-----------------------------------------------------------------------
   Пер. с яп. - Н.Фельдман.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Ночь. Морито за оградой глядит  на  диск  луны  и  ступает  по  опавшей
листве, погруженный в думы.
   Его разговор с самим собой.
   "Вот и луна взошла. Обычно я жду не дождусь ее восхода, а сегодня боюсь
света! При одной мысли о том, что я, такой, каким был до сих пор,  в  одну
ночь исчезну и с завтрашнего дня сделаюсь убийцей,  я  дрожу  всем  телом.
Представляю себе, как вот эти руки станут красными от крови. Как проклят я
буду в своих собственных глазах!  Я  не  мучился  бы  так,  если  бы  убил
человека, которого ненавижу. Но этой ночью  я  должен  убить  человека,  к
которому ненависти у меня нет.
   По виду я его знаю давно. Его имя - Ватару  Саэмон-но  дзе  -  я  узнал
только теперь, но уже не помню, как давно мне знакомо его  белое,  слишком
нежное для мужчины лицо. Когда я узнал, что он муж  Кэса,  я  почувствовал
ревность - это правда. Но эта ревность теперь исчезла, не оставив следа  в
моем сердце. И хотя Ватару - мой соперник в любви, у меня нет  к  нему  ни
ненависти, ни злобы. Нет, скорей даже я ему сочувствую. Когда  я  услышал,
сколько стараний положил Ватару, чтобы завоевать Кэса а устье  Коромогава,
я даже думал о нем с теплотой. Полный одним стремлением сделать Кэса своей
женой, разве не  стал  он  даже  учиться  писать  танка?  [танка  -  самая
распространенная форма классической поэзии: 5 строк по 5-7-5-7-7 слогов; в
быту  японской  аристократии  для  молодых  людей  обоего  пола  считалось
обязательным умением писать  танка,  которыми  обменивались  влюбленные  и
которые писались также по самым различным  поводам]  Когда  я  представляю
себе любовные  стихи,  написанные  этим  настоящим  самураем,  я  не  могу
сдержать улыбки. Но это вовсе не  улыбка  насмешки.  Просто  меня  трогает
человек, который так старается понравиться  женщине.  А  может  быть,  его
рвение доставляет мне, влюбленному,  своеобразное  удовлетворение,  потому
что он старается понравиться женщине, которую я люблю.
   Но люблю ли я Кэса настолько, чтобы так говорить?  Моя  любовь  к  Кэса
делится на две поры: теперь и раньше. Еще до того, как Кэса  связала  свою
судьбу с Ватару, я ее любил. Или думал, что люблю. Но теперь я  вижу,  что
тогда в моем сердце было много нечистого. Чего я желал от Кэса? Я не  знал
еще  женщин  и  просто  желал  овладеть  ее  телом.   Не   будет   большим
преувеличением сказать, что моя любовь к Кэса была лишь чувствительностью,
приукрашивавшей это желание. И вот подтверждение: перестав  встречаться  с
Кэса, я все же три года действительно не мог ее забыть, но помнил бы я  ее
так, если бы тогда узнал ее тело? Как ни стыдно, у меня  не  хватает  духа
ответить: да, помнил бы так же. И позже в моей любви к  Кэса  значительную
долю составляло сожаление о том, что я не знал ее тела.  Снедаемый  такими
чувствами, я наконец вступил в связь, которой я так боялся и так ждал. "Ну
и что же теперь? - снова спрашиваю я сам себя. - Действительно ли я  люблю
Кэса?"
