Энн Райс. Мэйфейрские ведьмы


     (Мэйфейрские ведьмы-2)
     Anne O'Brien Rice. The witching hour. Part 2 (1990)
     Р18 Мэйфейрские ведьмы. -- М.: Изд-во Эксмо, СПб.: Изд-во  Домино  СПД,
2004. -- 832 с. (Мистика). Перевод с английского Е. Коротян, И. Шефановская.

     ББК 84(7США)
     УДК 820(73)
     ISBN 5-699-05181-3 (Эксмо)
     ISBN 0-345-36789-8

     <i>Какая  связь может существовать между сожженной на костре</i> в <i>семнадцатом
веке  неграмотной знахаркой из  затерянной в горах шотландской  деревушки  и
молодой женщиной-нейрохирургом, спасающей жизни в одной из самых современных
клиник Сан-Франциско, между энергичной красавицей -- владелицей плантации на
экзотическом острове  Сан-Доминго  и несчастной полубезумной  калекой, много
лет не покидающей стен старого особняка в Садовом квартале Нового Орлеана?</i>
     <i>Ответ  может  вас  шокировать:  все  эти женщины  принадлежат  к одному
семейному  клану,  и  имя им  --  Мэйфейрские  ведьмы.  Прочтите  документы,
собранные на  протяжении  четырех  столетий агентами  Таламаски  --  тайного
ордена ученых-историков, посвятивших себя изучению паранормальных явлений.</i>

        1
        ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ

     Предисловие переводчика к частям I--IV:
     Первые четыре части  данного  досье  содержат заметки Петира ван Абеля,
сделанные  им  специально  для  Таламаски.  Они   были  написаны  по-латыни,
преимущественно   нашим  латинским  шифром,   представлявшим   собой   форму
латинского  языка,  которой  Таламаска  пользовалась   с  четырнадцатого  по
восемнадцатый век. Это делалось с целью оградить наши послания и дневниковые
записи  от  любопытства посторонних. Существенная  часть  материала написана
по-английски, ибо ван  Абелю было свойственно писать  по-английски, находясь
среди французов, и по-французски -- среди англичан, дабы передавать диалоги,
а также выражать некоторые мысли и чувства более живо и естественно, чем  то
позволял старый латинский шифр.
     Почти весь материал изложен в форме писем, что было и остается основной
формой отчетов, поступающих в архивы Таламаски.
     Стефан  Франк был  в  то время  главою  ордена,  поэтому  большая часть
записей  в   упомянутых   частях   адресована   ему   и  отличается  легкой,
доверительной и подчас  неофициальной  манерой изложения. Тем не менее Петир
ван Абель никогда не забывал, что его послания предназначены для архивов,  а
потому  старался сделать их как можно более понятными для будущих читателей,
которым  описываемые реалии, естественно, не  будут знакомы.  Именно по этой
причине, адресуя, например, письмо человеку, чей  дом стоял на  каком-нибудь
амстердамском канале, он мог подробно описывать тот самый канал.
     Переводчик   не  делал  никаких  сокращений.   Адаптирование  материала
предпринималось  только  в  тех  случаях,  когда   оригинальные  письма  или
дневниковые записи оказывались поврежденными и вследствие этого недоступными
для прочтения. Некоторые  редакторские изменения вносились и  в те фрагменты
текстов,  где современным ученым нашего ордена не удалось расшифровать смысл
отдельных  слов  или  фраз  старого  латинского  шифра  или  где  устаревшие
английские  выражения  могли  помешать  современному  читателю  понять  суть
излагаемого  материала.  Написание  слов,   разумеется,   было  приведено  в
соответствие с современными нормами орфографии.
     Читателю следует иметь в виду,  что английский язык  конца семнадцатого
столетия был во  многом похож на  наш сегодняшний английский язык. В нем уже
широко использовались такие словосочетания,  как "я считаю" или "я полагаю".
Они не являются моими добавками к оригинальному тексту.
     Если взгляды Петира на  окружающий его мир  кому-то  покажутся чересчур
"экзистенциальными", такому читателю  достаточно  лишь  перечитать Шекспира,
писавшего на  семьдесят пять лет раньше ван Абеля, чтобы  понять,  какими же
предельно атеистическими, ироническими  и экзистенциальными  были  мыслители
того  времени. То же самое можно сказать и об отношении Петира к сексуальным
вопросам.  Ханжеский  девятнадцатый  век  с  его  повсеместным   подавлением
естественных  человеческих  стремлений  порою  заставляет  нас  забыть,  что
семнадцатое и восемнадцатое столетия были  куда  более  либеральными в своих
воззрениях на плотские наслаждения.
     Коль скоро мы вспомнили о Шекспире, следует отметить, что Петир питал к
нему  особую любовь  и наслаждался чтением  шекспировских пьес и сонетов. Он
часто говорил, что Шекспир является его "философом".
     Что касается  полного жизнеописания Петира  ван Абеля, то  это воистину
достойное  повествование.  В  наших   архивах  хранятся   семнадцать  томов,
содержащих полные переводы всех полученных от него сообщений и  материалы по
всем   делам,   расследованием   которых   он   занимался,   с   соблюдением
хронологического порядка, в каком поступали, его отчеты.
     Орден располагает также двумя портретами Петира ван Абеля. Один из  них
был написан Францем Халсом  по  личному  заказу нашего  тогдашнего директора
Ремера Франца. На нем Петир запечатлен высоким светловолосым юношей -- такая
внешность  присуща людям  нордического  типа -- с  правильным  овалом  лица,
крупным  носом,  высоким  лбом  и  большими  пытливыми  глазами.  На  втором
портрете,  написанном  Томасом де Кайзером примерно двадцать лет  спустя, мы
видим слегка пополневшего Петира ван Абеля, хотя лицо его, украшенное теперь
аккуратно подстриженными усами  и бородой, по-прежнему сохранило характерную
овальную  форму, а  из-под черной  широкополой  шляпы выбиваются  все  те же
вьющиеся белые локоны  волос. В  обоих  случаях Петир изображен  спокойным и
вполне жизнерадостным,  что было типично для  голландских  мужских портретов
того времени.
     Петир состоял в Таламаске с юных лет и до самой своей смерти, настигшей
его при исполнении служебных обязанностей. Как станет ясно из его последнего
отчета,  посланного  в орден, ван  Абелю  в тот момент было всего  сорок три
года.
     По общему мнению современников, Петир был хорошим оратором, слушателем,
прирожденным писателем,  равно как и страстным и импульсивным человеком. Ему
нравилась  творческая  атмосфера,  царящая  в  артистических  кругах,  и  он
проводил  немало  свободного  времени  в обществе амстердамских  художников.
Однако  он  всегда  помнил  о своих  изысканиях, и  его  послания отличались
многословностью,   обилием   подробностей,   а   временами    и   чрезмерной
эмоциональностью.  Кого-то  из читателей  это  может  раздражать,  тогда как
другие  найдут записки Петира  ван  Абеля поистине бесценными, ибо  в них не
только живо  и  впечатляюще  описано  все,  чему он  был  свидетелем,  но  и
открывается прекрасная возможность составить представление о характере столь
незаурядного человека.
     Ван Абель не отличался  особым даром чтения мыслей (он признавался, что
несведущ в  этом искусстве, поскольку не  любил  прибегать к его помощи и не
доверял  ему), но  обладал способностью  усилием воли передвигать  небольшие
предметы, останавливать часы и совершать иные подобные "фокусы".
     Первая  его  встреча  с  Таламаской произошла в  восьмилетнем возрасте,
когда,  осиротев,  он  скитался  по улицам  Амстердама.  Рассказывают,  что,
прослышав, будто Обитель дает кров тем, кто "не такой, как все" (а маленький
Петир был  именно "не таким"), мальчик  долго бродил вокруг, пока  наконец в
одну из зимних ночей не уснул прямо на ступенях у  входа, где, возможно,  он
бы  и  замерз  до  смерти,  не  наткнись  на  него  Франц Ремер.  Как  позже
выяснилось,   мальчик   был  достаточно  хорошо   образован,   умел   писать
по-голландски и по-латыни, а также понимал по-французски.
     О своем раннем детстве  и  родителях ван Абель сохранил лишь отрывочные
воспоминания, не отличавшиеся достоверностью, однако  впоследствии, уже став
взрослым,  он  занялся  поисками своих корней и  не только выяснил, что  его
отцом  был  известный   лейденский  хирург  Ян  ван  Абель,   но  и  отыскал
принадлежащие его перу обширные труды по медицине, содержащие ряд выдающихся
для того времени открытий в области анатомии и лечения целого ряда недугов.
     Петир  часто  говорил,  что  Таламаска заменила  ему и  отца,  и  мать.
Пожалуй,  в  истории  ордена не найти более преданного  его агента, чем  ван
Абель.
     <i>Эрон Лайтнер.</i>
     <i>Таламаска, Лондон, 1954 г.</i>

        МЭЙФЕЙРСКИЕ ВЕДЬМЫ
        Часть I / расшифровано
        ИЗ ЗАПИСОК ПЕТИРА ВАН АБЕЛЯ,
        ОСТАВЛЕННЫХ ИМ ДЛЯ ТАЛАМАСКИ
        1689

     <i>Сентябрь 1689 г.,</i>
     <i>Монклев, Франция</i>
     Дорогой Стефан!
     Наконец-то  я  достиг   Монклева,  расположенного   у  самого  подножия
Севеннских гор,  дабы  вести свои изыскания  в этой  холмистой местности,  и
убедился  в том,  что предоставленные  мне сведения  вполне достоверны:  сей
угрюмый  городишко  с  его  черепичными крышами  и  устрашающими  бастионами
крепости  действительно  находится  в полной  готовности  к  сожжению  одной
могущественной ведьмы.
     Здесь стоит ранняя осень, и воздух, поступающий сюда из долины, свеж  и
даже  слегка  напоен жарким  дыханием Средиземноморья, а от  городских ворот
открывается  просто  чарующий   вид  на   виноградники,   где  изготавливают
великолепное пенистое белое вино.
     Поскольку  нынешним вечером,  первым,  проведенным  мною в  Монклеве, я
выпил  достаточное количество этого  вина, то могу засвидетельствовать,  что
оно вполне соответствует хвалебным отзывам здешних горожан.
     И все же, Стефан, я не испытываю любви к этим местам, ибо эхо окрестных
гор до сих пор дрожит от криков великого множества катаров, сожженных  здесь
несколько веков назад. Сколько еще столетий должно пройти, прежде  чем кровь
невинных жертв  настолько глубоко впитается в землю  всех городов  и селений
края, что о ней позабудут?
     Но  Таламаска будет  помнить об этом вечно.  Мы, живущие в мире книг  и
рассыпающихся от  времени пергаментов, сидящие при свете мерцающих в темноте
свечей, щуря воспаленные от бесконечного чтения глаза, всегда держим руку на
пульсе истории. Для нас прошлое всегда  остается настоящим.  Должен сказать,
еще мой отец -- задолго до того, как я впервые услыхал слово "Таламаска", --
много рассказывал  мне об  этих убиенных  еретиках  и  о нагромождениях лжи,
воздвигнутой против них. Ему довелось немало прочесть о тех мрачных днях.
     Впрочем,  какое отношение  имеет далекое прошлое к трагедии  графини де
Монклев,  которой  завтра  суждено  умереть  на костре, приготовленном возле
самых дверей  собора  Сен-Мишель?  Как  ты  убедишься из  моего  дальнейшего
повествования, несмотря  на то что сердца  обитателей этого старого, целиком
выстроенного из камня города-крепости  отнюдь  не  каменные, ничто,  увы, не
сможет предотвратить казнь несчастной женщины.
     Стефан, мое сердце  переполнено болью. Я чувствую себя более чем слабым
--  скорее,  беззащитным  --  и  очень  нуждаюсь  в  помощи, поскольку  меня
одолевают мысли и воспоминания. И я намерен поведать тебе самую удивительную
историю.
     Однако мне должно излагать события по порядку, всеми силами,  стараясь,
как и всегда, придерживаться в первую  очередь тек моментов моего печального
путешествия,  которые   достойны  нашего  внимания.   Надеюсь,   ты   будешь
снисходителен к моим неизбежным отступлениям.
     Прежде всего позволь тебя заверить, что я никоим образом не в состоянии
предотвратить  это  сожжение. Упомянутую  женщину  считают  здесь  не только
могущественной  ведьмой, не  желающей раскаиваться, -- ее  также  обвиняют в
отравлении собственного  мужа;  и  показания против  нее,  как ты поймешь из
моего дальнейшего рассказа, исключительно ужасающи.
     В сношении  с  сатаной и в убийстве обвинила  графиню не кто иная,  как
мать ее мужа.  Двое малолетних сыновей  несчастной, находящиеся под влиянием
своей бабушки, присоединились к обвинениям в адрес собственной матери, тогда
как  единственная  дочь  уличенной  ведьмы,  очаровательная   двадцатилетняя
Шарлотта, дабы избегнуть аналогичных обвинений в  колдовстве, спешно отплыла
со своим молодым мужем,  уроженцем острова Мартиника,  и маленьким  сыном  в
Вест-Индию.
     Однако ситуация не столь проста, как может показаться. Далее я подробно
изложу все, что  мне удалось обнаружить.  Прошу  лишь отнестись терпеливо  к
моему рассказу, ибо  я вынужден начать с самого  начала,  а  затем совершить
экскурс  в достаточно далекое прошлое.  Во  всей этой истории имеется немало
сведений,  представляющих несомненный  интерес для  Таламаски,  однако орден
практически бессилен что-либо  предпринять.  Я  пишу  эти  строки, испытывая
мучительные терзания,  поскольку  знаю эту женщину  и, возможно, прибыл сюда
именно  потому, что  был  уверен  в  необходимости с ней познакомиться, хотя
надеялся и молил Бога, чтобы мнение мое оказалось ошибочным.
