онял так, что королю ты не все открыл, и он хочет дознаться сам. Ты знал, что за тобой следили с первой минуты, как ты оставил Лондон? Еще одна толика правды. - Догадывался, - ответил я. - Ну вот видишь. - Он сказал это так, будто тем самым все разъяснилось. - Таковы уж они, короли, никому не доверяют и хотят непременно все знать сами. Сдается мне, господин, если ты простишь мне эти слова... - Говори. - По-моему, король не поверил тебе, когда ты объяснял ему, где у тебя содержится маленький принц. Наверно, он решил, что ты хочешь переправить его в другое место... спрятать, как раньше. Вот он и послал нас доглядеть потихоньку - авось нам удастся разгадать куда. - Может быть. Желание все знать - болезнь королей. И кстати, о болезнях, не наступило ли ухудшение в здоровье короля, что он вот так вдруг забеспокоился о сыне? Я ясно прочел по его лицу, словно он выразил свою досаду словами, как ему обидно, что он сам не вспомнил к месту про королевскую болезнь. Но, поколебавшись, он решил, что безопаснее, где можно, говорить правду. - Что до этого, сударь, то у нас нет сведений. Сам я его перед отъездом не видел. Но слышал, что немочь его прошла и он вернулся на поле брани. То же самое было известно и мне. Я помолчал немного, внимательно разглядывая моих гостей. Кринас попивал вино с показной непринужденностью, а сам не сводил с меня сторожкого взгляда. Потом я сказал: - Ну что ж, вы выполнили приказ и разузнали то, что нужно было королю. Я все еще здесь, а мальчика здесь нет. В остальном же королю волей-неволей придется довериться мне. И срок моего предстоящего отбытия я ему сообщу в свое время. Кринас откашлялся. - Такой ответ едва ли годится для передачи королю, господин. Он говорил нарочито громко, словно бы ничего не боялся, он и вправду был отважный малый. Остальные разделяли его страх, но при этом не пытались скрыть своего малодушия. У низкорослого черные глаза так и бегали на бледном от испуга лице, он потянулся к вожаку, дернул его за рукав. Я услышал, как он вполголоса сказал: - Уйдем лучше. Не забывай, кто он такой... Довольно с нас... Еще разозлим его. Я резко возразил: - Мне не за что злиться. Вы выполняете свой долг, не ваша вина, что король так недоверчив и всему требует дополнительных подтверждений. Можете передать ему от меня, - я сделал паузу, будто обдумывал, как бы лучше выразиться, и все четверо жадно вытянули шеи, - что его сын находится в том месте, которое я ему называл, что он в безопасности и благополучии и что я жду только подходящей погоды, чтобы отправиться в плаванье. - В плаванье? - мгновенно переспросил Кринас. Я поднял брови. - А что? Я думал, всему свету известно, где находится Артур. Ну да король-то, во всяком случае, поймет. Один из солдат хриплым голосом проговорил: - Мы слышали, господин, но то были только слухи. Стало быть, это правда, про остров? - Истинная правда. - Ги-Бразиль? Но это сказка, сударь, прошу прощения, - возразил Кринас. - Разве я называл имя? За слухи я не отвечаю. Место, о котором я говорю, имеет много названий, и рассказывают о нем всего столько, что хватило бы на Девять Книг черной магии... И всякому, кто ни увидит его своими глазами, открывается иное. Когда я отвез туда Артура... Я оборвал речь и промочил горло, словно певец перед тем, как коснуться струн. Трое по ту сторону очага приготовились слушать. На Кринаса я старался не смотреть, обращаясь через его голову прямо к ним зычным и распевным голосом сказителя: - Все вы знаете, что мальчик был передан мне на руки в третью ночь как родился на свет. Я отвез его в безопасное укрытие, а потом, улучив удобное время, когда в мире было спокойно, переправил к западу на побережье. В том месте у подножия отвесных скал находится песчаная бухта, и вокруг нее стоят стоймя камни, точно волчьи зубы, - о них разбивается насмерть и пловец, и лодочник в часы прилива. По сторонам той бухты волны пробили в скалах высокие арки. Скалы там в солнечных лучах отсвечивают сизым, и розовым, и нежно-бирюзовым, а в летние вечера при отливе, когда садится солнце, на горизонте глазам открывается земля, но, когда угасает свет дня, она исчезает. Это - Летний остров, который, говорят, всплывает и тонет по воле небес, и Стеклянный остров, сквозь который видно звезды и облака, но для тех, кто там обитает, он изобилует деревьями и травами и кристальными родниками. Солдат с бледным лицом весь подался ко мне, разинув рот, другой, я видел, под шерстяным плащом зябко передернул плечами. У Стилико глаза блестели, как бляхи на щите. - Это - Остров Дев, куда после кончины попадают короли. И когда-нибудь настанет день... - Господин! Я все это видел своими глазами! - Чтобы вот так оборвать прорицателя на первых же словах прорицания, бледнолицый должен был дойти до совершенного исступления. - Да, да, видел! Когда был еще маленький. Так же ясно, как Касситериды в ясный день после дождя. Но тогда это была пустая земля. - Она не пустая. И не только там могут видеть ее люди, подобные тебе. Если знаешь, как искать, ее можно найти даже зимой. Но мало кто может добраться туда и вернуться обратно. Кринас слушал не шевелясь, с каменным лицом. - Стало быть, он на корнуолльской земле? - Так ты и это знаешь? В моем голосе не прозвучало и тени насмешки, но он обиженно буркнул: - Нет, - и, поставив пустой кубок, встал. Рука его потянулась к поясу. - Стало быть, то, что ты рассказал, мы и должны передать королю? Остальные, по его кивку, тоже поднялись. Стилико со стуком поставил кувшин, но я успокоил его, покачав головой, и улыбнулся. - Вам, я думаю, несдобровать, если этим исчерпаются все ваши новости? И мне тоже мало радости, если ко мне пришлют новых соглядатаев. Так что, ради нашего с вами общего блага, надо будет утолить королевское любопытство. Отвезете в Лондон мое письмо? Мгновенье Кринас стоял как вкопанный, не отводя воинственного взгляда. Потом тряхнул головой и мирно засунул большие пальцы за пояс. Только услышав, как он облегченно перевел дух, я понял, что он уже совсем готов был пустить в ход единственные известные ему доводы. - Охотно. - Тогда подождите еще немного. Сядьте. Наполни им кубки, Стилико. Мое письмо к Утеру было кратким. Сначала я справлялся о его здоровье, потом писал, что принц, насколько мне известно из надежных источников, здоров и благополучен. С наступлением весны, сообщал я далее, я намерен съездить и повидать мальчика сам. А пока буду следить за ним по-своему отсюда и все новости сообщать королю. Запечатав письмо, я снова вышел в переднюю пещеру. Мои гости вполголоса о чем-то торопливо и озабоченно переговаривались. Здесь же находился и Стилико с кувшином. При моем появлении они смолкли и поднялись. Я передал письмо Кринасу. - Остальное, что я имел сказать королю, заключено в этом письме. Он будет удовлетворен. - Я добавил: - Даже если вы не совсем точно выполнили приказ, королевской немилости вам нечего опасаться. А теперь оставьте меня, и да оберегает вас бог путешествий. И они наконец ушли, не выказав особой благодарности за мое напутственное благословение. Пересекая заснеженную площадку перед входом в пещеру, они настороженно поглядывали во мглу по сторонам и зябко кутались в свои шерстяные плащи, словно чувствуя на спине морозное дыхание ночи. Поравнявшись со святым источником, каждый снова сделал охранительный знак, и, по-моему, у последнего - Кринаса - это был не знак креста. 7 Стук их копыт смолк на уходящей вниз тропе. Стилико прибежал сверху с обрыва, откуда смотрел им вслед. - Уехали. - Зрачки его были расширены не только от морозной тьмы. - Господин, я думал, они тебя убьют. - Могли убить. Они храбрые люди и натерпелись страху. Это опасное сочетание. Тем более что один из них - христианин. Он немедленно понял, что я имею в виду. - То есть он тебе не поверил? - Вот именно. Он мне не поверил, но побиться об заклад, что я лгу, не рискнул бы. А теперь, Стилико, собери мне что-нибудь поесть, неважно что, только поскорее, и уложи, что подвернется, на дорогу. Одежду я упакую сам. Кобыла подкована? - Конечно, господин, но... разве ты уезжаешь сегодня? - Прямо сейчас. Этого случая я как раз и дожидался. Они себя обнаружили, и к тому времени, когда поймут, что след, который я им дал, - ложный, я буду уже далеко - перенесусь за море на запад... Что тебе после этого делать, ты знаешь, мы обсуждали это много раз. И в самом деле, у вас был план, что после моего отъезда Стилико останется в Брин Мирддине, будет, как и прежде, закупать и привозить из города провизию, чтобы казалось, будто я дома. Я сделал запасы лечебных снадобий и научил его простейшие из них составлять самому - он должен был раздавать их беднякам, которые придут за помощью, чтобы они не ощутили моего отсутствия, так что разговоры о том, что я уехал, должны были начаться далеко не сразу. Может быть, не так уж и много времени я выгадывал этим способом, но много мне и не надо было: достаточно мне перевалить через ближние холмы и ступить на лесные тропы, и выследить меня уже будет трудно. Поэтому Стилико только кивнул мне в ответ и бросился со всех ног выполнять мое повеление. В одну минуту трапеза моя была готова, и, пока я ел, он собрал мне еды в дорогу. Я видел, что его распирают вопросы, и дал ему выговориться. Я умел, правда не без запинок, объясняться с ним на его родном языке, но он свободно, хотя и с акцентом, говорил по-латыни, и ею мы обычно и пользовались. С тех пор как мы выехали из Константинополя, Стилико, как и следовало ожидать от такой страстной натуры, горячо ко мне привязался; но он не мог жить без собеседника, и было бы жестоко настаивать на немом почитании, которое завел было у нас вымуштрованный Гай. Да я этого и не любил. И потому, пока он был занят сборами, вопросы так и сыпались у него с языка. - Господин, если этот человек, Кринас, добивался сведений о принце, но не поверил твоему рассказу про Стеклянный остров, почему же он в таком случае уехал? - Прочесть мое письмо. Он думает, что в нем содержится правда. Стилико широко раскрыл глаза. - Но он не посмеет распечатать письмо, адресованное королю! А ты написал в нем правду? Я поднял брови. - Правду? А ты разве тоже не веришь в Стеклянный остров? - Нет, почему же. Про это все знают. - Он говорил серьезно. - Даже в Сицилии у нас слышали про невидимый остров за краем заката. Но ты сейчас держишь путь не туда, готов прозакладывать что угодно! - Откуда такая уверенность? Он сверкнул на меня влажными черными глазами. - А как же, господин? Ты, да чтобы пустился в плаванье через Западное море? И еще зимой? Во что угодно готов поверить, но не в это! Если бы ты имел магическую власть над морской стихией, разве мы маялись бы так, плывя по Срединному морю? Вспомни шторм у Пилоса. Я засмеялся. - Когда всей магии у нас был один рвотный корень? Еще бы мне не помнить. Нет, Стилико, из моего письма они ничего не узнают. И к королю оно тоже не попадет. Этих людей не король подослал. - Не король? - Он разинул рот и выпучил глаза, но тут же опомнился и опять склонился над переметной сумой, куда набивал поклажу. - Откуда ты знаешь? Они знакомы тебе? - Нет. Но Утер не назначает своих солдат шпионить, ведь таких шпионов сразу можно узнать. Это чьи-то солдаты, посланные, как Кринас сам сказал, побродить по базару и тавернам Маридунума, поспрашивать людей, а потом подняться сюда, обшарить пещеру в наше отсутствие и найти либо принца, либо какой-нибудь след, который приведет к нему. Они даже и не настоящие шпионы. Какой шпион осмелится возвратиться к хозяину и признать, что его разоблачили, но дали письмо со всеми необходимыми сведениями? Я постарался облегчить им положение, и, может быть, они решили, что сумели меня обмануть, но, как бы то ни было, им необходимо было заполучить это письмо. Надо отдать должное Кринасу, он соображает быстро. Когда я застал их на месте, он ловко вывернулся. Не его вина, что один из его подчиненных выдал его с головой. - Каким образом? - Тот, низкорослый, с бледным лицом. Я услышал, как он произнес что-то на своем родном языке. Кринас, наверное, даже внимания не обратил. Но он говорил по-корнийски. Тогда я рассказал им про Стеклянный остров и описал бухту, и ему это все было знакомо. Знал он и Касситериды. Это острова