нают его. Но машина осталась в воздухе. После нового обстрела вертолетами пулемет больше не стрелял. -- Сукин сын! -- с отвращением сказала Рэйчел Хайнс. Она ругалась как солдат, не замечая, что делает это. Затем она сказала совершенно другим тоном: -- Сукин сын. Два вертолета-охотника мчались в их сторону. Он хотел спрятаться, но где можно спрятаться от летящей смерти, которая видит в ночи? "Нигде", -- подумал он и приложил приклад М-1 к плечу. Пусть у него нет никаких шансов, но что он сможет сделать -- он сделает. "Если собираешься уйти навсегда, уходи с музыкой". Пулеметы обоих вертолетов заработали. На мгновение он подумал, что они прекрасны. Затем почувствовал мощный удар. И сразу его ноги не захотели больше держать его. Он начал падать, но не мог понять, ударился он о землю или нет. * * * Охранник открыл дверь в тесную камеру Уссмака. -- Вы -- на выход, -- сказал он по-русски, который Уссмаку пришлось учить. -- Будет исполнено, -- сказал Уссмак и вышел. Он всегда радовался, покидая камеру, которая поражала его плохим устройством. Если бы он был тосевитом, то не смог бы встать во весь рост или лечь, вытянувшись. Поскольку тосевиты выделяли и жидкие, и твердые отходы, солома в камере вскоре стала бы у Большого Урода вонючей, разлагающейся массой. Уссмак совершал туалет в уголке и не испытывал особых неудобств из-за отсутствия смывающего устройства. У охранника в одной руке был автомат, в другой -- фонарь. Фонарь светил слабо и издавал неприятный запах, напоминавший Уссмаку о приготовлении пищи: не используется ли в нем какой-то продукт животного или растительного происхождения в качестве топлива вместо керосина, на котором двигаются тосевитские танки и летают самолеты? Он знал, что лучше не задавать таких вопросов. Результатом были только большие неприятности, а он их и так имел вполне достаточно. Когда охранник вел его в камеру для допросов, Уссмак мысленно обрушивал проклятья на пустую голову Страхи. "Пусть его дух живет в послежизни без Императоров", -- подумал Уссмак. По радио бывший командир корабля с такой уверенностью вешал, что Большие Уроды ведут себя цивилизованно по отношению к самцам, которых они взяли в плен. Что ж, могучий когда-то командир корабля Страха не знал о здешней жизни. К своему сожалению, Уссмак узнал все сам. В камере для допросов его, как обычно, ждали полковник Лидов и Газзим. Уссмак послал бесцветному переводчику взгляд, полный одновременно симпатии и ненависти. Если бы не Газзим, то Большие Уроды не смогли бы выведать у него так много и так быстро. Он сдал базу в Сибири с намерением рассказать самцам СССР все, чем он мог помочь им: совершив измену, он собирался и дальше идти по этой скользкой дорожке. Но Лидов и другие самцы из НКВД исходили из предпосылки, что он враг, склонный к утаиванию секретов, а не союзник, стремящийся раскрыть их. Чем дольше они относились к нему с этой позиции, тем ближе они были к тому, чтобы превратить свою ошибку в истину. Может быть, Лидов начинал понимать ошибочность такого подхода. Заговорив без помощи переводчика Газзима (это он изредка делал), он сказал: -- Я приветствую вас, Уссмак. Здесь на столе есть нечто, от чего ваш день пройдет, вероятно, более приятно. Он показал на блюдо, полное коричневатого порошка. -- Это имбирь, высокий господин? -- спросил Уссмак. Он знал, что это так и есть: его хеморецепторы чувствовали наркотик через всю комнату. Русские не давали ему имбиря -- он не знал, как давно. Казалось, что целую вечность. Он хотел спросить: "Можно попробовать?" Но чем ближе он знакомился с самцами из НКВД, тем реже высказывал то, что приходило ему в голову. Но сегодня Лидов казался общительным. -- Да, конечно, это имбирь, -- ответил он. -- Пробуйте, сколько хотите. Уссмак подумал, не пытаются ли Большие Уроды отравить его чем-то. Нет, глупости. Если бы Лидов хотел дать ему другой наркотик, он бы так и сделал. Уссмак подошел к столу, взял немного порошка в ладонь, поднес ко рту и попробовал. Это был не просто имбирь, он был обработан лимоном, что особенно ценилось в Расе. Язык Уссмака высовывался снова и снова, пока последняя крошка бесценного порошка не исчезла с ладони. Пряный вкус наполнил не только рот, но и мозг. После столь долгого воздержания травка на него подействовала очень сильно. Сердце колотилось, воздух бурными порывами наполнял легкие и стремительно покидал их. Он чувствовал себя веселым, проворным, сильным и ликующим, превосходящим тысячу таких, как Борис Лидов. Уголок сознания предупреждал, что это ощущение -- обман, иллюзия. Он видел самцов, которые не могли это понять и поэтому погибли, находясь в полной уверенности, что их танки могут делать все, а их противники -- Большие Уроды -- не способны воспрепятствовать им ни в малейшей мере. Тот. кто не убил себя в результате такой глупости, научился наслаждаться имбирем, не становясь его рабом. Но воспоминание пришло тяжело, в середине веселья, вызванного наркотиком. Небольшой рот Бориса Лидова растянулся, изображая символ, который тосевиты используют, чтобы показать дружеские чувства. -- Продолжайте, -- сказал он. -- Пробуйте еще. Уссмака не требовалось приглашать дважды. Самое худшее в имбире было то, что, когда его действие заканчивалось, наступала черная трясина уныния. Спасение было одно -- попробовать еще раз. Обычно одной дозой не ограничивались. Но на этом блюде имбиря было достаточно, чтобы самец был счастлив довольно долгое время. Уссмак радостно прильнул снова. Газзим повернул один глаз в сторону с порошкообразным имбирем, а второй -- к Борису Лидову. Каждая линия его тощего тела выдавала жуткую жажду, но он не делал ни малейшего движения к блюду. Уссмак видел страстное желание самца. Газзим явно опустился до самых глубин. Если он боялся попытаться попробовать, значит, Советы делали с ним поистине страшные вещи. Уссмак был привычен к подавляющему эффекту, который имбирь оказывал на него. Но он не пробовал его уже долгое время, к тому же только что получил двойную дозу сильного снадобья. Наркотик оказался сильнее, чем его способность сдерживать себя. -- Давайте дадим этому бедному дохлому самцу что-нибудь, чтобы он ненадолго почувствовал себя счастливым, -- сказал он и сунул блюдо с имбирем прямо под нос Газзима. -- Нет! -- сердито закричат по-русски Борис Лидов. -- Я не смею, -- прошептал Газзим, но язык оказался проворнее. Он засновал между блюдом и зубами, снова, снова и снова, как бы стараясь наверстать потерянное время. -- Нет, говорю вам, -- снова сказал Лидов на этот раз на языке Расы, добавив покашливание, чтобы подчеркнуть значение своих слов. Ни Уссмак, ни Газзим не обратили на него ни малейшего внимания, и тогда он шагнул вперед и выбил блюдо из рук Уссмака. Оно разбилось об пол, и коричневатое облако имбиря повисло в воздухе. Газзим набросился на самца из НКВД, вцепившись в него зубами и когтями. Лидов издал булькающий крик и рванулся прочь, истекая кровью. Он поднял одну руку, чтобы защитить лицо, другой схватился за пистолет, который висел у него на поясе. Уссмак прыгнул на него, навалившись на правую руку. Большой Урод был ужасно силен, но мягкая без чешуи кожа делала его уязвимым: Уссмак почувствовал, что его когти глубоко погрузились в плоть тосевита. Газзим словно ополоумел. Его челюсти терзали горло Лидова, словно он хотел съесть тосевита. Запах рассыпанного имбиря соединился с едким ароматом тосевитской крови. Это сочетание довело Уссмака почти до животного состояния. Крики Лидова становились слабее, его рука выпустила рукоятку пистолета. Уссмак вытащил оружие из кобуры. Оно казалось тяжелым и неудобным. Дверь в камеру допросов открылась. Уссмак ждал, что это произойдет гораздо раньше, но Большие Уроды слишком примитивны, чтобы иметь телевизионные камеры для надзора над такими местами. Газзим вскрикнул и бросился на охранника, который остановился в дверях. Кровь текла с его когтей и морды. Даже вооруженный, Уссмак не захотел бы сражаться с ним, даже подбодренный наркотиком и не совсем в своем уме, как в этот момент. -- Боже мой! -- закричал тосевит. Но он очень быстро сориентировался: вскинув автомат, он выпустил короткую очередь, прежде чем Газзим смог наброситься на него. Самец Расы, извиваясь, ударился об пол. Он был наверняка мертв, но его тело пока не понимало этого. Уссмак попытался выстрелить в охранника. Несмотря на то что не смог бы убежать из этой тюрьмы, он все же был солдатом и имел в руках оружие. Единственная проблема состояла в том, что он не мог заставить оружие стрелять. Оно имело какой-то предохранитель, и он не понимал, как его снять. Пока он неловко разбирался с оружием, ствол автомата Большого Урода повернулся к нему. Пистолет охранника не испугал. Уссмак с отвращением бросил тосевитское оружие на пол. Он смутно подумал, что охранник тут же убьет его. Но, к его удивлению, этого не произошло. Звуки выстрелов в тюрьме привлекли других охранников. Один из них немного говорил на языке Расы. -- Руки вверх! -- крикнул он. Уссмак повиновался. -- Назад! -- сказал тосевит. Уссмак послушно отступил от Бориса Лидова, лежавшего в луже собственной крови. "Она выглядит точно так, как у бедного Газзима", -- подумал Уссмак. Двое охранников поспешили к лежащему советскому самцу. Они что-то говорили на своем гортанном языке. Один из них посмотрел в сторону Уссмака. Как и любой другой Большой Урод, он должен был повернуться к нему всем своим плоским лицом. -- Мертв, -- сказал он на языке Расы. -- Что хорошего было бы в том, если бы я сказал -- сожалею, в особенности если на самом деле я не сожалею? -- ответил Уссмак. Похоже, никто из охранников ею не понял, что было, вероятно, тоже хорошо. Они снова заговорили между собой. Уссмак ждал, что кто-то из них поднимет свое оружие и начнет стрелять. Этого не произошло. Он вспомнил, что сообщала разведка о самцах СССР: они выполняют приказы почти так же тщательно, как и Раса. Пожалуй, это казалось верным. Без приказа никто из них не хотел взять на себя ответственность за уничтожение пленника. Наконец тот самец, который привел его в комнату допросов, сделал движение стволом своего оружия. Уссмак понял этот знак: он означал "вперед". Он пошел. Охранник привел его обратно в камеру, как после обычного допроса. Дверь за ним захлопнулась. Щелкнул замок. Его рот разинулся от изумления. "Если бы я знал, что только это и произойдет, если я убью Лидова, я бы убил его уже давно". Но он не думал, что... о, нет. Имбирная эйфория покидала его, начиналась депрессия, и он задумался: что же русские будут делать с ним теперь? Он обдумал все виды неприятных возможностей, но был неприятно уверен, что действительность окажется еще хуже. * * * Лю Хань шла мимо Фа-Хуа-Су, храма Славы Будды, затем на запад от него, мимо развалин пекинского трамвайного парка Она вздохнула -- жаль, что трампарк разрушили. Пекин распростерся на большой площади: храм и трампарк находились в восточной части города, далеко от ее дома. Неподалеку от трампарка находилась улица Фарфорового Рта, Цз'у Ч'и К'оу, которая славилась своей знаменитой глиной. Она пошла по улице на север, затем повернула в один и 5 хутунов -- бесчисленных переулков и аллей, которые ответвлялись от главной артерии. Она запоминала свой путь сквозь этот лабиринт: ей пришлось вернуться и пойти снова, прежде чем она нашла Сиао Ши, Малый рынок. У этого рынка было и другое название, которое редко произносили, но всегда помнили -- "Воровской рынок". Лю Хань знала: на рынке продавалось не только ворованное. Кое-что из этих товаров на самом деле добыто легально, но продается здесь, чтобы создать иллюзию выгоды у покупателя. -- Медные тарелки! Капуста! Палочки для еды! Фишки для маджонга! Лапша! Лекарства, которые излечат вас от ушибов! Поросята и свежая свинина! Гороховые и бобовые стручки! Шум стоял оглушительный. Этот рынок мог считаться небольшим только по пекинским меркам В большинстве городов он был бы центральным: Лю Хань он казался таким же большим, как лагерь, в который маленькие чешуйчатые дьяволы поместили ее после того, как увезли с самолета, который никогда не садится на землю. В бурлящей толпе она была одной из