возвращается к истокам  и обновляется.
Таким создали наш мир Хранители. Мы из тех, кто был здесь с самого начала, и
потому помним, как было дело. Потом все стало меняться, с  каждым годом река
спадает. Может,  она  уже не  кусает  собственный хвост, однако  тогда  я не
понимаю, куда она девается теперь.
     --   А  вы  помните...  ваше  племя  помнит  Хранителей?  Глаза  Кафиса
затянулись пленкой. В голосе его зазвучали поющие нотки:
     --  До Хранителей Вселенная была ледяной  пустыней. Хранители  принесли
свет, он растопил лед и оживил заключенные там семена смоковниц. Первые люди
были  сотворены из древесины смоковницы, такой  громадной, что она сама была
целым  миром,  стоящим  во  вселенной  воды  и  света.   Но  древесные  люди
отвернулись от Хранителей, не чтили животных и даже себя не уважали. Они так
сильно разрушали  великое  древо,  что Хранители  напустили на  них  великий
потоп. Дождь шел сорок дней и сорок ночей, вода поднялась выше корней, потом
выше  ветвей,  пока  на поверхности не остались лишь  самые  верхние молодые
листочки, но в конце концов  скрылись и они. Все сущее в мире погибло, кроме
лягушки и цапли. Лягушка вцепилась зубами в последний  листок, выглядывающий
из вод, и стала взывать к сородичам, но услышала ее одна цапля, она склонила
шею и проглотила лягушку.  Хранители это  видели, и  лягушка  начала расти в
животе у цапли, она все росла и росла, покуда  цапля не разорвалась надвое и
оттуда появилась не лягушка и не цапля, а  новое существо с признаками обоих
родителей. Это был  первый человек нашего племени и точно  так же, как он не
был ни лягушкой, ни цаплей, он не был ни мужчиной, ни женщиной. В тот же миг
потоп стал отступать. Новое существо прилегло на гладкий болотистый  берег и
заснуло, а пока оно  спало, Хранители разделили его на части и  сотворили из
ребер еще пятьдесят созданий -- мужчин  и  женщин. И  это  было первое племя
рыбарей. Хранители дунули на  них и затуманили  им головы, чтобы они не были
непочтительными и дерзкими, как древесные люди. Но все это было давным-давно
и  в другом  месте. Ты  сам выглядишь  так,  будто  твоя  раса произошла  от
деревьев, только не сердись, что я так говорю.
     -- Я родился на реке.
     Кафис защелкал своей широкой и плоской челюстью -- рыбари таким образом
смеялись.
     -- Хотелось  бы мне когда-нибудь услышать  эту историю, но сейчас  пора
отправляться. День не становится  моложе,  а  впереди много  работы.  Вполне
может статься, что Болотный человек сумеет спастись. Надо было его убить. Он
отгрызет  собственную ногу, если  подумает, что  это  поможет ему выбраться.
Болотное племя коварно, все  они -- предатели,  вот  потому-то и ловят  нас,
хотя мы умнее, конечно,  когда  наша кровь  согреется.  По этой  причине они
ловят нас в основном  ночью. Я попался, потому что ночью моя кровь остыла. Я
стал медлительным и тупым, теперь-то я согрелся и знаю, что нужно делать.
     Помочившись  на  костер,  Кафис  его  затушил,  потом  спрятал  панцирь
черепахи  и котелок под узкое сиденье вдоль бортов лодки  и объявил,  что он
готов.
     -- Ты принесешь мне удачу, ведь  только  удача помогла тебе спастись от
фантома и найти меня.
     Йама сидел с одной  стороны, а Кафис, который греб одним веслом в форме
листка,  -- с другой,  при этом маленькая лодочка шла удивительно устойчиво,
хотя  и была так мала, что колени Йамы  упирались в костлявые голени Кафиса.
Когда суденышко выплыло  на стремнину, Кафис продолжал грести одной рукой, а
другой  набил длинную трубку обычным табаком и  раскурил ее, чиркнув кремнем
по шероховатому куску стали.
     День был ясным и солнечным, слабый ветерок едва рябил поверхность реки.
Пинассы  не было  видно,  вообще никаких  кораблей,  только  лодки  рыбарей,
разбросанные  по  широкой  глади реки от берега  до туманного горизонта. Все
так, как сказал  Кафис: река все унесет. На мгновение  Йаме  подумалось, что
всех его  приключений просто не было, что  его жизнь  еще может  вернуться в
привычное русло.
     Кафис прищурился на солнце, намочил палец и поднял его вверх определить
ветер, потом быстро повел  свое  судно между торчащими тут и там  верхушками
молодых смоковниц. (Йама вспомнил об одинокой лягушке из  рассказа Кафиса, о
том, как  она  цеплялась  зубами за последний  листок  над  водами  великого
потопа, как смело взывала, но нашла только смерть, а в смерти преображение.)
     Солнце  клонилось  к  далеким Краевым Горам, а Йама с Кафисом проверяли
лески, натянутые между  наклонными кольями, вбитыми в каменистое  дно. Кафис
дал  Йаме липкую пахучую мазь,  чтобы  он натер плечи и руки и не обгорел на
солнце. Скоро Йама  втянулся в бездумный ритм работы,  вынимая  леску, меняя
наживку -- красных червяков -- и снова бросая их в воду. Большинство крючков
были пусты,  но мало-помалу на  дне  лодки росла  куча мелкой рыбы, отчаянно
бьющейся в неглубоком кукане или уже  неподвижной; жабры хлопали,  как будто
дрожали кроваво-красные цветы, пока рыба тонула в воздушной реке.
     Кафис просил прощения за  каждую пойманную рыбу. Племя рыбарей  верило,
что  мир наполнен духами, управляющими всем на свете, от  погоды до цветения
самого мелкого эпифита на смоковных отмелях. Их дни протекали в  бесконечных
расчетах с этими духами, чтобы мир продолжал свое безмятежное существование.
     Наконец  Кафис объявил,  что доволен дневным  уловом.  Он  выбрал пяток
окуней, содрал с костей  светлую упругую мякоть и отдал половину Йаме вместе
<i>с</i> горстью мясистых листьев.
     Филе рыбы  было  сочным, а листья отдавали  вкусом  сладкого  лимона  и
утоляли жажду.  По примеру  Кафиса  он  сплевывал жеваные листья за борт,  и
вокруг неожиданного подарка тотчас начинал кружиться хоровод мелких рыбешек,
опускаясь следом за ним сквозь чистую темную воду.
     Кафис подобрал  весло, и ялик заскользил по  воде к выступу каменистого
берега, где от  широкого светлого пляжа поднимались  вверх скалы, изрытые  и
выщербленные пустыми саркофагами.
     -- Там, вдоль берега есть дорога  в Эолис,  -- сказал Кафис.  -- Думаю,
путь займет у тебя остаток дня и часть следующего.
     --  Если бы ты отвез меня в Эолис, ты бы получил  хорошую награду. Ведь
это не так много в благодарность за твою жизнь.
     -- Мы туда  не ездим без крайней необходимости, а  уж ночью -- никогда.
Ты спас мне жизнь,  и  она всегда в твоем распоряжении.  Неужели ты захочешь
рискнуть ею  так  скоро, бросив  меня в когти  Болотного Племени.  Не думаю,
чтобы ты был  так жесток. Я ведь должен заботиться о своей семье. Этой ночью
они будут меня ждать, и мне не хочется их напрасно тревожить.
     Кафис остановил свое крохотное суденышко на  отмели недалеко от берега.
Он  никогда не ступал на землю, сказал он, и не собирается  начинать сейчас.
Взглянув на Йаму, он посоветовал:
     -- Ночью  тебе идти  не стоит, молодой господин. Найди ночлег до захода
солнца и жди первых лучей  на  восходе, тогда все будет  хорошо. Тут водятся
вампиры. Иногда им хочется отведать живого мяса.
     Йама  знал про  вампиров.  Однажды во  время похода  к  подножию холмов
Города Мертвых им с Тельмоном пришлось прятаться от вампира. Он  помнил  это
создание в образе  человека,  помнил,  что  его  кожа блестела в  сумеречном
свете,  словно сырое мясо,  помнил свой страх, когда призрак  раскачивался в
разные стороны, и исходившую от него вонь.
     -- Я буду осторожен. Кафис протянул руку:
     --  Возьми его. Против вампиров он бесполезен, но я  слышал,  на берегу
много кроликов, некоторые у нас на них охотятся, но я -- нет.
     Это  оказался маленький  ножик,  выточенный  из пластины вулканического
стекла, обсидиана.  Рукоятка его была плотно обернута бечевкой, а наточенное
лезвие -- остро как бритва.
     -- Думаю, ты сам сможешь  о себе побеспокоиться, молодой господин,  но,
может быть,  наступит время, когда тебе понадобится помощь.  Моя семья будет
помнить, что ты мне помог. Ты не забыл, что я тебе говорил о реке?
     -- Все возвращается снова.
     Кафис кивнул и коснулся татуировки змеи, глотающей свой хвост.
     -- У тебя был хороший учитель. Ты знаешь, на что обратить внимание.
     Йама выскользнул из лодки и стоял по колено в иле и темной воде.
     -- Я не забуду, -- ответил он.
     -- Выбирай  ночевку  внимательно, -- посоветовал  Кафис. --  Вампиры --
штука  плохая, но  привидения  хуже. Иногда мы  в  развалинах видим огоньки,
мягкие такие.
     Он  оттолкнулся  от  дна,  и  ялик заплясал  на  волнах, направляясь  к
стремнине, а Кафис работал  листообразным веслом,  будто копал землю.  Когда
Йама  добрел до  берега,  ялик был уже далеко --  черное пятнышко на широкой
равнине реки,  торящее  длинную извилистую тропу к острову смоковниц вдалеке
от берега.

        9
        НОЖ

     Пляж состоял из слоя белых обломков ракушек,  в котором ноги утопали по
щиколотку;  и  лишь  когда  Йама  стал  подниматься по  древней выщербленной
лестнице, зигзагом поднимающейся по изъеденному лицу утеса, он почувствовал,
как  тяжело  ходить по  твердой  земле,  как  отдается  каждый  шаг во  всех
позвонках и  костях. На первом  же повороте лестницы  обнаружился  источник,
ключом бьющий  из  чаши, выточенной  в  утесе. Йама встал на колени и пил из
каменной чаши чистую сладкую воду, пока не раздулся живот, так как знал, что
случай едва ли пошлет ему питьевую воду в Городе Мертвых. Только снова встав
на  ноги, он  заметил,  что  кто-то  еще недавно  здесь  пил,  нет, судя  по
накладывающимся друг на друга следам в мягком красном мхе, тут были двое.
     Луд  и  Лоб,  они  тоже  улизнули  от  доктора  Дисмаса.  Йама  засунул
обсидиановый нож за пояс под подол рубашки и, прежде чем продолжать  подъем,
дотронулся до рукоятки, как будто черпая уверенность.
     Древняя  дорога шла  совсем  близко  к  краю утесов, ее плоская мощеная
лента, усеянная пятнами желтого и  серого лишайника, была так широка, что по
ней плечом к  плечу могли  ехать  двадцать  всадников.  А дальше  в  неярком
вечернем  солнце мерцала выбеленная глинистая земля. Кругом  были  могильные
плиты,  отбрасывающие  в сторону  реки  длинные тени.  Это  был  Умолкнувший
Квартал, тут Йама  бывал очень редко: они  с  Тельмоном предпочитали древние
захоронения в предгорьях  за Брисом, где можно было разбудить фантом-аспект,
к  тому же флора и фауна там богаче.  По сравнению с изысканно  оформленными
мавзолеями  старых кварталов  Города  Мертвых  здешние  саркофаги  выглядели
весьма убого, в основном это просто невысокие гробницы с куполами крыш, хотя
местами  попадались  мемориальные  стелы  и  колонны,  а  несколько  больших
склепов,  установленных  на  искусственных  пьедесталах,  охраняли  статуи с
устремленными на реку каменными глазами. Один из них, размером  с замок, был
скрыт  от  глаз небольшой тисовой  рощей, пустой  и  непролазной. Весь  этот
искусственный   пейзаж   оставался   недвижим,   ничто  не  шелохнулось,  за
исключением ястреба, распростершего крылья высоко в синем  небе и парящего в
восходящем потоке.
     Когда Йама удостоверился, что его не ждет засада, он двинулся по дороге
к далекому темному пятну,  которое наверняка должно быть Эолисом, на полпути
до той исчезающей точки, где Краевые Горы словно сливаются с туманной линией
горизонта дальнего берега.
     В  каменных  садах  этой части Города Мертвых почти  ничего  не  росло.
Кругом только белые пологие горы, покрытые горькой  пылью выветренных пород,
в которых могли пустить корни лишь немногие растения, в основном юкка, кусты
креозота и пучки колючего горошка. Кое-где  дикие розы разрослись  у дверных
проемов древних саркофагов, и теплый  воздух наполнялся сладким ароматом  их
красных,  как  кровь,  цветов.  Все склепы  здесь были ограблены,  и  от  их
обитателей  не осталось  ни косточки. Если искусно набальзамированные тела и
не были вывезены как  топливо для плавилен старого Эолиса, то  до них  давно
добрались дикие звери, когда грабители открывали саркофаги. Все вокруг  было
усыпано  древними  обломками: от  разбитых  погребальных  урн  и  тонущих  в
сланцеватой глине остатков окаменевшей мебели до могильных плит с картинками
жизни  усопших, запечатленными на камне каким-то забытым способом. Некоторые
из  них все  еще  сохраняли активность, и когда Йама проходил  мимо,  на них
ненадолго оживали сцены  в древнем  Изе  или ему вслед поворачивались головы
мужчин  и  женщин,  они беззвучно  шевелили губами, улыбались  или  посылали
кокетливый  поцелуй. В  отличие  от  фантомов более  древних  надгробий  эти
картинки  были  простыми  записями без  признаков  интеллекта; старые  плиты
бессмысленно прокручивали одно и то же снова и  снова,  как для человеческих
глаз, так и  для  пустого  взгляда  ящерицы,  прошмыгнувшей  по  глянцевитой
поверхности плиты, куда была вмурована картинка.
     Йама хорошо знал  такие анимации:  у эдила была  целая коллекция. Чтобы
они начали действовать, их следовало сначала подержать на солнце, и Йаму это
всегда удивляло, ведь  обычно такие картины располагались внутри склепов. Но
хотя  он  и понимал,  что это миражи, все равно их непредсказуемые  движения
пугали его.  Он постоянно оглядывался, опасаясь,  что Луд и Лоб крадутся  за
ним в спокойном безмолвии развалин.
     Гнетущее ощущение слежки  еще больше усилилось, когда солнце склонилось
к ломаной линии Краевых Гор,  а тени надгробий удлинились и  стали наползать
друг на  друга на белой, как кость, земле. Идти по Городу Мертвых  при ярком
свете  солнца  --  это  одно,  но  когда  стало  темнеть,  Йама начал  часто
оборачиваться   через  плечо,  иногда   делал  несколько   шагов  назад  или
останавливался   и  медленно  скользил  взглядом  по  низким  холмам,  тесно
усыпанным пустыми могилами.  Он часто оставался  на  ночлег в Городе Мертвых
вместе с эдилом, сопровождавшими его слугами и археологическими рабочими или
же Тельмоном и двумя-тремя солдатами, но один -- никогда.
     Далекие пики Краевых Гор  впились  в малиновый диск солнца. Огни Эолиса
поблескивали  впереди, как россыпь крохотных бриллиантов. До города идти еще
не меньше чем  полдня, а  в темное время  суток --  значительно дольше. Йама
сошел с дороги и начал искать гробницу, где можно найти приют на ночь.
     Это  было  как игра.  Йама  знал, что склеп,  от которого  он  оказался
сейчас, будет значительно  лучше, чем тот, на котором  он остановится уже по
необходимости, когда последние лучи солнца покинут небосклон. Но он не хотел
выбрать прямо сейчас, потому что все еще чувствовал -- за ним кто-то следит,
и  ему  чудилось,  пока  он  бродил  среди  путаницы  узких  тропинок  между
надгробий, что  сзади слышны  крадущиеся шаги, которые останавливаются,  как
только останавливается он, и снова  звучат при  первых его шагах. Наконец на
половине подъема по длинному пологому склону  Йама не выдержал,  обернулся и
громко  позвал  Луда и Лоба, в его сердце  страх боролся с решимостью, а эхо
его голоса замирало среди лежащих ниже по склону  надгробий. Ответа не было,
но когда он  двинулся снова  вперед, то  за гребнем холма услышал отдаленный
визг и плеск.
     Йама  вытащил обсидиановый  нож и пополз, словно  вор. За гребнем почва
резко обрывалась вниз, как будто кто-то откусил половинку  холма. У подножия
обрыва в последних лучах заходящего солнца медью поблескивала лужица соленой
воды вокруг родника, и там, в грязи весело возилось семейство даманов.
     Йама  вскочил на ноги, завопил и кинулся вниз по крутому склону. Даманы
кинулись врассыпную, а один из молодняка в слепой панике забежал на отмель в
середине  пруда.  Увидев,  что  Йама  бежит  в его  сторону,  он остановился
настолько внезапно,  что кувыркнулся  через голову. Не успел он броситься  в
другом направлении, как Йама накрыл собой его гибкое, покрытое шерстью тело,
повернул на спину и перерезал горло ножом.