   Но прежде чем ответить на этот вопрос, мне, как ни  тяжело,  приходится
припомнить  некоторые  обстоятельства.  Случайно   встретив   Кэса   после
трехлетней разлуки на церемонии освящения нового моста Ватанабэ, я полгода
всеми средствами добивался тайного свидания с ней. И мне это удалось. Нет,
удалось не только добиться свидания, но и овладеть ее телом, как  это  мне
только снилось во сне. Но меня толкнуло на это не только прежнее сожаление
о том, что я не знаю ее тела. Сидя на циновках в одной комнате  с  Кэса  в
доме у Коромогава, я заметил, что это сожаление как-то незаметно для  меня
ослабело. Может быть, дело было в том, что  к  тому  времени  я  уже  знал
женщин. Но была причина важнее: Кэса подурнела. В самом  деле,  теперешняя
Кэса уже не та, что три года назад.  Кожа  ее  потеряла  свой  блеск,  под
глазами появились темные круги. Прежняя пышная мягкость щек  и  подбородка
исчезла, как выдумка.  Единственное,  что  не  изменилось,  это,  пожалуй,
только все те же властные, смелые черные глаза. Эта перемена нанесла моему
желанию страшный удар. Я до сих пор хорошо помню, что, встретившись с Кэса
впервые после трехлетней разлуки, я был так потрясен, что  невольно  отвел
глаза.
   Так зачем же, уже не чувствуя прежнего влечения к ней, я вступил с  ней
в  связь?  Во-первых,  мною  двигало   странное   желание   покорить   ее.
Встретившись со мной, Кэса  намеренно  преувеличенно  рассказывала  мне  о
своей любви к Ватару. А во мне это почему-то вызвало только ощущение  лжи.
"Эту женщину связывает с мужем только одно чувство  -  тщеславие"  [Ватару
Саэмон-но дзе принадлежал к одной из ветвей знатнейшего рода Фудзивара], -
думал  я.  "А  может  быть,  она  просто  сопротивляется,  боится  вызвать
жалость?" - думал  я  также.  И  во  мне  все  сильней  разгоралась  жажда
изобличить эту ложь. Но если меня спросят, почему я решил, что это ложь, и
скажут мне, что в таких мыслях сказалась моя самовлюбленность, я не  смогу
возражать. И все же я был убежден, что это ложь. И убежден до сих пор.
   Но и желание покорить ее было не все, что  мною  тогда  владело.  Кроме
того... стоит мне это сказать, как я чувствую,  что  краска  заливает  мне
лицо. Кроме того, мною владело чисто  чувственное  желание.  Это  не  было
сожаление о том, что я не знал ее тела.  Нет,  это  было  более  низменное
чувство, вовсе не нуждавшееся именно в этой женщине, это было желание ради
желания. Даже мужчина, покупающий распутную девку, пожалуй, не  так  подл,
как я был тогда.
   Как бы то ни было, под влиянием всех этих побуждений я вступил в  связь
с Кэса. Или, вернее, опозорил Кэса. Теперь, возвращаясь к вопросу, который
я поставил себе с самого начала... Нет, мне незачем спрашивать себя вновь,
люблю ли я Кэса. Временами я скорее ненавижу ее. В особенности после того,
как все уже было кончено и она лежала в слезах, а я  поднял  ее,  насильно
обнимая, - тогда она  казалась  мне  бесстыдней,  чем  я,  бесстыдный!  Ее
растрепанные волосы, ее потное лицо - все свидетельствовало  о  безобразии
ее тела и ее души. Если раньше я ее и любил, то этот день был последним  -
любовь исчезла навек. Или если раньше я ее не любил, то с этого дня в душе
у меня родилась ненависть - можно сказать и так.  И  вот...  О!  Разве  не
готов я сегодня ради этой женщины, которую я не люблю,  убить  мужчину,  к
которому не питаю ненависти?
   В этом совершенно никто не виноват. Я заговорил  об  этом  сам,  своими
собственными устами. "Убить Ватару?" - прошептал я, приблизив  губы  к  ее
уху. Когда я вспоминаю об этом, мне начинает казаться, что я тогда сошел с
ума! Но я это прошептал. С мыслью "не прошепчу", стиснув зубы,  прошептал.