многих. Анонимность ее вполне устраивала. Внимание, которое она привлекала к себе в эти дни, было совсем не тем, какого бы она хотела. Мужчина, продававший изящные фарфоровые чашки, которые определенно выглядели ворованными, показал на нее пальцем и начал двигать бедрами вперед и назад. Она подошла к нему с широкой улыбкой на лице. Он выглядел одновременно ожидающим и опасающимся Она заговорила голосом высоким и сладким, как девушка легкого поведения. Все еще улыбаясь, она сказала: -- Я надеюсь, он отгниет и отвалится. Я надеюсь, что он уйдет обратно в твое тело, так что ты не сможешь найти его, если даже привяжешь нитку к его маленькому кончику. Если ты найдешь его, я надеюсь, он у тебя никогда не поднимется. Он смотрел на нее с открытым ртом, затем потянулся под стол, на котором стоял его товар. К тому моменту, когда он вытащил нож, Лю Хань уже целилась из японского пистолета ему в живот. -- Ты не хочешь сделать это, -- сказала она. -- Ты даже не хочешь думать о том, чтобы попробовать Мужчина глупо охнул, вытаращив глаза и разинув рот, словно золотая рыбка в декоративном пруду недалеко отсюда Лю Хань повернулась к нему спиной и пошла дальше. Как только толпа разделила их, он принялся выкрикивать оскорбления в ее адрес. Она испытывала соблазн вернуться и всадить пулю ему в живот, но если убивать каждого человека в Пекине, который дразнил ее, потребуется множество патронов, а ее крестьянская натура противилась напрасной трате. Через минуту ее узнал еще один торговец. Он проводил ее глазами, но ничего не сказал. По понятиям, привитым ей с детства, это была сдержанная реакция. Она отплатила ему тем, что не стала обращать на него внимания. "Раньше я беспокоилась только из-за Хсиа Шу-Тао, -- с горечью подумала она. -- Благодаря маленьким чешуйчатым дьяволам и их подлому кино развратников теперь сотни". Великое множество мужчин видели, как она отдается Бобби Фьоре и другим мужчинам на борту самолета, который никогда не садится на землю. Увидев это, слишком многие решили, что она жаждет отдаться и им. Маленькие дьяволы преуспели в создании ей в Пекине дурной славы. Кто-то похлопал ее по спине. Она лягнула его башмаком и попала в голень. Он грязно выругался. Ей было безразлично. Какой бы ни была ее слава -- она не могла исчезнуть бесследно. Чешуйчатые дьяволы сделали все, чтобы погубить ее как инструмент Народно-освободительной армии. Если они добьются успеха, она никогда не увидит своей дочери. У нее не было намерения позволить им добиться успеха Они сделали ее объектом насмешек, как и запланировали. Но одновременно они сделали ее объектом симпатии. Про некоторые из фильмов, которые маленькие дьяволы сняли про нее, женщины могли уверенно сказать, что ее насилуют. И Народно-освободительная армия развернула активную пропагандистскую кампанию, чтобы информировать жителей Пекина, в равной степени мужчин и женщин, об обстоятельствах, в которых она оказалась. Даже некоторые мужчины прониклись к ней симпатией. Раз или два она слышала выступления христианских миссионеров -- иностранных дьяволов, которые на плохом китайском языке рассказывали о мучениках. В то время она не понимала: зачем страдать? А теперь она сама стала жертвой. Она подошла к небольшому прилавку, за которым стояла женщина, продававшая карпов, похожих на уродливых золотых рыбок. Она взяла одного за хвост. -- Это свежая рыба? -- с сомнением спросила она. -- Поймана сегодня утром, -- ответила женщина. -- Почему вы думаете, что я поверю? -- Лю Хань понюхала карпа и недовольным голосом сказала: -- Пожалуй, да. Сколько вы хотите за нее? Они стали торговаться, но никак не могли сговориться Люди поглядывали на них, затем снова возвращались к своим делам, убедившись, что ничего интересного не происходит. Понизив голос, торговка сказала: -- У меня есть сведения, которые вы ищете, товарищ. -- Я надеялась, что у вас они есть, -- с нетерпением ответила Лю Хань -- Говорите. Женщина нервно огляделась. -- То, что вы услышите, никто не должен знать, -- предупредила она. -- Маленькие чешуйчатые дьяволы не знают, что мой племянник понимает их уродливый язык, иначе они не стали бы говорить при нем так свободно. -- Да, да, -- сказала Лю Хань, сделав нетерпеливый жест -- Мы направили многих наших людей к этим ящерам. Мы не выдаем наших источников. Иногда мы даже воздерживаемся от каких-то действий, чтобы маленькие чешуйчатые дьяволы не смогли определить, откуда мы получили информацию. Так что можете говорить и не беспокоиться. И если вы думаете, что я буду платить вашу вонючую цену за вашу вонючую рыбу, то вы дура! -- Последние слова она сказала громко, потому что какой-то мужчина проходил слишком близко и мог подслушать их разговор. -- Чего ж вы тогда не уходите? -- завопила торговка карпами. Через мгновение она снова понизила голос: -- Он говорит, что вскоре они сообщат Народно-освободительной армии о желании продолжить переговоры по всем вопросам. Помните, он всего лишь маленький человек, он не может объяснить вам, что означает "все вопросы". Хотя вы, наверное, и сами это знаете, не так ли? -- Э? Да, наверное, -- ответила Лю Хань. Если чешуйчатые дьяволы имели в виду то, что сказали, значит, они могут вернуться к переговорам о возвращении ей ее дочери. Дочери теперь, по китайским понятиям, было уже около двух лет: часть этого времени она провела в чреве Лю Хань, а вторую -- за время после рождения. Как она теперь выглядит? Как с ней обращался Томалсс? Возможно, как-нибудь через некоторое время она все узнает. -- Ладно, я беру, даже если ты воровка. И словно рассердившись, Лю Хань швырнула монеты и пошла прочь. Изображая гнев, она внутренне улыбалась. Торговка карпами была ее личным источником новостей: она не думала, что женщина знала еще кого-то из Народно-освободительной армии. Лю Хань будет поставлено в заслугу сообщение центральному комитету о предстоящих переговорах. Если повезет, то этого, вероятно, будет достаточно, чтобы обеспечить ей место в комитете. Теперь Нье Хо-Т'инг ее поддержит: она была уверена в этом. И когда она станет членом комитета, то будет поддерживать его -- в течение какого-то времени. Но в один из этих дней у нее появится причина не согласиться. После этого ей придется рассчитывать только на себя. Она задумалась, как Нье примет это. Смогут ли они оставаться любовниками после политической или идеологической ссоры? Она не знала. В одном она была уверена: теперь она нуждалась в любовнике меньше, чем прежде. Она встала на ноги и была способна противостоять миру, не нуждаясь в опоре на мужчину. До нашествия маленьких чешуйчатых дьяволов она такого не могла себе даже вообразить. Она покачала головой. Странно, что все страдания, через которые провели ее маленькие чешуйчатые дьяволы, не только сделали ее независимой, но и привели к мысли, что она обязана быть независимой. Не будь их, она стала бы одной из бесчисленных крестьянских вдов в растерзанном войной Китае, женщин, которые стараются уберечься от голодной смерти и потому становятся проститутками или сожительницами богачей. Она прошла мимо человека, продававшего конические соломенные шляпы, которые носили и мужчины, и женщины, чтобы защититься от солнца. Дома у нее была такая. Когда маленькие чешуйчатые дьяволы только начали показывать свои отвратительные фильмы о ней, она часто надевала ее. Когда она опускала ее на лицо, то становилась почти неузнаваемой. Но теперь она шла по улицам и хутунам Пекина с непокрытой головой и не испытывая стыда. Когда она покидала Малый рынок, какой-то мужчина злобно посмотрел на нее. -- Берегись революционного суда, -- прошипела она. Парень смущенно шарахнулся назад. Лю Хань пошла дальше. Одну из своих машин, воспроизводящих изображение, маленькие чешуйчатые дьяволы установили на углу. В воздухе огромная Лю Хань скакала верхом на Бобби Фьоре, их кожа блестела от пота. Главное, что поразило ее, когда она смотрела на себя чуть более молодую, было то, какой сытой и спокойной она казалась. Она пожала плечами. Тогда она еще не принадлежала революции. Один из зрителей посмотрел на нее. Он указал пальцем. Лю Хань нацелила на него палец, словно он был дулом пистолета. Мужчина решил, что надо заняться чем-то другим -- причем как можно скорее. Лю Хань пошла дальше. Маленькие дьяволы по-прежнему изо всех сил старались дискредитировать ее, но одновременно собирались вернуться к столу переговоров и обсудить все вопросы. Для нее, возможно, это означало победу. Год назад маленькие чешуйчатые дьяволы не испытывали желания вести переговоры. Еще год назад они вообще не вели никаких переговоров, а только сметали все на своем пути. Теперь жизнь для них стала труднее, и они начинали подозревать, что она может стать еще тяжелее. Она улыбнулась. Она надеялась, что так и будет. * * * Новички поступали в лагерь в крайнем замешательстве и страшно запуганными. Это забавляло Давида Нуссбойма, который, сумев выжить в течение первых нескольких недель, стал не новичком, а зэком среди зэков. Он по-прежнему считался политическим заключенным, а не вором, но охранники и сотрудники НКВД перестали цепляться к нему, как ко многим коммунистам, попавшим в сети гулага. -- Вы по-прежнему стремитесь помогать партии и советскому государству, так ведь? Тогда вы, конечно, будете лгать, будете шпионить, будете делать все, что мы вам прикажем. Это все говорилось другими, более мягкими выражениями, но смысл не менялся. Для польского еврея партия и советское государство не намного привлекательнее, чем гитлеровский рейх. Нуссбойм говорил со своими товарищами по несчастью на ломаном русском и на идиш, а охранникам отвечал по-польски, причем быстрыми фразами на сленге, чтобы они не могли понять его. -- Это хорошо, -- восхищенно сказал Антон Михайлов, когда охранник только почесал лоб, услышав ответ Нуссбойма. -- Делай так и дальше, и через некоторое время они оставят тебя в покое, когда поймут, что нет смысла к тебе лезть, раз ты такой непонятливый. -- Смысла? -- Нуссбойм закатил глаза к небу. -- Если бы вы, безумные русские, хотели искать смысл, то никогда бы не начали с этих лагерей. -- Ты думаешь? -- спросил другой зэк. -- Попробуй построить социализм без угля и леса, который дают лагеря, без железных дорог, которые строят зэки, и без каналов, которые мы роем. Без лагерей вся проклятая страна просто развалилась бы. Он говорил так, словно испытывал какую-то извращенную гордость за то, что был частью такого жизненно важного и социально необходимого предприятия. -- Может, и развалилась бы, -- согласился Нуссбойм. -- Эти ублюдки из НКВД отделывают зэков, как нацисты евреев. Я повидал и тех и других, и выбирать из них трудно. -- Он на мгновение задумался. -- Нет, беру свои слова обратно. Здесь все-таки лишь трудовые лагеря. У вас нет конвейера уничтожения, который нацисты запустили перед нашествием ящеров. -- Зачем убивать человека, когда его можно до смерти замучить работой? -- спросил Михайлов. -- Это... как бы получше сказать... неэффективно, вот что. -- Как? То есть то, что мы делаем здесь, ты считаешь эффективным?! -- воскликнул Нуссбойм. -- Можно ведь обучить шимпанзе делать такую работу. Русский вор покачал головой. -- Шимпанзе будут умирать, Нуссбойм. Их нельзя заставить выдержать лагерь. Сердца у них разорвутся, и они погибнут. Их считают глупыми животными, но они достаточно сообразительны, чтобы понять, когда дело безнадежно. И это больше, чем можно сказать о людях. -- Я о другом, -- сказал Нуссбойм. -- Посмотри, что они заставляют нас делать сейчас, на бараки, которые мы строим. -- Напрасно ты жалуешься на эту работу, -- сказал Михайлов. -- Рудзутаку чертовски повезло, что он получил ее для нашей бригады: это намного легче, чем рубить деревья и снегу по пояс. И после такой работы возвращаешься на пары не совершенно мертвым, а только наполовину. -- Я и не спорю об этом, -- с нетерпением сказал Нуссбойм: иногда он чувствовал себя единственным одноглазым зрячим в стране слепых. -- Но ты хоть задумывался, что мы строим? Михайлов посмотрел кругом и пожал плечами. -- Бараки. Строим по плану. Охранники не ругаются. Раз их это устраивает, то до остального мне дела нет. Если