     Йама  сложил  костер  из  сухих  веток, собранных в  зарослях  колючего
горошка,  и  поджег его искрой от трения дуги,  сделанной из двух  прутьев и
сухожилия убитого  дамана. Он освежевал дамана,  зажарил его мясо  в горячих
углях  и  ел, покуда  у него не  заболел живот, высасывая  мозг из  костей и
слизывая с пальцев жирный горячий сок. Небо потемнело, открыв глазу  бледные
россыпи звезд.  Вставала Галактика, ее голубоватый свет словно засыпал солью
весь Город Мертвых. Легли четкие тени.
     Для сна Йама выбрал гробницу недалеко от родника, и пока он устраивался
у гранитного фасада,  он  слышал,  как  в  пруду что-то  плеснуло:  какая-то
живность  пришла на  водопой.  Йама  положил  остатки тушканчика  на плоский
камень в сотне  шагов от надгробия, из предосторожности затянул вход в склеп
ползучими  побегами  розы  и  лишь  тогда  свернулся  калачиком  на   пустом
катафалке, положив голову на свернутую рубашку и взяв в руки нож.

     Йама  очнулся от сна с первыми  лучами солнца, окоченевший, с затекшими
членами. Золотистое  солнце  уже на ладонь  поднялось над вершинами  Краевых
Гор.  Гробница,  которую  он избрал  для ночлега, стояла в  ряду вдоль  края
обрыва над  прудом,  где каждый  фасад  был  облицован розовым гранитом  и в
утреннем  свете  солнца  горел,  как  очаг.  Прежде  чем  надеть  рубашку  и
спуститься к пруду, Йама согрелся, проделав несколько упражнений.
     Его угощение  исчезло, на  плоском белом  камне осталось только  темное
пятно. На  урезе воды виднелась масса следов, но человеческих Йама среди них
не  нашел:  копыта  антилоп  и коз, а  также  отпечаток кошки, скорее  всего
пятнистой пантеры.
     Вода в пруду была белесой от взвесей и такой горькой, что Йама сплюнул,
сделав  первый  глоток.  Он пожевал полоску холодного мяса, потом  очистил и
съел  несколько  молодых  стручков  горошка,  но их  прохладный  сок  не мог
полностью утолить жажду. Йама положил в рот камешек,  чтобы лучше выделялась
слюна, и  пошел  назад к реке, решив про  себя, что  он спустится с  утеса к
воде, там попьет и искупается.
     Оказалось, что вечером в поисках места  для  ночлега он забрел  дальше,
чем думал. Узкие тропинки, петляющие между надгробий и памятников вверх-вниз
по пологим склонам низких холмов, походили друг на друга, как близнецы, и ни
одна  не  тянулась больше  чем  на  сто шагов, обязательно  либо сливалась с
другой,  либо делилась на две,  но Йама  следил, чтобы солнце светило ему  в
затылок, и к середине утра опять выбрался на широкую прямую дорогу.
     Скалы  здесь  были  слишком высокие и спускались  к реке почти отвесно:
если  бы замок эдила стоял среди кипящих волн, то его самая высокая башня не
доставала бы  до верха. Йама лег на живот  у самого края и,  свесив  голову,
посмотрел вправо, влево, но так и не увидел ни тропинки, ни лестницы, хотя в
отвесной стене было множество ниш с могилами, одна находилась прямо под ним.
На  карнизах  гнездились  птицы,  тысячи их, как  снежинки белого снегопада,
парили, подставив  крылья дующему  с  реки  ветру.  Йама  выплюнул камешек и
видел, как он отскочил  от скального выступа перед могильной плитой под ним,
а потом полетел  вниз и исчез с глаз раньше, чем стукнулся о каменные глыбы,
которые то покрывала, то вновь обнажала кружевная вуаль темных речных вод.
     За его спиной кто-то сказал:
     -- Ну и жарища!
     Другой голос добавил:
     -- Смотри не свались, малек.
     Йама вскочил  на  ноги.  Луд  и  Лоб  стояли  на  высокой  белой насыпи
сланцевой  глины на  дальней  стороне дороги. На обоих были  только килты. У
Лоба на голом плече висел  моток толстой  веревки. У Луда на груди  блестело
большое пятно ожога.
     --  И не  думай  убежать, -- посоветовал Луд.  -- Без воды ты далеко не
уйдешь, сам знаешь, тебе никуда не деться.
     Йама сказал:
     -- Доктор Дисмас хотел вас убить. Нам нечего делить.
     -- Не верю я в это, -- ответил Луд. -- Думаю, нам надо свести кой-какие
счеты.
     -- Ты нам много чего должен, -- поддержал брата Лоб.
     -- Я так не считаю.
     Луд стал терпеливо объяснять:
     -- Доктор Дисмас  должен  был заплатить нам за хлопоты, а  вместо этого
нам пришлось плыть, спасая себе жизнь, когда ты выкинул этот фокус. Я к тому
же получил ожог.
     -- И он потерял нож,  -- добавил Лоб.  -- Он любил свой нож, несчастный
ублюдок, а из-за тебя потерял.
     Луд сказал:
     --  А  еще  лодка, которую ты поджег. Ты  и за это  нам  должен,  я так
считаю.
     -- Лодка не ваша.
     Луд почесал обожженную грудь и сказал:
     -- Дело в принципе.
     -- В  любом случае я могу заплатить вам, когда вернусь домой, -- сказал
Йама.
     --  "В любом случае", -- насмешливым эхом отозвался Луд. -- Мы  на  это
смотрим иначе. Откуда нам знать, что тебе можно верить?
     -- Конечно, можно.
     Луд заметил:
     -- Ты даже не спросил, сколько мы хотим, к тому же ты  можешь раскинуть
умом и нажаловаться  отцу.  Что-то  не  верится, что  он нам тогда заплатит,
правда, брат?
     -- Сомневаюсь.
     -- Я бы сказал, очень сомневаюсь.
     Йама понял, что у него только один шанс спастись. Он спросил:
     -- Значит, вы мне не доверяете?
     Луд заметил, что  Йама  сменил  позу. Поднимая  облако  белой пыли,  он
бросился вниз по склону и закричал:
     -- Не пробуй...
     Йама попробовал. Он  повернулся,  отступил на два шага, разбежался и не
раздумывая прыгнул с края скалы.
     Он  летел,  рассекая воздух, и, падая,  откинул назад  голову и  поднял
колени. Сержант Роден, бывало, говорил: "Просто расслабься. Научись доверять
своему телу,  тут  самое важное, чтобы вовремя". Река  и  небо  кувыркнулись
перед  глазами, и  он приземлился  на  выступе перед надгробием, приземлился
правильно: на ступни и согнув колени, чтобы ослабить удар.
     Выступ был  шириною с кровать и скользкий от птичьих экскрементов. Йама
тотчас  упал  на  спину,  в ужасе, что  поскользнется и  свалится  с уступа:
когда-то  там  была балюстрада,  но она давно рассыпалась. Он  ухватился  за
жесткий  пучок травы и не мог  разжать  пальцев, хотя острые лезвия травинок
впились в ладонь и раны от наконечника копья снова открылись.
     Когда он осторожно вставал на ноги, об уступ цокнул камешек, отскочил и
полетел к набегающим на берег волнам далеко внизу. Йама посмотрел вверх. Луд
и Лоб прыгали  на  вершине  скалы, их силуэты  четко  темнели на фоне синего
неба. Нагнувшись, они  что-то ему кричали, но ветер уносил слова.  Кто-то из
них швырнул еще один камень, и тот разлетелся на части буквально в ладони от
ноги Йамы.
     Йама бросился к склепу, проскочив между крылатыми фигурами с темными от
времени лицами, которые поддерживали  арку зияющего входа.  Внутри мозаичный
пол  был  раздроблен каменными блоками, выпавшими из  высокого свода. Пустой
гроб  стоял  на  возвышении  под  каменным  балдахином.  Резьба  имитировала
развевающуюся на ветру ткань. Летучие мыши, разбуженные  шагами, высыпали из
дыры в потолке и теперь носились кругами над головой Йамы, вереща от страха.
Надгробие  было оформлено в  виде клина,  а  за постаментом начинался  узкий
проход. Когда-то он был закрыт каменной пластиной, но ее давно разбили воры,
обнаружившие  путь, которым пользовались строители склепа.  Йама усмехнулся.
Он правильно  угадал, что захоронения в  толще скалы  должны  быть наверняка
вскрыты и  разграблены. В этом его путь к спасению.  Он переступил  порог и,
держась  рукой  за  холодную  сухую  стену,   ощупью   стал  пробираться   в
надвигающуюся  темень. Он  прошел  совсем немного, когда  проход  под прямым
углом уперся в  другой  коридор. Он подбросил воображаемую монетку и  выбрал
левое ответвление. Йама двинулся  вперед  в  абсолютной  темноте; сердце его
успело  отсчитать не  более ста ударов,  когда он растянулся, наткнувшись на
кучу булыжников. Осторожно поднявшись, он стал взбираться на каменную осыпь,
пока его голова не стукнулась о свод коридора. Здесь был обвал.
     Вдруг  Йама услышал за спиной  голоса,  он понял,  что  Луд  и Лоб  его
преследуют. Этого надо было ожидать. Они  бы оба расстались с жизнью, попади
он домой и сообщи эдилу об их роли в заговоре доктора Дисмаса.
     Когда Йама сполз с осыпи, рука его нащупала что-то  холодное и твердое.
Нож из металла, с лезвием длиной в локоть! Холодный  на  ощупь, он  испускал
слабое  сияние; искры  света заметались  на живой  глади лезвия,  когда Йама
взмахнул им в темноте. Осмелев, Йама направился назад к саркофагу.
     В глаза  Йаме ударил тусклый свет,  проникающий из-за спины  одного  из
близнецов, который стоял в узком входе гробницы.
     -- Эй, малек! Чего ты боишься? Йама поднял длинный нож.
     -- Не тебя, Луд!
     -- Дай я его поймаю, -- сказал Лоб, заглядывая через плечо брата.
     --  Не  закрывай  свет,  идиот!  --  Луд  оттолкнул  Лоба  с  дороги  и
ухмыльнулся:
     --  Там ведь нет  выхода, правда? Иначе бы  ты не вернулся.  Мы можем и
подождать. Утром мы поймали рыбу, и у нас  есть вода. А у тебя нет, иначе ты
бы прямиком отправился в город.
     Йама ответил:
     -- Я вечером убил дамана. Я хорошо поел. Луд шагнул вперед:
     -- Но могу поспорить, ты не смог напиться в том пруду, а? Мы не смогли,
а мы-то можем пить почти все на свете.
     Йама почувствовал, как за спиной колыхнулся воздух. Он спросил:
     -- Как вы сюда спустились?
     -- Веревка, --  ответил Лоб. --  Из  лодки.  Я  сумел  ее спасти.  Люди
говорят, мы тупые, но это не так.
     --  Значит, я могу взобраться наверх, -- сказал Йама и двинулся в обход
гроба  к  Луду,  размахивая перед собой ножом.  Нож  мягко  гудел,  рукоятка
покалывала ладонь.  Лезвие засветилось голубым огнем, и он почувствовал, как
в кисть вливается холод и ползет по руке.
     Луд отступил.
     -- Ты же не станешь... -- пробормотал он.
     Лоб  оттолкнул брата,  пытаясь  проскочить  мимо него  внутрь.  Он  был
возбужден.
     -- Переломай  ему  ноги! --  кричал  он.  -- Переломай  ноги, посмотрим
тогда, как он поплывет.
     -- Нож! У него нож!
     Йама  снова взмахнул  ножом. Луд шагнул назад,  налетел на Лоба,  и оба
повалились на пол.
     Йама закричал: слова царапали глотку,  саднили язык. Он сам не понимал,
что  кричит...  И  вдруг  споткнулся,  потому  что  ноги  показались слишком
длинными и мощными, а руки висели как-то неправильно. Где его  лошадь и  где
весь  отряд?   Похоже  на  разрушенную  гробницу.  Может  быть,  он  упал  в
базальтовый штрек? Он помнил только внезапную рвущую боль -- и вот он здесь,
а  два каких-то  толстых  негодяя  ему  угрожают. Он бросился  на  того, что
поближе, парень отскочил с нервной проворностью, нож ударил  в скалу и высек
целый дождь голубых искр.  Теперь нож словно бы взвыл. Он вскочил на гроб --
да,  точно, это гробница, -- но тут оступился и потерял равновесие; не успел
он выпрямиться, как второй негодяй уцепился ему за  щиколотки, и  он  тяжело
повалился на пол, сильно ударив о каменный пол бедро, локоть и плечо. Пальцы
онемели  от  боли,  и  нож  выпал,  покатившись по  полу  и оставляя в камне
дымящийся желоб.
     Луд  подбежал и  отбросил  нож в сторону. Йама  вскочил на  ноги. Он не
помнил, как упал. Правая рука его онемела и застыла, она висела будто чужая.
Луд бежал  на него, Йама  левой рукой выхватил из-за пояса обсидиановый нож.
Они столкнулись у стены, и Луд задохнулся и схватился за  грудь. По его руке
струилась кровь, и он смотрел на нее в отупении.
     --  Что?  -- спросил  он.  Потрясенный,  он  отступил от  Йамы  и снова
произнес: -- Что?
     --  Ты  убил его! --  закричал  Лоб. Йама встряхнул головой.  Он не мог
отдышаться. Древний нож лежал на  грязном полу прямо  посередине между ним и
Лобом, испуская искры и густой дым, издающий запах горящего металла.
     Луд  пытался вытащить из груди обсидиановый нож, но он сломался и кусок
шириной  с палец остался торчать в груди.  Луда шатало из стороны в сторону,
руки его были залиты кровью, кровь текла из раны и впитывалась в пояс килта.
Казалось, он не понимает, что с ним случилось, повторяя снова и снова:
     -- Что?.. Что?..
     Оттолкнув  брата, он  упал на  колени  у  входа в гробницу. Проникающие
внутрь лучи света дробились о его  тело.  Его блуждающий  взгляд будто искал
что-то в ярко-синем небе и не мог найти.
     Лоб уставился  на Йаму, его серый язык дрожал между  торчащими клыками.
Наконец он сказал:
     -- Ты убил его, сволочь. Ты не должен был его убивать.
     Йама глубоко вздохнул. Руки его дрожали.
     -- Вы сами хотели меня убить.
     --  Мы  только  хотели  заработать.  Просто  чтобы уехать. Мы много  не
просили, а тут явился ты и убил моего брата.
     Лоб шагнул к Йаме и споткнулся о нож. Он подобрал его и завопил. От его
руки пошел белый дым, и в  следующее  мгновение оказалось, что он держит уже
не  нож,  а какое-то  страшное создание,  вцепившееся ему  в  кисть четырьмя
когтистыми лапами. Лоб  попятился и стукнул рукой  о  стену, чтобы стряхнуть
этот кошмар, но тварь только рычала и крепче впивалась в кисть. Размером она
была с  маленького ребенка  и как будто состояла из сухих палок. Нечто вроде
гривы  белесых   волос   окружало   истощенное  личико.   Гробницу  наполнил
отвратительный  запах  горелого  мяса.   Лоб   продолжал  колотить  чудовище
свободной рукой, и оно вдруг исчезло в яркой вспышке голубого огня.
     Древний  нож упал на пол, со звоном  откатившись  к  дверям.  Йама  его
подхватил и бросился назад по проходу, не забыв повернуть направо, навстречу
слабому дуновению ветра. На бегу он касался то одной стороны, то другой -- и
внезапно стены расступились и, споткнувшись,  он  покатился в волнах темного
воздуха.