Почему мне захотелось так шепнуть, я и теперь, оглядываясь назад, никак не
пойму. Но если хорошенько подумать... Чем больше я ее презирал, чем больше
я ее ненавидел, тем больше и больше хотелось мне  чем-нибудь  ее  унизить.
Ничто не приблизило бы  меня  к  этой  цели  так,  как  слова,  которые  я
произнес: "Убить Ватару", - убить мужа, любовь к которому Кэса  выставляла
напоказ, вынудить у нее согласие на это. И вот  я,  точно  одержимый  злым
духом, сам того не желая, вызвался совершить убийство. Но если  даже  этих
моих побуждений, из-за которых я сказал  "убить  Ватару",  было  мало,  то
потом какая-то невидимая сила (наверное, сам дьявол) поработила мою волю и
увлекла меня на путь зла - иначе объяснить это невозможно. Так или  иначе,
я неотступно шептал на ухо Кэса одно и то же.
   Тогда немного погодя Кэса вдруг подняла  лицо  и  прямо  ответила,  что
согласна на  мой  замысел.  Для  меня  не  только  легкость  этого  ответа
оказалась неожиданной. Когда я взглянул на ее лицо,  в  ее  глазах  таился
странный блеск, какого я ни разу еще у нее не видел. Прелюбодейка!  -  вот
что сразу же пришло мне в голову. И чувство, похожее на отчаяние,  в  один
миг развернуло перед моими глазами весь ужас задуманного мною. Разумеется,
излишне упоминать, что меня и тогда мучило отвращение  к  ее  развратному,
поблекшему виду. Если бы я только мог, я бы тут же на месте  нарушил  свое
обещание. Я повергнул бы эту неверную  жену  на  дно  гнуснейшего  позора.
Возможно, тогда - пусть я и играл этой женщиной -  моя  совесть  могла  бы
укрыться за справедливым негодованием. Но на это я уже  не  был  способен.
Когда лицо ее вдруг изменилось и она, точно видя меня насквозь, пристально
посмотрела мне в глаза, признаюсь прямо: я  принужден  был  дать  обещание
убить Ватару и назначил день и  час  потому,  что  я  боялся:  если  я  не
соглашусь, Кэса мне отомстит. И до сих пор страх неотвязно  сковывает  мне
сердце. Если кто-нибудь посмеется надо  мной,  как  над  трусом,  -  пусть
смеется! Это сделает только тот, кто не видел Кэса тогда. "Если я не  убью
его, то Кэса - пусть и не собственными руками - все равно убьет меня.  Так
пусть лучше я сам убью Ватару!" - с отчаянием думал я, глядя в  ее  глаза,
плачущие без слез. Я дал клятву, и когда я увидел, как Кэса опустила глаза
и засмеялась,  так  что  на  ее  бледных  щеках  появились  ямочки,  разве
основательность моего страха не подтвердилась?
   О, из-за этой проклятой клятвы я должен на  свою  обесчещенную,  дважды
обесчещенную душу принять грех убийства! Если  бы  этой  ночью  я  нарушил
клятву... Нет, этого я тоже не вынесу. Во-первых, есть та, кому я  клялся.
И, кроме того, я говорил, что боюсь мести. И это не ложь. Но  есть  и  еще
нечто. Что? Что это за великая сила, которая гонит меня, такого труса,  на
убийство безвинного? Не знаю. Не знаю, но иногда... Нет, не может быть!  Я
презираю эту женщину. Боюсь. Ненавижу. И все-таки... и  все-таки...  может
быть, я все еще люблю ее..."
   Продолжая ходить взад и вперед, Морито больше не произносит  ни  слова.
Лунный  свет.  Слышно,  как  где-то  поют  песни   имае   [форма   стихов,
распространенная в XI-XIII вв.: два четверостишия с чередованием строк  по
7-5 слогов]:

   О душа, о сердце
   человека!
   Ты, как непроглядный мрак,
   темно и глухо.
   Ты горишь одним огнем -
   страстей нечистых,
   Угасаешь без следа, -
   и вот вся жизнь!