     Мой  прошлый  отчет я  составлял для  тебя,  покидая пределы германских
владений, до  смерти  измотанный  тамошними  жуткими процессами  и сознанием
невозможности  какого-либо  вмешательства с  моей  стороны.  В Трире  я стал
свидетелем двух массовых сожжений, и я не  в силах найти слова, способные  в
полной мере описать весь ужас  этих  действ,  усугубленный еще и тем фактом,
что столь  страшные  зверства были  совершены  протестантскими священниками,
столь же злобными,  как и  их католические собратья, и находящимися в полном
согласии  с  последними в том,  что сатана разгуливает по земле и одерживает
победы благодаря своим пособникам  из числа  городских обывателей --  причем
иногда такая роль  отводится сущим  простофилям,  едва ли не слабоумным, что
представляется уж совсем невероятным; однако в большинстве  случаев "слугами
дьявола"  объявлялись  добропорядочные  матери  семейств, пекари,  плотники,
нищие попрошайки и так далее...
     До   чего  же   все-таки  странными  кажутся   воззрения   церковников,
полагающих,  что народ  в целом слаб  духом,  а  дьявол настолько глуп,  что
стремится сбить с  пути  истинного лишь  бедных и бесправных, -- ну  в самом
деле,  почему бы  ему  в  виде  исключения не  попытаться  однажды совратить
французского короля?
     Впрочем, мы с тобой уже не раз обсуждали эти вопросы.
     Я был вынужден отправиться сюда, а  не домой, в Амстердам,  по которому
скучаю  всей  душой,  поскольку  вести  о  готовящемся  судилище  разнеслись
повсюду. Наиболее необычным было  то, что на сей раз  обвинениям подверглась
именитая  графиня,  а  не  какая-нибудь  деревенская  повитуха, косноязычная
дуреха, которую обычно бывает  достаточно припугнуть, и она начнет  называть
всех вокруг своими сообщниками, обрекая на гибель многие невинные души.
     Но и в этом городишке я  обнаружил немало знакомых черт, сопровождающих
подобные судилища;  достаточно сказать, что дней десять  назад  сюда  прибыл
известный  инквизитор, отец Лувье, который похваляется  тем,  что сжег сотни
ведьм и что если надобно  отыскать  ведьм здесь, то он их непременно найдет.
Здесь же гуляет по  рукам  написанная им книга о демонологии, черной магии и
колдовстве, которая широко известна во всей Франции и приводит в неимоверное
восхищение полуграмотный  люд,  который буквально зачитывается  пространными
описаниями  демонов, словно это  библейские откровения, тогда как  на  самом
деле сочинения инквизитора не более чем глупейшие выдумки.
     Нельзя  не  упомянуть   о  сопровождающих  текст  гравюрах,  которые  с
благоговейным почтением  передаются  из  рук  в  руки,  ибо сии картинки  --
мастерски исполненные изображения пляшущих при  лунном свете чертей, а также
старых  колдуний,  пожирающих  на  своих  пиршествах  невинных  младенцев  и
летающих на помеле, -- наделали много шума и вызвали всеобщее негодование.
     Книжка эта буквально заворожила город, и, полагаю, ни для  кого в нашем
ордене не окажется неожиданностью,  что  всю кашу  заварила не кто иная, как
старая  графиня  -- обвинительница собственной  невестки, прямо со  ступеней
собора во всеуслышание заявившая, что  только благодаря столь полезной книге
она смогла распознать ведьму, живущую с нею под одной крышей.
     Ах, Стефан, приведи ко мне мужчину или женщину, на счету которых тысяча
прочитанных  книг, и ты подаришь мне интересного  собеседника. Но приведи ко
мне  того,  кто  за свою  жизнь едва  ли прочел  более  трех, и у меня,  без
преувеличения, появится опасный враг.
     Но я опять уклоняюсь в сторону от своего повествования.
     Я прибыл в  Монклев  в четыре часа пополудни,  проделав  верхом  весьма
долгий и утомительный путь вниз  по южным склонам гор в  долину. Как  только
моему  взору предстали городские  стены,  возвышавшиеся  надо  мной  подобно
крепости, --  а Монклев когда-то ею и был, -- я немедленно избавился от всех
документов,  свидетельствующих  о том, что я  отнюдь  не  тот, за  кого себя
выдаю,  то  есть  не католический священник,  изучающий  гибельное для  мира
поветрие ведьмовства и ради обретения знаний, которые позволят мне с большим
тщанием вырвать это ядовитое семя в своем родном  приходе, странствующий  по
городам и весям, дабы собственными глазами лицезреть уличенных ведьм.
     Сложив все лишние  и компрометирующие меня вещи в металлический ящик, я
закопал  его в  лесу. Затем,  надев свою  лучшую рясу, серебряное распятие и
другие  атрибуты,  приличествующие богатому церковнику,  поскакал  вверх  по
дороге,  направляясь  к  городским  воротам, как раз  мимо замка Монклев  --
бывшего жилища  несчастной графини,  с некоторых пор именуемой не иначе  как
"невеста дьявола" или "Монклевская ведьма".
     Оказавшись в городе, я немедленно  начал расспрашивать всех встречных о
том, с какой целью на  площади перед собором  приготовлен громадный костер и
почему  торговцы  расставили  здесь  же  свои  лотки, намереваясь  продавать
напитки и закуски, тогда как не похоже, чтобы в городе устраивалась ярмарка;
меня также интересовало, по какой причине соорудили скамейки  для зрителей с
северной стороны  собора  и  у стен  тюрьмы. И  наконец,  почему возле  всех
четырех  городских  постоялых  дворов  скопилось такое  множество лошадей  и
повозок и что именно столь оживленно обсуждают толпы  собравшихся на площади
людей,  указывая  пальцами сначала  на высокое  зарешеченное тюремное  окно,
расположенное как  раз над  воздвигнутыми рядами скамей,  а потом -- на этот
вызывающий отвращение костер?
     Я высказал предположение, что столь  активные приготовления  связаны  с
завтрашним  праздником  во имя  памяти  святого  Михаила  --  так называемым
Михайловым днем.
     Всякий, к  кому я обращался,  тут же с  готовностью сообщал  мне,  что,
собор действительно назван именем святого Михаила,  но  все происходящее  на
площади никакого отношения к  нему не имеет; однако, дабы лучше угодить Богу
и  всем  его  ангелам  и  святым, именно этот праздничный  день  избран  для
совершения  казни  над прекрасной графиней,  которая будет  сожжена  заживо,
причем без  оказания ей милости предварительного удушения,  чтобы сия  казнь
послужила  примером  всем окрестным ведьмам,  коих развелось  здесь  великое
множество,  хотя,  надо  признаться,  даже  под самыми  чудовищными  пытками
графиня  не  назвала ни одного имени, не выдала никого  из своих сообщниц --
вот до  чего велика власть  дьявола над  нею. Но инквизиторы, заверяли  меня
горожане, все равно разыщут этих ведьм.
     От  многочисленных  собеседников  самого разного  рода, своими  долгими
рассказами едва не заговоривших меня до умопомрачения, я также узнал, что  в
окрестностях этого  процветающего городка вряд ли найдется хоть  одна семья,
членам  которой не довелось собственными глазами  видеть проявления  великой
силы  графини:  она с готовностью исцеляла  больных,  приготавливая для  них
снадобья  из трав, налагала руки на  увечных и  калек, а  взамен  не просила
ничего,  кроме  поминовения ее в молитвах. Как выяснилось, умение снимать  с
людей заклятия, наложенные не слишком сильными ведьмами, принесло ей великую
славу, и  многие страдавшие  от злых  чар приходили в ее гостеприимный дом с
просьбой изгнать бесов, вселившихся в них по неведомо чьему приказу.
     Кто-то  из горожан сказал мне, что таких черных, цвета воронова  крыла,
волос, как у графини, нет больше ни у кого; другой вспоминал ее удивительную
красоту  и сокрушался  по  поводу  того,  что  палачи искалечили  прекрасную
женщину; третий поведал, что только  благодаря  графине  его ребенок остался
жив; четвертый поддержал его, добавив,  что ей  было по силам  излечить даже
самую страшную  лихорадку, что к праздникам она дарила своим слугам  золотые
монеты и что от нее не видели ничего, кроме доброты.
     Можно было подумать, Стефан, что я прибыл на канонизацию  святой,  а не
на  сожжение. Никто из тех,  кого я повстречал в течение первого часа своего
пребывания в  городе,  медленно проезжая взад и  вперед по  узким улицам как
будто в поисках нужного мне дома и останавливаясь, чтобы поговорить с каждым
встречным, не сказал ни единого худого слова в адрес этой женщины.
     Однако тот факт, что  к сожжению на  костре приговорена столь добрая  и
знатная  женщина,  несомненно,  возбуждал этих  простолюдинов  еще  сильнее,
словно   красота  и  щедрость   графини   делали  ее  смерть  грандиозным  и
захватывающим  зрелищем. Уверяю  тебя, у  меня  сердце сжималось  от страха,
когда  я  слышал  щедро  расточаемые  в ее  адрес похвалы, видел  готовность
расписывать ее добродетели...  и одновременно -- странный блеск в их глазах,
когда они  заговаривали о грядущей казни. В конце концов, не в силах  больше
вынести  все  это,  я направился к  громаде костра  и  принялся  внимательно
осматривать его, поражаясь столь внушительным размерам.
     Да, как много  требуется угля и дров, чтобы целиком и  полностью  сжечь
человеческое существо. Как  обычно,  я с  ужасом  взирал  на  приготовленный
костер  и,  как обычно, недоумевал,  почему  избрал  себе  именно такой  род
занятий. Ведь в какой бы подобный этому город, застроенный убогими каменными
домишками и украшенный старинным собором  с тремя колокольнями, я ни въехал,
везде меня  встречал шум толпы, а  уши наполнялись треском поленьев, кашлем,
стонами  и в довершение всего воплями умирающих. Как тебе известно, сколь бы
часто ни приходилось мне  бывать  свидетелем зверских  сожжений, я не могу к
ним  привыкнуть. Что же заставляет меня снова и  снова стремиться  навстречу
столь ужасным переживаниям?
     Быть  может,   Стефан,  таким  образом  я  расплачиваюсь   за  какое-то
совершенное мною  преступление? В  таком  случае настанет  ли день, когда  я
полностью искуплю свою вину? Пожалуйста, не подумай, будто я ропщу и жалуюсь
на судьбу.  Отнюдь. Как вскоре ты убедишься, мои, казалось  бы,  отвлеченные
рассуждения небезосновательны и не лишены определенного смысла. Ибо я прибыл
сюда,  чтобы еще раз  лицом к  лицу встретиться с  молодой женщиной, которую
когда-то любил так нежно, как никого  на свете, любил с того самого момента,
когда судьба  впервые столкнула нас  на пустынной  дороге  в Шотландии всего
через несколько  часов после того, как на ее глазах погибла в пламени костра
мать; опустошенное выражение  на  бледном лице прикованной  цепью к  повозке
красавицы  произвело   на  меня  гораздо  большее   впечатление,  нежели  ее
очарование, и навсегда врезалось в память...
     Если  ты  вообще ее помнишь,  то, наверное, уже  догадался, о ком  идет
речь. Но  прошу  тебя, наберись  терпения и  не  забегай вперед... Ибо в  то
время, как я ездил взад-вперед перед костром, прислушиваясь к косноязычной и
тупой похвальбе двух местных виноторговцев, рассказывавших друг  другу о тех
сожжениях   ведьм,  свидетелями   которых  они  были   прежде   (словно  эти
воспоминания могли являться предметом гордости), я  еще не знал всей истории
жизни графини. Теперь знаю.
     Наконец, приблизительно часов около пяти, я  отправился на самый лучший
из постоялых дворов города. Этот постоялый  двор одновременно и самый старый
-- он располагается прямо напротив собора, а следовательно, из всех окон его
обращенного к площади фасада открывается вид на двери Сен-Мишель и на только
что описанное мною место казни.
     Разумеется, ожидавшееся событие вызвало большой наплыв желающих на него
поглазеть, и  я  вполне справедливо  опасался, что свободных комнат  в  этом
заведении  уже не  осталось. Можешь ли  вообразить  мое  удивление,  когда я
узнал,  что  люди,  занимавшие  лучшие  передние  апартаменты,   только  что
выдворены оттуда, ибо, невзирая на их  изящные наряды  и светские манеры, за
душой  у  них  не  оказалось ни гроша. Я тут  же  внес  названную мне весьма
умеренную  сумму  в качестве платы за эти "превосходные  покои" и,  попросив
принести побольше свечей, дабы иметь возможность писать ночью, -- что сейчас
и делаю,  --  поднялся  по маленькой  скрипучей  лестнице  в  свое временное
пристанище,  которое нашел  вполне сносным: приличный соломенный матрац и не
слишком  грязное  постельное белье,  если  учесть,  что  я  находился  не  в
Амстердаме, небольшой очаг, в котором при такой теплой сентябрьской погоде я
не нуждался; окна, хоть и маленькие, смотрят прямо на костер.
     -- Вам  будет превосходно видно  отсюда,  -- с гордостью  заверил  меня
хозяин постоялого двора.
     Да-а-а, он, наверное, успел повидать немало подобных зрелищ. Интересно,
какие  мысли по поводу  происходящего бродят у  него  в  голове?  Не успел я
задаться этим вопросом, как хозяин сам, по  собственной инициативе,  грустно
качая головой, принялся рассказывать о необыкновенной красоте графини Деборы
и о предстоящем событии.
     -- Значит, ее зовут Дебора? -- спросил я.
     --  Да,  Дебора де Монклев,  наша  прекрасная  графиня.  Правда, она не
француженка. Ах, если бы только она была чуть более сильной ведьмой...
     Хозяин умолк на полуслове и низко склонил голову.
     Поверь, Стефан, мне словно нож в грудь вонзили.  Я мгновенно догадался,
о ком идет речь, и с трудом нашел в себе силы продолжить разговор. Но все же
сумел взять себя в руки.
     -- Умоляю вас, расскажите подробнее, -- попросил я.
     --  Увидев  умирающего мужа, она сказала, что не может его спасти,  что
это не в ее власти...
     Трактирщик снова замолчал, и я слышал лишь его печальные вздохи.