у корнуолльского побережья, в них даже Кринас не мог не поверить. - У корнуолльского? - переспросил Стилико, как бы взвешивая новое слово. - У побережья Корнуолла, на юго-западе. - Стало быть, люди королевы? - Стилико не даром провел время в Лондоне, он не сидел в четырех стенах, обучая Моргаузу приготовлению целебных снадобий. Он умел слушать не хуже, чем говорить, и с тех пор, как мы оставили Утеров двор, так и засыпал меня рассказами о том, что там думают и говорят по всем мыслимым поводам. - Говорят, она все еще в тех краях после неудачных родов. - Это так. И она, конечно, могла бы использовать корнуолльцев для тайных поручений. И все-таки я не думаю, чтобы их подослала она. Ни король, ни королева сейчас не приближают к себе корнуолльцев. - Корнуолльские солдаты стоят под Каэрлеоном. Я слышал об этом в городе. Я поднял голову. - Вот как? Под чьим же началом? - Не слыхал. Но могу узнать. Он вопросительно смотрел на меня, но я покачал головой. - Нет. Чем меньше ты будешь знать об этом, тем лучше. Забудь. Они сейчас перестанут следить за мною, покуда не прочитают письмо, а здесь не так-то легко отыскать человека, который понимает по-гречески... - По-гречески? - Да, у короля секретарь - грек, - подтвердил я. - Я не видел нужды облегчать им работу. А они, я думаю, не догадались, что я их разоблачил. И торопиться не станут. К тому же в письме я упомянул, что пробуду здесь до весны. - А сюда они не вернутся? - Едва ли. Зачем им? Признаться передо мной, что они прочитали письмо, адресованное королю? И что послал их вовсе не король? Покуда они полагают, что я здесь, они не решатся сюда приехать - из боязни, как бы я не донес королю. Они и убить меня не осмелятся, и допустить, чтобы я все узнал про них, тоже побоятся. И значит, носа сюда не покажут. А ты в ближайший день, как приедешь в Маридунум, позаботься дать знать начальнику гарнизона, чтобы поискал в окрестностях этих корнуолльцев, и пусть доложит о случившемся королю. Я и сам отправлю королю известие. Пусть даст указание своим шпионам охранять нас от других... Ну, у меня все готово. Ты сложил провизию? Наполни-ка мне вот флягу. Да повтори, что ты скажешь, если кто-нибудь все же сюда заявится. - Скажу, что ты все дни проводил на холмах и в последний раз ушел в сторону хижины пастуха Аббы, и я думаю, что ты остался у него помочь с овцами. - Стилико посмотрел на меня с сомнением. - Никто, конечно, не поверит. - Отчего же? Ты ведь искусный лгун. Осторожней, ты льешь вино мимо! - Принц - и возится с овцами? Довольно невероятно. - Я и не такие невероятные вещи делал. Тебе поверят. К тому же это правда. Откуда, ты думаешь, у меня на плаще пятна крови? - Убил кого-нибудь, я думаю. Он говорил совершенно серьезно. Я рассмеялся. - Это нечасто со мной случается и, как правило, по недоразумению. Он недоверчиво потряс головой и закупорил флягу. - Если бы те четверо обнажили против тебя мечи, господин, ты бы употребил чары? - Зачем мне чары, когда у меня был твои кинжал наготове? Я не поблагодарил тебя за храбрость, Стилико. Ты молодец. Он удивился: - Ты же мой хозяин. - Я купил тебя за деньги и возвратил тебе свободу, принадлежащую тебе по праву рождения. Разве ты мне чем-нибудь обязан? Он только взглянул на меня недоуменно и сказал: - Ну вот, все готово, господин. Тебе надо только обуть сапоги и захватить овчинный плащ. Пойти оседлать Ягодку, покуда ты переобуваешься? - Одну минуту, - ответил я. - Подойди и взгляни мне в глаза. Я обещал, что тебя здесь никто не обидит. И это правда; я видел, что тебе не угрожает никакая опасность. Но когда я уеду, если тебе будет страшно, можешь спуститься вниз и устроиться на мельнице. Слышишь? - Да, господин. - Ты мне веришь? - Да. - Так чего же ты боишься? Он замялся, сглотнул. Наконец промолвил: - Да вот музыка, про которую они говорили, что это было, господин? Она правда шла от богов? - В каком-то смысле да. Моя арфа по временам при движении воздуха обретает голос. Они именно это и слышали, я думаю, а так как совесть их была нечиста, испугались. Он оглянулся в угол, где стояла большая арфа. Мне переправили ее сюда из Бретани, и по возвращении я пользовался только ею, а малую поставил на место. - Вот эта? - удавился Стилико. - Но как она может звучать, ведь она в чехле? - Нет, не эта. Эта безмолвствует, покуда я не коснусь ее струн. Я говорил о другой, малой, которая сопровождает меня в путешествиях. Я сам смастерил ее в этой самой пещере с помощью волшебника Галапаса. Он облизнул губы. Ясно было, что ответ мой его далеко не успокоил. - Ту я не видел со дня нашего приезда. Где ты ее держишь? - Я все равно собирался тебе показать при прощанье. Идем, мой друг, тебе нет нужды бояться. Ведь ты сам сто раз переносил ее с места на место. Засвети факел и ступай со мной, посмотри. Я отвел его в глубину главной пещеры. Я еще не показывал ему кристального грота, а так как поперек скального уступа, ведущего к его входу, я поставил сундук с книгами и стол, сам Стилико туда не лазил и о его существовании не догадывался. По моему знаку он помог мне отодвинуть стол, и я, подняв руку с факелом, вскарабкался на затененный уступ, за которым открывался, невидимый снизу, кристальный грот. У входа я опустился на колени и поманил к себе Стилико. Пылающий факел отбрасывал сквозь пелену колеблющегося дыма яркие огненные блики, и они играли на стенах хрустального шара. Здесь я мальчиком увидел мои первые видения в игре отраженного пламени. Здесь я узнал, как я сам был рожден на свет, как встретил смерть старый король, как была возведена на море башня Вортигерна, здесь провидел победы Амброзиева дракона. Теперь полый шар был пуст, только арфа покоилась в его середине, и от нее на сверкающие стены во все стороны ложилась многократно повторенная тень. Я взглянул в лицо юноши. Благоговейный ужас выразился в нем, хотя грот был пуст и тени немы. - Слушай, - сказал я. Я произнес это слово громко, воздух заколебался от моего голоса, и арфа отозвалась, тихая музыка заплескалась в круглых стенах. - Я все равно собирался показать тебе грот, - продолжал я. - Если тебе нужно будет спрятаться, прячься здесь. Я тоже прятался здесь, когда был ребенком. Знай, боги станут хранить тебя, укрывать от опасности. Где же надежнее укрытие, чем прямо в руке бога, внутри его полого холма? А теперь ступай оседлай Ягодку. Арфу я сам принесу. Мне пора ехать. Когда наступило утро, я был уже в пятнадцати милях от пещеры и ехал на север под сенью дубрав, что тянутся по долине реки Коти. Здесь нет дорог, а только тропы, но мне они хорошо знакомы, и я знал хижину стеклодувов в самом сердце леса, которая об эту пору стоит необитаемая. Под этим кровом мы с кобылой вдвоем провели остаток короткого декабрьского дня. Я напоил ее из ручья и натаскал ей в угол сена. Сам я не испытывал голода. Меня питало пьянящее ощущение легкости и силы. Я узнавал его. Оно означало, что я правильно выбрал день и час. Что-то ожидало меня, там, в конце пути, по которому я шел. Я выпил глоток вина и, тепло закутавшись в овчину, подарок Аббы, заснул крепко и безмятежно, как дитя. Во сне я опять видел меч и понял, даже сквозь сон, что видение это - прямо от бога. Обычные сновидения не обладают такой отчетливостью, это просто путаница желаний и страхов, подслушанного и замеченного, но представляющегося незнакомым. А это пришло ясное, как память. Я впервые видел меч вблизи. Не огромным и ослепительным, как звездный меч над Бретанью, и не смутным и огненным, как он проступил когда-то на темной стене в опочивальне королевы Игрейны, а просто меч, красивое боевое оружие, рукоять витого золота осыпана драгоценными каменьями, клинок горит и сверкает, словно сам так и рвется в бой. По этому признаку мечи получают имена - один кровожаден, от другого не отобьешься, третьему нет охоты рубиться; но каждый жив своей жизнью. Так и жил этот меч, обнаженный и зажатый в деснице воина. Человек, его державший, стоял у огня, у лагерного костра, как можно было понять, посреди широкой темной равнины, и, кроме него, на всей равнине никого не было. Вдали, у него за спиной, смутно угадывались в ночной темноте очертания стен и башни. Я вспомнил стенную мозаику в доме Адьяна, но это был не Рим. Очерк башни показался мне знаком, но где я ее видел, я вспомнить не мог, может быть тоже во сне. А человек был высок и закутан в плащ, и темные тяжелые складки ниспадали с его плеч до самых пят. Лица под низко надвинутым шлемом было не видно. Голову он потупил и обнаженный клинок поддерживал ладонью. Он поворачивал его и как бы взвешивал или разглядывал руны на лезвии, и при каждом повороте огонь то вспыхивал, то мерк, то вспыхивал, то мерк. Я успел прочесть одно слово: "Король", и еще раз: "Король" - и видел, как играют в свете костра драгоценные камни на рукояти. Потом я заметил на его шлеме венец червонного золота, а темный его плащ оказался пурпурным. Вот он повернул руку, и на пальце у него блеснул золотой перстень с драконом. Я позвал: "Отец? Это ты?" - но, как бывает во сне, с уст моих не сорвалось ни единого звука. И, однако же, человек поднял голову и посмотрел на меня. Внизу под шлемом не было глаз. Не было ничего. Руки, державшие меч, были руками скелета. Перстень сиял на кости. Он плашмя на костлявых кистях протянул меч мне. Голос, который не был голосом моего отца, произнес: "Возьми это!" Голос был не призрачный и не такой, какие звучат подчас в видениях. Я их слышал: в них нет плоти - словно ветер дудит в пустой рог. А это был живой мужской голос, резкий, привыкший командовать, чуть осипший, как бывает от гнева, или спьяну, или, вернее всего, здесь от глубокой усталости. Я попробовал шевельнуться, но не мог, как только что не мог ни слова произнести. Я никогда в жизни не боялся духов, но этот человек внушал мне страх. Из черной пустоты под шлемом снова раздался голос, мрачный и чуть насмешливый, и в темноте у меня на спине зашевелились волоски, как на волчьем загривке. Дыханье мое пресеклось, по коже побежали мурашки. Он произнес, и на этот раз я отчетливо различил в его голосе глубокую усталость: - Не бойся меня. И меча не бойся. Я не отец твой, но ты моего семени. Возьми же меч, Мерлин Амброзии. Ты не будешь знать покоя, пока он не окажется в твоей руке. Я приблизился. Пламя опало, и сделалось почти совсем темно. Я протянул руки взять меч, и он мне навстречу протянул меч, лежащий на его ладонях. Весь замерев, я приготовился к прикосновению его костлявых пальцев, но ничего не почувствовал. Отпущенный меч пролетел сквозь мои ладони и упал наземь между мною и им. Я, коленопреклоненный, стал шарить в темноте, но меча не было. Сверху над собой я ощущал его дыхание, теплое, как у живого человека, и пола его плаща, развеваясь, коснулась моей щеки. Голос произнес: "Найди его. Кроме тебя, никто не может его найти". А в следующее мгновенье я уже лежал с широко открытыми глазами и смотрел на полную луну - рыжая кобыла толкала меня в щеку мягким носом, и грива ее щекотала мне лицо. 8 Декабрь, бесспорно, не время для путешествий, тем более если по роду своих дел ты не можешь пользоваться проезжими дорогами. Зимние леса прозрачны и не загромождены подлеском, но в долинах можно подчас двигаться лишь вдоль речного русла, извилистого и каменистого, с опасными размывами берегов, образовавшимися во время паводков и ненастий. Снега, правда, не было, но на второй день пути задул промозглый ветер с дождем, и все тропы обледенели. Ехать приходилось медленно. На третий день к вечеру я услышал волчий вой, доносившийся сверху из-под линии снегов. Я ехал долинами, лесными зарослями, но время от времени, когда деревья редели, видел в отдалении вершины - на них белели шапки свежевыпавшего снега. А зима не скупилась: в воздухе пахло новыми снегопадами, и мороз пощипывал щеки. Пойдет снег, и волки спустятся вниз. Мне уже и теперь в сгущающихся сумерках чудились меж столпившихся стволов какие-то мелькающие тени, и из кустов доносились звуки, издаваемые, быть может, вполне безобидными тварями, вроде оленей или лис, но Ягодка пугливо вздрагивала, то и дело прядала ушами, и шкура у нее на холке собиралась в складки, словно на нее садились мухи. Я ехал, озираясь через плечо и отстегнув меч в