меня заставят делать бочки для селедки, то жаловаться не буду. Буду делать бочки. Нуссбойм от раздражения швырнул свой молоток. -- Ты будешь делать бочки для сельди, в которых ее не будет? -- Поосторожнее, -- предупредил его партнер. -- Сломаешь инструмент -- охранники тебя отметелят, и неважно, могут они с тобой говорить или нет. Они считают, что пинок в ребра может понять любой, и в этом они почти правы. Буду ли я делать бочки, зная, что в них не будут держать селедку? Буду, если они мне прикажут. Ты думаешь, я из тех, кто скажет им, что они ошибаются? Я что, сумасшедший? Такое поведение типа "нагни-голову-и-делай-что-гово-рят" Нуссбойм видел и в лодзинском гетто. В гулагах оно не просто существовало, оно доминировало. Нуссбойму хотелось кричать: "А король-то голый!" Вместо этого он подобрал молоток и стал забивать гвозди в остов нар, которые делали они с Михайловым. Он колотил по гвоздям изо всех сил, стараясь улучшить упавшее настроение. Однако это не помогло. Протянув руку в ведро за очередным гвоздем, он спросил: -- Ты мог бы спать на нарах, которые мы делаем? -- Я не люблю спать на тех нарах, которые у нас, -- ответил Михайлов. -- Дай мне бабу, которая согласна, и мне будет все равно, где ты меня положишь. Я здорово управлюсь. И он забил гвоздь. -- Бабу? -- застеснялся Нуссбойм. -- Об этом я не подумал. Товарищ зэк с жалостью посмотрел на него. -- Тогда ты просто дурак. Они носятся с этими бараками, как с писаной торбой. А сколько колючей проволоки накрутили между этими бараками и нашими -- хватит на заграждение против нацистов, чтобы не смогли границу перейти. Я слышал, скоро должен прийти эшелон с "особыми пленниками". Ну, как, приятель, изобразил я тебе картину? -- Я не слышал о поступлении "особых пленников", -- сказал Нуссбойм. Он знал, что многое из лагерной болтовни на блатном языке проходит мимо ушей из-за не очень хорошего владения русским. -- Да, они будут, -- сказал Михайлов. -- Нам повезет, если мы хотя бы глазком глянем на них. Но охранники, конечно, будут трахаться, пока не попадают, вонючие сукины сыны. Ну, еще повара, клерки -- все блатные. А ты, обычный зэк, забудь и мечтать. Нуссбойм, с тех пор как попал в лапы Советов, о женщинах и не помышлял. Нет, неверно: он просто думал, что не увидит ни одной долго, очень долго, а значит, они превратились в абстракцию. Теперь... Теперь он сказал: -- Даже для женщин эти нары слишком маты и очень близко друг от друга. -- Значит, охранники будут пристраиваться сбоку, а не сверху, -- сказал Михайлов. -- Им безразлично, что будут думать эти шлюхи, а ты просто глупый жид, ты понял? -- Я знаю, -- ответил Нуссбойм: по тону товарища можно было принять его слова чуть ли не за комплимент. -- Ладно, сделаем все так, как нам сказано. И если здесь будут женщины, нам не стоит говорить, что эту дрянь строили мы. -- Это другой разговор, -- согласился Михайлов. Бригада выполнила дневную норму. Это означало, что их накормят -- без изысков, но почти достаточно для того, чтобы душа не рассталась с телом. После супа и хлеба желудок некоторое время не беспокоил Нуссбойма. Вскоре в животе снова взвоют тревожные сирены, но еще в Лодзи он научился лелеять эти краткие моменты сытости. Многие зэки испытывали то же чувство. Они сидели на парах, ожидая приказа погасить лампы. В темноте они погружались в глубокий мучительный сон. А пока они болтали или читали пропагандистские листовки, которые временами раздавали лагерные уборщики (после чего возникали новые анекдоты, большей частью сардонические или непристойные). Многие чинили штаны и фуфайки, низко наклонясь над работой, чтобы что-то разглядеть в тусклом свете. Где-то вдали раздался гудок паровоза, низкий и печальный. Нуссбойм его едва расслышал. Через несколько минут гудок повторился, на этот раз заметно ближе. Антон Михайлов вскочил на ноги. Все с удивлением смотрели на непривычный всплеск энергии. -- Особые пленники! -- воскликнул зэк. Мгновенно весь барак пришел в волнение. Многие заключенные не видели женщин годами, не говоря уже о физической близости. Надежд на нее не было, зато им могли напомнить, что они мужчины. Выходить наружу в промежутке от ужина до отбоя не запрещалось, хотя из-за холодной погоды на улицу мало кто стремился. Теперь же десятки зэков вышли наружу: Нуссбойм был среди них. Другие бараки тоже опустели. Охранники кричали, пытаясь навести среди заключенных хоть какой-то порядок. Но у них не очень-то получалось. Словно притянутые магнитом железные опилки, люди распределились вдоль колючей проволоки, отделяющей их бараки от новых. Бараки были готовы лишь наполовину, Нуссбойм знал об этом лучше других, получалось, что это типичный пример советской неэффективности. -- Смотрите! -- сказал кто-то с уважительным вздохом. -- Поставили навес, чтобы бедняжки не обгорели на солнце. -- И поэтому привезли их ночью, -- добавил кто-то еще. -- Ничего себе! Что ж это такое творится? Спустя несколько минут поезд остановился, проскрипев колесами по рельсам. Охранники с автоматами и фонарями поспешили к столыпинским вагонам. Когда двери открылись, то из вагонов первыми вышли охранники. -- Ну их к черту! -- сказал Михайлов. -- Не хотим видеть эти уродливые хари. Надоели уже. Где бабы? Охранники орали и вопили, торопя пленников, чтобы те поскорее выходили, и это вызвало у зэков смех, охвативший всю толпу. -- Будьте осторожнее, дорогие, а то они пошлют вас на фронт, там будет хуже, -- воскликнул кто-то пронзительным фальцетом. В дверях одного из вагонов показалась голова. Дыхание толпы заключенных вырвалось единым выдохом ожидания. Затем из легких вырвался остаток воздуха -- теперь уже от удивления. Из вагона выпрыгнул ящер. Затем еще один, и еще, и еще. Давид Нуссбойм смотрел на них с не меньшей жадностью, чем на женщин. Он говорил на их языке. Интересно, говорит ли на нем кто-нибудь еще во всем лагере? Глава 9 Остолоп Дэниелс смотрел на лодку без всякого энтузиазма. -- Проклятье! -- с чувством сказал он. -- Когда нам сказали, что не отправят нас из Элджина обратно в Чикаго, я прикинул, что самое плохое уже позади. Показывает, как чертовски много я знаю, не так ли? -- Вы правы, лейтенант, -- сказал сержант Генри Малдун. -- Когда они говорят об этой операции, похоже на телеграмму с выражением глубокого соболезнования. Я имею в виду, что вот-вот придет такая телеграмма. Я имею в виду, возможно, придет, если, конечно, еще посылают такие телеграммы. -- Хватит об этом, джентльмены, -- сказал капитан Стэн Шимански. -- Нам доверили эту работу, и мы собираемся ее выполнить. -- Да, сэр, -- ответил Остолоп. Невысказанный хвостик фразы Шимански мог звучать только так: "...или умереть, выполняя". Вполне вероятная перспектива -- что неприятно поразило Остолопа. Понимал ли это Шимански, он не показал. Может быть, он был хорошим актером -- а это свойство хорошего офицера, точно так же, как и хорошего хозяина. Или, может быть, Шимански по-настоящему не верил в глубине души, что его собственное личное "я" перестанет существовать. Стэну Шимански было всего-навсего тридцать. Рядом с ним Остолоп чувствовал себя чуть ли не королем Англии. Сам Остолоп приближался к шестидесяти. Близость собственной гибели он чувствовал весьма реально. Еще до нашествия ящеров слишком многие его друзья, с которыми он познакомился в начале столетия и даже раньше, умерли у него на руках от болезней сердца, от рака или туберкулеза. Добавить к этому набору пули и осколки снарядов -- и поневоле придет в голову мысль, что он живет на взятое взаймы время. -- У нас будет преимущество в неожиданности, -- сказал Шимански. "Конечно, будет, -- подумал Остолоп. -- Ящеры чертовски удивятся, просто обалдеют от того, какими глупыми мы можем быть". Вслух он ничего не сказал, чтобы не накликать беду. Капитан Шимански вытащил из кармана многократно сложенный лист бумаги. -- Посмотрим на карту, -- сказал он. Дэниелс и Малдун подошли поближе. Карта была произведением армейского корпуса инженеров. Остолоп узнал ее сразу: скопирована из дорожного атласа Рэнда Мак-Нелли, того самого, которым пользовались водители автобусов, когда перевозили провинциальные команды из одного городка в другой. Он и сам пользовался этой картой, когда водителям случалось заблудиться, что происходило с угнетающей регулярностью. Шимански показал: -- Ящеры удерживают территорию вот здесь, на восточном берегу реки Иллинойс. Гавана -- на восточном берегу, где Ложка втекает в Иллинойс, -- ключ к их позициям вдоль этого участка реки, здесь они устроили лагерь для военнопленных, сразу за пределами города. Наша цель -- прорваться туда и освободить кое-кого. Если мы собираемся выиграть эту войну, то должны разорвать их удушающие объятия на Миссисипи. -- Сэр, давайте займемся пока нашей маленькой задачкой, -- сказал Остолоп. -- Если мы справимся с ней, тогда наши начальники смогут подумать о более масштабных делах. Герман Малдун энергично кивнул. Через мгновение тот же жест повторил и Шимански. -- Разумно, -- сказал он. -- Мне обещали, что проведут чертовски сильный отвлекающий удар, когда вечером мы отравимся работать. В этой поддержке будет использовано нечто особое. Хотя мне и не сказали, что именно. -- Поддержка с воздуха? -- нетерпеливо спросил Малдун. -- Они не любят сообщать о ней на тот случай, если кого-нибудь схватят и он проговорится. -- Я не знаю. А чего не знаю -- того не могу рассказать и нам, -- ответил Шимански. -- Если вы хотите воодушевить ребят, валяйте. Но не говорите солдатам ничего конкретного, потому что если на деле что-то обернется не так, как вы расписывали, пострадает их моральный дух. Усвоили? -- Да, сэр, -- сказал Малдун. Остолоп молча кивнул. Если не будет поддержки с воздуха или какого-то другого серьезного отвлекающего маневра, пострадает не только моральный дух. Он не стал говорить об этом. Шимански все еще оставался мальчишкой, хотя и не был глупцом. Он мог разобраться и сам. -- Вопросы есть? -- спросил Шимански. Остолоп и Малдун промолчали. Капитан снова сложил карту и сунул в карман. -- Тогда все. Дождемся наступления ночи и двинемся. Он встал и отправился давать указания другому отделению. -- У него это прозвучало так легко... -- сказал Остолоп. Он смотрел сквозь завесу ивовых ветвей, свисавших до воды. Возможно -- ему хотелось в это верить, -- они не позволили ящерам на другой стороне Иллинойса разобраться, что здесь появились американцы. На дальнем берегу реки крякали утки. Здешние болота были национальным заказником. Остолоп предпочел бы бродить с охотничьим ружьем вместо имевшегося у него сейчас автомата "томпсон". В свое время здесь находился наблюдательный пост -- на верхушке стальной башни высотой в сотню футов. Он обеспечивал егерям прекрасный вид на браконьеров. В эти дни он обеспечивал бы прекрасный обзор ящерам, но башня была взорвана в одном из боев за центральный Иллинойс. Солдаты рассредоточились вдоль реки, чтобы по возможности не выдать себя, а если уж кого-то заметят, то примут за обычные патрули. Остолоп и Малдун собрали людей, рассказав им то, что сообщил Шимански. Это не было свежей новостью, они уже некоторое время готовились к операции. Хотя сказать им еще раз о том, что предстоит делать, тоже не помешает. Множество -- не сосчитать -- раз Остолоп видел, как игрок втихаря пытается нарушить правила и сжульничать. Остолоп уже давно перестал искать лучшее в людях и в их планах. Наступили сумерки, затем темнота. Из воды выпрыгивали рыбы и с плеском падали обратно. Когда-то Остолоп побывал в этих местах, тогда они выловили из Иллинойса куда больше рыбы, чем из любой другой реки, кроме Колумбии. Эх, сейчас бы в руки спиннинг или просто палку с ниткой и крючком. Остолоп посмотрел на часы. Мягко светящиеся цифры и стрелки показали ему: без четверти десять. -- Лодки, -- прошептал он. -- И тише, ради бога, или мы станем мертвым мясом, не успев отплыть. Точно в десять по его часам он со своим отрядом начал грести вниз по течению Иллинойса в сторону Гаваны. Весла, казалось, создавали страшный шум, погружаясь в воду и выходя из нее снова, но ни один пулемет ящеров не начал бить по дальнему берегу реки. Остолоп вздохнул