     Стефан,  мы уже наблюдали  великое множество  аналогичных  случаев. Как
только  деревенская  знахарка  заявляет, что не в силах кого-то вылечить, ее
тут же объявляют ведьмой. Хотя прежде все считали ее доброй колдуньей и даже
не заикались о дьяволе. Здесь повторилась та же история.
     Я  присел к письменному  столу, за которым  пишу и сейчас, убрал свечи,
затем отправился вниз,  где  в  недрах темного и сырого каменного зала пылал
небольшой  очаг, возле  которого  грелись, либо иссушали свою бренную плоть,
несколько местных философов. Удобно устроившись за одним из столов и заказав
ужин,  я  изо  всех  сил  пытался  прогнать  навязчивую  мысль,  всякий  раз
возникающую у меня при  виде уютно горящего очага ведь возведенные на костер
поначалу   тоже  ощущают   лишь  приятное   тепло,  однако  постепенно   оно
превращается в нестерпимый жар, несущий мучения и агонию.
     --  Принесите  самого  лучшего  вина,  -- приказал  я,  --  и позвольте
угостить  собравшихся здесь досточтимых господ в надежде,  что  они поведают
мне все, что им известно о здешней знаменитой ведьме,  -- сам  я знаю  о ней
очень мало.
     Приглашение мое  было  с  готовностью принято,  и я ужинал в  окружении
великого множества  болтунов,  пытавшихся говорить одновременно  и все время
перебивавших друг друга,  так что мне пришлось  поочередно  выбирать кого-то
одного и просить, чтобы остальные молчали до тех пор, пока он не закончит.
     -- Каким  образом графине были  предъявлены обвинения? --  без обиняков
спросил я.
     Из  череды нестройных  ответов удалось выяснить, что во время  верховой
прогулки  в  лесу граф  упал с лошади и после этого  происшествия  с большим
трудом добрался до  дома. Обильный обед и хороший сон восстановили, казалось
бы,  его силы, он  почувствовал себя вполне отдохнувшим и уже собирался было
отправиться на охоту, однако внезапно пронзившая  тело  боль заставила графа
вернуться в постель.
     Всю   ночь  графиня  вместе  со  свекровью   провела  у  постели  мужа,
прислушиваясь к его стонам.
     --  Повреждение у него скрыто глубоко внутри, -- объяснила  она.  --  Я
ничем  не  могу ему помочь. Вскоре  у него  пойдет горлом  кровь.  Мы должны
сделать все возможное, чтобы облегчить его страдания.
     Действительно, как она и предсказывала,  вскоре у графа изо рта хлынула
кровь. Он  застонал  еще  громче  и умолял жену,  излечившую  многих  людей,
принести  ему  лучшие свои лекарства.  Графиня еще раз  объяснила свекрови и
детям, что травма, полученная графом, чересчур тяжела и она бессильна спасти
мужа. В глазах ее при этом стояли слезы.
     --  Как  ведьма может плакать, я вас спрашиваю?  -- подал  голос хозяин
постоялого двора, который вытирал со стола, слушая рассказ.
     Я  согласился  с ним,  сказав, что, насколько мне  известно, ведьмы  не
умеют плакать.
     Мои  собеседники продолжали  подробно  описывать  страдания графа,  его
стоны, постепенно, по мере  того  как  боль усиливалась, перешедшие в крики,
хотя жена, стараясь  облегчить мучения и позволить мужу  впасть в забытье, в
изобилии поила его вином и настойками из трав.
     --  Спаси   меня,  Дебора!  --  молил  граф,  не  обращая  внимания  на
подошедшего к постели священника. Однако по прошествии времени, почувствовав
приближение последнего  часа, побледневший, истекающий  кровью граф дрожащей
от  лихорадки  рукой  поманил  к  себе священника и объявил, что его жена --
ведьма и всегда была таковой и что ее мать сожгли по обвинению в колдовстве,
а он теперь страдает за их прегрешения.
     Священник в ужасе  отпрянул, полагая,  что столь  страшные обвинения не
более  чем  бред умирающего, ибо  многие годы  этот святой  отец  восхищался
графиней и жил за счет ее щедрот.  Однако старая графиня приподняла  сына за
плечи и, усадив поудобнее в подушках, велела:
     -- Говори, сын мой.
     --  Ведьма,  вот кто  она  и  кем  всегда  была.  Она сама во  всем мне
призналась,  коварно  околдовывая  при  этом, притворяясь  невинной  молодой
невестой и плача  на моей груди.  Хитростями и уловками она привязала меня к
себе и приобщила к своим злым деяниям. Еще в Шотландии, в городке Доннелейт,
мать обучила ее черной  магии и там  же впоследствии была  сожжена прямо  на
глазах у дочери.
     Своей жене,  которая, рыдая, стояла на  коленях у его  постели,  закрыв
лицо руками, граф крикнул:
     --  Дебора, ты видишь мои мучения! Во имя Господа нашего ответь мне! Ты
спасла  жену  пекаря,  ты спасла дочку  мельника --  почему  же ты не хочешь
спасти меня?
     Граф  впал  в  такое  неистовство,  что  священник  не  смог  дать  ему
последнего  причастия,  и  граф  умер,  изрыгая  проклятия. Воистину ужасная
смерть.
     Едва  закрылись его глаза,  графиня  словно лишилась разума: она  звала
мужа, заверяла его в своей любви, а  затем как мертвая рухнула на  пол. Дети
-- сыновья Кретьен и Филипп  и дочь Шарлотта -- бросились к матери,  пытаясь
утешить  ее  и  привести  в  чувство,  но  она  продолжала лежать  в  полном
оцепенении.
     Однако старая графиня запомнила последние слова сына и времени даром не
теряла.  Она тут  же  направилась  в покои  Деборы и обнаружила в шкафах  не
только мази, отвары и прочие лечебные снадобья, но и некую странную куклу --
грубо вырезанную  из дерева, с костяной головой,  на которой были нарисованы
глаза  и  рот,  а  сверху  приклеены  черные  волосы  с  вплетенными  в  них
маленькими, вырезанными из шелка цветочками. Старая графиня в ужасе швырнула
куклу  на  пол,  уверенная,  что  та может  быть  предназначена  только  для
совершения  злых  деяний,  --  слишком  уж она  походила  на  кукол, которые
крестьяне вырезали из рога для своих древних  обрядов  в  праздник костров*,
[Beltane -- праздник костров -- традиционно  отмечался  в Шотландии  первого
мая по  старому  стилю.] против чего  всегда  яростно выступали  священники.
Открыв другие шкафы и  ящики, старая графиня увидела неисчислимое количество
драгоценных  камней  и  золота  --  россыпью,  в  шкатулках или  в  шелковых
мешочках; все это богатство, по словам старой графини, невестка намеревалась
украсть после смерти мужа.
     Дебору немедленно арестовали,  а старая графиня повела  внуков  на свою
половину, дабы объяснить им суть и природу неожиданно открывшегося страшного
зла  и побудить их  выступить  вместе с ней  против матери-ведьмы, тем самым
избавив от опасности собственные невинные души.
     -- Только ведь все прекрасно знали, -- добавив сын владельца постоялого
двора,  самый   разговорчивый   всех  собравшихся,   --   что  драгоценности
принадлежали молодой  графине и что  она привезла их из Амстердама, где была
замужем за богатым человеком, но потом  овдовела.  А наш граф, до  того  как
отправился на поиски богатой жены, помимо приятной наружности  имел за душой
лишь отцовский замок и землю и щеголял в потертой одежде.
     Ты даже представить себе не можешь, Стефан, как больно ранили меня  эти
слова. Но будь терпелив, а я продолжу свое повествование.
     После заявления молодого человека  со всех сторон послышались горестные
вздохи.
     --  Графиня  всегда была  щедрой и не  тряслась над  своим золотом,  --
сказал  один  из  присутствующих. -- Она не отказывала  в  помощи никому  --
достаточно было только прийти к ней и попросить.
     --  Нет  сомнения, она  -- могущественная ведьма, -- заметил другой. --
Иначе как смогла бы  она подчинить себе столь  многих людей, в  том  числе и
графа?
     Но в тоне говорившего не было ни страха, ни ненависти.
     Стефан, у меня голова шла кругом.
     -- Выходит,  деньги теперь находятся у старой графини, -- констатировал
я, отчетливо понимая истинную причину  старухиных  козней. -- Но умоляю вас,
скажите, что сталось с той куклой.
     --  Исчезла! --  хором,  словно  на  литании  в  соборе,  ответили  мои
собеседники. -- Исчезла...
     Однако Кретьен поклялся,  что уже видел это  чудище и знал, что оно  от
сатаны, а также свидетельствовал,  что мать разговаривала с  куклой точно  с
идолом.
     Затем собравшиеся вновь зашумели и загалдели все разом. Их пылкие  речи
сводились  к тому,  что еще до знакомства с графом прекрасная  Дебора  почти
наверняка умертвила своего амстердамского мужа, ибо именно так поступают все
ведьмы,  а  кто станет отрицать,  что она  ведьма, после того как  открылась
правда о ее матери.
     -- Но  доподлинно  ли  доказана истинность  всего, что  рассказывают  о
смерти матери Деборы? -- не унимался я.
     --  После  того как  графиня  подала апелляцию  в парижский  парламент,
оттуда  прислали запрос  в Тайный совет  Шотландии и получили  подтверждение
того факта,  что более двадцати лет назад в Доннелейте действительно  сожгли
некую шотландскую ведьму, а ее оставшуюся в живых дочь, Дебору, увез с собой
какой-то странствующий богослов.
     Мое сердце словно  перестало биться,  ибо я понял, что надеяться больше
не на  что.  Разве можно найти более сильный  аргумент  против  графини, чем
свидетельство о том,  что ее  мать  когда-то сожгли как  ведьму? И нужно  ли
после этого спрашивать, как отнесся парижский парламент к ее апелляции?
     -- Да, все оказалось правдой, и вместе с официальной бумагой из  Парижа
прислали   небольшую  книжицу  с  картинками,  которая  до  сих  пор  широко
распространяется в Шотландии. Так вот, в ней рассказывается о злой ведьме из
Доннелейта, которая была повитухой и  считалась  искусной знахаркой, пока не
раскрылись ее дьявольские занятия.
     Стефан, если ты до сих  пор не узнал  из моего рассказа ту  самую дочку
шотландской ведьмы, тогда ты  просто  забыл всю  историю.  Но  у меня в  тот
момент отпали  последние  сомнения  --  здесь  не могло  быть  ошибки.  "Моя
Дебора... " -- беззвучно прошептал я, чувствуя, как сжалось сердце.
     Заявив  собравшимся,  что  в свое время мне довелось  стать  свидетелем
многих казней и в будущем я надеюсь увидеть еще не  одну, я попросил назвать
имя шотландской ведьмы, пояснив, что,  возможно,  в ходе  своих исследований
уже читал материалы по ее процессу.
     --  Мэйфейр,  --  ответили  мне. -- Сюзанна  из Мэйфейра,  которая,  за
неимением фамилии, называла себя Сюзанной Мэйфейр.
     Дебора... Та самая девочка, которую много лет назад мне посчастливилось
спасти в горах северной Шотландии.
     -- Знаете, святой отец, в этой маленькой  книжечке о шотландской ведьме
столько ужасающих сведений,  что  просто волосы встают дыбом, --  сказал мне
кто-то.
     -- Подобные книжки  отнюдь не Священное Писание,  --  пренебрежительным
тоном ответил я.
     Собравшиеся продолжили свои рассказы и сообщили мне, что все документы,
касающиеся  суда  над  Сюзанной  Мэйфейр,  парижский  парламент  передал  по
инстанциям и сейчас они находятся в руках инквизитора.
     --  Был ли  обнаружен в  покоях графини какой-нибудь яд?  -- спросил я,
пытаясь заполучить хоть крупицы достоверных сведений.
     Мне  отвечали,  что  яда не  нашли,  но  это  уже  не играло  роли, ибо
обвинения против  графини были  чересчур серьезными:  свекровь слышала,  как
Дебора взывала к невидимым существам, и ее  свидетельство в этом  поддержали
Кретьен и  Филипп -- и даже Шарлотта, которая, впрочем, не  пожелала  давать
показания против  своей матери  и  предпочла скрыться; очевидцами проявлений
невероятной силы графини объявили себя и другие люди,  утверждавшие, что она
обладала  способностью передвигать предметы,  не касаясь  их,  предсказывать
будущее и знала множество вещей, немыслимых для простого смертного.
     -- Однако она так ни в чем и не созналась?
     --  Не  кто иной,  как дьявол,  вверг ее во  время  пыток  в  состояние
забытья, --  ответил  сын  хозяина  здешнего  заведения.  -- Кто  еще  может
погрузить человека в полное оцепенение, когда его пытают каленым железом?
     К  этому  времени   я   чувствовал  себя  уставшим,  разбитым  и  почти
раздавленным тем, что довелось услышать, однако продолжал свои расспросы:
     --  И  графиня  не  назвала  сообщников?  Насколько  мне  известно,  от
обвиняемых прежде всего добиваются, чтобы они выдали сообщников.
     --  Так  она же самая  могущественная  ведьма  из  всех, о ком знали  в
здешних краях, святой отец, --  ответил мне местный виноторговец.  -- К чему
ей помощники? Когда  инквизитор услышал  имена  тех,  кого  графине  удалось
вылечить, он  уподобил ее величайшим колдуньям древности и  сравнил  с самой
Аэндорской  ведьмой*. [Имеется в виду Аэндорская волшебница  (Библия. 1 Цар.
28)]
     -- Окажись  здесь сейчас кто-либо  равный мудростью  Соломону,  он бы с
этим согласился, -- сказал я.
     Но местные мудрецы не слышали моих слов.
     -- Если  и была в  наших местах  другая  ведьма,  то  это,  несомненно,
Шарлотта, -- заявил старый виноторговец. -- Да, это было поистине невиданное
зрелище, когда  она приходила к воскресной мессе в сопровождении  нескольких
негров в  шелковых одеждах и  с париками на головах да  еще  и позволяла  им
войти вместе с  ней в  церковь! А за ее  малолетним сыном присматривали  три
мулатки. Муж  ее, высокий,  бледный,  тонкий, как  ива, с детства страдал от
общего расслабления организма, причем болезнь поразила  его так сильно,  что
даже мать Шарлотты не смогла  его  вылечить. По приказанию Шарлотты негры на
руках  носили  своего  хозяина  по  всему  городу,  поднимали  по  ступеням,
подносили  к его губам бокал с вином, а потом вытирали салфеткой подбородок.
