рнулся домой из магазина после разговора с Марти. Он вспомнил, что вернулся домой, когда Лу с Бет ушли в магазин. В квартире было удивительно тихо. Скотт вспомнил, как зашел в спальню и, устроившись на краешке кровати, долго сидел, глядя не отрываясь на свои болтающиеся в воздухе ноги. Скотт все пытался вспомнить, как долго он сидел так, пока не поднял взгляд на висевший с внутренней стороны двери комплект своей одежды. Встав с кровати, он подошел к двери. Чтобы доставать одежду, ему приходилось становиться на стул. На мгновение он задержался с отчаянно тяжелым стулом в руках. Потом, сам не зная зачем, снял с вешалки свою куртку и надел ее. Стоя перед зеркалом высотой в человеческий рост, Скотт смотрел на свое отражение. Сначала он просто стоял и смотрел - руки его тонули в свободно болтающихся пустых черных рукавах, полы куртки доходили почти до щиколоток, куртка висела на нем огромным мешком. Он даже как-то не успел удивиться, настолько нелепо на нем сидела куртка. Побледнев, он просто вглядывался в себя. А потом его будто стукнуло по голове. Словно он увидел это в первый раз. На нем была _его_ куртка. Скотт хрипло захихикал. Вдруг умолк. И в полной тишине изумленно стал разглядывать свое отражение. Он увидел ребенка, играющего во взрослого, и его стал разбирать глухой смех. Грудь заходила ходуном от сдерживаемого смеха, который больше напоминал рыдания. Скотт не мог подавить в себе этот рыдающий смех, который душил его и прерывисто вырывался наружу сквозь дрожавшие губы. Скотт уже трясся всем телом. Слезы брызнули из глаз и потекли ручьями по щекам. Он опять посмотрел в зеркало. Затем, пританцовывая, сделал шаг, и куртка его распахнулась, пустые рукава разлетелись в разные стороны. Взвизгивая в сумасшедшем экстазе и согнувшись от колик в животе, он, как безумный, молотил себя кулаками по ногам. Смех вырывался из его горла коротким, прерывистым, придушенным хрипом. Скотт едва держался на ногах. Ну и умора! Он еще раз взмахнул рукавами и вдруг со всего размаха бухнулся на пол, смеясь и колотя по полу ногами. Пол отзывался на удары ног глухим стуком, который привел Скотта в еще большее исступление. Он извивался всем телом, разметав руки, ноги в разные стороны, дико мотая головой, и с губ его все срывался приглушенный смех, пока силы не оставили его вовсе. А потом, охая, он лежал на спине, не в силах пошевелиться, с мокрым от слез лицом. В правой ноге еще оставалось нервное подергивание. Ну и умора. Внешне вполне спокойно он думал о том, что вот сейчас пойдет в ванную, возьмет лезвие и вскроет себе вены, и искренне недоумевал, почему он все еще лежит, глядя в потолок, когда можно так просто решить все проблемы - надо лишь пойти в ванную, взять лезвие и... Скотт съехал по толстой, как веревка, нитке на полку плетеного стола. Затем, подергав нитку, стащил вниз засевший наверху в расщелинах колышек, тут же укрепил его на полке и пополз вниз. Как ни странно, но он никак не мог понять, почему все еще не покончил с собой. Безнадежность его положения, без сомнения, подсказывала именно такое решение всех проблем. Однако, хотя он часто жалел о том, что не смог решиться на этот последний шаг, Скотта всякий раз что-то останавливало. Скотт не мог бы сказать, жалеет ли он о том, что не смог покончить с собой. Иногда ему казалось, что это его вовсе не волновало, а если и интересовало, то только в неясном, философском плане. Но с кем из философов случалось, как с ним, физическое уменьшение? Его ноги коснулись холодного пола, и Скотт, быстренько подобрав сброшенные сандалии, надел их - сандалии, сделанные им самим из прутиков. В них было много лучше, чем босиком. Теперь осталось оттащить пакет к своему ночному убежищу. После этого он сможет снять мокрый халат и, нежась в тепле, отдыхать и спокойно есть. Скотт подбежал к пакету, горя желанием как можно быстрее разделаться с работой. Пакет оказался настолько тяжелым, что двигать его можно было только очень медленно. Скотт продвинул пакет дюймов на десять и присел на него отдохнуть. Отдышавшись, встал и подвинул пакет еще дальше. Позади остались два массивных стола, скрученный шланг, садовая косилка, огромная лестница, широкая, вся в островках света равнина, которая вела к водогрею. Последние двадцать пять дюймов он тащил свой пакет с едой, двигаясь спиной вперед, перегнувшись в поясе и рыча от натуги. Еще несколько минут, и он будет в безопасности, в теплой и мягкой постели, с сытым желудком. Стиснув зубы от усилия, Скотт резко поддернул пакет к подножию цементной глыбы. Жизнь все-таки стоила того, чтобы бороться за нее, даже если ее радость составляли самые простые физические удовольствия. Пища, вода, тепло. Скотт почувствовал себя счастливым. Вдруг он испустил крик. Огромный паук, уже поджидая его, свисал с верхнего края глыбы. На какой-то миг их глаза встретились. Скотт застыл на месте у подножия глыбы, в ужасе глядя вверх. Вдруг длинные черные ноги зашевелились, и, издав приглушенный стон, Скотт бросился в один из двух проходов, проделанных в глыбе. Уже убегая по этому сырому тоннелю, он услышал, как паук грузно свалился на пол. "Так нечестно!" - прокричал его рассудок в отчаянии и ярости. И это была последняя мысль Скотта. Панический ужас сковал своими железными объятиями всякую способность думать. Боль в ноге мигом прошла, усталости как не бывало. Остался только ужас. Выскочив наружу с другой стороны цементной глыбы, он бросил через плечо взгляд на черную раскачивающуюся тень паука, бежавшего за ним по темному тоннелю. Глубокий, во всю силу легких вдох, - и Скотт устремился к цистерне с топливом. Не было смысла бежать к кладке бревен - паук перехватил бы его на полдороге. Мчась к ломаной коробке, стоявшей под цистерной, он еще точно не знал, что будет делать, когда добежит до нее, - его вел один лишь инстинкт самосохранения. В картонке лежали тряпки. Возможно, зарывшись в них, он спрячется от паука. Скотт больше не оглядывался, в этом не было никакой необходимости. Он и так знал, что огромное раздувшееся тело паука, дико раскачиваясь из стороны в сторону, неслось за ним на длинных черных ногах. И он знал, что если и добежит до коробки первым, то только благодаря тому, что у паука не хватало одной ноги. В развевающемся вокруг тела халате, стуча по полу сандалиями, Скотт бежал через островки тусклого света. Воздух обжигал ему горло. Он яростно перебирал ногами. Вот уже над ним высится цистерна с топливом. Когда несшийся по пятам паук оказался меньше чем в пяти дюймах от него, Скотт метнулся в тень от цистерны. Захрипев, он оттолкнулся ногами от цементного пола и прыгнул. Руки его отчаянно вцепились в свисавшую проволочку, и он медленно подтянул тело вверх. Затем, раскачавшись, прыгнул ногами вперед в отверстие в стенке картонки. Болтая руками и ногами, он кувыркнулся в воздухе и упал на мягкую груду белья. Приподнявшись, услышал, что паук, скребя лапами по стенке коробки, ползет вверх. Скотт вскочил на ноги, но мягкое белье под ним провалилось, он потерял равновесие и упал. Нелепо растянувшись всем телом, он бросил взгляд назад и увидел, что черный паук, яростно перебирая ногами, появился в треугольном вырезе в стенке картонки. Не мешкая, гадина протиснула свое тело вовнутрь и прыгнула вниз. Со стоном Скотт привстал, но снова упал, ступив ногой в углубление в горе белья. Гора качнулась дважды. Первый раз, когда на нее упал Скотт, второй - когда на нее свалилось тело паука, который тут же бросился к своей жертве. Барахтаясь в белье, Скотт уже не успел бы встать на ноги. В отчаянии оттолкнувшись ногами от мягкого белья, он упал навзничь. Приподнялся и опять грузно свалился, яростно разгребая руками белье, чтобы выбраться из него. Но все больше запутывался. Паук уже почти добрался до него. Из глотки Скотта вырвался пронзительный крик отчаяния. Почувствовав, что паук поставил на его лодыжку одну из своих лап, он резко отпрянул назад. И свалился в открытую швейную коробку, захрипев от боли и неожиданности. Руки его все еще машинально двигались, как будто он пытался что-то нащупать. Огромный паук спрыгнул вниз и пополз по его ногам. Скотт завизжал от ужаса и отвращения. Вдруг рука Скотта легла на холодный металл. Булавка! Едва дыша, он оттолкнулся ногами от белья и, падая навзничь, потянул на себя обеими руками булавку. Когда паук прыгнул на него, Скотт воткнул ее, как копье, в живот гадины. Булавка заходила в его руках под тяжестью паучьего тела. Паук дернулся назад и, соскочив с острия, отлетел на несколько дюймов. Выждав какое-то мгновенье, он вновь бросился в наступление. Скотт встал на левое колено, правую ногу отставил для упора назад, головку булавки положил себе на бедро и, крепко держа свое оружие в напряженных до боли руках, изготовился отражать второе нападение. И опять паук напоролся на острие булавки, и опять отскочил назад, содрав одной из своих шевелящихся в воздухе колючих лап кожу на левом виске Скотта. - Сдохни! Сдохни! Сдохни! - пронзительно кричал Скотт, едва ли отдавая себе в этом отчет. Паук не издох. Но в нескольких дюймах от Скотта он дико дергался всем телом, будто не понимая, почему не может схватить наконец свою жертву. И вдруг опять бросился вперед. На этот раз острие едва ли задело его, потому что он остановился и поспешно отполз назад. Скотт, не отрываясь, следил за гадиной, не меняя своего положения. Тяжелая булавка чуть-чуть дрожала в его руках, но острие было неизменно направлено на паука. Ощущение тяжести, оставленное на ногах пауком, не прошло, ныло место, где был содрана кожа. Скотт прищурился, пытаясь разглядеть своего врага, почти слившегося с мраком теней. Скотт не помнил, как долго он так стоял и смотрел. Он не заметил никакого движения, но вдруг, как по волшебству, среди теней уже никого не оказалось. От изумления странный звук, не то хрип, не то крик, задрожал у него в горле. Он встал на онемевшие ноги и огляделся крутом. Через весь подвал до него долетел рев, с которым опять заработал масляный обогреватель. С бьющимся сердцем Скотт резко развернулся, в ужасе подумав, что паук сейчас обрушится на него. Скотт долго крутился так на одном месте, с трудом удерживая в руках тяжелую булавку, ставшую его оружием. Наконец его осенило - паук уполз. Скотт почувствовал огромное облегчение, и на него волной обрушилась усталость. Булавка вдруг показалась ему неподъемной и выпала из рук, с грохотом ударившись о деревянное дно коробки. Ноги подкосились, и Скотт свалился мешком, стукнувшись головой о булавку, которая только что спасла ему жизнь. Некоторое время он лежал так, довольный, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Паук ушел. Он его прогнал. Но очень скоро радость его омрачилась мыслью, что паук все же еще жив и, возможно, поджидает его на полу, готовый броситься на него, как только он вылезет из коробки. А может быть, паук опять караулит его под водогреем. Скотт перевернулся на живот и уткнул лицо в руки. Чего он добился в итоге? На самом деле он все еще был во власти паука. Он не может всюду носить с собой булавку, а через день-другой вообще не сможет поднять ее. Но даже если паук настолько испугался, что больше уже не решится нападать на него (во что Скотт ни капли не верил), все равно оставалось еще очень много проблем: через два дня опять нечего будет есть, с каждым днем становится все труднее доставать воду, каждый день приходится перекраивать и ушивать халат, нет никакой возможности выбраться из подвала, но что еще хуже - постоянно, не отпуская, его мучил страх перед тем, что должно было случиться в ночь с субботы на воскресенье. Скотт с трудом встал на ноги и стал шарить в темноте руками, пока не нашел висевшую на петельках крышку коробки. Он перекинул ее и опустил на коробку. И вновь его окружила непроглядная тьма. "Что, если я задохнусь?" - подумал он. Нет, это его не волновало. С тех самых пор, как он стал совсем маленьким, ему постоянно приходилось убегать. Он спасался бегством от насилия, физической расправы, которые ему несли мужчина, мальчишки, кошка, птицы и теперь вот паук; но что было ужаснее всего в его бегстве - он убегал и разумом: от жизни, от своих проблем и страхов; отступал, пятился, уворачивался, поддавался, сдавался, капитулировал. Он все еще жил, но было ли его существование разумным, или оно было лишь инстинктивным выживанием? Да, он все еще боролся за еду, воду, но, может быть, эта борьба была просто неизбежной, раз уж он выбрал выживание? И главное, что ему хотелось знать: был ли он самостоятельной, что-то значащей личностью? Был ли он индивидуальностью? В чем заключался смысл его существования? В том, чтобы выжить? Этого он не знал, не знал. Возможно, что был невежественным человеком, который смотрит правде в глаза. Но не менее возможно и то, что он был лишь бледной тенью того, что называется человеком, и жил лишь по инерции, благодаря толчкам извне; им что-то двигало, а не он двигался сам, по своей воле; его что-то заставляло искать и бороться, а не он сам избирал этот путь. Скотт не знал, как было на самом деле. Он спал, свернувшись калачиком, дрожа всем телом от холода. Он был уже не больше зернышка - и все никак не мог найти ответа на мучившие его вопросы. 