казалось  невидимым.  Я  сам  себя  тоже  ощущал
невидимым  после  того,  как  окончательно   переехал,   и   грузчики,   и
суперинтендант здания ушли,  оставив  меня  в  одиночестве  в  моей  новой
гостиной, как вновь прибывшего посла из ниоткуда, чтобы занять  резиденцию
в забвении. Что это за место и как случилось, что я живу  здесь?  Чьи  это
стулья? Чьи отпечатки пальцев на голых голубых стенах?
   Сундара  позволила  мне  взять  несколько  картин  и  скульптур,  и   я
расположил их здесь  и  там;  они,  казалось,  великолепно  вписывались  в
роскошную структуру нашего кондо в Стейтен-Айленде, но здесь они выглядели
странно и неестественно, как пингвины в степи. Здесь не было ни подсветок,
ни  хитрого  сплетения  соленоидов  и  реостатов,  ни   покрытых   коврами
пьедесталов. Только низкие потолки, грязные стены и окна без  светозащиты.
Но я не испытывал жалости к себе за  то,  что  я  оказался  здесь,  только
смятение, пустоту, растерянность.
   Первый день я провел распаковываясь,  размещаясь,  расставляя,  образуя
для  себя  лары  и  пенаты.  Работал  я  медленно  и  неэффективно.  Часто
останавливался, задумываясь, но ни на чем не  мог  сосредоточиться.  Я  не
выходил  даже  за  продуктами.  Вместо  этого   я   по   телефону   сделал
стодолларовый заказ в супермаркете Гриктеда  на  углу,  просто  для  того,
чтобы дома был какой-то начальный  запас  продуктов.  Обед  в  одиночестве
казался  безвкусным:   набор   случайно   подобранных   блюд,   равнодушно
приготовленных  и  торопливо  проглоченных.  Спал  я  один  и,  к   своему
удивлению, спал очень хорошо. Утром  я  позвонил  Карваджалу  и  отчитался
перед ним в том, что делал накануне.
   Он сказал, выразив свое одобрение:
   - У вас из окна спальной комнаты вид на Вторую Авеню?
   - Да.
   - Темная кушетка?
   - Да. А почему вы хотите это знать?
   - Просто проверяю, - сказал он. - Чтобы быть уверенным,  что  вы  нашли
правильное место.
   - Вы имеете ввиду, что я нашел то, что вы ВИДЕЛИ?
   - Верно.
   - А разве было какое-нибудь сомнение,  -  спросил  я.  -  Вы  перестали
верить тому, что ВИДИТЕ?
   - Ни на секунду. А вы?
   - Верю ли я вам? Я верю вам. А какого цвета у меня раковина в ванной?
   - Я не знаю, - сказал Карваджал, - я никогда  и  не  старался  заметить
этого. А вот холодильник у вас светло-коричневый.
   - О'кей. Вы произвели на меня впечатление.
   - Надеюсь. Вы готовы записывать?
   Я нашел блокнот.
   - Давайте, - сказал я.
   - Четверг, тридцать  первого  октября.  Куинн  полетит  в  Луизиану  на
следующей недели для встречи с  губернатором  Тибодо.  После  этого  Куинн
заявит о своей поддержке проекта строительства дамбы. Когда он вернется  в
Нью-Йорк,  он  уволит  сотрудника  отдела  жилищных  проблем  Риккарди   и
предоставит эту должность Чарльзу  Льюисону.  Риккарди  будет  назначен  в
администрацию по расовым вопросам, а потом...
   Я все это записал, качая головой, как обычно, в то время как  Карваджал
бормотал свое. Какое мне дело до Тибодо?  Почему  я  должен  предсказывать
строительство дамбы? Я думал, что дамбами уже не  пользуются.  И  Риккарди
справляется  со  своей  работой  насколько  хватает  его  интеллектуальных
способностей. Разве итальянцы не  обидятся,  если  я  предложу  ему  такую
высокую должность? И так далее, и так далее.
   В эти дни я все чаще  приходил  к  Куинну  со  странными  стратагемами.
Необъяснимыми и невероятными, потому что сейчас трубопровод от  Карваджала
вел  свободно  из  ближайшего  будущего,  неся  мне  советы,   как   лучше
маневрировать и манипулировать, которые я должен  был  передавать  Куинну.
Куинн следовал всему, что я предлагал, но иногда мне трудно было заставить
его делать то, о чем я просил. В один прекрасный  день  он  откажется,  не
уступит ни  на  йоту;  что  тогда  случится  с  безальтернативным  будущим
Карваджала?
   На следующий день в привычное время я был в Сити-Холле.  Необычно  было
ехать по второй Авеню вместо привычного пути  со  Стейтен-Айленда  -  и  к
половине десятого пачка моих записей для мэра была готова. Я отправил  их.
Через десять минут телефон  внутренней  связи  подал  голос,  и  мне  было
сообщено, что помощник мэра Мардикян хочет видеть меня.
   Похоже, готовились неприятности. Я это интуитивно  почувствовал,  когда
спустился в холл и увидел лицо Мардикяна, направлявшегося в свой  кабинет.
Он выглядел недовольным, выведенным из  себя,  раздраженным,  напряженным.
Его глаза блестели сильнее обычного, он покусывал губу. Мои  самые  свежие
записи были вложены в украшенную алмазами подставку на его столе. Где  был
лощеный, гладкий, отлакированный Мардикян? Исчез. Испарился. На его  месте
был этот резкий, взвинченный человек.
   Он спросил, глядя на меня тяжелым взглядом:
   - Лью, что это за чертова чепуха по поводу Риккарди?
   - Желательно передвинуть его с его нынешней работы.
   - Я знаю, что желательно. Ты  только  что  предложил  нам  это.  Почему
желательно?
   -  Это  диктуется  динамикой  дальнего  уровня,  -  сказал  я,  пытаясь
блефовать. - Я не могу дать тебе убедительной и конкретной причины, но мои
чувства подсказывают мне, что  не  очень  мудро  держать  на  этой  работе
человека, который так близко идентифицируется с Итало-Американской общиной
здесь, особенно с реальными  сословными  интересами  внутри  этой  общины.
Льюисон - хорошая, нейтральная, неабразивная фигура,  которая  может  быть
более безопасной в этой щели, когда мы в следующем году вплотную  подойдем
к выборам мэра, и...
   - Оставь это, Лью.
   - Что?
   - Брось. Ты не  говоришь  мне  дела.  Ты  просто  создаешь  шум.  Куинн
считает, что Риккарди достойно справляется со своей работой, и твои записи
его расстроили. А когда я запросил у тебя подтверждающих данных, ты просто
пожимаешь плечами и говоришь, что у тебя предчувствие...
   - Мои предчувствия всегда...
   - Подожди, - сказал Мардикян. - А это дело в Луизиане. Боже!  Тибодо  -
полная  противоположность  всему,  чего  старается  придерживаться  Куинн.
Почему, черт побери, мэр должен тащить свою задницу в Батон Руж ради того,
чтобы обняться с допотопным фанатиком и поддержать бесполезный, спорный  и
экологически рискованный проект строительства дамбы? Куинн  все  теряет  и
явно ничего не приобретает от этого, в то время, как ты думаешь,  что  это
поможет ему получить голоса деревенщин в две тысячи четвертом году,  и  ты
думаешь, что именно голоса этих деревенщин для него будут  решающими.  Чей
Бог поможет нам, если поможет, ну?
   - Я не могу объяснить этого, Хейг.
   - Ты не можешь это объяснить?  Не  можешь  объяснить?!  Ты  даешь  мэру
совершенно определенные инструкции, вроде этой, или  по  поводу  Риккарди,
которые,  очевидно,   должны   быть   результатом   множества   сложнейших
размышлений, и ты не знаешь почему? Если ты не знаешь почему,  то  как  ты
можешь это знать? Где рациональная основа наших действий? Ты хочешь, чтобы
мэр продвигался вслепую, как  какой-нибудь  зомби,  просто  выполняя  твои
указания   и   не   задумываясь   почему?   Давай,   парень!   Предвидения
предвидениями, но мы нанимали тебя, чтобы ты  делал  разумные  и  понятные
прогнозы, а не был просто предсказателем.
   После долгой неуверенной паузы я сказал:
   - Хейг, у меня в последнее время было так много  неприятностей,  что  у
меня совсем не осталось запасов энергии.  Я  не  хочу  ссориться  с  тобой
сейчас. Я просто прошу тебя принять на веру, что в том, что  я  предлагаю,
есть логика.
   - Я не могу.
   - Пожалуйста.
   - Послушай, я понимаю, что ты совершенно выпотрошен  своим  распавшимся
браком, Лью. Но именно поэтому я вынужден подвергнуть сомнению то, что  ты
вручил нам сегодня. Уже несколько  месяцев  ты  вручаешь  нам  эти  "тропы
судьбы", иногда ты их убедительно объясняешь, иногда нет, иногда ты  даешь
нам бесстыдно дурацкие объяснения курса действий, и  Куинн  точно  следует
всем без исключения твоим указаниям, часто наперекор собственному  мнению.
И я должен допустить,  что  до  сих  пор,  все,  что  ты  выработал,  было
удивительно хорошо. Но теперь... - он поднял взгляд, его глаза впивались в
меня. - По дружбе, Лью. У нас появляются сомнения в твоей устойчивости. Мы
не знаем, следует ли нам доверять твоим предложениям  так  же  слепо,  как
раньше.
   - Господи Иисусе! - воскликнул я. - Ты думаешь, что разрыв  с  Сундарой
расстроил мое психическое здоровье?!
   - Я думаю, что на тебя он очень сильно подействовал, - сказал Мардикян,
стараясь говорить как можно мягче. - Ты сам произнес фразу о  том,  что  у
тебя не осталось резервов энергии. Говоря дружески, Лью, мы думаем, что ты
расстроен, мы думаем, что ты изнурен, устал, потерял устойчивость, что это
серьезно обременило тебя, что тебе нужно отдохнуть. И мы...
   - Кто мы?
   - Куинн, Ломброзо и я.
   - Что говорил обо мне Ломброзо?
   - Главным образом, что  он  пытается  заставить  тебя  еще  с  прошлого
августа взять отпуск.
   - Что еще?
   Мардикян казался озадаченным.
   - Что ты подразумеваешь под этим "еще"? Что, ты думаешь, он должен  был
сказать? Боже, Лью, ты говоришь, как настоящий параноик. Помни, Боб - твой
друг. Он на твоей стороне. Мы все тебя  поддерживаем.  Он  предлагал  тебе
поехать в какой-то охотничий домик, но ты не  захотел.  Он  беспокоился  о
тебе. А сейчас мы хотим заставить  тебя.  Мы  чувствуем,  что  тебе  нужен
отдых, и мы хотим, чтобы ты взял отпуск. Сити Холл не развалится, если  ты
будешь отсутствовать несколько недель.
   - О'кей. Я поеду в отпуск. Уверяю тебя, я смогу. Но,  пожалуйста,  одно
одолжение.
   - Продолжай.
   - Эти дела по поводу Тибодо и Риккарди. Я хочу,  чтобы  ты  настоял  на
том, чтобы Куинн сделал их.
   - Если ты дашь мне прямое обоснование.
   - Я не могу, Хейг. - Неожиданно я покрылся потом. - Ничего, что звучало
бы убедительно. Но очень важно, чтобы мэр последовал рекомендациям.
   - Почему?
   - Просто. Очень важно.
   - Для тебя или для Куинна?
   Это был жестокий удар, и он сильно потряс меня. "Для меня,  -  думал  я
про себя, - для меня, для  Карваджала,  для  всей  схемы  судьбы  и  веры,
которую я конструирую. Неужели, наконец, пришел момент истины?  Неужели  я
вручил Куинну инструкции, которым он откажется  следовать?  И  что  тогда?
Парадоксы, которые  могли  произойти  из  такого  отрицательного  решения,
вызывали у меня головокружение. Я почувствовал, что меня тошнит".
   - Важно для всех, - сказал я. - Пожалуйста. Как одолжение. До сих пор я
не дал ему ни одного плохого совета, ведь так?
   - И он благодарен за это. Но ему нужно знать хоть что-нибудь о том, что
скрывается за этими предложениями.
   Впадая в панику, я произнес:
   - Не дави на меня так сильно, Хейг. Я прямо на краю пропасти. Но  я  не
сумасшедший. Выдохся Может быть, да,  по  не  сошел  с  ума.  И  материал,
который я передал сегодня утром, имеет смысл, и он сработает. И это  будет
очевидно через три месяца, через пять, шесть,  когда-нибудь.  Посмотри  на
меня. Посмотри мне в глаза. Я возьму этот отпуск. Я ценю тот факт, что  вы
все заботитесь обо мне. Но я хочу это одно одолжение  от  тебя,  Хейг.  Ты
сходишь к Куинну и скажешь ему, чтобы он выполнил  мои  предложения?  Ради
меня. Ради всех тех лет, в течение которых мы  знаем  друг  друга.  Уверяю
тебя, эти заметки котированы. -  Я  остановился.  Я  чувствовал,  что  это
просто лепет, И чем больше я говорил, тем меньше  было  похоже,  что  Хейг
будет воспринимать меня серьезно. Неужели  он  действительно  считал  меня
опасно неуравновешенным сумасшедшим? Может, в коридоре меня уже ждали люди
в  белых  халатах?  Какова   была   возможность   того,   что   кто-нибудь
действительно обратит внимание на мои утренние заметки? Я чувствовал, что,
колонны дрожат, небо рушится.
   К моему удивлению, Мардикян сказал, тепло улыбаясь:
   - Хорошо, Лью, может, я тоже рехнулся, но я сделаю это. Но только  это.
А ты отправишься на Гавайи или еще куда-нибудь и пару недель будешь сидеть
на берегу. А я пойду и  поговорю  с  Куинном  об  увольнении  Риккарди,  о
посещении Луизианы и  обо  всем  остальном.  Я  думаю,  что  это  безумное
предложение, но я рискну ступить на проложенную тобой тропу.  -  Он  вышел
из-за стола, обогнул его, подошел ко мне и, наклонившись,  резко,  неловко
притянул меня к себе и обнял.  -  Ты  очень  беспокоишь  меня,  парень,  -
пробормотал он.