Они  сиживали за этим самым столом:  муж Шарлотты, изможденный, как святой с
церковной фрески, а вокруг него -- все эти черные  физиономии со сверкающими
глазами.  Самый  черный  и  высокий,  которого  звали Реджинальд,  рокочущим
голосом  читал  хозяину книгу.  Подумать только!  Шарлотта  жила среди таких
страшилищ с  восемнадцати  лет --  с  тех  самых пор,  как совсем  еще  юной
девушкой вышла замуж за Антуана Фонтене с острова Мартиника.
     -- Уж точно, это Шарлотта выкрала куклу из шкафа, -- сказал сын хозяина
постоялого двора, -- чтобы та не попала  в руки  священника. Никто другой из
перепуганных обитателей дома не отважился бы даже прикоснуться к этой штуке.
     --  Однако, как  вы сами только что  сказали,  мать Шарлотты  не  могла
избавить зятя от недуга,  -- осторожно заметил я. -- Равно как и Шарлотта --
это совершенно очевидно.  Следовательно, вполне  возможно,  что  эти женщины
вовсе и не ведьмы.
     -- Лечение и  проклятие  --  совсем  не  одно  и то же, --  ответил мне
виноторговец.  --  Вот если бы  они пользовались  своим даром только во  имя
исцеления... Но какое отношение к исцелению может иметь сатанинская кукла?
     -- А как тогда прикажете  понимать бегство Шарлотты? -- подал голос еще
один  участник разговора -- он лишь  недавно  присоединился к  собравшимся и
казался  чрезмерно  возбужденным. -- Что еще может  означать такой поступок,
кроме как подтвердить тот факт, что обе они -- и мать, и дочь -- ведьмы?  Не
успели графиню арестовать, Шарлотта тут же сбежала с мужем, ребенком и всеми
своими чернокожими слугами в Вест-Индию, откуда все они когда-то и прибыли в
наш городок. Однако перед  тем Шарлотта все же  успела побывать  в  тюрьме и
провела наедине с матерью более часа.  Разрешение  на свидание она  получила
исключительно  по глупости стражников, поверивших, будто  ей удастся убедить
мать  признаться в  содеянных злодеяниях. Да у Шарлотты  и в мыслях  не было
ничего подобного!
     --  Похоже,  она мудро поступила,  -- сказал я. --  И  куда же  сбежала
Шарлотта?
     --   Говорят,   на   Мартинику,  вместе  со  своим  бледным   и  убогим
мужем-калекой,  который там  нажил целое  состояние  на плантациях. Но никто
достоверно  не знает, так ли  это. Инквизитор написал на  Мартинику, требуя,
чтобы власти  допросили  Шарлотту,  но ответа  не  получил,  хотя прошло уже
довольно  много времени.  Да и можно  ли  надеяться, что  в  тамошних местах
существует правосудие?
     Более получаса  я  слушал  их болтовню о том,  как происходил суд,  как
Дебора  заявила  о  своей  невиновности в  присутствии судей и  тех горожан,
которым  позволили находиться  в зале  суда;  о том, как после приговора она
написала прошение его величеству королю Людовику, как  судьи послали в  Доле
за палачом,  как  Дебору  раздели в  камере  донага и  сначала  обстригли ее
длинные  иссиня-черные волосы, а затем  обрили  голову наголо и  внимательно
осмотрели все тело в поисках дьявольских отметин.
     -- И  что же, нашли? -- спросил я, дрожа от кипевшей внутри ненависти к
подобным процедурам  и  стараясь  не  воскрешать в памяти  глаза  девочки из
прошлого.
     --  А  как  же  --  две отметины,  --  ответил хозяин.  Он  только  что
присоединился к нам вместе с оплаченной мною третьей бутылкой белого  вина и
теперь разливал  его по бокалам.  -- Графиня  заявила, что эти метки у нее с
рождения, что точно  такие же можно найти у  каждого человека, и потребовала
--  если судьи считают  подобные пятна доказательством вины -- проверить  на
этот предмет всех горожан. Ей, однако,  не поверили.  К  тому времени Дебора
сильно побледнела и отощала от голода, но по-прежнему оставалась красавицей.
     -- Неужели действительно красавицей? -- удивился я.
     -- Она и сейчас походит на прекрасную лилию, -- печально ответил старый
виноторговец. --  Очень белую и чистую. Что говорить -- ее сила  очаровывать
каждого так велика, что ее любят даже тюремщики. А священник рыдает во время
причастия -- он не отказал ей в этом утешении, хотя она и не созналась.
     --  Знаете,  она могла  бы  соблазнить  самого сатану.  Потому-то ее  и
называют невестой дьявола.
     -- Но инквизитора она соблазнить не в силах, -- заметил я.
     Собравшиеся закивали, не поняв, что это была лишь горькая шутка.
     -- А дочь? Прежде чем покинуть город, она говорила что-нибудь по поводу
виновности или невиновности матери?-- поинтересовался я.
     -- Никому не сказала ни слова. А под покровом ночи сбежала.
     -- Ведьма, --  опять вмешался в разговор хозяйский сын.  -- Иначе разве
бросила бы она свою мать одну, когда против той  обратились даже собственные
сыновья?
     На этот вопрос ответить не смог никто, но я и не нуждался в их мнении.
     К  этому времени, Стефан, мне  хотелось лишь  одного: поскорее  уйти  с
постоялого двора и повидаться с приходским священником, хотя, как ты знаешь,
это  всегда наиболее опасное дело. Что,  если  инквизитор, который пирует на
деньги, заработанные  на всеобщем безумстве,  заподозрит  неладное и  узнает
меня, вспомнив по каким-нибудь прошлым встречам,  а уж тем более если он, не
приведи Бог, поймет, кто  прячется под рясой богатого священника  и  чем  на
самом деле я занимаюсь?
     Меж  тем   мои  новые  приятели   с  готовностью  продолжали  поглощать
заказанное мною вино  и  вновь заговорили  о несравненной красоте графини, в
годы молодости  привлекшей  к  ней  внимание многих известных  амстердамских
художников, которые с удовольствием писали ее портреты. О, об этом я мог  бы
рассказать им  и сам, однако промолчал  и через некоторое  время, охваченный
душевной болью, покинул своих собеседников, заказав для них  на прощание еще
одну бутылку вина.
     Вечер был теплый, окна домов распахнуты, отовсюду слышались разговоры и
смех, а  на ступенях собора еще толпились  запоздалые  прихожане, в то время
как  многие  уже  поудобнее  устраивались  у стен,  готовясь  к предстоящему
зрелищу. Однако смотревшее на колокольню высокое зарешеченное окно камеры, в
которой  содержали Дебору,  оставалось  темным -- оттуда не  пробивалось  ни
единого проблеска света.
     Чтобы добраться до  ризницы, находившейся  с  другой стороны громадного
собора,   мне   пришлось  буквально  перешагивать  через  сидящих  и   бурно
обсуждающих  события  людей. Потом  я долго  стучал дверным  молотком,  пока
наконец  какая-то  старуха не впустила меня и  не позвала  пастора. Вышедший
навстречу сгорбленный  седой  священник  после радушного приветствия выразил
сожаление  по поводу своего неведения о  присутствии в городе странствующего
собрата  и  настоятельно  предложил немедленно  покинуть  постоялый  двор  и
перебраться под его кров.
     Он  охотно  принял  мои  объяснения  и с  легкостью поверил  выдуманной
истории о том, что будто бы по причине больных рук, не позволявших проводить
службы,  я получил освобождение от своих обязанностей, равно как и множеству
других вымышленных сведений и фактов, которые я был вынужден ему сообщить.
     Видимо, мне все же  сопутствовала некоторая удача, ибо  оказалось,  что
инквизитор  приглашен  на  великосветский  прием,  устроенный в замке старой
графиней. Туда же стеклась вся местная  знать,  поэтому  нынешним вечером он
сюда носа не покажет.
     Пастор  был   явно  удручен  тем,  что  его  не  пригласили   в  замок.
Чувствовалось  также,  что его гложет  обида:  все  бразды правления забрали
судья, палач и прочая церковная шушера, в  обилии слетающаяся на такого рода
судилища.
     Пока священник вел меня через свои тускло освещенные, пропитанные пылью
покои,  я  думал  о  том,  как  ему,  да  и  всем остальным обитателям этого
городишки  повезло: ведь стоило графине,  дрогнув  под пытками, назвать хоть
какие-то имена, и, возможно, добрая  половина жителей оказались  бы сейчас в
тюрьме.  Однако  она  предпочла умереть  одна. Такой  силы  я  не  мог  себе
вообразить. Ты знаешь, Стефан, подобные люди находились всегда, хотя  к тем,
кто не выдерживал истязаний, мы не испытываем ничего, кроме сострадания.
     -- Побудьте со мной  немного, и я расскажу вам все, что  мне известно о
ней, -- предложил священник.
     Питая  весьма слабую надежду  на то,  что  горожане могли ошибаться,  я
немедленно задал старику  наиболее  важные  вопросы. Подавалась ли апелляция
местному  епископу?  Да,  но  он  нашел  графиню  виновной.  А  в  Парижский
парламент? Там отказались разбирать ее дело.
     --  Вы  видели  эти документы  собственными глазами? Он  мрачно кивнул,
потом достал из ящика  в шкафу  и подал мне тот мерзкий памфлет, о котором я
недавно слышал, -- с отвратительным изображением Сюзанны Мэйфейр, погибающей
в языках пламени. Я резко отодвинул это чтиво подальше от себя.
     -- Неужели графиня действительно столь ужасная ведьма? -- спросил я.
     -- Это было давно известно,  -- шепотом ответил священник, выгнув дугой
брови.  --  Просто ни  у кого  не  хватало смелости  открыть  правду. Однако
умирающий граф, дабы очистить свою совесть, в конце концов сказал об этом, а
старая графиня, прочитав  написанную  инквизитором "Демонологию", обнаружила
там точное описание всех тех странностей,  которые она и ее  внуки давно уже
наблюдали.
     Священник глубоко вздохнул и, понизив голос до шепота, продолжил:
     -- Расскажу вам  еще одну ужасную  тайну. У графа была  любовница, одна
знатная  и влиятельная особа, имя которой  нельзя  упоминать в связи  с этим
процессом. Но из ее собственных уст мы слышали, что граф боялся своей жены и
в  ее   присутствии  прилагал  неимоверные  усилия,  стараясь  не  думать  о
любовнице, ибо графиня могла читать мысли.
     --  Такому совету  могли  бы  последовать  многие женатые  мужчины,  --
раздраженно возразил я. -- Но что это доказывает? Ничего.
     -- Как  же вы  не  понимаете?  Ведь  именно по  этой причине  графиня и
отравила мужа. Она была уверена, что останется безнаказанной, ибо все сочтут
его смерть следствием падения с лошади.
     Я ничего не сказал в ответ.
     -- Но все догадываются,  кто эта особа, --  лукаво продолжал священник.
-- Завтра, когда соберется  толпа, следите, куда  обратятся все взоры, и  вы
увидите  на зрительских скамьях возле тюрьмы графиню  Шамийяр из  Каркасона.
Однако прошу учесть: я вам не говорил, что это именно она.
     Я опять промолчал, все глубже погружаясь в состояние безысходности.
     -- Вы не  можете себе представить, какую власть имеет дьявол  над  этой
ведьмой, -- продолжал старик.
     -- Умоляю вас, расскажите, -- попросил я.
     --  Даже  после  жестокой  пытки  на  дыбе,  после  испанского  сапога,
искалечившего ее ноги, после прикладывания к пяткам раскаленного  железа она
не  созналась ни  в  чем, а  только  повторяла  в  муках имя  матери  и  еще
выкрикнула:  "Роэлант! Роэлант!",  а затем: "Петир!" --  конечно же, то были
имена ее бесов, ибо среди здешних знакомых графини нет никого,  кто носил бы
такие имена. И что вы думаете? Бесы тут же пришли ей на помощь, ввергли ее в
забытье и таким образом избавили от боли.
     Я был более не в состоянии слушать.
     -- Могу ли  я  встретиться с ней? -- спросил я священника. -- Мне очень
важно  своими   глазами  увидеть   эту  женщину  и,  если  будет  позволено,
расспросить ее.
     Достав большую  толстую книгу ученых  наблюдений, написанную по-латыни,
которую,  по  моему твердому убеждению, старик вряд ли смог  бы прочесть,  я
хвастливо заговорил  о  процессах  над  ведьмами, свидетелем которых  был  в
Бромберге, о тамошней тюрьме для ведьм, где их пытали сотнями, и еще много о
чем  в  том  же духе,  не забывая при этом приводить различные  подробности,
которые произвели на священника должное впечатление.
     -- Я  провожу вас к ней, -- наконец сказал  он. -- Но предупреждаю: это
крайне опасно. Когда вы ее увидите, то поймете.
     -- В чем  же заключается опасность? -- спросил я, спускаясь по лестнице
в сопровождении старика, который освещал путь свечой.
     -- В том, что эта женщина по-прежнему красива. Видите, как сильно любит
ее дьявол. Потому-то мы и называем ее невестой дьявола.
     По туннелю, проходившему под нефом собора, -- в древние времена римляне
хоронили здесь умерших -- священник провел меня на другую сторону площади, в
тюрьму.  Мы поднялись по винтовой лестнице на самый последний этаж,  где  за
массивной   дверью,  которую  с  трудом   смогли   открыть  сами  тюремщики,
содержалась Дебора. Подняв свечу, священник указал  в дальний  угол  длинной
камеры.