ножнах. - Мевисен, - обратился я к моей валлийской кобыле на ее родном языке, - когда мы отыщем большой меч, который хранит для меня Максен Вледиг, то будем с тобой, конечно, непобедимы. Отыскать его, как видно, ничего не поделаешь, придется. А пока что я не меньше твоего боюсь рыскающих поблизости волков, и потому мы должны приглядеть себе какое-нибудь подходящее укрытие, где мы сможем обороняться тем оружием, которое у меня есть, и тем искусством, каким я владею, и там мы с тобой на пару пересидим эту ночь. Подходящим укрытием, которое для нас нашлось, оказались развалины, затерянные в чаще леса. Это были остатки стен небольшого строения, имевшего некогда форму печи или улья. С одной стороны они обрушились, а другая стояла, словно половина пустой яичной скорлупы, выпуклым полукуполом против ветра, и прикрывала от ледяного дождя, то затихавшего, то припускавшего снова. Обрушившиеся камни старой кладки были почти все кем-то вывезены - должно быть, для нового строительства, - но все-таки осталась груда обломков, за которой можно было скрыться и мне, и лошади. Я спешился, и мы вошли. Кобыла осторожно ступала по замшелым камням, встряхивая мокрой гривой, и вскоре уже смирно стояла под сводом, упрятав морду в мешок с кормом. Я придавил повод тяжелым камнем, потом, надергав в углу прошлогоднего папоротника, обтер ее мокрую спину и прикрыл сверху. И она, как видно, забыла свои страхи и мерно похрустывала, уткнувшись носом в мешок. Потом я, как мог, устроился сам, соорудив себе сухое сиденье из одной переметной сумки и поужинав остатками пищи и вина. Я бы с радостью развел огонь, не только для тепла, но и для острастки волкам, но поблизости могли рыскать не только волки, и потому, держа ножны с мечом под рукой, я закутался в овчину, покончил со своим холодным ужином и наконец погрузился в полудрему-полубодрствование, насколько позволяло мое опасное и неудобное положение. И снова видел сон. Но уже не о королях, мечах и блуждающих звездах - теперь это был отрывистый и тревожный полусон, полугреза о малых божествах укромных углов, о богах холмов и лесов, рек и перекрестков, - о богах, что по сию пору не покинули порушенных святилищ, но затаились во мгле, куда не достигают огни людных христианских храмов и сохранившиеся культы великих богов Рима. В больших населенных городах они забыты, но в лесах и на диких взгорьях жители по-прежнему молятся им и оставляют приношения - еду и питье, - как повелось с незапамятных времен. Римляне дали им латинские имена и не трогали их скромных святилищ; христиане же отрицают их существование, и епископы корят бедный люд за приверженность старой вере, а главное, надо думать, за приношения, которые, говорят они, более кстати пришлись бы в келье праведного отшельника, нежели у подножия древнего алтаря в диком лесу. Но простые люди продолжают украдкой посещать обители старых богов и оставлять там свои пожертвования - а когда наутро положенного не оказывается на месте, кто может утверждать, что это не бог его унес? Должно быть, развалины, где я остановился на ночлег, принадлежали к подобным святилищам - так думалось мне во сне. Я видел тот же лес и тот же каменный полукупол, служивший мне укрытием, даже груда обомшелых обломков рухнувшей стены была та же, что и наяву. Было темно, громко гудел зимний ночной ветер в вершинах деревьев. Больше ничего я не слышал, да и невозможно было бы расслышать сквозь это гуденье, но кобыла моя вдруг переступила копытами, фыркнула в мешок и подняла голову, и я тоже посмотрел вверх: из-за груды камней в темноте на меня глядели два глаза. Объятый сном, я не в силах был шевельнуться. Вслед за первой парой глаз так же быстро и бесшумно появлялись все новые. Я различал только смутные тени во тьме ночи - не волчьи, а словно бы человечьи, словно бы какие-то маленькие человечки возникали передо мной один за другим, внезапно и бесшумно, как призраки; и вот уже они обступили меня ввосьмером, плечом к плечу, загораживая вход в мое убежище. Не двигались и ничего не говорили, просто стояли, как восемь маленьких призраков, продолжение леса и ночи, ее сгустки, подобные тьме под деревьями. Но я ничего не видел, лишь мгновеньями в свете зимних звезд, проглядывавших между проносившимися облаками, - блеск следящих за мною глаз. Ни слова, ни шороха. Внезапно, без всякого перехода, я ощутил, что проснулся. Они были по-прежнему здесь. Я не потянулся за мечом. Восьмеро против одного - такое противоборство довольно бессмысленно, к тому же существуют и другие способы самозащиты, и следовало для начала испытать их. Но и того я не успел. Я только открыл было рот, чтобы заговорить, как один из них произнес что-то, одно краткое слово, тут же унесенное ветром, и я опомниться не успел, как меня с силой отбросили к стене, рот мне заткнули кляпом, а руки вывернули за спину и крепко связали запястьями вместе. Затем меня не то выволокли, не то вынесли из укрытия и швырнули спиной на груду острых камней. Двое встали надо мной караулом. Кто-то из пришельцев вытащил кремень и железо и после долгих усилий сумел поджечь тряпичный жгут, вправленный в расщепленный бычий рог, служивший факелом. Жгут тускло затлел, источая дымный, зловонный свет, но его им хватило, чтобы перерыть мои переметные мешки и даже с любопытством осмотреть кобылу. Потом светоч поднесли ко мне и, сунув чадящий фитиль чуть ли не в лицо, принялись рассматривать меня с тем же любопытством, что и кобылу. Я понимал, что, раз я до сих пор жив, значит, это не просто грабители: они ничего не взяли, когда рылись в переметных мешках, а у меня отняли только меч и нож, а дальше обыскивать не стали. По тому, как они пристально разглядывали меня, кивая и удовлетворенно бормоча что-то, я со страхом заключил, что именно я им и был нужен. Но если так, думал я, если они хотели узнать, куда я держу путь, или их наняли, чтобы выяснить это, им было бы выгоднее не обнаруживать себя и следовать за мною тайно. Я бы в конце концов привел их прямо на порог к графу Эктору. Из их разговора я ничего не узнал об их намерениях, зато он открыл мне другое, не менее важное: эти люди говорили на языке, которого я никогда прежде не слышал в обиходе, и, однако же, он был мне знаком - мой наставник Галапас учил меня древнему языку бриттов. Древний язык сходен с нашим теперешним, но люди, которые на нем говорят, так давно живут отрезанными от всех других племен, что речь их подверглась изменениям: добавились слова, стал другим выговор, так что теперь, чтобы понимать его, требуется усердие и хороший слух. Я улавливал знакомые окончания, иногда различал слова, которые и сегодня существуют в Гвинедде, но за пятьсот лет изоляции они стали произноситься совсем иначе, нечетко и нечленораздельно, и рядом с ними сохранились слова, давно утраченные другими диалектами, и возникли новые звуки, будто эхо этих холмов, их богов и диких тварей, среди них обитающих. Я понял, кто эти люди. Это были потомки племен, в незапамятную старину бежавших на дикие взгорья и уступивших города и пахотные угодья римлянам, а после римлян - Кунедде. Точно бездомные птицы, они гнездились на лесистых холмах, где земля скупо дает пропитание и незаманчива для их могущественных противников. Иногда они укрепляли какую-нибудь вершину и удерживали ее силой оружия, но вершины, удобные для возведения крепостей, ценились завоевателями, и те обкладывали их и брали штурмом или измором. Так остатки непобежденных отдавали вершину за вершиной, и в конце концов у них остались лишь голые скалы, да пещеры, да высокие пустоши, зимою заносимые снегом. Там они и жили, и никто их никогда не видел - разве что случайно или если они сами того пожелают. Я догадывался, что это они спускались по ночам и уносили украдкой приношения, оставленные в старых святилищах. Мой сон наяву оказался в руку. Все остальные обитатели полых холмов недоступны смертному взору. Они разговаривали друг с другом - насколько эти настороженные существа способны к многословным разговорам, - не подозревая о том, что я их понимаю. Я прикрыл глаза, прислушался. - Говорю тебе, это он. Кто еще мог бы ехать один через лес в такую непогожую ночь? И притом на рыжей кобыле? - Да, верно. Они сказали, один. И кобыла рыже-чалая. - А может, он убил того. И кобылу отнял. Он прячется, это ясно. Иначе почему бы он затаился здесь в зимнюю ночь и даже костра не развел, хотя волки спустились совсем близко. - Он не волков боится. Можешь не сомневаться, это он самый и есть, кто им нужен. - За кого они дают деньги. - Они говорили: он опасный человек. Не похоже. - У него меч был под рукой. - Но он его не поднял. - Не успел, мы его схватили. - Он нас давно заметил. Успел бы. Напрасно ты схватил его, Квилл. Они же не сказали - захватить. Сказали - разыскать и идти по следу. - Теперь поздно. Мы уже его схватили. Что будем делать? Убьем его? - Пусть Ллид решает. - Да, пусть решит Ллид. Они говорили не так связно, как я здесь передаю, а перекидывались обрывками фраз на своем странном, емком языке. Потом замолчали и отошли в сторону, оставив надо мной двух стражей. Я понял, что они ждут Ллида. Он появился минут через двадцать, и с ним еще двое - три тени вдруг отделились от черноты леса. Остальные окружили его, объясняя и указывая, и тогда он схватил факел, обгорелый тряпичный жгут, сильно пахнущий дегтем, и решительно подошел ко мне. Остальные поспешили следом. Они обступили меня полукругом, как раньше. Факел в поднятой руке Ллида осветил моих пленителен, не очень ясно, но достаточно, чтобы я их запомнил. То были низкорослые темноволосые люди, холода и лишения выдубили кожу на их хмурых, насупленных лицах до цвета старой, корявой древесины и провели по ней глубокие складки. Одежду их составляли плохо выделанные шкуры и штаны из толстого, грубо тканного сукна, выкрашенного коричневой, зеленой или рыжей краской, добываемой из горных растений. Вооружены они были кто как - дубинами, ножами, каменными топорами, заточенными до блеска, а один - тот, что командовал до появления Ллида, - держал в руке мой меч. Ллид сказал: - Они ушли на север. Никто в лесах не увидит и не услышит. Выньте кляп. - Что толку? - возразил тот, у которого был мой меч. - Он ведь не знает нашего языка. Взгляни на него. Он ничего не понимает. Мы сейчас говорим, что его надо убить, а он даже не испугался. - Что же это доказывает? Только что он смел, а это мы и так знаем. Человек, которого вот так схватили и связали, понимает, что ему угрожает смерть. Однако в его глазах нет страха. Делайте, что я велю. Я знаю довольно, чтобы спросить имя и куда он держит путь. Выньте кляп. А ты, Пвул, и ты, Арет, поищите сухого валежника. Мне нужно побольше огня, чтобы разглядеть его хорошенько. Один из моих стражей развязал узел и вынул тряпичный кляп. У меня был разорван угол рта, и тряпка пропиталась слюной и кровью, но житель холмов упрятал ее к себе в карман. При такой нищете, как у них, вещи не выкидывают. Интересно, подумалось мне, дорого ли "они" посулили за меня? Если это Кринас с товарищами напали на мой след и подрядили лесных людей высмотреть, куда я пробираюсь, то поспешные действия Квилла спутали им все карты. Но и мои замыслы тоже рухнули. Даже надумай они теперь меня отпустить, чтобы тайно последовать за мною, разве могу я продолжать свой путь? Я не сумею уйти от слежки, хоть и буду о ней знать. Эти люди видят в лесу любую тварь и умеют доставлять вести быстрее пчел. Отправляясь в это путешествие, я знал, что в лесу мне не укрыться от любопытных глаз, но обычно лесные жители никому не показываются и ни во что не вмешиваются. Теперь же у меня оставался только один способ добраться до Галавы и не привести за собой врагов: я должен переманить этих людей на свою сторону. Я ждал вопросов их вожака. Он спросил, медленно, с трудом подбирая ломаные валлийские слова: - Ты - кто? - Путник. Еду на север, где живет один мой старый друг. - Зимой? - В этом есть нужда. - Где... - он искал слово, - откуда ты едешь? - Из Маридунума. Это, по-видимому, совпадало со сведениями, полученными от "них". Он кивнул. - Ты - гонец? - Нет. Твои люди видели все, что я с собой везу. Один из них скороговоркой сказал на древнем языке: - Он везет золото. Мы видели. Оно у