с облегчением. Он боялся, что они попадут в ловушку прямо на старте. В 10.02 артиллерия, минометы и пулеметы открыли огонь по Гаване с запада и юга. -- Точно вовремя, -- сказал Остолоп: перекрытый неожиданным хаосом, шум от движения лодок беспокоил его намного меньше. Ящеры отреагировали быстро -- огнем артиллерии и стрелковым оружием. Дэниелс старался определить, перемещают ли они войска из лагеря, который находился севернее Гаваны, навстречу очевидной шумной угрозе, которую создали американцы. Он надеялся -- его это устраивало больше, -- что так и будет. Горячее желтое свечение вспыхнуло на юго-западе и быстро распространилось в сторону Гаваны. Остолопу хотелось ликующе завопить, но здравый смысл продиктовал ему сказать спокойно: -- Они на самом деле сделали это, парни. Они зажгли Ложку. -- Сколько галлонов бензина и масла они в нее вылили перед тем, как чиркнуть спичкой? -- спросил кто-то в лодке. -- И насколько хватило бы этого топлива для танка или самолета? -- Не знаю, -- ответил Остолоп. -- Я полагаю, раз они решили использовать его против врага таким образом, они знали, что делали. И если в результате ящеры забудут в меня стрелять, то я жаловаться не буду. А теперь, парни, мы должны грести, как проклятые, и пересечь Иллинойс прежде, чем сюда втечет огненная река. Не справимся, -- он шутливо хмыкнул, -- гусь сварится. Высокие языки пламени, мечущиеся по воде, уже достигли места слияния рек и начинали плыть по Иллинойсу. Языков пламени все прибавлялось. Ящеры не использовали катера или другие плавучие средства, поэтому огонь не мог создать для них настоящей опасности, но он заставлял их сосредоточиться на Ложке и территории к западу от нее -- и отвлекал их внимание от лодок, подплывающих к Гаване по Иллинойсу с севера. -- Давайте, гребите сильнее, вперед, вперед... Не договорив, Остолоп кувырнулся со своего сиденья -- лодка села на грунт. Он рассмеялся. Если показал себя дураком перед подчиненными, смейся первым. Он выскочил на берег. Грязь чмокнула под сапогами. -- Сделаем перерыв в гребле. Он отвел взгляд от горящей Ложки, чтобы глаза привыкли к темноте. Черный силуэт впереди не был лесом -- лес вокруг давно спилили. Он взмахнул рукой, дав людям знак следовать за ним, и направился к лагерю военнопленных, устроенному ящерами. Неподалеку послышался голос сержанта Малдуна: -- Эй вы, глупые ублюдки, рассредоточьтесь! Хотите, чтобы вас запросто перестреляли? Лагерь для пленных был спроектирован для того, чтобы держать людей внутри, а не препятствовать постороннему проникновению. Ничто не помешало американцам подобраться к главным воротам, находившимся на северной стороне. Остолоп было подумал, что они так и войдут внутрь, но тут пара ящеров открыла по ним огонь из сторожевой будки. Гранаты и огонь из автоматов быстро подавили сопротивление. -- Вперед, быстрее, -- кричал Остолоп одно и то же, -- если у этих чешуйчатых сукиных сынов была радиосвязь, подмога заявится сразу же! Солдаты с ножницами набросились на острую, как бритва, проволоку у входных ворот. Заключенные, мужчины и женщины, разбуженные стрельбой (Остолоп надеялся, что никого из них не задели шальные пули), столпились у ворот. Как только проход был готов, они хлынули наружу. Капитан Шимански закричал: -- Кто хочет присоединиться к борьбе с ящерами, идите к нам. Бог знает, как мы вам будем рады. Остальные -- разбегайтесь, кто как может. Мы поддерживаем связь с партизанами, и многие люди вокруг будут давать кров и делиться тем, что имеют. Удачи вам всем. -- Благослови вас Господь, -- сказал один мужчина. К нему словно эхом присоединились многие другие. Часть людей окружала спасителей, остальные исчезали в темноте ночи. С юга донеслись выстрелы, звук их быстро приближался. -- Развернутым строем вперед! -- закричал Остолоп. -- Задержим их, сколько сможем, чтобы люди успели уйти. Едва эти слова слетели с его губ, как в землю врезалось нечто вроде большой бомбы и взорвалось прямо перед наступающими ящерами. Остолоп заозирался: шум моторов самолета ниоткуда не доносился. С неба слышался лишь долгий, постепенно затихающий гул рассекаемого воздуха: похоже, что взрывчатка, или что там, прилетела быстрее, чем сопровождавший его шум. -- Как будто американская реактивная бомба дальнего действия, -- сказал капитан Шимански. Что бы это ни было, но ящеры теперь уже не торопились вперед, как минуту назад. Вскоре взорвалась еще одна реактивная бомба, на этот раз -- судя по звуку -- в паре миль от поля боя в районе Гаваны. Эти бомбы точными никак не назовешь, они вполне могут упасть и на своих, не только на ящеров. "Попробуй-ка остановить их, -- подумал Дэниелс, -- валяй, пробуй". Он отыскал в темноте Шимански. -- Сэр, думаю, самое время убираться отсюда к черту. Иначе многие из нас погибнут. -- Возможно, вы правы, лейтенант, -- сказал командир отряда. -- Нет, вы определенно правы. -- Он возвысил голос: -- Обратно к реке, парни! Взобраться в лодку, набитую спасенными пленниками, Остолопу было очень приятно. Но возвращение через Иллинойс стоило ему хорошего пота. Если бы над головой сейчас появился, постукивая, вертолет, на воде остались бы только огонь да кровь. Все понимали это, а потому гребцы работали веслами, как бешеные, пока не добрались до западного берега реки. Выбравшись из лодки и запинаясь на ходу, Остолоп мельком подумал: знаком ли Сэм Игер с этими необыкновенными ракетами (и жив ли еще Сэм, встретятся ли они когда-нибудь). После забавных научно-фантастических журналов, которые он постоянно читал, он должен был лучше понимать этот безумный новый мир, оказавшийся так дьявольски близко. -- Ни в чем нет больше никакого смысла, -- проговорил Дэниелс и занялся размещением людей в укрытии. * * * В подвале Дуврского колледжа пыхтел работающий на угле генератор. Дэвид Гольдфарб чувствовал дрожь во всех костях. Он мог слышать это пыхтение, но только когда осознанно напрягал слух. И пока лампочки горели, радиоприемники работали, а радар действовал, он вполне мог утверждать, что мир остался таким же, как до нашествия ящеров. Когда он произнес эту сентенцию вслух, Бэзил Раундбуш сказал: -- По моему смиренному понятию... -- Ха! Он был таким же смиренным, как еврей мог быть римским папой, -- такие игры не особенно-то помогают. Как только мы покидаем лабораторию, реальный мир грубо подходит вплотную и дает нам в зубы. -- Это очень даже правильно, -- сказал Гольдфарб. -- Пусть на каждом квадратном дюйме острова растет пшеница, картофель и кормовая свекла, но лишь небесам ведомо, как мы собираемся прокормиться. -- О, несомненно. -- Усы Раундбуша встопорщились, словно он подул в них. -- Во время войны с немцами пайки и так были скучными. Теперь еще хуже -- и янки не посылают необходимые нам излишки. Я слышал, излишков у них больше нет. Гольдфарб поворчал и кивнул. Затем взял видеоблюдце -- это название, похоже, закрепилось за мерцающими дисками, на которых ящеры хранили изображения и звуки, -- и вставил его в захваченную машину для проигрывания дисков. -- Что на нем? -- спросил Раундбуш. -- Я не узнаю, пока не трону выключатель, который заставляет ее работать, -- ответил Гольдфарб. -- Думаю, что они просто бросают в корзину что попало и посылают нам сюда. У нас есть несколько штук, которые действительно полезны для нас, а остальные видеоблюдца мы снабжаем ярлычками и отсылаем тем, кому они могут показаться полезными. -- Удивительно неэффективный способ работы, -- недовольно заметил Раундбуш, но поленился взглянуть, что покажет это видеоблюдце. Британцам их досталось немало во время изгнания ящеров с островов. Некоторые были развлекательными, другие, казалось, содержали ведомости на оплату или что-то подобное, некоторые служили эквивалентами инструкций к пользованию. Эти последние были настоящим сокровищем. Гольдфарб щелкнул выключателем: в отличие от ламповой электроники, использовавшейся человечеством, аппаратура ящеров не требовала прогрева в течение минуты или двух, а начинала работать сразу. На экране появилось изображение танка ящеров. Столкнувшись с этими чудовищами в реальности, Гольдфарб относился к ним весьма уважительно. Хотя, спрашивается, за что их уважать? Пару минут он смотрел на возникшее изображение, чтобы убедиться, что это действительно руководство по обслуживанию танка, затем остановил его и заставил проигрыватель выплюнуть блюдце. Сделав это, он завернул видеоблюдце в бумагу, на которой записал комментарий о сюжете. Он взял еще одно и вставил в машину. На нем оказались городские сцены на домашней планете ящеров -- но был это рассказ о путешествии или какая-то драма, Дэвид сказать не мог. -- Я слышал, некоторые из них были с порнофильмами, -- заметил Раундбуш, наблюдая, как Гольдфарб достает видеоблюдце и записывает на бумаге, которую использовал для завертывания, возможную классификацию сюжета. -- О, небо, кому это надо? -- сказал Гольдфарб. -- Зрелище совокупляющихся ящеров не доставит мне радости. -- Ты неверно понял, старик, -- возразил Раундбуш. -- Я имею в виду порнофильмы с людьми. Рассказывали, что в одном многое такое вытворяет китайская женщина, а на еще одном она рожает ребенка. -- Почему ящеров интересует это? -- сказал Гольдфарб. -- Ведь мы для них такие уродливые, как они для нас. Бьюсь об заклад, это слухи, пущенные начальством, чтобы мы тщательнее просеивали всю эту муть. Раундбуш рассмеялся. -- Я об этом не подумал. Не удивлюсь, если ты прав. Сколько этих блюдец ты собираешься проверить на этот раз. -- О, наверное, еще шесть или восемь, -- ответил Гольдфарб после секундного размышления. -- Отвлекусь на какое-то время и смогу опять ковыряться во внутренностях этого радара. Он показал на множество электронных компонентов, разложенных на его рабочем столе, как ему казалось, в логически разумном порядке. Первые три видеоблюдца не содержали ничего для него полезного -- и ничего полезного ни для кого, подумал он. В двух были бесчисленные колонки каракулей ящеров: скорее всего, механизированные эквиваленты платежных книжек дивизии. Третья показала космический корабль ящеров и каких-то странных существ, которые не были ящерами. Гольдфарб не понял, показаны там фактические события или же изображены чужаки из такой же фантастики, как у Бака Роджерса или Флэша Гордона. Может быть, кто-то из ученых сумеет определить точнее. Гольдфарб был не в состоянии. Он вынул блюдце и вставил новое. Как только включилась запись, Бэзил Раундбуш радостно завопил и хлопнул приятеля по спине. На экране стоял ящер со сравнительно скромной раскраской тела и разбирал реактивный двигатель, лежащий на большом столе. Моторы были специальностью Раундбуша, а не Дэвида, но он некоторое время смотрел сюжет вместе с летчиком. Даже без знания языка ящеров он многое понял по этой записи. Раундбуш с бешеной скоростью записывал. -- Если бы только капитан Хиппл мог увидеть это, -- несколько раз повторил он. -- Мы говорим так уже долгое время, -- печально ответил Гольдфарб. -- Не думаю, что это произойдет. Он продолжал смотреть видеоблюдце. Некоторые мультипликационные эпизоды и трюковые снимки, которые инструктор-ящер использовал при объяснениях, далеко превосходили все, что художники Диснея сделали в "Белоснежке" или "Фантазии". Как же им это удалось? Однако они это сделали, и сделали таким же само собой разумеющимся, как он щелкал выключателем на стене, чтобы в лампочке на потолке появился свет. Когда учебный фильм закончился, Раундбуш встряхнулся, как собака, выскочившая из холодного ручья. -- Это определенно надо сохранить, -- сказал он. -- Было бы совсем хорошо, если бы нам помогли пленные ящеры, тогда мы бы поняли, что именно рассказывал этот зануда. Например, вот то, что касалось турбинных лопаток, -- он говорил техникам, что их можно поправлять или, наоборот, не прикасаться к ним ни при каких обстоятельствах? -- Не знаю, -- сказал Гольдфарб. -- Но мы должны разобраться и не экспериментировать. -- Он заставил проигрыватель вернуть видеоблюдце, завернул в бумагу, надписал ее и положил в стопку отдельно от других. Сделав это, посмотрел на часы. -- Боже правый, неужели уже семь часов? -- Так и есть, -- ответил