        34

   Я взял отпуск.  Но  я  не  поехал  ни  на  Гавайский  берег  -  слишком
многолюдно, слишком суетливо, слишком далеко -  ни  в  охотничий  домик  в
Канаде, так как снега поздней осени, должно быть, уже  нагрянули  туда;  я
отправился  в  золотую   Калифорнию,   Калифорнию   Карлоса   Сокорро,   в
великолепный  Биг  Сер,  где  другому  другу  Ломброзо  случилось  владеть
изолированным  коттеджем  красного  дерева  на  акре  большого  утеса  над
океаном. Десять дней я безвылазно жил  в  деревенском  уединении  с  густо
покрытыми лесом склонами гор Санта Люсии, темных,  таинственных,  поросших
папоротником сзади от меня  и  широкой  грудью  Тихого  океана,  безбрежно
раскинувшейся на пятьсот футов внизу передо мной. Меня  уверяли,  что  это
было самое прекрасное время в Биг  Сере,  идиллический  сезон,  отделяющий
летние туманы от зимних дождей. И действительно, он был таковым: с теплыми
солнечными днями,  холодными  звездными  ночами  и  удивительным  пурпуром
золотого  заката  каждый  вечер.  Я  гулял  в  молчаливых  рощах  красивых
деревьев, я плавал в ледяных бурных горных реках,  я  сползал  по  камням,
покрытым  каскадом  сочных  глянцево-блестящих  растений,   к   берегу   и
волнующейся  поверхности  океана.  Я  наблюдал  за  бакланами  и  чайками,
пожирающими свой обед.  Однажды  утром  комичная  морская  выдра  проплыла
животом кверху в пятидесяти метрах от берега, чавкая крабом.
   Я не читал газет. Я не звонил по телефону. Я не делал записей.
   Но спокойствие не приходило ко мне. Я слишком много  думал  о  Сундаре,
недоумевая, как я мог потерять ее. Я мучился,  раздумывая  над  кошмарными
политическими проблемами, которые любой здравомыслящий человек выбросил бы
из  головы  в  таком  сногсшибательном  окружении.  Я  изобретал   сложные
энтропические катастрофы, которые могут произойти, если Куинн не поедет  в
Луизиану. Живя в раю, я ухитрялся быть судорожно и напряженно не в себе.
   И все же, медленно  я  позволил  себе  почувствовать  себя  освеженным.
Медленно магия пышной береговой линии,  волшебно  сохранявшаяся  в  веках,
когда почти все остальное было безвозвратно  испорчено,  подействовала  на
мою смятенную и истерзанную душу.
   Похоже, что я впервые УВИДЕЛ именно тогда, когда был на Биг Сере.
   Я не уверен. Месяца, проведенные рядом с Карваджалом, не привели  ни  к
какому видимому результату. Будущее не передавало  мне  никаких  посланий,
которые я мог бы прочесть. Я теперь знал те  трюки,  которыми  пользовался
Карваджал,  чтобы  вызвать  в  себе  нужное  состояние.  Я  знал  симптомы
приближающегося видения, я был уверен, что совсем скоро буду ВИДЕТЬ, но  у
меня не было никакого определенного опыта видения. И чем сильнее я пытался
его приобрести,  тем  дальше  становилась  моя  цель.  Но  к  концу  моего
прибывания на Биг Сер был один странный момент. Я был на берегу и  теперь,
в конце дня, я быстро взбирался по крутой тропе к  коттеджу,  все  сильнее
уставая, тяжело дыша, испытывая радость от головокружения, вызванного моим
стремлением заставить сердце и легкие работать на пределе.  Добравшись  до
острой вершины горы, я помедлил мгновение, отвернувшись, чтобы  посмотреть
вниз, и вид погружающегося в морскую пучину  солнца  потряс  меня,  вызвав
головокружение. Я покачнулся  и,  задрожав,  вынужден  был  ухватиться  за
ближайший куст, чтобы  не  упасть.  И  в  этот  момент  мне  показалось  -
показалось, это было только  иллюзорное  состояние,  краткий  запредельный
проблеск - что я смотрю сквозь золотой огонь солнечного  света  во  время,
которое еще не  пришло.  Я  видел  широкое  прямоугольное  зеленое  знамя,
развевающееся над огромной совершенно определенной площадью, и лицо Куинна
смотрело на меня из центра этого знамени, властное лицо, командное лицо, и
площадь была полна людей, тысячи стояли, тесно прижавшись  друг  к  другу,
сотни тысяч, размахивая руками,  дико  крича,  салютуя  знамени,  огромный
реально существующий коллектив, захлестнутый истерией,  Куиннизмом.  Точно
так же должно было  быть  в  тысяча  девятьсот  тридцать  четвертом  году,
Нюрнберг, другое лицо на  знамени,  жесткие  выпученные  глаза  и  жесткая
щеточка черных усов на знамени. И то, что они кричали, могло бы быть: Зиг!
Хайль! Зиг! Хайль! У меня перехватило дыхание, я упал  на  колени,  сбитый
страхом, не знаю еще чем. Я застонал  и  закрыл  лицо  руками,  и  видение
исчезло, вечерний бриз выдул знамя и толпу из моего  пульсирующего  мозга.
Больше ничего не  было  перед  моими  глазами,  кроме  безбрежного  Тихого
океана.
   Я ВИДЕЛ? Покров времени раздвинулся передо  мной?  Куинн  стал  будущим
фюрером, завтрашним дуче? Или мой истерзанный мозг  вступил  в  заговор  с
моим усталым телом, чтобы проявиться в мимолетном параноидальном  всплеске
безумных представлений, и больше ничего? Я не знал. Я до сих пор не  знаю.
У меня есть теория, и моя теория - это  то,  что  я  ВИДЕЛ.  Но  больше  я
никогда не ВИДЕЛ этого знамени, никогда не слышал ужасных, отдающихся эхом
криков исступленной толпы, и до того  дня,  пока  знамя  действительно  не
развернется над нами, я не узнаю правды.
   В конце концов решив, что я достаточно долго уединялся в лесах  и  могу
теперь восстановить свое пребывание в Сити Холле в качестве постоянного  и
надежного  советника,  я  поехал  в  Монтеррей,  запрыгнул  в  аэробус  до
Сан-Франциско и прилетел  домой;  в  Нью-Йорк,  в  свою  неуютную  пыльную
квартиру на Шестьдесят пятой улице. Почти ничего не изменилось. Дни  стали
короче. Пришел ноябрь. Суета осени уступила под  натиском  первых  сильных
порывов зимнего ветра, продувающего насквозь улицы и перекрестки  от  реки
до реки. Мэр побывал в Луизиане и  к  неудовольствию  редакционных  статей
"Нью-Йорк Таймс" поддержал строительство сомнительной Псенемайнской дамбы,
в газете была помещена фотография,  на  которой  мэр  обнимал  губернатора
Тибодо, Куинн на ней  выглядел  полным  угрюмой  решительности,  изображая
улыбку, которую можно было бы ожидать от  человека,  спавшего  в  объятиях
кактуса.
   Первым делом я поехал в Бруклин нанести визит Карваджалу.
   Прошел месяц с тех пор, как мы с ним  виделись,  но  по  его  внешности
можно было бы сказать, что прошли годы: он пожелтел и  сморщился,  тусклые
глаза слезились, руки дрожали. Он не казался таким истощенным и измученным
с нашей первой встречи в кабинете Боба Ломброзо в прошлом марте. Все силы,
которые он восстановил весной и летом, теперь покинули его,  ушла  вся  та
внезапная жизнеспособность, которую он, возможно,  черпал  из  общения  со
мной. Нет, не "возможно", а точно. С каждой минутой,  когда  мы  сидели  и
разговаривали, румянец возвращался к нему, проблески энергии появлялись  в
его чертах.
   Я рассказал ему, что случилось на склоне горы в Биг  Сер.  Он  позволил
себе улыбнуться.
   - Возможно, это начало, - сказал он мягко. - Это должно было начаться в
конечном итоге. Почему бы и не там?
   - А если я ВИДЕЛ, что значит мое видение? Куинн  со  знаменами?  Куинн,
зажигающий толпу?
   - Откуда мне знать? - спросил Карваджал.
   - А вы никогда не ВИДЕЛИ чего-нибудь подобного?
   - Время деятельности Куинна придет после моего, - напомнил он мне.  Его
глаза мягко упрекали меня. Да, этому человеку осталось жить  меньше  шести
месяцев, и он знал это, с точностью до часа, до минуты. Он произнес:
   - Может быть, вы помните,  в  каком  возрасте  казался  Куинн  в  вашем
видении? Цвет его волос, морщины на лице...
   Я старался  вспомнить.  Сейчас  Куинну  было  только  тридцать  девять.
Сколько лет было человеку, лицо которого было изображено на  том  огромном
знамени? Я в нем сразу узнал Куинна. Так что возрастные изменения были  не
так уж велики. Мордастее, чем теперешний Куинн? Светлые волосы серебрились
на висках? Резче очерчены линии этой железной усмешки? Я  не  знал.  Я  не
заметил.  Может,  это  только  моя  фантазия,  галлюцинация,   порожденная
усталостью.  Я  извинился  перед  Карваджалом.  Я  обещал  постараться   в
следующий раз, если я могу рассчитывать на следующий раз. Он уверил  меня,
что могу. Я буду ВИДЕТЬ, он сказал это твердо,  тем  более  воодушевляясь,
чем дольше мы были вместе. Я буду ВИДЕТЬ, в этом нет сомнения. Он сказал:
   - Пора заняться делом. Новые инструкции для Куинна.
   Сейчас нужно было передать только одну  вещь:  мэру  полагалось  начать
присматривать нового полицейского комиссара, потому что  комиссар  Судакис
вскоре собирается уйти в отставку. Это поразило меня. Судакис был одним из
наиболее удачных назначений Куинна - удачливый и популярный,  почти  герой
нью-йоркского  отделения  полиции,  впервые  за  два  поколения   твердый,
надежный, некоррумпированный, мужественный человек, за первые полтора года
в качестве главы департамента,  казалось,  что  он  прочно  обосновался  в
должности, что он всегда здесь был и всегда будет. Он проделал  прекрасную
работу по трансформации Гестапо, в которое превратилась полиция  при  мэре
Готфриде, в обычные сила  правопорядка.  Работа  еще  не  была  закончена:
только пару месяцев тому назад я слышал, как Судакис говорил мэру, что ему
понадобится еще полтора года, чтобы закончить  чистку.  Выход  Судакиса  в
отставку? Это не могло быть правдой.
   - Куинн не поверит этому, - сказал я, - он рассмеется мне в лицо.
   Карваджал пожал плечами.
   - После первого года Судакис больше не будет комиссаром полиции. У мэра
должна быть готова достаточно способная замена.
   - Может быть, и так. Но  все  это  чертовски  неправдоподобно.  Судакис
сидит крепко, как скала. Я не могу пойти и сказать мэру о том, что Судакис
будет отставлен, даже если так и будет. Было столько шума по поводу Тибодо
и Риккарди, что Мардикян настоял, чтобы я отдохнул и  подлечился.  Если  я
приду с таким сумасшедшим предложением, они меня самого отставят.
   Карваджал смотрел на меня равнодушно, без тени возмущения. Я сказал:
   - Дайте мне по-крайней мере хоть какие-то  объясняющие  данные.  Почему
Судакис планирует уйти в отставку?
   - Не знаю.
   - Я смогу нащупать какие-нибудь нити, если сам переговорю с Судакисом?
   - Я не знаю.
   - Вы не знаете. Вы не знаете. И вас вообще ничего не  волнует,  не  так
ли? Все, что вы знаете, это что он собирается в  отставку.  Все  остальное
для вас тривиально.
   - Я даже этого не знаю, Лью. Только то, что он не будет  работать.  Сам
Судакис может пока ничего не знать.
   - О, прекрасно! Прекрасно. Я говорю мэру, мэр  посылает  за  Судакисом,
Судакис все отрицает, потому что сейчас этого еще нет.
   - Реальность всегда предопределена, - сказал Карваджал. - Судакис уйдет
в отставку. Это случится очень скоро.
   - А я должен быть тем, кто скажет об этом Куинну. А что, если я  ничего
не скажу? Если реальность на  самом  деле  предопределена,  Судакис  уйдет
независимо от того, что я сделаю. Разве это не так? Не так?
   - Вы хотите, чтобы мэр был захвачен врасплох, когда это случится?
   - Лучше так, чем мэр будет думать, что я сумасшедший.
   - Вы боитесь предупредить Куинна об отставке?
   - Да.
   - А что, вы думаете, тогда случится с вами?
   - Я буду поставлен в неловкое положение, - ответил я, - меня  попробуют
оправдать, объяснить то, что не имеет для меня никакого смысла. Я вынужден
буду  сказать,  что  это  предсказание,   просто   предсказание.   Судакис
опровергнет мое заявление о том, что он собирается в отставку,  я  потеряю
влияние на Куинна. Я даже могу потерять работу. Вы этого хотите?
   - У меня вообще нет желаний, - отчужденно сказал Карваджал.
   - Между прочим, Куинн не позволит Судакису уйти в отставку.
   - Вы уверены?
   - Да. Он слишком нуждается в нем. Он не примет его отставку. Независимо
от того, что говорит Судакис, он останется на  работе.  И  как  это  будет
соотносится с реальностью?
   - Судакис не останется, - безразлично ответствовал Карваджал.
   Я ушел и долго раздумывал над этим.
   Мои возражения насчет того, чтобы рекомендовать  Куинну  начать  поиски
замены Судакису  казались  мне  логичными,  резонными,  правдоподобными  и
неоспоримыми. Я не хотел впутываться в такую опасную позицию  сразу  после