него в поясе, и еще есть зашитое в подпруге на кобыле. Вожак разглядывал меня. Угадать его мысли по лицу я не мог, оно было не прозрачнее дубовой коры. Он спросил через плечо, не отрывая взгляда от моего лица. - Обыскивали? - Это он произнес на своем языке. - Нет. Мы видели, что у него в карманах, когда отбирали оружие. - Обыщите теперь. Они повиновались и действовали достаточно грубо. А затем пропустили его вперед и сами тоже сгрудились над добычей, рассматривая ее при свете тусклого факела. - Золото. Смотрите, как много. Пряжка с королевским драконом. Не значок, попробуйте на вес, это настоящее золото. Клеймо - ворон Митры. И он едет из Маридунума на север, притом тайно. - Квилл снова запахнул на мне плащ и закрыл клеймо. Он выпрямился. - Ясно, что это он самый, о ком говорили солдаты. Он лжет. Он гонец. Надо его отпустить и выследить. Но Ллид медленно проговорил, глядя на меня: - Гонец, везущий арфу и знак Дракона, и с клеймом ворона Митры? И едущий в одиночку из Маридунума? Нет. Это может быть только один человек: чародей из Брин Мирддина. - Вот этот? - переспросил человек, который держал мой меч. Меч чуть не выпал у него из руки, но он сделал над собой видимое усилие, сглотнул и сжал его крепче прежнего. - Это он-то чародей? Да он молод еще! И потом, я слышал про того чародея. Он, говорят, ростом великан, и взгляд его леденит до мозга костей. А этого отпусти, Ллид, и пойдем по его следу, как подрядились с солдатами. Квилл встревоженно поддержал его: - Да, давай его отпустим. Королей мы знать не знаем, но повредить чародею - это не к добру. Остальные, испуганно переглядываясь, сгрудились еще ближе. - Чародей? Об этом речи не было. Мы никогда бы не тронули чародея. - Никакой он не чародей, взгляните, как он бедно одет. И потом, если б он владел магией, он бы не дал себя схватить. - Он же спал. И чародеи нуждаются в сне. - Нет, он не спал. Он нас видел. И ничего нам не сделал. - Мы успели заткнуть ему рот. - Сейчас у него рот не заткнут, а он молчит. - Право, Ллид, отпустим его и получим у солдат обещанные деньги. Они сказали, что хорошо заплатят. И снова бормотанье, кивки. Потом один из них рассудительно заметил: - При нем есть больше, чем дадут солдаты. Ллид все это время молчал, но тут сердито вмешался: - Разве мы грабители? Или платные доносчики? Я же говорил вам: мы не будем слепо выполнять то, что велели солдаты, какую бы награду они нам ни посулили. Кто они такие, чтобы мы, древний народ, работали на них? Мы работаем сами на себя. Тут есть кое-что интересное для нас. Солдаты нам ничего не объяснили. Быть может, объяснит этот человек. Похоже, что свершаются важные дела. Посмотрите на него, такой человек не ездит по чужому поручению. Такие люди среди других пользуются почтением. Развяжем его и попробуем с ним побеседовать. Разведи костер, Арет. Во время этого разговора двое по его слову натаскали валежника и сучьев, сложили костер и стояли наготове. Но в ту ночь во всем лесу не сыскать было сухой ветки. Ледяной дождь лишь недавно перестал, отовсюду, со всех деревьев, текло и капало, почва под ногами поддавалась, как губка, точно пропитанная влагой до самого центра земли. Ллид сделал знак моим стражам: - Развяжите ему руки. И один из вас пусть сходит принесет еды и питья. Один страж сразу отошел, но другой не сдвинулся с места и нерешительно теребил нож. Остальные теснились тут же, продолжая спор. Как видно, у Ллида не было королевского единовластия, он был только вождь, и товарищи могли оспорить и опровергнуть его суждения. Я разобрал лишь обрывки их речей, но потом Ллид внятно произнес: - Есть вещи, которые нам нужно знать. Знание - наша единственная сила. Если он не скажет нам своей волей, придется его заставить... Арет запалил сырой валежник, костер затлел, не давая ни тепла, ни света, а только испуская клубы черного, едкого дыма - попеременно во все стороны света, как кружил ветер. У всех запершило в горле, слезились глаза. Я решал, что, пожалуй, пора положить конец недоразумениям. И внятно произнес на древнем языке: - Отойди от костра, Арет. Сразу воцарилась полная тишина. Я ни на кого не глядел. Мои глаза были устремлены на тлеющие ветки. Заставив себя забыть веревку, перетянувшую мне запястья, и боль от ушибов и ран и промокшую одежду, я смотрел на костер. И вот, легко, как дыхание, пришла сила, ровная и свободная, и пробежала по жилам. Что-то упало сверху, пролетев сквозь тьму, - то ли огненная стрела, то ли низвергнутая с небес звезда; дрова в костре вспыхнули, рассыпались снопами белых искр, огненным дождем и жарко разгорелись. Пламя струилось в потоках искр, опадало, ухало, снова взвивалось, золотое, красное, колеблющееся, дышащее живительным теплом. Ледяной дождь шипел на дровах и, словно масло, только добавлял огню силы. Пламя загудело. Шум его наполнил весь лес, отдаваясь стократ, будто конский скок. Наконец я отвел глаза от костра и огляделся. Около меня никого не было. Они исчезли, словно и впрямь были не люди, а духи холмов. Один в диком лесу, я лежал на груде камней, от мокрой моей одежды уже шел пар, и веревки глубоко врезались мне в запястья. Что-то прикоснулось ко мне сзади. Лезвие каменного ножа. Оно протиснулось между кожей и веревкой и пилило мои путы. Веревка лопнула. Я с трудом пошевелил затекшими плечами и стал растирать наболевшие запястья. На одном был кровоточащий порез - нож задел кожу. Назад я нарочно не смотрел и ничего не говорил, а просто сидел и разминал себе руки. Из-за спины у меня раздался голос. Голос принадлежал Ллиду. Он спросил меня на древнем языке: - Ты - Мирддин, прозываемый Эмрисом или Амброзием, сын Амброзия, сын Констанция из рода Максена Вледига? - Я Мирддин Эмрис. - Мои люди схватили тебя по ошибке. Они не знали. - Но теперь знают. Как вы намерены со мной поступить? - Отпустим тебя, чтобы ты отправился своей дорогой, когда пожелаешь. - А до той поры вы допросите меня и силой принудите открыть вам то важное, что мне известно? - Ты сам знаешь, что мы ни к чему не можем тебя принудить. И никогда не станем пытаться. Ты откроешь нам, что сочтешь нужным, и уедешь, когда вздумаешь. Но мы могли бы посторожить тебя, пока ты будешь спать, и у нас есть еда и питье. Всем, что можем предложить, мы будем рады с тобой поделиться. - В таком случае я принимаю ваше предложение. И благодарю. Мое имя вам известно. Твое я слышал, но ты должен сам мне его назвать. - Я - Ллид. Мой предок был Ллид, бог леса. У нас тут все люди происходят от богов. - Значит, вам нет нужды бояться человека, который происходит всего лишь от короля. Я буду рад разделить твой ужин и побеседовать с тобой. Приблизься же и насладись теплом костра. Их запасы состояли из холодной жареной зайчатины и буханки черного хлеба. У них было мясо свежеубитого оленя, добыча сегодняшней охоты, однако оно предназначалось для племени. Но в костер сунули жарить потроха, а заодно битую черную курицу и несколько плоских сырых лепешек, как можно было судить по запаху и вкусу, замешанных на крови. Нетрудно было догадаться, откуда все это взялось: в тех краях приношения из подобных яств можно увидеть на любом перекрестке дорог. И эти люди забирают их не из святотатства; как объяснил мне Ллид, они считают себя потомками богов, поэтому дары как бы принадлежат им по праву; и худа в том я не вижу. Я принял от них хлеб, кусок оленьего сердца и рог крепкого сладкого напитка, который они варят из трав и дикого меда. Мы с Ллидом сидели чуть в стороне и беседовали, а прочие десятеро расположились вокруг костра. - Эти солдаты, - спросил я, - что послали вас следом за мной, много ли их было? - Пятеро. Солдаты при полном вооружении, но без значков. - Пятеро? Из них один рыжеволосый, в коричневом панцире и синем плаще? А другой на пегой лошади? - Это единственное, что мог сообщить мне об их конях Стилико, разглядевший сквозь чащу белые пятна. А пятый, должно быть, оставался в дозоре внизу. - Что же они вам говорили? Но Ллид только покачал головой: - Нет, среди них не было такого человека, как ты описываешь, и такой лошади тоже. Вожак у них светловолосый, тощий, как рукоятка вил, и с бородой. Они сказали, чтобы мы выследили одинокого путника на рыже-чалой кобыле; по какому делу он едет, они не знают, но их хозяин хорошо заплатит, если мы выследим, куда лежит его путь. Он бросил за спину дочиста обглоданную кость, утерся и посмотрел мае в глаза. - Я сказал, что не буду спрашивать, что за дела у тебя в наших краях. Одно только скажи мне, Мирддин Эмрис: почему сын верховного короля Амброзия и родич короля Утера Пендрагона находится один в диком лесу, а за ним охотятся люди Уриена и желают ему зла? - Люди Уриена? - Ага, - сказал он с глубочайшим удовлетворением в голосе. - Есть вещи, которых не смогла открыть тебе твоя магия. Но в этих краях тайно от нас никто не сделает и шагу. Кто ни появится, мы сразу берем на заметку и не выпускаем из виду, покуда не выясним, что ему надо. Уриена Горского мы знаем. Те солдаты были его люди и говорили на языке его страны. - Тогда расскажи мне про Уриена, - попросил я. - Мне лишь известно, что он малый властитель малого королевства и приходится зятем Лоту, королю Лотианскому. Что за причина ему охотиться за мною, не знаю. Я еду по королевскому делу, а Уриен не враждует ни со мной, ни с королем. Наоборот, он и король Лотиана - союзники Регеда и короля Утера. Может быть, Уриен стал вассалом кого-нибудь другого? Герцога Кадора? - Нет. Только короля Лота. Я молчал. Гудел костер, лес над нашими головами качался и шелестел. Ветер начал стихать. Я лихорадочно соображал. Что Кринас с товарищами - люди Кадора, не вызывало сомнения. Но значит, с севера засланы и другие соглядатаи, и им каким-то образом удалось напасть на мой след. Уриен, шакал Лота. И Кадор. Два самых могущественных союзника Утера, его правая и левая рука, но стоило только ему пошатнуться, и сразу же они высылают шпионов на поиски принца... Картина распалась и сложилась снова, как отражение в пруду, после того как в него бросят камень; но это уже другая картина, в середине ее - камень, и от этого все переменилось. Король Лот, суженый Моргианы, дочери верховного короля. Король Лот. Наконец я проговорил: - Ты, кажется, сказал, что эти люди отправились на север? Они что же, торопились с докладом к Уриену или по-прежнему будут стараться разыскать и выследить меня? - Будут искать тебя. Они сказали, что поищут севернее, не обнаружится ли твой след. А если нет, то в условном месте встретятся с нами. - И вы там появитесь? Он сплюнул в сторону, не дав себе труда ответить. Я улыбнулся. - Я завтра поеду дальше. Вы выведете меня на тропу, которая неизвестна солдатам? - Охотно. Но для этого я должен знать, куда тебе надо поехать. - Я следую за своим сном, - ответил я. Он кивнул. Для жителей холмов это убедительное объяснение. Они руководствуются инстинктами, как животные, а также читают по звездам и ждут знамений. Я помолчал минуту, потом спросил: - Ты упоминал Максена Вледига. Когда он покинул эти острова и отправился обратно в Рим, был с ним кто-нибудь из ваших людей? - Да. Мой собственный прадед вел их отряд. - И вернулся обратно? - Конечно. - Я сказал тебе, что иду следом за своим сном. Мне приснилось, будто бы со мной говорил умерший король, и он велел мне отправиться в странствие и исполнить подвиг, а потом возвести на престол нового короля. Ты никогда не слышал, что сталось с мечом Максена Вледига? Он вскинул руку и осенил себя знаком, которого я никогда прежде не видел, но понял, что это - могущественный охранительный знак против могущественных чар. Потом он пробормотал себе под нос какие-то непонятные мне заклинания и проговорил охрипшим голосом, обращаясь ко мне: - Итак, свершилось. Слава Арауну, и Билису, и Мирддину, богу холмов. Я знал, что это важные дела. Чувствовал кожей, как чувствуют капли дождя. Стало быть, вот что ты разыскиваешь, Мирддин Эмрис? - Да. Я был на Востоке и там узнал, что меч вместе с главными императорскими сокровищами вернулся на Запад. Я думаю, что меня привело сюда высшее произволение. Не направишь ли ты меня дальше? Он медленно покачал головой. - Нет. Об этом мне ничего не известно. Но в наших лесах есть люди, которые тебе помогут. Предание дошло