я... извините. Все дело в том, что я никогда... - беспомощно повел он руками, - никогда не видел таких... Это... - и он дернул головой. - Я не могу передать вам этого. - Я знаю, я знаю, - торопливо вступила она, пристально посмотрев на него. - Когда... - и женщина запнулась, откашливаясь. - Когда я увидела вас перед дверью, я не знала, что подумать. - Кларисса нервно засмеялась. - Я думала, что схожу с ума. - Вы одна? - неожиданно спросил Скотт. Она с недоумением взглянула на него и переспросила: - Одна? - Я имею в виду ваше... имя. Ну то, на двери, - уточнил он, не понимая, что задевает ее за живое. Кларисса успокоилась, и лицо ее смягчилось. Она грустно улыбнулась. - А, это мой псевдоним, - и повела маленькими круглыми плечиками. - Это только мой псевдоним. - А, я понял, - кивнул Скотт, силясь проглотить тяжелый сухой комок, застрявший в горле. Он был в смятении. Кончики пальцев пощипывало так, будто они отходили после сильного мороза. - Я понял, - повторил он. И они все смотрели друг на друга, словно не могли поверить в то, что все было наяву. - Полагаю, вы читали обо мне, - добавил Скотт. - Да, - ответила она. - Я сочувствую... Перебивая ее, он мотнул головой: - Это неважно. - Дрожь пробежала по его спине. - Так хорошо, что... - Скотт замер, глядя в ее мягкие глаза, и тихо-тихо пробормотал: - Так хорошо, что... Его руки дрожали от подавляемого желания: ему хотелось протянуть их и коснуться ее. - Так странно было увидеть эту... комнату здесь, - говорил он, нервно пожимая плечами. - Я так привык к огромным вещам, что, когда увидел маленькие ступеньки, ведущие сюда наверх... - Я рада, что вы поднялись, - перебила Кларисса. - И я тоже. Она опустила взгляд, но тут же снова подняла глаза на Скотта, как будто боялась, что он исчезнет. - Я здесь абсолютно случайно, - объяснила Кларисса. - Обычно я не работаю вне сезона. Но владелец здешних аттракционов, мой старый приятель, оказался в затруднительном положении, и я... в общем, я рада, что я здесь. Они, не отрываясь, смотрели друг на друга. - Постоянное одиночество, - сказал он. - Да, - прервала она мягко, - может, и так. Они опять помолчали. Кларисса беспомощно улыбалась. - Если бы я остался дома, - снова начал Скотт, - я бы не увидел вас. - Я знаю. Дрожь короткими волнами пробежала по его рукам. - Кларисса. - Да? - У вас прелестное имя, - сказал Скотт, а страсть, сотрясая его, пыталась вырваться наружу. - Спасибо, Скотт. Он прикусил губу. - Кларисса, я хотел бы... Она пристально смотрела на него. Потом без единого слова подошла, прижалась к нему щекой и замерла. А Скотт обнял ее и прошептал: - О, Боже... Кларисса всхлипнула и, неожиданно обхватив его руками, прижалась к нему. Безмолвно обнявшись, они стояли в тихой комнате, и по их прижатым друг к другу щекам бежали слезы. - Милый, милый, милый, - ворковала она. Скотт отклонился и заглянул в ее сверкающие глаза. - Если б ты знала, - надрывно произнес он. - Если б ты... - Но я знаю, - сказала Кларисса, проведя дрожащей рукой по его щеке. - Да, конечно, ты знаешь. Скотт целовал ее и чувствовал, как мягкие призывные губы становятся жесткими, страстными, требовательными. Он крепко прижимал ее к себе. - О Господи, снова быть мужчиной, - шептал Скотт, - только бы снова быть мужчиной и прижимать тебя так. - Да. Прижми меня. Я так долго ждала этого. Через несколько минут Кларисса увлекла его на кушетку, и они, улыбаясь, сидели там, крепко обнявшись. - Это странно, - заметила она. - Ты кажешься мне таким близким, а ведь я никогда не видела тебя раньше. - Это потому, что мы похожи, - отвечал он, - потому, что мы одинаково жалки в этой жизни. - Жалки? Скотт оторвал взгляд от своих ботинок. - Мои ноги касаются пола, - изумленно сказал Скотт и затем меланхолично улыбнулся. - Такой пустяк, но ведь это впервые за все это время, - мои ноги касаются пола, когда я сижу. Знаешь, - Скотт нервно сжал ее руки. - Да, ты должна знать. - Ты сказал, что мы жалки? - спросила Кларисса. Он посмотрел на ее озабоченное лицо и спросил: - А разве не жалки? Разве мы - не сама жалость? - Я не думаю, - страдание мелькнуло в ее глазах, - я никогда не считала себя достойной жалости. - О, извини, я сожалею. Я не хотел. - На лице его появилось раскаяние. - Просто я стал таким желчным. Я один, Кларисса. Всегда один. С некоторых пор я стал абсолютно одинок. - Скотт бессознательно погладил ее по руке. - Вот почему я чувствую такую тягу к тебе. Вот почему я... - Скотт!! Они прижались друг к другу, и Скотт почувствовал, как ее сердце, словно маленькая ручка, стучится в его грудь. - Да, ты одинок. Так одинок. Я знала других, похожих на меня - похожих на нас. Я была даже замужем. - Ее голос, затихая, переходил в шепот. - У меня должен был быть ребенок. - О, я... - Нет, нет, не говори ничего, - умоляла Кларисса. - Но мне было легче: я была такой всю свою жизнь, и у меня было время, чтобы привыкнуть. Скотт удержал рвущийся наружу крик и сказал, не мог не сказать: - Когда-нибудь даже ты станешь для меня гигантом. - Милый! - Она прижимала его голову к своей груди, вороша ему волосы. - Как страшно смотреть на свою жену и ребенка и видеть, как с каждым днем они становятся все больше и отдаляются. Запах, исходивший от ее тела, был чист и сладок. Скотт впивал ее аромат, стараясь забыть обо всем, кроме нее, и слушал ее чарующий голос, наслаждаясь каждой секундой. - Как ты сюда попал? - спросила Кларисса, и Скотт рассказал ей. - О, а жена не испугается за тебя? - Не гони меня, - шептал он, останавливая ее. Как бы оберегая, она прижала его еще крепче к своей упругой груди. - Нет, нет, нет. Оставайся столько, сколько... - Кларисса умолкла. Скотт услышал, как она опять нервно сглотнула, и спросил: - Что? Она с минуту колебалась, потом ответила: - Но только мне надо еще раз выступить, - она тихонько отстранилась, посмотрела на часы: - Всего десять минут. - Нет, - отчаянно прижался он к ней. Ее дыхание стало отрывистым. - Если бы ты мог задержаться у меня еще хоть чуть-чуть, самую капельку. Скотт не знал, что и сказать. Он выпрямился и посмотрел на ее напряженное лицо, тяжело вздохнул: - Я не могу. Она будет ждать. Она будет... - его руки нервно терлись о колени и наконец замерли. - Бессмысленно, - добавил он. Кларисса наклонилась и, прижав свои руки к его щекам, поцеловала Скотта в губы. Его руки, дрожа, побежали по ее рукам, пальцы мягко перебирали шелк халата. Она обняла его за шею. - Она что, так испугается, если... - начала было Кларисса, но прервалась, поцеловав его в щеку. Скотт все еще не мог ответить. Она отстранилась, а он посмотрел на ее залитое румянцем лицо. Ее взгляд избегал его. - Ты не должен, прошу тебя, ты не должен думать, что я просто непристойная женщина. Я всегда была порядочной. Я только... - Пальцы нервно побежали, плавно скользя, по складкам ее шелкового халата. - Я только чувствую, как ты говорил, сильную тягу к тебе. В конце концов, этого не было бы, если бы мы были как все. Но мы - нас только двое таких, и в тысяче миль вокруг нам не найти таких, как мы. Понимаешь, все не так, как... - Услышав топот тяжелых ботинок по ступенькам фургона и стук в дверь, Кларисса замолчала. Низкий голос произнес: - Десять минут, Клэр. Она не успела ответить, потому что говоривший уже ушел, и теперь она сидела, дрожа и глядя на дверь, и наконец обернулась к Скотту и сказала: - Да, твоя жена будет испугана. Вдруг его руки сжались на ее руках, а лицо стало жестким: - Я собираюсь все рассказать ей. Я не хочу оставлять тебя. Не желаю. Кларисса бросилась к нему. Ее горячее дыхание жгло ему щеку: - Да, расскажи, расскажи все. Я не хочу, чтобы ей было больно, я не хочу, чтобы она испугалась, но расскажи ей. Расскажи ей, как нам хорошо. Она не сможет ответить "нет". Она отстранилась и поднялась, тяжело дыша. Ее дрожащие пальцы, пробежав по шелку халата, расстегнули пуговицы, и он, шурша, соскользнул вниз, обнажив ее плечи, цвета слоновой кости, и повис на руке. Изящное тело Клариссы тонко очерчивало светлое белье. - Расскажи ей, - почти со злобой крикнула она и, развернувшись, бросилась в другую комнату. Скотт встал, глядя на полуоткрытую дверь. Он слышал торопливый шелест надеваемой одежды и стоял неподвижно, пока Кларисса не вышла. Она остановилась напротив него, лицо ее было бледно. - Я была несправедлива. Я несправедливо поступила с тобой. - Кларисса отвела взгляд. - Мне не следовало делать того, что я сделала. - Но ты будешь ждать, - прервал ее Скотт и, схватив руку, сжал ее так, что Кларисса поморщилась от боли. - Кларисса, ты будешь ждать меня? Сначала она посмотрела на него, потом вскинула голову, и глаза ее опалили Скотта. - Я буду ждать. Он вслушивался в стук ее высоких каблучков, когда она сбегала по ступенькам фургона, потом пошел по маленькой комнате, рассматривая мебель и трогая ее, и, наконец, войдя в другую комнату и поколебавшись секунду, сел на кровать Клариссы и взял в руки ее желтый шелковый халат. Ткань была гладкая и выскальзывала из пальцев, она сохраняла аромат женского тела. Вдруг Скотт зарылся лицом в складки халата, жадно вдыхая этот сладостный запах. - Но почему я должен говорить с Лу? Она будет только рада избавиться от меня. Она... она будет напугана, - вслух подумал он. С усталым вздохом отложив халат, он поднялся. Затем прошел через фургон, открыл дверь, спустился по ступенькам и двинулся по холодной, окутанной ночью земле к автостоянке. "Я расскажу ей, - думал Скотт, - расскажу и вернусь". Подойдя к дорожке, он увидел Лу, стоявшую у машины, и тяжелое отчаяние навалилось на него: "Как же я смогу рассказать ей об этом?" Скотт стоял в нерешительности, и только когда какие-то подростки стали выходить с ярмарочной площади, кинулся через улицу. - Эй, смотрите, карлик! - крикнул какой-то парень. - Скотт! - Лу подбежала к нему и без лишних слов подняла его на руки. Ее лицо казалось злым и в то же время озабоченным. Вернувшись к машине, она открыла дверцу, свободной рукой потянув ее. - Где ты пропадал? - Гулял, - ответил Скотт. "Нет, - кричал его рассудок, - расскажи, расскажи ей". В голове мелькнуло: Кларисса, сняв халат, говорит ему: "Расскажи ей!" - Я думаю, ты мог бы догадаться, что я почувствую, когда, вернувшись, не застану тебя в машине, - проговорила она, толкнув переднее сиденье, чтобы Скотт мог пробраться назад, в свой угол. Он не шелохнулся. - Ну, залезай, - сказала Лу. Он быстро втянул воздух и затем выдохнул: - Нет. - Что? Скотт сглотнул. - Я не собираюсь, - ответил он, стараясь не замечать пристального взгляда Бет. - Что бы болтаешь? - спросила Лу. - Я, - он бросил взгляд на Бет, - я хочу поговорить с тобой... - А разговор не может подождать до дому? Бет пора в постель. - Нет, это не может ждать. Ему хотелось завизжать от ярости, - это вернулось старое чувство, чувство того, что он был беспомощным, нелепым уродцем. Скотт мог бы догадаться об этом, когда оставил Клариссу. - Но я не вижу... - Тогда оставь меня здесь, - закричал он на жену. В голосе его не было ни силы, ни решимости. Он опять становился марионеткой, снятой с ниточек, хватающейся за что попало в поисках опоры. - Что с тобой? - спросила Лу раздраженно. Скотт поперхнулся, пытаясь задушить подкатившие к горлу рыдания. И вдруг, резко повернувшись, бросился через дорогу. То, что случилось потом, болезненной чередой картин и звуков пронеслось в его голове: рев надвигающейся машины, ослепительный свет фар, скрип туфель подбегающей Лу, ее железные пальцы на его слабеньком теле, резкий, такой, что голова чуть не отлетела, рывок, которым Лу выдернула его из-под колес машины, скрип тормозов и шуршание шин этой машины, с которым она нырнула в сторону, а потом вернулась на свою полосу. - Ты что, спятил? - Почему меня не сбила машина? - произнес Скотт голосом, полным страдания, скорби и гнева. - Скотт! - и Лу присела, чтобы смотреть ему прямо в глаза. - Скотт, что случилось? - Ничего, - ответил он. Но тут же выпалил: - Я хочу остаться. Я остаюсь. - Где остаешься, Скотт? Он раздраженно сглотнул. Почему он должен чувствовать себя дураком, ничего не значащим болваном? Если раньше такое положение казалось закономерным, неизбежным, то теперь оно стало для него абсурдным, совершенно неприемлемым. - Где остаешься, Скотт? - еще раз спросила Лу, теряя терпение. Скотт поднял свое окаменевшее лицо и сказал уже почти бессознательно: - Я хочу остаться с... ней." - С... - Лу посмотрела ему прямо в глаза. Не выдержав ее взгляда, он опустил глаза, перевел их на ее длинные толстые ноги в брюках. Скотт до боли стиснул зубы, и у него заходили желваки. - Есть одна женщина, - сказал он, боясь поднять глаза. Лу молчала. Скотт взглянул на нее и увидел, что глаза ее блестят в слабом свете далеко стоящего фонаря. - Ты имеешь в виду ту лилипутку из балаганного представления? Скотт вздрогнул. Его покоробило от голоса жены, в котором прозвучали брезгливость и отвращение. Нервно выдвинув вперед нижнюю челюсть и проведя языком по верхней губе, он добавил: - Она очень добрая и чуткая. Я хочу остаться с ней на какое-то время. - То есть на ночь?! Скотт резко вжал шею в плечи: - Как ты можешь... - в его глазах вспыхнул гнев. - Ты говоришь так, словно... Но сдержался и, глядя вниз, на туфли жены, стал говорить, отчетливо произнося каждое слово: - Я останусь с ней. Если хочешь, можешь за мной больше не приезжать. Можешь избавиться от меня, а я уж как-нибудь проживу. - Боже, хватит тебе... - Лу, это не просто слова. Говорю тебе, как перед Богом, это не просто слова. Лу ничего не отвечала, и Скотт, взглянув на нее, увидел, что она пристально смотрит на него и что в глазах у нее застыло какое-то странное выражение. - Ты не знаешь, ты просто ничего не знаешь. Ты думаешь, что это что-то... отвратительное, животное. Но нет, ты не права. Это много больше. Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не видишь, что мы с тобой теперь слишком разные, между нами - пропасть. Но если ты можешь найти себе что-нибудь на стороне, то для меня это невозможно. Мы никогда не говорили с тобой об этом, но я полагаю, что когда со мной будет покончено, - а именно этим все и закончится, - ты выйдешь замуж за кого-нибудь другого. Лу, неужели ты не видишь, что мне в этом мире осталось слишком мало. Просто - ничего. Что меня ожидает? Исчезновение. И я буду все так же уменьшаться каждый день, а мое одиночество будет становиться все острее. Ни один человек на свете не смог бы понять меня. И однажды я потеряю и эту женщину. Но сейчас - сейчас, Лу, она для меня женщина, к которой я чувствую нежность и любовь. Да, любовь. Что кривить душой, я ничего не могу с собой поделать. Пусть я мерзкий уродец, но и мне нужна любовь и, - Скотт торопливо и хрипло вздохнул, - только на одну ночь. Большего я не прошу. Отпусти меня на одну ночь. Если бы на моем месте была ты и у тебя была бы возможность хотя бы на одну ночь обрести покой, я, поверь мне, не стал бы тебе мешать. - Скотт опустил глаза. - Она живет в фургоне. Там есть мебель, удобная для меня. - Он приподнял взгляд. - Я могу посидеть в кресле так, будто я нормальный человек, а не... - Он вздохнул и добавил: - Хотя бы только это, Лу, только это. Наконец Скотт решился посмотреть Лу в лицо. Но лишь когда мимо проехала машина, осветив фарами лицо жены, он увидел на ее щеках слезы. - Лу! Она не отозвалась. Вздрагивая от душивших ее рыданий, Лу впилась зубами в свой кулак. Затем глубоко вздохнула и смахнула с глаз слезы. А Скотт, онемев от потрясения, стоял и глядел на нее, не отрываясь, хотя у него уже давно от неудобной позы затекла шея. - Ладно, Скотт. Бессмысленно и жестоко держать тебя. Ты прав. Я бессильна что-либо сделать для тебя. Лу тяжело вздохнула. - Я заеду за тобой утром, - выдавила она и бросилась к дверце машины. Не шевелясь, Скотт стоял на ветру. Потом он побежал через дорогу, чувствуя в душе боль и пустоту. "Не надо было делать этого. Как я раскаиваюсь в этом". Но, увидев снова фургон, свет в окне и легкие ступеньки, которые вели к ней, Скотт ощутил прилив страсти. Он вступал в другой мир, оставляя в мире старом и ветхом все свои печали. - Кларисса, - прошептал Скотт. И бросился в ее объятия. 13 Скотт сидел на одной из широких перекладин садового кресла, стоявшего в самом низу, прислонившись к толстому, как дерево, подлокотнику, и жевал кусочек печенья. Он выжал из губки несколько капель воды только один раз - на середине первого этапа подъема. Рядом с ним лежала свернутая как лассо нитка с крюком, сделанным из булавки, и длинное, блестящее копье, тоже из булавки. Медленно, как бы по каплям, усталость оставляла отдыхавшее тело. Скотт наклонился и растер правое колено, которое от напряжения опять припухло, потому что, забираясь по нитке, он ударился о ножку кресла. Гримаса боли исказила лицо. Но Скотт надеялся, что хуже не будет. В погребе было тихо. Масляный обогреватель за последний час ни разу не заревел: наверное, было тепло не по-весеннему. Он взглянул на окно над топливным баком. Оно показалось Скотту блестящим квадратом. Закрыв глаза, Скотт думал: "Почему не слышно Бет во дворе? Водяной насос давно не работал. Наверное, Лу и Бет нет дома? Куда они могли пойти?" Что-то неприятное поднималось в груди, и Скотт, вовремя сообразив, заставил себя прогнать навалившиеся на него мысли о солнце, об улице, жене и ребенке. Все это ушло из его жизни. И только глупый мужчина думает о том, что к нему никак не относится. Да, он еще был мужчиной. Хоть роста в нем оставалось две седьмых дюйма, он все еще был мужчиной. Скотт вспоминал ту ночь, которую провел с Клариссой, и как тогда к нему пришла та же мысль: "Я все еще мужчина". - Тебя не надо жалеть, - шептала она, касаясь пальцами его груди, - ты же мужчина. Это был решительный момент. Чувствуя ее горячее дыхание на своем плече, он почти всю ночь пролежал без сна, боясь разбудить ее и думая о том, что она сказала. Да, он все-таки мужчина. Пригибаясь все ниже и ниже к земле под бременем своего недуга, чувствуя, что для Лу он уже не муж, переживая постоянные неудачи, он забывал об этом. Как будто, сжимаясь, его тело заставило сжаться и его дух, сделало его не мужчиной. Для того чтобы убедиться, что это не просто самокопание, достаточно было подойти к зеркалу. Но все-таки в этом не было еще всей правды, потому что мужчиной он был или не был только в отношении к кому-то: сейчас, лежа в кровати по росту, он обнимал женщину и, значит, был мужчиной. И, следовательно, размеры ничего не меняют, ведь у него есть разум - он еще личность. Утром, когда мягкий желтый солнечный свет заиграл на их ногах, Скотт, чувствуя приятное тепло ее тела, рассказывал Клариссе обо всем, что передумал за ночь: - Я не собираюсь бороться. Но и сдаваться не намерен, - быстро добавил он, увидев ее недоуменный взгляд, и пояснил: - Я не собираюсь бороться с тем, что не могу победить. Я неизлечим. И я теперь спокойно говорю об этом, и это моя победа. Раньше я боялся признаться себе в том, что я неизлечим. Так боялся, что однажды сбежал от врачей и убедил себя в том, что обследование мне не по карману. А на самом деле, и я теперь понял это, меня путал его вероятный страшный результат. Чувствуя пристальный взгляд Клариссы и тепло ее маленькой руки на своей груди, он лежал, уставившись в потолок. - Да, я принимаю это, - проговорил он. - Я принимаю это и не собираюсь больше жаловаться на судьбу. Я не хочу уходить из мира, затаив злобу, - и, неожиданно повернувшись к ней, возбужденно спросил: - Ты знаешь, что я решил? - Что, милый? На его лице мелькнула почти детская улыбка: - Я опишу это. Я буду писать, пока смогу. Я расскажу обо всем, что происходило, происходит и будет происходить со мной, ведь это удивительно, и я покажу это. В этом не только проклятье - в этом уникальность. Я изучу это. Разгадаю все, что смогу разгадать. Это будет моя жизнь и моя борьба. Я не собираюсь дрожать. Я больше никогда не буду бояться. Скотт дожевал печенье и открыл глаза. Достал из халата губку и выдавил в рот несколько капель воды. Вода была теплая и солоноватая, но приятно смягчала его сухое горло. Он сунул губку за пазуху: впереди было еще долгое восхождение. Посмотрев на свой самодельный крюк, Скотт заметил, что тот чуть разогнулся под тяжестью его тела. Он погладил блестящую поверхность крюка и подумал, что сможет, если понадобится, снова загнуть его. Послышавшийся наверху, над головой, шум заставил его вздрогнуть и задрать голову. Это было мрачным напоминанием о поджидавшей его наверху опасности. Скотта передернуло, и ироничная улыбка тронула его губы. "Я больше никогда не буду бояться". Эти слова, казалось, издевались над ним. "Если бы я знал, - подумал Скотт. - Если бы я знал о тех леденящих кровь мгновениях, которые ожидают меня, я ни за что бы не произнес эти слова. И только счастливое неведение давало мне силы следовать им". И он следовал им: ничего не говоря Лу, каждый день, захватив с собой маленький карандашик и толстую общую тетрадь, спускался в сырую прохладу погреба, садился там и писал до тех пор, пока рука могла держать карандаш. В нетерпении, смешанном с отчаянием, Скотт растирал руку, казалось, пытаясь влить в нее силы, необходимые для работы. Потому что голова его с каждым днем все быстрее и быстрее, как неуправляемая, идущая вразнос электростанция, выдавала нескончаемый поток воспоминаний и размышлений. Не запиши он их на бумагу, они вылетели бы из головы и потерялись. Скотт писал так упорно, что в несколько недель добрался до последнего, сегодняшнего дня. Потом он начал перепечатывать это, медленно, старательно ударяя по клавишам пишущей машинки, из-за которой ему пришлось обо всем рассказать Лу. Скотт не мог ей соврать, потому что машинка напрокат стоила дорого, а денег у них было маловато для пустой забавы. Лу не пришла в восторг, но машинку и бумагу все же дала. А дни текли. Когда он написал письмо в журналы и книжные издательства, то почувствовал ее интерес, а когда почти сразу же в ответ полетели письма с выгодными предложениями, она внезапно поняла, что Скотт, несмотря ни на что, стремится обеспечить ей безбедное будущее, на которое она уже не питала никаких надежд. В одно славное утро, получив первый чек за свою рукопись и сидя рядом с Лу в гостиной, Скотт слушал, как она рассказывает, что столько дней была совершенно безразлична к миру, и как ей жаль, что она так себя вела, хотя это ей и помогало. Лу сказала, что гордится им, и, взяв его маленькую ручку в свою, добавила: - Скотт, ты все еще тот мужчина, за которого я выходила замуж. Скотт встал. Довольно о прошлом. Он должен идти дальше: до верха еще далеко. Подняв булавку-копье, он забросил его за спину - от лишней тяжести больная нога подогнулась и колено запылало. Скотт скривился. "Ерунда", - стиснув зубы, он поднял самодельный крюк и огляделся. От ручки кресла его отделяло приблизительно пятьдесят футов пустоты, и это делало невозможным подъем в этом месте. Ему придется забираться по спинке, пользуясь почти тем же методом, каким он поднимался к сиденью. А делал он это так: закинув крюк на низкую, отлого поднимающуюся к сиденью полку, он залез на нее и пошел по ней, перелезая при помощи крюка через встречавшиеся перекладины, - это было нетрудно. И единственным препятствием на его пути был короткий, но сложный, почти вертикальный участок - от полки до ножки к сиденью. И вот он здесь. Что ж, ничего не поделаешь, и теперь для того, чтобы подняться выше, ему придется чуть-чуть спуститься. И он направился вниз по склону сиденья к спинке кресла. И хотя расстояния между перекладинами здесь были шире, чем на полке, казалось, это просто. Скотт подошел к первому проему и, раскрутив нитку, бросил крюк через него. Нитка тяжело упала, и крюк, зазвенев, вонзился в дерево. Грохот масляного обогревателя застал его врасплох. Скотт вздрогнул от неожиданности и скривил губы. Зажав как можно плотнее уши руками, он стоял с закрытыми глазами, сотрясаемый грохочущими волнами звука. Когда обогреватель наконец выключился, Скотт стоял, обмякнув, бездумно глядя вперед. Но быстро пришел в себя, помотав головой, и, разбежавшись, прыгнул через пустоту на следующую перекладину. Это было не так просто, как казалось. Скотт едва допрыгнул до нее. А боль, которая пронзила больную ногу при приземлении, исказила его лицо, и он со стоном почти сел. - Боже мой, - пробормотал Скотт. - Лучше так не делать. Через минуту он поднялся и, ковыляя, пошел к следующему проему, волоча за собой нитку. Подойдя, Скотт забросил нитку на следующую перекладину. Осторожно снял булавку-копье, чтобы, перебросив его, прыгать без лишнего веса. Он