возвращения, когда я еще был  уязвлен  скептицизмом  Мардикяна  по  поводу
моего здравомыслия. С другой стороны, если какой-то непредвиденный поворот
событий ВСЕ ЖЕ заставит Судакиса  уйти,  то  я  не  исполню  своих  прямых
обязанностей, если не передам мэру  предупреждения.  В  городе,  постоянно
находящемся на грани хаоса, недопонимание полицейскими  властями  политики
правительства хотя бы в течение нескольких  дней  приведет  к  анархии  на
улицах,  и  единственное,  чего  Куинну  как  потенциальному  кандидату  в
президенты было совершенно не нужно, так это воцарения, даже  на  короткое
время, беззакония, которое так  часто  заполняло  город  до  репрессивного
режима администрации Готфрида и во времена слабовольного мэра Ди  Лоренцо.
И, в-третьих, раньше я  никогда  не  отказывался  служить  проводником  ни
одного из указаний Карваджала, поэтому мне  бы  не  хотелось  бросать  ему
вызов  сейчас.  Незаметно  идеи   Карваджала   о   сохранении   окружающей
действительности в неизменности стали частью меня. Незаметно  я  воспринял
его  философию  до  такой  степени,  что  стал  бояться  попыток  изменить
неизменное в неизменном.  Испытывая  чувства  человека,  взбирающегося  на
высокую льдину, плывущую по  реке  к  Ниагарскому  водопаду,  я  пришел  к
решению, предупредить Куинна о Судакисе, как бы это на меня не повлияло.
   Я подождал неделю в надежде, что ситуация каким-либо образом разрешится
сама собой без моего вмешательства, потом я  подождал  еще  почти  неделю.
Таким образом я мог бы прождать целый год, но знал, что  только  обманывал
себя. Поэтому я написал записку и послал ее Мардикяну.
   - Я не собираюсь показывать ее Куинну, - сказал он мне два часа спустя.
   - Зато я собираюсь, - сказал я без особой убежденности.
   - Ты знаешь, что может произойти, если я сделаю это? Он вздрючит  тебя,
Лью. Мне понадобилось полдня, чтобы  убедить  его  по  поводу  Риккарди  и
поездки в Луизиану, и то, что говорил о тебе Куинн, было весьма  нелестно.
Он боится, что у тебя поехала крыша.
   - Все вы так  думаете.  Нет,  я  в  порядке,  я  прекрасно  отдохнул  в
Калифорнии и я еще никогда в  жизни  не  чувствовал  себя  так  хорошо.  С
наступлением января будущего года  этот  город  будет  нуждаться  в  новом
полицейском комиссаре.
   - Нет, Лью.
   - Нет?
   Мардикян тяжело вздохнул. Он терпел, высмеивал меня. Но его уже тошнило
от меня и моих предсказаний. Я знал это. Он сказал:
   - После того, как я получил твою записку, я позвал  Судакиса  и  сказал
ему, что ходят слухи об его отставке. Я никак не прокомментировал  это.  Я
дал ему понять, что я узнал об этом от одного из парней из  журналистского
корпуса. Тебе стоило бы увидеть его лицо, Лью, как будто я сказал, что его
мать - турчанка. Он поклялся семидесятью святыми и пятьюдесятью  ангелами,
что оставил бы свой пост только в том случае, если бы шеф сам уволил  его.
Я всегда легко распознаю,  если  кто-нибудь  пытается  провести  меня,  но
Судакис был искренен со мной, как никто другой.
   - Все равно, Хейг, он прекратит работу через месяц или два.
   - Как такое может случиться?
   - Возникнут неожиданные обстоятельства.
   - Например?
   - Всякое может случиться. Например, по здоровью. Неожиданный скандал  в
департаменте. Предложение работать в Сан-Франциско с зарплатой  в  миллион
долларов. Я не знаю, какой может быть конкретная причина. Я просто  говорю
тебе...
   - Лью, как ты можешь знать, чем  будет  заниматься  Судакис  в  январе,
когда даже он сам этого не знает?
   - Я знаю, - настаивал я.
   - Как ты это можешь знать?
   - Это предвидение.
   - Предвидение. Предвидение. Ты  постоянно  твердишь  об  этом.  Слишком
много голых предсказаний, Лью. Ты должен  использовать  свои  способности,
чтобы интерпретировать тенденции, а не предсказывать нам конкретные факты,
правильно? Но больше и больше ты приходишь  к  нам  с  этими  частностями,
чистейшей воды трюками, этими...
   - Хейг, разве хоть один из них оказался неверным?
   - Я не уверен.
   -  Никогда,  ни  один.  Многие  из  них  еще  пока  так  или  иначе  не
подтверждены, но  нет  ни  одного,  который  бы  противоречил  дальнейшему
развитию событий, ни один из рекомендованных способов действия не оказался
неразумным, ни один...
   - Все равно, Лью. В последний раз говорю тебе, Лью, мы здесь не верим в
предсказателей. Придерживайся, пожалуйста, предсказания видимых тенденций,
ладно?
   - Я пекусь только о благополучии Куинна.
   - Безусловно. Но я думаю, что тебе следовало бы начать печься и о своем
собственном.
   - Что это значит, - спросил я.
   - А это значит то, что если твоя  работа  здесь,  как  бы  это  сказан,
станет еще более "оригинальной", то мэр примет меры, чтобы  отказаться  от
твоих услуг.
   - Ерунда. Я ему нужен, Хейг.
   - Он начинает думать  по-другому.  Он  начинает  думать,  что  ты  даже
становишься помехой.
   - Тогда он не осознает, как много я  для  него  сделал,  он  на  тысячу
километров ближе к Белому Дому, чем мог бы быть без меня. Послушай,  Хейг,
пусть ты и Куинн думаете, что я сошел с ума,  но  однажды  в  январе  этот
город проснется без комиссара полиции. И с  сегодняшнего  дня  мэр  должен
начать подыскивать кандидата на замену. И я хочу, чтобы ты дал  ему  знать
об этом.
   - Я не сделаю этого. Ради  твоей  собственной  безопасности,  -  сказал
Мардикян.
   - Не упрямься.
   - Я упрямлюсь? Упрямлюсь? Я пытаюсь спасти твою шею.
   - Кому будет хуже, если Куинн начнет  потихоньку  присматривать  нового
комиссара? Если Судакис не уйдет, Куинн прекратит поиски, и никто об  этом
не узнает. Неужели я все время  должен  быть  прав?  Я  прав  в  отношении
Судакиса, но даже если это и не так, что тогда? Это потенциально  полезная
информация и важно если она подтвердится, и...
   Мардикян сказал:
   - Никто и не говорил, что ты должен  быть  прав  на  сто  процентов.  И
конечно, беды  не  будет,  если  мы  начнем  тайный  поиск  кандидатов  на
должность комиссара полиции. Я пытаюсь избежать только  неприятностей  для
тебя. Куинн не раз говорил мне, что если ты еще хоть раз явишься к нему  с
результатами  своей  черной  магии,  он  переведет  тебя   в   департамент
оздоровления, а то и дальше. И он сделает это, Лью, сделает.  Может  быть,
тебе потрясающе везло, когда ты высасывал из пальца  подобную  информацию,
но...
   - Это не везение, Хейг, - тихо проговорил я.
   - А что?
   - Я вообще не использую стохастических процессов, я не действую методом
догадки. То, что я говорю, я  ВИЖУ.  Я  способен  заглядывать  в  будущее,
слышать  разговоры,  читать  заголовки,   обозревать   события,   я   могу
вылавливать всяческие данные из грядущих  времен,  -  это  была  маленькая
ложь, я просто приписал возможности Карваджала себе. Практически результат
был тем же самым, независимо от того, кто из нас осуществлял "видение".  -
Вот почему я не всегда могу дать подтверждающие  данные,  чтобы  объяснить
свои записки. Я заглядываю в январь. Я вижу, что Судакис в отставке. Вот и
все. Я не знаю, почему. Я пока еще  не  воспринимаю  окружающие  структуру
причины и следствия, только само событие. Это отличается от проектирования
тенденций, это совсем другое,  шире,  меньше  внушает  доверие,  но  более
надежно, стопроцентная надежность, стопроцентная Потому что я могу ВИДЕТЬ,
что произойдет.
   Мардикян долго молчал. Наконец, он сказал внезапно охрипшим голосом:
   - Лью, ты это серьезно?
   - Абсолютно.
   - Если я пойду и договорюсь с Куинном, ты скажешь  ему  точно  то,  что
сказал мне? Точно?
   - Да.
   - Подожди здесь, - сказал он.
   Я подождал. Я старался ни о  чем  не  думать,  освободив  ум,  запустив
стохастический поток: может, я ошибся, перехитрил сам себя? Я старался  не
верить в это. Я убеждал себя, что пришло мое время раскрыть то, на  что  я
действительно способен. Достоверности ради я  не  стал  упоминать  о  роли
Карваджала в этом процессе, а с другой стороны, мне ничего  не  оставалось
делать, и я почувствовал огромное облегчение, я чувствовал  теплый  легкий
поток внутренней свободы теперь, когда выбрался из своего укрытия.
   Минут через пятнадцать Мардикян вернулся. С ним был  мэр.  Они  сделали
несколько шагов и остановились бок о бок у двери,  странно  несочетающаяся
пара. Темный и удивительно высокий Мардикян  и  светловолосый,  низенький,
крепкий Куинн. Они выглядели ужасно торжественно. Мардикян сказал:
   - Расскажи мэру то, что рассказал мне, Лью.
   Радостно  я  повторил  свою  исповедь  о  втором  видении,   используя,
насколько возможно, те же самые фразы. Куинн бесстрастно слушал.  Когда  я
закончил, он спросил:
   - Сколько вы у меня работаете, Лью?
   - С начала девяносто шестого.
   - Почти четыре года. А сколько прошло с тех пор, как вы открыли в  себе
прямой канал в будущее?
   - Недавно, только с последней весны. Помните,  когда  я  предложил  вам
провести через городской совет билль о замораживании нефти, как раз  перед
тем, как танкеры потерпели крушение недалеко от Техаса и  Калифорнии.  Это
было тогда. Я не просто гадал. А  потом  и  другие  дела,  которые  иногда
казались такими непонятными...
   - Как будто у вас сеть волшебных глаз? - поинтересовался Куинн.
   - Да, да. Помните, Пол, тот день, когда  вы  сказали  мне,  что  решили
начать борьбу за Белый дом в две тысячи четвертом году, что вы  мне  тогда
сказали? Вы сказали мне, что я буду вашими  глазами  в  будущее.  Вы  даже
представить не можете, как вы были правы.
   Куинн рассмеялся. Это был не радостный смех. Он сказал:
   - Я думал, что вам нужна только пара  недель  отдыха,  чтобы  прийти  в
себя. Лью. Но сейчас я вижу, что проблема гораздо серьезнее.
   - Что?
   - Вы были хорошим другом и ценным советником для меня в течение четырех
лет. Я не стану принижать ценность оказанной вашим помощи. Может быть,  вы
получили свои идеи из глубокого интуитивного анализа тенденций, может,  из
компьютера, может, какой-то гений нашептывал вам их на ухо, но  независимо
от того откуда вы их получали, вы давали мне  полезные  советы.  Но  после
того, что я услышал, я не могу продолжать рисковать держать вас  в  штате.
Если начнут говорить, что ключевые решения  Пола  Куинна  предсказаны  ему
каким-то гуру, провидцем, чем-то вроде ясновидящего Распутина, что я сам -
ничто, просто кукла, танцующая  на  веревочках,  я  кончен,  я  мертв.  Мы
отправим вас с бессрочный отпуск, который  был  бы  эффективен  сейчас,  с
сохранением содержания до конца финансового года, согласны? Это  даст  вам
более  чем  семимесячный  срок   для   восстановления   старого   частного
консультативного  бизнеса,  прежде  чем  вас   снимут   с   муниципального
довольствия.  С  этим  вашим  разводом  и  всем  остальным  вы,  вероятно,
находитесь  в  стесненном  финансовом  положении  и  я  не  хотел  бы  его
усугублять. И давайте договоримся: я не делаю никаких публичных  заявлений
о  причине  вашей  отставки,  а  вы  не   будете   открыто   объявлять   о
предполагаемом происхождении советов, которые вы  мне  давали.  Достаточно
справедливо, по-моему.
   - Вы увольняете меня, - пробормотал я.
   - Мне жаль, Лью.
   - Я могу сделать вас президентом, Пол.
   - Предполагаю, что я должен добиться этого сам.
   - Вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? - спросил я.
   - Это слишком резкое слово.
   - Но ведь вы так думаете? Вы думаете, что получаете советы от  опасного
помешанного, и не имеет значения,  что  советы  этого  помешанного  всегда
верны. И теперь вам надо  от  него  избавиться,  потому  что  люди  начнут
думать, что у вас в администрации работает колдун, и поэтому...
   - Пожалуйста, Лью, - сказал Куинн. - Мне и так тяжело.
   Он пересек комнату, сжал своей сильной рукой мою влажную и холодную. Он
приблизил свое лицо к моему. Вот оно, знаменитое обхождение Куинна  -  еще
раз, на прощание. Он сказал настойчиво:
   - Верьте мне. Мне будет очень вас не хватать. Как друга, как советника.
   - Может быть, я совершил большую ошибку. Мне очень больно  это  делать.
Но вы правы, я не могу рисковать, Лью. Я не могу рисковать.