до нынешних дней. Это все, что я могу тебе сообщить. - Неужели твой прадед ничего не рассказывал? - Этого я не говорил. Я повторю тебе его рассказ. - Он перешел на распев, которым пользуются сказители. Я знал, что он приведет мне древний рассказ дословно - здешние люди передают слова из поколения в поколение неизмененными и четкими, как резные узоры на чаше. - Мертвый император опустил меч - живой император те подымет. По воде и по суше, кровью и огнем был он доставлен в отчий край - по воде и по суше лежит его путь - родину, и оставаться ему скрытым в плавучем камне, покуда огнем не подымется вновь. И поднимет его лишь муж, рожденный по закону от британского семени. Ллид умолк. Сидевшие вокруг костра затаили дыхание и безмолвно слушали его распев. Я видел, как блестели глаза, как пальцы сотворяли древний охранительный знак. Ллид прокашлялся, сплюнул и коротко заключил: - Вот и все. Я ведь сказал, что тебе это не поможет. - Если мне суждено отыскать меч, то и помощь объявится, можешь не сомневаться. Я знаю теперь, что он близко. Где сохранилась песня, неподалеку должен быть и меч. Ну, а когда я отыщу его... Ты верно, знаешь, куда я держу путь? - Куда же еще ехать Мирддину Эмрису, тайно, в зимнюю пору, как не к принцу? Я кивнул. - Он за пределами ваших владений, но не за пределами, доступными слуху и глазу вашего народа. Известно вам его местонахождение? - Нет. Но мы узнаем. - Меня это не пугает. Проследите за мной, если хотите, до самого места, а потом возьмите принца под свою охрану. Это будет король, Ллид, у которого для Древнего народа холмов та же справедливость, что и для королей и епископов на Винчестерском соборе. - Мы будем охранять его! - Тогда я поеду дальше, на север, и буду рассчитывать на вашу помощь. А теперь, с твоего разрешения, я хотел бы поспать. - Мы посторожим тебя, - сказал Ллид. - И с первым светом проводим в дорогу. 9 Дальнейший путь, который они мне указали, представлял собою такую же малоезженую тропу, как и та, что привела меня к ним, но двигаться по ней было легче благодаря тайным зарубкам, и притом ближе, чем по дороге. Там были внезапные повороты, отвесные подъемы, узкие проходы - никогда бы не подумал, что можно проехать, не будь этих путеводных знаков. Едешь по такому тесному, заросшему оврагу, видишь впереди глухую стену горы, и грохот падающей по ее уступам воды отдается в теснине, но всегда в конце концов, уже у самого подножия, обнаруживается проход, пусть опасный, но сквозной, через невидимую до последней минуты расщелину, и сразу же за ней - обрывистый спуск вниз. Так ехал я еще двое суток, ни с кем не встречаясь, почти не отдыхая, кормясь сам и кормя кобылу тем, что нам дали в дорогу Древние. Наутро третьего дня у кобылы отпала подкова. По счастью, это случилось на ровной дороге - мы двигались по травянистой бровке между двумя долинами, где в это время года не встретишь ни живой души. Я слез с седла и повел Ягодку в поводу, поглядывая вправо и влево, не покажется ли дорога или дым селения. В целом я представлял себе, где нахожусь; правда, туманы и метели скрыли от глаз вершины, но все-таки я успел заметить в минуту просветления белую макушку Снежной горы, на которой держится все зимнее небо. Я уже однажды ехал здесь, только внизу, по дороге, я узнавал очертания ближних холмов. Было ясно, что скоро я найду дорогу, а при дороге - кузню. Я хотел было сам содрать у Ягодки остальные три подковы, но земля на тропе была тверже железа, и без подков лошадь давно бы уже обезножела. К тому же у нас кончались припасы, а на зимней дороге пополнить их было негде. Оставалось только спуститься в долину, не боясь того, что меня увидят и узнают. День стоял тихий и ясный, с морозцем. Около полудня я заметил дым селения, а еще немного погодя и блеск воды. Я потянул за повод, и мы стали спускаться под гору. Спуск был отлогий, по дубовому редколесью, вверху над нами дубы шелестели остатками пожухлой, неопавшей листвы. Вскоре меж голых стволов впереди заблестела серая водяная гладь реки, катившей свои волны в низких берегах. У воды, на опушке дубравы, я остановился. Нигде ни движения, ни звука, только громко журчала река, заглушая отдаленный собачий лай - признак близости селенья. Было очевидно, что большая дорога проходит где-то недалеко. Кузню, верней всего, надо было искать там, где река встречается с дорогой. Кузнецы всегда выбирают себе место у моста или брода. Под прикрытьем дубов я медленно повел мою лошадку по опушке дальше, на север. Так мы с ней брели, наверное, с час, если не больше, как вдруг долина сделала крутой поворот к западу, и я увидел впереди открытую полоску зелени: дорога. В кристальной зимней тишине слышен был звон наковальни. Однако никаких признаков поселения не было заметно, наоборот, лес становился только гуще. Я знал, что селения в этих краях строятся на холме или пригорке, где жителям сподручнее обороняться. Другое дело - кузнец со своим хозяйством, один на берегу реки: ему нечего опасаться. Умельцы - люди полезные, да и отнять у них особенно нечего, к тому же их охраняют от злого человека древние божества переправ. Кузнец словно и сам был из Древних. Низкорослый, согнутый в дугу своим ремеслом, он оказался зато на диво широк в плечах, а могучие узловатые руки покрывала черная растительность, густая, как медвежья шкура. Ладони, широкие, в трещинах, были тоже черные. Он поднял голову от работы, когда моя тень упала через его порог. Я произнес слова привета, привязал кобылу к крыльцу за дверью и уселся ждать, когда до меня дойдет очередь, радуясь теплу от горна, который раздувал мехами подручный в кожаном переднике. Кузнец в ответ на приветствие только пристально взглянул на меня из-под бровей и продолжал, не сбившись, размеренно работать молотом. Он ковал лемех. Шипел пар, молот звенел все глуше, лемех, остывая, серел и истончался в лезвие. Кузнец приказал что-то неразборчиво подручному, тот отпустил мехи и, подхватив ведро для воды, вышел из кузни. А хозяин положил молот, разогнул спину, почесался, потянулся, снял с крюка бурдюк с вином, напился и утер ладонью рот. Понимающим взглядом обвел кобылу. - Подкова-то с тобой? - спросил он. Я почти ожидал услышать из его уст древний язык, но он говорил на обыкновенном валлийском. - Не то придется потратить времени много больше, чем тебе небось охота. А то давай я и остальные три сниму? Я усмехнулся. - И заплатишь мне за них? - Задаром обслужу. - Кузнец обнажил, ухмыляясь, черные зубы. Я отдал ему подкову. - Прибей вот, и получишь за работу пенни. Он взял подкову, покрутил ее в мозолистых руках. Потом кивнул и поднял ногу лошади. - Далеко путь держишь? Новости, услышанные от путников, - тоже плата за работу кузнеца. Я это знал, и рассказ для него был у меня готов. Он орудовал напильником и слушал, а кобыла смирно стояла между нами, понурив голову и развесив уши. Потом вернулся подручный с ведром и выплеснул воду в чан. Он отсутствовал что-то уж очень долго и явился запыхавшись. Но если я и обратил на это внимание, то разве только подумал, что он, как свойственно мальчишкам, воспользовался случаем побездельничать, а потом спохватился и бежал со всех ног. Кузнец ничего ему не сказал, поставил его снова к мехам, и скоро пламя взревело, и подкова раскалилась докрасна. Наверно, мне все-таки следовало быть больше начеку, хотя я понимал, спускаясь в кузницу, что риск довольно велик. Но ведь могло же случиться, что солдаты, разыскивающие одинокого всадника на рыжей кобыле, здесь не проезжали. Однако оказалось, что проезжали. За ревом горна и звоном наковальни я не расслышал шагов и вдруг увидел, как между мной и дверью упали тени и появились четверо мужчин. Все четверо были в латах и с оружием в руках, словно собрались пустить его в ход. У двоих были копья, достаточно грозные, хотя и самодельные, один держал тесак с таким остро заточенным лезвием, что впору живой дуб срубить, а четвертый не без сноровки сжимал в руке короткий римский меч. Этот последний был среди них главный. Он вполне учтиво приветствовал меня, когда кузнец прервал свою оглушительную работу и мальчишка-подручный смог выпучить на меня глаза: - Кто ты таков и куда держишь путь? Я ответил на его языке, не поднявшись с места: - Я зовусь Эмрис и направляюсь на север. Мне пришлось свернуть с дороги, потому что, как видишь, у моей лошади отвалилась подкова. - Откуда ты? - С юга, где не высылают вооруженных воинов против путника, которому случится проезжать через наше селение. Чего вы боитесь, выезжая четверо на одного? Он проворчал что-то невнятное, и двое с копьями, переступив с ноги на ногу, опустили оружие, стукнув древками об пол. Но сам он меч не убрал. - Ты слишком хорошо для чужака говоришь на нашем языке. Я думаю, ты как раз тот, кого нам было приказано разыскать. - Я тебе не чужак, Брихан, - спокойно ответил я. - Этот меч достался тебе под Каэрконаном, или же мы добыли его, когда разнесли в клочья отряды Вортигерна у перекрестка под Бремией? - Под Каэрконаном? - Меч у него в руке вздрогнул и покачнулся. - Ты тоже там сражался? В войске Амброзия? - Да, я там был. - И под Бремией? У герцога Горлойса? - Меч окончательно поник. - Постой, ты назвался сейчас Эмрисом? Не Мирддин ли Эмрис, прорицатель, который принес нам в той битве победу, а потом исцелял наши раны? Не сын Амброзия? - Он самый. Люди моей страны не имеют обычая преклонять колени, но, засунув за пояс меч и обнажив в довольной улыбке зачерненные зубы, он этим приветствовал меня на свой лад так же горячо. - Он самый, клянусь всеми богами! Я не признал тебя, господин. Оружие долой, вы, глупцы! Не видите, что ли? Он принц, не по вашим зубам кость. - Их не за что винить, если они ничего этого не видят, Брихан, - со смехом возразил я. - Я сейчас не принц и не прорицатель. Я путешествую тайно и нуждаюсь в помощи... и в молчании. - Ты получишь от нас все, что в нашей власти тебе дать, господин. - Он заметил мой невольный взгляд в сторону кузнеца и его подручного и поспешил добавить: - Из тех, кто здесь есть, ни один словом нигде не обмолвится, да, да! И мальчишка тоже. Мальчишка закрыл рот и кивнул. Кузнец проворчал: - Да ежели я знал бы, кто ты... - Не погнал бы мальчика со всех ног в селение за подмогой? - сказал я. - Не беда. Если ты, как Брихан, слуга королю, значит, я могу тебе доверять. - Мы здесь все королевские слуги, - сурово заметил Брихан, - но, будь ты даже Утеров злейший враг, а не сын его брата и свершитель его побед, все равно я бы тебе помог, я, и все мои сородичи, и все, кто живет в наших краях. Ибо кто спас мне вот эту руку под Каэрконаном? Благодаря тебе я мог сегодня выйти на тебя с мечом, господин. - Он похлопал ладонью по рукояти меча у себя за поясом. Я вспомнил, о чем он говорит. Саксонский топор глубоко вонзился в мякоть его руки, разрубил волокно мышцы и обнажил кость. Я зашил рану и лечил его моими снадобьями, и благодаря ли им или же из-за глубокой веры Брихана во всемогущество Королевского Мага, но рука зажила. Прежняя сила к ней не вернулась, но служить она могла. - Что же до остальных наших людей, - заключил Брихан, - то мы все твои слуги, господин мой. Ты в безопасности с нами, и мы тебя не выдадим. Мы все понимаем, в чьих руках будущее этих краев: в твоих руках, Мирддин Эмрис. Если б мы только знали, кто таков "одинокий путник", которого разыскивают солдаты, мы бы их связали и держали тут до твоего прибытия, да, да, и убили бы по первому твоему знаку. Он свирепо посмотрел вокруг, и его товарищи согласно закивали, подтверждая его слова. Даже кузнец крякнул что-то одобрительное и обрушил молот на наковальню, словно боевой топор на голову врага. Я растроганно поблагодарил их. Мне подумалось, что я слишком давно не был среди простых людей моей страны, слишком долго беседовал с одними лордами, принцами и государственными мужами. И уже начал думать так же, как они. А ведь не только от лордов и воинственных королей зависело восхождение Артура на верховный престол, не одни они его будущая опора. Нет, его возведет на престол и будет биться за него с врагами народ Британии, который корнями уходит в почву, который питает ее и сам питается ее соками, как деревья. Доверие народа, доверие жителей холмов и низин - вот