7 Он встал и настороженно прислушался. В погребе было тихо. Паук, должно быть, вернулся в свои владения. И уж точно, если гадина все еще хотела убить Скотта, она уже снова пробовала залезть в картонку. Но он, вероятно, спал очень долго и крепко и ничего не слышал. Почувствовав, что горло опять болит, Скотт поморщился и сглотнул. Его мучила жажда и голод. Осмелится ли он еще на один поход к водогрею? Скотт тяжело выдохнул. Вопрос был праздный, ведь просто-напросто больше ничего не оставалось делать. Пошарив вокруг себя, Скотт нащупал толстую, холодную, как лед, булавку. Взял ее в руки и, ощутив ее тяжесть, удивился тому, как легко орудовал ею вчера. Возможно, помог страх. Обеими руками Скотт поднял булавку и поместил ее у правого бедра. Выбираясь из швейной коробки и двигаясь по уходящей из-под ног, как зыбучие пески, горе белья к прорехе в стенке картонки, Скотт правой рукой волочил за собой булавку. Ее он сможет без труда схватить двумя руками и снова использовать как оружие, если появится паук. Впервые за много недель у него появилось ощущение относительной безопасности. Подойдя к отверстию. Скотт осторожно высунулся и посмотрел сначала вверх, потом по сторонам и, наконец, вниз. Паука нигде не было видно. Скотт задышал чуть спокойнее. Просунул булавку в отверстие и, задержавшись лишь на миг, сбросил ее вниз. Булавка звякнула об пол и, откатившись на несколько футов, замерла. Торопливо Скотт выскользнул из картонки и прыгнул вниз. Когда он приземлился на пол, вновь с хрипотцой запыхтел водяной насос. Скотт, застигнутый врасплох этим звуком, схватил булавку в руки и встал так, будто изготовился отбивать нападение паука. Но никто на него не нападал. Он опустил свое сияющее копье и, снова переложив его к правому бедру, направился к водогрею. Выйдя из огромной тени топливного бака, он попал в бледный свет угасающего дня. За затянутыми тонкой дымкой окнами царил полный покой. Скотт прошел мимо больших колес косилки, поглядывая настороженно, не притаился ли за ними паук. Наконец он вышел на открытое пространство и направился к находившемуся уже недалеко от него водогрею. Скотт посмотрел на холодильник, и перед его мысленным взором встала газета, лежавшая там, наверху. И еще раз он пережил приступ ярости, случившийся с ним во время вторжения в его дом корреспондентов. Его поставили в туфли, которые были ему велики уже на пять размеров, и Берг сказал: - Вот, дружище, ты как будто вспоминаешь то время, когда мог их носить. Потом его ставили рядом с Бет, Лу, рядом с висящим на двери комплектом его старой одежды. Потом он стоял рядом с развернутой рулеткой, а огромная рука Хаммера, влезающая в кадр, показывала на отметку его роста. Потом его осматривали нанятые газетой для фотосъемок врачи. История его болезни перекраивалась на потеху миллионам читателей, в то время как он каждый день переживал душевные муки, метался ночью по постели и говорил себе, что расторгнет подписанный с газетой контракт, независимо от того, нужны ли деньги или нет, возненавидит его Лу за этот поступок или нет. Но, как бы там ни было, контракт он не расторг. И получал все новые предложения: о выступлениях по радио и на телевидении, на сцене и в ночных клубах. Предложения о выступлении со статьями, приходившие от самых разных журналов, исключая наиболее солидные, и от бойких газетенок типа "Глоб пост". Перед его домом стали собираться толпы зевак, иногда даже выпрашивавших автограф. Религиозные фанатики зазывали его к себе, в личных беседах с ним и по почте призывая принять их сомнительную веру. Приходили письма с непристойными предложениями от разочаровавшихся в нормальных половых связях женщин - и мужчин... Когда Скотт подошел к бетонной приступке, на нем не было лица. Какое-то время он постоял, все еще думая о прошлом. Наконец взгляд его опять прояснился и устремился вперед. Скотт двинулся дальше, все время помня о том, что, возможно, паук подкарауливает его наверху. Скотт медленно забрался на надстройку, держа наготове булавку, и оглядел внимательно свое ночное убежище. Там никого не было. Со вздохом облегчения он перекинул через край надстройки булавку и проследил, как она покатилась по бетонной поверхности и, столкнувшись с его кроватью, остановилась. После этого он спустился вниз за пакетом с печеньем. За три раза он перенес все кусочки печенья в кучку рядом со своей кроватью. Теперь Скотт сидел и грыз кусочек печенья размером со свой кулак, мечтая о воде. Он не осмелился сходить к водяному насосу, потому что уже темнело и даже булавка не гарантировала полной безопасности. Закончив есть, Скотт надвинул на свою кровать крышку коробки и с тихим стоном откинулся на губку. Он все еще чувствовал дикую усталость, потому что короткий сон в картонке почти совсем не прибавил ему сил. Вспомнив о своем календаре. Скотт нащупал руками дощечку и кусочек угля. Небрежно поставил отметку. В темноте он мог перечеркнуть какую-нибудь другую отметку и внести путаницу в календарь. Но все это было уже неважно. В календаре значились среда, четверг, пятница и суббота. А дальше уже ничего не будет. Лежа в темноте, Скотт дрожал. Как и смерть, его конец было невозможно себе представить. Нет, его уход еще непостижимее. О смерти имелось хотя бы какое-то общее представление; она была частью жизни, хотя и самой таинственной ее частью. Но с кем и когда случалось вот такое, как с ним, уменьшение до полного исчезновения. Он повернулся на бок и подложил под голову руку. Если бы он мог хоть с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Если бы только с ним рядом была Лу и он мог бы смотреть на нее, касаться ее. И даже если бы она не догадывалась о его присутствии, ему все равно было бы много легче. Но он был одинок. Скотт опять вспомнил о газетных сплетнях по поводу его недуга, вспомнил и то, как ему было противно участвовать в организованном газетой отвратительном спектакле и как, придя от всего этого в дикую ярость, он патологически возненавидел всю свою исковерканную жизнь. И в своей ярости он дошел до того, что однажды сорвался в город, влетел к редактору газеты, прорычал ему в лицо, что контракт разорван, и, слабея от душившей его ненависти, выбежал на улицу. 42 ДЮЙМА В двух милях от Болдуина с сухим, как ружейный выстрел, хлопком лопнула шина. Охнув от неожиданности, Скотт вцепился руками в руль. "Форд" накренился, и за ним потянулся широкий след от лопнувшей шины. Отчаянным усилием Скотт резко завернул машину вправо, оставив позади слева ограничительный барьер, который едва не протаранил своим "фордом". Руль ходил ходуном, и Скотт стал прижиматься к обочине. Проехав еще сто пятьдесят метров, он затормозил и выключил зажигание. Побелевшие и дрожащие от напряжения руки, сжатые так, словно он все еще держал ими руль, упали Скотту на колени. Какое-то время он сидел так, сверля свирепым взглядом дорогу и не говоря ни слова. Неожиданно он разразился бранью. - Ах ты, сукин сын. - От приступа ярости по спине у него пробежала дрожь. - Давай еще, - произнес он уже вполне спокойно, но голос его все же выдавал готовый вырваться наружу взрыв бешенства. - Давай еще. Так ее. Говорю же. Давай еще, ну же. - Он клацнул зубами. - Мало одной шины, - глухо проговорил Скотт сквозь сжатые зубы. - Чтоб заглох этот генератор. Вдребезги этот радиатор. Чтоб ее разнесло, эту чертову машину! - выплеснулась на ветровое стекло бушующая ярость. С закрытыми глазами, в полном изнеможении он откинулся на спинку сиденья. Через несколько минут Скотт поднял дверную ручку и толкнул дверцу. На него налетел холодный ветер. Подняв ворот куртки, он вытащил из машины ноги и сполз с сиденья. Он упал на гравий лицом вниз, успев, однако, выставить вперед руки. Чертыхаясь, быстро встал и что было силы бросил через дорогу камень. "Вот пошла невезуха. Не удивлюсь, если камень влетит в стекло проезжающей машины да засветит какой-нибудь пожилой даме в глаз, - в раздражении подумал он. - Эта чертова невезуха!" Скотт стоял, весь дрожа, и глядел на свою машину, безнадежно завалившуюся на спущенную шину. "Здорово, - подумал он, - просто здорово. Как я, черт возьми, смогу заменить ее?" Скотт нервно заскрежетал зубами. Он был не в силах теперь сделать даже этого. Ну и, разумеется, Терри не смогла сегодня присмотреть за детьми, значит, Лу осталась дома. Все как назло. Озноб пробрал его, несмотря на то что он был в куртке. Было холодно. "И это майским-то вечером холодно. И в этом не везет. Даже погода против меня, - Скотт закрыл глаза. - Мне пора в психушку!" Нет, не может же он так просто стоять здесь. Надо пойти и позвонить в ремонтную службу. Скотт не двигался, пристально вглядываясь в дорогу. "Ну, позвоню я туда, - думал он, - приедет механик, заговорит со мной, посмотрит на меня и узнает; и будет исподтишка глазеть на меня, а то и открыто - как Берг вечно таращится - тупо, вызывающе, будто хочет сказать: "Господи Иисусе, да ты же уродец". А потом механик будет болтать с ним, задавать вопросы, высказывая снисходительное дружелюбие, как здоровый человек перед уродом. Скотт медленно сглотнул. Даже ярость он перенес бы легче, чем это надругательство над собственным духом. По крайней мере, ярость была для него борьбой, движением вперед против чего-то. Унизительный разговор с механиком стал бы полным поражением, которое придавило бы его своей тяжестью. Скотт устало выдохнул. Да, но как еще выбраться отсюда? Он должен непременно добраться до дома. При любых других обстоятельствах он мог бы позвонить Марти; но в данном случае ему было как-то неловко обращаться к брату за помощью. Скотт засунул руку в карманы куртки и побрел по посыпанной гравием обочине дороги. "Плевать мне на это, - твердил он сам себе, - плевать мне на то, что я _подписал_ контракт. Я устал изображать из себя подопытного кролика, которым потчуют миллион читателей". В своей одежде, бывшей впору разве что маленькому мальчику, Скотт упорно шел вперед, все ускоряя шаг. Его осветили лучи фар, и он, не останавливаясь, отошел еще дальше от дороги. Скотт, разумеется, и не собирался просить подвезти его до города. Темная громадина проехала мимо него. Затем раздалось громкое шуршание шин по асфальту, и, подняв глаза, Скотт увидел, что машина затормозила. Его губы напряглись. "Я предпочитаю