        35

   После обеда я вычистил свой стол и пошел домой, пошел туда, где  теперь
был мой дом, бродил  по  убогим  полупустым  комнатам  весь  остаток  дня,
стараясь оценить, что же произошло со мной. Уволен?  Да,  уволен.  Я  снял
маску, и им не понравилось то, что было под ней. Я  перестал  притворяться
наукообразным и раскрыл колдовство, я сказал Мардикяну истинную правду,  и
теперь я больше не буду ходить в Сити  Холл,  сидеть  среди  сильных  мира
сего, больше не буду формулировать и  направлять  судьбу  харизматического
Пола Куинна. И когда он будет принимать клятву в январе через пять  лет  в
Вашингтоне, я буду наблюдать эту сцену  издалека,  по  телевидению,  всеми
забытый  смиренный  изгой  от  администрации.  Я  чувствовал  себя   таким
несчастным, что готов был заплакать. Без жены, без  работы,  без  цели,  я
часами бродил по своей квартире и, устав от этого, бездумно  стоял  больше
часа у окна, наблюдая, как небо становилось свинцовым, как первые  в  этом
сезоне  снежинки  падали,  медленно  кружась,  наблюдал   холодную   ночь,
распростершуюся над Манхэттеном.
   Затем отчаяние сменилось гневом, я позвонил Карваджалу.
   - Куинн знает, - сказал я,  -  об  отставке  Судакиса.  Я  дал  записку
Мардикяну и он связался с мэром.
   - Да?
   - И они  уволили  меня.  Они  думают,  что  я  сошел  с  ума.  Мардикян
переговорил с Судакисом, который  сказал,  что  ни  в  какую  отставку  не
собирается. И Мардикян сказал, что они с мэром  обеспокоены  моими  дикими
предсказаниями по магическому глазу.  Они  сказали,  чтобы  я  вернулся  к
простой прогностической работе, поэтому  я  сказал  им  о  ВИДЕНИИ.  Я  не
упоминал вас. Я сказал, что я сам могу делать это, и что оттуда я  получил
такие данные,  как  поездка  к  Тибодо  или  отставка  Судакиса.  Мардикян
заставил меня повторить все Куинну. И Куинн сказал, что для  него  слишком
опасно держать в штате помешанного вроде меня. Хотя он высказал это  более
мягко. До тридцатого июня  я  в  отпуске,  а  затем  я  буду  исключен  из
платежной ведомости.
   - Понятно, - сказал Карваджал, в его голосе не звучало  ни  сочувствия,
ни разочарования.
   - Вы знали, что это случится?
   - Я?
   - Вы должны были. Не играйте со мной в игры, Карваджал. Вы  знали,  что
меня выкинут, если я расскажу мэру, что Судакис собирается  в  отставку  в
январе?
   Карваджал ничего не ответил.
   - Вы знали или нет? - я уже кричал.
   - Я знал, - сказал он.
   - Вы знали. Конечно, вы знали. Вы знаете все. Но мне вы не сказали.
   - А вы не спрашивали, - невинно ответил он.
   - Мне и в голову не пришло спрашивать. Бог знает, почему, но не пришло.
А вы не могли предупредить меня?  Вы  не  могли  сказать  "Держи  язык  за
зубами, ты попадешь в  еще  худшую  беду,  чем  ожидаешь,  тебе  дадут  по
заднице, если ты не будешь осторожен"?
   - Почему вы так поздно задаете такой вопрос, Лью?
   - А вы хотели спокойно сидеть и позволять моей карьере рушиться?
   - Подумайте внимательно, - сказал Карваджал, - я знал, что вас  уволят,
да. Так же, как знаю, что Судакис уйдет в отставку. Но что я мог  сделать?
Запомните, для меня ваше увольнение уже  произошло.  Это  не  предмет  для
предотвращения.
   - О, боже! Опять консервация реальности?
   -  Конечно.  Действительно,  Лью,  вы  думаете,  что  если  бы  я   вас
предупредил, то в вашей власти было бы что-нибудь изменить? Как  это  было
бы бесполезно! Как глупо! Ведь нам не дано менять события, не так ли?
   - Не дано, - сказал я горько. - Мы стоит в стороне и вежливо  позволяем
им происходить. А если необходимо, мы ПОМОГАЕМ им происходить.  Даже  если
это несет  разрушение  карьеры,  даже  если  это  несет  крушение  попыток
стабилизировать политические судьбы  этой  несчастной,  плохо  управляемой
страны, ведя к президентству человека, который... О,  господи,  Карваджал,
вы привели меня прямо туда, не так ли? Вы  втянули  меня  во  все  это,  а
теперь умываете руки. Разве не так? Вы просто умываете руки!
   - Есть кое-что похуже потери работы, Лью.
   - Но все, что я строил, все, что я пытался сформировать... Как  теперь,
ради всего святого, я смогу помочь Куинну?  Что  мне  делать?  Вы  сломали
меня!
   - Случилось то, что должно было случиться, - сказал он.
   - Будьте вы прокляты, вместе с вашим благочестивым принятием!
   - Я думал, что вы уже подошли к  тому,  чтобы  разделить  со  мной  это
принятие.
   - Я ничего не разделяю с вами, - ответил я  ему.  -  Я  вне  себя,  что
позволил себе связаться с вами, Карваджал. Потому что я  потерял  Сундару,
место рядом с Куинном, я потерял здоровье и рассудок, я потерял  все,  что
имело значение для меня, и ради чего? РАДИ ЧЕГО? Ради вонючего  взгляда  в
будущее, который, может  быть  не  дает  ничего,  кроме  усталости?  Кроме
головной боли по поводу фаталистической философии и  полусырых  историй  о
течении времени? Боже мой! Я хотел бы никогда не слышать о вас! Вы знаете,
кто вы Карваджал? Вы вампир, кровосос,  вытягивающий  из  меня  энергию  и
жизнеспособность, использующий меня  для  поддержки  своих  сил  во  время
вашего  движения  к  концу  вашей  собственной  бесполезной,   стерильной,
лишенной мотивов, бесцельной жизни.
   Похоже, Карваджала все это даже не задело.
   - Мне жаль слышать, что вы так расстроены, Лью, - сказал он мягко.
   - Что еще вы скрываете от меня? Валяйте, выкладывайте  мне  все  плохие
новости. Я поскользнусь на льду на Рождество и сломаю себе шею? Я  проживу
все мои сбережения и меня выкинут из банка? А затем  я  стану  наркоманом?
Давайте, рассказывайте, что мне предстоит теперь!
   - Пожалуйста, Лью.
   - Рассказывайте!
   - Вы должны постараться успокоиться.
   - Рассказывайте!
   - Я ничего не прячу. Зима для вас не будет насыщена событиями. Это  для
вас  будет  время  перехода,  размышлений  и  внутреннего  изменения   без
каких-либо драматических внешних событий. А затем... Потом...  Я  не  могу
вам больше ничего сказать, Лью. Я не могу ВИДЕТЬ дальше наступающей весны.
   Эти последние  слова  ударили  меня  как  колом  ниже  пояса.  Конечно!
Конечно! Карваджал собирался умереть. Человек, который ничего не сделал бы
для предотвращения собственной смерти,  не  собирался  вмешиваться,  когда
кто-нибудь  другой,  даже  его  единственный  друг,   безмятежно   шел   к
катастрофе. Он мог бы даже столкнуть этого  друга  со  скользкого  склона,
если бы чувствовал, что такой толчок необходим. Было наивно с моей стороны
думать, что Карваджал сделал бы что-нибудь, чтобы защитить меня  от  беды,
если бы он когда-нибудь УВИДЕЛ  эту  беду.  Это  был  человек,  приносящий
плохие новости. И этот человек накликал на меня беду. Я сказал:
   - Всякие отношения между нами прекращаются. Я  боюсь  вас.  Я  не  хочу
больше иметь с вами дела, Карваджал. Больше вы обо мне не услышите.
   Он молчал. Может, он спокойно смеялся. Да,  почти  точно,  он  спокойно
смеялся. Его молчание лишило мою, прощальную речь мелодраматической силы.
   - До свидания, - сказал я, чувствуя себя глупо,  и  с  треском  повесил
трубку.



        36

   Зима подступила к городу. В течение нескольких лет  снега  не  было  до
января и даже до февраля. А в этом году на День Благодарения все было бело
от снега, в первые недели декабря вьюга сменяла вьюгу до тех пор, пока  не
стало  казаться,  что  вся  жизнь  в  Нью-Йорке  замрет  в  новой   хватке
ледникового периода. В городе была сложнейшая снегоуборочная техника:  под
дорожным  покрытием  везде  были  проложены  кабели  обогрева,   уборочные
грузовики с платформами, снабженными огромными емкостями для растапливания
снега, армада снегоуборочных машин и снегоприемников,  волокуш-скребков  и
снегосепараторов, но никакие уборщики не  могли  справиться  с  проделками
погоды, которая покрыла  все  десятисантиметровым  слоем  снега  в  среду,
дюжиной сантиметров в пятницу, пятнадцатью в понедельник  и  полуметром  в
субботу. Неожиданно между штормами  наступила  оттепель,  и  верхний  слой
снежной массы размяк и начал  таять,  переполняя  водосточные  канавы.  Но
затем опять наступил холод, убийственный холод, и то, что растаяло, быстро
превратилось в острые, как нож, льдинки. Вся деятельность  остановилась  в
замерзшем городе. Везде царило таинственное  молчание.  Я  не  выходил  из
дома; так же поступали все, у кого не было очень мощных стимулов для того,
чтобы выходить. Тысяча девятьсот девяносто  девятый  год,  весь  двадцатый
век, казалось, отбывал в тишину вечной мерзлоты.
   В это суровое время я фактически ни с кем не контактировал, кроме  Боба
Ломброзо. Финансист  позвонил  через  пять  или  шесть  дней  после  моего
увольнения, чтобы выразить сожаление.
   - Но почему? - хотел он знать, - ты вообще решил  рассказать  Мардикяну
об истинной подоплеке всего этого?
   - У меня не было выбора. Они  с  Куинном  перестали  воспринимать  меня
серьезно.
   - И ты думаешь, что они стали бы относится к тебе  серьезнее,  если  ты
заявишь им о том, что ты можешь видеть будущее?
   - Я рискнул и проиграл.
   - Для человека, у  которого  всегда  было  так  сильно  развито  шестое
чувство, Лью, ты повел себя в этой ситуации удивительно глупо.
   - Я знаю, знаю. Полагаю, я  посчитал,  что  у  Мардикяна  более  гибкое
воображение. Куинна я, возможно, тоже переоценил.
   - Хейг не добился бы того, чего достиг сегодня, если  бы  у  него  было
гибкое воображение, - сказал Ломброзо. -  Что  касается  мэра,  он  делает
большие ставки и не хотел бы рисковать без необходимости.
   - Но ради меня стоит рисковать, Боб. Я могу помочь ему.
   - Если ты намереваешься добиться, чтобы он взял тебя обратно, забудь об
этом. Куинн в ужасе от тебя.
   - В ужасе?
   - Ну, может, это и слишком сильное слово. Но ты доставил ему достаточно
неудобств. Он почти уверен, что ты действительно можешь делать то,  о  чем
заявил. Я думаю, это напугало его.
   - Так, что он смог уволить подлинного пророка?
   -  Нет,  что  подлинные  пророки  вообще  существуют.  Он  сказал  (это
абсолютно конфиденциально, Лью, у меня будут большие неприятности, если он
узнает, что ты это слышал), он оказал, что сама идея  того,  что  люди  на
самом деле могут быть способны видеть будущее, сокрушила  его,  как  будто
его схватили за горло. Что это заставляет его чувствовать себя параноиком,
это ограничивает его право выбора, это заставило  его  почувствовать,  что
горизонт вокруг него сужается. Это все его фразы. Ему ненавистна концепция
детерминизма как таковая. Он верит, что он  человек,  который  всегда  сам
формировал  свою  судьбу.  Он  чувствует  что-то  вроде  экзистенциального
террора, когда контактирует с людьми, интерпретирующими будущее как четкую
запись, как книгу, которую  можно  открыть  и  прочесть.  Потому  что  это
превращает его самого в марионетку, действующую по предопределенной схеме.
Этого достаточно, чтобы ввергнуть Пола Куинна в паранойю.  А  ты  оказался
именно таким человеком. И что его особенно беспокоит, так это то,  что  он
принял тебя на работу, сделал человеком своей команды, держал тебя рядом с
собой четыре года, не сознавая, какую опасность ты представляешь для него.
   - Я никогда не представлял для него опасности, Боб.
   - Он смотрит на это по-другому.
   - Он неправ. Хотя бы в одном: будущее не было для меня открытой  книгой
все те годы, в которые я был рядом с ним.  Я  пользовался  стохастическими
средствами до недавнего времени, пока не попал в  ловушку  Карваджала.  Ты
это знаешь.
   - Но Куинн этого не знает.
   - Что из того? С  его  стороны  абсурдно  считать,  что  я  представляю
угрозу. Послушай,  все  мои  чувства  к  Куинну  всегда  вертелись  вокруг
благоговения я обожания, уважения и даже любви. Я люблю его. Даже  сейчас.
Я все еще считаю его великим человеком, великим политическим лидером. И  я
хочу, чтобы он был президентом. И  хотя  мне  бы  хотелось,  чтобы  он  не
паниковал по моему поводу, я вообще на него не обижен. Я  осознаю,  что  с
его точки зрения, должно быть, кажется необходимым избавиться от меня.  Но
я ВСЕ ЕЩЕ хочу делать для него все, что могу.
   - Он не возьмет тебя обратно, Лью.
   - О'кей, я принимаю это. Но я могу продолжать  работать  на  него  так,
чтобы он не знал об этом.
   - Как?
   - Через тебя, - сказал я. - Я могу передавать тебе  предложения,  а  ты
можешь переправлять их Куинну, как будто это результат  твоих  собственных
размышлений.
   - Если я приду к нему с чем-нибудь вроде того, что  ты  ему  принес,  -
сказал Ломброзо, - он избавится от меня так же быстро,  как  избавился  от
тебя. А может быть, еще быстрее.
   - Они будут иного сорта, Боб. Во-первых, я теперь знаю, о  чем  слишком
рискованно говорить ему. Во-вторых, у меня нет больше моего  источника.  Я
порвал с Карваджалом. Ты знаешь, что он вообще не предупредил меня о  том,
что меня уволят? Будущее Судакиса он мне предсказывает, а  мое  -  нет.  Я
думаю, он ХОТЕЛ, чтобы меня уволили. От  Карваджала  у  меня  одни  только
огорчения, больше я  не  хочу.  Но  я  по-прежнему  могу  переложить  свои
собственные интуитивные способности, мои  стохастические  умения.  Я  могу
анализировать  тенденции  и  вырабатывать  стратегии,  а  затем   я   могу
передавать тебе свои предвидения, ведь так? Можно? Мы будет отправлять это
Куинну, и Мардикян никогда не догадается, что мы с тобой в контакте. Ты не
можешь взять и бросить меня в пустоте.  Боб.  Пока  есть  работа,  которую
нужно делать для Куинна. Ладно?
   - Мы можем попытаться, - осторожно  ответил  Ломброзо.  -  Полагаю,  мы
можем сделать такую попытку, да. Хорошо. Я буду твоим рупором, Лью. Но  ты
должен позволить мне выбирать, что я буду передавать Куинну,  а  что  нет.
Запомни, теперь моя шея на плахе, а не твоя.
   - Конечно, - сказал я.
   Если я сам не могу служить Куинну, я буду делать это  через  доверенных
лиц. Впервые со времени своего увольнения я почувствовал надежду и ожил. В
эту ночь даже не было снега.