что сделает из него Верховного короля всех земель и островов, о чем мечтал, но что не успел осуществить в свой краткий срок мой отец. Об этом же грезил еще прежде Максим, не состоявшийся император, которому Британия виделась первой в упряжке держав, тянущих телегу истории против ледяного ветра с севера. Я смотрел на Брихана с изувеченной рукой, на его родичей, бедных жителей бедного селения, которое они готовы защищать, не щадя собственных жизней, на кузнеца и его подручного - мальчишку в лохмотьях, я вспоминал Древний народ, в холодных пещерах хранящий верность прошлому и будущему, и думал: на сей раз все будет иначе. Максен и Амброзии пытались добиться этого силой оружия и смогли лишь заложить основы. Теперь же, если будет на то воля бога и британского народа, Артур возведет дворец. И еще мне вдруг подумалось, что пора бы мне покинуть дворцы и замки и вернуться к своим холмам. Вот откуда можно ждать помощи. Брихан прервал молчание: - Не подымешься ли ты с нами в селение, господин? Оставь у кузнеца кобылу и пойдем ко мне в дом, там ты отдохнешь, поешь и расскажешь нам новости. Мы все сгораем от нетерпения узнать, отчего солдаты охотятся за тобой, предлагают деньги за твою поимку и так настойчивы, будто от нее зависит судьба королевства. - Так оно и есть. Но не верховного королевства. - Ага, - сказал он. - Они пытались нас убедить, будто они солдаты короля, но мне так и показалось, что это ложь. Чьи же они? - Они служат королю Уриену Горскому. Поселяне переглянулись. Лицо Брихана осветилось пониманием. - Ах, вот что! Уриену? Но для чего Уриену платить золото за то, чтобы узнать твое местонахождение? Или, может быть, он платит, чтобы узнать местонахождение принца Артура? - Это одно и то же, - ответил я кивая. - Не сейчас, так вскоре будет. Он хочет знать, куда я направляюсь. - Чтобы по твоим следам добраться до принцева убежища? Да? Но какой в этом прок королю Гора? Он человек маленький, и не похоже, что станет большим. Или... погоди, я, кажется, понял. Прок от этого будет его родичу. Лоту Лотианскому? - Думаю, что так. Я слышал, что Уриен - Лотов ставленник. Можно не сомневаться, что он старается для него. Брихан кивнул и задумчиво проговорил: - А король Лот сговорен в мужья принцессе, которая станет королевой, если Артур умрет... И он, стало быть, платит солдатам, чтобы узнали, где содержится принц? Господин, одно к одному складывается в картину, которая мне очень не нравится. - И мне тоже. Возможно, мы оба ошибаемся, Брихан, но я нутром чувствую, что мы правы. И Лот с Уриеном, может быть, не единственные. Других вы не видели? Здесь не проезжали люди из Корнуолла? - Нет, сударь. Будь спокоен, если кто-нибудь еще заедет в наши края, от нас они помощи не получат. - Он коротко хохотнул, как пролаял. - А твоему чутью я готов поверить скорее, чем иным клятвам и заверениям. Мы позаботимся, чтобы по твоим следам не пришла опасность к маленькому принцу... Если твои преследователи появятся в Гвинедде, мы уж устроим так, чтобы они потеряли твой след, подобно тому как теряет след стая волков, когда олень перешел через реку. Доверься нам, господин. Мы - твои слуги, как были слугами твоего отца. Нам ничего не известно о принце, которого ты нам прочишь, но, раз он твой избранник и ты велишь нам идти за ним и служить ему, значит, Мирддин Эмрис, мы отныне его слуги, покуда руки наши в силах держать меч. Вот наше слово - мы даем его во имя тебя. - А я принимаю его именем принца и благодарю. - Я поднялся на ноги. - Брихан, мне лучше не ходить с вами в селение, но ты, если пожелаешь, можешь сослужить мне одну службу. Мне нужна пища на несколько дней, и вино в мою флягу, и корм для кобылы. Деньги у меня есть. Ты сможешь снабдить меня припасами? - Это проще простого, и можешь убрать свои деньги. Ты разве брал с меня плату, когда лечил вот эту руку? Дай нам час сроку, и мы доставим сюда что требуется, никому не обмолвившись ни словом. Пусть мальчик пойдет с нами - люди в селенье привыкли видеть, как он относит в кузню провизию. Он принесет все, что нужно. Я опять поблагодарил его, а потом мы с ним еще побеседовали, и я рассказал ему, какие новости я привез с юга. Потом они простились и ушли. И я знаю наверняка, что ни тогда, ни позже ни один из них, включая мальчишку-подручного, никому не проговорился о встрече со мною. Мальчик еще не вернулся из селения, а уж кузнец закончил свою работу. Я заплатил ему и похвалил за искусство. Он принял и то и другое как должное. Он хотя и слышал, конечно, наш разговор с Бриханом, однако не выказал передо мной ни малейшего трепета. Действительно, почему человек, искусный в своем деле и окруженный привычными орудиями своего труда, должен трепетать перед принцем? У них разная работа, вот и все. - В какую сторону ты едешь отсюда? - спросил он меня. Я замялся было, и он заметил: - Я ведь сказал, что меня ты можешь не опасаться. Если уж эта сорока Брихан с братьями смогут держать язык за зубами, то я и подавно. Я служу дороге и всем, кто по ней проезжает. Кузнец при дороге - никакому королю не слуга, но мне однажды довелось говорить с Амброзием. А вот дед моего деда - он прибивал подковы лошадям самого императора Максима. - Он неправильно истолковал мой оторопелый взгляд и добавил: - Да, да, не смотри так. Давно это было. Но уже и тогда, рассказывал мне дед, эта наковальня переходила из рук в руки от отца к сыну так давно, что не упомнят и старейшие жители селения. Да что там, в наших краях люди говорят, что первый кузнец, установивший здесь свою наковальню, обучался ремеслу у самого Веланда Кузнеца. Так что к кому же еще было обратиться императору? Вот смотри. Он указал на распахнутую дверь кузни. Тяжелая, дубовая, она была вылощена до серебряного блеска, выбелена временем и непогодой, так что стала похожа на старую кость, и рябила разводами и бороздками, как серая вода. За дверью на крюке висел мешок с железными гвоздями, и тут же - сетка с клеймами. Атласная плоскость двери была вся испещрена ожогами: поколения кузнецов, куя новое клеимо, всякий раз пробовали его на двери. В глаза мне бросилась буква "А" - клеймо было свежее, еще обугленное. Под ним виднелись более старые знаки - что-то похожее на птицу в полете; стрела, глаз и несколько знаков попроще, нанесенных на дерево с помощью раскаленного докрасна металла досужими путниками в ожидании, пока кузнец закончит свою работу. Сбоку, в стороне от других, едва заметными тенями по серебряному, стояли буквы "М" и "И" и прямо под ними - более глубокая вмятина, словно выдавленный полумесяц, и на нем - следы гвоздей. На это место и указывал мне кузнец. - Вот сюда, рассказывают, ударил копытом скакун императора, да только мне не верится. Когда я или кто другой из наших, беремся подковать коня, будь он хоть самый что ни на есть дикий и вчера только из леса, он у нас не брыкается. А вот там, чуть повыше, - это доподлинный знак. Это клеймо было выковано здесь для коней Максена Вледига, которых он взял с собой в тот раз, когда убил римского короля. - Кузнец, - сказал я, - в этом единственном месте твоя легенда лжет. Римский король убил Максима и забрал его меч. Но валлийские мужи привезли его назад, в Британию. Может быть, и меч этот был выкован здесь. Кузнец долго медлил с ответом, и сердце мое в ожидании тревожно заколотилось. Но потом он нехотя произнес: - Если и так, я об этом не слышал. Было видно, что ему стоило труда не приписать меч к заслугам своей кузни, но он ответил мне правду. - Мне было сказано, - продолжал я, - что где-то в лесу живет человек, которому известно, где спрятан меч императора. Слышал ли ты что-нибудь об этом или, может, ты сам знаешь, где я смогу его найти? - Нет, откуда мне. Но говорят, далеко на север отсюда живет святой человек, который знает все. Только это к северу от Дэвы, в другой земле. - Туда я и держу путь. Я разыщу его. - Только смотри, если не хочешь наткнуться на солдат, по дороге не езжай. Отсюда в шести милях к северу есть распутье, там дорога на Сегонтиум сворачивает к западу. Если поедешь вот там по-над речкой напрямую, то срежешь угол и выедешь на дорогу как раз у переправы. - Но мне не надо в Сегонтиум. Если я заберу слишком на запад... - А ты, как переправишься, от реки-то и сверни. Там дальше идет прямая тропа, поначалу-то через дубравы, а уж потом по открытому месту, не заплутаешь. Поедешь по ней прямехонько на север, а большую дорогу до самой Дэвы и не увидишь больше. Спросишь там лодочника, как найти святого отшельника в Диком лесу, он тебя направит. Так что поезжай по-над речкой, верное дело, там с пути сбиться нельзя. Я заметил, что так говорят, когда в действительности сбиться с пути ничего не стоит. Но кузнецу я ничего не сказал, а тем временем вернулся мальчишка с провизией, и мы с ним стали укладываться в дорогу. При этом он шепотом предостерег меня: - Я слышал, что он тебе советовал, господин. Не делай этого. Там трудная тропа, и вода в реке стоит высоко. Лучше держись дороги. Я поблагодарил его и дал монетку за труды. Мальчишка ушел к своим мехам, а я хотел было проститься с кузнецом, но он скрылся в дальнем темном углу кузни - слышно было только, как он гремит там железом и посвистывает сквозь поломанные зубы. Я крикнул ему туда: - Я ухожу! Спасибо за все! И вдруг у меня перехватило дыхание. В темном запечье внезапно вспыхнувший огонь осветил человеческое лицо. Каменное лицо, знакомые черты, которые некогда можно было видеть на каждом перепутье. Одно из древнейших божеств, бог путешествующих, Мирддин, как и я, - иначе Меркурий, или Гермес, владыка больших дорог и обладатель священной Змеи. Мой бог, так как и я, был рожден в сентябре. Старый придорожный идол-герма, некогда стоявший у всех на виду и всех проезжих провожавший взглядом, он теперь лежал у стены, седой от высохших мхов и лишайников. Но и такого, я все равно сразу узнал его: плоское лицо в обрамлении бороды, пустые глаза, овальные и выпуклые, как виноградины, сцепленные на животе руки, гениталии, некогда торчавшие, а ныне отбитые, покалеченные. - Знай я, что ты находишься здесь. Старейший, - проговорил я, - уж я бы налил для тебя вина. Сбоку от меня появился кузнец. - Он свое получает, ты не беспокойся, - сказал он. - Мы, служители дорог, никогда не посмеем его обидеть. - Зачем ты внес его в дом? - Да он не здешний. Он стоял у той переправы, где старая тропа - мы зовем ее Еленин Путь - пересекает реку Сэйнт. Римляне, когда проложили новую дорогу на Сегонтиум, прямо перед ним построили свою почтовую станцию. Вот его и перенесли сюда, а как - не ведаю. Я задумчиво проговорил: - У той переправы, про которую ты мне толковал? Тогда, стало быть, все-таки мне туда. Я кивнул кузнецу и поднял руку, приветствуя бога. - Пребудь со мною, - сказал я ему, - и помоги мне отыскать путь, с которого нельзя сбиться. И он вел меня всю первую половину пути; да, там и впрямь нельзя было сбиться, пока тропа шла вдоль самого берега реки. Но под вечер, когда тусклое зимнее солнце уже совсем склонилось к закату, стал собираться туман над водой и в сгущающихся сумерках одел окрестность сырым, непроглядным покровом. Оставалось только ехать по звуку воды в реке, хотя в тумане и он был обманчив, то громкий, будто под самым носом, то вдруг глухой и словно отдаленный; но там, где река делала изгиб, тропа шла напрямик, и в этих местах я дважды сбивался с дороги и вынужден был пробираться сквозь чащу, не слыша и не видя воды. Наконец, сбившись в третий раз, я бросил поводья на шею Ягодке и предоставил ей самой искать спасение, думая не без усмешки о том, что на дороге бы я сейчас был в безопасности. Приближение солдат было бы слышно издалека, и стоило на несколько шагов свернуть в повитый туманом лес, чтобы скрыться от их глаз. В вышине над слоями тумана, должно быть, светила луна. И от этого он переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, обтекая, одевая стволы словно бы зыбкими сугробами. Нагие деревья то прятались в тумане, то возникали, сплетая в вышине черные ветви. А земля под ногой была мягче ковра, и, бесшумные, тонули в ней шаги. Ягодка уверенно шла вперед, ведомая то ли невидимой для меня тропой, то ли тайным своим чутьем. То и дело она навостряла уши, хотя я ничего