        10
        КУРАТОРЫ ГОРОДА МЕРТВЫХ

     Комната находилась  в  каком-то  высоком,  продуваемом  ветрами  месте,
небольшая,  квадратная,  с  белеными  каменными  стенами  и  обитым  досками
потолком с изображением охотничьей сцены. На следующий день  после того, как
он впервые очнулся, Йама сумел подняться с тонкого  матраса на каменном ложе
и, шатаясь от слабости, добрел до глубокого узкого окна. Он сумел разглядеть
разбегающиеся  цепочки  скалистых  хребтов  под  густым, пронзительно  синим
небом, но тут боль сокрушила его волю, и он потерял сознание.
     --  Он болен,  но не понимает этого, --  сказал какой-то старик. Говоря
это, он повернул  голову, обращаясь  к кому-то  в комнате.  Кончик его белой
тонкой  бороды  болтался  в дюйме  от подбородка Йамы. Его лицо с  глубокими
морщинами было  покрыто мелкими тонкими пятнышками, а вокруг  голого  темени
остался  лишь венчик седых волос.  Очки  с линзами, будто маленькие зеркала,
скрывали глаза. Глубокие шрамы избороздили  левую  половину  лица, оттягивая
вверх уголок рта в сардонической усмешке.
     Старик произнес:
     -- Он и не подозревает, сколько сил отнял у него нож.
     -- Он так молод... -- промолвил в ответ женский голос и тут же добавил:
-- Он все узнает сам, мы же не можем...
     Старик наматывал и разматывал кончик своей бороды на палец. Наконец  он
сказал:
     -- Я не помню.
     Йама спросил, кто  они и где находится  эта прохладная комната, но они,
казалось,  не  слышали. Может  быть,  он  ничего  не  произнес.  Он  не  мог
пошевелить и кончиком пальца, но это его не пугало. Он был слишком изможден,
чтобы бояться. Оба старика ушли, Йама остался один созерцать  сцену охоты на
потолке. Мысли его все никак не обретали  стройность. Охотники в пластиковых
латах и ярких куртках  гнали белого оленя сквозь  лес голых  деревьев. Почва
между стволами сверкала  россыпями  цветов. Видимо, подразумевалось, что  на
картине изображена  ночь, так как стройные ветви,  расходясь во все стороны,
таяли  в  темноте.  Белый олень  выглядел  среди  них падающей  звездой.  На
переднем плане молодой человек в  кожаной куртке  оттаскивал свору гончих от
пруда. Йама подумал, что он знает  имена псов и как зовут их хозяина. Но тот
был мертв.
     Позже старик вернулся, приподнял и усадил Йаму, чтобы он смог выпить из
глиняной чашки жиденький  овощной  бульон. Потом Йаму  охватил  озноб, такой
сильный,  что  он дрожал под  тонким  серым одеялом. Озноб сменился жаром и,
если бы хватило сил, Йама совсем сбросил бы это одеяло.
     -- Лихорадка,  -- сказал  старик. --  У него  гнилая  лихорадка. Что-то
дурное попало в кровь.
     -- Ты лазил в гробницах,  --  объяснил  ему старик, --  а там множество
старинных болезней.
     Йама  обливался потом; даже  матрас  стал влажным.  Ах, если  бы он мог
встать,  он бы утолил жажду этой  прекрасной чистой водой  из лесного пруда.
Тельмон бы ему помог.
     Но Тельмон умер.
     Днем  в  комнату ненадолго  заглядывал  луч  света и  вскоре застенчиво
ускользал.  А  по  ночам  в глубоком оконном  проеме шарил ветер,  и свеча в
стеклянном абажуре трепетала  и начинала коптить. Лихорадка кончилась ночью.
Йама  тихонько лежал,  слушая  завывания ветра, но  голова была  ясной, и он
пролежал долгие часы, размышляя над тем, что произошло, и стараясь составить
целостную картину.
     Горящая  фейерверком башня доктора  Дисмаса. Странная клетка и пылающий
корабль. Юный лев, герой войны  Энобарбус. И такие же шрамы, как  у старика.
Призрачный корабль, бегство, снова пожар. Кажется, что огонь пронизывал все.
Он  вспомнил  доброту  рыбаря  Кафиса,  блуждания  среди  гробниц  Умолкшего
Квартала, смерть  Луда...  Он  бежал от  чего-то  ужасного, но что случилось
потом, он совсем не помнил.
     --  Тебя  сюда  принесли, --  рассказала  ему  старуха,  когда  кормила
завтраком, -- я думаю, откуда-то с реки ниже Эолиса. Дорога неблизкая.
     У нее была  гладкая,  почти прозрачная кожа. Она принадлежала к той  же
расе, что и Дирив, но была гораздо старше родителей девушки.
     Йама спросил:
     -- Как вы узнали?
     Старик улыбнулся за плечом  у женщины. На нем, как всегда, были  очки с
зеркальными линзами.
     --  Твои  брюки  и рубашка  были в свежем речном  песке. Но, думаю,  ты
бродил и по Городу Мертвых.
     Йама поинтересовался, почему он так считает.
     -- Нож, дорогой, --  объяснила женщина. Старик потянул себя за бороду и
заметил:
     -- Многие носят старинное оружие, оно намного мощнее, чем современное.
     Йама кивнул, вспомнив пистолет доктора Дисмаса.
     -- Но твой нож подернут патиной ржавчины,  а это заставляет думать, что
он  многие годы лежал в  темном сухом месте. Разумеется, можно предположить,
что  ты  носил  его,  не  потрудившись  очистить,  но,  думаю,  ты не  такой
легкомысленный человек. Я  думаю, ты  нашел его совсем  недавно  и просто не
успел почистить.  Ты  подплыл  к  берегу и  пошел  через  Город Мертвых и  в
какой-то старой гробнице нашел этот нож.
     -- Он относится  к Эпохе Мятежа,  насколько я могу  судить, -- заметила
женщина. -- Это очень опасное оружие.
     Старик с любовью произнес:
     -- Ей можно верить, она забыла больше, чем я когда-либо знал. Ты должен
научиться с ним обращаться, иначе он тебя убьет.
     -- Молчи, -- резко вмешалась женщина. -- Мы не должны ничего изменять.
     -- Вероятно, мы и не можем ничего изменить, -- отозвался старик.
     -- Тогда  я была  бы  машиной,  -- сказала женщина,  -- а  это  меня не
прельщает.
     -- Тогда бы ты по крайней мере  ни о чем не  переживала. Но все равно я
буду осторожен. В  последнее время мой  разум  становится рассеян,  моя жена
тебе не раз еще об этом напомнит.
     Они  были женаты  очень давно.  Оба  носили одинаковые льняные  рубашки
поверх шерстяных брюк, у обоих были одни и те же жесты, как  будто любовь --
это нечто вроде  игры в подражание,  в которой  смешивается  все лучшее, что
есть  у обоих  участников. Они называли друг друга Озрик и  Беатрис, но Йама
подозревал,  что  это  не  настоящие  имена.  У  обоих  в  манере  поведения
чувствовалась лукавая осторожность, как если бы они что-то скрывали, но Йаме
чудилось, что Озрику хотелось рассказать ему больше, чем полагалось. Беатрис
к мужу была строга, но Йаму окутывала  любящим  взглядом,  и пока он лежал в
лихорадке, она  целыми  часами сидела у его постели,  стирая пот полотенцем,
смоченным  нардовым  маслом, поила  его  настоями меда и трав,  баюкала, как
собственное  дитя.  Озрика  сгорбили  годы,  а  его  высокая  стройная  жена
сохранила грацию молодой танцовщицы.
     Прошло несколько дней, и вот муж и жена сидят  на  каменном выступе под
узким окном маленькой комнаты и смотрят, как Йама ест из миски вареный маис.
Сегодня впервые с тех пор,  как он пришел в сознание, он  ест  твердую пищу.
Они  рассказывают, что оба  они  сотрудники  Департамента  Кураторов  Города
Мертвых  -- управления общественных услуг,  распущенного  несколько столетий
назад.  -- Но мои  предки остались на службе, дорогой, -- объяснила Беатрис.
--  Они верили,  что  мертвые заслуживают  лучшей  участи,  чем  забвение, и
боролись  с  уничтожением Департамента. Там была целая война.  Конечно,  нас
теперь  мало.  Большинство  считает,  что  мы  давно  исчезли,  если  вообще
что-нибудь  слышали  о нашей службе, но мы  все  еще сохраняем  некоторые из
наиболее важных кварталов города.
     --  Можно сказать, что  я заслуженный  сотрудник Департамента благодаря
родственным связям, -- пошутил Озрик. -- Вот твой нож. Я его почистил. Озрик
положил  в ногах кровати длинный  изогнутый нож.  Йама  взглянул  на него  и
почувствовал,  что боится  его,  несмотря на  то что  нож  спас  ему  жизнь.
Казалось, Озрик положил у его ног живую змею. Он произнес:
     -- Я нашел его в  скальной гробнице  у реки.  --  Должно быть, он  туда
попал еще откуда-то,  -- сказал Озрик и в задумчивости дотронулся до кончика
носа. На пальце не хватало одной фаланги. Он продолжал:
     --  Я очистил белым уксусом налет от многих  веков хранения.  Ты должен
раз в десять дней или около того протирать нож тряпкой с минеральным маслом,
а  вот  точить его  не  требуется,  и в  случае чего починится он тоже  сам,
конечно, в разумных пределах.  В  нем  вмурована копия  личности предыдущего
владельца, но я убрал это привидение. Тебе следует тренироваться с ним,  как
можно чаще брать в руки, хотя бы раз в день, тогда он будет тебя знать.
     -- Озрик...
     -- Он должен знать, дорогая,  --  возразил жене  Озрик. -- От этого  не
будет вреда.  Чаще  тренируйся с ним,  Йама. Чем  больше  ты  будешь  с  ним
работать, тем лучше он будет тебя знать. И чаще оставляй  его на солнце  или
там, где  есть перепад температуры; полезно помещать кончик ножа в огонь. Он
слишком долго лежал в темноте, потому ты пострадал,  когда взял его.  Думаю,
он  принадлежал  офицеру  -- кавалеристу, умершему  много  веков  назад.  Их
изготовляли для воюющих в дождливых лесах в двух тысячах лиг вниз по реке.
     Йама тупо заметил:
     -- Но война началась только сорок лет назад.
     -- То была другая война, дорогой, -- мягко объяснила Беатрис.
     Йама вспомнил, какое сверхъестественное сияние испускал нож, когда  он,
разглядывая, поднял  его  к лицу.  Но  когда Лоб поднял нож, случилось нечто
ужасное. Разным людям нож показывал свои разные аспекты.
     Выяснилось, что Йаму  унесли от реки очень далеко, глубоко в  предгорья
Краевых  Гор.  До  сей  поры  Йама  не  представлял себе  истинных  размеров
некрополя.
     -- Мертвых больше, чем  живых, --  объяснил Озрик, -- а этот  город был
для жителей Иза местом захоронения  со времен создания  Слияния. По  крайней
мере до нашего века, века разложения.
     Из  разговора Йама заключил, что кураторов осталось  совсем мало, и все
они  --  люди старые. В этом месте прошлое было  сильнее настоящего. В былые
времена  Департамент  Кураторов  Города  Мертвых  отвечал  за  подготовку  и
похороны  умерших, которых там называли  клиентами,  а также за  поддержание
порядка  и уход  за  могилами,  надгробиями,  памятниками,  изображениями на
каменных  пластинах  и  фантомами  мертвых.  Это  было священной  и  трудной
задачей.  К  примеру, Йама  узнал, что существовало четыре способа упокоения
останков  клиентов: погребение,  включая захоронение или помещение  в склеп;
кремация  огнем или кислотой; выставление  тела  либо в гробу, поднятом  над
землей, либо посредством расчленения; а четвертый -- в воде.
     -- Последний, как  я понимаю, единственный способ, используемый  в наше
время, --  сказал Озрик.  -- Он,  конечно,  имеет право на существование, но
ведь многие умирают  вдали  от Великой Реки, а кроме  того, поселения  часто
расположены так тесно, что трупы с верховьев реки отравляют воду в низовьях.
Сам подумай,  Йама,  значительная  часть Слияния  занята горами и пустынями.
Погребение в земле встречается очень редко, ведь места недостаточно даже для
сельского хозяйства. Мириады и мириады дней наши предки строили гробницы для
своих  усопших, сжигая их на  кострах или  растворяя в бассейнах с кислотой,
либо выставляя их тела нашим  крылатым братьям. Сооружение гробницы  требует
много  усилий  и  доступно  только богатым,  потому  что  плохо  построенные
гробницы  бедноты тут  же  становятся  добычей дикого  зверя.  Древесины для
костров  не хватает  так  же,  как  и обрабатываемой земли, а растворение  в
кислоте всегда считалось небезупречным с эстетической точки зрения. В данных
обстоятельствах  значительно естественней выставлять клиента нашим  крылатым
братьям. Когда придет мой  час, я желаю, чтоб  с моим телом поступили именно
так. Беатрис мне  обещала. Конечно, конец света настанет раньше, чем я умру,
но надеюсь, птицы все еще будут летать....
     -- Ты забыл о бальзамировании, -- резко бросила  Беатрис. --  Он всегда
забывает, -- сказала она Йаме. -- Он этого не одобряет.
     --  Нет, я  не  забыл, но  ведь  это  просто вариант  захоронения.  Без
гробницы  бальзамированное  тело -- просто добыча  диких зверей или экспонат
для любопытных.
     -- Иногда тело превращают  в камень,  -- сказала Беатрис. -- Обычно его
держат для этого в меловом растворе.
     -- Кроме того, существует  мумифицирование, высушивание  вакуумным  или
химическим воздействием, а также обработка  смолами или льдом, -- перечислял
Озрик,  загибая   пальцы.  --  Но  ты   же  понимаешь,  я  говорю  о   самых
распространенных, ну и наиболее упадочных, декадентских методах, имея в виду
способ, когда тело клиента подвергалось бальзамирующему воздействию, пока он
был еще жив  и надеялся  на физическое  воскрешение в грядущих веках. Вместо
этого  грабители  вскрывали  гробницу, забирали из  нее  все ценности;  тела
пожирали  дикие  животные  или же  их  использовали  как  горючее  либо  как
удобрение  для почвы.  Тот  бравый кавалерист,  который  когда-то действовал
твоим ножом в  сражении, молодой  Йама, по  всей вероятности,  был сожжен  в
печи, чтобы  расплавить  собой  металл,  содранный  с  его гробницы.  Вполне
возможно, что один  из грабителей прихватил нож, и тот напал на него. Вот он
и выронил нож  там, где ты  нашел его через столетия. Мы  живем  во  времена
обнищания. Я помню, что  ребенком играл  среди  гробниц и  дразнил фантомов,
которые тогда еще говорили от имени тех,  кто больше не чает  воскрешения. В
глупости заключен свой урок. Только Хранители смогли победить время. Тогда я
не чувствовал, что фантомы вынуждены ублажать мою глупость; молодые жестоки,
они еще ничего не понимают.
     Беатрис выпрямилась, подняла руку и стала декламировать:

     <i>Пусть слава, что добычею слывет</i>
     <i>Живых, найдет покой на нашем пьедестале.</i>
     <i>Пусть подвиг нынешний оковы рвет</i>
     <i>Забвенья вечного и смертную опалу.</i>

     <i>Деяние пусть времени умерит жадность</i>
     <i>И скрасит мерзкой смерти неприглядность.</i>

     Йама  подумал,  что  это  текст  Пуран,  но  Беатрис объяснила, что  он
значительно старше.
     --  Нас  слишком мало, чтобы помнить обо всем, оставленном мертвыми, --
сказала она, -- но мы делаем, что можем, и мы очень долгоживущая раса.
     В  обязанности  кураторов   входило  значительно  больше,   чем  просто
подготовка клиентов;  в  последние два дня  Йама  узнал кое-что об уходе  за
гробницами, сохранении утвари, с которой похоронены клиенты,  и  все  это  в
соответствии с обычаями  данной расы. Озрик  и  Беатрис кормили его овощными
бульонами,  отваренными кореньями, молодой сочной окрой, кукурузой и зеленым
горошком, поджаренным в легком масле. С каждым днем  он  чувствовал себя все
лучше и  начал ощущать беспокойное любопытство. Он не сломал ни одной кости,
но на  ребрах  у него  были  глубокие  ссадины, а  связки мышц  спины и  рук
порваны. На теле и ногах виднелись многочисленные полузажившие раны, а после
лихорадки он настолько  ослаб, что порой ему казалось, будто  у него высохла
вся кровь.
     Самые глубокие раны Беатрис прочистила; она объяснила, что в них попала
каменная пыль и могут остаться шрамы. Как только позволили  силы, Йама начал
делать упражнения, которым его обучил сержант Роден.  Он упражнялся с ножом,
преодолев инстинктивное отвращение. Как советовал Озрик, он занимался  с ним
каждый день, а в остальное время оставлял на подоконнике, где его непременно
найдет полуденное солнце.  Вначале  ему приходилось не меньше часа отдыхать,
выполнив  один комплекс  упражнений,  но  он  в больших количествах поглощал
простую пищу кураторов и чувствовал, как силы к нему возвращаются, и наконец
он смог подняться по винтовой лестнице на вершину полого утеса.
     Он шел, часто  останавливаясь передохнуть, но все  же добрался до двери
маленькой хижины и оказался на воздухе  под высоким, нестерпимо синим небом,
после душной  комнаты, где  он пролежал  так  долго. Чистый холодный  воздух
ударил в голову, как вино.
     Хижина  помещалась  с  одной стороны  плато, венчающего вершину  утеса;
площадка  была  такой  ровной, что  казалось,  будто  кто-то  отсек  макушку
гигантским мечом. Вполне вероятно, что так и было в действительности, ибо во
времена строительства Слияния, задолго до  того, как Хранители покинули свои
десять  тысяч  рас, использовались  энергии  такой мощности,  что можно было
двигать горы и формировать пейзажи огромных  районов с такой легкостью,  как
садовник устраивает цветочную клумбу.
     Площадка на вершине  утеса размером не превышала  Большой Зал  в  замке
эдила, невысокие  каменные  ограды  делили  ее  на крохотные поля.  Тут были
делянки кабачков, тыкв, батата, кукурузы, капусты и сахарного тростника. Меж
грядок  вились  узенькие тропинки,  а  сложная ирригационная  система  труб,
емкостей  и  канавок обеспечивала  постоянный  полив  вызревающего урожая. В
дальнем конце площадки  Беатрис и Озрик  кормили  голубей,  которые,  хлопая
крыльями, кружились вокруг каменной небеленой голубятни с башенкой наверху.
     Утес  стоял на самом краю  извилистого хребта,  а  под ним разверзалась
такая глубокая пропасть,  что дно ее тонуло  в сумрачной дымке. Вдоль хребта
виднелись  другие  скалы с  плоскими  вершинами, их склоны усеивали  окна  и
балконы. На широком уступе горы, вырезанном в белом скальном массиве крутого
склона,  уходящего  в  бездонную  пропасть,  виднелась  россыпь  гробниц  --
громадных   сооружений  со  слепыми  белеными   стенами  под  остроконечными
черепичными  крышами  среди  искусственно созданных газонов  и  рощ  высоких
деревьев.  На той  стороне  пропасти  громоздились  другие хребты, ступенями
поднимаясь к небу,  а  за самым отдаленным,  над туманными  голубыми и алыми
массами, плавали пики Краевых Гор, сияя в ослепительном свете солнца.
     Йама  осторожно  прошел  по извилистой  тропке  к миниатюрной, поросшей
травой  лужайке, где Озрик  и  Беатрис  рассыпали  зерно.  Встревоженные его
приближением голуби белым вихрем взмыли в воздух.
     Озрик поднял в приветствии руку и сказал:
     --  Это  долина  владык  первых  дней. Некоторые  утверждают,  что  тут
погребены Хранители, но если это и так, то точное место скрыто от нас.
     -- Содержать эти гробницы в порядке -- громадный труд. Зеркальные линзы
очков Озрика сверкнули сполохом света.
     -- Они сами себя поддерживают, -- сказал старик, -- там есть механизмы,
не  позволяющие людям подходить слишком  близко. Когда-то нашей обязанностью
было  не пускать туда посторонних для их же  собственного  блага, но  сейчас
здесь бывают лишь те, кто знает это место.
     -- Знают очень немногие, -- добавила Беатрис, -- а приходят еще меньше.
Она протянула  длинную  худую руку. Ей на  ладонь  тут же  сел  голубь,  она
поднесла его к груди и стала гладить по голове длинными костлявыми пальцами.
     Йама заметил:
     -- Меня перенесли на такое большое расстояние!
     Озрик кивнул. Его тощая борода развевалась на ветру.
     -- Департамент Кураторов Города Мертвых в былые времена владел городом,
который простирался от этих гор до самой  реки, а это день пути для всадника
при очень быстрой езде. Кто  бы  ни доставил тебя сюда,  у него должны  были
быть серьезные причины.
     Внезапно Беатрис  взмахнула рукой. Голубь взмыл вверх  и закружился над
лоскутным одеялом крохотных  полей. Она  с минуту  наблюдала за  ним,  потом
сказала:
     -- Думаю, пора показать Йаме, почему он тут оказался.
     -- Начать с того, что я бы хотел узнать, кто именно привез меня сюда.
     --  Пока  ты  не  знаешь, кто тебя  спас,  --  вмешался  Озрик,  --  не
существует и обязательств.
     Йама  кивнул,  вспомнив, что,  когда он спас Кафиса, рыбарь заявил, что
теперь его жизнь навсегда под охраной Йамы. Он высказал предположение:
     -- Может быть, я по крайней мере мог бы узнать обстоятельства.
     -- Кто-то взял одну из наших коз, -- стала рассказывать Беатрис. -- Это
случилось на лугу далеко внизу. Мы пошли ее искать, а нашли тебя. Пойдем, ты
сам посмотришь, почему тебя принесли сюда. Ты так высоко взобрался, а теперь
придется спускаться. Думаю, у тебя должно хватить сил.
     Спускаться по бесконечной спирали лестницы было легче, чем подниматься,
но Йама видел, что если бы не он, Озрик и Беатрис давно уже сбежали бы вниз,
хотя он их  намного  моложе.  Лестница  заканчивалась балконом, опоясывающим
утес на полпути от подножия к плоской вершине. Несколько арок с балкона вели
внутрь, и Озрик тотчас исчез за одной из них. Йама хотел было пойти  за ним,
но Беатрис взяла его за руку и повела к каменной скамье у низкого ограждения
балкона.  Солнце нагрело  древний  камень. Йама с благодарностью  ощутил это
тепло.
     --  Когда-то нас было сто  тысяч,  -- начала  Бетрис,  --  но теперь во
много-много  раз меньше.  Эта часть -- самая древняя  из того,  что  лежит в
пределах сферы наших  трудов, и она рухнет  последней.  В конце  концов она,
конечно, рухнет.
     Йама сказал:
     --  Ты  говоришь, как те, кто утверждает,  что война  в срединной точке
мира может оказаться началом конца всего сущего.
     Сержант  Роден  изучал  с  Йамой  и  Тельмоном  историю  самых  крупных
сражений,  рисуя  на  красном  глиняном  полу  гимнастического   зала  планы
расположения армий, пути их длинных марш-бросков.
     Беатрис сказала:
     -- Когда  идет война,  все верят, что  она  кончится победой и  положит
конец  любым конфликтам, но  в цепи событий  невозможно  определить, которое
будет последним.
     Йама удивленно произнес:
     --   Еретики  потерпят  поражение,  ведь  они  восстали   против  слова
Хранителей. Древние реставрировали для их множество старинных технологий, их
последователи теперь  используют это все  против  нас,  но ведь  Древние  --
создания меньшего масштаба,  чем  Хранители, потому что  они  --  отдаленные
предки Хранителей. Как может меньшая идея одолеть более великую?
     -- Я забыла,  что ты молод, --  улыбнулась Беатрис.  -- У тебя в сердце
есть еще  надежда. Но и у  Озрика есть надежда, а ведь он -- человек мудрый.
Он верит  не в то, что мир не придет к концу, это неизбежно, а  в  то, что к
концу хорошему. Воды Великой Реки скудеют день  ото  дня, и в  конце  концов
все, что хранит мой народ, исчезнет.
     --  Надо учесть, что вы  и ваш муж живете  для  прошлого, а я  --  ради
будущего.
     Беатрис опять улыбнулась:
     -- Да, но хотелось бы знать,  какого будущего? Озрик полагает,  что оно
может быть не  единственным. Что  касается нас, то  наш  долг  --  сохранить
прошлое, чтобы научить будущее. В  этом месте прошлое имеет наибольшую силу.
Здесь есть  чудесные средства, способные прекратить  войну в  мгновение ока,
если ими владеет одна из сторон, или же уничтожить Слияние, если обе стороны
возьмут  их  на  вооружение друг  против друга.  Живые хоронят мертвых, идут
дальше  и  забывают.  Мы  помним.  В  этом  наш  первый  долг.  В  Изе  есть
архивариусы,  которые утверждают, что могут проследить родословную всех  рас
Слияния  до самых  первых  людей.  Моя  семья  сохраняет  гробницы тех самых
предков,  их  тела и утварь. Эти  архивисты считают, что  слова  сильнее тех
явлений, которые они описывают, и что лишь словам даровано бессмертие, а все
остальное  превращается  в тлен,  но  мы-то знаем,  что и  слова  подвержены
изменениям.  Истории меняются, каждое поколение находит в любой легенде свой
урок.  При каждом  пересказе история чуть-чуть изменяется, и так до тех пор,
покуда не получится нечто  совсем иное. Властитель, одолевший героя, который
мог бы принести в мир свет искупления, после множества описаний этих событий
превращается в героя,  спасающего мир  из пламени, а несущий свет становится
врагом рода человеческого.  Лишь вещи остаются такими, как были. Вещи -- это
вещи и все. Слова -- лишь представление о вещах, а у нас хранятся сами вещи.
Настолько они более могущественны, чем представления о них!
     Йама вспомнил об эдиле, который так доверяет предметам, сохранившимся в
земле. Он сказал:
     --  Мой отец пытается понять прошлое по  тем  обломкам, которые от него
остались. Может быть, меняются  не истории,  а само прошлое, ведь  все,  что
остается от  прошлого, -- это лишь то значение,  которое мы вкладываем в эти
остатки.
     У него за спиной Озрик заметил:
     --  Тебя  учил  архивариус. Такое как  раз  мог  сказать  один из  этих
близоруких книжных червей, да  пребудет благословение  с ними со  всеми и  с
каждым в отдельности. Видишь ли, прошлого на самом деле больше, чем записано
в  книгах.  Этот  урок  мне приходилось  постигать  снова  и  снова, молодой
человек.  Все обыденное  и  человеческое исчезает,  никем  не  записанное, а
остаются  лишь истории о жрецах, философах, героях  и властелинах. Множество
выводов делается  по  камням  алтарей и святыням храмов,  но аркады,  где по
ночам  встречаются  влюбленные  и  болтают  приятели,  дворики,  где  играют
ребятишки, -- они ничего не значат. В этом ложный урок истории. Но все же мы
можем взглянуть на случайные сценки прошлого  и  задуматься  об их значении.
Это я тебе и принес.
     Озрик  держал под белой  тканью  какой-то квадратный  плоский  предмет.
Взмахнув рукой, он сдернул салфетку  и показал тонкую прямоугольную каменную
пластинку,  которую положил в  лужицу  солнечного света на  мощенном плиткой
полу балкона.
     Йама сказал:
     -- Мой отец коллекционирует такие картины, но эта. кажется, пустая.
     -- Вероятно,  он собирает их для важных исследований,  -- сказал Озрик,
-- но мне жаль это  слышать. Их  настоящее  место не в коллекции,  а  в  тех
гробницах, где их когда-то установили.
     --  Меня  всегда удивляло,  почему, прежде чем начать  действовать, они
должны напиться солнечного тепла, ведь их помещают в темноте склепа.
     --  Гробница  тоже  пьет  солнечный  свет,  --  объяснил  Озрик,  --  и
распределяет его между своими  компонентами в соответствии с необходимостью.
Картина реагирует на тепло живого тела, и в темноте гробницы она проснется в
присутствии  любого зрителя. Вне  гробниц,  без  своего  обычного  источника
энергии картинкам тоже требуется солнечный свет.
     --  Потише, муженек, --  шепнула Беатрис,  --  она просыпается. Смотри,
Йама, и познавай. Это все, что мы можем тебе показать.
     По  пластинке,  смешиваясь,  бежали разноцветные  блики, казалось,  они