        37

   Но  работа  через  доверенное  лицо  не  получилась.  Мы  пытались,  но
провалились. Я прилежно засел за газеты и стал изучать текущие  события  -
за одну неделю без работы я потерял нити полудюжины возникающих  структур.
Затем я предпринял рискованное путешествие по морозному городу  в  контору
"Лью Николс ассошиэйтс" (все еще работающую, хотя почти на холостом ходу и
совсем вяло) и заложил свои прогнозы в компьютер. Я послал результаты Бобу
Ломброзо с курьером, так как не хотел прибегать к помощи телефона. То, что
я  передал  ему,  не  было  чем-то  значительным,  так,  пара   пустяковых
предложений  по  поводу  политики  организации  трудовой  деятельности   и
трудоустройства. В течение  следующих  нескольких  дней  я  выработал  еще
несколько почти таких же банальных  идей.  А  потом  позвонил  Ломброзо  и
сказал:
   - Нам придется остановится. Мардикян нас засек.
   - Что случилось?
   - Я передавал твою информацию небольшими порциями, время от времени.  А
прошлым вечером мы обедали с Хейгом, и когда дошли до  десерта,  он  вдруг
спросил меня, поддерживаю ли я тобой связь.
   - И ты сказал ему правду?
   - Я старался не сказать ему ничего. Я пытался увильнуть, но у  меня  не
получилось.  Ты  знаешь,  что  Хейг  очень  проницателен.  Он  видел  меня
насквозь. Он прямо спросил,  получаю  ли  я  от  тебя  материал.  Я  пожал
плечами, а он засмеялся и сказал, что уверен в этом, потому что  чувствует
твое прикосновение к информации. Я не признался  ни  в  чем.  Хейг  только
предположил. И его предположения  были  верны.  Очень  благожелательно  он
приказал мне перестать, так как я  подвергаю  опасности  свое  собственное
положение рядом с Куинном, если мэр начнет подозревать, что происходит.
   - Значит, Куинн еще не знает?
   - Скорей всего нет. И Мардикян, похоже, не планирует настучать ему.  Но
у меня нет выбора. Если Куинн узнает обо мне, меня выкинут. Он  впадает  в
абсолютную паранойю, когда кто-нибудь в его присутствии упоминает имя  Лью
Николса.
   - Так плохо, да?
   - Так плохо.
   - Так что теперь я стал врагом, - сказал я.
   - Боюсь, что да. Мне очень жаль, Лью.
   - Мне тоже, - вздохнул я.
   - Я не будут звонить тебе. Если я тебе понадоблюсь, связывайся со  мной
через мою контору на Уолл-стрит.
   - О'кей. Я не хочу завести тебя в беду, Боб.
   - Мне очень жаль, - повторил он.
   - О'кей.
   - Если я могу что-нибудь для тебя сделать...
   - О'кей. О'кей. О'кей.



        38

   За два дня до Рождества был отвратительный шторм, просто ужасный шторм,
суровые жестокие  ветра  и  субарктическая  температура,  сильный,  сухой,
тяжелый, бесчеловечный снегопад. Такой шторм, чтобы ввергнуть в  депрессию
жителя Миннесоты и заставить плакать эскимоса. Весь день дрожали стекла  в
верхних рамах моего дома, а каскады снега обрушивались на них, как  полные
горсти гальки. Я дрожал вместе с.  ними,  думая  о  том,  что  еще  грядут
невзгоды января и февраля, да и в марте снег вполне возможен. Я рано лег в
постель и рано проснулся ослепительным солнечным утром. Холодные солнечные
лучи часто бывают после вьюги, так  как  ветер  приносит  сухой  воздух  и
безоблачное небо. Но было что-то необычное в наполняющем комнату свете. Он
был неприятного оттенка замерзшего лимона, обычного для  зимнего  дня.  И,
включив радио, я услышал, как диктор говорит о коренном изменении  погоды.
Неожиданно ночью огромные массы воздуха  из  Калифорнии  переместились  на
север,  и  за  ночь  температура  поднялась  до  неправдоподобной  теплоты
позднего апреля.
   И апрель остался с нами. День за днем необычная жара  холила  и  нежила
измученный зимой город. Конечно, сперва все было в кутерьме, пока огромные
торосы совсем недавнего снега размягчались и таяли, бежали бурными  реками
по водостокам.
   Но к середине праздничной  недели  самая  большая  слякоть  исчезла.  И
Манхэттен, сухой  и  приведенный  в  порядок,  принял  непривычно  хороший
вычищенный вид. Мимоза и сирень  поспешно  начали  пускать  почки  за  два
месяца до срока. Волна  легкомыслия  прокатилась  над  Нью-Йорком:  теплые
пальто  и  куртки   исчезли,   по   улицам   ходили   толпы   улыбающихся,
жизнерадостных людей в легких туниках и куртках,  множество  обнаженных  и
полуобнаженных  любителей  загара  возлежало  на  солнечных  набережных  в
Центральном парке, возле  каждого  фонтана  в  центре  города  был  полный
комплект  музыкантов,  фокусников  и  танцоров.   Карнавальная   атмосфера
усиливалась  по  мере  того,  как  отступал   старый   год   и   держалась
поразительная погода. Ведь это был тысяча девятьсот девяносто девятый год,
и это было не только убытие  года,  но  и  целого  тысячелетия.  (Те,  кто
настаивал, что двадцать первый век и третье  тысячелетие  не  начнутся  до
первого января две тысячи первого  года,  считались  педантами  и.  просто
людьми, желающими испортить настроение.) Пришедший в декабре апрель  выбил
всех из колеи. Неестественная мягкость погоды, последовавшая так скоро  за
неестественным холодом, непостижимая яркость солнца,  висящего  низко  над
южным  горизонтом,  волшебная   мягкость   весеннего   воздуха   придавали
эксцентричный апокалиптический аромат этим дням. Все  казалось  возможным,
не вызывало бы удивления  появление  странных  комет  в  ночном  небе  или
интенсивное перемещение созвездий.
   Я представлял, что что-то подобное было в Риме накануне прибытия готтов
или в Париже на рубеже террора. Это была веселая, но непонятно тревожная и
пугающая неделя. Мы  наслаждались  чудесным  теплом,  но  в  то  же  время
воспринимали   это   как   примету,   знамение    наступающего    мрачного
противостояния. По мере того,  как  приближался  финальный  день  декабря,
чувствовалось странное сильное напряжение. Ветреное настроение все еще  не
оставляло нас, но ему должен был  наступить  резкий  конец.  Наше  чувство
можно было сравнить с отчаянной  веселостью  канатоходцев,  танцующих  над
бездонной пропастью. Были такие, кто говорил, что канун нового года  будет
отравлен неожиданным снегопадом и ураганом, несмотря на предсказания  бюро
погоды о продолжении потепления. Но день оказался  солнечным  и  приятным,
как и все семь предшествующих. К полудню мы узнали, что это  самое  теплое
тридцать первое декабря в Нью-Йорке с тех  пор,  как  такие  данные  стали
отмечать, и что ртутный столбик продолжает подниматься, так что мы перешли
из псевдо-апреля, в приводящий в смущение воображение июнь.
   Все это время я сосредотачивался на себе, завернувшись в саван мрачного
смятения и, похоже, жалости к себе. Я не звонил никому:  ни  Ломброзо,  ни
Сундаре, ни Мардикяну, ни одному из клочков и фрагментов  своего  прошлого
существования. Я выходил на  несколько  часов  каждый  день  побродить  по
улицам  (кто  мог  устоять  перед  этим  солнцем?),  но  я  ни  с  кем  не
разговаривал, и сам отбивал охоту у людей разговаривать со мной. К  вечеру
я бывал дома, один, немного читал, выпивал немного бренди, слушал  музыку,
не очень-то вслушиваясь, и рано ложился спать. Моя  изоляция  лишила  меня
всей стохастической грации: я жил целиком в  прошлом,  как  животное,  без
малейшего представления о том, что может быть дальше, без предсказаний, не
собирая и не распутывая схемы сознания.
   В канун нового года я почувствовал,  что  мне  нужно  выйти  на  улицу.
Невыносимо было баррикадироваться в одиночестве в  такую  ночь,  накануне,
кроме всего прочего, моего тридцать четвертого  дня  рождения.  Я  подумал
позвонить  кому-нибудь  из  друзей,  но   нет,   социальная   деятельность
опустошила меня. Я  должен  красться  одинокий  и  неузнанный  по  улочкам
Манхэттена, как Гарун-аль-Рашид по Багдаду. Но я надел свой самый модный и
лучший летний костюм фазаньей расцветки, переливающийся и искрящийся алыми
и  золотыми  нитями,  расчесал  бороду,  побрил  череп  и  беспечно  вышел
провожать век в последний путь.
   Стемнело рано - все-таки это была глубокая зима,  независимо  от  того,
что показывал термометр - и город  сиял  огнями.  Хотя  было  только  семь
часов, чувствовалось, что  празднование  уже  началось.  Я  слышал  пение,
отдаленный смех, звуки музыки и вдалеке  звон  бьющегося  стекла.  Я  съел
постный обед в крохотном ресторане самообслуживания  на  Третьей  Авеню  и
бесцельно пошел на юго-запад.
   Обычно никто не бродил по Манхэттену после наступления  темноты.  Но  в
этот вечер  улицы  были  заполнены  народом,  как  днем:  везде  пешеходы,
смеющиеся,  глазеющие  на  витрины,  приветствующие  незнакомцев,   весело
толкающиеся -  и  я  чувствовал  себя  в  безопасности.  Неужели  это  был
Нью-Йорк?  Город  закрытых  лиц  и  настороженных   глаз,   город   ножей,
поблескивающих  на  темных  мрачных  улицах?  Да,  да,  да,  Нью-Йорк,  но
преображенный Нью-Йорк, Нью-Йорк тысячелетия, Нью-Йорк в ночь  критической
Сатурналии.
   Сатурналия, да, вот что это  было,  безумное  празднество,  неистовство
исступленного духа. Каждая таблетка психиатрической фармакопеи продавалась
вразнос на каждом углу, и торговля шла оживленно. Ни один человек  не  шел
прямо. Везде выли сирены, как бы  знаменуя  веселье.  Сам  я  не  принимал
наркотиков, кроме древнейшего - алкоголя, который обильно вливал  в  себя,
переходя из таверны в таверну. Здесь пиво,  там  глоток  ужасного  бренди,
немного текилы, немного рома, мартини и даже старого темного шерри. Голова
у меня кружилась, но я не падал. Каким-то образом  я  умудрялся  держаться
прямо и более-менее  координировал  свои  движения.  Мой  мозг  работал  с
привычной ясностью, наблюдая, запоминая.
   Час от часу безумие определенно нарастало. До девяти в барах  почти  не
видно было обнаженных тел, а в половине десятого голая потная  плоть  была
повсюду,  подскакивающие  груди,  трясущиеся   ягодицы,   все   кружилось,
прихлопывая и притопывая. До половины десятого я почти не  видел  парочек,
прижавшихся друг к другу,  а  в  десять  на  улицах  совокуплялись  вовсю.
Подспудное насилие ощущалось весь вечер  -  выбивали  окна,  били  уличные
фонари - а после десяти оно быстро  стало  набирать  силу:  кулачные  бои,
иногда веселые, иногда убийственные, а на углу Пятьдесят Седьмой  и  Пятой
шло сражение толпы, сотня мужчин и женщин били друг  друга  кулаками  куда
попало. Везде шли шумные разборки автомобилистов. Казалось, что  некоторые
водители  намеренно  врезались   в   автомобили,   явно   чтобы   получить
удовольствие  от   разрушения.   Были   ли   убийства?   Очень   вероятно.
Изнасилования? Тысячи. Увечья и другие безобразия? Без сомнения.
   А где была полиция? Я  видел  их  здесь  и  там,  некоторые  безуспешно
пытались предотвратить нарастание беспорядков, другие позволяли их и  сами
подключались. Полицейские с пылающими лицами и горящими глазами  счастливо
вступали в бои, превращая их  в  военные  сражения.  Полицейские  покупали
наркотики у уличных торговцев, голые до пояса  полицейские  тискали  голых
девушек в барах, полицейские с  хрипом  разбивали  ветровые  стекла  машин
своими дубинками.  Общее  сумасшествие  было  заразительно.  После  недели
апокалиптических комментариев, недели огромного напряжения никто не мог бы
удержаться в рамках здравомыслия.
   Полночь застала меня в Таймс сквере. Старая традиция, отринутая городом
еще десять лет назад: тысячи, сотни тысяч  людей  заполонили  пространство
между Сорок шестой и Сорок  седьмой  улицами,  крича,  распевая,  целуясь,
раскачиваясь. Неожиданно раздался бой  часов.  Потрясающие  лучи  пронзили
небо. Вершины башен  офисов  озарились  сиянием  под  лучами  прожекторов.
Двухтысячный год! И пришел мой день рождения!  С  днем  рождения!  С  днем
рождения! С днем рождения!
   Я был пьян.  Я  был  вне  себя.  Общая  истерия  передалась  и  мне.  Я
обнаружил, что мои руки  хватают  и  стискивают  чьи-то  груди,  мои  губы
впиваются в чьи-то губы, чье-то жаркое влажное тело прижимается  к  моему.
Толпа подалась и разделила нас. Я двигался в  тесноте,  толкаясь,  смеясь,
борясь, чтобы схватить воздуху, спотыкаясь, падая, подымаясь, чуть не упав
под тысячу пар ног.
   - Пожар! - закричал кто-то.  И  действительно,  языки  пламени  плясали
высоко на здании к западу  от  Сорок  четвертой  улицы.  Какое  прекрасное
оранжевое освещение -  мы  стали  орать  и  аплодировать.  Мы  все  Нероны
сегодня, думал я, и меня тащило вперед, на юг.  Больше  я  не  мог  видеть
пламени, но  запах  дыма  распространился  повсюду.  Били  колокола.  Выли
сирены. Хаос.
   А затем я почувствовал, как будто меня ударили  кулаком  в  затылок,  я
упал на колени на открытом пространстве, ошеломленный, закрыл лицо руками,
чтобы защититься от следующего удара, но следующего удара не было,  только
поток видений. Видений. Изменчивый стремительный поток  образов  бурлил  в
моем мозгу. Я видел себя старым  и  изношенным,  кашляющим  на  больничной
кровати, окруженным блестящими тонкими трубками медицинской аппаратуры.  Я
видел себя плавающим в чистом горном озере. Я видел, как бил и трепал меня
прибой на каком-то диком тропическом берегу.  Я  заглянул  в  таинственную
внутренность какого-то огромного непостижимого хрустального  механизма.  Я
стоял у края расплавленной лавы, смотря, как расплавленные массы пузырятся
и лопаются на поверхности, как в первое утро Земли. Цвета атаковали  меня,
голоса нашептывали мне кусками, пульсирующими клочками слов обрывки фраз.
   - Это поездка, - говорил я себе, - поездка, путешествие,  очень  плохое
путешествие, но даже самое плохое путешествие в конце концов кончается.  -
И я припал к земле, дрожа, стараясь сопротивляться,  чтобы  кошмар  прошел
сквозь меня и выплеснулся наружу.  Возможно,  это  состояние  продолжалось
несколько часов, а может, всего одну  минуту.  В  краткий  миг  прояснения
сознания я  сказал  себе:  "Это  ВИДЕНИЕ,  вот  как  оно  начинается,  как
лихорадка, как сумасшествие", - я помню, как говорил себе это.
   Я помню, как меня рвало, как судорожные толчки желудка выворачивали  из
меня смесь напитков, и как я лежал возле моей  собственной  вонючей  лужи,
ослабленный и дрожащий, и не мог подняться на ноги.
   А затем грянул гром, как будто величественный Зевс метнул  свою  стрелу
гнева. Гнетущая тишина последовала за  этим  ужасающим  ударом  грома.  По
всему городу вакханалия остановилась, так как все нью-йоркцы остановились,
застыв в удивлении, и с благоговейным страхом подняв глаза к небесам.  Что
теперь? Гроза в зимнюю ночь? Земля  разверзнется  и  проглотит  нас?  Море
поднимется и превратит в Атлантиду место нашего пребывания?
   Через несколько минут раздался второй удар грома, но молнии не было,  а
затем, после некоторой паузы,  третий.  А  потом  начался  дождь,  вначале
мелкий, а через мгновение проливной теплый  весенний  дождь  приветствовал
нас на пороге двухтысячного года. Я неуверенно поднялся  на  ноги.  Я  был
целомудренно одет весь вечер,  а  теперь  без  одежды,  обнаженный,  стоял
босыми ногами на тротуаре Бродвея возле Сорок первой улицы, подняв лицо  к
небу, подставляя себя под струи ливня, смывающего  с  меня  пот,  слезы  и
усталость, открыв рот, чтобы выполоскать мерзкий вкус рвоты.
   Это был чудесный момент. Но очень быстро я  продрог.  Апрель  кончился,
возвращался декабрь. Мой член съежился, плечи ссутулились. Я нащупал  свою
мокрую одежду, и рыдая, насквозь промокший, жалкий, несчастный, трясясь от
страха и представляя спрятавшихся в каждой аллее разбойников и грабителей,
я  начал  медленное  передвижение  по   городу.   Температура,   казалось,
опускалась на пять градусов с каждым пройденным  мной  кварталом.  К  тому
времени, как я добрался до Ист-Сайда, я чувствовал, что окоченел. А  когда
я переходил Пятьдесят седьмую улицу, я заметил, что  дождь  превратился  в
снег. И снег был колючий, как мелкая пудра, покрывающий улицы, автомобили,
упавшие тела тех, кто был без сознания, и мертвых. К тому времени,  как  я
добрался до дома, снег и ветер секли с полной зимней озлобленностью.
   Было пять часов утра  первого  января  двухтысячного  года.  Я  сбросил
одежду на пол и бросился в постель. Меня тряс  озноб,  я  чувствовал  себя
больным. Прижав колени к груди, я съежился под одеялом, будучи  наполовину
уверенным, что умру еще до восхода. Я проснулся через четырнадцать часов.