     Сквозь  решетки сюда  проникали  лишь  тонкие  лучики  света,  но свеча
позволила увидеть вполне достаточно: Дебора лежала на охапке сена -- обритая
наголо,  исхудавшая, истерзанная  пытками,  облаченная в рваное  одеяние  из
грубой ткани,  но по-прежнему  чистая  и  сияющая, словно  лилия, как о  том
недавно мне  говорили  на постоялом дворе. При виде  нас узница едва заметно
кивнула, не выказав  при этом ни малейших эмоций, а затем поочередно окинула
обоих внимательным взглядом. В сиянии ее глаз и в выражении лица,  лишенного
даже бровей, было нечто неземное.
     Стефан,  такое  лицо  достойно  сияющего нимба.  Ты  тоже его видел  --
написанное красками  на  полотне.  Из  моего  дальнейшего  повествования  ты
поймешь, о чем я.
     Графиня даже не шевельнулась,  но  лишь спокойно и молчаливо взирала на
нас. Она сидела,  обхватив руками  подтянутые к подбородку колени, словно ей
было холодно.
     Ты понимаешь,  Стефан, что, поскольку я был знаком с этой женщиной, она
вполне могла  узнать меня, заговорить,  обратиться ко мне  с  мольбами  или,
напротив, наброситься с проклятиями  --  словом,  сделать  нечто  такое, что
заставило бы священника  усомниться  в истинности всего, что я сообщил ему о
себе. Но, признаюсь, в тогдашнем сумбуре мыслей я даже не подумал об этом.
     А теперь позволь мне прервать свое горестное повествование и рассказать
тебе о событиях давно прошедших дней...
     Но  прежде  чем ты  продолжишь  чтение, пожалуйста, выйди  из  комнаты,
спустись в главный зал  Обители  и  взгляни на портрет  темноволосой женщины
кисти Рембрандта ван  Рейна, который  висит возле самых ступеней лестницы...
Стефан,  это моя Дебора Мэйфейр. Та самая  женщина, которая сейчас,  когда я
пишу эти строки, сидит, дрожа от холода, в тюремной камере на другой стороне
площади.
     Я совсем недавно  вернулся оттуда  и в  данный момент нахожусь  в своей
комнате на постоялом  дворе. Как я уже писал, у меня  предостаточно свечей и
вина, а горящий в небольшом очаге  огонь помогает прогнать ночную сырость. Я
сижу  за  столом, лицом к  окну, и теперь, пользуясь  нашим обычным  шифром,
поведаю тебе обо всем.
     Как  тебе известно, впервые я встретился с этой  женщиной двадцать пять
лет назад; мне тогда было восемнадцать, а ей всего-навсего двенадцать лет.
     Это  произошло еще  до твоего вступления в  Таламаску, да  и  я  к тому
времени   состоял   в   ордене   чуть   более   шести   лет,   попав    туда
мальчишкой-сиротой. Казалось, что костры, на которых сжигали ведьм, полыхали
тогда по всей Европе, а потому  мне пришлось раньше срока прервать обучение,
чтобы  сопровождать  нашего  старого ученого  Юния  Пауля  Кеппельмейстера в
странствиях по европейским землям, в  ходе которых он успел познакомить меня
лишь с немногими -- и едва ли достаточно надежными -- методами своей работы.
Пытаясь спасти  ведьм,  он защищал их  всеми доступными  ему способами,  а в
разговорах с глазу на глаз  советовал называть в качестве  сообщников прежде
всего  самих  обвинителей,  а  также  жен  самых  почитаемых  горожан,  дабы
дискредитировать следствие и лишить основания первоначальные обвинения.
     Путешествуя с  ним, я постепенно  стал понимать,  что мы  всегда искали
людей,  обладающих  магическими   способностями,  будь   то  чтение  мыслей,
передвижение  предметов или общение с духами; однако даже в результате самых
тщательных  поисков крайне редко удавалось обнаружить истинного мага, а если
быть точным, таковые едва ли вообще встречались на нашем пути.
     Повторяю, мне  шел восемнадцатый  год,  и  это было мое первое  далекое
путешествие с того времени, как я оказался в Обители и приступил к обучению,
а потому,  когда Юний заболел и умер в Эдинбурге, я не знал,  что делать. Мы
направлялись на процесс  одной  шотландской знахарки, широко известной своим
даром целительницы, которая  прокляла свою односельчанку-молочницу и  за это
была обвинена в колдовстве, хотя с той женщиной не случилось ничего дурного.
     В ночь перед смертью Юний велел мне  самостоятельно  продолжить  путь в
горную шотландскую  деревушку и наделаю обосноваться там  под видом молодого
швейцарского богослова-кальвиниста, Я  был слишком молод, чтобы кто-либо мог
принять меня  за  священника, и  посему  не  мог воспользоваться документами
Юния.  До того момента я  путешествовал  как  его  преданный и  старательный
компаньон и  носил  скромную протестантскую  одежду  -- в  таком обличье я и
отправился дальше, теперь уже в одиночестве.
     Сожжения  ведьм в Шотландии ужасали меня. Как ты знаешь, шотландцы были
и остаются  столь же злобными и беспощадными, как французы и  немцы, ничему,
похоже не  научившись у более милосердных  и разумных англичан. Предпринимая
это  первое  самостоятельное путешествие, я испытывал  такой страх, что не в
силах был оценить даже красоту шотландских высокогорных лугов.
     Более того, увидев, что  жители маленькой, расположенной  в совершенной
глуши  деревушки не  знали  других  занятий, кроме  разведения  овец,  я еще
сильнее испугался их невежества, дикости  и суеверия.  Свою лепту вносили  и
расположенные неподалеку развалины некогда величественного собора, торчавшие
из высокой травы  подобно  костям левиафана, а также видневшиеся вдалеке, на
противоположной стороне глубокой долины, руины заброшенного замка с круглыми
башнями и маленькими окнами-бойницами.
     Как я смогу хоть чем-то  оказаться здесь полезным, если рядом нет Юния,
всегда готового прийти мне на помощь? Добравшись наконец до самой деревни, я
понял, что опоздал: ведьму сожгли несколько часов назад и теперь возле места
казни стояли телеги, дабы увезти прочь ее останки и головешки костра.
     Одна  телега  за  другой  наполнялись  золой,  почерневшими  поленьями,
костями  и  углями,  а  затем,  провожаемая  угрюмыми  взглядами  обитателей
деревушки процессия выехала за ее пределы и направилась в луга. Тогда-то я и
увидел Дебору Мэйфейр, дочь ведьмы.
     Руки  у  нее  были связаны,  платье --  порвано и запачкано. Устроители
казни взяли  девочку, чтобы  она своими глазами увидела, как пепел ее матери
будет развеян по ветру.
     Она стояла, не  произнося ни звука. Расчесанные на прямой пробор черные
волосы густыми локонами ниспадали на спину, голубые глаза оставались сухими.
     Какая-то  старуха, стоявшая  возле меня  и  взиравшая  на происходящее,
сказала:
     -- Девчонка не пролила ни слезинки -- явный ведьмин признак.
     Но мне-то  было  знакомо это  пустое выражение  детского  лица,  сонная
походка  и  безразличие  к  происходящему,  когда  на  ее  глазах  выгребали
содержимое  телег  и лошади  копытами  расшвыривали по земле  золу  и пепел.
Примерно в таком же  состоянии я бродил по улицам Амстердама, осиротев после
смерти отца.  Помню,  как  люди  говорили что-то, обращаясь ко мне, но я  не
удостаивал их  ответом  и даже  не поворачивал головы.  Не было  такой силы,
которая могла бы заставить меня в то время выйти из ступора. Даже когда меня
трясли  и  шлепали,  я сохранял  все то же  чрезвычайное спокойствие и  лишь
слегка удивлялся, с чего  это  кому-то понадобилось совершать столь странные
действия.  Мне  было  гораздо  интереснее  смотреть  на косые  лучи  солнца,
освещавшие  стены, чем видеть  свирепые лица  или  прислушиваться к рычанию,
срывавшемуся с перекошенных злобой губ.
     После  сожжения  матери   высокую,   статную,  исполненную  достоинства
двенадцатилетнюю девочку отхлестали плетьми.  Взрослые насильно повернули ее
голову так, чтобы она видела, как плеть со свистом опускается на ее спину.
     -- Что с нею будет дальше? -- спросил я у старухи.
     -- Девчонку  надлежало бы сжечь, но  они боятся, -- ответила та. -- Она
слишком молода  и  зачата  в  веселье.  Никто  не  отважится причинить  вред
зачатому в веселье ребенку -- ведь неизвестно, кем может оказаться его отец.
     Произнося  последние  слова,  старуха  бросила  выразительный взгляд  в
сторону  замка,  прилепившегося  к  высоким   и  совершенно   голым  скалам,
вздымавшимся по другую сторону зеленой долины.
     Не  тебе  говорить, Стефан,  что в  период "охоты на  ведьм" наряду  со
взрослыми погибло  немало детей.  Но в  каждой  деревне  свои  обычаи.  А  я
находился в Шотландии и понятия не имел, ни что такое  "зачатая в  веселье",
ни кто являлся  хозяином замка, как не  знал и того, был ли в словах старухи
хоть какой-нибудь смысл.
     Я  молча наблюдал, как девочку посадили в  телегу  и повезли обратно  в
деревню.  Когда лошади побежали  быстрее, ветер  разметал ее  черные волосы.
Бедняжка  сидела,  устремив  взгляд  вперед,  и за  всю  дорогу ни  разу  не
повернула  головы. Когда  грубо сделанные деревянные  колеса  затряслись  по
колеям  и  ухабам проселочной дороги,  один  из  сидевших  рядом с  девочкой
негодяев покрепче ухватил ее, не давая упасть с телеги.
     --  Эх, нужно было  бы  сжечь ее, и дело  с концом, -- заявила старуха,
словно продолжая начатый  со мною спор, в то время как я не произнес  за все
это  время  ни  слова.  Плюнув в  сторону,  она  перевела взгляд на  замок и
добавила:  -- Если герцог не пошевелится, чтобы их  остановить, я так думаю,
они все-таки спалят девчонку.
     Именно тогда я и принял решение сделать все возможное, чтобы пусть даже
хитростью, но увезти ребенка.
     Оставив старуху пешком возвращаться домой, я сел на телегу и отправился
вслед  за Деборой, которая  за  весь путь  лишь однажды очнулась  от  своего
оцепенения. В  тот  момент  мы  проезжали мимо  древних камней неподалеку от
деревни -- я имею в виду те массивные, образующие круг валуны, которые стоят
так с незапамятных  времен и  о которых ты  знаешь намного больше моего.  На
этот странный  хоровод девочка  смотрела с  нескрываемым  любопытством, хотя
причина столь явного интереса осталась для меня загадкой.
     Потом я  на  какое-то  мгновение увидел  одинокую  человеческую фигуру,
стоявшую  довольно далеко  от  дороги,  в поле.  За  спиной  этого  человека
разворачивалась  панорама  долины.  Незнакомец  бросил  ответный  взгляд  на
девочку.  Мне  показалось, что  по возрасту он  был не старше меня; высокий,
худощавый,  с темными волосами. Однако я едва мог его видеть,  ибо  он стоял
против света и  потому казался прозрачным. Возможно, то был и не  человек, а
какой-то дух, подумалось мне.
     Когда телега с девочкой проезжала  мимо того места, мне показалось, что
их взгляды встретились, но я  могу утверждать с уверенностью лишь то, что  в
течение  какого-то  мгновения  видел  некоего  человека или  нечто  на  него
похожее. Я упомянул об этом только потому, что  девочка выглядела совершенно
отрешенной, и тот  эпизод может иметь  отношение к нашей истории.  Сейчас  я
думаю,  он действительно имеет  к  ней  отношение,  но  об этом мы  с  тобой
поразмыслим позже. Итак, я продолжаю...
     Приехав в  деревню, я  немедленно  направился к  священнику  и к членам
комиссии,  назначенной  шотландским  Тайным   советом.  Они  не  успели  еще
разъехаться -- все сидели за столом на  постоялом  дворе. Таков был  обычай:
устраивать сытный обед после казни ведьмы,  зачастую  за  счет ее имущества.
Хозяин постоялого двора тут же рассказал мне, что в хижине ведьмы обнаружили
много золота, которое пошло в уплату за проведение суда, пытки, на жалованье
палачу   и   судье,  проводившему   дознание.  Золотом   сожженной   Сюзанны
рассчитались за дрова и уголь для ее костра и, разумеется, за вывоз пепла.
     --  Отобедайте с  нами,  --  предложил  мне  этот малый,  окончив  свои
пояснения. -- Ведьма платит. Там осталось еще достаточно золота.
     Я отказался.  Слава Богу,  ко мне не приставали с расспросами. Я тут же
отправился к членам  комиссии, заявил,  что  являюсь  богословом и человеком
богобоязненным,  и  спросил, не  могу ли  я забрать дочку ведьмы с  собой  в
Швейцарию, чтобы отвезти ее к одному благочестивому швейцарскому священнику,
который  готов  принять  девочку, воспитать  из  нее настоящую  христианку и
сделать так, чтобы она навсегда забыла о матери.
     Мое обращение к  этим людям было излишне пространным, хотя, по сути, им
было  достаточно  услышать  слово   "Швейцария".  Собравшиеся  без  обиняков
признались, что хотят избавиться от девчонки, да и герцог тоже, но только не
путем сожжения, ибо девочка была зачатой  в  веселье и в деревне боялись  ее
сжигать.
     -- Ради Бога,  объясните  же  мне, что означает "зачатая в веселье"? --
попросил я.
     Мне рассказали,  что в горных  шотландских деревнях люди и по  сей день
привержены старым обычаям. Так, на первое мая они зажигают на лугах огромные
костры,  обязательно добывая  огонь с помощью кресала или  трением  палочек.
Около таких  костров люди пляшут и веселятся  ночь напролет. В разгуле этого
праздника мать девочки, Сюзанна, самая красивая девушка в деревне, избранная
в том году майской королевой, и зачала свое дитя.
     Девочка считалась зачатой в веселье, а потому -- наиболее любимой,  ибо
никто  не знал,  кто  ее отец.  Им  мог оказаться  как любой  из деревенских
мужчин,  так и человек благородных кровей. А в древние времена, языческие --
и теперь, слава Богу, давно позабытые,  хотя в здешних деревнях их никак  не
могут забыть окончательно, -- зачатые в веселье считались детьми богов.