трепещут  под самой поверхностью. Сначала блеклые и бесформенные  --  просто
пастельные ручейки в млечной глубине, --  они постепенно расцвечивались  все
более  ярким сиянием и наконец  сложились,  вспыхнув  серебряным  светом,  в
четкое изображение.
     На  мгновение Йаме  почудилось,  что пластина  превратилась в зеркало и
оттуда с жадностью смотрит  его собственное взволнованное  лицо. Но когда он
приблизился,  человек  на картине  повернулся,  словно  беседуя с  кем-то за
пределами рамы, и Йама увидел, что это лицо принадлежит человеку значительно
старше его самого, увидел  морщинки в уголках  глаз, суровую линию  рта.  Но
форма глаз и  круглые синие радужки,  но абрис лица и бледная кожа, но грива
вьющихся  черных  волос  -- все,  все  было,  как у  него!  Он вскрикнул  от
удивления.
     Теперь  человек  на  картине с кем-то  разговаривал  и  вдруг улыбнулся
невидимому собеседнику. Эта улыбка, быстрая и открытая, всколыхнула всю душу
Йамы. Человек отвернулся и  изображение скользнуло с его лица на вид ночного
неба. Это  было не небо Слияния: на  нем, будто алмазы  на  черном  бархате,
сверкали  яркие  россыпи  звезд. В центре  картины  застыл  клубок  тусклого
красного  света, и  Йама заметил, что  звезды  вокруг  него,  образуя четкие
линии,  будто  втягиваются  в  эту  красную бездну. Изображение  сместилось,
звезды черточками  мелькнули на небосклоне, на  миг  картина остановилась на
пучке ярких лучей, рассекающих чистейший цвет фона, затем померкла.
     Озрик завернул пластинку в белое полотно. Йаме тут же захотелось убрать
эту  ткань, увидеть, как  в  глубине  пластинки  вновь  расцветает  картина,
вдоволь  насмотреться на лицо незнакомца, незнакомца, который принадлежал  к
его  расе; он хотел разобраться в  рисунке созвездий за  спиной своего давно
умершего предка. От возбуждения у Йамы стучало в висках.
     Беатрис вложила ему в руку отороченный кружевом квадратик. Платок. Лишь
тогда Йама заметил, что плачет.
     Озрик сказал:
     -- У нас здесь  расположены самые древние гробницы во  всем Слиянии, но
эта картина старше любого предмета в Слиянии, ибо она старше самого Слияния.
Она  демонстрирует первую  стадию  создания  Ока Хранителей  и  те земли, по
которым  ступали Хранители до  того,  как ушли  через Око и канули в далекое
прошлое или вообще в иную вселенную, что тоже вполне возможно.
     -- Мне  хотелось  бы увидеть гробницу. Я хочу знать,  где  вы нашли эту
картину.
     Озрик ответил:
     --  Картина  хранилась в  Департаменте  Кураторов Города Мертвых очень,
очень давно. Если она и  была когда-либо установлена в гробнице, то это было
столько времени назад, что никаких записей не сохранилось. Твоя раса ступала
по земле Слияния при самом его создании -- и вот шествует снова.
     Йама сказал:
     -- Уже  второй раз я  слышу  о том, что меня ждет какое-то таинственное
предназначение, но никто не хочет объяснить, почему именно меня и что это за
предназначение.
     Беатрис обратилась к мужу:
     -- Он  разберется во всем достаточно  скоро. Мы не должны больше ничего
рассказывать.
     Озрик подергал себя за бороду:
     --  Мне известно  далеко не  все. Например,  что  сказал лжец  или  что
находится дальше  конца реки. Я пытаюсь запомнить  это снова и снова, но  не
могу.
     Беатрис взяла ладони мужа в свои и объяснила Йаме:
     -- Однажды  он был  ранен и  теперь  иногда путается  в том, что  может
случиться, а что уже случилось. Помни о пластине. Это важно.
     Йама взмолился:
     --  Я  знаю  меньше  вас. Позвольте мне еще раз взглянуть  на  картину.
Возможно, там есть еще что-нибудь. Беатрис перебила:
     -- Может, узнать твое  прошлое  и  есть твое  предназначение,  дорогой.
Только познав прошлое, ты можешь познать самого себя.
     Йама улыбнулся: именно  под таким девизом Закиль имел обыкновение вести
свои  бесконечные  уроки.  У  него складывалось  впечатление,  что  кураторы
мертвых,  библиотекари  и архивариусы настолько похожи  между собой, что они
искусственно преувеличивают  разницу, раздувая  ее  до  смертельной  вражды,
совсем  как  братья, которые ссорятся и  дерутся по  пустякам, просто  чтобы
утвердиться как личности.
     -- Ты видел все, что мы могли тебе показать, Йама,  -- сказал Озрик. --
Мы,  как  можем,  сохраняем  прошлое, но  вовсе  не претендуем на  то, чтобы
понимать все, что сохраняем.
     Йама сказал официальным тоном:
     -- Благодарю, что вы показали  мне это чудо. -- Но сам подумал: картина
доказывает только,  что другие, похожие на него  люди существовали в далеком
прошлом;  его  значительно больше занимала мысль -- а  есть  ли они  сейчас?
Очевидно, что должны  существовать, он сам этому доказательство. Но где? Что
разыскал доктор Дисмас в архивах своего Департамента?
     Беатрис поднялась плавным, грациозным движением.
     --  Тебе  нельзя оставаться,  Йама.  Ты действуешь  как  катализатор, а
здешним местам опасны перемены.
     --  Если бы  вы  указали мне  дорогу,  я бы сразу  отправился домой, --
отозвался Йама, но  почти без всякой  надежды: почему-то ему представлялось,
что кураторы держат его в плену и не позволят уйти.
     Однако Беатрис улыбнулась и мягко сказала:
     -- Я поступлю еще лучше, дорогой, я сама отведу тебя. Озрик произнес:
     --  Сейчас ты  здоровее, чем когда  сюда  прибыл,  но  полагаю,  полное
здоровье к  тебе еще не  вернулось. Позволь моей жене помочь  тебе, Йама. Не
забывай нас. Мы служили, как могли, и я чувствую, послужили хорошо. Когда ты
дойдешь до цели, вспоминай о нас.
     Беатрис вмешалась:
     -- Не надо обременять мальчика. Он слишком молод. Еще рано. Полагаю, он
достаточно взрослый, чтобы  понять, чего хочет. Помни о том, что мы --  твои
друзья, Йама.
     Йама поклонился в пояс, как учил эдил, и повернулся, чтобы следовать за
Беатрис,  а  ее  муж  остался сидеть в пятачке солнечного  света. Зеркальные
линзы  очков по-прежнему делали непроницаемым его  лицо.  У него за спиной в
обрамлении стройных колонн тянулись голубые,  неведомые людям  хребты, а  на
коленях лежала обернутая полотном картина.
     Беатрис  провела  Йаму по  длинной спиральной  лестнице,  потом  сквозь
вереницу огромных залов, где, до  половины  скрытые в каменном  полу, стояли
машины  размером с  целый  дом. Еще дальше виднелись широкие  круглые  пасти
шахт, куда уходили длинные узкие  трубы из прозрачного, как стекло, металла.
Уходили и терялись в  белесой мгле  глубиною не  меньше лиги.  В  прозрачных
трубах медленными  всполохами  возникали гигантские  молнии.  Подошвами Йама
чувствовал глухую вибрацию, на тон ниже, чем звук.
     Ему   хотелось  остановиться  и  рассмотреть  эти  машины,  но  Беатрис
торопила, она провела  его  вдоль  темных  базальтовых  стен  длинного зала,
который освещался белыми огненными шарами, висевшими под сводчатым потолком.
Некоторые  участки  пола оказались прозрачными, и  глубоко  под ногами  Йама
смутно различал огромные машины.
     --  Не  смотри  туда,  --  предупредила  Беатрис. -- Нельзя,  чтобы они
проснулись раньше времени.
     В зал  выходило множество коридоров. Беатрис провела Йаму по одному  из
них, и они оказались в  крохотной комнате, которая начала трястись и гудеть,
как  только закрылись  дверцы.  На миг Йаме почудилось,  будто  он шагнул  в
пропасть, и он ухватился за поручень, идущий вдоль стены комнаты.
     -- Сейчас мы летим по подземному ходу, -- пояснила Беатрис.  -- В  наше
время  большинство  людей живут на поверхности, но к древности они  выходили
туда только для игр и встреч, а жилье и рабочие места помешались под землей.
Это  -- одна из старых дорог. По ней  ты доберешься до Эолиса меньше чем  за
час.
     -- Такие дороги есть повсюду?
     -- Когда-то  были.  Теперь  нет.  Мы поддерживаем в  рабочем  состоянии
некоторые  из  них  под Городом Мертвых, но многие больше  не действуют, а в
районах вне пределов нашей юрисдикции положение еще хуже. В конце концов все
разрушается. Когда-нибудь и Вселенная рухнет внутрь самой себя.
     -- В Пуранах говорится, что Хранители поэтому и ушли через Око. Но если
Вселенная не погибнет в ближайшее  время, тогда вообще непонятно, почему они
ушли.  Закиль никогда не мог этого объяснить.  Он всегда говорил, что не мне
ставить Пураны под сомнение.
     Беатрис  засмеялась.  Смех  ее  был   как  переливы   старого  хрупкого
колокольчика.
     -- Сразу видно  библиотекаря! Но Пураны  содержат множество  загадок, и
нет ничего дурного в том, чтобы признать, что не все ответы на них очевидны.
Вполне вероятно,  они недоступны нашему слабому  интеллекту, но библиотекарь
никогда  не признает,  что какой-либо  из хранящихся  у  него текстов  может
оказаться  непостижимым. Он должен ощущать  себя их владыкой и  не допускает
возможности поражения.
     -- На  картине показано создание  Ока. В  Пуранах  есть сура, по-моему,
сорок  третья,   в  которой  говорится,  что   Хранители  заставили   звезды
устремиться в одну  точку, и они  перестали излучать свет, потому что он был
слишком тяжелым.
     --  Может быть, и  так. Ведь  мы о прошлом  многого не знаем.  В  былые
времена  находились  такие, кто говорил, будто Хранители поместили  нас сюда
для собственного развлечения, как некоторые расы держат для забавы в клетках
птиц.  Но  я  и  повторять  не  хочу  такую  ересь. Все, кто  в  нее  верил,
благополучно  отправились в мир иной уже очень давно, но  и сейчас  подобная
мысль еще опасна.
     -- Возможно, она справедлива или содержит в себе долю истины.
     Беатрис рассматривала его живыми  горящими глазами. -- Не  надо горечи,
Йама. Ты найдешь то, что ищешь, хотя, может быть, и не там, где ожидаешь. Ну
вот, мы почти на месте.
     Комнатка бешено затряслась. Йама упал на колени. Пружинистый мягкий пол
был обтянут искусственной тканью, гладкой и тонкой, как шелк.
     Беатрис открыла дверь  и повела Йаму по длинному, вырубленному  в скале
коридору. Целый лес  стройных колонн поддерживал высокий потолок, а из узких
щелей   разливался   тусклый  свет.  Когда-то  здесь  находилась  мастерская
каменотесов, и Беатрис вела Йаму мимо незаконченных резных панно и верстаков
с разбросанными на них  инструментами. Все заброшено уже не меньше столетия.
Кругом целые горы пыли.  У  дверей  она вынула  темную  повязку из  какой-то
мягкой ткани и сказала, что должна завязать ему глаза.
     -- Мы -- тайный народ, ведь мы  не должны существовать. Наш Департамент
давно уничтожен, а мы выжили лишь потому, что умеем прятаться.
     -- Я понимаю. Мой отец...
     --  Мы не  боимся  разоблачения,  Йама, но мы так давно скрываемся, что
информация  о  нашем  местонахождении  имеет  для  некоторых  людей  большую
ценность. Я не  могу взваливать  на тебя  этот  груз,  он опасен. Если  тебе
потребуется снова нас найти, ты найдешь.  Я тебе это обещаю. В ответ я прошу
тебя поклясться не рассказывать о нас эдилу.
     -- Он пожелает знать, где я был.
     -- Ты болел. Теперь поправился и вернулся. Эдил будет так счастлив тебя
видеть, что не станет расспрашивать слишком подробно. Обещаешь?
     -- Если только мне не придется ему лгать. Думаю, я покончил с ложью.
     Беатрис осталась довольна.
     --  Ты  с самого начала был честен, сердце мое. Расскажи эдилу все, что
пойдет ему на пользу, но не больше. А теперь иди за мной.
     Чувствуя на глазах тяжелую ткань повязки, Йама взял тонкую горячую руку
Беатрис и позволил вести себя дальше. Шли долго. Йама ощущал  доверие к этой
странной женщине,  а в  голове его роились мысли  о человеке его собственной
расы, умершем много веков назад.
     Наконец она разрешила ему  остановиться и вложила в правую руку  что-то
тяжелое и  холодное.  Постояв в  тишине,  Йама решился  приподнять повязку и
увидел,  что  стоит  в  темном  сводчатом  проходе,  облицованном  каменными
блоками, меж которых пробиваются толстые корни деревьев. Луч  света падал из
дверного проема на верхние площадки каменной лестницы с истертыми ступенями.
В руке Йама держал древний металлический нож, который он нашел в гробнице на
берегу  реки  --  или  который  сам  его  нашел. Вдоль внешнего  края лезвия
пробегали, тихо потрескивая, блески голубых искр.
     Йама оглянулся в поисках Беатрис,  и ему показалось, что  легкое  белое
облако только что скрылось за углом. Он кинулся следом, но уперся в каменную
плиту, перегораживающую ему дорогу. Йама вернулся  к свету.  Место оказалось
знакомым, просто он не  узнавал его, пока не поднялся по ступеням и не вышел
в  развалинах в саду эдила с нависающим над зарослями  рододендронов высоким
замком.