Раундбуш. -- Похоже, что мы здесь взаперти около тринадцати часов. Я бы сказал, что мы заслужили право встряхнуться. Что ты на это скажешь? -- Сначала я бы хотел посмотреть, что на оставшихся блюдцах, -- сказал Гольдфарб. -- А уж потом беспокоиться о таких вещах, как еда. -- Какая преданность делу, -- хмыкнул Раундбуш. -- Среди того, о чем стоит побеспокоиться, если я, конечно, не ошибаюсь, должна быть еще пинта или две в "Белой лошади". Гольдфарб испугался, что его уши раскалились настолько, что будут светиться, если он выключит свет. Он постарался ответить самым обычным тоном: -- Раз уж ты упомянул об этом, то да. -- Не смущайся, старик. -- И Раундбуш громко захохотал. -- Поверь, я тебе завидую. Эта твоя Наоми -- прекрасная девушка, и она уверена, что солнце восходит и заходит ради тебя. -- Он ткнул Гольдфарба в ребра. -- Мы ведь не будем разубеждать ее в этом, а? -- Э-э... нет, -- ответил Гольдфарб, все еще смущенный. Он по очереди вставлял оставшиеся видеоблюдца в проигрыватель. Надеялся, что ни в одном не окажется ничего об обслуживании и питании радара. И надеялся, что в них не будет порнофильмов с легендарной, в представлении Раундбуша, китаянкой. Ему везло. Пары минут просмотра было достаточно, чтобы убедиться: на оставшихся видеоблюдцах нет ничего, относящегося к его работе или к порнографии. Когда проигрыватель выкинул последнее из них, Бэзил Раундбуш легонько толкнул Гольдфарба в спину. -- Иди, старик. Я буду поддерживать огонь и постараюсь не спалить здание. Солнце все еще было в небе, когда Гольдфарб вышел на улицу. Он вскочил на велосипед и покатил на север, в сторону "Белой лошади". Как и многие другие заведения, паб содержал охранника, дежурившего снаружи, который следил за тем, чтобы двухколесный транспорт не укатился куда-нибудь, пока хозяева находились внутри. А внутри в стенных канделябрах горели факелы. Приятный огонь пылал в камине. Из-за того, что заведение было набито народом, его наполняли жар и дым. Факелы требовались для освещения. Над огнем в камине готовились два цыпленка. От аппетитного аромата у Гольдфарба потекли слюнки. Он направился к бару. -- Что желаешь, дорогой? -- спросила Сильвия. Наоми с полным подносом кружек и стаканов обходила столики: увидев сквозь толпу Гольдфарба, она помахала ему. Он махнул ей в ответ, затем сказал Сильвии: -- Пинту горького и еще -- эти птички уже заказаны целиком? -- И он показал в сторону камина. -- Нет, еще не все, -- ответила рыжеволосая барменша. -- Чем интересуешься -- ножками или грудкой? -- Что ж, думаю, что хотел бы нежное, нежное бедрышко, -- ответил он и смутился под внимательным взглядом. Сильвия расхохоталась. Налила ему пива. Он поспешно поднес кружку ко рту, чтобы скрыть смущение. -- Покраснел! -- ликующе воскликнула Сильвия. -- Да нет! -- с негодованием ответил он. -- И даже если так, только черт помог бы тебе увидеть это при свете камина. -- Может быть, может быть, -- согласилась Сильвия, продолжая смеяться. Она провела языком по верхней губе. Гольдфарб тут же вспомнил, что не так давно они были любовниками. Она словно говорила ему: "Видишь, что ты потерял?" -- Принесу тебе цыпленка. Направляясь к камину, она сильнее, чем прежде, раскачивала бедрами на ходу. Через минуту подошла Наоми. -- О чем вы так смеялись? -- спросила она. Гольдфарб почувствовал облегчение, услышав скорее любопытство, чем подозрение в ее голосе. Он рассказал ей всю правду: если бы он этого не сделал, она узнала бы все от Сильвии. Наоми рассмеялась тоже. -- Сильвия такая забавная, -- сказала она, а затем, понизив голос, добавила: -- Временами, может, даже и слишком забавная, ей во вред. -- Кому во вред? -- спросила Сильвия, вернувшись с дымящейся куриной ножкой на тарелке. -- Значит, мне. Я слишком много шучу, да? Клянусь Иисусом, скорее всего так. Но я не шучу, когда говорю, что этот цыпленок обойдется тебе в две гинеи. Гольдфарб полез в карман за банкнотами. Со времени нашествия ящеров цены головокружительно взмыли вверх, и жалование специалиста по радарам и близко не соответствовало им. Но даже теперь бывали времена, когда паек, который он получал, уже не лез в горло. -- Между прочим, -- спросил он, положив деньги на стойку, -- а на что получше я бы мог их истратить? -- На меня, -- ответила Наоми. Если бы такой ответ дала Сильвия, то он был бы откровенно корыстным. Наоми же не беспокоило, что у него нет доходов маршала авиации. Это -- как и многое другое -- и делало ее такой притягательной для Дэвида. Она спросила: -- У тебя есть новые сведения о твоем кузене, о том, который делал радиопередачи для ящеров? Он покачал головой. -- Моя семья выяснила, что он пережил нашествие, -- это все, что я знаю. Но вскоре он, его жена и сын исчезли. Никто не знает, что с ними стало. -- Никто не знает, -- повторила с осуждением Наоми, а Гольдфарб вцепился зубами в цыплячью ногу. -- Может быть, никто не говорит, но кто-то ведь знает. В этой стране люди беспричинно не исчезают. Иногда я думаю: вы не знаете, как вам повезло, что здесь все обстоит именно так. -- Я -- знаю, -- сказал Гольдфарб, и через мгновение Наоми кивнула, соглашаясь с ним. Он улыбнулся ей, хотя и кривовато. -- В чем же дело? Ты снова принимаешь меня за англичанина? Слегка волнуясь, она кивнула снова. Он перешел на идиш: -- Если мы выиграем войну и у меня будут дети, а может быть, и внуки, они будут принимать это как само собой разумеющееся. Мы... -- Он покачал головой. -- Если у тебя будут дети, а может быть, и внуки... -- начала Наоми и остановилась. Война ослабила моральные нормы всех, но они все же находились не на передовой. Гольдфарб иной раз об этом жалел. -- Не нальешь мне еще пинту, пожалуйста? -- попросил он. Временами тихий разговор -- или короткие реплики, которыми они обменивались в промежутках между обслуживанием других посетителей, -- был не хуже любого другого, а может, даже и лучше. О Сильвии он так думать не хотел. Сильвия вызывала у него одно-единственное желание: стянуть с нее лифчик и трусики и... Он почесал голову, раздумывая, в чем же разница между двумя девушками. Наоми подала ему горького. Он отпил глоток и поставил кружку. -- Должно быть, любовь, -- сказал он, но она не услышала. * * * Артиллерия изматывала Расу на базе Флориды огнем с севера. Большие Уроды действовали с умом, перемещая орудия с боевых позиций до того, как огонь контрбатарей нащупывал их, но против ударов с воздуха они мало что могли предпринять. У Теэрца было две емкости для ракет под крыльями истребителя. Ракеты относились к одному из простейших видов оружия в арсенале Расы: они даже не имели средств наведения, но если с избытком засыпать ими местность, они свое дело делали. Из-за простоты даже тосевитские заводы могли выпускать их в больших количествах. Оружейники теперь их любили, и не только потому, что их было в достатке. -- Я нашел заданную цель визуально, -- доложил Теэрц своим командирам, -- приступаю к пикированию. Ускорение вдавило его в сиденье. Большие Уроды знали, что он уже здесь. Зенитные снаряды стали рваться вокруг истребителя. Больше всего, как он заметил, разрывов было позади. Несмотря на все старания, тосевиты редко попадали в истребитель, когда палили по нему. Это помогало пилотам Расы оставаться в живых. Он опустошил всю первую емкость. Казалось, волна огня обрушилась от самолета на позиции артиллерии. Машина слегка качнулась в воздухе, затем выпрямилась. Автопилот вывел ее из пике. Теэрц сделал круг, чтобы осмотреть нанесенный урон. Если бы он оказался недостаточным, пришлось бы сделать еще один заход и опустошить вторую емкость. На этот раз второго захода не понадобилось. -- Цель уничтожена, -- сказал он с удовлетворением. Зенитки по-прежнему били по нему, но он не беспокоился. -- Запрашиваю новую цель. Голос, ответивший ему, не принадлежал руководителю полетов. Через мгновение он его все же узнал: с ним говорил Ааатос, самец из разведки. -- Командир полета Теэрц, у нас... возникла одна проблема. -- В чем же непорядок? -- потребовал ответа Теэрц. Вечность, которую он провел в японском плену -- не говоря уже о привычке к имбирю, которую он приобрел на Тосев-3, -- выработала в нем нетерпимость к напыщенному стилю речи. -- Я рад, что вы в воздухе, командир полета, -- сказал Ааатос, очевидно, не желая давать прямого ответа. -- Вы помните наш недавний разговор на травянистой поверхности недалеко от взлетно-посадочной полосы? Теэрц задумался. -- Помню, -- сказал он. Внезапное подозрение охватило его. -- Вы же не собираетесь сказать мне, что темнокожие Большие Уроды взбунтовались против нас, правда? -- Увы, -- печально сказал Ааатос. -- Вы были правы тогда в своем недоверии к ним. Я соглашаюсь с этим. -- Для самца из разведки согласиться с чем-либо было невероятной уступкой. -- Их отряд был развернут строем против американских Больших Уродов, и, изображая бой, они пропустили вражеских тосевитов к нам. -- Дайте мне координаты, -- сказал Теэрц. -- У меня еще достаточно боеприпасов и топлива. Могу я сделать вывод, что должен считать любых тосевитов в этом районе враждебными Расе? -- Это, несомненно, оперативное предположение, -- согласился Ааатос. Он сделал паузу. -- Командир полета, вы позволите вопрос? Можете не отвечать, но я был бы благодарен за ответ. Мы предположили, что темнокожие Большие Уроды будут нам хорошо и верно служить в месте, которое мы им отвели. Эти предположения были сделаны не случайно. Наши эксперты проиграли на компьютере много сценариев. Но все они оказались неточными, а ваше опасение -- правильным. Как бы вы могли это прокомментировать? -- У меня впечатление, что ваши так называемые эксперты никогда не имели возможности узнать, какими лгунами могут быть Большие Уроды, -- ответил Теэрц. -- И они никогда не бывали в ситуациях, когда по слабости они должны говорить своим следователям то, что эти самцы хотят от них услышать. А я бывал. -- И снова воспоминания о днях японского плена всплыли в памяти: рука вцепилась в колонку управления самолета. -- Зная способности тосевитов к вероломству, а также то, что следователи склонны к получению не соответствующих истине данных, которые подтверждали бы желательные для них версии, я и пришел к такому выводу. -- Может быть, вы подумаете о переходе в разведывательные органы? -- спросил Ааатос. -- Точный анализ принес бы нам большую пользу. -- Пилотируя истребитель, я тоже приношу пользу Расе. Ааатос не ответил. Теэрц решил, что самец из разведки просто закончил или же обиделся. Он выбросил это из головы. Эксперты исходили из глупых предположений, основанных на их безупречной логике, и пришли к худшему результату, чем тот, который получился бы, если бы они вообще ничего не делали. Его рот открылся в горьком смехе. Так или иначе, но сюрпризом для него все это не стало. Дым от горящих лесов и полей показал, что он приближается к месту достигнутого изменой прорыва американцев. Он видел несколько горящих танков производства Расы и множество более медленных неуклюжих машин, используемых Большими Уродами. Между ними были видны наступающие тосевиты. По их прямой походке и резким движениям он безошибочно определил, что это именно они, несмотря на то что пронесся над ними на большой скорости. Он выпустил почти всю вторую емкость в самое большое скопление Больших Уродов и отлетел подальше, чтобы развернуться для второго захода. Земля, казалось, взорвалась мелкими желтыми язычками пламени выстрелов из ручного оружия, которым уцелевшие пытались сбить его. Никто не отрицал, что тосевиты проявляют большую смелость. Но временами одной смелости бывает недостаточно. Теэрц сделал второй боевой заход. Столбы маслянистого черного дыма отмечали погребальные костры -- боевым машинам тосевитов топливом служили углеводородные соединения. Пилот тыкал когтем в кнопку "огонь" на колонке управления, поливая местность артиллерийским огнем, пока световые сигналы не предупредили о том, что осталось всего тридцать снарядов. По правилам теперь он должен был прекратить огонь на случай нападения тосевитских самолетов при возвращении на базу. -- Чесотка на эти правила, -- пробормотал он и продолжил стрельбу, пока у пушки не осталось