     -- Возьмите ее с  собой, -- сказали мне члены комиссии, -- и отвезите к
вашему доброму швейцарскому пастору. Герцог будет только  рад.  Но на дорогу
съешьте и выпейте чего-нибудь, ибо ведьма заплатила за угощение и его хватит
на всех.
     Менее чем через час я выехал из деревни, усадив девочку впереди себя на
лошадь. Мы вновь проехали через пепел на  перекрестке дорог, но моя спутница
даже не взглянула на него. Зрелище  круга из камней на сей раз тоже оставило
ее равнодушной. А когда  мы двинулись по дороге, тянущейся  по берегам озера
Лох-Доннелейт, девочка не бросила прощального взгляда и на замок.
     Уже  на  первом  постоялом дворе  я  в полной мере осознал всю  тяжесть
ответственности за содеянное мною. Девочка находилась в моей власти -- немая
как  рыба, беззащитная, очень красивая и  в  определенном  отношении  вполне
взрослая. А  сам  я, несмотря на юношеский возраст,  тоже  был уже далеко не
мальчишкой. Я забрал девочку без позволения  Таламаски и по  возвращении мог
ожидать целого града упреков.
     Мы поселились  в разных  комнатах,  ибо это  показалось мне единственно
приемлемым решением. Но я боялся оставлять Дебору одну, опасаясь, как бы она
не сбежала, и, завернувшись  в плащ, словно он каким-то образом мог удержать
меня от необдуманных поступков, я улегся на соломе напротив девочки и, глядя
на нее, принялся размышлять, как быть дальше.
     В дрожащем пламени свечей я разглядел,  что по нескольку черных локонов
девочки  скручены  в  два  небольших  пучка  с  обеих  сторон  и  закреплены
достаточно высоко,  чтобы  удерживать сзади  остальную массу волос. Глаза ее
походили на кошачьи -- овальные, узкие и чуть-чуть загнутые с внешних концов
-- и светились в темноте, а  округлые  скулы были высокими, нежными и изящно
очерченными. Иными  словами, лицо Деборы  казалось слишком утонченным, чтобы
принадлежать  крестьянке.  Под рваным платьишком  виднелась  высокая  полная
грудь взрослой женщины, а  ноги, скрещенные  перед ней  на  полу, отличались
точеностью линий. При одном только взгляде на ее  губки мне хотелось впиться
в них  поцелуем... Подобные фантазии, теснившиеся в  голове,  будили во  мне
стыд.
     Прежде я думал лишь о том, как бы спасти  девочку. Теперь же мое сердце
колотилось от желания. А двенадцатилетняя сирота просто сидела и смотрела на
меня.
     Меня очень занимало, о чем она думает,  хотелось прочесть ее мысли. Но,
похоже, девочка поняла это и наглухо закрыла свой разум.
     Наконец  до  меня  дошли  простейшие  вещи: ее ведь нужно  накормить  и
подобающим образом одеть -- "открытие",  сравнимое с тем, что солнечный свет
согревает, а вода утоляет  жажду.  Я распорядился  насчет пищи  для девочки,
заказал  вина, попросил  найти для нее  подходящую  одежду,  а  кроме  того,
принести лоханку теплой воды и гребень для волос.
     Дебора взирала на все так,  словно не знала, что это такое. Теперь, при
свете свечей, я увидел, что тело ее покрыто грязью, на нем остались следы от
ударов плетью. Девочка была очень худа: кожа да кости -- иначе не скажешь.
     Стефан,  какой голландец не  счел  бы  омерзительным  подобное зрелище?
Клянусь тебе, когда я раздевал и отмывал Дебору, меня переполняла  жалость к
несчастной  малышке. Но мужчина во мне сгорал в адском пламени при виде этой
белой, нежной на ощупь кожи и великолепно сложенного тела, вполне готового к
деторождению. К тому же Дебора не  оказывала мне ни малейшего сопротивления,
пока я мыл ее, одевал и расчесывал ее волосы.
     В то время я кое-что знал о женщинах,  но, откровенно говоря, далеко не
столь  много,  как о  книгах.  Создание,  находившееся  передо мной, в своей
наготе и  молчаливой беспомощности казалось мне еще более загадочным. Тем не
менее девочка  безмолвно сверлила меня  горящими глазами,  которые почему-то
пугали меня  и  заставляли  думать, что, допусти  я  хоть  одно  недостойное
движение, касаясь ее тела, она поразит меня насмерть.
     Когда я омывал следы от плети на ее теле, Дебора даже не вздрогнула.
     Стефан, мне пришлось самому кормить ее  с  деревянной ложки. И хотя она
прожевывала и глотала каждую порцию, сама ничем не помогала  мне и ни к чему
на столе не тянулась.
     Среди  ночи  я  проснулся,  увидев  во  сне,  как  обладаю  Деборой,  и
несказанно обрадовался,  что этого не  случилось  наяву. Однако  девочка  не
спала  и  следила за  мной  своими  кошачьими глазами.  Я  тоже  внимательно
поглядел на нее,  пытаясь разгадать ее мысли. Из незанавешенного окна  лился
лунный свет, а сквозь щели рамы в комнату проникал бодрящий холодный воздух.
В этом бледном свете я увидел, что лицо девочки утратило прежнее безучастное
выражение и теперь казалось злым и сердитым, что меня напугало. Она походила
на дикого зверя, наряженного в синее платье с белым крахмальным воротником и
дамскую шляпу.
     Я  попытался  заговорить  с  нею  по-английски,  мягким,  успокаивающим
голосом объясняя ей, что со мною ей ничто не грозит, что я отвезу ее в такое
место, где никто не  станет обвинять ее в колдовстве, а  люди, казнившие  ее
мать, сами нечестивы и жестоки.
     Мои слова сильно удивили девочку, но она ни слова не сказала в ответ. Я
продолжил рассказ,  говоря  ей,  что  слышал  о  ее  матери.  Ее  мать  была
целительницей,  приносившей  облегчение  больным.  Такие  люди  существовали
всегда, и вплоть до нынешних ужасных времен никто не называл их ведьмами. Но
теперь  суеверие  охватило  всю  Европу, и если раньше  людей убеждали,  что
человек  не  способен  общаться  с бесами,  то теперь сама церковь  верит  в
подобные вещи и разыскивает ведьм по всем городам и селениям.
     Девочка  вновь промолчала, но  мне показалось,  что лицо  ее  сделалось
менее устрашающим,  словно  мои  слова  растопили копившийся  внутри ребенка
гнев. И вновь я прочел в ее взгляде недоумение и удивление.
     Я  рассказал ей, что принадлежу к ордену добрых людей, которые не хотят
причинять  зло или  сжигать таких  знахарок, как  ее  мать.  Я говорил,  что
привезу ее в Обитель, где отнюдь не жалуют охотников на ведьм.
     -- Мы  поедем  не в Швейцарию, как я  сказал там, в твоей  деревне, а в
Амстердам. Ты когда-нибудь слышала о нем? Это поистине великолепный город.
     Казалось,  что  к  Деборе вновь вернулась  прежняя  холодность.  Слабая
усмешка тронула ее губы, и она прошептала по-английски:
     -- Значит, ты не богослов. Ты лжец!
     Я моментально подскочил к ней и взял ее за руку. Какое счастье, что она
понимала по-английски и знала  не только  свой малопонятный местный диалект,
ибо теперь  я мог говорить с ней с большей уверенностью. Я объяснил девочке,
что солгал ради ее спасения и что она должна верить в мои добрые намерения.
     Но она сникла у меня на глазах, словно цветок, закрывший свои лепестки.
     За весь наступивший день она не сказала мне ни слова, то же повторилось
и  на следующий  день.  Правда,  теперь она  ела  самостоятельно  и, как мне
показалось, постепенно восстанавливала силы.
     Когда мы добрались до Лондона и заночевали в гостинице, я проснулся  от
звука  ее  голоса.  Я  приподнялся на  соломенном  матраце, увидел, как  она
выглядывает  из окна, и  услышал, как  она  говорит  с  сильным  шотландским
акцентом:
     -- Убирайся от меня, дьявол! Я не желаю тебя больше видеть.
     Когда  Дебора отвернулась от окна, глаза ее блестели от  слез. Свет  от
моей свечи  ударял  ей прямо в лицо,  и  в  тот момент  она  казалась совсем
взрослой.  Дебора ничуть  не удивилась, увидев,  что  я  проснулся, ее  лицо
приобрело знакомое холодное выражение, она легла и повернулась к стене.
     -- И все-таки с кем ты говорила? -- спросил я.
     Она не  ответила. Я сел в темноте и начал говорить с девочкой, не зная,
слышит  она меня  или нет. Я сказал, что  если она кого-то  увидела, будь то
призрак  или дух, это еще не  значит, что она  видела  дьявола.  Кто решится
сказать, чем являются эти существа? Я умолял ее рассказать о матери и о том,
почему  Сюзанна  навлекла  на  себя  обвинения  в колдовстве.  Теперь  я  не
сомневался,  что  девочка унаследовала  от  матери определенные способности.
Однако Дебора не откликнулась ни на одну мою просьбу.
     Я сводил ее в баню и  купил ей другое платье. Все это  не вызвало у нее
ни  малейшего  интереса. Она  холодно взирала  на толпы людей и  проезжавшие
кареты. Желая поскорее покинуть Лондон и вернуться на родину, я сменил наряд
богослова  на  голландскую  одежду, поскольку здесь она скорее могла вызвать
уважение и готовность оказать мне услугу.
     Но  перемена в моем облике привела Дебору в состояние мрачного веселья,
и она вновь окинула меня насмешливым взглядом, словно желая показать, что не
сомневается  в  наличии  у меня непристойных устремлений.  Однако  и сейчас,
равно как  и в прошлом,  мои действия никоим образом не могли подтвердить ее
подозрения.  Но  что, если она читала мои  мысли и  знала,  что  я постоянно
представляю ее  обнаженной  --  такой,  какой видел, когда  мыл ее  тело?  Я
надеялся, что нет.
     Мне  думалось, что в новом  платье  Дебора выглядит  просто красавицей.
Более привлекательных молодых женщин мне не доводилось еще видеть. Поскольку
сама она не причесывалась,  я  занялся ее волосами: часть  заплел  в косу  и
уложил  кольцом вокруг головы,  а  остальным  позволил локонами ниспадать на
спину. Такие прически я видел у  других женщин, но Дебору  она превратила  в
настоящую красавицу с картины.
     Стефан,  мне невыразимо  мучительно вспоминать обо всем этом, но я пишу
-- и не только ради пополнения наших обширных архивов, но и потому, что ночь
за окном так  тиха,  хотя  время  еще  не  подошло к полуночи, а мое  сердце
нестерпимо болит. Я предпочитаю время от времени бередить раны, которые не в
состоянии  исцелить. Тебе  не надобно  принимать на веру мои слова о красоте
этой женщины, ибо, уверен, ты уже видел ее портрет.
     Итак, мы отправились  в Амстердам,  выдавая себя перед  посторонними за
брата и сестру  из богатой  голландской  семьи. Я мечтал и наделся, что  наш
город выведет Дебору из состояния оцепенения. Она  с явным интересом взирала
на  аккуратные, обсаженные деревьями каналы, на  изящные лодки  и прекрасные
четырех- и пятиэтажные здания.
     Величественная  Обитель,  стоящая у самого  канала, которая  была  моим
домом и  могла стать домом для нее, вызвала у Деборы нескрываемое удивление.
До сих  пор это дитя видело лишь свою убогую деревушку да  грязные постоялые
дворы,  на  которых нам  приходилось останавливаться  на  ночлег. Так что ты
вполне  поймешь ее  чувства,  когда она увидела  чистые простыни и подушки в
чистой голландской  спальне. Она не издала ни звука, но  мимолетная  улыбка,
скользнувшая по ее губам, стоила тысяч слов.
     Я сразу  же  пошел к старшинам --  Ремеру Францу и Петрусу  Ланкастеру,
которых ты прекрасно помнишь, и чистосердечно признался в содеянном.
     Заливаясь  слезами, я объяснил, что  девочка осталась одна и потому мне
пришлось  взять ее  с  собой. У меня не  было  иных  объяснений относительно
потраченной  мною изрядной суммы  денег,  кроме  того, что я их потратил.  К
моему изумлению,  старшины  простили  меня  и даже пошутили,  ибо знали  мои
потаенные секреты.
     --  Петир, -- с улыбкой сказал Ремер, --  путешествие из Шотландии было
для тебя такой суровой епитимьей, что  ты явно заслужил прибавку к жалованью
и, возможно, более приличную комнату в нашей Обители.
     Его  слова  сопровождались новым  взрывом хохота. Да и я улыбнулся  про
себя, ибо даже в те мгновения при одном только воспоминании о красоте Деборы
меня обуревали  фантазии. Однако вскоре  мое  хорошее настроение развеялось,
уступив место новым душевным терзаниям.
     Дебора не пожелала отвечать ни на один вопрос из  тех, что ей задавали.
Но когда жена Ремера, которая жила в Обители всю свою жизнь,  пришла к ней и
дала ей вышивание и иглу, Дебора довольно сноровисто приступила к работе.
     К  концу  недели жена Ремера  и жены  других  наших  агентов научили ее
плести  кружева, и  она  все  время проводила за этим занятием, но на слова,
обращенные  к ней,  не отвечала.  Подняв  голову  от  рукоделия,  она  молча
обводила собравшихся долгим взглядом и вновь возвращалась к своим кружевам.
     К женской части  нашего ордена,  к тем женщинам, которые не были женами
наших агентов, а являлись исследовательницами и  сами обладали определенными
способностями, Дебора, похоже, питала явное отвращение. Со мною она также не
желала разговаривать, но зато  перестала  бросать полные ненависти  взгляды.