попробует приземлиться на здоровую ногу. Брошенное копье просвистело через проем и воткнулось в оранжевую древесину, но тяжелая головка булавки, по инерции пролетев дальше, вывернула ее острие. И, когда Скотт отошел для разбега назад, он увидел, как его копье катится по склону перекладины. "Оно сейчас свалится!" Сломя голову он разбежался и прыгнул, и, конечно, приземлился опять на поврежденную ногу. Лицо его сморщилось от боли, но он не остановился: булавка-копье, набирая скорость, катилась к следующему проему. Теряя сандалии. Скотт бросился за ней, не обратив внимания на то, как в босую ногу впилась заноза. Он летел, стараясь догнать булавку. Не раздумывая, нырнул за ней, когда она уже переваливалась через край перекладины. Колено взорвалось болью. Скотт едва не сорвался вниз, а булавка уже падала. Соскальзывая острием вниз, она вонзилась в другую перекладину. Ее головка застыла перед растянувшимся Скоттом. Хватая ртом воздух, он вытащил ее, воткнул в дерево рядом с собой, как в песок, и, поджав ногу и стиснув от боли зубы, сжал огрубевшую желтую кожу ступни и вытащил большую, как щепка, занозу. Из ранки выступила кровь. Скотт со злостью выдавил несколько капель. "Я не буду бояться, я никогда больше не буду бояться. Решено". Он хотел растереть колено, но, охнув, отдернул руку. Оказалось, что она была разодрана при падении. Взглянув на нее, тяжело вздохнул и вдруг почувствовал, что теплые струйки воды бегут по его груди, складкам живота. "Губка". Упав, он сдавил ее. "Ерунда, - закрыв глаза, подумал Скотт. - Все нормально. Оторвав от края халата тряпицу, он забинтовал руку. "Уже лучше, - и, кусая губы, чтоб не чувствовать боли, он решительно растер колено. - Вот так-то лучше, много лучше". Осторожно прихрамывая. Скотт подошел к сандалии, надел ее, завязал еще несколько узлов, чтобы она больше не сваливалась. Потом вернулся к нитке, лежащей кольцами, и отнес ее к краю перекладины. На этот раз он привязал копье к ней. Теперь, когда он бросит копье, оно уже не покатится вниз, и к тому же не надо будет специально перебрасывать нитку. Так и получилось. Он перепрыгнул вслед за копьем, приземлился на здоровую ногу и подтянул крюк за нитку. Да, так гораздо лучше. И надо-то было чуть-чуть подумать. И таким образом Скотт перебрался через все сиденье к спинке. Присев отдохнуть, он посмотрел на ее почти отвесную стену и увидел торчащие высоко над собой крокетные воротца. "Они тоже могут пригодиться". Отдышавшись, Скотт выдавил в рот несколько капель воды из губки и встал, готовясь к следующему этапу восхождения - к ручке верхнего кресла. Вряд ли это будет трудно: спинка из трех широких досок скрепляется тремя перекладинами, - надо забросить крюк на первую, подняться по нитке, забросить на вторую, потом на третью... Скотт начал забрасывать крюк. Четвертая попытка оказалась удачной, и, закинув копье за спину, он полез. Час спустя, уже на верхней перекладине, Скотт обнаружил, что крюк почти разогнулся, и все-таки забросил его на ручку кресла, поставленного вверх ногами. Забравшись вверх по нитке, он почти заполз на нее, тяжело дыша. "Боже, как я устал", - думал он, перекатываясь от края. Скотт взглянул на проделанный путь и не удержался - вспомнил, что когда-то его могла полностью закрыть его, Скотта, спина. Кода-то он мог легко переносить это кресло с места на место. Скотт перевернулся на спину. Усталость по крайней мере прогоняет мысли. Если бы ее не было, он бы мог думать о пауке, о прошлом, о тысяче других бесполезных вещей. А так он лежит в безмыслии, и это хорошо. Скотт поднялся на дрожащих ногах и огляделся. Вероятно, он какое-то время проспал". Провалился в сон, как в черную бездну. Закинув копье за спину и подняв крюк, двинулся по длинной оранжевой плоскости подлокотника, волоча за собой извивающуюся, как ленивая змея, нитку. Почему-то мелькнула мысль о пауке. Скотта смущало то, что с самого утра он не видел знаков его присутствия, тогда как обычно мерзкая тварь день и ночь крутилась где-то рядом, не оставляя его надолго. "Может, он сдох?" Чувство ликования пронзило его: может, паук каким-то образом был убит. В ту же секунду восторг прошел. Скотт не мог поверить в то, что эта тварь мертва. Паук был бессмертен. Это был больше, чем просто паук: это был неизведанный страх мира, превратившийся в извивающийся, с ядовитыми челюстями кошмар; это ужасное, черное, как ночь, создание вселяло в Скотта неуверенность, беспокойство, страх. Прежде чем продолжить восхождение, надо было позаботиться о булавке. Ему не нравилось, как она разгибалась под его весом. А что, если она, совсем разогнувшись, соскочит? - Этого не будет, - сказал себе Скотт и, засунув острие крюка в щель между подлокотником и ножкой, загнул его: - Вот так. Забросив крюк и зацепив его за крокетные воротца, Скотт подергал нитку, испытывая прочность крепления. Потом, раскачиваясь на нитке, полез вверх. Через две минуты он уже прижимался к гладкой металлической поверхности воротец. Понадобилось много времени, чтобы проползти по их холодной, изогнутой перекладине. Тяжело было от того веса, который он вынужден был тащить на себе: нитку, крюк и копье. А перебросить их было нельзя - слишком большое расстояние. Снова и снова Скотт съезжал под тонкую перекладину и висел вниз головой. Его сердце бешено стучало. И каждый раз он все с большим трудом поднимался, заползая на перекладину. Наконец, уже у самого ее окончания, съехав в очередной раз, он уже не стал подниматься, а пополз, так и вися вниз головой, отчаянно подталкивая тело руками и ногами. Нитка болталась в разные стороны. Когда он добрался до полки верхнего кресла, мышцы уже начинало сводить от усталости. Скотт заполз, тяжело дыша, на полку и лег, уперевшись головой в дерево, шершавая поверхность которого раздражала и без того израненный лоб. Но у него не было сил пошевелиться. Ноги свисали над семисотфутовой пропастью. Через двадцать минут он почти затащил себя наверх и взглянул через край. Под ним простирался мир погреба. Далеко внизу красный шланг опять показался неподвижно спящей, разинувшей пасть змеей, подушечка - усыпанной цветами лужайкой. Скотт увидел напоминавшую колодец дырку в полу, куда как-то поначалу чуть не свалился, а позднее чуть не прыгнул, услышав журчанье воды. Теперь дырка казалась лишь маленькой черной точкой. Крышка коробки, под которой он спал, напоминала размытый серый квадрат. Скотт на четвереньках добрался до толстой ножки кресла и, прислонившись к ней, снял с себя крюк, нитку и копье. Вытащив из-за пазухи губку и последний кусочек печенья, начал жадно пить и есть. Ноги расслабленно вытянулись. Воды в губке оставалось немного, но это Скотта не волновало. Он скоро будет наверху. И если без происшествий доберется до хлеба, то легко спустится вниз. Если же нет - то ему не нужны будут ни вода, ни еда. Подошвы сандалий коснулись верхнего края скалы. Подергав за нитку, Скотт освободил крюк и, когда тот, кувыркаясь, стал падать вниз, удержал его и рывками втащил наверх. И тут же бросился за стеклянное основание огромной, похожей на колокол электрической пробки. Обежав его, замер, тяжело дыша, вглядываясь через край в широко раскинувшуюся сумеречную пустыню. В бледных лучах света, пробивавшихся через пыльное окно, он видел огромные трубы и вьющиеся над головой провода, подвешенные к балкам; громадные щепки, камни и картонки, разбросанные по пескам; слева - высящиеся громады склянок и жестянок из-под краски; прямо перед собой - убегающие вдаль, насколько хватало глаз, цепи барханов. В двухстах ярдах от него лежал ломоть хлеба. Облизнув губы, Скотт бросился было бежать по песку, но, резко отпрянув назад, стал озираться. "Где же гадина?" Он начинал уже нервничать от неопределенности. Тишина, безмолвие. Лучи света, падая под углом, напоминали светящийся столб, который кто-то прислонил к окну и казавшийся живым от постоянного движения пылинок. Громадные щепки, камни, бетонные балки, провода и трубы, жестянки из-под краски, склянки, барханы - все замерло, будто в ожидании. Скотт вздрогнул и перекинул копье на грудь. Он почувствовал себя уверенно, держа в руках упиравшуюся головкой в цемент булавку-копье с острым, как бритва, концом, дрожавшим чуть выше его головы. - Ну, - пробормотал Скотт, сглотнул пересохшим от волнения горлом и пошел через пески. Крюк волочился по песку, и он бросил его. "Он мне не пригодится, - подумал Скотт, - оставлю его здесь". Но, пройдя несколько шагов, остановился. "Все-таки не хочется его оставлять. Ничего, конечно, с ним не случится, и все же - вдруг пригодится? Без него, как без рук". Осторожно, оглядываясь через плечо, Скотт пошел назад и, подойдя к крюку, суетливо наклонился и поднял его. Если паук бросится сзади, он быстро бросит крюк и схватит обеими руками копье. - Не дергайся, еще ничего не случилось. Скотт снова двинулся через пески. Шел медленно и осторожно, беспокойно озираясь по сторонам. Он ничего не мог поделать с ней, с этой ниткой, - наоборот, это она делала все: шурша по песку, зарываясь в песок, она мешала ему и напоминала своим шорохом о па... Скотт остановился и испуганно обернулся. - Никого, хватит дергаться, - приказал он себе и неторопливо осмотрелся. Сердце медленно, как молот, билось о ребра. - Нет, никого! Только тени, тишина и застывшие, как бы в ожидании, предметы. В ожидании? В ожидании, потому что все было вкривь и вкось: вздернуто, наклонено, подвешено. Каждая линия, казалось, беспокойно текла. "Что-то должно случиться. Я предчувствую. Сама тишина, кажется, нашептывает это". Что-то должно случиться. Скотт воткнул копье в песок и начал сматывать нитку в лассо, чтобы можно было нести ее на плече, не вслушиваясь в предательское шуршание за спиной. Сматывая темную нитку, с которой постоянно осыпался песок, он беспокойно озирался. Услышав подозрительный шорох, Скотт выпустил лассо и, выхватив копье из песка, выставил его перед собой. Мышцы рук и плеч дрожали от напряжения, ноги упирались в песок, широко раскрытые глаза сверлили сумрак пустыни. Дрожащее дыхание срывалось с его губ. Он стоял, настороженно вслушиваясь. Может, это дом оседает? Может... Щелчок, хлопок и волна рева. С глухим вскриком Скотт развернулся, вглядываясь в темноту полными ужаса глазами, и почти сразу понял - масляный обогреватель. И, бросив копье, зажал дрожащими руками уши. Через две минуты, клацнув, обогреватель выключился, и тишина упала на залитую тенями пустыню. Смотав нитку, повесив ее тяжелые кольца на плечо и взяв в руки копье, Скотт двинулся дальше, все еще беспокойно озираясь. "Где эта гадина? Где она прячется?" Подойдя к ближайшей щепке, он остановился и, скинув нитку, выставил вперед копье. Эта гадина может прятаться за любой щепкой. Скотт облизнул сухие губы и, пригнувшись, двинулся вперед. Чем дальше он углублялся в дюны, тем чернее становился сумрак. "Она может быть за щепкой. Что, если гадина там?" Вдруг он задрал голову, его неожиданно осенило, что, возможно, тварь спускается на него сверху по невидимой паутине. Стиснув стучащие зубы, Скотт опустил голову. От страха под ложечкой холодело и посасывало. "А что, черт побери! Я не собираюсь стоять здесь, как паралитик". Решительно, хотя и на дрожащих ногах, он подошел к концу щепки и заглянул за нее. Никого. Вздыхая, Скотт вернулся к нитке и поднял ее. "Ну и тяжесть! Надо было ее оставить. Что с ней случилось бы?" Он постоял в нерешительности, а затем к нему пришла светлая мысль, что крюк нужен для того, чтобы подтянуть ломоть хлеба к краю скалы. Согласившись с этим, Скотт поднял тяжелое лассо на плечо. Он был рад тому, что придумал. Теперь у него была веская причина тащить нитку. Какой бы тяжелой она ни казалась, бросать ее уже не хотелось. И каждый раз, подходя к щепке, валуну, куску картона, кирпичу, куче песка. Скотт вынужден был выполнять одну и ту же щекочущую нервы процедуру: скидывать лассо, подкрадываться, выставив вперед копье, и убеждаться в очередной раз, что паука нет. И каждый раз после этого облегчение - временное - ватой заполняло его, тело становилось вялым, копье утыкалось в песок, и он возвращался к нитке, крюку и затем шел к следующему препятствию. Временным облегчение было потому, что каждая удача была на самом деле только отсрочкой. Когда Скотт наконец добрался до хлеба, есть