пройтись". Одними губами он стал произносить эти слова, репетируя свой ответ на предложение подвезти его. Дверца распахнулась, и из машины высунулась голова в фетровой шляпе. - Один идешь, паренек? - спросил мужчина сиплым голосом. Говорил он, не вынимая изо рта выкуренную наполовину сигару. Медленно, нехотя Скотт подошел к машине. Да, в общем, все было нормально. Мужчина принял его за мальчика. Этого и следовало ожидать. Разве не было такого, что однажды его отказались пропустить на вечерний сеанс в кино из-за того, что с ним не было никого из взрослых? Разве однажды в баре его не заставили показать удостоверение личности, прежде чем подали спиртное? - Один идешь, парнишка? - еще раз спросил мужчина. - Да вот, иду домой, - ответил Скотт. - И далеко тебе? - Голос мужчины был не грубый, но чуть-чуть хрипловатый. Скотт увидел, что незнакомец закивал головой, явно сочувствуя ему. - Да вот, до ближайшего города, - сказал Скотт. - Вы не могли бы подвезти меня, мистер? - спросил он уже совсем тонким, детским голоском. - Конечно, малыш, конечно, - ответил мужчина. - Полезай ко мне, и bon voyage [счастливого пути (фр.)] тебе и моему старичку "плимуту" пятьдесят пятого года. - Его голова исчезла в кабине так быстро и ловко, как голова напуганной черепахи, ищущей спасения под панцирем. - Спасибо, мистер. Скотт понимал, что для него играть по-настоящему роль мальчика было чем-то вроде самоистязания. Он стоял рядом с машиной, пока грузный мужчина не уселся, кряхтя и ерзая, за руль. Затем и сам Скотт юркнул на сиденье. - Вот ты здесь сиди так, малыш... Осторожно! Скотт подскочил, почувствовав под собой толстую руку незнакомца. Мужчина убрал ее с сиденья, поднес к своему лицу и проговорил, тихо посмеиваясь: - Ты повредил мне правую конечность, малыш. Отдавил пальцы. Что скажешь? Когда Скотт снова сел, на лице его появилась нервная, натянутая улыбочка. В машине густо пахло виски и дымом сигар, и он начал кашлять себе в кулак. - Поднять якоря, бродячее племя, - весело объявил мужчина. Тихонько ударив рукой по переключателю скоростей, послал его вниз: машина вздрогнула и покатила по шоссе. - Fermez la porte [закрой дверцу (фр.)], малыш, fermez эту проклятую porte. - Уже закрыл, - ответил Скотт. Мужчина бросил на него восхищенный взгляд. - Ты понимаешь по-французски, малыш. Замечательный мальчик, такой воспитанный, образованный. Ваше здоровье, сэр. Скотт едва заметно улыбнулся своим мыслям. Ему тоже хотелось опьянеть и расслабиться. Но он целый вечер пил в темном закутке бара, пил, чтобы напиться, и ни капли не опьянел. - Ты живешь в этой гнилой местности, дружище? - поинтересовался неугомонный незнакомец и принялся похлопывать себя по груди. - В ближайшем городе, - ответил Скотт. - В ближайшем городе, бегущем навстречу огнями, - произнес мужчина, все еще похлопывая себя по груди. - В близлежащей деревушке, в соседнем селении Хамлет - Хамлет. А, Гамлет. Быть или не быть, вот в чем - черт возьми, созвучная пара! Все королевство тому, кто мне отыщет пару - на ночь, - и он рыгнул, издав звук, похожий на протяжное рычание леопарда. - Выключите осветитель приборной доски, - сказал Скотт, надеясь на то, что опьяневший мужчина вспомнит о руле и возьмется за него своими непослушными руками. Мужчина бросил на него изумленный взгляд. - Гениальный мальчик. Аналитический ум. Боже, я влюбился в этого гениального мальчика, - и в машине, пропахшей плесенью и затхлостью, раздалось дребезжащее "хи-хи". - Mon Dieu! [Мой бог! (фр.)] Скотт напрягся всем телом, увидев, что сосед его наклонился к приборной доске и перестал следить за дорогой. А мужчина с силой загнал свою электрическую зажигалку, в розетку для подзарядки и выпрямился, задев Скотта плечом. - Так ты живешь в ближайшем городе, mon cher [мой друг (фр.)], - сказал он. - Это... потрясающая новость. - И он еще раз рыгнул, опять издав звук, похожий на рычанье леопарда. - Вот пообедал со стариной Винсеном. Эх, старина Винсен. - И опять из его глотки вырвался какой-то странный звук, который мог означать начало как приступа веселья, так и приступа удушья. - Старина Венсен, - грустно произнес здоровяк. Зарядившись, зажигалка щелкнула, и мужчина вырвал ее из розетки. Скотт краем глаза взглянул на соседа, пока тот раскуривал потухшую сигару. Широкие поля фетровой шляпы прикрывали пышную шевелюру. Раскалившаяся добела спираль зажигалки осветила лицо мужчины, и Скотт увидел густые брови, нависшие над блестящими в темноте глазами, нос с широко раздувающимися ноздрями и толстые губы. Это было лицо озорного мальчишки, таращащегося на мир своими удивленными глазенками. Клубы дыма раскурившейся сигары окутали лицо. - Очень смышленый парнишка, черт возьми, - сказал мужчина. Он пронес руку мимо углубления в приборной доске, и зажигалка с глухим стуком упала на пол. - Руки-крюки, - пробурчал мужчина и нагнулся, чтобы поднять ее. Машину начало дико бросать из стороны в сторону. - Я подниму ее, - бросил Скотт. - Осторожно! Мужчина выровнял машину и похлопал Скотта по голове своей мягкой ладонью. Потом едва слышно произнес: - В высшей степени добродетельный паренек. - Я всегда говорил, - и он, хрюкнув, опустил стекло и харкнул на дорогу. Забыв, что именно он всегда говорил, мужчина спросил сквозь икоту: - Ты живешь где-то неподалеку? - В ближайшем городе, - ответил Скотт. - Винсен - вот был друг, говорю тебе, - сказал мужчина печально. - Друг. В самом истинном смысле этого истинно славного слова. Друг, помощник, компаньон, товарищ. Скотт бросил взгляд назад, на промелькнувшую за окном автостанцию. Судя по виду, она была закрыта. Он подумал, что лучше ему доехать до Фрипорта и связаться по телефону с кем-нибудь. - Он напирал на то, - продолжал мужчина, - что нужно когда-то надеть на себя власяницу семейной жизни. - Он повернул голову к Скотту. - Ты понимаешь меня, малыш? Боже, благослови его наивность, ты понимаешь? Скотт сглотнул и ответил: - Да, понимаю. Мужчина выпустил изо рта целый клуб дыма. Скотт закашлялся. - И что, был мужиком, а стал, понимаешь, каким-то деградантом, лакеем, рабом, настоящим роботом. Ну и, короче, увидел я потерянную душу, какого-то сморчка. - Мужчина тупо уставился на Скотта. - Понимаешь, что я хочу сказать, малыш? Понимаешь? Скотт посмотрел в окно. "Я устал, - подумал он. - Я хочу лечь спать и забыть, кто я и что со мной происходит. Я просто хочу лечь спать". - Ты живешь где-то здесь? - спросил мужчина. - В ближайшем городе. - Точно так. На мгновенье мужчина замолчал, потом его опять прорвало: - Женщины. Вот из-за кого жизнь мужчины начинает отдавать душком. - Рыгнул и снова: - Да поразит их всех сифилис. - Он взглянул на Скотта. Машина тем временем уже неслась прямо на дерево. - И дружище Винсен навсегда потерян для мужского племени. Проглочен зыбучими песками... - Мы врежемся в дерево. Мужчина повернул голову. - Понял. Ложимся на курс, кэп. Все опять в порядке. Идем туда, где друг - это... Он опять уставился на Скотта, склонив голову набок, как покупатель, придирчиво осматривающий товар. - Тебе... - поджав губы, сказал он, пытаясь угадать возраст Скотта. - Тебе двенадцать. Первый ученик? У Скотта першило в горле от дыма сигары. - Первый, - ответил он. - Осторожно! Мужчина выровнял машину и, перестав смеяться, рыгнул. - Неиспорченный возраст. Время еще не загубленных надежд. Вот так, дружище. - Его мощная рука упала Скотту на ногу и сжала ее. - Двенадцать, двенадцать лет. Опять стать двенадцатилетним - вот было бы здорово. Скотт вытащил свою ногу из тисков. Мужчина еще раз сдавил ее и затем опять взялся рукой за руль. - Эх... так-так. Еще раз впервые переспать... - Губы его скривились в презрительной гримасе. - Ну, это как первый раз станцевать рок или первый раз на чем-нибудь проехаться. - Я могу выйти в... - начало было Скотт, увидев впереди открытую бензоколонку. - Но эти женщины, они такие склочные, - убежденно сказал мужчина, на котором был мятый темный костюм. - Настолько склочные, что доймут самого спокойного. - И он опять уставился на Скотта заплывшими жиром глазками. - Ты-то будешь жениться, дружище? "Если бы я за эти дни не разучился смеяться, - подумал Скотт, - я бы сейчас захохотал". - Нет, - ответил он. - Послушайте, можно мне выйти... - Мудрое, благородное решение, - сказал здоровяк. - Слышу достойного, приличного человека. Эти _женщины_. - Он уставился широко раскрытыми глазами в лобовое стекло. - Чтоб их всех поразил рак. Они разрушают исподтишка, бьют без промаха, они... О, пророк, скажи всю правду, - ужасные создания. - Мужчина посмотрел на Скотта. - Эй, мальчик, - сказал он, смеясь, рыгая и икая одновременно. - Мистер, я выйду здесь. - Я повезу тебя во Фрипорт, мой мальчик, - сказал мужчина. - Нас ждет Фрипорт! Страна веселья и неожиданных утех! Аркадия местных хлыщей и прощелыг. - Мужчина посмотрел на Скотта в упор. - Тебе девчонки-то нравятся, дружище? Вопрос застал Скотта врасплох. Все это время он не придавал серьезного значения пьяному монологу соседа. Но этот вопрос произвел на него такое сильное впечатление, что, когда он взглянул на мужчину, тот вдруг показался ему еще крупнее. - Но я живу не во Фрипорте, - сказал Скотт. - Я... - Он р-робок! - и хриплое хихиканье здоровяка вдруг перешло в рычание: - О робкая юность, любовь моя. - Его рука опять легла Скотту на ногу. Скотт поднял взгляд на мужчину, и лицо его вытянулось. В нос ему ударял густой запах виски и дым сигары. Кончик сигары то разгорался, то потухал, разгорался и потухал. - Я выхожу здесь, - сказал Скотт. - Ладно тебе, паренек, - сказал здоровяк, следя одновременно за дорогой и за Скоттом. - Ночь еще юна. Правда, время детское: едва перевалило за девять. И потом, - продолжал он сладким голосом, - у меня в холодильнике ждет тебя аж целый килограмм мороженого. Не порция какая-то, а... - Пожалуйста, выпустите меня здесь. - Через штанину Скотт чувствовал горячую руку мужчины. Он попытался отодвинуть от него ногу, но ничего из этого не вышло. Сердце от испуга забилось часто-часто. - Ну, успокойся, дружище, - сказал мужчина. - Мороженое, торт под веселую похабщину, - что еще могут ожидать от вечера два странника, как мы с тобой? А? Рука мужчины сжала ногу Скотта так, что тому стало не по себе. - А! - вскрикнул Скотт, морщась от боли. - Уберите свою руку! - добавил он уже более низким голосом. Мужчина переменился в лице, услышав в голосе Скотта раздражение взрослого человека и решимость дать отпор. - Остановите, пожалуйста, машину, - произнес Скотт гневно. - Осторожно! Мужчина резко отвернул машину от обочины. - Не волнуйся, малыш, - сказал он, выдав голосом свое возбуждение. - Я хочу выйти, - у Скотта уже тряслись руки. - Мой милый мальчик, - сказал вдруг мужчина жалостливым голосом, - если бы тебе были знакомы, как мне, унылое одиночество и... - Останови машину, черт возьми! Выражение лица мужчины стало суровым, и он рявкнул: - Как ты разговариваешь со старшим, грубиян! - Вдруг он отдернул правую руку и отвесил Скотту такой шлепок, что того отбросило к дверце. Скотт быстро выпрямился. Его охватил панический страх при мысли, что сил у него не больше, чем у мальчишки. - Дружок, прости меня, - тут же сказал мужчина, икая. - Я больно тебя ударил? - Я живу за следующим поворотом, - проговорил натянутым голосом Скотт. - Остановите здесь, пожалуйста. Мужчина вырвал изо рта сигару и бросил ее на пол. - Я обидел тебя, - сказал он плаксивым голосом. - Я обидел тебя непристойными словами. Пожалуйста, прости меня. Посмотри на то, что за этими словами, под этой маской веселости. За ними - черная печаль, полное одиночество. Ты это понимаешь, дружище? Ты еще молод, и ведомы ли тебе мол... - Мистер, я хочу выйти, - сказал Скотт голосом ребенка, полусердитым, полуиспуганным. И самым ужасным в том, как он это сказал, было то, что Скотт уже сам не мог понять, играл ли он или это было искреннее чувство. Мужчина свернул к обочине шоссе. - Что ж, тогда покинь меня, - сказал он с горечью в голосе. - Ты ничем не отличаешься от всех остальных, ты такой же, как все. Дрожащими руками Скотт открыл дверцу машины. - Доброй ночи, мой милый принц, - сказал здоровяк, пытаясь найти в темноте машины руку Скотта. - Доброй ночи тебе, и пусть твой ночной покой наполнится самыми добрыми сновидениями. - Хриплая икота прервала его прощальную речь. - А я поеду дальше - голодный, холодный... опустошенный. Ты не поцелуешь меня один раз? На прощанье, на... Но Скотт уже выскочил из машины и побежал прямо к автостанции, которую они только что проехали. Мужчина, повернув свою большую голову, смотрел назад, на убегавшего от него во все лопатки мальчика. 