        11
        ПРЕФЕКТ КОРИН

     Лоба и хозяина Таверны Бумажных Фонарей арестовали, когда Йама  еще  не
закончил  рассказывать эдилу  о своих приключениях.  На  следующий  день  их
судили и приговорили к смерти за  похищение  человека и диверсию на корабле.
Кроме  того,  эдил  издал  приказ об  аресте доктора Дисмаса,  хотя,  как он
признался Йаме, едва ли можно было ожидать новой встречи с аптекарем.
     Рассказ занял много времени, но  всего Йама  не  сообщил. Он  утаил  ту
часть, которая была связана с Энобарбусом, так как у него сложилось  мнение,
что молодой воин подпал под воздействие магических чар доктора  Дисмаса.  Он
сдержал и то обещание, которое дал Беатрис, и рассказал, как уплыл со скифа,
как  один  рыбарь  помог  ему добраться  до  берега, затем  в  разграбленных
гробницах Умолкнувшего Квартала  на него снова напали Луд  и  Лоб,  потом он
заболел и не  смог вернуться в замок, пока не поправился.  Конечно, это была
не вся правда, но эдил расспрашивал не слишком настойчиво.
     Йаме  не разрешили присутствовать  на суде и  вообще запретили покидать
замок, хотя ему очень хотелось увидеться с Дирив. Эдил сказал, что это очень
опасно. Семьи  Лоба и хозяина  таверны захотят отомстить, а  в городе  и так
неспокойно  из-за  беспорядков,  последовавших  за  неудачной  осадой  башни
доктора.  Йама пытался поговорить  с Дирив при помощи  зеркальной связи,  он
сигналил весь день после обеда, но так и не увидел ответной вспышки света из
окон дома  ее отца, который тот построил над собственным  складом на  старой
городской набережной. С тяжелым сердцем Йама отправился на поклон к сержанту
Родену, однако тот отказался дать ему эскорт.
     -- И тебе не удастся обмануть сторожевых псов и потихоньку ускользнуть,
-- заявил  сержант  Роден. -- Да-да, парень, я прекрасно знаю про этот трюк.
Но смотри у меня! Как видишь, трюки не спасли тебя от неприятностей. Как раз
наоборот,  прямиком туда привели. Я не желаю рисковать своими людьми, спасая
тебя  от собственной  глупости.  Да и сам  подумай, как ты будешь выглядеть,
направляясь  туда  в  окружении  десятка  солдат.  Этак  и  правда  начнутся
волнения. Мои люди и так уже измотались, разыскивая тебя, когда ты потерялся
в Городе Мертвых, а через пару дней у них еще добавится хлопот.  Департамент
посылает сюда  офицера,  чтобы разобраться  с  приговоренными, а войск -- не
посылает. Идиотизм с их стороны, а я буду виноват, если что-нибудь случится.
     Все  это  сержанта очень  раздражало.  Рассуждая,  он ходил кругами  по
глиняному полу  гимнастического зала.  Был он невысок  и  коренаст,  как сам
любил говорить, "поперек  себя шире".  Его серая туника и брюки всегда  были
тщательно отглажены,  высокие  ботинки  начищены до блеска,  а  кожа головы,
бугристая и вся в шрамах, выбрита и смазана маслом. Вышагивая, он щадил свою
правую ногу, а на  правой руке недоставало большого и указательного пальцев.
Он служил телохранителем эдила задолго до того,  как все семейство  вместе с
чадами  и домочадцами было выслано  из Дворца  Человеческой Памяти. Два года
назад  сержант  отпраздновал столетний юбилей. Он тихо  жил со  своей женой,
которая постоянно закармливала Йаму,  утверждая, что на таких длинных костях
надо  наращивать мускулы.  У  них были  две замужние дочери,  шесть  сыновей
воевали в  низовьях с  еретиками, а еще  двое на этой войне погибли. Сержант
Роден горевал о смерти Тельмона почти так же, как сам эдил и Йама.
     Вдруг  сержант Роден перестал кружить и  взглянул на Йаму, будто  видел
его в первый раз.
     -- Я вижу, ты носишь с собой этот твой нож, парень. Дай-ка взглянуть.
     Йама приспособился  носить нож на  кожаной петле, висящей  на поясе,  а
лезвие  привязывал  красной  лентой  к  бедру. Сержант  Роден  надел очки  с
толстыми  стеклами, сильно увеличивающими его желтые глаза, и  долго смотрел
на нож, близко поднося его к лицу. Наконец он выдохнул сквозь длинные усы:
     -- Он  стар и разумен по крайней мере частично, примерно как сторожевой
пес. Это правильная мысль -- носить его  с собой.  Он  к тебе привяжется. Ты
говорил, что заболел, подержав его в руках?
     -- Он испускал синий  свет, а когда Лоб его подобрал, он превратился во
что-то ужасное.
     -- Все ясно, парень.  Для таких  штучек ему надо где-то брать  энергию,
особенно  если  он пролежал столько времени в темноте. Вот  он  и взял ее  у
тебя.
     -- Я оставляю его на солнце, -- сказал Йама.
     -- Правда?  --  Сержант Роден проницательно взглянул  на  Йаму. --  Ну,
тогда мне больше нечего тебе  сообщить.  Чем ты его чистил? Уксусом?  Думаю,
так лучше всего. Ну хорошо, сделай-ка  с ним  несколько упражнений. Это тебе
поможет отключиться от мыслей о твоей неземной возлюбленной.
     Весь следующий час сержант Роден  учил Йаму  правильно использовать нож
против   разного  рода  воображаемых  противников.  Йама  начал  чувствовать
удовольствие от занятий  и огорчился,  когда сержант  Роден объявил перерыв.
Йама  провел  в гимнастическом  зале много счастливых  часов,  любил вдыхать
смесь запахов глины, пота, спиртовых растирок для мышц. Ему нравился тусклый
подводный свет, струящийся из  окон с тонированным  зеленым стеклом высоко в
беленых  стенах, зеленые резиновые  маты для борьбы, свернутые в углу, будто
коконы гигантских гусениц, стойка с параллельными брусьями, открытые ящики с
мечами  и  кинжалами,  копья  и  стеганые  подушки  для  стрельбы  из  лука,
соломенные  мишени,  стопкой засунутые  за гимнастического коня, облупленные
деревянные   манекены   для   упражнений   со   шпагой,  панели,   увешанные
пластиковыми, камедными, металлическими латами.
     -- Завтра еще потренируемся, парень, -- наконец произнес сержант Роден.
-- Тебе  надо работать над  закрытым ударом. И целишься ты слишком  низко: в
живот,  а не в  грудь. Любой противник, который хоть что-нибудь стоит, сразу
это  заметит. Правда,  такой  нож предназначен  для действия в  ближнем бою,
когда кавалерист  окружен  врагами,  а тебе, чтобы ходить по  городу,  лучше
носить длинный  меч  или револьвер.  Такое  древнее оружие  может  оказаться
именным, другому  не дастся. Ладно,  мне пора  погонять своих людей. Эмиссар
приезжает завтра, и, думаю, твой  отец захочет,  чтобы его встречал почетный
караул.
     Но   чиновник,   направленный  из  Иза  надзирать  за  казнями,  наутро
проскользнул  в  замок совсем незаметно,  и  Йама впервые  увидел приезжего,
когда эдил пригласил Йаму для аудиенции уже после обеда.
     -- В городе считают, что на твоих руках кровь, -- проговорил эдил. -- Я
не желаю, чтоб снова начались беспорядки. Поэтому я принял решение.
     Йама  почувствовал,  как у него  заколотилось сердце,  хотя и  так  уже
понял, что беседа будет  необычной: в приемную эдила его провожал солдат  из
охраны замка. Этот солдат стоял теперь перед высокими двойными дверями.
     Йама приткнулся в  неудобной  позе на стуле без спинки  перед помостом,
где под балдахином  стояло  кресло эдила. Но сам эдил не сел, он  беспокойно
мерил  шагами зал. На  нем была  шитая серебром и золотом туника, а подбитая
соболем парадная мантия висела на перекладине возле кресла.
     В комнате  находился  еще  и  четвертый  человек.  Он  стоял  в тени  у
небольшой дверцы,  которая вела к лестнице в  личные покои эдила.  Это и был
чиновник, направленный из Иза для исполнения приговора. Йама наблюдал за ним
краем глаза. Он видел высокого стройного мужчину в простой домотканой тунике
и серых бриджах. Туго натянутая кожа на голове и лице была черной, но слева,
как у барсука, тянулась белая полоса.
     Завтрак в это утро  Йаме принесли прямо  в  комнату, и потому он только
сейчас смог разглядеть пришельца. Он уже слышал от конюхов, что офицер сошел
на  берег с обычного луггера,  из оружия  -- только тяжелый, обитый  железом
посох, а из багажа -- скатка одеяла за спиной;  но эдил  пал перед ним  ниц,
словно он был восставшим из вечности Иерархом.
     --  Я так  понимаю,  он  не ожидал,  что явится такой  высокий  чин  из
Комитета Общественной Безопасности, -- рассуждал камердинер Торин.
     Но  чиновник  не  выглядел  ни  палачом, ни вообще какой-нибудь  важной
персоной. Он вполне мог быть одним из тысяч обыкновеннейших писцов, тупивших
перья в глубинах Дворца Человеческой Памяти и неразличимых, как муравьи.
     Эдил стоял перед одним  из четырех огромных гобеленов, украшающих стены
зала.  На  нем  изображалось  заселение  мира. Растения  и  животные  дождем
сыпались  из огненного рога на голую землю, рассеченную серебристыми петлями
рек.  В  воздухе  порхали  птицы,  маленькие  группы  нагих мужчин и  женщин
различных рас стояли  на островках  облаков,  скромно прикрывая  гениталии и
груди.
     Йаме  всегда  нравился  этот гобелен,  но  теперь, после  разговоров  с
кураторами Города  Мертвых,  он понимал,  что  это  --  всего  лишь  сказка.
Казалось, что  после его возвращения все в замке переменилось.  Дом выглядел
меньше,  сады  --  заброшенными,  люди  занимались  своими  мелкими  делами,
погрязнув в ежедневной рутине, как крестьяне, гнущие спины на рисовых полях;
они не замечали  великих  событий большого мира у себя над  головой. Наконец
эдил обернулся и проговорил:
     -- Я всегда намеревался  определить  тебя учеником в свой  Департамент,
Йама,  и  я  не  изменил  решения.  Возможно,  ты  еще   слишком  молод  для
полноценного  ученичества.  Но я  возлагаю на  тебя  очень  большие надежды.
Закиль  говорит,  ты --  самый лучший из  всех его учеников, а сержант Роден
утверждает,  что через  пару  лет ты  превзойдешь  его в стрельбе из  лука и
фехтовании. Хотя и добавил, что верховая езда еще требует совершенствования.
     <i>Я</i>  знаю, в тебе есть решимость и  честолюбие, Йама. Думаю, ты добьешься
большой власти в Департаменте. Ты не моей  крови, но ты -- мой сын, теперь и
всегда. Разумеется, я бы предпочел, чтобы ты остался здесь, пока не наступит
возраст официального посвящения  в ученики,  но обстоятельства  складываются
так, что, оставшись здесь, ты будешь подвергаться большой опасности.
     -- Я ничего не боюсь в Эолисе.
     Но  Йама  возразил лишь  из упрямства. Его  уже  заворожила перспектива
отряхнуть со  своих  ног  пыль  этого сонного продажного  городишки.  В  Изе
имелись архивы, хранящиеся с первых лет  Слияния. Беатрис так и сказала. Она
и Озрик показали ему пластину, на которой проявлялось изображение предка его
расы.  В Изе он, возможно, сумеет узнать, кто был этот  человек. А вдруг там
живут люди его расы? Все,  все может случиться! В конце концов, он же прибыл
из Иза, это река отнесла его вниз по течению. Хотя бы по этой причине он был
бы счастлив отправиться в Из, однако Йама более чем когда-либо сознавал, что
не сможет стать чиновником. Но сказать это отцу он, разумеется, не мог.
     Эдил сказал:
     -- Я горжусь твоими словами и твоим искренним убеждением, что ты никого
не боишься,  я полагаю, ты сам  в это веришь. Но  ты не можешь  провести всю
жизнь,  оглядываясь  по сторонам,  Йама,  а именно так и придется поступать,
если ты останешься здесь. Когда-нибудь, рано или поздно  братья Луда и  Лоба
захотят утолить свою жажду мщения. То, что они  являются сыновьями констебля
Эолиса,  не  уменьшает, а  скорее увеличивает  вероятность  такого  развития
событий, ибо  если бы один  из  них тебя убил, он не  только удовлетворил бы
семейную жажду чести, но и восторжествовал над собственным отцом.
     Тем не менее я больше опасаюсь не жителей нашего  города. Доктор Дисмас
скрылся,  но он  может  вознамериться  вновь  осуществить свой  план или  же
продать информацию кому-нибудь другому. В  Эолисе ты  -- чудо из чудес,  а в
Изе  --  средоточии всех  чудес света -- все будет  иначе. Здесь я повелеваю
всего лишь  тремя  десятками солдат, там  ты  будешь  в самом центре  нашего
Департамента.
     -- Когда я должен отправляться?
     Эдил стиснул ладони и склонил голову. Поза его выражала смирение.
     -- Ты отправишься с  префектом  Корином,  когда он  закончит здесь свои
дела.
     Стоящий в тени человек поймал настороженный взгляд Йамы.
     --  В подобных  случаях, --  сказал он  негромко, --  не  рекомендуется
задерживаться после выполнения предписанных обязанностей. Я убываю завтра.
     Нет, этот человек, префект  Корин, вовсе не выглядел палачом, однако он
уже навестил  Лоба  и  владельца таверны,  которые после  суда содержались в
подземной  темнице замка. Их должны сжечь на костре  этим вечером,  а  пепел
развеять по ветру, чтобы  у  семей не  осталось памяти о  них, а их души  не
нашли покоя до тех пор, пока Хранители не воскресят мертвых при конце света.
С самого дня суда сержант Роден натаскивал своих людей. В случае беспорядков
он не мог полагаться на  помощь констебля и городской  милиции.  Все доспехи
начищены, оружие наточено. Паровая повозка была  повреждена при  осаде башни
доктора Дисмаса, и теперь пришлось выделить  обычный фургон, чтобы доставить
приговоренных из замка к месту  казни. Его перекрасили в белый цвет, смазали
оси,  проверили  колеса,  а   двух  белых  быков,  которые  потащат  фургон,
расчесывали до тех пор, пока шерсть на них не стала блестеть. Весь замок был
наполнен суетой предстоящего события.
     Эдил проговорил:
     -- Слишком скоро... Но я навещу тебя в Изе, как только увижу, что здесь
все спокойно. А до тех пор, надеюсь, ты будешь вспоминать обо мне с любовью.
     -- Отец,  ты сделал  для  меня  больше, чем я когда-нибудь заслужу.  --
Выражение чувств было чисто формальным  и  звучало слишком  официально, но в
душе Йамы поднялась волна горячей привязанности к  эдилу. И он бы его обнял,
если бы за ними не наблюдал префект Корин.
     Эдил снова отвернулся к гобеленам,  будто изучая изображение. Возможно,
префект Корин его тоже смущал. Он сказал:
     -- Да-да. Ты мой сын, Йама. Так же, как и Тельмон.
     Префект Корин прочистил горло -- тихое  покашливание в просторном зале,
но оба, отец и сын, обернулись и посмотрели на него,  словно он выстрелил из
пистолета в расписной потолок.
     --  Прошу   прощения,  --  произнес  префект,  --  но   пора  причащать
заключенных.