боеприпасов совсем. Он посмотрел на указатель топлива. Водород был тоже на исходе. Значит, особой пользы от него на поле боя уже не будет. Он повернул к базе, чтобы возобновить запасы топлива и боеприпасов. Если тосевитский прорыв не будет ликвидирован к моменту, когда он закончит заправку, то, вероятно, его сразу же снова пошлют в бой. Самец Расы подвел заправщик к его истребителю, но разматывали шланг и подключали к переходнику на носу машины двое Больших Уродов. Другие Большие Уроды укладывали артиллерийские снаряды и прикрепляли две новые емкости с ракетами под крылья самолета. Во время работы тосевиты пели, эта музыка казалась чуждой слуховым перепонкам самца, но глубокой, ритмичной и сильной. На них из одежды было только то, что закрывало нижнюю часть тела, да еще обувь: их темнокожие торсы блестели от охлаждающей влаги под лучами солнца, в которых даже Теэрц чувствовал себя комфортно. Он настороженно смотрел на Больших Уродов. Очень похожие самцы показали себя изменниками. Как он может быть уверен, что эти парни, скажем, не уложат ракеты так, что они взорвутся раньше, чем будут выпущены в воздух? Он не может этого узнать наверняка, пока не выстрелит. Самцов Расы для выполнения всего того, что требовалось, не хватало. Если бы не помогали тосевиты, то все военные усилия давно захлебнулись бы. И близкий крах был неминуем, если это осознают сами тосевиты. Он постарался избавиться от этих мыслей. Электроника показала, что истребитель готов к бою. -- Докладывает командир полета Теэрц, -- сказал он. -- Я готов вернуться в бой. Вместо ожидаемого разрешения на взлет и нового приказа командир полетов сказал: -- Подождите, командир полета. Мы готовим для вас кое-что новое. Оставайтесь на этой частоте. -- Будет исполнено, -- сказал Теэрц, задумавшись, какая же чушь пришла в головы его начальникам. Поскольку было очевидно, что немедленно в бой его не пошлют, он вытащил сосуд с имбирем из пространства между обшивкой кабины и ее стенкой и принял хорошую порцию. Когда снадобье подействовало, он был готов выйти наружу и убивать Больших Уродов голыми руками. -- Командир полета Теэрц! -- загудел голос самца -- командира полетов в звуковой таблетке, прикрепленной возле слуховой диафрагмы. -- С этого момента вы освобождаетесь от службы на авиабазе Флориды. Вам приказано направиться на нашу передовую базу в регионе, известном местным тосевитам под названием Канзас, чтобы помочь Расе в захвате населенного центра, носящего местное название Денвер. Полетные инструкции загружаются в ваш бортовой компьютер во время данного разговора. Вам понадобится дополнительный сбрасываемый бак водорода. Он будет вам предоставлен. Естественно, к истребителю Теэрца подкатил еще один грузовик. Из него вышли двое самцов, с помощью лебедки опустили на тележку бак в форме капли и затем подвесили по под брюхо машины. Услышав стук когтей, Теэрц порадовался, что Раса не доверила такую работу наемникам из Больших Уродов. Вероятность несчастья была бы уж слишком высокой. Он удивленно зашипел. Здесь, на этом фронте, тосевиты прорвались: он прекрасно знал, что его бомбардировка их не остановила. Тем не менее командир базы отправляет его служить на другой фронт. Означает ли это, что Раса совершенно уверена, что остановит Больших Уродов здесь, или же что для удара по... Денверу -- так, кажется, назвал его командир полетов? -- действительно отчаянно требуется его помощь? Наверняка спрашивать об этом нельзя, но на месте он разберется сам. Он проверил компьютер: действительно, в нем появилась информация, необходимая для полета в Канзас. Очень кстати, сам он не знал даже, где на этой планете находится названный регион. Техники закончили установку сбрасываемого бака и вернулись в грузовик, тот отъехал. -- Командир полета Теэрц, вам разрешается взлет, -- сказал начальник. -- Сообщите передовой базе в Канзасе. -- Будет исполнено. Теэрц прибавил мощности двигателю и вырулил в конец взлетно-посадочной полосы. * * * Когда бы в эти дни Джордж Бэгнолл ни входил в темноту псковского Крома, он чувствовал, что и его собственный дух как бы погружается во мрак. Зачем только Александр Герман упомянул о возможности отправить его, Кена Эмбри и Джерома Джоунза обратно в Англию? Он уже смирился с пребыванием здесь, в богом забытом уголке Советского Союза. Но крохотный лучик надежды на возвращение домой сделал русский город и работу, которой он занимался, совершенно невыносимыми. Внутри Крома неподвижно застыли по стойке смирно немецкие часовые. Стоявшие напротив них русские, большинство в мешковатой гражданской одежде, а не в застиранных мундирах, не выглядели так щеголевато, но автоматы, которые они держали в руках, были способны мгновенно перемолоть человека в кашу. Бэгнолл поднялся по лестнице в штаб-квартиру генерал-лейтенанта Курта Шилла. На лестнице царила почти полная темнота: редкие окна-щели и масляные лампы, попавшие сюда прямо из четырнадцатого столетия, давали света не больше, чем надо, чтобы различить, куда поставить ногу. Каждый раз, взобравшись наверх, он благодарил свою счастливую звезду за то, что не сломал шею. Он обнаружил, что Эмбри опередил его и теперь обменивается колкостями с капитаном Гансом Делгером, адъютантом Шилла. Насколько Бэгнолл знал, Делгер неодобрительно относился к англичанам, но держался корректно и вежливо. Поскольку споры в Пскове часто разрешались не только словами, но и пулями, вежливость была бесценной и бессмысленной редкостью. Когда вошел Бэгнолл, Делгер приветствовал его первым. -- Гутен таг, -- сказал он. -- Я уж подумал, что вы уподобились партизанским командирам, но это было бы глупо. Скорее солнце сядет на востоке, чем русский явится в оговоренное время. -- Я думаю, что свойство опаздывать -- или по крайней мере не беспокоиться о том, чтобы успеть вовремя, -- кроется в особенностях русского языка, -- ответил по-немецки Бэгнолл. Он изучал немецкий язык в школе, а русским овладел, только попав в Псков. Многие немцы в Пскове, как это видел Бэгнолл, перестали считать русских недочеловеками. Капитан Делгер не был в их числе. Александр Герман прибыл с опозданием в двадцать минут, Николай Васильев -- спустя еще двадцать минут. Ни один из них не выглядел ни обеспокоенным, ни даже виноватым. В обществе партизан капитан Делгер был образцом военной педантичности -- и неважно, что он говорил за их спинами. Бэгнолл воздал ему должное за то, что он воплощал в себе те же черты, которые можно найти у хорошего дворецкого. Курт Шилл что-то буркнул, когда русские и англичане, которые должны были смягчать советско-германские отношения, вошли в его кабинет. Судя по бумагам, которыми был завален его стол, он не сидел без дела, пока ему пришлось ждать. Встреча была обычной перебранкой. Васильев и Александр Герман хотели, чтобы Шилл направил на передовую больше солдат вермахта; Шилл хотел держать их в резерве на случай прорыва, потому что они более мобильны и лучше вооружены, чем их советские компаньоны. Это было похоже на начало шахматной партии, когда какое-то время каждая сторона знает ходы, которые вероятнее всего сделает другая, и знает, как на них ответить. На этот раз -- неохотно, но убеждаемый Бэгноллом и Эмбри -- Курт Шилл пошел на уступки. -- Хорошо, -- утробно прогудел Николай Васильев. Его голос звучал, словно рев медведя, проснувшегося после долгой зимней спячки. -- От вас, англичан, есть кое-какая польза. -- Я рад, что вы так считаете, -- сказал Бэгнолл, не ощущавший никакой радости. Если Васильев считал, что они здесь полезны, то, вероятно, и Александр Герман тоже. Но если Александр Герман считает их полезными здесь, станет ли он помогать им вернуться в Англию, как намекал? По виду генерал-лейтенанта Шилла было ясно, что мир ему отвратителен. -- Я по-прежнему настаиваю, что расходование нашего стратегического резерва раньше или позже оставит вас без необходимых ресурсов на случай кризиса, но мы будем надеяться, что данный конкретный случай не создаст такой трудности. -- Он бросил взгляд в сторону Бэгнолла и Эмбри. -- Вы свободны, джентльмены. Он добавил это последнее слово для того, без сомнения, чтобы позлить партизанских командиров, для которых "джентльменов" заменял на "товарищей". Бэгнолл не стал задумываться над тонкостями языка, он поднялся с места и быстро направился к двери. Следовало пользоваться любой возможностью уйти из мрака Крома. Кен Эмбри без колебаний последовал за ним. Яркий солнечный свет снаружи ослепил Бэгнолла. Всю зиму ему казалось, что солнце ушло навсегда. Потом оно оставалось в небесах все дольше и дольше, а с наступлением лета стало казаться, что оно вряд ли когда-либо уйдет вообще. Река Пскова снова свободно несла свои воды. Лед весь растаял. Земля бурно расцвела -- ненадолго. На рыночной площади неподалеку от Крома сидели бабушки, они болтали между собой, выставив для продажи или обмена яйца, свинину, спички, бумагу и многие виды товаров, которые, по идее, давно уже должны были исчезнуть из Пскова. Бэгнолл задумался: откуда они попадают к торговкам? Пару раз он даже пытался спросить их об этом, но лица женщин тут же становились замкнутыми и безразличными, и они делали вид, что не понимают вопросов. "Не ваше дело", -- безмолвно говорили они. С окраины города донеслось несколько редких выстрелов. На рыночной площади все заволновались. -- О, сумасшедший дом, -- воскликнул Бэгнолл: -- Неужели нацисты и большевики снова лупят друг друга? Звуки выстрелов звучали все ближе к площади. Вместе с ними приближался тихий рев, который напомнил Бэгноллу о реактивных самолетах ящеров, но доносился с высоты всего в несколько футов над землей. Нечто белое длинное и тонкое пронеслось по рыночной площади, обогнуло церковь Михаила Архангела и собор Троицы, а затем ударило в стену Крома. Взрыв сбил Бэгнолла с ног, и тут же он увидел, как вторая белая стрела повторила курс своей предшественницы и тоже ударила в Кром. Второй взрыв швырнул на землю Эмбри. -- Летающие бомбы! -- закричал ему в ухо пилот. Бэгнолл слышал Эмбри как с очень большого расстояния. После двух взрывов его уши будто заткнуло ватой. -- Долгое время они не трогали Кром. Должно быть, они нашли предателя, который сообщил им, что штаб находился здесь. Русский, обозленный необходимостью служить рядом с нацистами? Солдат вермахта, вынужденный помогать войскам Красной Армии, которую он ненавидел острее, чем любых ящеров? Бэгнолл не знал и догадывался, что никогда не узнает. В конце концов, это не имеет значения. Главное -- это произошло, разрушение сделано. Он поднялся на ноги и побежал назад к крепости, которая когда-то была сердцевиной, вокруг которой рос город Псков. Огромные серые камни устояли против стрел и мушкетов. Против взрывчатых веществ, доставленных с большой точностью, они были бесполезны, а может быть, даже хуже: когда они обрушивались, то губили тех, кого пощадил взрыв. Во время блицкрига -- как давно это было! -- кирпичные здания в Лондоне стали смертельными ловушками. Над развалинами начал подниматься дым. Стены Крома были каменными, но внутри находилось очень много дерева... и в каждой лампе горел огонь, который теперь распространяется по горючему материалу. Крики и стоны раненых достигли слуха ошеломленного Бэгнолла. Он увидел руку, зажатую между двумя каменными блоками. Чертыхаясь, они с Эмбри откатили один блок в сторону. Низ камня был в крови. Немецкий солдат, раздавленный этими глыбами, уже не нуждался в помощи. Мужчины и женщины, русские и немцы, бежали спасать своих товарищей. Некоторые, более предусмотрительные, чем остальные, тащили бревна, чтобы поднимать тяжелые камни. Бэгнолл присоединился к одной такой команде. С грохотом вывернули камень. У парня, стонавшего внизу, была раздроблена нога, но он еще мог выжить. Они нашли Александра Германа. Левая рука была раздавлена, но в остальном он почти не пострадал. Красное месиво под соседней глыбой размером с автомобиль -- все, что осталось от Курта Шилла и Николая Васильева. Между камнями начало пробиваться пламя. Слабое потрескивание, которое сопровождало огонь, могло бы звучать весело, но оно вызывало ужас. Солдаты, попавшие в каменные