8 Раздавался глухой стук: как будто кто-то стучал молотком по дереву; как будто какой-то учитель, пытаясь казаться спокойным, барабанил огромным ногтем по классной доске. Этот стук тяжело отдавался в спящем мозгу. Скотт зашевелился на кровати и перевернулся на спину, судорожно разбросав руки. Тут-тук-тук. Скотт застонал. Затем слабо приподнял руки и снова их уронил. Тук. Тук. Уже в полудреме он раздраженно заворчал. Вдруг капля воды разбилась о его лицо. Захлебываясь и пытаясь откашляться, Скотт подскочил на губке. Сверху раздавалось хлюпанье воды. Еще одна капля задела его плечо. - Что? - заспанным рассудком он пытался вспомнить, где находится, и понять, что с ним происходит. Широко раскрытые испуганные глаза бегали, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь. Тук! Тук! Казалось, гигантский кулак обрушивается на дверь, или нет, ужасных размеров молоток стучит по кошмарно огромной кафедре в чудовищно просторном зале суда. Сон слетел. Скотт чувствовал, как вздрагивает грудь под ударами отчаянно бьющегося сердца. - Боже праведный, - пробормотал он и перекинул ноги через край губки. Они погрузились в тепловатую воду. Ахнув от неожиданности, Скотт отдернул ноги и закинул их обратно на губку. Ему казалось, что удары раздаются все чаще и чаще. Тук-тук-тук! Перехватило дыхание. Боже, что это... Морщась от сотрясения, производимого в голове стуком, Скотт опять спустил ноги с кровати и погрузил их в теплую воду. Торопливо встал, затыкая изо всех сил пальцами уши. Тук, тук, тук! Скотту казалось, что он стоит внутри барабана, по которому кто-то с неистовством стучит огромными палочками. Хватая воздух ртом, пошатываясь, он двинулся к краю крышки коробки. Поскользнулся на неверной поверхности мокрого пола и, ударившись со всей силы правым коленом о цемент, закричал от боли. Со стоном поднялся на ноги и тут же снова поскользнулся. - Чертов пол! - взорвался Скотт, но едва услышал себя в почти оглушающем шуме. В бешенстве он уперся ногами в пол, встал, поднял край крышки и проскользнул под ним наружу. Опять поскользнулся и упал, сильно стукнувшись об пол локтем. Острая, как нож, боль пронзила руку. Скотт вскочил, но капля воды тяжело хлопнулась ему на спину, и он снова растянулся на полу. Изгибаясь, как выброшенная на берег рыба, Скотт вдруг увидел, где протекает водогрей. - Боже мой, - промычал он, морщась от боли в колене и локте. Скотт встал, глядя на то, как разбиваются о крышку коробки и цементный пол капли воды. Теплая вода стекала по его лодыжкам. Он увидел еще один водопад, меньше первого, который падал с края цементной приступки и рассыпался по полу погреба. Долгое время Скотт стоял в нерешительности, глядя на падающую воду и чувствуя, как к телу прилипает теплый, намокший халат. И вдруг из груди его вырвался крик: - Печенье! Он стремглав бросился обратно к крышке, скользя по полу и с трудом удерживаясь на ногах. Поднял крышку за один край, едва устояв; поскальзываясь на каждом шагу, прошел с ней немножко вперед и накрыл свою кровать. Отпустив крышку, он бросился бежать по губке, слыша, как под ногами хлюпает, вырываясь из разбухших пор, вода. - Нет! Он не мог поднять наверх отяжелевший от воды пакет. С перекошенным от страха и ярости лицом, Скотт разрывал пакет, и мокрая бумага расползалась под его руками как салфетка. Светло-серая масса, в которую слиплись набухшие от воды кусочки печенья, поразила его своим видом. Он зачерпнул ее ладонью и почувствовал, как она тягуче потекла скисшей овсяной кашей. С проклятьями стряхнул с руки капающую массу, и она, перелетев через край приступки, рассыпалась полусотней вязких, серого цвета капелек. Скотт встал коленками на губку, не обращая никакого внимания на лившуюся на него отовсюду воду. Его взгляд был прикован к кучке кусочков печенья; от ненависти к преследовавшему его року губы сжались в одну тонкую бескровную полоску. - Что толку? - бормотал он, резко сжав кулаки. - Что толку? - Капля воды упала прямо перед ним, и Скотт с яростью обрушил на нее свой кулак. Потеряв равновесие, он свалился на губку лицом вниз. Под тяжестью его тела ноздреватая поверхность губки поддалась, и снизу в Скотта ударили потоки воды. Трясясь от ярости, он перепрыгнул на приступку и крикнул, не понимая, к кому именно обращает свой гневный выкрик: - Вам не удастся сломить меня! Стиснул зубы, и в следующем его выкрике прозвучали непреклонность воли и вызов року: - Вам не удастся сломить меня! Он загреб пригоршни сырого печенья и высыпал его в сухом безопасном месте на нижней черной полке водогрея. "На что годится сырое печенье?" - спросил рассудок. "Оно высохнет!" - ответил Скотт. - "Оно раньше сгниет", - не унимался рассудок. - "Заткнись!" - прорычал Скотт и подумал: "Боже". Затем скатал, как снежок, шарик печенья и бросил его в водогрей. Шарик расползся по металлу. Вдруг Скотт засмеялся. Неожиданно все, что произошло в последние минуты, показалось ему уморительно смешным: он, ростом в четыре седьмых дюйма, в халате, похожем на мешок, стоит по щиколотку в теплой воде и бросает в водогрей шарики из мокрого печенья. Откинув назад голову, он разразился громким смехом, потом сел в теплую воду и стал бить по ней ладонями, поднимая вокруг себя целые фонтаны брызг. Он стащил с себя халат и принялся кататься голышом в теплой воде. "Ванна! Я принимаю чертову утреннюю ванну", - пронеслось в голове. Спустя некоторое время Скотт встал и вытерся еще сухим в некоторых местах платком, обмотанным вокруг губки. Затем выжал халат и повесил его сушиться. - У меня болит горло, - сказал Скотт сам себе. - Ну и что? Придется подождать ему своей очереди. Он сам не смог бы объяснить, почему ему вдруг стало так весело, почему он вдруг отдался глупому развлечению. Без сомнения, его положение было плачевным, и Скотт догадывался, что, когда человеку становится совсем уж тяжело, он уже не может видеть вещи такими, какие они есть, он замечает в них кучу нелепицы и либо смеется, либо впадает в сарказм. И, насколько мог, Скотт представил, как бы он себя повел, если бы через край приступки сейчас перевалил паук, - он засмеялся бы. Зубами, ногтями Скотт оторвал от платка лоскут тонкой материи и уже проверенным способом сделал из него халат, связав узлами концы. Торопливо надел свою новую одежду: ему необходимо было добраться до швейной коробки. Подняв тяжелую булавку, он сбросил ее на пол. Затем слез с цементной приступки и снова взял в руки свое оружие. "Мне придется теперь подыскать другое ночное убежище", - подумал Скотт. Необходимость сделать это даже веселила его. Возможно, ему еще придется забраться по стене огромной скалы за ломтиком сухого хлеба. И это тоже его веселило. Качая головой в такт своему шагу, Скотт шел подпрыгивающей походкой к картонке, а над ним через окна струился в погреб солнечный свет. Он чувствовал себя как после разрыва контракта с газетой. Тогда его ожидали все неоплаченные счета, безжалостная нужда и проблемы устройства в жизни. Он пытался вернуться к работе, умолял об этом Марти, и тот нехотя согласился. Но ничего из этого в итоге не получилось. Его положение становилось все хуже и хуже, и однажды он сорвался. Тереза увидела, как он пытался вскарабкаться на стул, и, подняв его, как маленького мальчика, усадила. Он истошно завопил на нее и смерчем ворвался в кабинет Марти. Но, прежде чем успел произнести хоть слово, брат швырнул в него через стол письмо. Оно пришло из Управления по делам ветеранов. В ссуде военного ведомства было отказано. Вечером того же дня, когда Скотт возвращался на машине с работы, у него в полуквартале от дома спустила все та же шина. Он залился истерическим хохотом и забылся до того, что свалился со своего специального кресла на обыкновенное сиденье, а оттуда, корчась от смеха, рухнул на пол. Такая реакция на злоключения была способом самозащиты. Механизмом, изобретенным рассудком для предупреждения нервного срыва. Она давала избавление от гнетущего бремени неудач, когда терпеть их становилось совсем уж невмоготу. Подойдя к коробке, Скотт забрался в нее, даже не посмотрев, не подстерегает ли его там паук. Большими шагами он подошел к швейной коробке и нашел в ней маленький наперсток. Ему пришлось приложить все свои силы, чтобы взгромоздить наперсток на груду из одежды и пропихнуть его в отверстие в стенке коробки. Скотт катил наперсток по полу, как пустую бочку литров на двести. За ним волочилась булавка, воткнутая в халат. Оказавшись возле нагревателя, он сначала хотел попробовать затащить наперсток на цементную приступку, но, подумав, решил, что тот слишком тяжел для этого, и подкатил его к основанию приступки. Под падающим вниз потоком воды наперсток быстро наполнился до краев. Вода была грязновата, но это не имело никакого значения. Скотт зачерпнул ее пригоршнями и умыл лицо - это была роскошь, которой он не позволял себе уже несколько месяцев. Ему также очень хотелось сбрить свою густую бороду, вот это было бы действительно здорово. Может, булавкой? Нет, не получится. Скотт отхлебнул воды и скорчил гримасу. "Не очень хороша". Ну ничего, охладится. Теперь ему не придется ползать так далеко вниз к насосу. Поднатужившись, он сумел отодвинуть наперсток от водопада; от толчка по воде пошли волны. Прислонив булавку к наперстку. Скотт вскарабкался на его край и оттуда, окруженный легким облаком брызг, вгляделся в свое отражение в воде. Скотт недовольно заворчал. Перемена слишком бросалась в глаза: маленькая головка, сморщенный кулачок - по сравнению с тем, что было до болезни, Но за исключением размера, все осталось как прежде, до последней черточки: те же зеленые глаза, те же темно-каштановые волосы, тот же широкий нос, сужающийся к кончику, те же очертания рта, те же уши и полные губы. Скотт оскалил зубы. И они все такие же, чуть-чуть, правда, начали портиться: он их давно не чистил. Но они все же сохраняли свою белизну благодаря тому, что каждый день он протирал их мокрым пальцем. Удивительно. Пожалуй, концерны, выпускающие зубную пасту, вылетели бы в трубу, начни он рекламировать свое невольное открытие. Скотт все всматривался в свое лицо. Оно казалось необычайно спокойным для человека, каждый день жизни которого был полон ужасов и опасностей. Возможно, что жизнь по законам джунглей, если не брать в расчет возможность смерти, способна оказывать успокаивающее действие. Без сомнения, в ней нет места мелочным обидам, противоречивым ценностям человеческого общества. Она незатейлива и лишена надуманных переживаний и источающих зло страстей. Ответственность всякого существа в мире, живущем по законам джунглей, сводится к одной проблеме - выживанию. В этом мире не надо вести политические игры, вступать в финансовые баталии и участвовать в сумасшедших гонках вверх по социальной лестнице. В этом мире каждый решает только один вопрос: быть или не быть. Скотт поводил