не видел и не слышал, а однажды даже остановилась и мотнула вбок шеей, как видно чего-то испугавшись, но я не успел еще взять в руки поводья, как она уже опять опустила голову, развела уши и заторопилась дальше избранной ею невидимой дорогой. Я не стал ей мешать. Что бы ни попадалось нам навстречу в тумане, опасности не сулило. Если только мы едем правильно - а я теперь уверился, что это так, - стало быть, все в порядке. Через час после наступления темноты Ягодка вынесла меня потихоньку из чащи, потрусила ярдов сто по открытому месту и остановилась перед высоким сгустком черноты, который не мог быть не чем иным, как строением. У стены была колода для водопоя. Ягодка вытянула шею, фыркнула и стала пить. Я слез с седла и толчком открыл дверь строения. Это была почтовая станция римлян, о которой рассказывал кузнец, пустая и наполовину разрушенная, но, как видно, все еще приносящая пользу путникам вроде меня. В углу груда обугленных поленьев указывала последнее местоположение очага, в противоположном углу стояла кровать - несколько довольно чистых досок, положенных на камни, чтобы не дуло из-под двери. Не особенно уютное пристанище, но были у нас и похуже. Через час я уже спал под мерное жевание моей кобылы и проспал крепко и безмятежно до самого утра. Проснулся я в полумраке рассвета, еще до того, как встало солнце. Кобыла, покачиваясь, дремала у себя в углу. Я вышел к колоде умыться. Туман рассеялся, кончилась и мягкая погода. Землю затянул серый иней. Я огляделся. Почтовая станция стояла, чуть отступая от дороги, которая тянулась через лес с востока на запад, прямая, как копье. Когда римляне прокладывали здесь дорогу, лес был расчищен - повалены деревья и вырублен подлесок на сто ярдов по обе стороны. Теперь деревья выросли снова и густой кустарник покрыл землю, но все-таки под ним угадывалась древняя дорога, ведь она существовала еще и до римлян. Река, здесь спокойная и ровная, перекатывалась над развалинами моста, по которым можно было переправиться вброд по колено. А на той стороне, за кустарником, чернела дубрава - там должна начинаться тропа, которая поведет меня дальше, на север. Разглядев все, что мне было надо, я вернулся к колоде, разбил хрупкую корку льда на воде и умылся. В это время взошло солнце и выглянуло меж древесных стволов в холодном красном свете зари. Заискрился иней. Свет разгорался, как кузнечный горн под мехами. Я отвернулся от колоды, и свет низкого солнца брызнул, слепя, мне в глаза. Черные деревья стояли бестелесными тенями на фоне восхода, красного, как лесной пожар. Река текла расплавленным золотом. Между мною и рекой что-то чернело - высокое, массивное и в то же время как бы нематериальное в сиянии утра и подымающееся прямо из подлеска на краю дороги. Что-то знакомое, в иной жизни - в мире тьмы, и дальних земель, и чужих богов. Стоячий камень. На мгновение мне подумалось, что я еще сплю и это мне снится. Я загородился от солнца ладонью и, прищурившись, взглянул снова. Солнце поднялось над верхушками леса, тени деревьев укоротились. Камень остался, отчетливо видный на серебряном инее. Но все-таки это был не стоячий камень, а просто верстовой столб. Обычная вещь и на обычном месте. Столб как столб, может быть, самую чуточку выше, чем принято, с обычным славословием императору и надписью внизу: "До Сегонтиума 22 мили". Подойдя ближе, я понял, отчего он казался выше обычного: он не врос в землю, так как был установлен на квадратном каменном подножии. Значит, этот камень особенный? Может быть, на его квадратном подножии когда-то стоял древний идол? Я наклонился и раздвинул заиндевелые травы. На каменную плиту упал солнечный луч и осветил какой-то знак, похожий ни изображение стрелы. Но потом я догадался, что это полустертая старинная надпись, огамические письмена, напоминающие общим рисунком оперение и заостренный наконечник стрелы, указывающий на запад. Что ж, подумалось мне, почему бы и нет? Знаки просты, но веления судьбы не всегда приходят из надзвездных высот. Мой бог и прежде изъяснялся со мною такими вот простыми знаками, и я лишь вчера говорил себе, что искать надо не только наверху, в небе, но и внизу, на земле. И вот они, знаки земли: отпавшая подкова, слово придорожного кузнеца, несколько царапин на камне - все словно сговорилось совлечь меня с моего пути на север и направить на запад, в Сегонтиум. Так почему бы и нет? - опять подумалось мне. Кто знает, может быть, тот меч и в самом деле был выкован в кузне, где я встретил бога Мирддина, и закален в холодных водах реки Сэйнт, а после смерти Максима был возвращен на родину его супруги, оставшейся в этих местах с младенцем-сыном. Может быть, правда, что в Сегонтиуме, Каэр Сэйнте Максена Вледига, где-то спрятан меч королей Британии и лежит дожидается, когда придет ему время быть поднятым в огне. 10 Таверна на окраине Сегонтиума, в которой я остановился, была достаточно удобной, хотя стояла и не у большой дороги. Здесь редко появлялись проезжие, а собирались обычно поесть и выпить местные жители, прибывшие на рынок или в порт - отправлять свои грузы морем. Заведение это знавало лучшие дни, оно предназначалось в свое время для обслуживания солдат из большой казармы за городом. И простояло на своем месте, наверное, не менее двухсот лет. Когда-то это было прочное каменное строение, а внутри - одна просторная комната, почти зала, большой очаг и черные дубовые стропила прочнее железа, поддерживавшие крышу. Несколько скамей и тяжелых столов еще и теперь стояли в таверне, все запятнанные, обожженные и изрезанные ножами пьяных легионеров, вырезавших на досках свои имена и еще кое-какие менее пристойные надписи. Чудо еще, что и в таком виде таверна сохранилась: кладка стен была кое-где порушена, а камень разворован, и по меньшей мере однажды в них бушевал пожар - после набега соседей-ирландцев. От старых времен осталась только продолговатая каменная коробка, и крыша на черных стропилах была не черепичная, а тростниковая. Кухней служила мазаная пристройка позади огромного очага. Но в очаге полыхали поленья, пахло добрым элем и свежим хлебом из печи снаружи, а в сарае имелась свежая подстилка и корм для кобылы. Я позаботился о том, чтобы ее поставили в теплое место, вычистили и задали ей корму, а уж потом пошел в таверну выговорить себе ночлег и ужин. Жизнь в порту об эту пору года замирает. В городе почти не было проезжих, и завсегдатаи не задерживались в таверне, а с наступлением темноты спешили скорее домой, в теплую постель. Поэтому мое появление осталось мало кем замеченным, никто меня не расспрашивал, разошлись рано, я мирно отправился спать и проспал крепким сном до утра. Следующий день был солнечный - один из тех ослепительных, лучистых дней, которые иногда швыряет на землю декабрь, точно блестящее золото в пригоршне свинцовых монет зимней чеканки. Я позавтракал рано, зашел проведать мою лошадку, оставил ее спокойно отдыхать и вышел из таверны. Повернув к востоку, прочь от города и порта, я пошел по берегу реки туда, где на возвышенности, в полумиле от города, стояли развалины бывшей римской крепости Сегонтиум. Чуть ниже по склону виднелась Башня Максена. В ней расположил своих солдат верховный король Вортигерн, когда мой отец, король Южного Уэльса, прибыл туда со свитой из Маридунума для переговоров. И я, двенадцатилетний отрок, был тогда с ними и в этой поездке впервые удостоверился, что грезы кристального грота сбываются. Здесь, в этом диком и тихом уголке земли, я впервые ощутил силу, осознал себя ясновидцем. Тогда мы тоже ехали зимой. И сейчас, проходя заглохшей дорогой к бывшим воротам, от которых остались только две разрушенные башни, я старался оживить в памяти пестроту плащей и флагов и блеск оружия там, где теперь, исполосованный синими утренними тенями, лежал один нетронутый иней. Строения стояли пустые, заброшенные. Там и сям на голой каменной кладке сохранились языки копоти - красноречивые свидетельства былых пожаров. В других местах видно было, где люди вывозили камень для своих построек, выламывали даже булыжники из мостовой. В оконных проемах рос чертополох, на стенах между камней укоренились молодые деревца. Зияла колодезная яма, заваленная щебнем. Цистерны переполняла дождевая вода и вытекала струйкой по желобкам, которые образовались в тех местах, где некогда воины точили о каменный край свои мечи. Да, смотреть было не на что. Ничего здесь не было, даже призраков. Зимнее солнце освещало мертвые развалины. Кругом царила тишина. Помню, что, бродя среди остовов зданий, я думал не о прошлом и даже не о цели моих теперешних поисков, но, как подобало строителю, о будущем. Я прикидывал на глазок, как учил меня некогда Треморинус, что тут надо будет сделать: это снести, то подправить, башни отремонтировать, северо-восточной частью крепости пожертвовать, чтобы зато надежнее укрепить западную и южную... Да, если Артуру когда-нибудь понадобится Сегонтиум... Я поднялся на самое высокое место посредине крепости, где когда-то стоял дом начальника гарнизона, дом Максима. Здесь также все было в запустении. Тяжелая дверь еще висела на ржавых петлях, но потолочное перекрытие разошлось, потолок угрожающе провис. Я осторожно переступил через порог. В главный покой сквозь прорехи в крыше сочился дневной свет, у стен лежали груды мусора, когда-то яркие фрески облупились и побурели от сырости. В сумраке я разглядел старый стол - он был так тяжел, что вынести его оказалось слишком трудно, а рубить на топливо не стоило. Позади стола свисали лохмотья кожи, некогда украшавшие стену. Здесь восседал полководец и замышлял покорить Рим, как прежде Рим покорил Британию. Он потерпел поражение и пал, но своим поражением посеял семена мечты, которые потом собрал другой король. "Наша страна будет единым государством, самостоятельным королевством, - говаривал мой отец, - а не просто римской провинцией. Рим гибнет, мы же еще пока способны выстоять". Вслед за этим память принесла мне другой голос, голос пророка, который по временам вещал моими устами: "И королевства станут одним Королевством, и боги - единым Богом". Будет срок прислушаться к этим призрачным голосам, когда здесь снова станет восседать полководец. Я вышел обратно на свет зимнего погожего утра. Где среди этого запустения найду я то, что ищу? Из крепости открывался вид на море и порт, вокруг которого теснились маленькие домишки, а против порта в море виднелся остров друидов, который зовется Мона, или, иначе, Вон, так что местные жители называют свой город: Каэр-и-н' ар-Вон. А позади меня возвышался Снежный Холм, И-Видфа; там, если бы в человеческих силах было туда взобраться и существовать среди снегов, человек может въяве встретить на тропках живых богов. На его белоснежном отдаленном фоне чернела близкая и разрушенная башня Максена. И вдруг мне представилось все в ином свете, как бы заново. Башня моих видений; башня с картин на стене у Адьяна... Я покинул дом начальника гарнизона и быстро зашагал к башне. Она торчала из груды обрушенных камней, но я знал, что сбоку в склоне вход в подземный храм Митры и, задумавшись, сам не заметил, как направился туда. Вниз вели ступени, скользкие, треснутые. Одна выломалась и встала ребром, перегородив спуск, а в самом низу скопилась куча грязи и отбросов, оставленных крысами и бродячими псами. Стоял сильный запах сырости, гниения и давних действ, быть может связанных с пролитием крови. Разрушенную стену над дверью избрали местом ночлега какие-то птицы, их помет выбелил последние ступени. Теперь эти белые потеки зеленели плесенью. Галка? Ворон Митры? Или мой тезка кречет-мерлин? Осторожно ступая по осклизлым камням, я приблизился к порогу старого храма. Внутри стояла тьма, но свет дня просочился вслед за мною, и к тому же из какой-то прорехи в кровле тоже падал слабый луч, и я смог оглядеться. Здесь была та же мерзость запустенья, что и на лестнице. Только прочность каменных сводов уберегла это помещение, иначе его давно бы погребли навалившиеся сверху камни. Утварь тоже не сохранилась - жаровни, скамьи, резьба. Один голый остов, как и заброшенные руины наверху. Четыре малых алтаря были обрушены, но срединный, самый массивный, все еще прочно стоял на месте и на нем виднелась