ему уже не хотелось. Он стоял перед возвышавшимся перед ним белым кубом, как ребенок перед многоэтажным домом. Ему раньше не приходило в голову, как он потащит ломоть к краю. "Ерунда, - мелькнуло смутно. - Мне совсем не нужно так много на один день". Скотт осторожно огляделся, но никого не увидел. "А может, паук все-таки сдох?" Он не мог в это поверить, хотя, впрочем, если бы гадина была жива, она бы уже выдала себя. Раньше эта тварь чувствовала его присутствие. Она, наверное, помнила его и, возможно, ненавидела. Но он-то точно ненавидел ее. Скотт воткнул копье в песок и отломил твердый кусок хлеба, вгрызся и начал жевать. "Вкусно". Через несколько мгновений аппетит вернулся к нему, а спустя еще минуты он, казалось, готов был съесть все разом. Хотя осторожность не покинула его, Скотт поймал себя на том, что отламывает кусок за куском и жадно грызет белые хрустящие крошки. Раньше как-то не приходило в голову, как ему не хватало хлеба. Печенье - это совсем не то. Наевшись, как не наедался уже давно, он запил хлеб водой и, подержав в нерешительности губку, отбросил ее. Она свое сделала! Затем поднял копье и отколол им кусок в два раза больше себя самого. "Слишком много", - вмешался рассудок. Скотт не обратил на это внимания. Он воткнул крюк в кусок хлеба и потащил его медленно к обрыву, оставляя в песке глубокую борозду. У края скалы вытащил крюк и, подталкивая сзади свою добычу, сбросил ее вниз. Кусок полетел, и мелкие крошки закружились снежинками вокруг него. Ударившись об пол, он раскололся на три части, которые, попрыгав, прокатились по полу и замерли. "Так. Ну вот". Он совершил трудное восхождение, добыл хлеб. Дело было сделано. Скотт стоял, оглядывая пустыню. Но если все так хорошо, почему он все еще напряжен? Почему не отпускает неприятное ощущение под ложечкой? Он в безопасности. Паука нигде нет: ни за щепками, ни за камнями, ни за кусками картона, ни за склянками-жестянками. Он в безопасности. Почему же тогда не спуститься вниз? Скотт стоял неподвижно и смотрел на сумрачную бескрайнюю пустыню, а его сердце билось все быстрее, как будто собиралось вымучить для него правду, посылая удары по позвоночнику вверх - к мозгу, как бы пытаясь достучаться в его двери, пробить его стены и сказать: ты сделал только полдела - добыл хлеб, теперь надо убить паука. Копье выскользнуло из рук и зазвенело по цементу. А Скотт стоял, дрожа от возбуждения: он знал, чем вызвано его напряжение, знал точно, что должно было произойти - что должно было сделать. Скованным движением Скотт поднял копье и пошел в пески. Через несколько ярдов ноги его подломились и он тяжело сел, подогнув их под себя. Копье скатилось по коленям, а Скотт все сидел так, держа его руками и глядя на безмолвные пески неверящим взглядом. Он ждал. 14 "Жизнь в кукольном домике" - так называлась одна из глав его книги, последняя глава. Дописывая ее, Скотт понял, что не сможет больше писать: самый маленький карандашик становился в его крошечных ручках бейсбольной битой; и он решил перейти на магнитофон, но, прежде чем получил его, голос его так ослаб, что и это стало уже невозможным. Но это было позже. А когда Лу однажды вошла в комнату, держа в руках громадный игрушечный дом, в Скотте было еще десять дюймов росту. Он отдыхал на подушечке - под кушеткой, чтобы Бет случайно не наступила на него. Скотт увидел, как Лу поставила домик на пол, и, выбравшись наружу, поднялся. Она опустилась на колени и наклонилась, приставив ухо к его рту. - Зачем ты принесла это? - спросил он. Лу ответила очень тихо, чтобы звук ее голоса не повредил его барабанные перепонки: - Я думала, он тебе понравится. Скотт собирался сказать, что ему этот домик совсем не нравится, но, взглянув на ее профиль, ответил: - Очень милый. Это был игрушечный домик высшего класса. Они могли позволить себе эту роскошь теперь, когда его книга издавалась и переиздавалась. Он подошел к игрушке и поднялся на крыльцо. Странное чувство охватило его, когда его руки легли на сделанные под железо перильца: странное чувство, как тогда, в ту ночь, на ступеньках фургона Клариссы. Толкнув дверь, Скотт вошел в дом и закрыл ее за собой. Первой комнатой была просторная гостиная. Кроме легких занавесок, в ней ничего не было. Игрушечный камин, паркетный пол, окна, широкие подоконники, подсвечники, - приятная комната, за исключением одной вещи: одной стены не было. И через эту отсутствующую стену он увидел наблюдавшую за ним с мягкой улыбкой Лу. - Нравится тебе? Скотт прошел через комнату и, остановившись там, где следовало бы быть стене, спросил: - А мебель? - Она в... - начала было Лу, но, заметив, что он вздрогнул от грома ее голоса, добавила очень тихо: - Она в машине. - Да, - и Скотт вернулся в комнату. - Я сейчас принесу. А ты осмотри дом. - Лу пошла, ее тяжелые шаги сотрясали пол настоящей, большой гостиной. Потом хлопнула настоящая входная дверь, и он пошел осматривать свой игрушечный домик. К полудню вся мебель была расставлена, и Скотт попросил Лу придвинуть его дом к стене за кушеткой, чтоб в нем было безопасно и стало как бы четыре стены. Бет строго-настрого было запрещено подходить к домику, но иногда кошка подбиралась к нему, а это было опасно. Скотт также попросил Лу протянуть в свой домик провод, чтобы можно было подключить маленькую лампочку с елочной гирлянды. При всем своем энтузиазме Лу забыла про необходимое ему освещение. А ему еще очень хотелось, чтобы в его домике был и водопровод, но это было, конечно, невозможно. Скотт переехал в игрушечный домик, где явно не хватало комфорта, ведь куклы в нем не нуждаются. Креслица, даже в гостиной, были с прямыми спинками и очень неудобные: не хватало мягких сидений. На кровати не было ни сетки, ни матраса. И Лу сшила из лоскута материи матрасик, набив в него немножко ваты, чтобы Скотт мог спать на жесткой кровати. Жизнь в кукольном домике не была настоящей жизнью: можно было сколько угодно сидеть за сияющим пианино, желая поиграть, но пальцы перебирали только нарисованную клавиатуру пустого ящика; можно было пойти на кухню и в поисках завтрака дергать ручку холодильника, сделанного из цельного куска пластмассы, поворачивать без всякого толку ручки на плите, потому что и вечности не хватило бы, чтоб вскипятить на ней кастрюльку воды; можно было до посинения крутить водопроводные краны, ожидая, что чудесным образом из них вдруг что-нибудь потечет; класть одежду в крошечную стиральную машину и доставать ее оттуда точно такой же сухой и грязной; можно было даже положить настоящие деревянные щепочки в камин и зажечь их, но тогда пришлось бы спасаться от дыма, потому что настоящего дымохода тоже не было. И наступила ночь, когда ему пришлось снять обручальное кольцо, которое он носил на веревочке, надетой на шею. Оно стало очень тяжелым, как громадный золотой обруч. Скотт отнес его наверх, в спальню, и положил в нижний ящик комода. Сидя на краешке кровати и глядя на бюро с ящичками, он думал о кольце, думал о том, что оно было тем корнем, который все эти месяцы связывал его с семьей и который теперь был вырван наконец и лежал мертвый в ящичке маленького комодика. Его брак, таким образом, был формально расторгнут. В тот день Бет принесла ему куклу и оставила ее на крыльце домика. Сначала Скотт упорно не замечал подарка, но потом, не удержавшись, сошел вниз к кукле, сидевшей на верхней ступеньке крыльца в легком костюмчике голубого цвета. - Что, озябла? - спросил он, беря ее в руки. Кукла ничего не смогла ответить. Он отнес ее наверх и положил на кровать. Кукольные глазки захлопнулись. - Нет, нет, не засыпай, - запротестовал Скотт и усадил куклу, согнув ее в том месте, где длинные, жесткие, негнущиеся ноги присоединялись к туловищу. - Вот так. - Она сидела, тараща на него свои раскрашенные глаза. - Какой на тебе милый летний костюмчик, - сказал Скотт и, протянув руку, откинул назад ее льняные волосы. - Кто же сделал твои волосы? - А кукла не отвечала и все так же сидела в одном положении, с раздвинутыми ногами и приподнятыми руками, словно застыв в нерешительности перед объятием. Ткнув пальцем в ее твердую маленькую грудь и нечаянно сдернув лифчик, он спросил ее с неподдельным удивлением и даже чуть-чуть строго: - А зачем это ты носишь лифчик? Кукла отрешенно глядела на него своими стеклянными глазами. - Ресницы из целлулоида, ушей нет; плоская, как доска, - заметил он совсем уж бестактно. А она все глядела. Позже, извинившись перед своей новой подругой за грубое поведение, Скотт рассказал ей историю своей жизни. В полумраке спальни она терпеливо внимала его рассказу, как и прежде, тараща свои голубые стеклянные глаза и сладострастно поджимая свои безжизненные губки, как бы в предвкушении несбыточного поцелуя. Поздно вечером он уложил куклу на кровати и вытянулся рядом с ней. Она тут же заснула. Скотт повернул ее на бок, и голубые глазки, со щелчком открывшись, уставились на него. - Спи, - прошептал он, обвив вокруг нее руку и прижавшись к ее прохладной, как бы гипсовой ноге. Бедро куклы больно упиралось ему в живот. И Скотт перевернул ее на другой бок и, снова прижавшись к ней, обнял за талию. В полночь он вскочил как ужаленный и непонимающим взглядом уставился на чью-то гладкую голую спину, лежащую рядом с ним, на желтые волосы, завязанные в хвостик красной ленточкой. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди. - Кто ты? - шепотом спросил Скотт и, не дождавшись ответа, дотронулся до твердого холодного тела. Вспомнил. Рыдания сотрясли его грудь. "Почему ты не настоящая?" - спрашивал он, а соседка безучастно молчала. Скотт зарылся лицом в ее мягкие льняные волосы и, крепко сжав ее в объятиях, вскоре уснул. Сидя на холодном песке, он бессмысленно глядел на руку куклы, торчащую из громадной картонной коробки. Это она навеяла на него воспоминания. Скотт моргнул и огляделся. Как давно все это было? Уже и не вспомнить. Много важнее знать, как долго он тут грезил. Но как узнать это? Луч света все еще пробивается через окно. Он опять заморгал и огляделся. Больше нельзя сидеть в бездействии. Если начнет темнеть, ему уже ни за что... И мысли смешались. Вот, вот _оно_ - каких еще искать доказательств? Достаточно того, что он не смог закончить эту мысль. В темноте ему ни за что не убить паука, у него не будет ни единого шанса на победу. Вот о чем он думал. Но почему же рассудок не смог завершить мысль? Да потому, что она вселяла в него ужас. Почему же тогда он не уходит? А к чему? Ему надо все обдумать, во всем разобраться. Пусть будет так. Держа копье в побелевших от напряжения руках, Скотт поджал губы. Так или иначе, паук стал для него неким символом: символом чего-то ненавистного, с чем ему никогда уже не смириться. А поскольку он обречен, то почему бы ему не попробовать сразиться с этим _чем-то_? Нет, все не так просто. В этом есть еще что-то. Возможно, неверие в то, что завтра он исчезнет. Но разве не так же думают о смерти? Какой нормальный человек будет думать всерьез о смерти? Нормальный? А что значит "нормальный"? И Скотт закрыл глаза. Чуть позже он торопливо встал, и в виски ему ударила кровь. Завтрашнее исчезновение не имеет к этому никакого отношения, а если и имеет, то он закроет на это глаза. Он живет настоящим моментом. И в настоящий момент решает, что если и умрет, то только вместе с пауком. На этом Скотт и порешил, пресытившись раздумьями. Очнувшись от задумчивости, он почувствовал, что идет по песку на деревянных от усталости и напряжения ногах. "Куда ты идешь? - пронеслось в голове. Ответ был только один: "Иду на паука и..." Скотт застыл на месте. Шуршание сандалий по песку затихло. "И что дальше?" Скотт вздрогнул. Что он может сделать? С чем он выйдет против семиногого гигантского паука, который больше его в четыре раза? На что годится его маленькая булавка? Не шевелясь, он глядел на безмолвную, будто вымершую пустыню. Ему нужен четкий план действий, и чем быстрее, тем лучше. Опять хочется пить. Нельзя терять ни секунды. "Хорошо, - подумал Скотт, пытаясь совладать с подкрадывающимся страхом. - Хорошо, посмотри на паука как на крупного хищного зверя, которого надо убить. Что делают охотники, когда хотят убить такого зверя?" Ответ пришел почти мгновенно: "Западня. Паук свалится в нее и..." Булавка! Булавка, торчащая, как длинный