рукой по воде, и она зарябилась. "Прочь, лицо, - подумал он, - ты ничего не значишь в этой моей жизни в погребе". То, что его когда-то считали красивым, Скотту показалось сейчас очень глупым. Он был совершенно один в своем мире, и с ним рядом не было никого, кому могли бы понравиться или доставить удовольствие красивые черты его лица. Скотт соскользнул по булавке вниз. И, вытирая мокрое от брызг лицо, он думал о том, что от прошлой жизни ему осталась лишь одна его любовь к Луизе. Она была его последним знаменем, не спущенным перед роком. Любить, когда взаимность фатально невозможна, любить безгрешно, бескорыстно - это настоящая любовь. Он только что измерил линейкой свой рост и уже возвращался к водогрею, когда вдруг раздался громкий скрип, оглушительный грохот, и по полу разлился ослепительный солнечный свет. Тяжело ступая, в подвал спускался какой-то гигант. Скотт оцепенел. От ужаса он прирос к полу и широко раскрытыми глазами глядел на исполинскую фигуру, надвигавшуюся на него, на нависавшие над его головой тапки, которые с грохотом опускались вниз, сотрясая пол. Сердце Скотта бешено стучало не только потому, что он был потрясен неожиданной встречей с огромным, как гора, существом, но и от мысли, мелькнувшей у него вопреки сковавшему его ужасу, что он и сам когда-то был таким же вот исполином. Запрокинув голову, раскрыв от ужаса рот, Скотт испуганно глядел на приближающегося к нему гиганта. Вдруг его пронзил молнией инстинктивный позыв к самосохранению, прогнавший прочь мысли и сбросивший с него оцепенение, и Скотт кинулся бежать к краю широко разливавшейся по полу тени. Пол дрожал все сильней. Скотт слышал резкий скрип громадных тапок, которые вот-вот должны были размазать его, как жука. Вскрикнув, он покрыл еще один ярд и прыгнул на свет, выставив вперед руки. Рухнул на пол и, пытаясь смягчить падение, перекатился через плечо. Широченная подошва тапки обрушилась рядом, в нескольких дюймах от него. Великан остановился. Из бездонного кармана он вытащил отвертку длиной с семиэтажное здание (как показалось Скотту), и сел на корточки перед водогреем. Черная тень при этом утекла под него, как в бурный омут. Шлепая по воде, Скотт обогнул правый тапок великана - головой он доставал только до верхнего края подошвы. Остановившись у цементной приступки и подняв глаза, стал всматриваться в колосса. Очень высоко - так высоко, что даже приходилось прищуриваться, - Скотт разглядел лицо великана: нос - крутой склон, с которого он мог бы съехать на лыжах; ноздри и уши - огромные пещеры, по которым он мог бы ползать, волосы - густой лес, в котором, пожалуй, можно было бы и заблудиться; рот - огромная, закрытая пропасть; зубы (гигант вдруг оскалил их) - столбы, между которыми Скотт просунул бы руку; зрачки - шары, высотой с него самого; радужная оболочка глаза, настолько широкая, что он мог бы пролезть через нее; ресницы - черные сабли. Скотт молча глядел на великана. Вот какая она теперь, Лу - чудовищно высокая, с пальцами, толстыми, как ствол красного дерева, с ногами, как у слона, какого не носила еще на себе земля, с двумя мягкими остроконечными пирамидами грудей. И вдруг огромная фигура задрожала в пелене навернувшихся на глаза слез. Прежде Скотт никогда так тяжело не переживал этого. Не видя ее, представляя ее ростом с себя, он, даже зная, что все это невозможно, думал все же, что сможет дотронуться до Лу, поднять ее на руках. Теперь его самообман стал очевиден. И образ Лу был безжалостно вычеркнут из его памяти внезапно навалившимся разочарованием. Скотт стоял и тихо плакал. Он даже не обратил никакого внимания на то, что великан поднял его губку и с рыком динозавра отшвырнул куда-то. Состояние духа в это утро у Скотта менялось сумасшедшими скачками - панический страх, опустошенность, безудержная веселость, умиротворенность, ужас и вот опять опустошенность. Он стоял около приступки и смотрел, как великан снимает стенку водогрея, высотой с небоскреб, отставляет ее в сторону и залезает отверткой в открывшееся ему чрево. Холодный ветер налетел на Скотта, и он резко, до боли в шее, повернул голову. Дверь! - Боже мой, - пробормотал он, поразившись своей собственной недогадливости. Стоять, опустив в безутешной печали руки, в то время как выход из заточения ждет его. Скотт опрометью бросился к выходу. Но вдруг, чуть не упав, отскочил в сторону, поняв, что великан может увидеть его и принять за маленькое насекомое, бегущее по полу. Не отрывая взгляда от высящейся перед ним громадной фигуры, он попятился вдоль приступка к стене. Затем, развернувшись, кинулся бежать к огромной тени от топливного бака. Все еще не спуская глаз с великана, Скотт пробежал под баком, мимо веревочной лестницы, под красным металлическим столом, под плетеным столиком и впервые даже не вздрогнул, когда опять раздался оглушительный рев заработавшего масляного обогревателя. Оставив позади со стуком ковырявшегося в механизме водогрея великана, Скотт подбежал к подножию лестницы из погреба. Первая ступенька уходила вверх на пятьдесят футов. Скотт шагал в ее прохладной тени, глядя вверх, через ее отвесную стену, на разливавшийся по погребу золотым потоком свет: было все еще раннее утро, и дверь погреба выходила на восток. Скотт пустился бежать вдоль одной из плит ступеньки, высматривая, где бы он мог забраться наверх. Но нашел лишь узкий вертикальный проход у дальнего правого конца плиты, где между двумя плитами цементный раствор потрескался и осыпался, оставив похожую на желобок расщелину шириной с его тело. Ему придется карабкаться вверх, как альпинисту, - упираясь в стенки спиной и подошвами сандалий, медленно и осторожно подталкивая себя ногами вверх. Подъем предстоял ужасно сложный, и, чтобы выбраться из погреба во двор, надо было преодолеть семь ступенек. Вскарабкаться по семи отвесным стенам, высотой по пятьдесят футов каждая. А если уже после первой ступеньки у него не останется сил... Нитка. Она может помочь. Он бегом вернулся к плетеному столу и, подергав за нитку, сорвал с полки стола укрепленный там колышек. Затем, бросив взгляд на великана, который все еще сидел на корточках перед водогреем, Скотт побежал обратно к ступеньке, волоча за собой толстую нитку. Теперь все зависит от везенья. Изо всех сил Скотт бросил колышек вверх. Но до верха ступеньки тот так и не долетел. Но даже если бы он смог забросить колышек на ступеньку, едва ли бы тот зацепился за что-нибудь на гладкой поверхности. Скотт подтащил нитку к обнаруженной им узкой расщелине и стал осматривать ее стенки, пытаясь отыскать какую-нибудь трещину, в которой мог бы засесть колышек. Но, увы, безрезультатно. Он бросил колышек на пол и двинулся нервным шагом, то и дело сбиваясь на бег, вдоль неприступной ступеньки. Как загнанный зверь, Скотт вдруг развернулся и побежал обратно. Нет, должен быть какой-то выход. Месяцы он провел в погребе, ожидая этого момента, ползимы пережил в своем холодном заточении, выжидая, когда кто-нибудь откроет огромную дверь и он выберется на свободу. Но он такой маленький. Нет, нет - нельзя думать об этом. Выход есть, из любого положения есть выход. Пусть трудный, но выход есть всегда. Надо верить в это. Скотт бросил еще один беспокойный взгляд на сидевшего возле водогрея великана. Как долго он еще будет возиться там? Несколько часов? Минут? Нельзя терять ни секунды. Швабра! Скотт опять бросился бежать, дрожа всем телом на холодном ветру. Ему следовало бы надеть свой теплый халат. Но времени на переодеванья нет. К тому же тот халат, возможно, еще не высох. Наперсток. Интересно, перевернул великан его своими чудовищными ножищами или нет, а может, он его расплющил в лепешку? - Ну и что? - зарычал Скотт. - Я все равно выберусь отсюда. Он резко остановился перед шваброй, стоявшей у холодильника. Густая щетка швабры была покрыта паутиной. Скотт точно знал, что ее оставила не черная вдова, но паутина напомнила ему о брошенной возле водогрея булавке. Стоит ли вернуться и попробовать взять ее? От отбросил и эту мысль. Это тоже уже не важно. _Он не намерен оставаться здесь_. И только на этой мысли можно позволить себе сосредоточиться. - Я выберусь отсюда, вот и все! Я выберусь! Скотт схватил руками одну из щетинок, толщиной с добрую дубинку, и потянул ее изо всех сил на себя. Та не поддалась. Потянул еще раз, но с тем же успехом. Он схватил другую щетинку и резко ее дернул. Та ничуть не поддалась. Раздраженно выругавшись, он схватил руками еще одну щетинку и потянул, потом еще одну и еще. Но ни одна не поддавалась. И все-таки Скотт потянул еще один волосок. Потянул изо всех сил, упираясь ногами в щетку, забыв про все на свете. Волосок вытянулся настолько легко, что Скотт от собственного же усилия отлетел назад и упал спиной на цементный пол. От боли он издал пронзительный крик. И тут же ему пришлось быстро откатиться в сторону, чтобы увернуться от падавшего прямо ему на голову волоска. Морщась от боли в спине. Скотт с усилием поднялся на ноги. Присев, крепко схватил руками волосок и медленно поволок его к ступеньке, где и положил перпендикулярно ее стене. Тяжело дыша, он стоял, положив руки на бедра. Солнечный свет, лившийся над головой, был похож на раскрученную из рулона светящуюся материю, настолько плотную, что Скотту казалось: он мог перебежать по ней из погреба во двор. Скотт закрыл глаза и сделал несколько быстрых глотков холодного мартовского воздуха. Затем побежал к дальнему концу волоса. Подняв его и, прислонив к шершавой поверхности цементной стены, стал поднимать все выше и выше, подтягивая на себя нижний конец так, что угол наклона волоска становился все более острым. А великан не услышит, как он здесь царапает по стене? Нет, конечно, не услышит. Громадные уши не способны уловить такой слабый звук. Когда угол наклона волоска составил 70ь, Скотт уронил болевшие от перенапряжения руки, устало опустил голову, жадно хватая ртом воздух. Хоть и холодной была цементная ступенька, он прислонился к ней, не замечая этого. В глазах от изнеможения зарябило, и погреб медленно поплыл, растворяясь в пелене. Масляный обогреватель затих. В гулкой тишине до Скотта долетал стук инструментов великана. Когда сознание вернулось к Скотту и в руках улеглась дрожь, он взглянул на волосок - и тяжелый вздох разочарования вырвался из его груди. Волосок был не таким уж длинным, как представлялось; более того, он фактически оказался даже еще короче из-за того, что средняя часть его под собственной тяжестью провисала вниз. Даже если Скотт доползет до верхнего конца волоска, от края ступеньки его еще будут отделять добрые восемь-десять футов. Восемь-десять футов совершенно гладкой, отвесной цементной стены. Дрожащей рукой он провел по волосам и подумал: "Вам не удастся сломить меня", опять обращаясь к неведомым злым силам. Изрезанное морщинами и складками лицо застыло в напряженной маске. Он все равно будет подниматься здесь, вот и все, а страхи и сомнения - прочь! Скотт осмотрелся. У стены рядом со штабелем бревен высилась гора из камней, листьев и щепок. Давным-давно, еще в той жизни, которая представлялась ему теперь больше воображаемой, чем реальной, он в порыве столь несвойственной ему аккуратности смел их в одну кучу. Скотт побежал к этой куче мусора. Она возвышалась над ним горой из валунов и гигантских бревен, некоторые из них были для него величиной с дом. Мог ли он надеяться на то, что ему удастся оттащить к подножию ступеньки хотя бы несколько камней или бревен, чтобы, подняв на них волосок, покрыть пять из восьми-десяти футов? Оставшиеся три или пять футов он попробует преодолеть, подпрыгнув вверх, как однажды уже сделал, карабкаясь на крышку стола. - Но ты же чуть не сорвался тогда вниз, - напомнил он сам себе. - И