     За  два часа до  заката к замку пришел отец  Квин,  настоятель храма  в
Эолисе.  Он поднимался от города  по извилистой  дороге в оранжевой  мантии,
босой,  с  непокрытой головой.  Его  сопровождал  Ананда. Он нес  елей. Эдил
встретил их, произнеся официальные  приветствия, и  проводил  в темницу, где
они должны выслушать последнюю исповедь приговоренных.
     И  снова  Йаму  отстранили от церемонии. Он  сидел в  уголке у большого
очага  в  кухне. Но и тут чувствовались  перемены. Он  больше  не был частью
кухонной  суеты и шума. Судомойки, поварята и три повара вежливо отвечали на
его  замечания,  но  в  их манерах угадывалась  сдержанность.  Ему  хотелось
сказать им, что  он -- все тот же Йама,  мальчишка,  дравшийся с поварятами,
получавший  затрещины от  поваров,  когда хотел стянуть  что-нибудь с кухни,
дразнивший  судомоек,  чтобы  они  его  догоняли.  Но  он  уже  не  был  тем
мальчишкой.
     Немного погодя,  расстроенный вежливым безразличием, Йама вышел во двор
посмотреть,  как под палящим  солнцем  маршируют  солдаты,  тут его и  нашел
Ананда.
     Голова Ананды была только что выбрита, над правым ухом виднелся  свежий
порез, замазанный йодом. Глаза казались больше из-за умело  наложенных синей
краски и золотыx накладок. От него пахло гвоздикой и корицей.  Это был запах
масла, которым помазывали приговоренных.  Ананда всегда мог понять, в  каком
настроении  пребывал   Йама.  Друзья   постояли  в  сочувственном  молчании,
наблюдая, как  солдаты  перестраиваются в  пыльных лучах  заходящего солнца,
сержант Роден  отдавал лающим тоном приказы,  и они эхом отдавались в стенах
замка. Наконец Йама сказал:
     -- Завтра я уезжаю.
     -- Я знаю.
     -- С этим кротом-чиновником. Он будет моим начальником. Он научит меня,
как переписывать  документы, писать  административные  отчеты.  Меня  заживо
хоронят. Хоронят в старых бумагах и пустых делах. Тут одно утешение...
     -- Ты сможешь искать свою расу. Йама был поражен:
     -- Как ты догадался?
     -- Но мы же всегда об этом говорили.  --  Ананда проницательно взглянул
на Йаму. -- Ведь ты что-то узнал, правда? Потому об этом и думаешь.
     -- Чиновник, представляешь, Ананда. Чиновник! Я  не стану служить. Я не
могу. У меня есть дело поважнее.
     -- Не только солдаты помогают в войне. И не уходи от темы.
     -- Мой отец всегда так говорит. Я хочу стать героем, Ананда. В этом моя
судьба!
     -- Если  это судьба, она свершится. --  Ананда засунул  руку  куда-то в
глубь мантии и извлек пригоршню фисташек. -- Дать тебе?
     Йама покачал головой:
     -- Все изменилось так быстро.
     Ананда поднес ладонь к губам и проговорил с полным ртом:
     -- У тебя есть время все рассказать? Видишь ли, я скорее всего останусь
здесь навсегда. Мой  настоятель  умрет,  я  займу его  место и начну  искать
нового послушника, такого же мальчика, как я. И так далее.
     -- Мне не разрешили присутствовать на казни.
     -- Разумеется, нет. Это был бы неподобающий поступок.
     -- Я хочу доказать, что у меня хватит мужества это увидеть.
     -- Что  произошло, Йама?  Ты не мог  плутать столько  времени и тебя не
могли увести далеко, если, по твоим словам, ты убежал в первую же ночь после
похищения.
     -- После этого  много чего случилось. Многое я не понимаю, но одно знаю
точно: я нашел что-то... что-то важное.
     Ананда рассмеялся:
     -- Нельзя мучить своих друзей, Йама. Поделись со мной. Я помогу тебе во
всем разобраться.
     -- Приходи  ночью. После казни.  И приведи Дирив. Я  пытался послать ей
весточку зеркальцем, но  никто не  ответил.  Я хочу,  чтобы она услышала мой
рассказ. Хочу, чтобы...
     --  Я понимаю. Вечером будет служба. Мы должны отпустить грехи префекту
Корину  после того, как он поднесет факел к...  к приговоренным. Потом будет
официальный  обед, ну, туда, как  ты понимаешь, меня, конечно, не пригласят.
Он  начинается через два часа  после захода, тогда я и  приду. И я придумаю,
как привести Дирив.
     -- Ты когда-нибудь видел казнь, Ананда?
     Ананда  набрал  в  ладонь новую порцию  фисташек, посмотрел  на  них  и
ответил:
     -- Нет, нет. Но я, конечно, знаю,  как  все будет, и знаю, что я должен
делать, но не знаю, как буду держаться.
     --  Ты не  посрамишь своего  учителя. Встретимся через  два часа  после
захода. Обязательно приведи Дирив.
     -- Как будто я могу забыть. --  Ананда выплюнул орехи и потер руки.  --
Хозяин  таверны принимал тот же наркотик, что и  доктор Дисмас,  ты знал про
это? Дисмас  поставлял  ему зелье, и  он из-за  этого  мог сделать  все  что
угодно. Конечно, приговор не был смягчен, но он на это ссылался.
     Йама вспомнил, как доктор Дисмас растирал  в пасту сухих жуков вместе с
прозрачной,  пахнущей абрикосами жидкостью  и как внезапно расслабилось  его
лицо, когда он сделал себе инъекцию.
     -- Кантарид, -- вспомнил Йама, -- а Луд и Лоб старались за деньги.
     --  Да, и Лоб получил в конце  концов свою долю,  --  сказал Ананда. --
Когда  его  арестовали, он  был пьян, и я  слышал, что до этого он несколько
дней угощал  выпивкой сброд  со всего города.  Я  думаю,  он понимал, что ты
вернешься.
     Тут Йама вспомнил, что доктор Дисмас не заплатил Луду и Лобу. Откуда же
тогда Лоб взял деньги на свой пьяный разгул? И кто спас его самого из старой
гробницы  и переправил  в  башню Озрика и Беатрис?  Сердце сжалось у него  в
груди, когда он понял, кто это и как она узнала, где его искать.
     Ананда   отвернулся  и   стал   смотреть,   как   на   парадном   плацу
перестраиваются солдаты: одна  колонна  превращается в  две, и они бок о бок
маршируют   к   главному   входу  во   главе  с  сержантом  Роденом,  громко
отсчитывающим ритм. Немного погодя Ананда спросил:
     -- Тебе никогда не приходило в голову, что Луд и Лоб были чем-то похожи
на тебя? Они тоже хотели отсюда выбраться.

