- Конечно. - Не трогайте их, - сказал Поттер. - Не буду. - Я хотел бы увидеть их "in situ", прямо там, где они найдутся. - Как скажете. - Что ж... - До свидания, доктор. Эдуардо повесил трубку и пошел к раковине. Он поглядел за окно на лес вверху склона заднего двора, к западу от дома. Подумал: как же долго ему придется ждать? У него была смертельная болезнь ожидания. - Ну, - сказал он тихо спрятавшемуся в лесу наблюдателю. Он был готов. Готов к аду, или небесам, или вечному ничто, ко всему, что ни явится. Он не боялся умереть. Его пугало только, как умрет. Что ему придется выдержать. Что с ним сделается в последние минуты или часы его жизни. Что он может увидеть. Утром двадцать первого июня, когда Эдуардо завтракал и слушал мировые новости по радио, то поглядел вверх и увидел на окне северной стены кухни белку. Она сидела на оконной раме и глядела через стекло на него. Очень спокойно. Пристально. Как еноты. Он смотрел на нее некоторое время, затем снова сконцентрировался на своем завтраке. Каждый раз поднимая голову, видел, что белка по-прежнему на своем посту. Вымыв посуду, он подошел к окну, пригибаясь, и оказался лицом к лицу с белкой. Только стекло было между ними. Зверя, казалось, не встревожило подобное бесцеремонно-близкое рассматривание. Постучал ногтем по стеклу прямо перед мордой белки. Зверь не шелохнулся. Поднялся, открыл щеколду, и начал приподнимать нижнюю часть фрамуги. Белка соскочила с рамы и перебежала в боковой двор, где развернулась и снова уставилась на него. Эдуардо закрыл и запер на задвижку окно и пошел наружу - сидеть на переднем крыльце. Две белки уже были здесь, в траве, ожидая его. Когда Эдуардо сел в кресло-качалку из орешника, одна из маленьких тварей осталась в траве, но другая взобралась на верхнюю ступеньку крыльца и продолжила наблюдение за ним с этого угла. Той ночью, лежа в кровати в своей снова забаррикадированной комнате, пытаясь заснуть, он слышал, как белки носятся по крыше. Маленькие коготки царапали кровлю. Когда он наконец засунул, ему приснились грызуны. Следующий день, двадцать второго июня, белки оставались с ним. У окна. Во дворе. На крыльце. Когда он вышел прогуляться, они следовали за ним на расстоянии. Двадцать третьего было то же самое, но утром двадцать четвертого он нашел мертвую белку на заднем крыльце. Сгустки крови на ушах. Высохшая кровь на ноздрях. Глаза, вывалившиеся из впадин. Он нашел двух других на дворе и четвертую на ступенях переднего крыльца, всех в таком же состоянии. Они выжили под контролем больше, чем еноты. Очевидно, что пришелец учился. Эдуардо, решил позвонить доктору Поттеру. Но вместо этого, собрал четыре тельца и перенес их в центр восточного луга и бросил в траву, где любители падали могли их легко найти и пожрать. Подумал еще о воображаемом ребенке на далеком ранчо, который мог видеть фары "чероки" две недели назад, когда он возвращался от ветеринара. Напомнил себе, что обязался этому ребенку - или другим детям, которые действительно существуют, - рассказать Поттеру всю историю. Он должен попытаться ввести власти в курс дела, даже если для того, чтобы ему кто-либо поверил, придется пережить бесполезные и унизительные обследования. Может быть, это было от пива, которое все еще глотал с утра до вечера, но он больше не мог испытать чувство общности, которое пережил в ту ночь: всю свою жизнь провел, избегая людей, и не мог в один миг найти в себе желание слиться с ними. Кроме того, все изменилось, когда он вернулся тогда домой и нашел свидетельства присутствия "гостя": крошащиеся шмотки земли, мертвых жуков, земляных червей, полоску голубой ткани на углу дверцы плиты. Он в ужасе ожидал следующих ходов в этой части игры, все еще отказываясь размышлять о ней, немедленно блокируя любую запрещенную мысль, которая возникала в его измученном мозгу. Когда, наконец, эта страшная схватка произойдет, он не сможет разделить ее с незнакомыми людьми. Ужас был слишком личным, предназначенным для него одного - ощущать и терпеть. Он все еще записывал в дневник происходящее, и в желтом блокноте появился отчет от белках. Но ни желания, ни сил фиксировать свои наблюдения так же детально, как делал это вначале, у него не осталось: писал так сжато, как возможно, не отбрасывая ни одной имеющей отношение к делу информации. Считая всю свою жизнь ведение дневника обременительным, теперь он был неспособен прекратить