если бы не та ручка от жестянки из-под краски... Но Скотт отклонил это предостережение. В этот момент оно не могло быть убедительным доводом против восхождения. Ведь вся его жизнь, до последнего движения и вздоха, с того самого момента, как он свалился в этот треклятый погреб, была исполнена надежды на то, что он выберется отсюда именно по этим ступенькам. В начале заточения он раз сто забирался и спускался по ним, но всякий раз на его пути к свободе оказывалась закрытая дверь. И когда Скотт подумал, как легко он раньше забирался по ступенькам, ему стало не по себе. Как ужасно, жестоко, что сейчас, когда дверь наконец открылась, ступеньки превратились для него из невысоких стен в почти неприступные скалы. Первый камень оказался настолько тяжелым, что его не удалось даже сдвинуть с места. Высматривая камни поменьше, Скотт двинулся по склону горы, то и дело спотыкаясь о торчащие края камней и выступающие бревна. Его беспокойный взгляд перебегал от одного углубления между камнями к другому. "Что, если в одном из углублений-проходов прячется паук?" С тяжело бьющимся сердцем Скотт шел дальше по изломанному склону, пока наконец не нашел плоский камень, который ему удалось сдвинуть. Мучительно медленно протащив свою находку по полу, он плотно придвинул ее к ступеньке. Выпрямившись, отступил назад. Камень был чуть выше его коленок. Значит, нужен еще один. Вернувшись к горе мусора, Скотт продолжил поиски. Наконец ему удалось найти еще один камень, похожий на первый, и в придачу еще кусочек коры. Уложенные друг на дружку камни и кора поднимут его примерно на нужную высоту. И более того, в кусочке коры он обнаружил небольшую канавку, в которой можно будет закрепить конец волоска. Ворча от удовольствия. Скотт подвинул не очень-то легкий второй камень к ступеньке. Затем, стиснув зубы, напрягся до дрожи в теле и взгромоздил второй камень на первый. В спине что-то хрустнуло. Выпрямившись, Скотт почувствовал острую боль в мышцах спины. "Ты разваливаешься на части, Кэри", - сказал он себе. Это было даже забавно. Он заметил, что второй камень немножко шатается, и ему пришло всунуть кусочки картонки в щели между камнями. Покончив с этим. Скотт забрался на камни и попрыгал на них. Ну вот, теперь маленькая приступка готова. Он беспокойно взглянул на великана, который все еще ковырялся в водогрее, - сколько у него еще осталось времени? Скотт соскочил вниз и, застонав от боли в спине, медленно вернулся к горе. Больное горло, поврежденная спина, трясущиеся руки. Что дальше? На него налетел холодный ветер, и он чихнул. А дальше - воспаление легких. Все это было, пожалуй, даже забавно. С кусочком коры проблем было намного меньше. Тонкий конец Скотт положил себе на плечо и, пригнувшись, волочил кусочек за собой по полу. Похолодало. В голову вдруг ударила мысль, что он еще не знает, что будет делать, выбравшись из погреба. Если на улице действительно очень холодно, ведь от холода можно и умереть. Скотт прогнал эту мысль. Без особого труда он поднял кору на камни и, прислонившись к приступке, стал осматривать ее. Кора и волосок теперь находились рядом, и Скотт увидел, что канавка в коре была слишком узкой для волоска. Он недовольно хмыкнул: "Вот бегаешь, суетишься". Опять бросил тревожный взгляд на великана. Но откуда ему знать, сколько еще осталось времени. Что, если, когда он заберется на вторую ступеньку, великан закончит работу и выйдет? Если его не раздавят чудовищные тапки, то он просто-напросто застрянет на этой высокой ступеньке в полной темноте, в которой ничего не видно, и не сможет слезть вниз. Но долго думать об этом он не собирался. Случится так, и ему просто придет конец. Он выберется из погреба теперь или... Не может быть никаких или. Он не допустит никаких _или_. Скотт поднял с пола маленький осколок камня и, забравшись на свою приступку, стал отковыривать им от края канавки в коре тонкие длинные волокна, пока наконец канавка не расширилась настолько, чтобы в не вошел конец волоска. Отбросив осколок, Скотт поднял край халата и вытер потное лицо. Затем несколько минут стоял, глубоко дыша, пытаясь расслабиться. "Нет времени для отдыха", - ворчал рассудок. Но Скотт ответил: "Очень жаль, но отдохнуть придется, иначе наверх не залезть". Остается положиться на то, что великан еще не скоро закончит возиться с водогреем. Совершенно ясно: одним рывком наверх не забраться. И вдруг в голове возник вопрос: "А зачем я все это делаю?" На какое-то мгновение Скотт замер как вкопанный. Зачем он делает все это? Через несколько дней все закончится. Он исчезнет. Так к чему же тогда так напрягаться? К чему делать вид, что продолжаешь существовать, когда ты уже обречен? Скотт замотал головой. Нет, так думать опасно. С такими мыслями ему быстро придет конец. Ведь если вдуматься, то все, что он делал и делает, лишено какой-либо логики. Но все же он не может остановиться. Может быть, потому, что он не верит, что в субботу всему придет конец? Как можно сомневаться в этом? Разве фатальный процесс прерывался хоть раз - хотя бы раз - с момента своего начала? Нет, такого не было. Седьмая часть дюйма от его роста долой каждый день, как по часам. Он мог бы даже разработать математическую теорию, основываясь на безупречном постоянстве своего падения в неотвратимое _ничто_. Скотт вздрогнул. Странно, но мысли об этом действовали на него обессиливающе. Уже сейчас он чувствовал меньше сил. Усталость напомнила о себе. Уверенность начала таять. Затяни он с этими тягостными раздумьями, и ему пришел бы конец. Скотт двинулся к волоску, нарочно пытаясь не обращать никакого внимания на усталость, вызванную приступом отчаяния. Он больше не позволит себе такой слабости. Он постарается забыться в работе. Поднять волосок на кусочек коры оказалось делом чрезвычайно трудным. Одно дело, упираясь ногами в пол, подхватив конец волоска, поднимать его, подтягивая на себя по полу. И совсем другое - поднимать его над полом и затаскивать на возведенную приступку. Во время первой попытки волосок выскользнул из рук и со стуком упал на пол, придавив носок одной из сандалий. Нога была прижата к полу, пока он не освободил ее, приподняв волосок. Скотт привалился к приступке. Грудь сильно вздрагивала от судорожного дыхания. А если бы волосок упал прямо на ногу?.. Он закрыл глаза. "Не думай об этом, - предостерегал себя Скотт, - мужайся. Не думай о том, что _могло бы_ случиться". Со второй попытки ему удалось затащить нижний конец волоска на первый камень. Но, пока он переводил дух, волосок опрокинулся на него и чуть не сбил с ног. Ругаясь в бессильной злобе, он подтащил волосок к приступке и, почувствовав резкий прилив сил, поднял его еще раз на первый камень, но теперь уже, прежде чем опустить волосок, убедился, что тот прочно лежит на камне. Со вторым камнем было еще сложнее. Рычаг здесь бы не помог, потому что поднимать конец волоска надо было от пояса почти к самым плечам, рассчитывая только на мышцы рук и спины. Набрав полную грудь воздуха, Скотт поджал губы, поднатужился и, как штангист, взгромоздил волосок на верхний камень. Осознание того, какой вес он поднял, к Скотту пришло, лишь когда он выпустил волосок из рук. Болезненное напряжение в спине и паху проходило очень медленно, как будто мышцы кто-то скрутил, отжимая из них влагу, и теперь они постепенно раскручивались. Скотт прижал ладонь к пояснице. Немного погодя он был уже на приступке. Резко приподняв волосок, засунул его конец в канавку, затем еще некоторое время устанавливал в наиболее удобное для себя положение. Покончив с этим, присел, чтобы набраться сил для предстоящего подъема. Великан же все еще работал. У него есть еще время, конечно, есть. Затем Скотт встал и в последний раз проверил, как держится волосок. "Хорошо", - подумал он. Сделал резкий вдох. Теперь можно выбираться отсюда. Скотт потрогал висящую кольцами на правом плече нитку. "Хорошо. Готов". Он медленно и осторожно полз вверх по волоску так, чтобы тот не соскользнул по стене в сторону. Под его весом волосок еще больше прогибался и в какой-то момент соскользнул-таки в сторону. Скотту пришлось остановиться. Поддернув волосок всем телом, он вернул его в прежнее положение. Переведя дух, Скотт снова полез вверх, плотно охватывая волосок ногами. От напряжения он вытянул губы вперед, крепко стиснул зубы. Бессмысленный взгляд его упирался в унылую серую цементную стену. Забравшись на ступеньку, он опустит вниз петлю нитки и с ее помощью затащит наверх волосок. Там, наверху, не будет камней для приступки, но он что-нибудь придумает. Вот уже поднялся на двадцать футов, двадцать пять, тридцать... Заслонив собой солнце, над ним застыла гигантская фигура. Скотт едва не сорвался вниз. Пальцы чуть разжались, и его развернуло под волосок. Отчаянно цепляясь руками за гладкую поверхность своего "шеста", он резким толчком остановил сползавшее вниз тело и вдруг обнаружил, что на него смотрят два светящихся зеленых кошачьих глаза. От неожиданности у Скотта перехватило дыхание. Он впал в еще большее оцепенение, чем при появлении великана. Вцепившись в волосок руками и ногами, Скотт, словно погрузившись в гипнотический сон, испуганно глядел на кошку. Усы-копья зашевелились. Припав к полу, расставив передние лапы и выгнув спину, огромная кошка с настороженным любопытством медленно приближалась. Скотт почувствовал на себе ее теплое дыхание, и его чуть не стошнило. Едва не потеряв сознание, он съехал по волоску на несколько дюймов вниз, но резко остановился, услышав мелодичное урчанье, вырвавшееся из кошачьей глотки. Скотт неподвижно висел на волоске. Усы кошки снова зашевелились. Он почувствовал подкатившую к горлу тошноту от ее дыхания. Помотав головой, увидел ее выступающие клыки, похожие на чудовищные кинжалы с желтыми краями, способные в один миг проткнуть насквозь его тело. По спине Скотта пробежал холод. Он еще чуть-чуть спустился. Кошка подалась вперед своим изогнутым телом. "Нет!" - пронзительно вскрикнул рассудок. Скотт слился телом с дрожащим волоском. Его сердце тяжелым молотом билось о ребра. Если он попробует спуститься, кошка бросится на него. Если он прыгнет, то сломает ногу, и кошка его съест. И, тем не менее, ничего не делать тоже нельзя. Скотт нервно сглотнул. Не в силах что-либо сделать, он висел под пристальным взглядом огромной кошки. Когда она подняла дрожащую от нетерпения правую лапу, Скотт затаил дыхание. Охваченный диким ужасом, он следил за тем, как огромная серая лапа приближается к нему. Он не мог и пошевелиться. Глаза его от ужаса расширились. А он все висел, ожидая своей участи. Когда лапа вот-вот должна была дотронуться до него, в один миг напряженное ожидание взорвалось бурей. - Брысь! - пронзительно крикнул Скотт кошке в самую морду. Та испуганно отскочила. А он, резко наклонившись телом в сторону, потянул за собой волосок, который, царапая по цементной стене, начал сползать вниз все быстрее и быстрее. Не глядя на кошку, Скотт держался за падавший волосок, пока до пола не осталось около пяти футов. Он прыгнул. Ударившись ногами о цемент, он кувыркнулся вперед и упал ничком на ступеньку. Сзади, утробно рыча, прижимаясь к ступеньке, подбегала кошка. "Встать!" - завопил рассудок. Вскочив, Скотт бросился вперед, но опять полетел на ступеньку. И упал на колени. Кошка прыгнула и с такой силой опустила перед ним свои лапы, что когти, ударившись о цемент, высекли целый сноп искр. Хищница кровожадно раскрыла пасть - пышущую жаром пещеру, утыканную наточенными саблями. Пятясь вдоль стенки ступеньки, Скотт почувствовал, что нитка, скрученная кольцами, соскользнула с плеча. Схватив нитку, он швырнул ее кошке в самую пасть. Хищница, отплевываясь и давясь, отскочила назад. Слетев со ступеньки, Скотт кинулся