острый кол! Сняв с плеча лассо, он схватил копье и быстро начал разрывать им песок, как лопатой. Через сорок пять минут западня была готова. Обливаясь потом, подрагивая от напряжения, Скотт стоял на дне ямы, глядя на ее отвесные стены. Если бы не нитка, он сам оказался бы в западне. Немного отдохнув, он закрепил копье, чуть наклонив его, острием вверх, утоптал влажный песок вокруг него и, выбравшись наверх, стоял там некоторое время и смотрел вниз. Почему-то сразу же на него навалились сомнения. А вдруг не выйдет? Что, если паук взбежит по песку так же легко, как по твердой стене? А что, если он не наколется на булавку? Или выпрыгнет раньше, чем коснется острия? Тогда Скотт окажется безоружным. Может, лучше, как тогда в картонке - держать копье самому и ждать, пока паук, прыгнув, напорется на него всем своим весом? Нет, сейчас так не получится, уже поздно - он слишком мал, и удар опрокинет его. А эти ужасные ощущения, когда громадная черная лапа царапала его? Он не сможет устоять. А зачем стоять здесь? Ответа не было. И еще одно. Чем накрыть западню, когда паук окажется в ней? Может, просто засыпать его песком? Нет, это будет очень долго. Скотт искал и наконец нашел и оттащил к яме подходящий кусок картона. Его ширины было достаточно, чтобы закрыть западню. Вот так-то. Он заманит сюда паука и, когда тот напорется на булавку, надвинет картон на яму и будет сидеть на нем, пока не убедиться в том, что гадина сдохла. Скотт облизнул губы. Другого способа нет. Он постоял несколько минут, успокаивая дыхание. И, хотя еще чувствовал усталость и тяжело дышал, пошел, озираясь, по пустыне. Скотт знал, что, задержись он на минутку, решимость оставит его. Паук, должно быть, в паутине. Вот где его можно найти. Скотт шел осторожно, размеренным шагом, тревожно оглядываясь по сторонам. Казалось, холодный камень лежит у него в желудке. Он беззащитен без булавки. Что, если паук отрежет его от западни? Резко выдохнув, Скотт попытался прогнать неприятное ощущение в животе. "Нет, нет, - отчаянно возразил он сам себе, - я не допущу этого". Снова раздался звук оседавшего дома. Скотт, поначалу вздрогнув, прибавил шагу. Тело его было нервно напряжено. Темнело. Он уходил все дальше и дальше в пески от света в окне. От судорожного, как бы испуганного дыхания грудь вздрагивала. Это были повадки "черной вдовы", - от природы хитрая и скрытная, она плела свою паутину только в темных глухих углах. А Скотт все шел в густеющий с каждым шагом мрак. Вот она. Висит высоко на своей паутине, дрожа яйцом тела, похожим на черную жемчужину, вцепившись ногами в невидимую нить. В горле застрял комок - хотелось сглотнуть, но горло казалось деревянным. Он почти задыхался, глядя на огромного паука. Было ясно, почему этой гадины целый день не было видно: обмотанный липкими нитями, под неподвижной громадой паука висел полуобглоданный таракан. Скотту стало дурно, его чуть не стошнило. Закрыв глаза и почти захлебываясь, он глубоко вздохнул. Сладковато пахло трупом - смертью. Глаза резко открылись. Паук не двигался, его тело свисало, как сверкающий черный плод с молочно-белой лозы. Вздрагивая, Скотт смотрел на гадину. У него не хватало храбрости приблизиться к ней, но, даже если бы хватило, он не стал бы подходить, чтобы мерзкая тварь не оплела его паутиной, как таракана. Что же ему делать? Внезапно пробудившийся инстинкт потребовал, чтобы он исчез так же незаметно, как и появился. Поддавшись увещеваниям этого голоса, Скотт отступил на несколько ярдов. Нет. Он _должен_ сделать это. В этом нет смысла, этому нет оснований, это безумно, но он все равно должен. Скотт присел и, безумно глядя на громадного паука, бессознательно поглаживал руками песок. Руки инстинктивно отдернулись от чего-то твердого. Вскрикнув, он дернулся, чуть не завалившись на спину. Глаза нервно перебежали от гадины: "Не услышала ли эта тварь его крика?" - к тому, на что наткнулась рука. Это был небольшой камень. Скотт поднял его и оценивающе подбросил на руке. Желудок превратился в узел нервов, грудь тяжело поднималась и опускалась. Взгляд застыл на раздутом теле паука. Стиснув зубы, Скотт встал и, найдя камень побольше, положил обе свои находки перед собой на песок. Неожиданно далеко, за пустыней, взревел масляный обогреватель. Втянув голову в плечи, он зажал руками уши, спасаясь от грохота. Песок дрожал. Вверху, на стене, паук, казалось, шевельнулся, но это было всего лишь легкое подрагивание паутины. Когда обогреватель, щелкнув, отключился, Скотт поднял камень и, секунду поколебавшись, кинул его в паука. Но промахнулся. Камень, пролетев над круглым телом, только порвал паутину. Ее обрывки задрожали, как раздуваемые ветром занавески. Паук пошевелился и снова замер. "Ты еще в безопасности, - кричал рассудок, - ты еще в безопасности. Бога ради, беги отсюда". Напрягая мышцы, Скотт швырнул в гадину второй камень. Снова промах. Но в этот раз камень застрял в паутине и, увлекая ее своим весом вниз, потянул за собой и паука. Черная тень медленно сползла по невидимой нити; ноги дернулись и опять замерли. Всхлипывая и ругаясь, Скотт схватил третий камень и швырнул его. Пролетев по дуге, тот ударился о блестящую спину паука и отскочил. Гадина подпрыгнула. Казалось, что она повисла в воздухе, но в тот же миг тварь была снова на паутине и рванулась вниз, раскачиваясь, как громадное падающее яйцо. До смерти напуганный, в безумной ярости Скотт швырнул в паука еще два камня. Они попали в паутину, один увеличил дырку, другой прорвал вторую. - Иди сюда! - пронзительно закричал Скотт. - Иди сюда, чертова гадина! Паук, скользя вниз по нитке, дрожал всем телом и цеплялся за паутину ногами. Еще один крик замер в горле Скотта, и, втянув воздух, он развернулся и бросился через пески. Через десять ярдов Скотт суетливо оглянулся: паук уже летел за ним по песку чернильным пятном. Внезапный ужас охватил беглеца. Ноги казались ватными. "Я падаю". Но это было не так. Раскрыв рот, Скотт все еще тяжело бежал, беспокойно ища взглядом западню, но ее не было. Может, дальше? Он оглянулся: паук настигал его. Скотт отвернулся. "Не смотри!" - пронеслось в голове. В боку закололо. Сандалии глухо стучали по песку. Глаза напряженно искали западню. Не удержавшись, он снова оглянулся. Тварь была еще ближе. Дрожа всем телом на толстых ногах, она бежала по песку почти боком, ее взгляд был прикован к жертве. Скотт летел сквозь тени и свет, безумно раскрыв глаза. Где же западня? Он, наверное, пробежал мимо нее, - недалеко впереди уже виднелись жестянки из-под краски. Нет, это невозможно! Так тщательно все рассчитать и вдруг опростоволоситься! Скотт мельком глянул назад. Еще ближе: утопая в песке, трясясь и подпрыгивая, перебирая ногами, ужасная черная гадина, размером больше лошади, неслась за ним. Ему нужно вернуться назад. И он по широкой дуге рванулся назад, моля о том, чтобы паук не срезал по прямой. Песок мешал все больше и больше, сандалии вязли и, выдираясь из песка, издавали какой-то сосущий звук. Скотт снова оглянулся. Паук не срезал угол, но стал еще ближе. Слышалось дикое скрябанье ног гадины по песку. Она приближалась: двенадцать ярдов, одиннадцать, десять... На бегу Скотт подпрыгнул, пытаясь разглядеть западню. Но не увидел ее и только тяжело рухнул на песок. Отчаянный визг задрожал в его горле. "Неужели все закончится вот так? А, вот она! Вперед, направо!" Изменив направление, Скотт бросился к насыпи на краю ловушки. Гигантского паука отделяло от него уже девять ярдов. Яма росла на глазах. Скотт прибавил из последних сил, стиснув зубы и руками отталкиваясь от воздуха. Резко затормозил на краю и развернулся. Это был роковой момент: надо было стоять так, пока паук не приблизится почти вплотную. Смертельно испуганный. Скотт стоял, глядя, как черная гадина надвигается на него, становясь все выше и мощнее. Он увидел ее черные глаза, острые клещи челюстей, волоски на ногах и громадное тело, - все ближе и ближе. Скотт вздрогнул. "Нет, не сейчас! Еще не время!" Гадина почти нависла над ним, заслонив собой весь мир, и встала на дыбы, готовясь обрушиться на жертву. "Вот оно!" С огромным усилием Скотт отпрыгнул в сторону, а паук рухнул в западню. Страшный, пронзительный визг, похожий на рыканье распоровшей брюхо лошади, почти парализовал Скотта. И только инстинкт заставил его вскочить, схватить обломок картона и надвинуть его на яму. Визг продолжался, и вдруг Скотт поймал себя на том, что тоже визжит. Задвигая яму картоном, он увидел огромное черное тело, бьющееся в судорогах, толстые ноги, цепляющиеся за стенки западни и взметающие столбы пыли. Скотт бросился на картон и сразу же почувствовал тяжелые удары и толчки рвущейся наружу гадины. Кровь стыла в жилах, а он наваливался на подскакивающий картон, ожидая, когда тварь сдохнет. - Я сделал это, - раздался победный крик, - я сделал это! Вдруг Скотт перестал дышать. Картонка поднималась. Ужас холодными тисками сжал сердце. Обломок картона поднимался, заставляя его тело скользить. Когда черная нога, как ожившая ветка дерева, высунулась наружу. Скотт закричал, соскальзывая по гладкой крышке как раз к ней. Инстинкт подбросил его на ноги, и, когда обломок картона от яростного удара подлетел вверх, Скотт добавил к силе этого удара свою и, оттолкнувшись, пролетел высоко над громадной ногой. Он упал мешком рядом с лассо и закрутился на четвереньках, с ужасом глядя на западню, из которой уже выбиралась гадина, волоча за собой вонзившуюся в нее булавку. Сотрясая тело, пробегали волны ужаса. Руки что-то схватили, и, с трудом поднявшись на ноги, Скотт попятился назад. - Нет, - едва слышно бормотал он, - нет, нет, нет. Тварь уже совсем вылезла из западни и неуклюже двигалась на него. Копье еще торчало из ее тела. Вдруг она подпрыгнула, упала и завертелась на песке, пытаясь выдернуть булавку. "_Делай_ же что-нибудь!" - орал рассудок. А Скотт ошеломленно смотрел на вздрагивающего паука. Вдруг он понял, что в руке у него острый крюк, и в ту же секунду бросился бежать, разматывая на бегу нитку. А тварь все еще металась из стороны в сторону, оставляя на песке грязные пятна крови. Наконец, освободившись от копья, она бросилась в погоню. Скотт вращал нитку длиной в шесть футов, и крюк, блестящим серпом разрезая воздух, проносился над головой. Гадина приближалась. Острие крюка вошло в ее яйцеобразное тело, как иголка в дыню. И, снова завизжав, тварь отпрянула, а он стал бегать вокруг громадной щепки, обматывая вокруг нее нитку. Гадина опять кинулась на него, и крюк вонзился еще глубже. Скотт бросился наутек. Она чуть не схватила его. И, прежде чем нитка, натянувшись, отбросила ее назад, черная нога зацепила его плечо, пытаясь утащить за собой. Ему пришлось упасть, чтобы освободиться. Скотт встал. Ноги дрожали, волосы закрывали глаза, а лицо было в грязи. Гадина, царапая песок ногами, клацая челюстями, пыталась достать его. Но крюк удерживал ее. Мерзкий визг вонзался ножом в разум Скотта. Он не мог выносить этого - и понесся по песку, а тварь преследовала его, как могла - прыгая и волоча за собой щепку. Скотт подбежал к скользкому от паучьей крови копью и, стиснув зубы, чтоб не стошнило, швырнув на него несколько пригоршней песка, схватил его. И тут же бросился обратно, к пауку, прижимая оружие к бедру, выставив его острием вперед. Паук прыгнул, и Скотт ткнул его копьем, которое пронзило черную скорлупу - брызнула кровь. Паук прыгнул опять - еще укол, еще кровь. Снова и снова бросался паук вперед - снова и снова протыкал его Скотт. Кровь лилась мутными потоками, и наконец на черном теле не осталось живого места. Гадина уже не визжала. Она медленно, дрожа, отползала назад на своих ослабевших ногах. Скотт решил добить ее. Он мог бы уйти и оставить ее подыхать здесь медленно и мучительно. Но фантастически возникшая из какой-то туманной, давно забытой нравственности причина - он жалел паука - заставляла покончить со страданиями дрожащей твари. Скотт решительно шагнул навстречу пауку, который, собрав последние силы, прыгнул. Копье пронзило черное тело, и оно, яростно вздрагивая, тяжело свалилось на песок. Источавшие яд челюсти клацали в нескольких дюймах от Скотта. Гадина умерла и теперь безжизненной грудой лежала на пропитанном кровью песке. Он попятился и, не помня себя, повалился на