        39

   Что за утро! Для меня, для вас, для всего Нью-Йорка! Еще до  того,  как
ночь этого первого января подошла к концу,  стали  очевидны  все  коллизии
безумных событий предыдущей ночи. Сколько сотен граждан погибло в жестоких
или просто глупых приключениях, или просто от того, что были оставлены  на
произвол судьбы, сколько магазинов было  ограблено,  сколько  общественных
памятников подверглось актам вандализма, сколько кошельков было  похищено,
сколько тел изнасиловано. Знал  ли  какой-нибудь  город  такое  со  времен
разграбления Византии?  Массы  населения  стали  неистовыми,  и  никто  не
попытался  сдержать  их  ярость,  никто,  даже  полиция.  Первые   доклады
сообщили, что большинство стражей закона присоединились к веселью,  и  как
показали более детальные расследования в течение дня, оказалось,  что  это
фактически было повсеместно: заразившись моментом, люди  в  голубой  форме
часто сами становились возбудителями хаоса.
   В  вечерних  новостях  впервые  было  сказано,  что,  заявив  о   своей
персональной  ответственности  за  разгром,  комиссар  Судакис   подал   в
отставку. Я смотрел  на  его  лицо  на  экран,  суровое,  с  покрасневшими
глазами, и видел, что он держит под контролем свою  ярость.  Он  отрывочно
говорил о чувстве стыда, о позоре, он говорил о падении  морали,  даже  об
упадке городской цивилизации. Он выглядел как человек, не спавший  неделю.
Жалкий, разбитый, смущенный человек, бормочущий и покашливающий.  Я  молча
молил телевизионщиков заканчивать передачу и переходить к другой теме.
   Я сам предсказал отставку Судакиса, но не находил удовольствия  в  том,
что мое предсказание сбылось. Наконец, сцена сменилась. Мы  увидели  руины
пяти кварталов в Бруклине, которым рассеянные пожарные позволили сгореть.
   Да,   да,   Судакис   подает   в    отставку.    Конечно.    Реальность
законсервирована. Неизменяемость по Карваджалу еще раз  подтверждена.  Кто
мог предвидеть такой поворот событий? Ни я, ни мэр Куинн, ни даже Судакис,
а Карваджал мог.
   Я подождал несколько дней, пока город потихоньку  не  пришел  в  норму.
Затем я позвонил Ломброзо в его контору на Уолл-стрит.  Его,  конечно,  не
было, я велел автосекретарю запрограммировать ответный звонок  при  первой
возможности.  Все  представители  высшей  власти  были  на  круглосуточном
совещании у мэра на Грейс Мансон. Пожары в каждом округе  оставили  тысячи
бездомных, больницы заполнены в три раза большим количеством жертв насилий
и несчастных случаев, чем они могли принять. Протесты  в  адрес  городской
администрации главным образом за неумение предоставить должную полицейскую
защиту достигли уже миллионов и увеличивались с каждым часом. Был  нанесен
опасный удар по имиджу всего города. С  момента  прихода  к  власти  Куинн
настойчиво пытался восстановить репутацию  Нью-Йорка  до  уровня  середины
двадцатого   века,    как    самого    захватывающего,    жизнерадостного,
стимулирующего города, истинной  столицы  планеты,  центром  всего  самого
интересного, что привлекало бы и в то же время гарантировало  безопасность
туристам. Все это было разрушено оргией одной ночи  и  утвердило  нацию  в
привычном ей мнении, что Нью-Йорк - жестокий, безумный, свирепый,  мерзкий
зоопарк. Поэтому я не слышал ничего от Ломброзо до середины  января,  пока
все окончательно не успокоилось.  К  тому  времени,  как  он  позвонил,  я
перестал уже верить, что когда-нибудь услышу его.
   Он рассказал мне,  что  произошло  в  Сити-Холле.  Мэр  обеспокоен  тем
эффектом, которое может  оказать  имевшее  место  нарушения  общественного
порядка на его надежды стать президентом.  Он  готовит  пакет  решительных
мер, почти  в  стиле  Готфрида,  чтобы  обеспечить  общественный  порядок.
Перестройка полиции будет ускорена, торговля наркотиками будет  ограничена
почти так же строго, как перед либерализацией восьмидесятых  годов,  будет
введена  система  раннего  предупреждения  нарушений  для   предотвращения
гражданских волнений, в  которой  будет  задействовано  более  двух  дюжин
человек, и так далее, и тому  подобное.  Я  видел,  что  Куинн  продолжает
упорствовать в своих заблуждениях, принимая по  поводу  необычных  событий
поспешные и необдуманные решения. Но в моих советах больше не нуждались, я
оставался при своем мнении.
   - А как насчет Судакиса? - спросил я.
   - Он точно уходит. Куинн отказался подписать его отставку и  в  течение
трех дней пытался  убедить  его  остаться.  Но  Судакис  считает,  что  он
навсегда дискредитирован поведением своих людей той ночью. Он уже подыскал
работу в каком-то маленьком городе в Западной Пенсильвании и уже ушел.
   - Я не это имею в виду. Я  имею  в  виду,  повлияла  ли  точность  моих
предсказаний в отношении Судакиса на отношение Куинна ко мне?
   - Да, - ответил Ломброзо. - Определенно.
   - Он передумывает?
   - Он думает, что ты колдун. Он думает,  что  ты  продал  душу  дьяволу.
Буквально. Несмотря на  всю  свою  изощренность  он,  не  забудь,  все  же
ирландский католик. В Сити Холле все считают тебя Антихристом, Лью.
   - Неужели он настолько глуп, что  не  может  понять,  что  вокруг  него
должны быть люди, способные  предсказать  ему  вовремя  такие  вещи,  как,
например, отставка Судакиса?
   - Безнадежно, Лью. Забудь о работе с  Куинном.  Выкинь  это  из  головы
насовсем. Не думай о нем, не пиши ему писем, не пытайся  звонить  ему,  не
имей с ним никаких дел. Лучше подумай о том, чтобы убраться из города.
   - Боже мой! Почему?.
   - Для твоего блага.
   - Что это должно означать? Не хочешь ли ты сказать. Боб, что мне грозит
опасность от Куинна?
   - Я не пытаюсь тебе ничего сказать, - занервничал он.
   - Что бы ты не говорил, я не поверю. Я не верю, что Куинн  боится  меня
настолько, и наотрез отказываюсь верить, что он сможет предпринять  против
меня какие-то действия. Это невероятно. Я знаю его. Я был практически  его
"альтер эго" в течение четырех лет. Я...
   - Послушай, Лью, - сказал Ломброзо. - Я должен закончить  разговор.  Ты
не представляешь, как много здесь накопилось работы.
   - Хорошо. Благодарю за то, что ты не забыл позвонить мне.
   - И... Лью...
   - Да?
   - С твоей стороны было бы лучше не звонить мне. Даже на Уолл-стрит.  За
исключением,  конечно,  случаев  крайней  необходимости.  Мои  собственные
позиции стали несколько деликатными после того, как мы попытались работать
по передаче твоих полномочий мне, а теперь... ты понимаешь?



        40

   Я понимал. Я освободил Ломброзо  от  угрозы  моих  телефонных  звонков.
Почти одиннадцать месяцев прошло со дня нашей беседы. И за все время я  ни
разу с ним не разговаривал, ни слова не сказал человеку, который был  моим
ближайшим другом в течение всех лет моей работы в администрации Куинна. Не
было у меня также контактов, ни прямых, ни косвенных, с самим Куинном.



        41

   С февраля начались видения. Было два предвестника: один  на  утесе  Биг
Сур, и другой на Таймс-сквер в канун Нового года. А сейчас они стали  моей
обычной ежедневной практикой. Поэт сказал: "Никому не ведома пропасть эта,
так как туда не доходит луч света". Луч света озарил бы мои зимние дни.
   Сначала видения приходили ко мне не чаще раза в сутки. И они  приходили
непрошенными, как припадки эпилепсии.  Обычно  поздно  вечером  или  прямо
перед полночью, подавая  сигналы  жаром  в  затылке,  теплом,  щекотанием,
которое не проходило. Но вскоре я  понял  технику  их  пробуждения  и  мог
вызывать их по собственному желанию. Даже тогда мог ВИДЕТЬ не больше  раза
в день, и мне  требовался  после  этого  довольно  продолжительный  период
восстановления.  Через  несколько  недель  у  меня  появилась  способность
входить в состояние ВИДЕНИЯ чаще, два или даже три раза в день, как  будто
эта сила была мускулом, развивающимся по мере тренировки. В  конце  концов
время рекуперации стало минимальным.  Сейчас  я  уже  могу  включать  свою
способность каждые пятнадцать  минут,  если  в  этом  есть  необходимость.
Однажды в начале марта я  попробовал  поэкспериментировать.  Я  включал  и
выключал ее постоянно в течение нескольких часов, изматывая  себя,  но  не
уменьшая интенсивности того, что я ВИДЕЛ.
   Если я не вызывал видений хотя бы раз в день, они все  равно  приходили
ко мне, прорываясь самотеком, вливаясь непрошенно в мой мозг.