к горе мусора и юркнул в одну из пещер. Секундой позже у входа в пещеру обрушилась когтистая лапа кошки. Камень, по которому она попала, с шумом отскочил в сторону. Скотт залез в самую глубь пещеры, затем свернул в боковой проход. А хищница все продолжала бешено скрести по камням. - Эй, киса. Скотт резко остановился и, вытянув шею, стал прислушиваться к рокоту сочного голоса. - Эй, кого ты там ловишь? - спросил голос. И Скотт услышал смех, похожий на раскаты отдаленного грома. - Что, загнала туда мышку? Пол задрожал - это гигант затопал по нему своими тапками. Подавив крик, Скотт бросился по наклонному проходу, кинулся еще в один и стал метаться из стороны в сторону, пока не наткнулся на глухую стену. Перед ней он присел на корточки и, дрожа всем телом, стал чего-то ждать. - Нашла мышку, да? - спросил голос совсем рядом, и у Скотта начала раскалываться голова. Он заткнул уши. И, несмотря на это, до него еще доносилось свирепое мяуканье кошки. - Ладно, киса, сейчас посмотрим, может, мы ее найдем, - сказал великан. - Нет, - крикнул Скотт и стал вжиматься в стенку. Он слышал скрежещущий, царапающий звук, с которым великан разбрасывал валуны. Этот звук, как нож, терзал его мозг. Скотт со всей силы прижал ладони к ушам. И вдруг в него ударил свет. Он с криком нырнул в открывшийся ему проход. Яростно хватая руками воздух, пролетел вниз семь футов и больно упал на каменный выступ, поцарапав правую руку. В полной темноте рядом с грохотом свалился сверху валун, содрав кожу с правой ладони. В ужасе Скотт завопил. А великан все приговаривал: - Мы найдем ее, найдем. Опять ударил свет. Хрипло застонав. Скотт подлетел вверх и снова нырнул в темноту. Упавший сверху камень отскочил от пола и сбил его с ног. Перекатившись и снова вскочив на ноги, Скотт, немея от панического страха, бросился бежать по обваливающейся пещере. В него попал еще один камень, и он полетел головой прямо в стену. Тьма кромешная окутала его разум. Скотт почувствовал на щеке теплую струйку крови. Ноги безвольно обмякли, руки распростерлись, как умирающие цветы. А камни все падали и падали, и вскоре вокруг выросла мощная стена могильника. 9 Наконец, спотыкаясь и шатаясь, Скотт выбрался на свет. Он остановился у самого зева пещеры и нехотя окинул унылым взглядом подвал. Великан ушел. А с ним и кошка. Стенка водогрея была прикручена на свое место. Все было как прежде: груды огромных предметов, тревожная тишина и угнетающее пространство. Его взгляд медленно двинулся к ступенькам, а по ним - вверх. Дверь заперта. Скотт удрученно глядел на нее, чувствуя полную опустошенность от перегоревшего в нем желания выбраться наружу. Опять его борьба ни к чему не привела. И то, что он толкал валуны, ползал и карабкался по темным, как чернила, петляющим проходам в горе из камней, - это все тоже ни к чему не привело. Скотт закрыл глаза. Перед ним закачалась гора камней, на которую он, слабея, падал мучительно долго вздрагивающим комочком боли. Боль, казалось, разлилась по всему телу: по рукам, ногам, наполнив собой горло, грудь, желудок. В голове гудело от тупой ноющей боли. Скотт не знал, мучил ли его голод или его тошнило. Руки его судорожно тряслись. Волоча ноги по полу, он вернулся к водогрею. Наперсток был опрокинут и лежал на боку. Оставшиеся в нем жалкие капли воды Скотт выпил, как мучимое жаждой животное, высасывая их из похожих на чашечки выемок в стенках наперстка. Глотать было больно. Покончив с водой, он медленно, с трудом передвигая изнуренное тело, забрался на цементную приступку. Его ночное убежище было разорено: губка, платок, пакет с печеньем, крышка коробки - все исчезло. Ковыляя, Скотт подошел к краю приступки и увидел, что крышка коробки валяется на полу. Она казалась очень большой и тяжелой. И у него уже не было сил, чтобы поднять ее наверх. Скотт долго стоял в теплой дымке, окутавшей водогрей, и, слегка раскачиваясь, уныло оглядывал темнеющий погреб. Еще один день на исходе. Среда. Осталось три дня. От голода желудок недовольно заурчал. Скотт медленно закинул голову и посмотрел вверх, туда, где он оставил сохнуть несколько кусочков печенья. Они были на месте. Тяжело вздохнув, Скотт подошел к ножке водогрея и вскарабкался по ней на выступ. Там он сел, свесив ноги, и стал есть печенье. Крошки были еще влажными, но вполне съедобными. Скотт двигал челюстями вяло, часто и надолго останавливаясь. Он так устал, что у него не осталось сил даже на то, чтобы жевать. Он знал, что надо спуститься вниз за крышкой коробки, чтобы спать ночью под ней. Ведь вновь может заявиться паук, до сих пор приходивший почти каждую ночь. Но Скотт был совершенно измотан и решил спать прямо на выступе водогрея. А если придет паук... А, что думать об этом! И Скотт вспомнил одну ночь из своей далекой прошлой жизни во время службы в пехотном полку в Германии. Он тогда так устал, что лег спать, не вырыв для себя в земле укрытия, зная, что эта оплошность могла обернуться смертью. Скотт медленно пошел по выступу и наконец набрел на углубление в стенке водогрея, перелез через невысокий барьерчик и, ступив в темноту, улегся спать, положив голову на кончик отвертки. Лежа на спине, он медленно дышал, не в силах сделать полный, во всю мощь легких, вдох, и думал: "Ну, что-то тебя еще ждет, коротышка?" И вдруг его осенило. Вместо того чтобы мучиться с камнями да со щетиной, ему надо было просто-напросто забраться в низко свисавший рукав куртки великана и безо всяких мучений в один миг выехать из погреба. Собственная глупость взбесила его, но проявилось это лишь в том, что он скорчил презрительную гримасу и брезгливо причмокнул. "Дурак!" Но даже мысли, казалось, устало шевелились в мозгу. Лицо Скотта разгладилось, и по нему побежали морщинки. Второй вопрос. Почему он не попробовал обратить на себя внимание великана и заговорить с ним? Как это ни странно, вопрос не поднял в нем бури раздражения. Он только показался каким-то диким и лишь удивил Скотта. Может быть, потому, что сам Скотт был маленьким и чувствовал себя частью иного мира, из которого невозможно было докричаться до великана? А может быть, потому, что он теперь научился рассчитывать только на себя самого? С горечью Скотт подумал, что, конечно, это было не так. Он оставался все таким же беспомощным и слабым. Может быть, только ошибался теперь чаще. Скотт пошарил в темноте вокруг себя руками. Провел рукой по свежей царапине на предплечье. Дотронулся до разодранной ладони. Тихонько надавил локтем на разлившийся багровый синяк на правом боку. Пробежал пальцами по ободранному лбу и ткнул им в свое больное горло. Затем чуть-чуть привстал, и спину пронзила острая боль. Наконец он оставил в покое свои отдельные боли, дав им вновь слиться в одну большую, охватывавшую все его тело. Веки дрогнули, глаза неожиданно для самого Скотта открылись, и он, ничего не видя, уставился в темноту. Он вспомнил, как очнулся в каменном могильнике, как чуть не сошел с ума от ужаса, как вдруг понял, что ему есть чем дышать и что нельзя терять голову, если он хочет выбраться наружу. Но тот миг, когда он осознал, что заживо погребен в мрачном склепе, был самым черным, страшным моментом его жизни. Скотт удивился тому, что так уверенно назвал тот момент самым черным и страшным, а ведь откуда ему знать, что это было именно так. Пока он еще жив - за любым поворотом его может поджидать что-нибудь еще почернее и пострашнее. Думать об этом Скотт уже не мог. Тот момент сейчас был для него самым черным, самым отчаянным за все его пребывание в подвале. Погруженный в такие раздумья. Скотт вспомнил один подобный момент из далекой прошлой жизни. 35 ДЮЙМОВ Они только что вернулись домой от Марти. Скотт остановился возле окна в гостиной, а Лу понесла Бэт в спальню. Он не предложил жене свою помощь, потому что знал, что уже не смог бы взять на руки дочь. Когда Лу вернулась из спальни, Скотт все еще стоял у окна. - Ты собираешься снимать шапку и пальто? - спросила жена. Не дожидаясь ответа, она вышла на кухню. Скотт стоял в своем детском пальтишке и в альпийской шляпе с красным пером, вставленным за ленточку. Он услышал, как Лу открыла холодильник. Глядя из окна на темную улицу, он слушал действующий на нервы хруст кусочков льда, высыпанных на поднос, приглушенный хлопок пробки бутылки, шипение и бульканье содовой воды. - Хочешь колы? - спросила Лу. Скотт мотнул головой. - Скотт? - Нет, - сказал он и почувствовал, как сильно бьется у него пульс. Лу вошла в гостиную со стаканом в руке. - Ты собираешься раздеваться? - спросила она. - Не знаю. Лу села на кушетку и сбросила тапки. Затем сказала: - Опять все то же. Скотт ничего не ответил. Ему казалось, будто Лу разговаривает с ним как с ребенком из-за того, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы излить на нее свой гнев, но явного повода для этого не было. - Ты что, собираешься все время так стоять? - спросила Лу. - Почему бы и нет, если мне хочется, - ответил Скотт. Лу озадаченно посмотрела на него и на миг задержала взгляд. Скотт увидел отражение ее лица в оконном стекле. Она пожала плечами и тихо произнесла: - Говори дальше, что еще? - А это тебя не касается. - Что? - Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку. - Ничего, так просто... - теперь он действительно почувствовал себя мальчиком. Ему показалось, что она очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось. - Не хлюпай! - завизжал его рассудок. - Пьешь как свинья! - Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства. - Голос ее звучал немного устало. Скотт закрыл глаза и вздрогнул. "Вот до чего дошло, - подумал он. - Ужас прошел. Она смирилась". Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно. Вот он - ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Вот это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов. Уныло глядя в окно, Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему казалось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице. Он услышал, как Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение. - Скотт, - позвала она. "Притворная нежность", - подумал он. - Сядь. От того, что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут. Не оборачиваясь, Скотт заговорил: - Ты думаешь, что меня это заботит? - А разве не так? Разве мы оба... - Сто раз не так, - оборвал он ее холодно. Холодность в детском голосе звучала до смешного странно. Как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки. - Но что же тогда? - спросила Лу. - Если ты до сих пор ничего не поняла... - Прошу тебя, дорогой, продолжай. Скотт прицепился к слову: - Ох, и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? - И его маленькое лицо напряглось. - А может быть, немножко неискренен". - Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов? - Домыслов? - Его голос чуть не сорвался на визг. - Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до... - Ты разбудишь Бет. К горлу сразу подкатило много гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах ничего сказать, удрученно курил. Затем неожиданно он направился к входной двери. - Куда ты собрался? - с тревогой в голосе спросила Лу. - Прогуляться. А ты что, против? - Ты будешь гулять по улице? Ему захотелось пронзительно закричать. - Да, - произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. - По улице. - Ты думаешь, тебе стоит идти на прогулку? - Да, я считаю, стоит. - Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, - взорвалась наконец Лу. - Неужели ты этого не видишь? - Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. - Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее. - Скотт, что я тебе сделала? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта? - К черту этот проклятый... - Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену. - А что, если тебя кто-нибудь увидит? - спросила Лу, вставая с кушетки. - Счастливо, - бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы она хлопнула. Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом. Он не стал оборачиваться, но быстрыми нервными шагами направился вдоль квартала к озеру. Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась. - Скотт? Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: "Что?", чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок. Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила: - Может, мне пойти с тобой? - Нет, - ответил Скотт. И в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния. Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях. - Будь осторожен, дорогой, - проговорила она. Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыданья. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь. "Дальше падать уже некуда", - подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость - никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость - это участь беспомощных созданий. Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечь свой ум от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда. Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера были уже закрыты. Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее он слышал шорох волн на гальке. Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Он продувал курточку, и по телу от этого пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания. Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня. Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе. Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью скамейку. Печально глядя на озеро. Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно, и тогда только настанет конец. Он погружается в иную пучину. Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные "Глоб пост" за первые полторы недели действия контракта, продолжали печататься и уже перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах то тут, то там. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры. Но больше всего досаждали обычные люди, зеваки или любопытные, которые непременно хотели взглянуть на уменьшающегося человека, чтобы потом думать про себя: "Слава Богу, я не такой". И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, была ничем не лучше. И этому было несколько причин. Здесь была страшная скукотища, и она начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, - дюйм в неделю, - напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью. И время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу - это было неважно. Главное, чтобы повод был. Например, кошка. - Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее! Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный. - Скотт, она не делает тебе ничего плохого. Он закатал рукав. - А это что такое? Моя фантазия? - И Скотт показал ей рваный шрам. - Она испугалась, вот и поцарапала. - Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку? А то - нежность Луизы: - Чего ты хочешь, унизить меня? - Скотт, ты это выдумываешь. - И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня! - Это неправда! - Неужели? - Нет! Я пыталась, как могла... - Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика! Или Бет: - Скотт, неужели ты не видишь, что она не может этого понять? - Но я, черт возьми, еще отец ей! Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки. Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобней. Бет и Лу казались ему больше. Финансовые заботы тревожили больше и больше... - Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за... - Голос ее сорвался, и Лу в отчаянии покачала головой. - Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету? - Я этого не говорила. Я просто сказала... - Я слышал, что ты сказала. - Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо? Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом. - Ты думаешь, что Марти... - Я больше не могу просить у Марти денег, - отрезал Скотт. - Ладно. - Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно. А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи ее большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда этого не замечал, а сейчас вот понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее. А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти. Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было. - Скотт, мы не можем долго ждать, - сказала Лу. - А что у нас со счетом? - На нем не больше семидесяти долларов. - А, ладно... Подождем еще один день. И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал. Не переставая, Скотт говорил себе, что надо вернуться в "Глоб пост" и дать им возможность продолжить серию материалов о себе. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним. Решись он на какой-нибудь из этих вариантов, - и у них было бы достаточно денег, и был бы положен конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу. Но мало было только говорить себе все это. Надо было преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы, что для Скотта было совершенно невозможно. И он пытался успокоить себя, повторяя без конца: "Завтра придет чек, завтра". Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет. Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит. Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся маятником ноги. Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто - в бумажнике. Что делать, когда кончатся эти деньги? Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки. Меньше двухлетнего ребенка! Ест, сидя на высоком стуле! Носит детскую одежду! Живет в коробке из-под сапог! Сексуальные способности без изменений! Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас казалось сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные мучения и обостряя все страдания. Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что для него на сексуальной близости с нормальной женщиной поставлен крест. Смеюсь над гомиком! Смеюсь я до упаду! Вжав голову в плечи. Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню. Жизнь моя - блуждание в потемках. Я заблудился, только что родившись. "Юнцы, - подумал Скотт, - поют, растут и принимают это как должное". Он с черной завистью смотрел на них. - Эй, да я вижу, там малыш какой-то, - сказал один из юнцов. Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения жестко сжал губы. - Интересно, чего он там делает? - Можа, он... Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке. - Эй, да он уходит, - сказал один из ребят. - Может, повеселимся немножко? - предложил второй. Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Сзади шаги юнцов участились. - Эй, куда идешь, малыш? - спросил один из них. - Ишь, раскочегарился, как на пожар. Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже прибавили шагу. - Похоже, мы малому не нравимся, - сказал один. - Ну, это нехорошо, - добавил второй. Для Скотта это была погоня. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов. Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от троих юнцов - это не для него. Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков. Скотт еще не дошел до дорожки, когда парни догнали его. Один из них схватил его за руку и потянул назад. - Отпусти, - процедил Скотт. - Эй, малыш, куда идешь? - спросил державший его за руку парень. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность. - Я иду домой, - ответил Скотт. На вид парню было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Его пальцы крепко вцепились в руку. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его - худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета. - Малыш говорит, что идет домой, - сообщил парень. - Неужто? - переспросил другой. - Ого-го, - протянул третий, - это что-то. Скотт попытался пройти, растолкав парней, но тот, что был в кепке, оттащил его назад в кружок. - Малыш, ты лучше этого не делай, - сказал он. - Нам не нравятся шустрые малыши, правда, ребя? - Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся. - Отпустите меня, - проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе. Парень в кепке отпустил его руку, но крут не разомкнулся. - Познакомься с моими приятелями, - сказал тот же парень. Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза. К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура. - Это Тони. Скажи ему "здрасте". - Мне надо домой, - сказал Скотт, подавшись вперед. Парень толкнул его назад. - Э, да ты непонятливый, малыш. Ребя, малыш плохо понимает, - он старался говорить ласково, тоном правого. - Малыш, ты че, не понимаешь? - спросил другой парень. - Это забавно, а? Малышу надо бы быть попонятливее. - Ты дурак забавный. А теперь... - Эге-ге. Малыш считает нас дураками забавными, - вступил парень в кепке. - Слышите, ребя? Нас! - заигрывание исчезло из его голоса. - Покажем ему, как мы любим забавляться. Скотт почувствовал холод внизу живота. Не в состоянии побороть страх, он окинул взглядом парней. - Послушайте, меня ждет мама, - сказал он, вздрогнув от звука собственного голоса. - Хо-хо-хо, - протянул парень в кепке. - Мама ждет. Бог ты мой, во досада, а, ребя? - Я сейчас расплачусь, - сказал другой. - Ой, мамочки, ой, я уже плачу. - И он злобно захихикал. Третий парень заржал и игриво ткнул своего дружка кулаком в плечо. - Живешь недалеко, малыш? - спросил парень в кепке и выпустил дым Скотту прямо в лицо. Тот закашлялся. - Эге, да малыш кха-кхакает, - произнес парень, пытаясь передразнить Скотта, - задыхается и кхакает. Во досада-то. Скотт попытался еще раз протиснуться через парней, но его уже грубее, чем в первый раз, опять отпихнули назад. - Не делай этого, - предупредил парень в кепке. Его голос опять стал добрым и дружелюбным. - Нам вовсе не хочется обижать тебя, малыш, правда, ребя? - Не-а, конечно, нам не хочется, - поддержал другой. - Эй, давайте посмотрим, нет ли у него каких деньжат при себе? - сказал третий. Скотт почувствовал сильное напряжение внутри от соединения возросшего гнева и детского страха. Гнев доставлял ему теперь еще больше неприятностей, чем прежде. Из-за своей болезни он стал меньше и слабее, и поэтому у него не было сил излить этот гнев. - Да-а, - произнес парень в кепке. - Ага. А у тебя есть шуршащие, малыш? - Нет, - ответил Скотт раздраженно. И ахнул, потому что парень неожиданно ударил его по руке. - Не говори со мной так, малыш. Не люблю шустрых. Страх опять стал сильнее гнева. Скотт понял, что ему надо вести себя иначе, чтобы выпутаться из этой ситуации. - У меня нет никаких денег. - Шея у него начала затекать от того, что, глядя на парней, он все время стоял с задранной головой. - Мне мама денег не дает. Парень в кепке повернулся к своим дружкам. - Малыш говорит, что мама ему совсем денег не дает. - Подлая сука! - выругался другой. - Да я ее по дешевке... - сказал третий, резко задвигав взад-вперед бедрами. Парни громко рассмеялись. - Эй, слышь, малыш, - сказал парень в кепке, - скажи своей мамаше, что Тони ее по дешевке того-самого. - По дешевке? Это... бесплатно, - сказал Тони, и его веселость потонула в приступе неожиданной похоти. - Эй, малыш, у нее большие трусы? Их хриплый гогот замолк, потому что Скотт кинулся между двоими из них. Но парень в кепке опять схватил его за руку и, резко развернув, дал пощечину и прорычал: - Говорил же - не делать этого. - С-сукин... - закричал от злобы Скотт, сплевывая кровь. Последнее слово захлебнулось в рыке, с которым Скотт ткнул парня в живот. - Гад, - завопил в ярости тот и ударил Скотта по лицу кулаком. От острой бол