песок. В ушах его раздавался медленный, скрежещущий звук скребущихся ног паука - мертвого, теперь уже мертвого. Скотт слабо пошевелился, медленно вытянул руки, сжал в кулаках песок. Застонав, перевернулся на спину, открыл глаза. "Что это - сон?" Полежав с минуту, он, кряхтя, сел. "Нет, не сон". В нескольких ярдах громадным мертвым валуном, разбросав в разные стороны неподвижные ноги, похожие на балки, лежало черное тело паука, - мертвая тишина висела над ним. Была уже почти ночь. И до полной темноты нужно было спуститься. Устало дыша, Скотт поднялся на ноги и подошел к пауку. Становилось дурно от вида окровавленной туши, но ему нужен был крюк. Когда крюк был извлечен, Скотт побрел, пошатываясь, по пустыне, волоча его за собой так, чтобы песок очистил блестящую поверхность от крови. Ну вот, дело сделано. И ночи ужаса теперь позади. И он может спать безо всяких крышек, свободно и мирно. Усталая улыбка тронула его застывшее лицо. Да, игра стоила свеч. И, кажется, он выиграл ее. С края скалы Скотт выбрасывал крюк, пока наконец не вонзил его в дерево. Затем медленно, тяжело забрался на подлокотник и, втащив за собой нитку, пошел по нему. Еще длинный спуск впереди. Он улыбнулся. Ничего. Дело сделано. Когда он, раскачиваясь на нитке, спускался к нижнему креслу, крюк сломался. Какой-то миг Скотт камнем падал вниз, медленно переворачиваясь в воздухе, отчаянно болтая руками и ногами. Потрясенный неожиданностью, он не мог издать ни звука. Голова его отключилась - только одно чувство владело им: полное, ошеломленное изумление. Ударившись о вышитую цветами подушечку, его тело подпрыгнуло и, снова шлепнувшись на нее, спокойно вытянулось. Немного погодя Скотт встал и ощупал тело. Он ничего не понимал: "Прежде чем упасть, я пролетел не одну сотню футов; как же я остался жив? Как не разбился?" Скотт долго стоял, беспрестанно ощупывая себя, и никак не мог поверить в то, что все кости были целы и он лишь слегка ушибся. Потом до него дошло: его вес. Он раньше этого не понимал и думал, что, упав, расшибется так же, как расшибся бы нормальный человек с нормальным весом. Он ошибался, хотя ему давно следовало бы понять это. Ведь не разбивается же муравей, упав с любой высоты, а спокойно бежит себе дальше. Озадаченно покачав головой, Скотт взял один из самых больших кусков хлеба и оттащил его к губке. Затем, напившись из лужи в шланге, забрался на губку и приступил к ужину. В эту ночь он спал в полном покое. 15 Вдруг проснувшись, он с криком вскочил. Солнечный свет ковром расстилался по цементному полу; громовые шаги доносились со ступенек лестницы. У него перехватило дыхание. Заслоняя свет, в погреб входил великан. Скотт бросился через прогибавшуюся под ногами губку к краю и, не заметив его, кувыркнулся вниз. Великан остановился и посмотрел вокруг - его голова почти упиралась в потолок. Скотт небольно ударился о цемент, вскочил на ноги и снова упал, запутавшись в полах ставшего слишком большим за одну ночь халата. Снова подскочил, глядя широко раскрытыми от ужаса глазами на великана, который стоял неподвижно, положив огромные руки на бедра. Поддерживая волочившиеся по полу края халата, Скотт, забыв про сандалии, бросился босиком по холодному цементу. Пробежав пять ярдов, он снова упал, запутавшись в выскользнувшей из руки материи. Великан двинулся. Скотт вздохнул, немея от ужаса, и заслонился одной рукой. Не было ни одного шанса спастись. Пол дрожал под тяжелыми шагами. И Скотт полными ужаса глазами смотрел, как гаргантюанские тапки обрушиваются на цемент. Задрал голову: тело гиганта нависало над ним подобно падающей скале. Он заслонился руками. "Конец", - крикнул рассудок. Грохот вдруг прекратился, и Скотт опустил руки. Какое-то чудо остановило великана перед красным металлическим столом. Почему он не прошел к водогрею? Зачем он пришел? Стон вырвался из груди Скотта, когда великан наклонился над столом и смахнул небрежно на пол картонную коробку величиною с многоэтажный дом. Шум ее падения стрелами пронзил барабанные перепонки Скотта. Он зажал уши и, с трудом поднявшись на ноги, попятился. Что же здесь делает великан? Еще одна громадная картонная коробка, пролетев через весь погреб, упала с оглушительным грохотом. Проследив испуганным взглядом за кувыркавшейся коробкой, Скотт отпрыгнул туда, где стоял великан, который теперь вытаскивал из кучи между топливным баком и холодильником что-то более громоздкое - что-то голубое, - это был чемодан Лу. Неожиданно он понял, что это не тот великан, который приходил в погреб в среду. Его взгляд заскользил вверх по стенам гигантских штанов. Они были в серо-голубую клеточку. "Что за материал? Шотландская шерсть!" Великан - мужчина в костюме из шотландки, в громадных, как бетонные блоки, ботинках. Где же Скотт мог видеть этот костюм? Он понял - где, когда секундой позже второй великан, ростом поменьше, соскочил с лестницы и пронзительно крикнул: - Тебе помочь, дядя Марти? Скотт стоял неподвижно, только глаза его перебегали с огромной фигуры дочери на еще более гигантскую фигуру брата. - Я справлюсь сам, - сказал Марти. - Для тебя они слишком тяжелые. - Его голос отдавался в ушах Скотта таким звоном, что слова едва можно было разобрать. - Можно я возьму что-нибудь маленькое? - спросила Бет. - Конечно, если тебе хочется, - ответил Марти. А картонки все летели через погреб и падали на пол. Потом пронеслись два брезентовых стульчика и упали, ударившись о садовые кресла. - Вот так, вот так, - повторял Марти. - И вот так! - добавил он, бросив сачок, высотою с двухтысячефутовое дерево, который ударился о стену скалы и, скользнув по ней, устоял, упираясь в пол металлическим, круглым, как луна, кольцом с" надетой на него сеткой. Вернувшись к бетонной плите, Скотт задрал голову и, разинув рот, посмотрел на башней высящуюся над собой фигуру брата. И увидел, как громадная рука Марти взяла ручку второго чемодана, со скрежетом протащила его по металлическому столу и поставила на пол. "Зачем это Марти достает чемоданы?" "Они переезжают". - Нет, - пробормотал Скотт и, поддавшись порыву, побежал вперед. На бегу он увидел, как гигантская фигура Бет в три шага пересекла погреб и склонилась над вторым чемоданом. - Нет, - лицо Скотта вытянулось от ужаса. - Марти, - пронзительно кричал он и бежал к брату. Вдруг запутался в волочившемся по полу халате и упал. Поднявшись на ноги, опять выкрикнул имя брата. - Она не уедет! - Марти, это я! - истошно орал Скотт. - Марти! Стащив халат через голову онемевшими пальцами, он бросил его на пол и бесстрашно побежал к ботинкам брата. - Марти! Со ступенек доносился сводящий зубы пилящий скрежет - это Бет тащила чемодан поменьше по шершавому цементу. Не обращая внимания на это, Скотт бежал к брату. Он должен докричаться до него. - Марти! Брат со вздохом направился к лестнице. - Нет, не уходи! - кричал Скотт изо всех сил и бежал вслед за удалявшейся фигурой Марти, как маленькое белое насекомое. - Марти! У ступенек брат обернулся, и глаза Скотта возбужденно расширились. - Я здесь! Вот я! - орал он, думая, что брат услышал его, и бешено размахивал своими тонкими, как ниточки, руками. - Я здесь, Марти, здесь! Марти повернул свою гигантскую голову. - Бет! - Да, дядя Марти, - поплыл голос Бет со ступенек. - Твоя мама оставляла здесь еще что-нибудь? - Может быть, - отвечала она. - Ладно. Мы еще заглянем сюда. К этому моменту Скотт уже добежал до гигантского ботинка и, подпрыгнув как можно выше, крепко вцепился в его грубую кожу. - Марти! - снова крикнул он и затащил свое тело на верхний край подошвы. Торопливо выпрямившись, Скотт бил кулаками по верху ботинка. Но это было все равно, что бить по каменной стене. - Марти, пожалуйста, - умолял он. - Пожалуйста, ну прошу! Вдруг ботинок дрогнул и описал гигантскую головокружительную дугу. Скотт потерял равновесие и полетел спиной вниз, крича и хватаясь руками за воздух. Тяжело упал на цемент и, потеряв дыхание, смотрел, как Марти поднимается по ступенькам с чемоданом Лу. Когда брат вышел, солнечный свет, ослепляя, хлынул через дверной проем. Скотт прикрыл глаза рукой и отпрянул. Рыдания душили его. "Это нечестно. Как легко оказались зачеркнуты все его победы". Вскочив на дрожащие ноги, он повернулся спиной к ослеплявшему его солнцу. Она переезжает. Лу уезжает, Думая, что он мертв, она оставляет его. Скотт стиснул зубы. Он должен дать ей знать, что еще жив! Он посмотрел по сторонам, прикрывая глаза ладошкой. Дверь была еще открыта; Скотт, подбежав к краю нижней ступеньки, оценивающе взглянул на ее отвесную стену. Будь даже у него новый крюк, все равно его было бы не забросить на такую высоту, думал он, беспокойно прохаживаясь у основания ступени и бормоча себе под нос: - А что, если по щели между плитами? Смогу ли я взобраться, как собирался сделать это в среду? Скотт подошел к ближайшей щели и остановился, потому что понял, что надо было взять хоть какую-то одежду, немного еды и воды. И в ту же секунду мысль о том, что подъем невозможен для него, обожгла его, как расплавленный свинец. Он привалился к холодной цементной ступеньке и, дрожа всем телом, уперся потухшим взглядом в пол. Скотт покачал головой: - Нет смысла. Мне никогда не взобраться. Слишком поздно - во мне только одна седьмая дюйма. Он проковылял уже полпути к губке, когда неожиданная мысль развеяла его отчаяние: "Марти сказал, что вернется еще". Вздохнув, Скотт побежал обратно к ступеньке и вновь остановился. "Спокойно, спокойно, - сдерживал он себя. - Тебе надо сначала подготовиться. Нет смысла просто прыгать на ботинок: там не за что уцепиться. Надо как-то ухватиться за штанину Марти, забраться внутрь и провисеть там, пока брат не войдет в дом. А там выпрыгнуть из нее, вскарабкаться на стол или стул, все равно на что, и, размахивая тряпицей, привлечь к себе внимание Лу". "И все это для того, чтобы дать ей знать, что я еще жив, - думал Скотт возбужденно. - Только для того, чтобы она узнала, что я еще жив". - Ну что ж. Поторопись. - Он нетерпеливо прихлопнул в ладоши: - С чего начать? Начнем, пожалуй, с еды и питья; хорошо поесть - хорошо, но, - Скотт нервно хихикнул, - неплохо бы и одеться. - Он посмотрел на свое бледное, покрывшееся гусиной кожей тело. - Да, но вот что бы надеть? Халат стал таким большим, а материал таким грубым. А может быть... Скотт подбежал к губке и яростно выгрыз зубами казавшийся ему большим матрасик. Растянув его как можно больше, обернул вокруг тела и просунул руки, а потом и ноги через поры его ноздреватой поверхности. Матрасик плотно, как резиновый, обтягивал спину, там и сям оставляя открытой грудь. "Что ж, придется довольствоваться и этим. На лучшее нет времени". Теперь пища. Он неторопливо подошел к хлебу, лежавшему около скалы, отломил кусок. Отнес его к шлангу и, сев на металлический ободок, принялся есть, болтая в воздухе ногами. Неплохо было бы обуться. Но во что? Поев и совершив обычное путешествие к воде по длинному, холодному и темному туннелю шланга, Скотт вернулся к губке. И, отодрав от нее два крошечных кусочка, выщипал в них ямки, в которые всунул ноги. Кусочки плохо держались на ногах. "Надо будет привязать их ниткой". Вдруг ему пришло в голову, что при помощи нитки он не только закрепит на себе одежду, но и заберется в штанину Марти. Если он сможет достать еще одну булавку и, загнув ее крюком, привяжет к нитке, то можно будет зацепиться за материю и висеть, пока брат не зайдет в дом. Он побежал к картонке под топливным баком. Но на полпути остановился, вспомнив о нитке, которая помогла ему прошлой ночью. На ней должен был остаться обломок крюка. Скотт кинулся искать ее. Все получилось так, как он и предполагал, более того, изгиба обломка должно было хватить, чтобы зацепиться за брючину Марти. Наверху, в комнатах, раздавались беспокойные и торопливые шаги, и он, представив себе, как Лу, суетясь, готовится к отъезду, до боли сжал губы. "Чего бы это ни стоило, он должен показать ей, что еще жив". Скотт оглядел погреб. Трудно было поверить в то, что, столько просидев здесь, он сможет наконец выбраться наружу. Погреб давно стал его Вселенной. И, выйдя из него, он, может быть, будет напуган и неуверен, как заключенный, выпущенный на волю после долгого срока заточения. Нет, это не могло быть правдой. Не очень-то уютно было ему в этой темной утробе погреба. И жизнь снаружи едва ли могла сравниться с этой тяжелой жизнью. Скотт осторожно ощупал больное колено: опухоль почти спала, осталась лишь слабая боль. Он провел по ссадинам на лице, развязал повязку на пораненной руке, стащил ее и бросил на пол. Осторожно сглотнул: горло еще болело, но это было уже неважно. Скотт был готов вернуться в настоящий мир. Наверху хлопнула задняя дверь, а затем раздались шаги на крыльце. Он спрыгнул с валуна и размотал нитку. Взяв крюк в руки, прижался спиной к стенке ступеньки и замер в ожидании. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Во дворе слышен был скрип песка под ботинками, а потом раздался голос: - Я не знаю точно, что там еще осталось. Лицо Скотта вытянулось, взгляд застыл, ноги стали ватными. Это был голос Лу. Скотт вжался в стенку, когда гигантские ботинки загрохотали вниз по ступенькам. - Лу, - прошептал он, а двое гигантов, как две черные тучи, заслонили солнце. Они ходили по погребу, их головы проплывали над полом на высоте почти в полмили. Лицо Лу невозможно было разглядеть. Виден был только красный колокол ее юбки. - Вот эта коробка на полке тоже наша, - раздался с небес ее голос. - Понял, - сказал Марти и, подойдя к скале, снял с полки коробку с торчащей из нее рукой куклы. Лу пнула ногой губку. - Подожди, мне кажется... Она присела, и вдруг черты ее огромного лица поплыли перед глазами Скотта, как будто он стоял, уткнувшись носом в гигантский плакат, и разглядывал его. Все лицо нельзя было охватить взглядом: огромный глаз там, невероятных размеров нос здесь, и губы бесконечным каньоном с розовыми краями. - Да, - сказала Лу, - надо взять картонку из-под бака. - Я еще раз спущусь за ней, - ответил Марти, поднимаясь по ступенькам с другой коробкой. Скотт и Лу остались вдвоем. Его взгляд заскользил вверх, когда она опять встала. Лу плавно двигалась по погребу, скрестив руки под выступающей, как гора, грудью. Живот и грудь Скотта сдавило: теперь не могло быть сомнений в том, что она недосягаема для него, надежды на то, что ему удастся рассказать ей о себе, растаяли. Они исчезли, как только он увидел ее. Для нее Скотт был как насекомое - это стало до ужаса ясно. Даже если бы ему удалось привлечь ее внимание, это ничего бы не изменило: жить ему осталось один день. И он добился бы только того, что разбередил бы затянувшуюся было рану. Скотт безмолвно застыл, как будто был изящной миниатюрной фигуркой с браслета. Он смотрел на ту женщину, которая когда-то была его женой. Марти снова спустился в погреб. - Я буду рада выбраться отсюда, - сказала ему Лу. - Это вполне естественно, - отвечал Марти, склонившись над баком. Бет, сбегая по ступенькам вниз, спросила: - Вам помочь, мамочка? - Наверное, не надо. Хотя нет, захвати банку с кисточками. Они вроде тоже наши. - Хорошо, - и Бет направилась к плетеному столику. Скотт вздрогнул, освобождаясь от наваждения. Да, он уже ничего не хочет говорить Лу, но из погреба выбраться надо. Тут Марти ждать бессмысленно, потому что он ходит слишком быстро. За его штанину не успеешь зацепиться. Оттолкнувшись от ступеньки, Скотт бросился бежать, прячась в тени холодильника, затем под плетеным столом. Когда он добежал до красного металлического стола, Марти еще сидел на корточках перед топливным баком, пытаясь вытащить из-под него картонку. "Быстрее!" И Скотт припустился бежать еще быстрее, волоча веревку по полу за собой. Марти поднялся с картонкой в руках и направился к выходу. "Нельзя терять ни секунды!" Когда Скотт вылетел на открытое место, гигантский черный ботинок Марти уже опускался рядом с ним. Изо всех сил он бросил крюк в шуршащую штанину. Если бы он зацепил несущуюся галопом лошадь, вряд ли она сорвала бы его с места с большей резкостью и силой. Скотт захлебнулся криком. Он взлетел вверх, а через секунду уже несся вниз, и серый пол наваливался на него. Подогнув ноги, Скотт вытянулся, и его сделанная из губки куртка чиркнула по полу. Громадная нога поднялась опять, и он взлетел еще выше. Нитка натянулась, его швырнуло вперед, руки чуть не вывернулись, и погреб в фиолетовых кругах поплыл перед глазами. Скотт хотел закричать, но не мог. Его бешено раскачивало, крутило, и его крошечное тельце пулей неслось на ступеньки. Стена мгновение неслась на него, но вдруг провалилась вниз. Ноги царапнули по краю первой ступеньки, и его самодельные тапочки из губки разлетелись в клочья. Сильный толчок заставил отпустить нитку и по инерции с огромной скоростью нестись на стенку второй ступеньки. Пытаясь уберечься от удара, Скотт выставил руки вперед и закричал. Он зацепился за цементную крошку и, вытянувшись всем телом, полетел. Ноги взметнулись вверх, а голова врезалась в пол. Боль разорвала череп, ярко-белая, она сжалась в черный узел, который, разлетевшись, опустился на сознание ночным покрывалом. Когда Лу выходила, ее громадный ботинок опустился в дюйме от обмякшего тела Скотта. Позже, когда Марти вез их на вокзал, Бет увидела, что в штанине его брюк торчит крючок с ниткой, и, наклонившись, вытащила его. Марти сказал: - Подцепил где-нибудь в погребе, - и тут же забыл об этом. Бет положила крючок в карман куртки и тоже сразу забыла о нем. 7 ДЮЙМОВ - Отпусти меня, - завопил Скотт и больше ничего не смог произнести, потому что ее рука держала тело, обхватывая его от плеч до бедер, плотно прижимая руки и, казалось, выдавливая последние капли воздуха из груди. В глазах потемнело, и он на секунду потерял сознание. Очнулся Скотт, уже стоя на крыльце кукольного дома, - рука вжималась в перильце, и Бет смотрела на него сверху испуганным взглядом. - Я только прокатила тебя, - сказала она. А он ринулся к двери: вбежав в дом, с силой захлопнул ее за собой и набросил крючок на петельку. Почти без сил он свалился на пол в гостиной и хрипло, тяжело задышал. Бет продолжала оправдываться: - Я же не обижала тебя. Скотт ничего не отвечал. Ему казалось, что он только что вырвался из чуть было не раздавивших его тисков. - Я не хотела сделать тебе больно, - сказала Бет и заплакала. Он знал, что когда-нибудь так случится. И вот это случилось. Нельзя было больше откладывать, и нужно было сказать Лу, чтобы она не подпускала Бет, ведь та еще ничего не понимала. Пошатываясь, Скотт встал и доковылял до кушетки. Вдруг он опять услышал перед домиком тяжелые шаги Бет, от которых дрожал пол. Дверь скрипнула - Скотт вздрогнул: всего несколько мгновений прошло после того, как девочка, увидев его и схватив рукой, чуть не раздавила. Он откинулся на маленькие подушечки, сделанные для него Лу, и долго лежал так, глядя в темный потолок и думая о том, что теряет ребенка. Бет родилась в четверг, утром. Роды были долгими и тяжелыми. Лу уговаривала его уехать домой, но он не согласился. Изредка он спускался вниз, к машине, и, скрючившись на заднем сиденье, несколько минут дремал. Но большую часть времени сидел в комнате ожидания, бессмысленно листая журналы, так и не раскрыв ни разу принесенную с собой книгу. Конечно, он заранее решил быть разумным - не разыгрывать бесполезных мелодрам, не заламывать руки, не стучать нервно каблуками, измеряя шагами комнату. Правда, последнее он вряд ли мог бы делать, даже если бы очень хотел, поскольку комната ожидания была не отдельным помещением, а нишей, сделанной в большом холле на третьем этаже больницы. И невозможно было ходить по этой нише, не наталкиваясь на бесконечно снующие больничные каталки. Так что ему приходилось сидеть, чувствуя себя так, будто он проглотил бомбу, которая вот-вот взорвется. Рядом сидел еще один будущий отец, но для того это были уже четвертые роды жены, и он явно пресытился всякими переживаниями и поэтому спокойно читал книгу "Проклятие конкистадоров". Скотт запомнил название книги. Как этот мужчина мог читать такую книгу, когда его жена корчилась и содрогалась в родовых схватках? Скорее всего, роды у нее всегда проходили гладко. И действительно, не успел мужчина прочитать и трех глав, как в час ночи ребенок уже родился. Спокойный отец пожал плечами, бросил взгляд на Скотта и отправился домой. Скотт ругнул его в спину и остался один. В семь утра Элизабет Луиза появилась на свет. Доктор Аррон вышел из родильного зала и, поскрипывая по полу ботинками, направился к Скотту через холл. Тысячи самых разных предположений пронеслись в голове: "Лу умерла? Ребенок мертвый? Уродец? Двойня? Тройня?" Но все оказалось не так - доктор Аррон сказал: - Поздравляю, у вас девочка. Его подвели к огромной прозрачной стеке, за которой медсестра держала на руках завернутого в пеленку, зевающего, разметавшего ручонки младенца с черными волосиками. Скотт незаметно смахнул слезу. Он поднялся и сел на кушетке, вытянув ноги. Боль под ребрами начала отпускать, но дышать было еще трудно. Скотт ощупал грудь и бока - все кости были целы, но это была чистая случайность, потому что Бет очень сильно сдавила его. "Конечно, она сделала это, боясь его выронить, но..." Он покачал головой и пробормотал: - Бет, Бет. Оказывается, и ее Скотт терял день за днем с того момента, как начал уменьшаться. Потеря жены была уже ясной и очевидной, но потеря Бет - это была новость. Сначала отдаление было вынужденным: он заболел ужасной, никому не известной болезнью и поэтому без конца ходил по врачам, обследовался, лежал в больнице, и для дочери просто не оставалось времени. А когда он бывал дома, переживания и страх, нелады с Лу мешали понять, как Бет уходит от него. Редко Скотт сажал ее к себе на колени и читал сказку или поздно вечером стоял у ее постели и смотрел на нее. Но чаще всего он был так погружен в свои проблемы, что ничего другого не замечал. А потом к этому добавилась разница в росте. Он становился все ниже и ниже, и в голову закрадывалась мысль, что вместе с ростом теряется и уважение дочери. С этой мыслью было трудно бороться. Изменяя его отношения с Лу, рост не пощадил и отношений с Бет. Обнаружилось, что отцовский авторитет таинственно связан с ростом. Отец для ребенка всегда большой, сильный и всемогущий. Ребенок смотрит просто: он уважает рост и взрослый голос. И то, что сильнее его, почти всегда вызывает в нем уважение или по крайней мере страх. Нет, до болезни Скотт никогда не пытался добиться уважения Бет при помощи страха. Все было просто: она, ростом четыре фута один дюйм, уважала его, ростом шесть футов и два дюйма. А когда он стал ростом с нее, а потом еще ниже, когда его голос потерял свою силу и авторитетность, превратившись в тонкий, неубедительный писк, уважение Бет растаяло. И все это потому, что она ничего не могла понять. Бог свидетель, они без конца объясняли ей это, но все было напрасно. Своей детской головкой она не могла представить уменьшающегося папу. И поэтому, потеряв свои шесть футов и два дюйма, поменяв голос, он перестал быть в ее глазах отцом. Настоящий отец никогда не меняется, на него всегда можно положиться. А Скотт менялся. И потому она перестала воспринимать его как отца. С каждым днем Бет уважала его все меньше. Особенно оттого, что, доведенный до нервного срыва, он все чаще впадал в беспричинную ярость. Она ничего не могла понять и была слишком мала, чтобы, оценив все, почувствовать жалость к нему. И, глядя на него просто, по-детски, видела в нем страшного карлика, который кричит и вопит смешным голоском. Скотт перестал быть ее отцом, превратившись в причудливую вещицу. И вот настал момент, когда он потерял ее окончательно и бесповоротно и когда дочь превратилась в угрозу для него, такую же, как кошка, и ее надо было держать подальше от него. - Скотт, она не подумала об этом, - говорила Лу в этот вечер. - Я знаю, - отвечал он в маленький микрофон, проходя через который его голос становился ясным и громко звучал из динамиков проигрывателя. - Она просто ничего не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не может понять, какой я хрупкий. Она подняла меня так, будто я деревянная кукла. На следующий день все закончилось. Стоя в усыпанном сеном хлеву, Скотт, наклонившись вперед, смотрел на лица Марии, Иосифа и волхвов, склонившихся над младенцем Иисусом. Кругом царил покой. Когда он щурил глаза, ему казалось, что на лице Марии появлялась нежная улыбка, а мудрецы в благоговении начинали отвешивать поклоны, ожившие животные переминались в стойлах, остро пахло