        42

   Я ВИЖУ маленький, покрытый красной черепицей дом на деревенской улочке.
Деревья покрыты темно-зеленой листвой, должно быть, это  позднее  лето.  Я
стою у ворот. Волосы у меня еще короткие,  ежиком,  но  отрастают.  Должно
быть, это сцена из не очень далекого будущего, вероятно,  из  этого  года.
Рядом со мной два молодых человека, один темноволосый  и  хрупкий,  другой
дородный и рыжий. Я понятия не имею, кто они, но себя я вижу держащимся  с
ними свободно, как будто они мои близкие друзья, значит, они мои приятели,
которых я еще должен встретить. Я ВИЖУ, как я достаю ключ из кармана.
   - Давайте я вам покажу дом, - говорю я. - Думаю, это как  раз  то,  что
нам нужно под штаб-квартиру для Центра.
   Падает снег. Автомобили на улицах имеют форму пули с  задранным  носом,
очень маленькие, кажущиеся мне очень необычными. Над головой парит  что-то
вроде вертолета. От него спускаются три лопасти, снабженные  чем-то  вроде
громкоговорителей. Из всех трех доносится свистяще-блеющий звук, высокий и
нежный, длительностью в две секунды с пятью секундными  интервалами.  Ритм
исключительно постоянен, каждый писк испускается  по  четкому  расписанию,
отрезая без усилия плотную стену падающих хлопьев. Вертолет медленно летит
вдоль Пятой Авеню на высоте менее пятисот метров, и по мере того,  как  он
движется на север, снег под ним  тает,  расчищая  зону  шириной  точно  по
размерам Авеню.
   Сундара и я встречаемся за коктейлем в  сияющей  галерее,  висящей  как
сады  Навуходоносора  на  вершине  гигантской   башни,   возвышающей   над
Лос-Анджелесом.  Я  думаю,   что   Лос-Анджелес,   потому   что   различаю
веерообразные  очертания  пальм,  растущих  на  улице  далеко   внизу.   И
архитектура окружающих  зданий  четко  южно-калифорнийская.  В  сумеречном
свете видны берега огромного океана на Западе и гор на Севере. Я не  знаю,
ни что я делаю в Калифорнии, ни как я оказался там с  Сундарой.  Возможно,
она вернулась жить в свой родной  город,  а  я,  находясь  там  по  делам,
договорился о встрече. Мы оба изменились. Ее волосы подернула  седина,  ее
лицо, кажется, похудело, стало  менее  сладострастным,  глаза  по-прежнему
блестят, но этот блеск - свидетельство трудно завоеванного  знания,  а  не
просто  игривости.  У  меня  длинные  седеющие  волосы,  одет  со  строгой
аскетичностью в черную тунику без украшений. Мне около сорока пяти лет.  Я
произвожу    впечатление     жесткого,     подтянутого,     внушительного,
командно-административного типа, такого хладнокровного, что  я  сам  перед
собой благоговею. Есть ли в моих глазах слезы трагического истощения, того
ожигающего опустошения, которым был отмечен Карваджал после  стольких  лет
ВИДЕНИЯ?  Я  не  думаю.  Но  может,  мой  внутренний  взгляд  еще  не  так
интенсивен,  чтобы  отличить  такие  подробности?  На   Сундаре   нет   ни
обручального кольца, ни  какого-нибудь  знака  Транзита.  Я,  наблюдающий,
хотел бы задать  тысячи  вопросов.  Я  хочу  знать,  было  ли  между  нами
примирение, часто ли мы видимся, находимся ли мы в любовной связи или даже
снова живем вместе. Но у меня нет голоса, я не  способен  говорить  губами
своего будущего я. Я также не могу направить или изменить его действия.  Я
могу только наблюдать. Сундара и  ОН  заказывают  выпивку,  они  чокаются,
улыбаются, идет тривиальная болтовня о заходе солнца,  погоде,  оформлении
коктейльной галереи. Затем сцена ускользает и я ничего так и не узнал.
   Солдаты маршируют по каньонам Нью-Йорка, по  пяти  в  ряд,  воинственно
озирая все вокруг. Я смотрю на них из  окна  верхнего  этажа.  Причудливая
униформа, зеленая с  красными  кантами,  яркие  желто-красные  береты,  на
плечах винтовки. Оружие не похоже на арбалеты, металлические трубки длиной
примерно в  метр,  с  расширением  вверху,  ощетинившиеся  боковыми  усами
блестящих проволочных пружин, которое они несут наперевес на  левой  руке.
Я, наблюдающий за ними - человек  в  возрасте  около  шестидесяти  лет,  с
белыми  волосами,  изможденный,  с  глубокими   вертикальными   морщинами,
пробороздившими щеки. Это я, но в то же  время  почти  полностью  незнаком
мне. На улице какая-то фигура выскакивает из здания и безумно бросается  к
солдатам, выкрикивая лозунги, размахивая руками. Один очень молодой солдат
вскидывает правую руку, и из его  оружия  вылетает  бесшумно  зеленый  луч
света. Фигура падает, сгорая, и исчезает. Исчезает.
   Я, которого я вижу, все еще молодой, но  старше,  чем  сейчас.  Скажем,
сорок. Тогда это где-то две тысячи шестой год. Он лежит на помятой постели
рядом с привлекательной молодой женщиной с длинными черными волосами.  Они
оба обнажены, покрыты потом, растрепаны. Наверняка они занимались любовью.
Он спрашивает:
   - Ты слышала речь президента вчера вечером?
   -  Почему   я   должна   терять   время,   слушая   этого   фашистского
убийцу-ублюдка? - отвечает она.
   Идет вечеринка. Звучит незнакомая музыка. Странное золотое вино  льется
из бутылок с двумя горлышками. Воздух напоен голубыми  ароматами.  Я  веду
разговор в углу  переполненной  комнаты,  настойчиво  убеждая  веснушчатую
молодую женщину и одного из молодых людей, который был со мной в том доме,
покрытом красной черепицей. Но мой голос перебивается хриплой музыкой, и я
воспринимаю только обрывки того, то я говорю. Я  выхватываю  такие  слова,
как    "неправильная    калькуляция",    "перегрузка",     "демонстрация",
"альтернативная  дистрибуция",  но  они  тонут  в   шуме   и   практически
неразбираемы. Стиль  одежды  странный,  свободные  нестандартные  одеяния,
декорированные складками и лентами, несочетаемые ткани. В середине комнаты
танцует  около  двух  десятков  гостей  с  безумной   страстью,   вращаясь
замкнутыми кругами, нещадно нахлестывая воздух  локтями  и  коленями.  Они
наги, их тела целиком покрыты блестящей  пурпурной  краской,  все  они,  и
мужчины, и женщины, с обритыми головами, волосы выщипаны со всего  тела  с
головы до пят. Если бы не болтающиеся гениталии  и  трясущиеся  груди,  их
легко можно было бы принять  за  пластиковые  манекены,  подпрыгивающие  в
судорогах спазматической подделки под жизнь.
   Влажная летняя ночь.  Тупой  гулкий  звук,  еще  один,  еще.  Фейерверк
разрывает темноту ночного неба над Джерси на Гудзоне. Ракеты  расцвечивают
небеса китайскими огнями, красным, желтым, зеленым,  синим.  Ослепительные
шары светящихся звезд, круг за кругом пламенеющей  красоты  сопровождается
свистом и хлопками, рычанием и выстрелами, кульминация за кульминацией,  и
затем, как раз когда  кажется,  что  чудо  исчезло  в  тишине  и  темноте,
наступает  финальное  пиротехничекое  безумство,  завершающееся   огромным
двойным представлением: американский флаг зрелищно развевается над нами  с
четко различимой каждой звездой на нем, взрываясь  в  центре  поля  Старой
Славы   видением   человеческого   лица,   изображенного   в   удивительно
реалистических живых тонах. Это лицо - лицо Пола Куинна.
   Я на борту огромного самолета, его  крылья,  кажется,  распростерты  от
Китая до Перу.  Через  иллюминатор  возле  моего  места  я  вижу  огромную
серо-голубую гладь моря, отражающую солнечный  свет  с  яростной  слепящей
яркостью. Я пристегнут, жду приземления, и сейчас я могу  различить  пункт
нашего  назначения:  огромную  шестиугольную  платформу,  подымающуюся   с
поверхности  моря,  искусственный  остров,  симметричный  по  углам,   как
снежинка, конкретный остров, инкрустированный  квадратами  краснокирпичных
зданий и разделенный в середине длинной белой стрелой  посадочной  полосы.
Остров полностью одинок в этом огромном море, окружен тысячами  километров
пустоты с каждой из своих шести сторон.
   Манхэттен. Осень. Холодно. Небо  темное.  Светятся  окна  над  головой.
Передо  мной  колоссальная  башня,  подымающаяся  к  востоку  от   древней
библиотеки на Пятой авеню.
   - Самая высокая в мире, -  говорит  кто-то  позади  меня,  один  турист
другому, ясно различаемый западный акцент. Правда, должно быть так.  Башня
заполняет собой небо.
   - Это все правительственные здания, - продолжает уроженец Запада. -  Ты
можешь  это  осознать?  Двести  этажей.  И  все  правительственные  офисы.
Говорят, что на самом верху дворец  Куинна.  Для  тех  случаев,  когда  он
приезжает в город. Проклятый дворец, прямо как для короля.
   Чего я особенно боялся, когда видения толпой  наступали  на  меня,  это
своей первой очной ставки со сценой своей смерти. Буду ли  я  сломлен  ею,
как Карваджал, и все мои устремления и цели будут высосаны из  меня  одним
видом моего последнего мгновения? Я жду его, недоумевая, когда он  придет,
пугаясь и страстно желая  увидеть,  желая  впитать  это  пугающее  знание,
которое расправится со мной. И когда она приходит,  у  меня  не  возникает
чувства кульминации, я испытываю почти комическое  разочарование.  Я  вижу
увядающего утомленного  жизнью  старика  на  больничной  койке,  худого  и
изможденного,  лет  семидесяти  пяти  или  восьмидесяти,  а  может,   даже
девяноста. Он  окружен  ярким  коконом  поддерживающей  жизнь  аппаратуры:
различные трубки с иглами на концах,  изгибаясь  дугами,  обвились  вокруг
него, как хвосты скорпионов, вливая  ферменты,  гормоны,  вещества  против
закупорки сосудов, стимулирующие растворы и Бог знает что еще.
   Я уже видел его раньше, мельком, той пьяной ночью на Таймс-сквер, когда
я лежал, припав к земле, ослепленный и пораженный, сбитый  с  ног  потоком
голосов и образов. Но сейчас видения длятся чуть дольше, чем в тот  другой
раз, так что я распознаю, что этот будущий я не просто больной  старик,  а
умирающий старик, на пути из жизни, уходящий, ускользающий,  уплывающий  -
огромный чудесный  салат  медицинского  оборудования  не  в  силах  больше
поддерживать слабое биение его жизни. Я чувствую, как пульс угасает в нем.
Спокойно, совершенно спокойно он отходит в  темноту.  В  покой.  Он  очень
неподвижен. Еще не мертвый, мое восприятие его еще будет  уменьшаться.  Но
почти. Почти. А теперь. Больше  данных  нет.  Спокойствие  и  тишина.  Да,
хорошая смерть.
   Это все? Он правда  мертв  через  пятьдесят  или  шестьдесят  лет,  или
видение просто прервалось? Я не могу быть уверен. Если  бы  я  только  мог
ЗАГЛЯНУТЬ за пределы того момента смерти, бросить один взгляд на  занавес,
увидеть рутину смерти,  бесстрастных  санитаров,  спокойно  рассоединяющих
систему,  поддерживавшую  жизнь,  простыню,  натянутую  на   лицо,   труп,
отвезенный  в  морг.  Но  нет   способа   продолжить   видение.   Картинка
представления закончилась последним проблеском света. Хотя, я уверен,  что
это и есть то самое. Я думаю о Карваджале, сводящим себя с  ума  тем,  что
так часто видел себя умирающим. Но я не Карваджал,  как  может  знание  об
этом повредить мне? Я допускаю неизбежность своей смерти,  а  подробности,
которые я  вижу,  просто  примечание  к  ней.  Сцена  возвращается  спустя
несколько недель, а потом снова и снова. Всегда одна и  та  же.  Больница,
тонкая паутина трубок и катетеров, ускользание, темнота,  покой.  Так  что
нечего бояться ВИДЕТЬ. Я видел самое худшее, и оно не повредило мне.
   Затем  все  разбивается  сомнениями  и   моя   недавно   сформированная
уверенность  пошатнулась.  Я  ВИЖУ  себя  опять  в  большом  самолете.  Мы
устремляемся вниз  к  большому  шестигранному  искусственному  острову.  В
смятении потерявшая рассудок стюардесса несется по проходу, а за ее спиной
появляется вздувающийся маслянистый взрыв черного дыма.  Пожар  на  борту!
Крылья самолета дико кренятся. Визг пассажиров, неразборчивые  выкрики  по
системе внутренней связи. Глухие бессвязные инструкции. Странное давление,
пригвоздившее мое тело к сидению. Нас несет вниз, к океану. Вниз, вниз. Мы
ударяемся, невероятный раскалывающий удар, корабль разваливается на части.
Все еще пристегнутый к сидению, я, как  свинцовая  гиря,  опускаюсь  лицом
вниз в холодную темную глубину. Море проглатывает меня. Больше я ничего не
знаю.
   Солдаты движутся зловещими колоннами вдоль  улиц.  Они  останавливаются
возле дома, где я живу. Они совещаются, затем отряд врывается в здание.  Я
слышу грохот их шагов по лестнице. Прятаться бесполезно.  Они  распахивают
дверь, выкрикивая мое имя. Я приветствую их, подняв руки вверх. Я улыбаюсь
и говорю, что пойду спокойно. Но затем - кто знает, почему - один из  них,
очень молодой, фактически мальчик, резко разворачивается, нацелив на  меня
свое оружие, похожее на арбалет. Я успеваю только вдохнуть. Затем вылетает
зеленый конус огня. После этого наступает темнота.
   "Вот он!" - кто-то кричит, высоко поднимая дубинку над моей головой.  И
с сокрушительной силой обрушивает ее на меня.
   Сундара и я наблюдаем, как ночь опускается на Тихий океан.  Перед  нами
поблескивают огни Санта-Моники. Нерешительно и робко я кладу свою руку  на
нее. И в этот момент я чувствую пронзающую боль в груди. Я сгибаюсь, падаю
головой вниз, безумно взбрыкиваю ногой, опрокидывая стол. Я бью кулаком по
толстому ковру. Я борюсь, цепляясь за жизнь. Во рту вкус крови. Я бьюсь за
жизнь, и я проигрываю.
   Я стою на парапете восьмидесятого этажа над  Бродвеем.  Быстрым  легким
движением я выталкиваю свое тело в прохладный весенний воздух. Я  парю.  Я
делаю грациозные  плавательные  движения  руками.  Я  безмятежно  ныряю  в
тротуар.
   - Посмотрите! - кричит женщина позади меня. - У него бомба!
   Морская  поверхность  волнуется  сегодня.  Серые  волны  вздымаются   и
обрушиваются,  вздымаются  и  обрушиваются.   Я   преодолеваю   волны.   Я
прокладываю себе путь через буруны. С безумной целеустремленностью я плыву
к горизонту, рассекая холодные воды,  как  будто  устанавливая  рекорд  на
выносливость. Плыву вперед и вперед, несмотря на пульсирование в висках  и
бухающие удары в груди почти у горла. А море становится все более  бурным,
его поверхность вздымается и раздувается все сильнее.  Волна  бьет  мне  в
лицо, и я иду вниз, задыхаясь, стараясь  вынырнуть  на  поверхность.  Меня
бьет снова, снова и снова...
   - Вот он! - кричит кто-то.
   Я  опять  ВИЖУ  себя  в  большом  самолете.  Мы  устремляемся  вниз,  к
шестигранному искусственному острову.
   - Посмотрите! - кричит женщина позади меня.
   Солдаты движутся зловещими колоннами вдоль  улиц.  Они  останавливаются
возле дома, где я живу.
   Морская  поверхность  волнуется  сегодня.  Серые  волны  вздымаются   и
обрушиваются,  вздымаются  и  обрушиваются.   Я   преодолеваю   волны,   я
прокладываю себе путь через буруны. С безумной целеустремленностью я плыву
к горизонту.
   - Вот он! - кричит кто-то.
   Мы с Сундарой наблюдаем, как ночь опускается на Тихий океан.
   Я стою на парапете восьмидесятого этажа над  Бродвеем.  Быстрым  легким
движением я выталкиваю свое тело в прохладный весенний воздух.
   - Вот он! - кто-то кричит.
   И опять. В разных формах снова и снова приходит ко  мне  смерть.  Сцены
повторяются, не изменяясь, противореча друг другу и аннулируя одна другую.
Какое из  этих  видений  верно?  А  как  же  старик,  мирно  угасающий  на
больничной  койке?  В  какую  мне  верить?   Голова   моя   идет   кругом,
перегрузившись  различными  данными.  Я   спотыкаюсь   о   шизофреническую
лихорадку, ВИДЯ больше, чем я могу постичь, не имея возможности  составить
целое. И постоянно мой пульсирующий мозг орошает меня сценами и видениями.
Я распадаюсь на части. Я валюсь на пол возле кровати, дрожа,  ожидая,  что
следующая путаница навалится на меня. Каким образом я погибну в  следующий
раз? На дыбе палача? Под бичом ботулизма? От ножа в темной аллее? Что  все
это значит? Что происходит со мной? Мне нужна помощь.  Объятый  ужасом,  в
отчаянии, я мчусь увидеться с Карваджалом.