   2

   Ночь. Кэса, встав с постели и отвернувшись  от  света  лампады,  кусает
рукав, погруженная в думы.
   Ее разговор с самой собой.
   "Придет ли он? Или не придет? Не может быть, чтобы  не  пришел.  Однако
луна уже склоняется к  закату,  а  шагов  не  слышно,  -  может  быть,  он
раздумал? Вдруг он не придет?.. О, тогда я опять должна буду  смотреть  на
солнце со стыдом, как распутная девка! Как выдержу я такую мерзость, такую
гнусность? Тогда  я  буду  все  равно  что  труп,  валяющийся  на  дороге.
Опозоренная, попираемая, в довершение всех зол обреченная нагло выставлять
свой позор на свет, я все же должна буду  молчать,  как  немая.  Если  это
случится, пусть я умру - даже смерть не облегчит моих мук!  Нет,  нет,  он
непременно придет! Я не могу думать иначе с тех пор, как  при  прощании  я
видела его глаза. Он боится меня. Ненавидит, презирает и все же боится.  В
самом деле, если бы я надеялась только на себя, я не могла бы сказать, что
он непременно придет. Нет,  я  надеюсь  на  подлый  страх,  рожденный  его
себялюбием. Вот почему я  могу  так  сказать.  Он  непременно  прокрадется
сюда...
   Я, не способная больше надеяться на самое  себя,  -  что  я  за  жалкий
человек! Три года назад я больше всего надеялась на себя, на свою красоту.
Три года назад... может быть, ближе к правде будет сказать - до того  дня.
В тот день, когда я встретилась с ним в одной комнате, в доме у тетки, я с
первого же  взгляда  увидела  в  его  сердце  свое  безобразие.  Лицо  его
оставалось спокойным, он как ни в чем не бывало говорил мне нежные  слова,
чтобы меня увлечь. Но разве может поддаться таким словам  сердце  женщины,
однажды понявшей свое безобразие! Я только терзалась. Боялась. Горевала. Я
вспомнила, как мне было жутко, когда в  детстве,  на  руках  у  няньки,  я
смотрела на лунное затмение, - но насколько тогда было лучше, чем  теперь!
Все мои мечты сразу развеялись. И меня охватила тоска,  как  на  дождливом
рассвете. Дрожа от тоски, я в конце  концов  отдала  свое  все  равно  что
мертвое тело этому человеку. Этому человеку, которого я не люблю,  который
меня ненавидит, который меня презирает, этому сластолюбцу... Может быть, я
не могла вынести тоски, охватившей меня, когда я увидела свое  безобразие?
И я хотела обмануть всех, когда, словно в порыве страсти, прижала голову к
его груди? Или же меня, как и его, толкала только  гнусная  чувственность?
От одной этой мысли мне стыдно. Стыдно! Стыдно! Особенно в тот миг,  когда
я высвободилась из его объятий, как презирала я сама себя!
   Как ни хотела я сдержать слезы, от гнева и тоски  они  лились  опять  и
опять. Но это была не только печаль  о  нарушенной  верности.  Мучительнее
всего было то, что, заставив  меня  нарушить  мою  верность,  меня  еще  и
унизили, что, ненавидя меня, как прокаженного пса, меня еще и терзают. Что
же я потом сделала? Теперь это представляется  мне  смутным,  как  далекое
воспоминание. Я только помню, как я рыдала,  и  вдруг  его  усы  коснулись
моего уха, и он, горячо дыша, тихо прошептал: "Убить Ватару?" Услыхав  эти
слова,  я  почувствовала  еще  мне  самой  непонятное,  странное  ощущение
возвращения жизни. Жизни? Если сияние луны можно назвать светом, то и  это
было возвращение жизни. Но как эта жизнь не похожа на свет солнца!  И  все
же разве эти ужасные слова не утешили меня? О, неужели я, неужели  женщина
может так радоваться любви другого мужчины, что готова убить своего мужа?