это. Пытался понять пришельца, записывая все это. Пришельца... и себя. В последний день июня он решил съездить в Иглз Руст - купить всякой бакалеи и других продуктов. Теперь, когда он считал, что живет глубоко в тени неизвестного и фантастического, ему казалось, что каждое светское действие - готовка пищи, заправка постели каждое утро, покупки - какая-то бессмысленная, пустая трата времени и сил, абсурдные попытки приделать фасад нормальности к существованию, которое было искаженным и странным. Но жизнь продолжалась. Когда Эдуардо вывел "чероки" из гаража на дорожку, большая ворона соскочила с перил переднего крыльца и пролетела над капотом машины, широко размахивая крыльями. Он нажал на тормоза и остановил мотор. Птица парила высоко в серо-пятнистом небе. Позже, уже в городе, когда Эдуардо вышел из супермаркета, толкая впереди себя тележку с покупками, ворона сидела на капоте его автомобиля. Он подумал, что это та же самая птица, что встретилась ему меньше двух часов назад. Она оставалась на капоте, разглядывая его через ветровое стекло, когда он пошел к задней части "чероки" и открыл багажник. Пока он запихивал сумки за заднее сиденье, ворона не спускала с него глаз. Она продолжала смотреть и тогда, когда Эдуардо отогнал пустую тележку к супермаркету, вернулся, и сел за руль. Птица поднялась в воздух, только когда он завел мотор. Шестнадцать миль монтанской дороги ворона следовала за ним в вышине. Он мог держать ее в поле зрения, нагибаясь к рулю, чтобы глядеть сквозь верх ветрового стекла или просто высовываясь через боковое окно, в зависимости от положения птицы, которое она меняла во время своего наблюдения за ним. Иногда она летала параллельно, сохраняя дистанцию, а иногда выбивалась вперед так далеко, что превращалась в пятнышко, почти исчезла в облаках, только затем, чтобы совершив облет, вернуться и снова двигаться параллельно его курсу. Ворона была рядом всю дорогу домой. Пока Эдуардо ужинал, птица сидела на внешней раме окна северной стены кухни, там же, где он видел белку-часового. Когда он оторвался от еды, чтобы поднять нижнюю половину фрамуги, ворона убралась с окна, подобно белке. Он оставил окно открытым, пока не закончил ужин. Освежающий бриз сдул птицу на сумеречный луг. Но прежде чем Эдуардо дожевал последний кусок, ворона вернулась. Птица продолжала сидеть на открытом окне, пока он мыл посуду, вытирал ее и ставил на место. Она отслеживала каждое его движение блестящими черными глазками. Он взял еще пива из холодильника и вернулся за стол. Уселся на другой стул, не тот, на котором был во время ужина, а ближе к вороне. Они сидели на расстоянии вытянутой руки друг от друга. - Чего ты хочешь? - спросил старик, удивляясь, что не видит ничего дурацкого в подобной беседе с мерзкой птицей. Конечно, он разговаривал не с вороной. Он обращался к тому, что ей управляло. К пришельцу. - Ты хочешь просто смотреть на меня? - поинтересовался он. Птица глядела. - Тебе хочется поболтать? Птица подняла одно крыло и, засунув под него голову, клювом принялась раздвигать перья, как будто выклевывая блох. Глотнув еще пива, Эдуардо произнес: - Или ты хочешь управлять мною так же, как этими тварями? Ворона попереминалась с ноги на ногу, встряхнулась, вздернула голову и уставилась на него одним глазом. - Ты можешь вести себя как обычная пичуга сколько хочешь, но я-то знаю, что ты не такой, совсем не такой. Ворона сохраняла спокойствие. За окном сумерки уступили место ночи. - Ты можешь управлять мной? Или, может быть, ты ограничен во власти - только над простыми существами, с менее сложной нервной системой? Черные глаза блеснули. Острый оранжевый клюв слегка раскрылся. - Или ты, может быть, изучаешь пока экологию, флору и фауну, примеряешь, как твоя сила работает здесь, оттачиваешь мастерство? А? Наверное, подбираешься ко мне? Так? Ворона смотрела. - Знаю, что тебя нет в птице - ничего физического. Так же, как и в енотах. Вскрытие это установило. Хотя, ты, возможно, помещаешь что-то в животных, чтобы управлять ими, что-нибудь электронное. Я не знаю, может быть, и биологическое. Хотя, вероятно, вас там много в лесу: улей, гнездо, и, может быть, один из вас действительно входит в животное, чтобы управлять. Я, честно говоря, ожидал, что Поттер найдет что-нибудь странное - личинку, живущую в мозгах енота, какую-нибудь сороконогую тварь, которая впилась им в