        43

   Прошло несколько месяцев с тех пор, как я виделся  с  ним  в  последний
раз, полгода, с конца ноября до конца апреля. Он явно изменился.  Он  стал
меньше,  почти  как  кукла,  миниатюра  старого  Карваджала,  все  излишки
срезались,  кожа  туго  обтягивала  скулы,  лицо  желтое,  как  будто   он
превратился в престарелого  японца,  одного  из  этих  высохших  крошечных
древних стариков в синих костюмах и галстуках бантом в брокерских домах  в
нижнем  городе.  В  Карваджале  было  незнакомое  восточное   спокойствие,
сверхъестественное спокойствие Будды, которое, казалось, говорило, что  он
достиг тихой бухты, спокойствие, которое заражало  все  окружающее.  Через
минуту после своего прихода в паническом недоумении  я  почувствовал,  как
груз напряжения покидает меня. Он  любезно  усадил  меня  в  своей  унылой
гостиной и милостиво преподнес традиционный стакан воды.
   Он ждал, пока я заговорю.
   Как начать? Что  сказать?  Я  решил  не  упоминать  о  нашем  последнем
разговоре, отринуть его, не  намекая  на  мой  гнев,  мои  обвинения,  мое
отречение от него.
   - Я ВИДЕЛ, - выпалил я.
   - Да, - насмешливо, без удивления, слегка обеспокоенно.
   - Странные вещи.
   - О? - Карваджал изучал меня без любопытства, ожидая,  ожидая,  ожидая.
Как спокоен он был, как сдержан! Как  будто  вырезан  из  слоновой  кости,
прекрасной, блестящей, неподвижной.
   -    Сверхъестественные    сцены.     Мелодраматические,     хаотичные,
противоречивые, странные. Я не знаю, что из этого  ясновидение,  а  что  -
шизофрения.
   - Противоречивые? - задал он вопрос.
   - Иногда. Я не могу доверять тому, что ВИЖУ.
   - Что за вещи?
   - Во-первых, Куинн. Он появляется почти ежедневно. Видения  Куинна  как
тирана, диктатора, какого-то  монстра,  манипулирующего  всей  нацией,  не
столько президент, сколько генералиссимус.  Его  лицо  над  всем  будущим.
Куинн здесь, Куинн там, все говорят о нем, все боятся его.  Это  не  может
быть реальным.
   - Все, что вы ВИДИТЕ, реально.
   - Нет, это не настоящий Куинн. Это параноидальная фантазия. Я ЗНАЮ Пола
Куинна.
   - Да? - голос Карваджала доходил до меня как через толщу  расстояния  в
пять тысяч лет.
   - Послушайте, я был предан этому человеку. Я на самом деле  любил  его.
Мне нравилось то, за что он выступал. Почему же я вижу его как  диктатора?
ПОЧЕМУ Я ДОЛЖЕН БОЯТЬСЯ ЕГО? Он не такой. Я знаю.
   - Все, что вы ВИДИТЕ, реально, - повторил Карваджал.
   - Тогда, значит, в эту страну придет диктатура Куинна?
   - Возможно. Очень похоже. Откуда мне знать? - пожал плечами Карваджал.
   - А мне откуда? Как я могу верить в то, что я ВИЖУ?
   Карваджал улыбнулся и поднял руку ладонью ко мне.
   - Верьте мне, - убежденно произнес он  слабым  голосом,  подражая  тону
старого  мексиканского  вождя,   предлагающего   взволнованному   мальчику
доверить свою судьбу ангелам и милосердию Девы Марии, -  не  сомневайтесь,
верьте.
   - Я не могу. Слишком много противоречий, - я яростно потряс головой.  -
Это не только Куинн. Я ВИДЕЛ также свою смерть.
   - Да, это надо принять.
   - Много раз. В самых различных вариантах. Авиакатастрофа. Самоубийство,
сердечный приступ. Утонул. И тому подобное.
   - Вам это кажется странным, да?
   - Странным?! Я нахожу это абсурдным! Какая из них реальна?
   - Все.
   - Это сумасшествие!
   - Существует много уровней реальности, Лью.
   - Но все они не могут быть реальными. Это  нарушает  все,  что  вы  мне
говорили об определенном и неизменяемом будущем.
   - Существует только одно будущее, которое ДОЛЖНО иметь место, -  сказал
Карваджал. - Одно действительное и много потенциальных, бесплодных  линий,
линий, которые существуют только на туманных границах возможности.  Иногда
информация из этих времен поступает к тому, чей ум достаточно открыт, если
он достаточно уязвим. Я это пережил.
   - Вы никогда ни слова не говорили об этом.
   - Я не хотел смущать вас. Лью.
   - Но что мне делать? Какая польза от информации, которую я получаю? Как
я могу отличить реальное видение от воображаемого?
   - Успокойтесь, все станет на свои места.
   - Как скоро?
   - Когда вы УВИДИТЕ, как вы умираете, - сказал  он.  -  Вы  когда-нибудь
видели одну и ту же сцену больше одного раза?
   - Да.
   - Которую?
   - Каждую по меньшей мере дважды.
   - Но одну чаще, чем все другие?
   - Да, - ответил я, - первую. Я старик  в  больнице,  множество  сложной
медицинской аппаратуры окружает мою кровать. Это приходит часто.
   - С особой интенсивностью?
   Я кивнул.
   - Верьте ей,  -  сказал  Карваджал.  -  Другие  -  фантомы.  Они  скоро
перестанут  вас  беспокоить.  Эти   представления   возникают   вследствие
лихорадочных иллюзорных чувств. Они колеблются  и  расплываются  в  конце.
Если вы близко вглядитесь в них, пронзите их взором, то  заметите  пустоту
за ними. Скоро они исчезнут. Прошло тридцать лет  с  тех  пор,  как  такие
видения беспокоили меня.
   - А видения Куинна? Они  тоже  фантомы  из  какой-то  другой  временной
линии? Я помог впустить монстра в эту страну или просто вижу плохие сны?
   - У меня нет способа ответить на этот вопрос. Вам нужно просто ждать  и
смотреть, учиться очищать ваши  видения,  и  снова  смотреть  и  оценивать
очевидность.
   - И вы не можете дать мне каких-либо более точных предложений, чем эти?
   - Нет, - сказал он. - Невозможно.
   Прозвенел звонок.
   - Извините меня, - сказал Карваджал.
   Он вышел из комнаты. Я закрыл  глаза,  позволил  поверхности  какого-то
незнакомого тропического моря расплескаться в моем мозгу;  теплая  соленая
вода обнажила всю память и всю боль, заравнивая  острые  места.  Я  сейчас
воспринимал  прошлое,  настоящее  и  будущее  равно  нереальными:  обрывки
тумана, перемещение пятен неяркого света,  отдаленный  смех,  приглушенные
голоса, произносящие фрагменты предложений. Где-то игралась пьеса, но меня
на сцене больше не было, не было и  среди  зрителей.  Время  остановилось.
Возможно, случайно я начал ВИДЕТЬ. Я думаю, резкие  серьезные  черты  лица
Куинна колебались передо мной в ослепительных синих и зеленых вспышках, я,
должно быть, видел старика в больнице и вооруженных людей,  движущихся  по
улицам. И были виды миров над мирами, еще  не  рожденных  империй,  пляска
континентов,   инертных   созданий,   ползущих   по   огромной    оболочке
опоясывающего планету льда к концу времени.
   Затем я услышал голоса в прихожей, кричал какой-то  человек,  Карваджал
спокойно объяснял, отрицал. Что-то по поводу наркотиков,  обман,  сердитые
обвинения. Что? ЧТО?! Я выбрался из  тумана,  окружающего  меня.  Напротив
Карваджала у двери стоял низенький веснушчатый человек с  дикими  голубыми
глазами и нечесаными рыжими волосами, незнакомец  сжимал  ружье  странного
старого образца, возбужденно размахивая им из стороны в сторону.  "Груз  -
продолжал он кричать, - где груз, который вы пытались стащить?"  Карваджал
пожимал  плечами,  смеялся,  качал  головой,  и  тихо  говорил,   стараясь
успокоить его, что это ошибка, просто что-то перепутано.  Карваджал  сиял.
Казалось, вся его жизнь шла и формировалась для этого  момента  изящества,
этого богоявления, этого смущенного и комичного диалога у двери.
   Я выступил вперед, готовый сыграть свою роль.  Я  разработал  для  себя
линию поведения.  Я  скажу:  "Спокойно,  парень,  перестань  махать  своим
ружьем. Ты ошибся местом. У нас нет наркотиков".  Я  видел  себя  уверенно
продвигающимся к незванному гостю, говоря: "Почему бы тебе не успокоиться,
не отложить ружье, не позвонить своему боссу и все  выяснить?  Потому  что
иначе ты окажешься в тяжелой переделке, и..." Продолжая говорить,  замаячу
перед веснушчатым коротышкой с ружьем, спокойно дотянусь до ружья, выверну
его из его рук, прижму к стене...
   Неверный  сценарий.  Правильный  сценарий  предписывал  мне  ничего  не
делать. Я это знал. И я ничего не сделал.
   Человек с ружьем посмотрел на меня, на Карваджала, опять на меня. Он не
ожидал, что я появлюсь из гостиной, и  не  знал,  как  реагировать.  Затем
постучали в дверь. Мужской голос из коридора спрашивал Карваджала, все  ли
у него там в порядке. Глаза человека вспыхнули страхом и  недоумением.  Он
отскочил от Карваджала, прижимая к себе  ружье.  Раздался  выстрел,  почти
случайный. Карваджал начал падать, сползая по стене. Человек метнулся мимо
меня к гостиной. Помедлил там, дрожа, почти падая от страха. Он  выстрелил
снова. И третий  раз.  Затем  он  вдруг  бросился  к  окну.  Я  стоял  как
замороженный. Наконец я начал двигаться. Слишком поздно. Непрошенный гость
выпрыгнул из окна, вниз по пожарной лестнице, скрылся на улице.
   Я повернулся к  Карваджалу.  Он  упал  и  лежал  у  входа  в  гостиную,
неподвижный и молчаливый, глаза открыты, еще дыша. Его рубашка пропиталась
кровью на груди. Вторая струйка крови бежала по  его  левой  руке.  Третья
рана, странно аккуратная и маленькая, была в голове, прямо под  скулой.  Я
подбежал к нему, схватил  и  увидел,  что  его  глаза  стекленеют.  И  мне
показалось, что он засмеялся прямо в конце маленьким  легким  смешком.  Но
может быть, это  моя  собственная  трактовка  сценария,  маленькое  легкое
исправление сцены. Итак. Итак. Свершилось наконец. Как спокоен он был, как
принимал все, как рад был покончить с этим. Так долго репетируемая  сцена,
наконец, сыграна.



        44

   Карваджал умер двадцать второго апреля 2000 года. Я начал писать это  в
начале декабря, за несколько недель  до  действительного  начала  двадцать
первого века и старта нового тысячелетия. Наступающее тысячелетие застанет
меня в этом неизвестно кому принадлежащем  доме,  в  этом  неустановленном
городке   в   северном   Нью-Джерси,   управляющим   подпольно,    Центром
Стохастических Процессов. Мы находимся здесь с  августа,  когда  завещание
Карваджала  было  официально  утверждено,  и   я   объявлен   единственным
наследником его миллионов.
   Конечно, здесь, в Центре, мы  не  очень-то  занимается  стохастическими
процессами. Местечко маскируется под этим названием. Мы здесь  не  столько
стохасты,  сколько   постстохасты,   мы   переходим   от   манипулирования
возможностями к определенности второго взгляда. Но  я  считаю,  что  мудро
быть не слишком уж искренним по этому поводу.  То,  чем  мы  занимаемся  -
более-менее определенный вид колдовства. И  самый  большой  урок,  который
следует извлечь из пока еще не завершенного двадцатого века, что  если  вы
собираетесь заниматься - колдовством, называйте его как-нибудь по-другому.
"Стохастический" - это название имеет  приятное  псевдо-научное  звучание,
создает  необходимую  маскировку,  вызывая  в  воображении  взвод  бледных
молодых исследователей, закладывающих данные в компьютеры.
   Пока  нас  только  четверо.  Придет   больше.   Мы   здесь   постепенно
разрастаемся. Я нахожу новых  последователей  по  мере  того,  как  в  них
появляется необходимость. Я уже знаю имя следующего, и знаю, как  склонить
его присоединиться к нам, и в нужный момент он придет к нам, так  же,  как
пришли и эти трое. Шесть месяцев назад я был незнаком с ними, сегодня  они
мои братья.
   То, что мы строим здесь - это община, братство,  коммуна,  приход  или,
если хотите, банда провидцев. Мы расширяем и  очищаем  возможности  нашего
видения, устраняя неясности, обостряя восприятие. Карваджал  был  прав:  у
каждого есть дар. Его можно разбудить в любом человеке. В вас. И в вас.  И
так мы распространяемся, предлагая руку другому. Спокойное распространение
религии постстохатизма, неспешное приумножение количества тех, кто  ВИДИТ.
Это будет медленно.  Опасно.  Мы  будем  подвергаться  гонениям.  Приходят
трудные времена, но не только для нас. Мы все еще должны пройти через  эру
Куинна. Эру, которая мне знакома, как другие факты истории, хотя  она  еще
не началась: он будет помазан на выборах через  четыре  года.  Но  я  ВИЖУ
дальше выборов, вижу перевороты, которые последуют  за  ними,  беспорядки,
боль. Но ничего. Мы переживем режим Куинна, как мы  пережили  Сарданапала,
Атиллу, Чингиз Хана, Наполеона. Облака  предвидения  уже  разошлись  и  мы
ВИДИМ за наступающим мраком времена восстановления.
   То, что мы создаем здесь -  это  союз,  посвятивший  свою  деятельность
уничтожению неопределенности, абсолютному исключению сомнений. В  конечном
итоге мы приведем человечество в тот мир, где  ничего  не  будет  делаться
наугад, не будет ничего неизвестного, все предсказуемо на любом уровне  от
микрокосмического до макрокосмического, от скачков электронов до  движения
галактических туманностей. Мы научим человечество ценить  сладкий  комфорт
предопределенности. И на этом пути мы уподобимся Богам.
   Богам? Да.
   Послушайте! Ведал ли Иисус страх