Когда я предложил ей  пойти погулять со мной  по  городу, она согласилась, и
вскоре  город буквально  вскружил  ей  голову.  В  таверне Дебора  позволила
заказать ей вина, хотя ее  немало удивило  зрелище  добропорядочных  женщин,
сидящих  здесь  за яствами  и вином.  Впрочем,  подобное удивляет  и  других
иностранцев, немало поездивших  по свету.  Я много рассказывал  ей  о  нашем
городе, о его истории, о  терпимости властей к различным взглядам и мнениям.
Я  говорил   о  том,  как   сюда  из  Испании  бежали   евреи,  спасаясь  от
преследований,   рассказывал,   что   католики  здесь   мирно   уживаются  с
протестантами  и  здесь  никого  не преследуют за  колдовство. Я водил ее  к
книготорговцам и печатникам.  Мы нанесли  краткий визит в дом Рембрандта ван
Рейна, где всегда толпились ученики и куда всегда так приятно было заходить.
     Его  любимая Хендрике, которой я искренне  восхищался, умерла  два года
назад, и он  жил  вдвоем со  своим  сыном  Титусом. Я  предпочитал  полотна,
которые  он писал в  этот период  жизни, тем, что  он создавал  ранее, когда
находился в  фаворе. Нынешние нравились мне своей странной  меланхолией.  Мы
выпили  по  бокалу вина с  молодыми художниками,  постоянно собиравшимися  в
мастерской, чтобы учиться у  мэтра. Здесь Рембрандт впервые обратил внимание
на Дебору, хотя ее портрет он написал позже.
     Моим  постоянным стремлением  было развлечь  Дебору,  отвратить  ее  от
снедающих  ее мыслей и  показать ей многообразие мира, частью которого могла
теперь стать и она.
     Дебора хранила молчание,  но я  видел, что  ей понравились художники. В
особенности  ее  внимание  привлекали портреты,  написанные Рембрандтом,  и,
конечно,  сам  этот  добрый  и гениальный  человек.  Мы  посещали  множество
мастерских и беседовали с  другими  художниками. Мы  побывали у Эммануэль де
Витте  и у других живописцев,  работавших тогда в Амстердаме. Кое-кто из них
до сих пор  остается другом нашего ордена.  Казалось, в атмосфере мастерских
Дебора отогревалась душой, и ее лицо ненадолго становилось мягким и нежным.
     Однажды мы проходили мимо магазинов  ювелиров,  и именно  тогда  Дебора
слегка  коснулась белыми  пальцами  моей  руки, попросив остановиться. Белые
пальцы...  Я пишу  о них,  потому что они крепко  врезались мне в память. Ее
тонкая кисть  была совсем как у взрослой женщины, и от этого прикосновения я
испытал к ней робкое желание.
     Дебору  очаровало  зрелище  мастеров,  режущих  и шлифующих бриллианты,
расхаживающих между столами купцов и богатых  клиентов, съезжавшихся со всей
Европы, если  не сказать --  мира,  чтобы  купить прекрасные  камни. Я очень
сожалел, что из-за  отсутствия денег я не мог купить для Деборы какую-нибудь
красивую  вещь. Жена  Ремера великолепно нарядила Дебору,  и купцы  сразу же
обращали на нее внимание и предлагали ей посмотреть их сокровища.
     Взгляд  Деборы упал  на  красивый  бразильский  изумруд, оправленный  в
золото, который показывали какому-то  богатому англичанину. Когда англичанин
отказался от камня из-за высокой цены, Дебора присела к столу, чтобы получше
рассмотреть  драгоценность, словно была  в состоянии ее  купить  или у  меня
имелось для этого достаточно денег. Казалось, она  впала в  транс,  глядя на
великолепный  камень  прямоугольной  формы  и созерцая филигрань  старинного
золота Затем Дебора по-английски осведомилась  о цене камня и даже не глазом
не моргнула, услышав ответ.
     Я заверил купца, что, поскольку дама  выражает явное желание приобрести
изумруд, мы приобретем его, как только обсудим это со всех сторон. Улыбаясь,
я повел Дебору к выходу.  Мне было грустно, ибо я был не  в состоянии купить
столь дорогую вещь.
     Когда мы возвращались по набережной обратно, Дебора сказала мне:
     -- Не грусти. Разве ты виноват, что у тебя нет денег?
     Она в первый раз улыбнулась мне и сжала мою руку. У меня едва сердце не
выскочило  от  радости, но Дебора  вновь сделалась молчаливой  и  холодной и
более не произнесла ни слова.
     Я обо всем  рассказал Ремеру. Тот ответил, что, хотя у нас не дают обет
безбрачия, я вел себя самым благородным  образом,  чего  от меня  и ожидали.
Теперь же он посоветовал мне  вплотную  заняться  английским  языком, ибо  я
по-прежнему отвратительно писал по-английски, и тем самым загрузить свой ум.
     На седьмой день после  появления Деборы в  Обители  из поездки в Харлем
вернулась  одна  из  наших агентов. Ты  слышал  об этой женщине и достаточно
изучал  ее записи, хотя ее самой давно уже нет в живых. Она ездила навестить
своего  брата,  весьма  заурядного  человека, но ее саму никак  нельзя  было
назвать таковой,  ибо  она была  сильной  ведьмой. Я говорю о  Гертруде  ван
Стольк. Рассказав Гертруде про Дебору, ее попросили  побеседовать с девочкой
и попробовать прочесть ее мысли.
     -- Она не желает  говорить нам, умеет ли  читать и писать, --  объяснил
Ремер Гертруде. -- Она вообще ничего не рассказывает, и мы не  можем понять,
насколько  ей удается проникнуть в  наши  мысли  и узнать наши  намерения, а
потому не можем решить, как действовать дальше. Интуитивно мы чувствуем, что
она обладает способностями,  но уверенности в том  нет. Дебора прячет от нас
свой разум.
     Гертруда сразу же пошла к  ней,  но Дебора, едва заслышав шаги женщины,
вскочила с табурета,  опрокинула его, швырнула  на  пол  рукоделие и встала,
плотно прижавшись к  стене. Она окинула Гертруду взглядом, полным ненависти,
и стала царапать пальцами стены, словно желая пройти сквозь них. Наконец она
нашла дверь и побежала вниз, прямо на улицу.
     Мы  с  Ремером догнали ее и стали успокаивать,  говоря,  что  никто  не
собирается причинять ей зло. Наконец Ремер сказал:
     -- Мы должны разрушить молчание этой девочки.
     В это время Гертруда  подала мне записку, в которой торопливым почерком
было  написано  по-латыни:  "Девочка  -- сильная  ведьма".  Я молча  передал
записку Ремеру.
     Мы  уговорили  Дебору  пройти  с  нами  в  кабинет  Ремера  -- большую,
заставленную мебелью комнату. Тебе  она хорошо известна, ибо с некоторых пор
этот кабинет занимаешь ты сам.  В то время комната была полна часов, которые
Ремер очень любил. Теперь эти часы находятся в разных помещениях дома.
     Ремер всегда держал  окна, выходившие на  канал, открытыми, и городской
шум свободно вливался к кабинет. Отчасти это было даже приятно. Ремер привел
девочку  в  залитое солнцем помещение, попросил  сесть и успокоиться. Дебора
прислушалась к  ею  просьбе  и  устремила  на  него изможденный, полный боли
взгляд.
     Полный боли... Я сам  был тогда терзаем такой душевной мукой, что слезы
могли в любую секунду хлынуть из глаз. Маска  безучастности  исчезла с  лица
Деборы, губы задрожали, и она произнесла:
     -- Кто вы такие? Ради Бога, чего вы от меня хотите?
     --  Дебора,  дитя  мое, -- ласковым  тоном  обратился  к  ней Ремер, --
наберись терпения  и выслушай  то,  что я  тебе расскажу.  Все это время  мы
стремились узнать, насколько ты способна понимать.
     -- Уж то,  что меня окружает, я сумею  понять! -- с ненавистью ответила
она.
     Грудь  ее вздымалась,  щеки пылали,  а  вибрирующий  голос  был  скорее
голосом взрослой женщины. Она  действительно походила в тот момент на зрелую
женщину, твердую  и холодную внутри, ставшую желчной от всех ужасов, которые
ей   довелось  увидеть.   "Куда  делась  нежная,  испуганная  девочка?"   --
лихорадочно думал я. Дебора повернулась и метнула полный ненависти взгляд на
меня, потом снова на Ремера, Тот был сильно встревожен. Таким я  его  еще не
видел, Но Ремер быстро овладел собой и заговорил снова:
     -- Мы являемся  орденом исследователей, и наша цель  состоит в изучении
тех,  кто обладает необычными  способностями и силами  --  такими, например,
какими  обладала  твоя мать.  Те,  кто  считает  их исходящими  от  дьявола,
ошибается. Возможно, и ты тоже наделена подобными силами. Твоя мать исцеляла
больных. Дитя  мое, такая  сила не  может происходить от дьявола. Видишь эти
книги? Они  полны  рассказов  о подобных  людях. В одних местах  их называли
чародеями, в других ведьмами. Но дьявол здесь абсолютно ни  при чем. Если ты
обладаешь такими же силами, доверься нам, и мы научим тебя ими пользоваться.
     Ремер  говорил  долго,  рассказывая  Деборе,  как  мы  помогали ведьмам
избегнуть казни и как потом  они приезжали сюда и в безопасности жили у нас.
Он даже рассказал ей о двух  женщинах  из ордена --  сильных духовидицах,  а
также о Гертруде, которая силой своего разума могла заставить дрожать стекла
в окнах.
     Глаза  Деборы расширились,  но лицо оставалось  каменным. Руки  сжимали
подлокотники кресла. Она наклонила голову и остановила испытующий  взгляд на
Ремере. На ее лице вновь появилось выражение ненависти.
     -- Петир, она читает  наши мысли, но прячет  от нас свои, -- шепнул мне
Ремер.
     Он словно вызывал ее на разговор, но Дебора по-прежнему молчала.
     -- Дитя,  -- продолжал Ремер, -- то, что  тебе довелось увидеть, -- это
ужасно.  Но  ты, конечно  же,  не  веришь  обвинениям против  твоей  матери.
Пожалуйста,  расскажи  нам, с кем  ты говорила ночью там, в гостинице, когда
Петир услышал тебя? Если ты способна видеть духов, расскажи нам об  этом. Мы
никогда не сделаем тебе ничего дурного.
     Ответа не было.
     -- Дитя, -- настаивал он, -- позволь показать тебе мои способности. Они
не исходят от сатаны,  и мне не надо призывать его. Я не верю в сатану, дитя
мое. А  теперь посмотри на  часы, которые тебя окружают,  -- на  те  высокие
напольные часы и на часы с маятником, что слева от тебя, на каминные часы и,
наконец, на стоящие вон на том столе.
     Дебора  посмотрела  на  все  указанные  им  часы, что  в  сильной  мере
успокоило  нас;  по  крайней мере, она  понимала, о чем шла речь. Затем  она
оцепенело глядела,  как Ремер без какого-либо видимого  физического движения
заставил  все  часы  разом остановиться.  Разноголосое тиканье,  наполнявшее
комнату, смолкло,  и воцарилась  тишина. Она  была настолько глубокой,  что,
казалось, своей силой заглушала даже звуки, долетавшие сюда с канала.
     -- Дитя, доверься нам,  ибо мы тоже обладаем схожими  силами, -- сказал
Ремер.
     Затем, обернувшись  ко  мне,  он  велел, чтобы  я  силой своего  разума
заставил  часы  пойти  вновь.  Я  закрыл  глаза и мысленно  приказал  часам:
"Пошли". Часы повиновались, и комната вновь наполнилась тиканьем.
     Когда Дебора  перевела взгляд с меня на Ремера, холодная недоверчивость
на ее лице внезапно сменилась  выражением презрения. Она вскочила с кресла и
попятилась  к шкафу с книгами, пристально  глядя на нас  с  Ремером  злобным
взглядом.
     -- Ведьмы!  -- закричала она. -- Почему ты мне не сказал? Вы здесь  все
ведьмы! Вы -- орден сатаны.
     Слезы полились по ее щекам.
     -- Это правда, правда, правда! -- всхлипывая, твердила она.
     Она  обхватила свою  грудь руками и  в ярости  плюнула  в нашу сторону.
Никакие наши слова не могли ее успокоить.
     -- Мы все прокляты! А вы спрятались здесь, в этом городе ведьм, где вас
не могут  сжечь!  -- кричала  она сквозь слезы. -- Да,  умные ведьмы,  очень
умные ведьмы в доме дьявола!
     -- Послушай, дитя! -- вскричал Ремер. -- Мы никоим образом не связаны с
дьяволом. Мы стремимся понять то, что другие отрицают.
     -- Дебора! -- крикнул я. -- Забудь  все лживые бредни,  которые вбивали
тебе  в  голову. В  Амстердаме  тебе не  грозит опасность!  Подумай  о своей
матери. Что  она говорила и что  делала до  того,  как ее пытали и мучениями
заставили повторить всю эту дикость?
     Этого ни в  коем случае нельзя было  говорить! Тогда я не знал об этом,
Стефан. Я не мог знать.  Только когда лицо Деборы  перекосилось и она зажала
уши руками, я осознал свою ошибку. Ее мать верила, что она творит зло!
     Затем из дрожащих губ Деборы понеслись проклятия.
     --  Нечестивцы,  вот  вы  кто!  Ведьмы,  вот   вы   кто!  Забавляетесь,
останавливая  часы? Ну так я вам  покажу,  на что способен дьявол, когда его
призывает ведьма!
     Дебора  встала  в  самый  центр  комнаты,  вскинула  голову  и,  словно
вглядываясь в голубое небо за окном, закричала:
     -- Иди  же сюда,  мой Лэшер, покажи  этим  жалким ведьмам  силу великой
ведьмы и ее дьявола. Сломай же эти часы раз и навсегда!
     В  ту же  секунду за  окном появилась большая  темная туча, словно дух,
которого призывала Дебора, сжимался, чтобы явить свою силу внутри комнаты.
     Задрожало  тонкое  стекло  на  циферблатах  часов,   искусно  склеенные
деревянные  футляры  стали  разваливаться, а  изнутри  посыпались  пружины и
колесики. Часы, стоявшие на камине и на столе, упали на пол, а вслед за ними
с грохотом рухнули высокие напольные часы.