позвоночник. Зерно, неземной паук, что-нибудь. Но ты так не работаешь, да? Он глотнул немного "Короны". - А... Хороший вкус. Он протянул пиво вороне. Птица уставилась на него поверх бутылки. - Трезвенник, да? Это я запомню. Очень любопытные твари мы, люди. Быстро учимся и хорошо используем то, что выучили, умеем отвечать на вызов. Тебя это ничуть не волнует? Ворона подняла хвост и оправилась. - Это был комментарий, - удивился Эдуардо, - или просто часть имитации птичьего поведения? Острый клюв разинулся и закрылся, открылся и закрылся, но никакого звука птица не издала. - Как-то ты управляешь этими зверями с расстояния?.. Телепатия, что-то в этом роде? С неплохого расстояния, в случае с этой птичкой. Шестнадцать миль до Иглз Руст. Ну, может быть, четырнадцать миль полета вороны. Если пришелец и понял, что Эдуардо произнес скверный каламбур, то никак не дал об этом знать через птицу. - Ты умен, если это телепатия или что-то такое. Но ведь точно, черт возьми, это требует кое-каких усилий, нет? Однако, ты улучшаешь свои знания об ограниченности местного рабского населения. Ворона снова занялась выклевыванием блох. - Ты уже делал попытки управлять мной? Потому что, если делал, не думаю, что осознавал это. Это не ощущается, как кто-то лезет мне в голову, я не видел никаких чужих образов перед глазами, ничего такого, о чем пишут в этих рассказах. Ворона занималась туалетом. Эдуардо вытряс остатки "Короны" в рот. Вытер губы рукавом. Подцепив блоху, птица спокойно поглядела на него, как будто говоря, что готова просидеть здесь всю ночь, слушая его болтовню, если он захочет. - Мне кажется, что ты двигаешься слишком медленно в своих экспериментах. Этот мир кажется достаточно нормальным для тех, кто родился здесь, но, может быть, для тебя это одно из самых странных мест, которые ты видел. Наверное, ты чувствуешь себя здесь не очень уверенно. Ему не следовало начинать разговора в надежде, что ворона станет ему отвечать. Это же не какой-то диснеевский фильм. Но ее продолжающееся молчание начало расстраивать и раздражать его, возможно, потому, что весь день он провел на волне пива и теперь был полон пьяной злости. - Ну же! Кончай тут вынюхивать. Давай. Ворона просто смотрела. - Иди сюда сам, отплати мне визитом, ты - настоящий, не птица или белка, или енот. Приходи сам. Никаких костюмов. Сделай это. Давай разберемся. Птица взмахнула крылом, раскрыв его наполовину. - Ты хуже, чем ворон у По. Ты даже ни единого слова не скажешь, просто сидишь. Что ты за тварь?! Глядит и глядит. "Неподвижный, неподвижный... восседает Ворон черный, несменяемый дозорный" Хотя По и не был никогда его любимцем, а лишь писателем, которого читал, пока не нашел того; что его действительно восхитило, он начал громко читать пернатому часовому, придавая словам страсть, которая обуревала рассказчика, созданного гением поэта: Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный. Тень ложится удлиненно, на полу лежит года. Внезапно он осознал, слишком поздно, что птица и стих, и собственные предательские мозги привели его к встрече с той ужасной мыслью, которая давила на него с тех пор, как он вычистил землю и другие остатки посещения десятого июня. В центре поэмы По "Ворон" была погибшая девушка, юная Линора. А рассказчик пребывал в жуткой уверенности, что Линора вернулась из... Эдуардо захлопнул воображаемую дверь перед остальной частью мысли. В приступе гнева он швырнул пустую пивную бутылку. Она попала в ворону. Птица и бутылка свалились в ночь. Он вскочил со стула и бросился к окну. Птица потрепыхалась на лужайке, затем взмыла, бешено размахивая крыльями, в темное небо. Эдуардо закрыл окно с такой силой, что едва не разбил стекло, и обхватив руками голову, как будто желая вырвать из нее страшную мысль, чтобы она больше его не давила. Этой ночью он был очень пьян. Сон, который наконец к нему пришел, был самым большим приближением к смерти из всех, которые он знал. Если птица и приходила к нему на окно спальни во время его сна или прогуливалась по краю крыши над ним, он ничего этого не слышал. Эдуардо спал до десяти минут пополудни первого июля. Остаток дня борьба с похмельем и попытки излечиться от него заняли его целиком и удержали мозг от воспоминания строк давно умершего поэта. Ворон был с ним и первого июля, и второго, и третьего: с утра до ночи, без перерывов, но старик пытался его не замечать. Больше никаких