   Ощущая это возвращение жизни, тоскливой, как лунный свет в эту ночь,  я
все еще плакала. А потом? Потом? Когда, как я взяла с  него  клятву  убить
мужа? Только принимая клятву, я в первый раз вспомнила о муже.  Я  открыто
говорю - в первый раз. До тех пор я была поглощена лишь  мыслями  о  самой
себе, о своем позоре. И только тогда  вспомнила  о  муже,  о  своем  тихом
муже... нет, не о муже. Перед моими глазами, как живое, всплыло лицо мужа,
что-то с улыбкой мне говорящего. Наверно, мой замысел шевельнулся  в  моей
душе как раз в тот миг, когда я вспомнила это лицо.  Потому  что  как  раз
тогда я решила умереть. Я радовалась, что я  в  силах  решиться.  Но  вот,
перестав плакать, я подняла  лицо,  взглянула  на  Морито,  снова,  как  и
раньше, прочла в его сердце, что я безобразна, и  вся  моя  радость  сразу
погасла. Я опять вспомнила мрак лунного затмения, которое я  видела,  лежа
на руках у кормилицы. Как будто разом вырвались на волю  все  притаившиеся
на дне радости злые духи. Если я заменю собой мужа, значит ли это,  что  я
действительно люблю его? Нет, нет, мне только хочется под  этим  предлогом
искупить свой собственный грех - то, что я отдалась этому человеку.  Я,  у
которой не хватает мужества покончить  с  собой!  Я,  исполненная  подлого
желания выставить себя перед людьми в лучшем свете! Но это еще можно  было
бы изменить. Я была  еще  подлей!  Еще,  еще  безобразней!  Под  предлогом
заменить собой мужа не  хотела  ли  я  отомстить  этому  человеку  за  его
ненависть, за его презрение, за его гнусную чувственность, в угоду которой
он сделал меня своей игрушкой, отомстить за все? Вот подтверждение:  когда
я увидела его лицо, странное оживление, похожее на лунный свет, потухло во
мне, и мое сердце вдруг оледенила печаль. Я умру  не  ради  мужа.  Я  хочу
умереть ради себя самой. Я хочу умереть из-за горечи оттого, что  изранили
мое сердце, и из-за злобы оттого, что осквернили мое тело.  Вот  почему  я
хочу умереть. О, моя жизнь ничего не стоит! Ничего не стоит и моя смерть.
   Но насколько эта смерть, даже если она и ничего не стоит, желанней, чем
жизнь! Скрывая печаль, я принудила себя улыбнуться и еще раз взяла с  него
клятву убить мужа. Он догадлив,  и  он  по  этим  моим  словам,  вероятно,
догадался, что я натворю, если увижу, что он нарушил клятву. А если так  -
он должен прийти, дав клятву, он не может не  прийти...  Что  это,  ветер?
Когда я подумаю, что мои  мучения,  начавшиеся  с  того  дня,  этой  ночью
наконец прекратятся, у меня становится  легко  на  сердце.  Завтра  солнце
бросит холодный свет на мой обезглавленный  труп.  Когда  это  увидит  мой
муж... Нет, о муже не надо думать, муж меня любит. Но эта  любовь  мне  не
нужна. С давних  пор  я  могла  любить  только  одного  человека.  И  этот
единственный человек сегодня ночью  придет  меня  убить.  Даже  при  свете
лампады мне слишком светло. Мне, измученной моим возлюбленным..."
   Кэса гасит светильник. Вскоре в  темноте  -  слабый  звук  отодвигаемой
ставни. И сквозь щель падает бледный свет луны.

   Март 1918 г.

   [Сюжет заимствован из средневековой эпопеи "История расцвета и  падения
Тайра и Минамото" ("Гэмпэй сэйсуйки", конец XII-XIII вв.), свиток 19]

Популярность: 1, Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 06:41:03 GmT