лошадью, а из ясель доносился слабый, хрустальный голосок плачущего младенца. Порыв холодного воздуха заставил Скотта вздрогнуть. Посмотрев на дверь кухни, он увидел, что она приоткрылась. Ветер, ворвавшийся с улицы, разбрасывал по полу снежинки. Скотт ожидал, что Лу закроет дверь, но этого не случилось; а услышав слабый, далекий шум льющейся воды, понял, что жена принимает душ. Скотт вышел из игрушечного хлева и двинулся по шершавому ватному льду под рождественской елкой, искусственный снег захрустел под его крошечными домашними тапочками. На него опять налетел порыв ветра, и он задрожал от холода. - Бет! - позвал Скотт, но тут же вспомнил, что она играет во дворе. Раздраженно проворчав себе что-то под нос, он побежал по коврику к бесконечно уходящему вперед зеленому линолеуму. "Попробую сам закрыть дверь". Едва добежав до двери, Скотт услышал за спиной хриплое урчанье и, повернувшись, увидел рядом с раковиной кошку, она только что подняла голову от блюдца с молоком, ее пушистая шерсть была мокрой и взъерошенной. Что-то оборвалось у него внутри. - Пошла вон, - крикнул Скотт. Кошка насторожила уши. - Пошла вон, - крикнул он громче. Мягкое мурлыканье задрожало в ее горле, и она выставила вперед свою хищную лапу с выпущенными когтями. - Пошла вон! - заорал он, отступая. Ледяной ветер бил его в спину, снежинки легко, как нежные руки, касались его головы и плеч. Скользнув по полу, как по льду, кошка легко подалась вперед, приоткрыв пасть и обнажив острые, как сабли, клыки. Вдруг вошла Бет, и неожиданный порыв ураганного ветра сквозняком пронесся по полу. Ударившись о заднюю дверь, раскрыл ее и, подхватив, выбросил Скотта на улицу. Через секунду дверь хлопнула, а он упал в сугроб. Выбравшись из него, весь в снегу, Скотт подбежал к двери и начал колотить по ней кулаками. - Бет! - его голос тонул в завываниях ветра. Как привидения, из темноты обрушивались тучи холодного снега. Гигантский снежный ком, свалившись с перил, разбился рядом с ним, обдав его с головы до ног леденящей пылью. - Боже мой, - пробормотал Скотт и начал бешено колотить по двери ногами. - Бет! - простонал он. - Бет, впусти же меня! - И колотил кулаками, пока не разбил пальцы, пинал ногами, пока они не онемели, но дверь так и не открылась. "Боже мой". Весь ужас положения волной обрушился на него. Скотт повернулся и со страхом посмотрел на заснеженный двор. Все вокруг было ослепительно белым. Земля, покрытая снегом, напоминала голубую пустыню, ветер гнал облака белой пыли по высоким дюнам. Деревья казались громадными мраморными колоннами с торчащими во все стороны, как кости скелета, ветвями. Изгородь была покрытой белыми чешуйками баррикадой, и ветер, срывая с нее комочки снега, обнажал выставленные вперед острые пики. Скотта, как гром, оглушила мысль: если он задержится здесь, то умрет от холода. Ноги уже закоченели, руки онемели, а все тело пробирала дрожь. Его сознание разрывалось от невозможности решить: остаться здесь и дальше пытаться проникнуть в дом или уйти с крыльца и поискать убежище от снега и ветра? Инстинкт подталкивал его к дому, шепча: "Безопасность там, за белой дощатой дверью". А рассудок говорил: "Остаться здесь - значит подвергнуть жизнь опасности". Окна погреба заперты изнутри, дверь - слишком тяжела для него. А под крыльцом будет не теплее. Парадная дверь! Если бы ему удалось забраться на перила перед парадной дверью, то он смог бы позвонить в звонок и - попасть в дом. Но Скотт все еще не мог решиться. Снег казался страшно глубоким. А что, если он утонет в сугробе? Или превратится в ледышку на холодном ветру? Но он знал, что у него есть только одна возможность и решение должно быть принято незамедлительно. Не было никакой гарантии, что его отсутствие скоро обнаружится. Если он останется здесь, на заднем крыльце, то Лу, начав поиски, возможно, найдет его до того, как он окоченеет; а может быть, после... Стиснув зубы, Скотт подошел к краю крыльца и прыгнул на первую ступеньку. Лежащий толстым слоем снег смягчил падение. Поскользнувшись, Скотт сумел удержать равновесие и пошел, волоча ноги, к краю ступеньки. Снова прыгнул. Ноги поехали назад, и он упал, зарывшись руками в снег по самые плечи. Лицо обожгло холодом. Задыхаясь, Скотт резко встал и принялся брезгливо смахивать со щек и со лба снежинки, как будто они были пауками с льдинками вместо ног. "Нельзя терять ни секунды". Осторожно ставя ноги, Скотт довольно быстро прошагал к краю ступеньки, помедлил на нем секунду, глядя вниз, и, быстро вздохнув, прыгнул. Он заскользил, руками хватаясь за воздух. Доехав до края третьей ступеньки, на миг задержался на нем и полетел вниз. Пролетев четыре фута, его тело вонзилось в бугорок снега, как нож в мороженое. Холодные кристаллики засыпали лицо, забились за шиворот. Барахтаясь, Скотт приподнялся, снова упал, его ноги вязли в нагромождении льдинок. Ошеломленный, он лежал под кучей свалившегося на него снега. Холод сковывал все его члены, и Скотт торопливо встал. "Надо двигаться". О том, чтобы бежать, не могло быть и речи. Ноги разъезжались от налипшего на тапочки снега, и он шел медленно, пошатываясь, то и дело проваливаясь в снег. Холодный ветер раздувал волосы и хлестал ими Скотта по лицу, срывал с него одежду, обжигал сквозь нее тело студеным дыханием. Руки и ноги окоченели. Наконец он подошел к углу дома. Вдалеке увидел громаду "форда", брезентовый чехол которого был засыпан снегом. Стон задрожал в горле. "Как далеко". Скотт глотнул студеного воздуха и снова ринулся вперед. "Я дойду, - говорил он себе, - я дойду". Стремительно падая вниз, над снегом пролетел какой-то предмет. Еще секунду назад Скотт боролся только с ветром, холодом и глубоким, по пояс, снегом. А вот сейчас, неожиданно, что-то тяжелое, налетев сзади, сбило его с ног. С лицом, засыпанным снегом и искаженным гримасой ужаса, Скотт метнулся в сторону, едва успев увернуться от черной стрелы, летевшей прямо в него. Тяжело дыша, он выкинул вверх руку, инстинктивно защищаясь от пронесшейся над ним и взметнувшейся резко вверх птицы. Хищница, стремительно описав крут, вновь бросилась на Скотта. И прежде, чем тот успел окончательно встать, она прорезала воздух так близко от него, что в нос ударил запах мокрых перьев. Яростно молотя огромными крыльями воздух, она снова взлетела и снова обрушилась вниз - ее раскрытый клюв парой сабель несся прямо на Скотта. Он упал на спину и, судорожно схватив пригоршней снег, бросил его в голову птицы. Воробей, а птица оказалась воробьем, взмыл вверх, яростно чирикая, и, описав крутую дугу, зашелся над ним узкими, сходящимися кругами. Безумный от страха взгляд метнулся к дому - погреб, окно без карниза. Птица опять бросилась вниз. Скотт, прыгнув вперед, растянулся на снегу и увидел пронесшийся над ним темный ком и мелькающие крылья. Воробей снова взмыл вверх, стремительно описал круг и опять стал падать вниз. Скотт, успев пробежать всего несколько футов, снова был сбит с ног. Поднявшись, опять швырнул в птицу снегом, который отлетел белой пылью от темного, кровожадно раскрытого клюва. Над головой вновь раздалось хлопанье крыльев. Скотт повернулся, с трудом сделал несколько шагов по снегу, и на него обрушились резкие удары мокрых крыльев. Отмахиваясь руками, он попал по твердому клюву, и птица снова отлетела. Поединок, казалось, длился целую вечность. Скачками по покрытому ледяной корочкой снегу, пока не раздастся над самой головой резкое хлопанье крыльев. Опять на колени, разворот, пригоршни снега птице в глаза, и, пока та приходит в себя, - рывками еще на несколько дюймов вперед. Пока, наконец, промерзший и промокший до костей Скотт не прижался спиной к окну погреба, швыряя в птицу снег в отчаянной надежда на то, что она оставит его и он прыгнет в погреб, который может стать его тюрьмой. Но хищница падала, бросалась, обрушивалась на Скотта, ее крылья шуршали, как колышущиеся на ветру мокрые простыни. Вдруг на голову Скотта обрушились удары. Это был клюв, который сдирал кожу с черепа и вбивал голову в стекло. Оглушенный нападением воробья, Скотт отчаянно пытался отмахиваться руками. В белой дымке двор поплыл перед глазами. Скотт схватил пригоршней снег, бросил и промахнулся. А крылья все били его по лицу, клюв раздирал кожу на голове. С криком ужаса Скотт развернулся и, прыгнув в щель под окном, пополз по ней. Воробей скакал и ударами клюва загонял его все глубже и глубже. Скотт сорвался и полетел вниз, цепляясь за стенку. Крик оборвался - удар о песок выбил из легких остатки воздуха. Он попробовал встать, но подвернутые при падении ноги не держали его. Через десять минут Скотт услышал торопливые шаги над головой. Задняя дверь дома скрипнула, открываясь, и захлопнулась. И, пока он лежал неподвижно, с разбитым телом, Лу и Бет ходили вокруг дома и по двору, разгребая снег, выкрикивая его имя снова и снова. И даже темнота не заставила их прекратить поиски. 16 В отдалении он услышал глухой шум водяного насоса. "Они забыли его выключить", - эта мысль, словно холодный лед сквозь трещины, тонкой вязкой струйкой разливалась по мозгу. Взгляд его казался бессмысленным, а лицо оцепенело. Насос щелкнул. На погреб упала тишина. "Они уехали, - подумал Скотт. - Дом пуст. Я один. - Его язык еще шевелился. - Один". Губы двигались, но слова рождались и умирали в горле. Скотт слабо пошевелился - острая боль пронзила спину и череп. "Один". Кулак сжался и ударил по цементу. "Один. После всего, после таких усилий - один". Наконец он приподнялся и тут же упал, чуть не потеряв сознание от боли, взорвавшейся в голове. Скотт приподнял руку и осторожно дотронулся пальцем до болевшего места. Едва касаясь, провел по краям раны с запекшейся кровью. Погладил кончиком пальца бугор шишки, чуть надавил, от боли застонал и уронил руку. Он чувствовал животом холод шершавой цементной поверхности. "Один". Затем перекатился на спину и сел. Боль волнами разливалась по голове и успокаивалась не скоро. Скотт прижал ладони к вискам, пытаясь погасить отзвуки боли. Немного погодя они стихли и спустились к шее, вонзившись в нее маленькими иголками. "Интересно, треснул ли мой череп, - думал Скотт. - Нет, если бы он треснул, я бы уже не интересовался этим". Он открыл глаза и посмотрел, жмурясь от боли, на погреб. Никаких перемен, все оставалось на своих местах. "А я собирался выбраться отсюда, - мелькнула горькая мысль. Скотт обернулся на дверь. - Закрыта, конечно. А может, еще и заперта. Я все еще узник". В глубоком вдохе его грудь задрожала. Он облизнул пересохшие губы. Опять хочется пить и есть. Все оказалось бессмысленно. Слабое движение челюсти отозвалось грызущей болью в голове. Открыв рот, Скотт сидел, расслабившись, пока боль не утихла. Она снова вернулась, как только он встал. Скотт стоял, уперевшись рукой в стенку следующей ступеньки, а подвал волнами плыл перед его глазами, как будто был покрыт толщей воды. Через какое-то время предметы обрели наконец четкие очертания. Он сделал шаг и зашипел от боли: колено опять распухло. Взглянув на него, Скотт вспомнил, что именно эту ногу он повредил, когда свалился в погреб. Странно, но ему никогда не приходила в голову мысль, что именно потому эта нога всегда сдавала первой. Он вспомнил, как лежал на песке, подвернув ногу, а Лу звала его, бегая по двору. Была ночь, и в погребе было темно и холодно. Ветер сквозь щель задувал в погреб конфетти из снега, и тот опускался на его лицо робкими, быстрыми прикосновениями призрачного ребенка. И, хотя Скотт откликался, Лу так и не услышала его. Ни тогда, ни потом - когда спустилась в погреб. Он не мог пошевелиться и только выкрикивал ее имя. Он медленно подошел к краю ступеньки и посмотрел с высоты в сто футов на пол. Ужасная пропасть. Сползти по трещине в цементе или... Приземлился на ноги. Колено взорвалось болью, и казалось, что острая, как нож, пика проколола его мозг, когда он упал на руки. На этом все кончилось. Отходя после удара, Скотт сидел на полу, зловеще улыбаясь, несмотря на боль: хорошую вещь он обнаружил вчера, сорвавшись с крюка: можно упасть, отделавшись легким ушибом. Если б он не знал этого, ему пришлось бы сползать по щели, теряя драгоценное время. Улыбка сползла с лица, печальный взгляд блуждал по полу. Время перестало быть похожим на деньги, которые можно потрог