ловушки, кричали: пламя достигало их, прежде чем к ним могли подобраться спасатели. Дым становился все гуще, он душил Бэгнолла, заставляя течь слезы, и жег легкие так, словно они сами горели. Джордж словно работал внутри дровяной печи. Все чаще он чувствовал запах горящего мяса. Слабея -- потому что он знал, что это было за мясо, -- он все же старался спасти как можно больше людей, сколько будет в его силах. Мало, мало. Ручные насосы гнали воду в огонь из реки, но не справлялись. Пламя заставляло спасателей отступать от пострадавших, спасая собственную жизнь. Бэгнолл в безнадежном отчаянии посмотрел на Кена Эмбри. Лицо пилота было измученным и черным от сажи, на которой стекавшие капли пота прочертили несколько чистых полосок. У него был ожог на щеке и порез под глазом с другой стороны. Бэгнолл был уверен, что сам выглядит не лучше. -- Какого черта мы теперь будем здесь делать? -- спросил он. Его рот был полон дыма, словно он разом выкурил три пачки сигарет. Когда он сплюнул, слюна оказалась темно-коричневой -- почти черной. -- Германский комендант мертв, один из русских командиров тоже, второй ранен... Эмбри вытер лоб тыльной стороной ладони. Поскольку она была такой же грязной, как и лоб, цвет не изменился ни там, ни тут. -- Будь я проклят, если знаю, -- устало ответил пилот. -- Собрать все по кускам и продолжить, сколько сможем, я полагаю. А что еще? -- Здесь -- ничего, -- сказал Бэгнолл. -- Но вот оказаться в Англии в весеннее время... Мечта улетучилась, размозженная, словно рука Александра Германа. Остались только руины Пскова. Ответ Эмбри был лучшим из возможных. Несмотря на то, что оставался гнусным. * * * Возвещавшие налет сирены вопили, как грешники в аду. о котором с таким удовольствием рассказывали польские католические священники. Мойше Русецкий не верил в вечное наказание. Теперь, пережив воздушные налеты в Варшаве, Лондоне и Палестине, он начал подозревать, что ад в конечном счете может оказаться чем-то реальным. Дверь его камеры открылась. В проеме стоял угрюмый охранник. В обеих руках он держал по автомату "стэн". Даже для него это было, пожалуй, многовато. Затем, к удивлению Русецкого, охранник протянул один автомат ему. -- Вот, возьмите, -- нетерпеливо сказал он. -- Вас освобождают. Он вытащил из-за пояса пару магазинов и также отдал Русецкому. Судя по их весу, они были полностью снаряжены. -- Обращайтесь с ними бережно, как с женщиной, -- посоветовал охранник. -- Они легко сгибаются, особенно в верхней части, и потом не получается правильной подачи. -- Что значит "освобождают"? -- потребовал ответа Мойше почти с возмущением. События опережали его. Даже с оружием в руках он не чувствовал безопасности. Они что, выпустят его из этой камеры, позволят дойти до угла и затем прошьют пулями? Подобные трюки устраивали нацисты. Охранник раздраженно выдохнул. -- Не будьте глупцом, Русецкий. Ящеры вторглись в Палестину, не прерывая переговоров с нами. Похоже, они собираются победить здесь, поэтому мы делаем все, чтобы продемонстрировать им свою лояльность, -- создаем англичанам неприятности, которые придутся по вкусу этим тварям. Но мы не хотим, чтобы вы оказались между нами и ящерами. Когда они потребуют выдать вас после окончания боев, мы не хотим оказаться в ситуации, когда вынуждены будем сказать либо "да", либо "нет". Вы -- не наш. Теперь дошло? Каким-то безумным образом Мойше понял. Еврейское подполье могло удерживать его, не признаваясь ящерам, что они это делают, но теперь это стало слишком рискованно. -- А моя семья? -- спросил он. -- Я бы уже отвел вас к ним, если бы вы не тянули резину, -- сказал охранник. Мойше негодующе запротестовал, охранник попросту повернулся к нему спиной, предоставив Мойше сделать выбор -- последовать за ним или остаться здесь. Он пошел. Он шел по коридорам, которых не видел прежде. До сих пор они всегда сами приводили к нему Ривку или Рейвена, а не наоборот. Повернув за угол, он почти наткнулся на Менахема Бегина. -- Ну, вы были правы, Русецкий, -- сказал лидер подполья. -- Ящерам нельзя доверять. Мы будем вести себя с ними как можно лучше и тем самым сделаем их жизнь жалкой. Как вам это нравится? -- Могло быть и хуже, -- ответил Мойше. -- Но могло быть и лучше. Вам с самого начала следовало встать рядом с англичанами против ящеров. -- И пойти на дно вместе с ними? А ведь они обязательно пойдут ко дну. Нет, благодарю покорно. Бегин двинулся по коридору. -- Подождите, -- вслед ему сказал Мойше. -- Прежде чем вы меня отпустите, по крайней мере скажите, где я нахожусь. Лидер подполья и угрюмый охранник засмеялись. -- Это верно, вы никак не могли узнать этого, -- сказал Менахем Бегин. -- Теперь нам уже не повредит, если вы будете это знать. Вы в Иерусалиме, Русецкий, неподалеку от стены храма, которая все еще стоит. Неуклюже махнув рукой, он поспешил куда-то по своим делам. Иерусалим? Мойше стоял, озираясь. Охранник исчез за углом, не заметив, что его подопечный встал как вкопанный, затем выглянул из-за угла и нетерпеливо помахал рукой. Словно проснувшись, Мойше двинулся вперед. Охранник снял ключ с пояса и открыл дверь -- такую же, как и все остальные. -- Что вы хотите? -- воскликнула Ривка пронзительным от тревоги голосом. Затем она увидела за широкой спиной рослого охранника своего мужа. -- Что происходит? -- спросила она совершенно другим тоном. Мойше быстро пересказал слова охранника. Он не знал, поверила ли она. Он и сам не слишком верил в происходящее, хотя автомат в руках был мощным аргументом в пользу того, что ему лгут не во всем. -- Поторапливайтесь, -- сказал охранник. -- Вам надо уйти отсюда прямо сейчас. -- Дайте нам денег, -- сказала Ривка. Мойше с досадой покачал головой. Он об этом даже не думал. В отличие от охранника. Тот полез в карман брюк и вытащил свернутые в трубочку купюры, которых до войны было бы достаточно, чтобы сделать человека богачом, а теперь едва хватило бы на пропитание -- пока он не найдет работу. Мойше передал деньги Ривке. Охранник фыркнул, а он нагнулся, чтобы обнять Рейвена. -- Ты знаешь, где мы находимся? -- спросил он сына. -- В Палестине, разумеется, -- насмешливо ответил Рейвен, удивляясь, что это с отцом. -- Не просто в Палестине -- в Иерусалиме, -- сказал Мойше. Охранник снова фыркнул, на этот раз -- увидев, как удивленно распахнулись глаза Рейвена. Он сказал только: -- А теперь все уходим. Короткие ножки мальчика едва поспевали за широкими шагами охранника, выводившего их на улицу. Мойше взял Рейвена за руку, чтобы помочь сыну не отставать. "Как странно, -- думал он, -- держать Рейвена одной рукой и автомат "стэна" другой". Он хотел бороться с ящерами с тех пор, как они в Польше сделали его обманщиком. Он боролся с ними как врач и как журналист. Теперь он взял в руки оружие. Мордехай Анелевич убеждал его. что это не лучшее для него оружие, но все же это лучше, чем ничего. -- Здесь. Охранник отодвинул дверной засов. Двери и засов выглядели так, как будто могли выстоять против всего, кроме танка. Охранник буркнул что-то невнятное, отодвигая мощные створки лишь настолько, чтобы Мойше и его семья смогли протиснуться в щель. Как только они оказались на улице, он сказал: -- Желаю удачи. Дверь за ними закрылась. Лязг засова, возвращающегося на место, прозвучал финальным аккордом. Мойше посмотрел вокруг. Быть в Иерусалиме и не осмотреться казалось грехом. Вокруг царил хаос. Прежде он видел такое в Варшаве. В Лондоне хаоса было меньше: англичане подвергались бомбежкам задолго до того, как он прибыл туда, и научились справляться с этим, как умели... и во всяком случае они были гораздо более флегматичными, чем поляки, или евреи, или арабы. Семья Русецких прошла пару кварталов. Затем кто-то заорал на них: -- Прочь с улицы, дураки! Только когда Мойше добежал до арки, он понял, что кричали на английском, а не на идиш или иврите. Солдат, одетый в хаки, вопреки собственному совету, стрелял по самолетам ящеров над головой. -- Он не сможет их сбить, папа, -- серьезно сказал Рейвен: за свою короткую жизнь он уже стал специалистом по воздушным налетам. -- Он не знает этого? -- Знает, конечно, -- ответил Мойше. -- И все равно он старается, потому что он смелый. Бомбы падали, но не очень близко: война обострила слух Мойше. Он слышал резкий свист в небе, затем снова взрывы. Стена, к которой он прислонился, сотрясалась. -- Это не бомбы, папа, -- воскликнул Рейвен -- да, теперь он стал знатоком в подобных вещах. -- Это артиллерия. -- Ты снова прав, -- сказал Мойше. Если ящеры обстреливают Иерусалим артиллерийским огнем, значит, они недалеко. Ему захотелось убежать из города, но как? Куда надо идти? Ударила новая волна снарядов, на этот раз ближе к ним, в воздухе свистели осколки. Дом напротив превратился вдруг в кучу щебня. Арабская женщина с покрывалом на лице, платком на голове и в платье до земли выскочила из двери соседнего дома и побежала в поисках нового убежища, словно жук, прятавшийся под камнем, который затем потревожили. Всего в нескольких метрах от нее в землю ударил снаряд. После этого она уже не могла бежать. Она лежала, корчилась и кричала. -- Она тяжело ранена, -- сказал Рейвен пугающим тоном знатока. Мойше подбежал к ней. Он понимал, что без лекарств и инструментов мало чем может помочь. -- Осторожнее! -- закричала вслед ему Ривка. Он кивнул, но усмехнулся про себя. Как он может быть здесь осторожным! Это зависело от снарядов, а не от него. Женщина лежала в луже крови. Она причитала по-арабски, которого Мойше не понимал. Он сказал ей, что он врач -- студент-медик звучало бы не слишком убедительно, -- на немецком, идиш, польском и английском. Она не понимала ни одного языка. Когда он попытался оторвать кусок ткани от платья, чтобы забинтовать рану высоко на ноге, она стала отбиваться, будто подумала, что он собирается изнасиловать ее прямо здесь. Может быть, она и в самом деле думала так. Подошел мужчина-араб. -- Что ты тут делаешь, еврей? -- спросил он на плохом иврите, затем повторил на ужасном английском. -- Я -- доктор. Я стараюсь помочь ей, -- ответил Мойше также на двух языках. Мужчина перевел его слова на быстрый, как огонь, арабский язык. Посредине его речи женщина перестала сопротивляться. Но не потому, что покорилась. Мойше схватил ее за запястье. Пульса не было. Когда он отпустил ее руку и та упала, араб понял, что это означает. -- Иншаллах, -- сказал он и перевел на английский: -- Божья воля. Добро вам за помощь, еврейский доктор. Поклонившись, он ушел. Качая головой, Русецкий вернулся к своей семье. Обстрел начал стихать. Прижимаясь ближе к стенам, Мойше повел жену и сына по улицам Иерусалима. Он не знал, чего ищет. Наверное, выход из города, какое-нибудь укрытие -- или краешек Стены Плача. Но прежде чем он нашел хоть что-нибудь, в нескольких сотнях футов на улице вспыхнула перестрелка. -- Это ящеры? -- воскликнула Ривка. -- Не думаю, -- ответил Мойше. -- Скорее, это еврейские повстанцы напали на англичан. -- Ой! -- одновременно сказали Ривка и Рейвен. Мойше печально склонил голову. Стрельба -- из винтовок, автоматов, пулеметов, временами хлопки минометов -- распространялась во всех направлениях словно лесной пожар. Через пару минут семья Русецких уже пряталась в арке ворот, а повсюду вокруг свистели и отскакивали пули. Несколько британских солдат в касках, в рубашках и шортах хаки выскочили на улицу. Один заметил Мойше и его семью. Он прицелился в них и закричал: -- Не двигайтесь или будете трупами, еврейские ублюдки! И только тут Мойше вспомнил про автомат, который лежал на земле возле него. "Так дорого заплатить за то, чтобы взять в руки оружие", -- подумал он. -- Возьмите автомат, -- сказал он англичанину. -- Мы сдаемся. Солдат громко спросил: -- Можно взять пленных, сэр? Русецкий сначала не понял, в чем дело. Затем до него дошло: если бы солдат не получил разрешения, то застрелил бы их и побежал дальше. Мойше был готов броситься к автомату. Если он должен погибнуть, он погибнет в бою. Но парень со звездочками второго лейтенанта на погонах сказал: -- Да, отведи их обратно в центр задержания. Если мы начнем убивать их, эти безумцы будут уничтожать наших. Он говорил безмерно