     Йама хотел увидеть, как Лоба и хозяина таверны увезут из замка, но даже
этого ему не разрешили. Закиль  нашел его  у окна, когда он смотрел во двор,
где солдаты  впрягали в  белый  фургон упирающихся  лошадей, и  увел  его  в
библиотеку.
     -- У нас так мало времени, господин, а сказать надо очень многое.
     -- Тогда стоит ли пытаться? А ты идешь на казнь, Закиль?
     -- Мне там не место, господин.
     --  Наверное, это отец приказал тебе чем-нибудь меня занять. Я хочу все
увидеть,  Закиль.  Они  пытаются  полностью  меня  отстранить. Думаю,  хотят
пощадить мои чувства. Но воображать еще хуже, чем знать наверняка.
     -- Видно, я чему-то тебя все же научил, а то я уже начал удивляться.
     Закиль  редко  улыбался, но  сейчас  позволил себе  хмыкнуть.  Это  был
высокий сутулый человек с длинным лицом,  густыми бровями и  гладко выбритым
черепом,  на  котором  просматривался  костистый  гребень.  Его черная  кожа
блестела в желтом  мигающем  свете  электрических светильников, и  когда  он
улыбался, было видно, как двигаются мышцы обеих челюстей. Иногда в праздники
он  демонстрировал  зрителям  умение колоть  грецкие орехи  своими  крепкими
квадратными зубами. Как всегда, на нем были серая туника, серые же  леггинсы
и сандалии на резиновой подошве, издававшие писк на отполированном мозаичном
паркете в  проходах между книжными стеллажами. Он носил на шее ошейник раба,
но тот был не из железа,  а из легкого сплава и покрыт кружевным воротничком
ручного плетения. Закиль продолжал:
     -- Если хочешь, могу тебе рассказать, как  там  все будет. Мне подробно
все описали;  почему-то считается, что если  приговоренному рассказать,  что
именно  с  ним  сделают,  то  легче все  это  выдержать.  Но на  самом  деле
оказалось, что это очень жестокая вещь, куда хуже допроса с пристрастием.
     Еще  до того, как Закиль  стал  работать у  эдила, его приговаривали  к
смертной казни. Йама забыл и теперь чувствовал раскаяние. Он произнес:
     -- Прости, я не подумал. Нет, нет, не рассказывай!
     -- Лучше  бы  ты это увидел. Человек верит своим чувствам, а не словам.
Тем не менее давно умершие мужчины и женщины, которые написали все эти тома,
имели те же чувства,  что и  мы, те  же страхи, амбиции, такой  же  аппетит.
Известно, что впечатления от окружающего мира, попадая в наши органы чувств,
низводятся до электрических импульсов в определенных нервных волокнах. Когда
мы  открываем книгу  и  читаем  о  событиях, происходивших задолго до нашего
рождения, то некоторые из этих нервных волокон  стимулируются точно таким же
образом.
     -- Я хочу все видеть своими глазами. Читать -- это совсем другое дело.
     Закиль щелкнул  костяшками пальцев,  припухлыми, как и все его суставы,
из-за чего пальцы выглядели, как связки орехов.
     -- Как будто я тебя вообще ничему не  сумел научить! Разумеется, чтение
-- это нечто  иное.  Задача книг в том, чтобы дать нам возможность разделить
впечатления тех, кто их написал. Некоторые маги утверждают, что могут читать
в  умах людей,  а есть шарлатаны, которые говорят, будто обнаружили  древние
машины,  печатающие  изображения  человеческих  мыслей,  проецирующие  их  в
стеклянную  сферу или чудесный кристалл, но и те, и другие лгут. Одни только
книги позволяют нам разделить мысли другого человека. Читая их, мы видим мир
не своими глазами, а глазами их авторов. И если эти авторы мудрее нас, более
образованны или более чувствительны, то, пока  мы читаем,  мы и  сами бываем
такими.   Но  хватит  об   этом.  Я   прекрасно  понимаю,  ты  предпочитаешь
воспринимать мир  прямо,  без  посредников, и завтра  тебе уже  не  придется
слушать старого Закиля. Но если мне будет позволено,  я тебе кое-что подарю.
У раба нет собственности, он не владеет даже собственной жизнью, так что это
нечто вроде займа, но у меня есть разрешение эдила.
     Закиль повел  Йаму в глубину стеллажей, где книги в два  ряда стояли на
полках,  сгибающихся  под  их тяжестью.  Он вытащил из  кладовки  стремянку,
зацепил ее крючьями за край самой верхней полки и стал подниматься. С минуту
он там возился,  сдувая  пыль то  с одной  книги, то  с  другой,  и  наконец
спустился, держа в руках томик размером с ладонь.
     -- Я знал, что она здесь, -- ласково пробормотал он, -- хотя и не  брал
ее в руки с тех пор, как составлял  каталог в первый раз. Даже эдил о ней не
знает.  Ее оставил один  из  его  предшественников; таким образом растет эта
библиотека  и потому-то в ней так много малоценных экземпляров.  Однако, как
говорится,   драгоценности  рождаются  из  грязи,  а   эта  книга   как  раз
драгоценность. Она твоя.
     Книга была переплетена  черным искусственным материалом, и, хотя уголки
ее чуть-чуть обтрепались, она засверкала, как новая, когда Закиль обтер пыль
краем  туники.  Йама  пробежал  пальцами  по  страницам.  На ощупь  они были
твердыми и скользкими,  и,  казалось,  в них  скрывается  тайная  глубь.  Он
наклонил  страницу к свету и увидел, как на полях четкого печатного текста в
две  колонки  возникают  и  исчезают  некие образы.  Он  ожидал, что получит
какое-нибудь редкое издание истории Иза или энциклопедию животного  мира, из
тех,  что  он  так  любил  читать, когда  был  маленьким,  но  это  оказался
всего-навсего экземпляр Пуран. Йама спросил:
     --  Если мой отец велел тебе отдать эту книгу мне, то как  же он мог не
знать, что она есть в библиотеке?
     -- Я просто  спросил его, могу ли  вручить тебе  том Пуран, вот я это и
делаю. Это очень старое издание, в некоторых деталях оно отличается от того,
чему  я тебя  учил.  Книга долго находилась под  запретом, вероятно, это  --
единственная сохранившаяся копия.
     -- Она другая?
     --  Отличаются некоторые детали.  Чтобы найти  их, ты должен  прочитать
все,  и  помни,  чему я  тебя  учил. Таким  образом мои уроки продлятся. Или
просто можешь  рассматривать картинки. В  современных изданиях,  разумеется,
нет иллюстраций.
     Йама все еще  листал  страницы,  наклоняя их к  свету,  и вдруг  ощутил
толчок узнавания. Там на полях одной из страниц  был  тот самый вид, который
он   заметил  за  спиной  своего  предка:   закручивающиеся  цепочки   звезд
устремляются к тусклому свечению.
     Он тотчас сказал:
     -- Я прочту, Закиль, обязательно прочту, я обещаю. Секунду Закиль молча
смотрел на Йаму, его темные глаза  были  непроницаемы  под костистым уступом
бровей. Затем библиотекарь улыбнулся:
     -- Хорошо, господин, очень хорошо.  Теперь мы выпьем чаю и поговорим об
истории того департамента, в котором ты станешь самым новым и самым  молодым
служащим.
     -- Надо учитывать, Закиль, что  история  департамента  будет, наверное,
первым предметом, который мне придется изучать по прибытии в  Из, к  тому же
этот эмиссар, без сомнения, пожелает сказать несколько слов по этому вопросу
еще в пути.
     --  Не  думаю,  что префект  Корин  станет  напрасно тратить слова,  --
заметил Закиль, -- да он и не считает себя учителем.
     -- Мой отец пожелал, чтобы  ты  чем-нибудь занял мои мысли, правда? Ну,
тогда мне хотелось бы узнать  об истории  совсем другого департамента. Того,
что уже давно не существует. Можно?

        12
        КАЗНЬ

     После  заката  Йама  забрался  на  гелиографическую  площадку,  которая
опоясывает самую высокую  башню замка, снял крышку с телескопа, повернул его
на тяжелых стальных подвесках, плавающих в запечатанных емкостях с маслом, и
установил склонение и экваториальные оси в сочетании, которое помнил не хуже
собственного имени.
     Вдали, в темнеющей дымке на  пределе видимости сияли в лучах заходящего
солнца  верхушки башен, поднимающиеся  из  самого сердца  Иза. Они как пучок
огненных игл впиваются в закатное небо так высоко над миром, что  даже голые
пики Краевых Гор остаются внизу. Из! У себя в  комнате Йама выкроил минутку,
чтобы  еще  разок  взглянуть  на свою  старую  карту. С большой  неохотой он
заставил себя свернуть и снова ее убрать, после того как  рассмотрел дороги,
пересекающие бесплодные прибрежные  равнины и  проходы  в горах,  окружающих
громадный  город.  Он  поклялся,  что  через  несколько дней  будет стоять у
подножия этих башен как свободный человек.
     Он  установил  телескоп  и,  всей  кожей  ощущая  теплые  порывы ветра,
облокотился на поручень. На средней  дистанции было видно множество  вспышек
света.  Послания.  Воздух  буквально  забит  посланиями:  вестями  с  войны,
сообщениями о битвах в далеких краях, сражениях в срединной части мира.
     Йама перешел на другую сторону башни и стал смотреть за широкую плоскую
долину  Бриса на  Эолис; пораженный, он  вскоре понял, что  костер на  месте
казни  уже  горит. Искра света  мерцала  за стенами  маленького города,  как
чье-то хищное злобное око.
     -- Они бы меня убили, -- сказал себе Йама, будто  пробуя слова на вкус,
-- если бы могли получить за это деньги.
     Йама стоял и смотрел, покуда  далекий  огонек не стал меркнуть и его не
затмило  обычное вечернее  освещение  города. Лоб и хозяин  Таверны Бумажных
Фонарей были  мертвы.  Эдил и этот  бесцветный  человек,  чиновник,  префект
Корин,  должно  быть, следуют  сейчас  мрачной  процессией в  храм,  впереди
шествует  отец Квин,  а  с  флангов их прикрывает сержант  Роден  со  своими
людьми, облаченными в черные сверкающие латы.
     Ужин ему принесли в комнату. Но Йама к нему не притронулся. Вооруженный
своим новым  ощущением власти,  он зашел в  кухню,  отрезал  солидный ломоть
сыра, взял дыню, бутылку  белого  вина и тяжелый каравай финикового хлеба из
тех,  что испекли  нынешним  утром. Он срезал путь через огород, в последний
раз  обманул  сторожевых псов и пошел по широкой дороге до крутого  спуска с
обрыва, а затем по тропе  вдоль  дамб,  разделяющих  залитые водой  лоскутки
полей пеонина.
     Чистый  мелкий  Брис  шумел  в  темноте,  неся  свои  быстрые  воды  по
каменистому ложу. У запруды пара быков  уныло бродила по кругу, подпряженная
к спиленному  стволу  сосны. Бревно толкало вал,  который  со скрипом, будто
протестуя против этой вечной  муки,  поднимал  цепь с ведрами  речной воды и
бесконечным каскадом опрокидывал их в каналы, питающие ирригационную систему
полей пеонина. Быки трудились  под  крышей из  пальмовых листьев, хвосты  их
ритмично  хлопали  по  искусанным   оводами  бокам,  время  от  времени  они
ухватывали  пучок соломы, разбросанной по  периметру их  кругового  пути, но
большей частью просто брели, опустив головы из ниоткуда в никуда.
     "Нет, -- подумал Йама, -- я не буду служить".
     Он сел  на перевернутый стоймя каменный блок в стороне  от тропинки и в
ожидании стал  есть  тающие от сладости ломти дыни. Быки все брели и брели в
своем  ярме, вращая  скрипящий  вал. В  полях  пеонина квакали  лягушки.  За
городом,  в  устье Бриса поднимался над  горизонтом  туманный  свет  Десницы
Воина. Каждую  ночь она будет вставать  чуть-чуть позже  и  немного ниже  по
реке. Вскоре она совсем перестанет появляться, а Око Хранителей будет стоять
над  точкой истока реки --  придет лето.  Но еще до той поры Йама окажется в
Изе.
     По тропинке шли двое, их тени бесшумно двигались в синих сумерках света
Галактики. Йама подождал, пока они прошли, и лишь тогда коротко свистнул.
     -- Мы боялись, что тебя здесь нет, -- сказал, подходя, Ананда.
     -- С приездом, -- произнесла  Дирив  у него из-за плеча.  Тени от света
Галактики вплели серебряные  пряди в светлую массу ее распущенных волос, а в
темных больших глазах сияли голубые блики. -- Ох, Йама, с приездом.
     Она шагнула  вперед  и  бросилась ему  на шею. Ее  легкое тело, длинные
тонкие  руки,  стройные ноги,  ее  жар,  ее запах!  Йама  всегда  удивлялся,
обнаруживая, что она выше его ростом. Забыв холодную уверенность, что крепла
в нем  с момента, когда  он  услышал слова Ананды  о пьяных кутежах Лоба, он
ощутил,  как его любовь разгорается в  ее объятиях с новой силой! Так трудно
не откликнуться! Настоящее предательство!  Хуже всего, что  могла  совершить
она.
     Дирив отстранилась и удивленно спросила:
     -- Что-то не так? Йама ответил:
     -- Я рад, что ты пришла. Мне надо тебя кое о чем спросить.
     Дирив  улыбнулась и грациозно развела руками, широкие рукава  ее белого
платья взлетели и, кружась, засветились в полумраке подступающей ночи.
     -- Все что угодно!  Но  при  условии,  что  я  услышу твой рассказ. Все
подробно, не только заголовки.
     Ананда нашел кусок сыра и стал нарезать ломтиками.
     -- Я постился, -- объяснил он. -- Вода на завтрак, вода на обед.
     -- И фисташки, -- напомнил Йама.
     --  Никогда  не утверждал,  что из  меня  получится хороший  священник.
Считается, что  пока отец Квин ужинает с эдилом и префектом  Корином, я чищу
паникадило. Странное место для встречи, Йама.
     --  Доктор  Дисмас  говорил  мне  что-то  о   привычках,  которые  нами
командуют. Вот я об этом и вспомнил.
     Дирив возразила:
     --  Но  ведь  с  тобой  все  в  порядке.  Ты  уже  оправился  от  своих
приключений.
     -- Я многому научился за это время.
     -- И ты нам расскажешь, -- вмешался Ананда. Он стал передавать им ломти
хлеба с сыром, выковырнул маленьким ножичком пробку из бутылки.
     -- Я думаю, -- сказал он, -- ты должен начать с самого начала.
     В  пересказе   его  приключения   выглядели   куда  более  странными  и
волнующими, чем в  жизни. Чтобы рассказ не  расплывался  и  как-то дошел  до
конца,  приходилось молчать  о том страхе и напряжении, которые он испытывал
каждую минуту своих странствий; долгие часы бессонной ночи  в  мокрой одежде
на стволе смоковницы, все более мучительный голод и жажда, пока он бродил по
сухим  глинистым улочкам Умолкнувшего  Квартала  Города  Мертвых  -- все это
осталось в стороне.
     Пока он говорил, ему припомнился сон, который  он видел,  когда  спал в
старой  гробнице  в  Умолкнувшем  Квартале.  Ему  снилось, что он плывет  по
Великой Реке, течение его подхватывает  и несет к Краю Мира, где воды реки с
ревом  и  ливнем  брызг  падают  в  неизвестность.  Он  хотел поплыть против
течения,  но  руки  его  оказались  связаны,  и  он  беспомощно дрейфовал  в
несущихся белых  струях  к  грохочущему светопреставлению водопада.  Давящее
чувство  беспомощности оставалось в  его  душе  все утро  до самого  момента
встречи с Лудом и Лобом, но потом  он о нем  забыл и вспомнил только теперь.
Сейчас Йама чувствовал,  что,  рассказывая, он увязывает сон с реальностью в
один  узор. Он  описал друзьям свой  сон как еще одну часть  приключений,  а
потом рассказал, как Луд и Лоб на него напали и как он нечаянно убил Луда.
     -- Я  нашел древний нож, а Лоб его выхватил, он готов был убить меня за
то, что я убил его брата. Но нож сам на него кинулся. Он вдруг превратился в
какого-то упыря или гигантского паука. Я убежал. Стыдно сказать, но я бросил
его с мертвым братом.
     -- Иначе он бы  тебя  убил, --  сказала  Дирив.  -- Конечно, надо  было
бежать.
     Йама возразил:
     -- Я  бы сам его убил. Думаю, нож  сделал  бы это за меня, если бы я не
решился его взять. Он помог мне, как тот призрачный корабль.
     --  Лоб сумел спастись, -- заметил Ананда. -- Он, идиот,  хотел,  ч