     Ремер перепугался, ибо он редко видел духа  такой  силы. Мы не могли не
ощущать присутствия в комнате этого невидимого существа. Проносясь мимо нас,
оно  раздувало нашу одежду и  касалось  нас  своими  невидимыми  щупальцами,
подчиняясь приказам ведьмы.
     -- Проваливайте в ад. Я не буду вашей ведьмой! -- закричала Дебора.
     Вокруг нас начали падать книги, а  Дебора вновь убежала. Дверь за ней с
шумом  захлопнулась  и,  сколько мы ни  пытались  ее открыть, не поддавалась
нашим усилиям.
     Но  дух исчез, и  нам было нечего бояться его  новых буйств.  Наступила
тишина,  но  прошло много времени,  прежде  чем  дверь  открылась  снова. Мы
выбежали на улицу и обнаружили, что Дебора уже давно покинула дом.
     Как  ты знаешь, Стефан, Амстердам  в то  время был  одним из крупнейших
городов Европы, с населением сто пятьдесят тысяч человек, а может, и больше.
Дебора просто исчезла. Все наши расспросы о ней в  борделях  и тавернах были
бесплодны. Мы даже обратились к самой  богатой амстердамской проститутке  --
"герцогине Анне", ибо существовала большая вероятность, что красивая девочка
вроде Деборы могла найти  прибежище именно там. Анна, как всегда,  была рада
видеть нас и побеседовать за бокалом доброго  вина, но она ничего не знала о
таинственной девочке.
     Я  пребывал в  таком  расстройстве, что  мог лишь  лежать,  закрыв лицо
руками,  и  плакать,  хотя  все  утешали  меня,  уверяли,  что  я веду  себя
безрассудно, а Гертруда поклялась, что отыщет "девчонку".
     Ремер сказал, что я  должен описать произошедшее  с Деборой  как  часть
моей исследовательской  работы. Но признаюсь тебе, Стефан, составленный мною
отчет был весьма жалким и неполным,  почему я и не просил  тебя обращаться к
этим старым записям. Если по воле Господней я вернусь в Амстердам, то заменю
их более живыми и подробными воспоминаниями.
     Но  продолжаю...  Где-то  через две недели  после только  что описанных
событий ко  мне пришел один молодой ученик Рембрандта, недавно  приехавший в
Амстердам  из  Утрехта,  и  рассказал,  что девочка,  которую  я  разыскиваю
повсюду,  ныне живет у старого портретиста Роэланта.  Этого  человека  знали
только  по  имени.  В  молодости  он  много  лет  учился в  Италии.  К  нему
по-прежнему  толпой  стекались  заказчики,  хотя старик  был  крайне  болен,
немощен и не мог расплатиться с долгами.
     Возможно, ты не помнишь Роэланта, Стефан. Позволь  тебе рассказать, что
он  был замечательным живописцем,  чьи  портреты  составили  бы славу  и для
Караваджо, и если  бы не болезнь, которая не  по возрасту  рано поразила его
кости и скрючила пальцы, он, возможно, снискал бы больше почестей, чем имел.
     Этот добрый человек давно овдовел и жил с тремя сыновьями.
     Я тут же отправился к  Роэланту, поскольку был знаком с ним и он всегда
радушно  принимал меня, но в  этот  раз дверь захлопнулась перед самым  моим
носом.  Роэлант  заявил,  что у  него  нет  времени  для общения с  "учеными
безумцами",  как  он  назвал нас. Он был разгорячен и  предупредил меня, что
даже в Амстердаме на таких, как мы, управа найдется.
     Ремер велел мне  на какое-то время оставить все как есть. Ты же знаешь,
Стефан,  мы  выживаем, поскольку  избегаем  огласки. И потому мы  затаились.
Однако вскоре нам стало  известно, что  Роэлант  уплатил  все свои  давние и
многочисленные долги и  теперь  он  и  его  дети  от  первой  жены  ходят  в
прекрасных, исключительно богатых одеждах.
     Было сказано, что  некто  Дебора, шотландская  девушка редкой  красоты,
которую он взял для воспитания сыновей, приготовила для его больных  пальцев
какую-то  мазь, и  это снадобье вернуло  им былую живость  и  подвижность, в
результате чего Роэлант  снова смог взяться за кисть. Ходили слухи,  что ему
хорошо платят  за новые портреты. Но знаешь, Стефан, чтобы заработать деньги
на оплату богатых нарядов  и  изысканного  убранства  дома, ему пришлось  бы
писать в день по три-четыре портрета.
     А потом  поползли слухи, что эта  шотландская девушка  богата,  что она
внебрачная дочь одного шотландского аристократа, и хотя отец не мог признать
ее официально, он в изобилии посылал ей  деньги, которыми Дебора  делилась с
добрым Роэлантом, приютившим ее.
     Я ломал  голову над  тем,  кем  же  мог быть этот  аристократ? Владелец
громадного угрюмого замка, возвышавшегося, словно груда  скал,  над долиной,
откуда  я  вывез  Дебору,  "зачатую в  веселье",  босую,  грязную,  насмерть
перепуганную ударами плетью и  не способную даже самостоятельно есть?  Ну  и
легенда, ничего не скажешь!
     Мы  с  Ремером  с тревогой следили за  всеми этими событиями, ибо  тебе
хорошо  известно  основание,  на котором строится  наше правило: никогда  не
использовать  свои способности ради выгоды. Мы задавались вопросом: как  еще
могло появиться все  это  благосостояние,  если  не  стараниями  того  духа,
который  учинил погром в кабинете Ремера и  сломал  часы, выполняя повеление
Деборы?
     Теперь в  доме Роэланта  царил достаток. Не  прошло и года,  как старик
женился на Деборе. Но еще за два месяца до свадьбы великий Рембрандт написал
ее  портрет.  Через  месяц  после  бракосочетания  портрет был  выставлен  в
гостиной Роэланта на всеобщее обозрение.
     На  портрете Дебора  была запечатлена  с тем  самым  изумрудом  на шее,
который  тогда  столь сильно завладел  ее  помыслами. Она  давно уже  купила
драгоценный камень, а вместе с ним и все другие драгоценности, привлекшие ее
внимание, не говоря  уже о золотой и серебряной  посуде. Помимо этого Дебора
приобрела полотна Рембрандта, Халса и Юдифи Лейстер, творчеством которой она
тоже восхищалась.
     Под  конец  я не  выдержал. Дом  был открыт  для  обозрения написанного
Рембрандтом  портрета,  которым  Роэлант  заслуженно  гордился.  И  когда  я
переступил порог, старый художник не помешал мне войти. Наоборот, он, хромая
и опираясь на палку, подошел ко мне и предложил  бокал вина. Роэлант  указал
мне на свою  возлюбленную  Дебору,  сидевшую в  библиотеке  и занимавшуюся с
учителем.  Она  выразила  желание  научиться читать  и  писать  по-латыни  и
по-французски.  По  словам Роэланта, его  поражала быстрота  ее обучения.  С
недавнего  времени   Дебора  читала  сочинения  Анны   Марии  ван   Схурман,
утверждавшей, что женщины столь же способны к учению, как и мужчины.
     Казалось, радость Роэланта плещет через край.
     Когда я увидел  Дебору,  я усомнился, что  знаю  ее  истинный  возраст.
Украшенная  драгоценностями,  наряженная  в  зеленый бархат,  она  выглядела
молодой женщиной  лет семнадцати. Пышные рукава, такие  же пышные юбки, а  в
волосах --  зеленая лента с атласными розочками.  Глаза Деборы отражали цвет
ткани и  тоже  казались зелеными. Меня пронзила мысль, что и  сам Роэлант не
знает,  насколько  она молода.  С моих губ  не  слетело ни слова, которое бы
повторяло лживые  россказни, связанные с ее  именем. Я стоял, пронзенный  ее
красотой,  словно меня вдруг поразила молния. Когда же Дебора подняла голову
и улыбнулась, фатальный удар был нанесен прямо в мое сердце.
     Надо  уходить  отсюда, подумал  я и стал  допивать вино. Однако Дебора,
тихо улыбаясь, подошла ко мне, взяла за руки и сказала:
     -- Петир, идем со мной.
     С этими словами она повела меня в  комнатку,  уставленную шкафами,  где
хранилось белье.
     Каким лоском и грацией теперь обладала она.  Едва ли у  придворной дамы
это  получилось бы лучше. Но когда я подумал об этом, заодно мне вспомнилось
и то, как я увидел Дебору в телеге  на проселочной дороге, и какой маленькой
принцессой она тогда мне показалась.
     Тем  не менее с тех  пор Дебора  изменилась во  всем. В тусклом  свете,
проникавшем в кладовую, я смог подробно  рассмотреть ее и увидел перед собой
полную сил, благоухающую духами  молодую женщину с румянцем на  щеках. На ее
высокой, полной груди красовался  все тот же крупный  бразильский  изумруд в
золотой оправе.
     -- Почему  же ты не рассказал всем  подряд то,  что знаешь обо мне?  --
спросила она, словно не знала ответа.
     -- Дебора,  мы  тебе рассказали правду о нас. Мы лишь хотели предложить
тебе  кров и наши знания о тех  силах, которыми ты обладаешь. Приходи к нам,
как только тебе этого захочется.
     Она рассмеялась.
     -- Ты глупец, Петир,  но ты вытащил меня из мрака  и нищеты  и привез в
это чудесное место.
     Она запустила руку в потайной карман своей пышной юбки и достала горсть
изумрудов и рубинов.
     -- Возьми их, Петир.
     Я отпрянул и покачал головой.
     -- Вы говорите, что не связаны с  дьяволом,  -- сказала она.  --  А ваш
главный  утверждает,  что он  даже не верит в сатану. Помнишь  его слова? Но
тогда в какого  Бога  и  какую церковь вы верите, если должны  жить,  словно
монахи,  в своем  пристанище,  зарывшись  в  книги и совсем не зная  мирских
наслаждений?  Петир, почему ты  не овладел мной  на постоялом дворе, когда у
тебя  была   возможность?  Ты  ведь   так  сильно  хотел  меня.  Прими   мою
благодарность, ибо это все, что я могу дать тебе сейчас. И еще эти  камешки,
которые сделают  тебя богатым. Тебе более  не  придется  зависеть  от  своих
монашествующих братьев. Ну, протяни же руку!
     -- Дебора, как  у тебя оказались  эти  камни? --  шепотом спросил я. --
Что, если тебя обвинят в их краже?
     --  Мой  дьявол  слишком  умен  для  этого,  Петир. Эти  камни  прибыли
издалека. Чтобы заполучить их, мне нужно  было лишь попросить об этом. Всего
лишь за горстку  таких камней, поток которых никогда не  иссякает, я  купила
изумруд, который ты видишь  на  моей шее.  На обратной  стороне,  на золотой
оправе вырезано имя моего дьявола. Но ты знаешь его имя. Предостерегаю тебя,
Петир,  не  вздумай  когда-либо  вызывать  его,  ибо  он служит лишь  мне  и
уничтожит всякого, кто вознамерится, повелевать им через данное ему имя.
     -- Дебора, возвращайся к нам,  -- умолял я. -- Если желаешь,  всего  на
день,  на  несколько  часов.  Приходи  поговорить  с  нами, когда  муж  тебе
позволит. Этот твой дух не дьявол, но он могуществен и способен творить злые
дела из-за безрассудства или ради шалости, что свойственно духам. Дебора, ты
должна знать, что общение с ним отнюдь не игра!
     Однако,  насколько  я мог  видеть,  ее мысли  были далеки  от  подобных
опасений.
     Я не оставил  своих  попыток.  Я рассказал ей о первом и  наиглавнейшем
правиле нашего ордена: никто,  какими бы силами он ни обладал, не повелевает
духами ради собственной выгоды.
     --  Дебора,  в  мире существует  древнее  правило,  оно  известно  всем
колдунам  и  тем, кто обращается  к  невидимым силам.  Всякий, кто стремится
использовать эти силы для злых целей, не может не навлечь на себя погибель.
     -- Петир, но почему обязательно для злых целей? -- спросила она, словно
мы с нею были  одинакового  возраста. --  Подумай  о  том, что ты  говоришь!
Богатство  не  является злом! Кому вредит то, что мой дьявол приносит мне? В
доме Роэланта от этого всем только польза.
     --  Дебора,  твои  действия  опасны! Чем  больше  ты  общаешься с  этим
существом, тем сильнее оно становится.
     Дебора не  дала  мне договорить. Теперь  на ее лице читалось презрение.
Она вновь  настаивала,  чтобы я взял  камни, а после  многоочередного отказа
напрямик   объявила  мне,  что  я  отъявленный  глупец,  ибо  не  знаю,  как
пользоваться своими силами. Потом она поблагодарила меня за то, что я привез
ее в такой превосходный для ведьм город, и, зло улыбнувшись, рассмеялась.
     -- Дебора, -- сказал я, -- мы не верим в сатану, но  мы  верим в зло, а
зло есть все, что несет вред человечеству. Умоляю тебя, берегись этого духа.
Не  верь тому, что он тебе рассказывает о себе  и своих намерениях. Никто не
знает, чем на самом деле являются эти бестии.
     -- Замолчи, Петир, ты сердишь  меня. Что  заставляет тебя думать, будто
этот дух что-то мне рассказывает? Это я разговариваю с ним! Раскрой трактаты
по демонологии, Петир, эти старые книги,  написанные безумными церковниками.
В  них  содержится  больше  знаний  о  том,  как  повелевать  существами  из
невидимого мира, чем можешь себе представить. Я видела такие книги у  вас на
полках.  Я  смогла  прочитать  по-латыни  лишь  одно  слово:  "демонология",
поскольку прежде мне уже попадались подобные труды.
     Книги  полны  правды и  лжи, о чем  я  и  сказал Деборе.  С  грустью  я
отодвинулся  от  нее.  Она  вновь  потребовала,   чтобы  я   взял  камни.  Я
отказывался. Тогда она  высыпала  их  ко мне  в  карман  и  прижалась своими
жаркими губами к моей щеке. С тем и покинул их дом.
     После  этого  Ремер  запретил  м