горько и печально. Мойше надеялся, что Ривка не поняла его слов. Британский солдат подскочил и забрал автомат. -- Встать! -- приказал он. Когда Мойше поднялся, солдат выхватил у него магазины. -- Руки вверх! Если опустите руки, будете мертвыми -- ты, баба, отродье, любой. Мойше повторил приказ на идиш, чтобы жена и сын все поняли. -- Марш! -- гаркнул англичанин. Они подчинились. Солдат привел их на бывшую рыночную площадь. Колючая проволока и посты с пулеметами вокруг превратили ее в лагерь для пленных. С одной стороны находилась высокая стена, сложенная из больших камней, она выглядела так, будто стоит на этом месте вечно. На верху стены располагалась мечеть, золотой купол которой портила дыра, пробитая снарядом. Мойше понял, что это за стена, только когда британский солдат загнал его с семьей в эту большую клетку из колючей проволоки. Здесь они и остались. Единственными санитарными устройствами были помойные ведра возле колючей проволоки. У некоторых людей были одеяла, у большинства их не было. Ближе к полудню охранники стали раздавать хлеб и сыр. Порции здесь были побольше, чем в варшавском гетто, но не намного. Бочки для воды были снабжены обычными ковшиками. Мойше помрачнел -- здесь должны кишеть болезни. Он и его семья провели две неприятные холодные ночи -- спали, обнявшись, на холодной голой земле. Артиллерийские снаряды падали повсюду, некоторые -- в опасной близости. Если бы хоть один попал внутрь огороженного колючей проволокой периметра, бойня получилась бы ужасной. Утром третьего дня Иерусалим сотрясли сильные взрывы. -- Англичане отступают! -- воскликнул кто-то уверенным юном. -- Они взрывают то, что не могут унести с собой. Мойше не знал, был ли прав этот парень, но незадолго до того охранники бросили свои посты, прихватив с собой пулеметы. Не прошло и нескольких минут после их исчезновения, как на площади появились другие вооруженные люди: бойцы из еврейского подполья. Пленники хрипло поздравляли друг друга, когда товарищи освобождали их из заключения. Но вместе с евреями пришли ящеры. Мойше оцепенел: вот тот, возле ворот, это не Золрааг? И в тот самый момент, когда он узнал этого ящера, Золрааг узнал его и возбужденно зашипел: -- Вот кто нам нужен, -- и добавил усиливающее покашливание. * * * -- Наконец-то прогресс! -- сказал Атвар. Приятный морской бриз овевал его. Он шел вдоль северного берега небольшого треугольного полуострова, который отделял Египет от Палестины. Тепло, песок, камни напоминали ему о Доме. Это была очень приятная страна -- и тем не менее он должен был добираться сюда на вертолете, потому что Большие Уроды не побеспокоились о необходимом количестве дорог. Рядом с ним шел Кирел и некоторое время молчал: возможно, командир корабля тоже вспоминал о мире, который он оставил ради вящей славы Императора. Пара покрытых перьями летающих существ пролетела мимо двух самцов. У них не было ничего общего с летающими существами, имеющими кожистые крылья, с которыми Атвар был знаком до приезда на Тосев-3, лишний раз напомнив ему, что это чужой мир. Самцы и самки, которые вылупятся здесь после того, как прибудет флот колонизации, будут считать этих тосевитских животных вполне обычными, непримечательными. А сам он вряд ли когда-нибудь привыкнет к ним. Он не думал также, что когда-нибудь сможет привыкнуть к Большим Уродам. Но его не покидала надежда завоевать этот мир, несмотря ни на что. -- Прогресс! -- повторил он. -- Наиболее важные центры Палестины в наших руках, наступление на Денвер в целом более или менее удовлетворительно... и мы теперь можем праздновать победу. Не ответить означало для Кирела признаться, что он считает ошибочным мнение командующего флотом. Подвергаясь опасности опалы, самец намекал на это уже несколько дней. Поэтому Кирел сказал лишь: -- Истинно. В этих областях мы наступаем. К сожалению, ответ напомнил Атвару о многих других местах, где Раса по-прежнему не могла наступать: о Польше, где создавали проблемы немцы; о Китае, где захваченные города и дороги жались в сельской местности, словно в море мятежа, и где даже контроль над городами временами был иллюзорным; о СССР, где успехи на западе были сведены на нет советским наступлением в Сибири; о центральной части Соединенных Штатов, где ракеты сделали уязвимыми звездные корабли; об Индии, где Большие Уроды не особенно сопротивлялись, но соглашались скорее умереть, чем подчиниться Расе. Он шел сюда не для того, чтобы вспоминать о таких местах, и решительно отодвинул их в дальний угол своей памяти. Даже уродливые летающие существа, напоминавшие ему, что он очень далек от Родины, не портили это место, предназначенное для отдыха, для наслаждения приличной -- более чем приличной -- погодой и для того, чтобы заниматься чем-то очень приятным. И, решительно переключившись, он сказал: -- Наконец-то нам попались в руки этот агитатор, Мойше Русецкий, вместе с ним его самка и их детеныш. Мы можем контролировать его через них или совершить акт возмездия за многочисленные неприятности, которые он доставил нам. Это тоже прогресс. -- Также истинно, благородный адмирал. -- Поколебавшись, Кирел добавил: -- Прежде чем наказать его, как он того заслуживает, следует, может быть, допросить его, чтобы точно узнать, почему он выступил против нас, хотя сотрудничал с нами вначале. Несмотря на все его последующие пропагандистские выступления, полной ясности в этом вопросе так и не наступило. -- Я хочу, чтобы он был наказан, -- сказал Атвар. -- Измена Расе -- неискупимое преступление. Это было не совсем верно, в особенности на Тосев-3. Раса поддерживала добрые отношения с Большими Уродами, которые приняли ее покровительство: восстанавливать их против себя означало создать больше проблем, чем решить. Но условия на Тосев-3 создавали двусмысленность и сомнения в великом множестве вопросов. Почему же именно с этим должно быть по-другому? Атвар высказался за букву закона. -- Он обязательно будет наказан, благородный адмирал, -- сказал Кирел, -- но в свое время. Давайте вначале узнаем от него все, что сможем. Мы ведь не Большие Уроды, чтобы действовать неосмотрительно и уничтожить возможность без того, чтобы узнать, как мы можем ее использовать. Мы будем стараться править тосевитами в течение будущих тысячелетий. И то, что мы узнаем от Русецкого, может дать нам ключ к тому, как делать это лучшим образом. -- Ах, -- сказал Атвар. -- Теперь мои хеморецепторы чувствуют еще и запах. Да, возможно, так и следует поступить. Как вы сказали, он в наших руках, поэтому наказание, хотя и неизбежное, не должно быть проведено поспешно. Несомненно, он должен чувствовать, что мы наказываем его по праву. Этот мир постоянно заставляет меня спешить. Я должен вспоминать снова и снова, что должен сопротивляться этому. Глава 10 На встречу с нацистами Мордехай Анелевич отправился в компании взвода евреев с автоматами и винтовками. По взмаху его руки отряд спрятался за деревьями. Если на встрече произойдет что-нибудь неладное, немцы дорого заплатят. Еще пару лет назад еврейские бойцы не умели так ловко двигаться в чаще. Теперь напрактиковались. Анелевич шел по тропе к поляне, где должен был встретиться с нацистами. После разговора с поляком, который называл себя Тадеуш, Анелевич был настроен сомневаться во всем, что немец собирается сказать ему. С другой стороны, он должен был бы сомневаться в любых предложениях Ягера и без разговора с Тадеушем. Как его проинструктировали, он остановился прежде, чем выйти на поляну, и просвистел несколько первых нот из Пятой симфонии Бетховена. Он нашел, что немцы сделали довольно забавный выбор: эти ноты соответствовали коду Морзе для буквы "V" -- символа победы антифашистского подполья до нашествия ящеров. Но когда кто-то просвистел мелодию в ответ, он двинулся дальше по лесной тропе и вышел на открытое пространство. Здесь стоял Ягер и рядом с ним высокий широкоплечий человек со шрамом на лице и блеском в глазах. Из-за шрама трудно было определить выражение лица этого крупного мужчины: Мордехай не мог определить, изображало ли оно дружескую улыбку или злобную усмешку. Немец был в гимнастерке рядового, но он был таким же рядовым, как Анелевич -- священником. Ягер сказал: -- Добрый день. И протянул руку. Мордехай пожал ее: Ягер всегда был честен по отношению к нему. Полковник-танкист сказал: -- Анелевич, это полковник Отто Скорцени, который доставил ящерам больше неприятностей, чем любые десять человек на ваш выбор. Мордехай упрекнул себя за то, что не узнал Скорцени. Пропагандистская машина немцев распространила о нем массу материалов. Если он в самом деле сделал хоть четверть того, что говорил Геббельс, он был, несомненно, живым героем. Теперь он протянул руку и прогудел: -- Рад познакомиться с вами, Анелевич. Ягер сказал, вы с ним старые друзья. -- Да, мы знаем друг друга, штандартенфюрер. -- Мордехай согласился на рукопожатие, но умышленно использовал эсэсовский ранг Скорцени вместо воинского эквивалента, который назвал Ягер. "Я знаю, кто вы". "Вот как?" -- высокомерно ответили глаза Скорцени. Вслух он сказал: -- Разве это не будет приятно? Неужели вы не хотите дать ящерам сапогом по шарам, которых у них нет? -- Им или вам -- мне безразлично. Анелевич сказал это свободным непринужденным тоном. Скорцени произвел на него большее впечатление, чем он того ожидал. Похоже, он не беспокоился о том, будет он жить или умрет. Такое Мордехай видел и раньше, но никогда фатализм не сочетался с таким количеством безжалостной энергии. Если Скорцени умрет, он сделает все, чтобы его сопровождала достойная компания. Он тоже изучал Анелевича, явно стараясь приучить его к своему присутствию. Мордехай не отводил взгляда. Если бы эсэсовец попробовал сделать что-то дурное, то пожалел бы. Но вместо этого он рассмеялся. -- Все в порядке, еврей, перейдем к делу. У меня есть маленькая игрушка для ящеров, и мне нужна некоторая помощь, чтобы доставить ее прямо в центр Лодзи, где от нее будет больше всего пользы. -- Звучит интересно, -- сказал Мордехай. -- Что же это за игрушка? Расскажите мне о ней. Скорцени прижал пальцем нос сбоку и подмигнул. -- Это чертовски большая имбирная бомба, вот что это. Не просто порошкообразное снадобье, как вы подумали, а аэрозоль, который заполнит все сразу на большой площади и будет держать ящеров в отравленном состоянии, так что они не смогут опомниться длительное время. -- Он наклонился вперед и продолжил, понизив голос. -- Мы пробовали его на пленных ящерах, и действовал он потрясающе. Вытряхивал им мозги. -- Впечатляюще, -- ответил Анелевич. "Если, конечно, он говорит правду. Но говорит ли? Если ты -- мышь, пустишь ты в свою норку кота, который несет сыр?" Но лгал Скорцени или не лгал, он этого, по крайней мере, ничем не показывал. Если же по странной случайности он говорил правду, то имбирная бомба действительно может вызвать хаос. Мордехай легко представил себе, как ящеры бьются друг с другом, одурманенные имбирем настолько, что не в состоянии рассуждать здраво или же вообще утратили способность думать. Ему хотелось верить Скорцени. Если бы не туманное предостережение Ягера, он вполне мог поверить. Что-то в этом эсэсовце заставляло собеседника подчиняться его желаниям. Анелевич и сам в определенной степени обладал таким даром и умел обнаруживать его в других -- а Скорцени превосходил его и в том, и в другом. Анелевич решил несколько обострить разговор, чтобы понять, что скрывается за псевдоискренним фасадом. -- Какого черта я должен верить вам? -- спросил он. -- Разве СС не приносит евреям одни только беды? -- СС приносит беды любым врагам рейха. В голосе Скорцени прозвучала гордость. По-своему он был -- или казался -- честным. Анелевич не понял, что предпочтительнее для него -- эта честность или же лицемерие, к которому он был готов. Скорцени продолжил: -- Кто теперь самый опасный враг рейха? Вы, жиды? -- Он покачал головой. -- Конечно, нет. Опаснее всего ящеры. О них мы беспокоимся в первую очередь, а уж потом -- обо всем прочем дерьме. До нашествия ящеров самым опасным врагом рейха был Советский Союз. Это не удержало нацистов от создания в Польше лагерей смерти, стоивших