надпись: Mithrae invicto - "Митре непобежденному", но над алтарем, в апсиде, топор, молот и огонь уничтожили все следы повествования о быке и боге-победителе. От всей картины, изображавшей убиваемого быка, чудом уцелел один пшеничный колос в нижнем углу, резьба четкая, как новая. Кислый плесенный дух вызывал кашель. Здесь подобало сотворить молитву ушедшему богу. Я стал произносить ее вслух, и голос мой отдавался от стен, но не эхом, а как бы ответом. Ну конечно. Я ошибался. Старый храм не пуст. Некогда он был свят и святость свою утратил, но что-то все же сохранилось и витало у хладного алтаря. Кислый дух - это не запах плесени. Это аромат незажженных курений, остывшего пепла, непроизнесенных молитв. Когда-то и я был его слугой. А здесь, кроме меня, никого нет. Медленно вышел я на середину и простер раскрытые ладони. Свет, краски, огонь. Белые одежды, песнопения. Рвущиеся кверху языки пламени. Рев умирающего быка и запах крови. А вверху, снаружи - сияние солнца в городе, ликуют толпы, приветствуя нового короля, слышен смех и топот марширующих ног. Вокруг меня клубится густой аромат курений, и надо всем - голос, негромкий и спокойный: "Повергни наземь мой алтарь. Пришло время ему быть повергнутым". Я очнулся, закашлявшись. Вокруг клубилась густая пыль, и грохот все еще отдавался в сводчатых стенах. Воздух дрожал и звенел. У моих ног лежал опрокинутый алтарь. Все плыло у меня перед глазами. Как во сне, глядел я на дыру в полу, образовавшуюся на месте алтаря. В голове гудело, руки, вытянутые вперед, были перепачканы, на одной ладони из пореза текла кровь. Алтарь был тяжел, вырублен из цельного камня, в своем уме я бы никогда не поднял на него рук; и, однако же, вот он лежал, повергнутый, передо мною, и отзвуки его падения замирали под сводами, и уже слышался шорох щебня, осыпающегося в образовавшуюся яму. В глубине отверстия что-то виднелось: твердый край и угол, чересчур острый для камня. Ящик. Я опустился на колени и коснулся его. Ящик был металлический и очень тяжелый, но крышка откинулась без труда. Тот, кто спрятал его здесь, полагался больше на божье береженье, чем на силу замка. Внутри мои пальцы нащупали сгнивший холст, расползавшийся от прикосновения, в нем - еще одна обертка, из промасленной кожи, а в ней - что-то длинное, и узкое, и гибкое. Наконец-то. Я бережно вынул меч и поднял его, обнаженный, на ладонях. Сто лет назад они спрятали его здесь, те, кто вернулся из Римского похода. И теперь он сверкал у меня в руках, такой же блестящий, грозный и прекрасный, как в тот день, когда был выкован. И не диво, подумалось мне, что за эти сто лет он превратился в легенду. Легко верилось, что это произведение искусства седого кузнеца Веланда, который был стар еще до прихода римлян, его последняя работа перед тем, как он затерялся среди туманных холмов вместе с другими малыми богами лесов, рек и родников, уступив людные долины картинным богам Греции и Рима. Я чувствовал, как из меча мне в ладони вливается сила, словно я держу их в воде, куда ударила молния. "Кто достанет тот меч из-под камня, и есть король всей Британии по праву рождения..." Слова были ясные, словно сказаны вслух, и сияли, словно насеченные на клинке. Я, Мерлин, единственный сын короля Амброзия, достал этот меч из-под камня. Я, в жизни не выигравший ни одного сражения, не командовавший даже отрядом, не умеющий управиться с боевым скакуном, а мирно разъезжающий на меринах и кобылах. Я, ни разу не возлежавший с женщиной. Я, даже и не муж, а лишь глаза и голос. Лишь дух, как я сказал однажды, лишь слово, не более. Этот меч - не для меня. Ему придется подождать. Я снова обернул прекрасный клинок в жалкие обертки и стал на колени, чтобы уложить его обратно. Но ящик оказался глубже, чем я думал, в нем лежало еще что-то. Сквозь прорехи в холсте я разглядел мерцающую широкогорлую чашу-кратер, какие видел во время моих странствий к востоку от Рима. Она была из червонного золота и усажена изумрудами. Рядом с чашей блеснуло острие копья. Обнажился край блюда, украшенного сапфирами и аметистами. Я наклонился, протянул руки с мечом. Но уложить его на место не успел, потому что тяжелая металлическая крышка ящика вдруг ни с того ни с сего с лязгом захлопнулась. От этого звука опять пробудилось эхо и обрушило со стен и из апсиды каскад камней и штукатурки. Я отшатнулся, и в мгновение ока отверстие в полу и ящик со всем содержимым оказались погребены под кучей щебня. Я остался стоять на коленях, задыхаясь и кашляя в туче пыли и крепко держа в грязных, окровавленных руках запыленный, потускневший меч. С задней стены апсиды исчез последний след резьбы. Теперь это было лишь углубление в каменной кладке, гладкое и темное, как стена грота. 11 Паромщик в Дэве знал святого отшельника, про которого рассказывал мне кузнец. Оказалось, он живет в горах, выше замка Эктора в Диком лесу. Хотя я больше не нуждался в наставлениях отшельника, от беседы с ним не могло быть худа, а его келья - часовня, как называл ее паромщик, - лежала у меня на пути и могла послужить мне пристанищем, покуда я не решу, когда и как мне предстать у графских ворот. Не знаю, действительно ли обладание мечом давало волшебную силу, но дальше я ехал быстро, без препятствий и приключений. Прошла неделя, как мы с моей кобылой покинули Сегонтиум, и однажды в исходе зимнего дня мы неспешной рысью выехали на ровный травянистый берег широкого тихого озера, а на той стороне, высоко, как звезда среди древесных стволов, мерцал в ранних сумерках бледный огонек. К нему я и погнал мою лошадку. Путь вокруг озера оказался неблизкий, и было уже совсем темно, когда я на усталой кобыле выехал по лесной тропе на поляну и увидел над живым и трепетным мраком леса черный недвижный клин - крышу часовни. Часовня оказалась небольшим продолговатым строением, возведенным на самой опушке в дальнем конце поляны. Вокруг стеной стояли высокие темные сосны под звездной крышей, а из-за сосен со всех сторон выглядывали снежные вершины, кольцом замыкавшие эту тихую ложбину. Сбоку на поляне было углубление в мшистых камнях, и в нем, как в чаше, стояла черная неподвижная вода - один из тех родников, что беззвучно бьют со дна. Было холодно, пахло сосной. К дверям часовни вели обомшелые, разбитые каменные ступени. Двери были распахнуты, и в глубине горел ровный огонь. Я спешился и дальше повел кобылу в поводу. Она споткнулась о камень, громко брякнув подковой. Казалось бы, житель этих безлюдных мест должен был выйти и узнать, в чем дело; однако никто не появился. Лес стоял словно замерший: ни звука, ни шороха. Только звезды в вышине будто дышали, как бывает зимней порою. Я стянул с кобылы уздечку и пустил ее напиться из родника. А сам, подобрав полы плаща, поднялся по замшелым ступеням и вошел. Помещение было небольшое, продолговатое, но с высоким сводчатым потолком. Странно было видеть такое сооружение в гуще леса - здесь живут в подслеповатых хижинах, если не в пещерах или расселинах между скал. Но это было святилище, предназначенное для обитания божества. Пол слагали каменные плиты, чистые и целые. Посредине, против двери, возвышался небольшой алтарь, а позади него висел тяжелый занавес из плотного вышитого полотнища. Сам алтарь тоже был под покровом чистого грубого холста, а на нем стоял зажженный светильник, простая деревенская лампа, проливавшая, однако, ровный яркий свет. Ее недавно наполнили маслом, подровняли и подкрутили фитиль. Сбоку от алтаря на приступке стояла каменная чаша, какие использовались для жертвоприношений. Она была добела вычищена и налита свежей водой. С другого бока помещался черный металлический горшочек под крышкой, весь в отверстиях - в таких христиане жгут благовония. Воздух в часовне еще сохранял слабый смоляной аромат. У стены три бронзовые незажженные лампы, три трехсвечника. Больше в часовне ничего не было. Тот, кто содержал ее в чистоте и порядке, кто недавно заправил лампу и курил благовония, сам жил в другом месте. Я громко воззвал: - Есть тут кто-нибудь? Эхо замерло под высоким потолком. Ответа не было. В руке у меня оказался кинжал - каким образом, я даже не заметил. Когда-то я уже встречал вот такие же покинутые дома, и тогда это могло означать только одно; но то было в Вортигерновы времена, во дни Волка. Такой человек, как этот отшельник, живущий один в безлюдном месте, вверяет свою безопасность самой келье своей, святости ее стен, заступничеству ее бога. И обычно они надежно хранят его - так было по крайней мере во времена моего отца. Но потом наступили перемены, даже за те несколько лет, что прошли с его смерти. Утер - не Вортигерн, но порой можно было подумать, что возвращаются дни Волка. Наше время - буйное и дикое, полное военных тревог, но самое главное - изменяются верования и обязательства, и ум людской не поспевает их осознать. Среди моих современников есть люди, которые не задумываются убить хоть бы и прямо на алтаре. Но я полагал, что в Регеде этого нет, иначе бы не выбрал его пристанищем для Артура. Тут мне пришла в голову одна мысль, я шагнул за алтарь и отдернул тяжелый занавес. Так и есть, за занавесом оказалось помещение, полукруглая ниша, где, как видно, хранились разные вещи, в полутьме я разглядел составленные вместе табуреты, банки с ламповым маслом, священные сосуды. В задней стене была пробита узкая дверца. Я прошел через нее и очутился в каморке, где, как видно, жил тот, кто смотрел за часовней. Это была маленькая квадратная пристройка у задней стены, с низким оконцем и наружной дверью, открывающейся прямо в лес. Я прошел ощупью, отворил дверь. В свете звезд я увидел близкую стену сосен, а у порога - сарай и поленницу под навесом, больше ничего. При отворенной двери я стал разглядывать каморку. Там стояла деревянная кровать, заваленная грудой шкур и одеял, рядом табурет, столик, на столике чашка и тарелка с остатками недоеденной пищи. Я взял в руки чашку - в ней было до половины налито слабое вино. На столе свеча расплавилась и застыла лужицей воска. Свечной чад еще чувствовался в воздухе, смешанный с запахами вина и остывшей золы в очаге. Я тронул расплывшийся воск - он был еще теплый. Я вернулся в часовню. Встал у алтаря. Снова позвал. Высоко под потолком - одно против другого - зияло два незастекленных оконца, и хозяин должен был услышать меня, если отошел не очень далеко. Однако ответа по-прежнему не было. Вдруг большим бесшумным призраком в окошко влетела огромная белая сова и описала круг в полусвете под потолком. Я разглядел хищный клюв, широко раскинутые мягкие крылья, вытаращенные слепые и мудрые глаза. И так же бесшумно, точно призрак, птица вылетела вон. Это была всего только "диллиан уэн", белая сова, которая в тех краях гнездится в каждой башне, в каждой развалине, но у меня от страха похолодела спина. Снаружи донесся протяжный, душераздирающий, жуткий совиный крик, а вслед за ним слабым эхом прозвучал человеческий стон. Если бы он не застонал, я бы не нашел его до света. Он был в черном плаще с капюшоном и лежал ниц на краю поляны под деревьями у родника. Кувшин, выпавший у него из рук, указывал, какое дело его туда привело. Я нагнулся и бережно перевернул его на спину. Это был старец, худой, изможденный - одни кости, хрупкие, как у цыпленка. Я удостоверился, что все они целы, поднял старца на руки и внес в часовню. Глаза его были полуоткрыты, но в сознание он не приходил, при свете лампы видно было, что одна сторона его лица как-то скошена - словно рука ваятеля, напоследок провела по мягкой глине и сгладила черты. Я уложил его на кровать, тепло укутал. Возле очага лежала растопка, а в золе покоился камень, который раскаляют в огне и употребляют для обогрева. Я принес еще дров, развел огонь и, когда камень разогрелся, вытащил его, обернул тряпицей и положил к ступням старца. Больше я пока ничего не мог для него сделать, поэтому, задав корму кобыле, я приготовил еду также и себе и устроился подле угасающего огня дожидаться наступления утра. Четыре дня я ходил за ним, и ни одна живая душа не появлялась у часовни - только лесные звери, да дикие олени, да по ночам летала вокруг белая сова, словно ждала, когда пора будет сопровождать его душу в последний полет. Я понимал, что он не попра