игр в гляделки с другими часовыми, никаких односторонних бесед. Эдуардо не сидел на крыльце. Когда он находился внутри, то не глядел за окно. Его жизнь стала еще более ограниченной, чем когда-либо. В три часа дня четвертого числа, измучившись клаустрофобией от стольких дней, проведенных в четырех стенах, он решил совершить прогулку по сторожевому маршруту и, захватив с собой ружье, вышел наружу. Он не глядел в небо над собой, а только вперед - на далекий горизонт. Дважды, однако, видел быструю тень, проскользнувшую по земле перед ним, и знал, что гуляет не один. Возвращался домой, и был лишь в двадцати ярдах от крыльца, когда ворона рухнула с неба. Ее крылья беспомощно бились, как будто она забыла, как летать, и врезалась в землю с немногим большей границей, нежели камень, падающий с той же высоты. Она шлепнулась и закричала в траве, но была уже мертва, когда достигла земли. Не вглядываясь, Эдуардо поднял ее за кончик крыла. Отнес на луг и решил бросить там же, где сложил четырех белок двадцать четвертого июня. Ожидал найти зловещую кучку останков, хорошенько ощипанную и расчлененную любителями мертвечины, но белки исчезли. Он не удивился бы, если бы кто-то утащил одну или даже две тушки, чтобы пожрать их где-то в другом месте. Но большинство падальщиков разорвали бы белок там, где их и нашли, оставив несколько косточек, несъедобные лапки, плоский покрытый мехом кожи и хорошо поклеванные и поцарапанные зубами черепа. Полное исчезновение останков, однако, значило только то, что белок утащил пришелец. Или его другие заместители, управляемые колдовским образом. Вероятно, доведя их до смерти, путешественник хотел теперь осмотреть их тела, чтобы выяснить, почему именно они погибли, - чего нельзя было сделать с теми енотами, потому что Эдуардо вмешался и отвез их ветеринару. А может быть, он ощущал, что они, как и еноты, - свидетельства его присутствия. Наверное, он предпочитал обрезать все концы, какие возможно, до тех пор, пока его положение в этом мире не станет более уверенным. Он стоял посреди луга, уставившись в то место, где были белки. Размышлял. Потом поднял левую руку, в которой болталась разбившаяся ворона, и только теперь поглядел в ее незрячие глаза. Блестящие, как полированное эбеновое дерево, и выпученные. - Ну же, - прошептал он. В конце концов отнес ворону в дом. У него были на нее виды. Был план. Дуршлаг с проволочной сеткой был соединен крепкими стальными кольцами наверху и внизу и стоял на трех коротких стальных ножках. Размером с котелок на две-три кварты. Эдуардо использовал его, чтобы отбрасывать макароны, когда готовил их в большом количестве для салата или просто про запас. Два стальных ушка-ручки были прикреплены к верхнему кольцу, за которые он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами, так что нужна была определенная смелость, чтобы за них взяться. Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз - и затем начал действовать.. Стоя у кухонной стойки, он развернул крылья мертвой вороны и засунул птицу целиком в дуршлаг. Иголкой с ниткой пришил ворону в трех местах к сетке. Это помешает телу выскальзывать из дуршлага, когда он будет его наклонять. Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула головой и вздрогнула. Эдуардо отскочил от неожиданности и прижался спиной к стойке. Ворона издала слабый, дрожащий крик. Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее шея была сломана. Разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц. Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие повреждения. Мертва, как камень. Теперь, пришитая к сетке дуршлага, реанимированная птица была не способна оторвать голову от груди не только потому, что этому мешала нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все еще была сломанной. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая нитка, мешало их повреждение. Охваченный страхом и отвращением, Эдуардо надавил рукой на грудь вороны. Он не почувствовал сердцебиения. Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще, чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых! Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов, Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить, птица также и не дышала. И шея была сломанной. Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца возвращать мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее. Ворона была мертва. Но шевелилась. Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося тельца. Пришелец мог восстанавливать управление над трупом, не оживляя. В некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее. Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом. Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше удержаться на этой страшной линии перед вопросом. Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые, но одушевленные? В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее клюв открывался и закрывался со слабым клацанием. Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть, их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый зов "кукольника". Тут их холодные мышцы отвратительно напряглись и сжались, твердые сочленения затрещали и хрустнули. Даже когда трупики начнут разлагаться, они, вероятно, продолжат дергаться и поднимать головы, ползти и конвульсивными толчками двигаться от луга, в лес, к берлоге того, кто ими командует. Не думай об этом. Прекрати. Думай о чем-нибудь другом, ради Бога! О чем-нибудь другом. Не об этом, не об этом. Если он отвяжет ворону от дуршлага и пустит ее наружу, будет ли она бить своими сломанными крыльями, весь путь вверх по заднему двору, все кошмарное паломничество в тень верхнего леса? Осмелится ли он пройти за ней в сердце тьмы? Нет. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что устроил себе пришелец. Эдуардо неожиданно был поражен леденящим кровь подозрением, что пришелец был до такой степени чужд, что даже не разделял человеческое понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними вообще. Вероятно, его род никогда не умирает, они или умирают в подлинном биологическом смысле, но снова рождаются в какой-то другой форме из собственных гниющих останков - и пришелец ожидает, что то же самое окажется правдой и для созданий в этом мире. Тогда природа их вида - по одному этому их отношению к смерти - должна быть невообразимо чужой, извращенной, отталкивающей, более, чем угодно, что его воображение могло представить. В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни тоже бесконечно - это он открыл в книгах, которые недавно читал. Теоретически, все, что можно вообразить, должно существовать где-то в безграничной реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни, чужое значит чужое, максимально непохожее на привычное. Одна странность на другой, вне легкого понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание. Он размышлял на эту тему и раньше, но только теперь отчетливо осознал, как мало у него шансов узнать этого путешественника, реально понять его, так же как и у мыши - понять мозаику всего опыта людей или принцип работы человеческого мозга. Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами. Из ее искалеченного горла вырывалось мокрое карканье, гротескная пародия на крик живой птицы. Мрак заполнил душу Эдуардо, потому что больше он не мог делать вид, будто бы для него загадка личность "гостя", который оставил отвратительный след в доме ночью десятого июня. Он знал все это - то, что скрывал от себя самого. Даже когда опаивал себя до забвения, знал. Даже когда отрицал, что знает, знал. И знает это теперь. Он знает! Боже милостивый, он знает! Эдуардо недавно не боялся умереть. Он был почти рад смерти. Теперь он снова испугался умереть. Даже больше - это было за страхом. Он был физически болен ужасом. Он дрожал и потел. Хотя пришелец не демонстрировал, что способен управлять телом живого человека, но что случится, когда человек умрет? Старик взял ружье со стола, снял ключи от "чероки" с крючка и пошел к двери из кухни в смежный гараж. Он должен уйти немедленно, нет времени на пустые траты, уйти далеко. К черту дальнейшее изучение пришельца. К черту вызовы на последнюю встречу. Ему нужно просто сесть в "чероки", нажать на акселератор и, сметая все, что возникнет на его пути, добиться того, чтобы как можно больше миль лежало между ним и тем, что вышло из черной двери в одну монтанскую ночь. Распахнув дверь, он остановился на пороге между кухней и гаражом. Ему некуда было бежать. Семьи не осталось. Друзей нет: слишком стар, чтобы начинать другую жизнь. И не важно, куда он уйдет, путешественник все еще будет здесь, изучая по-своему этот мир, проводя свои извращенные эксперименты, оскверняя то, что свято, совершая немыслимое поругание того, что Эдуардо всю жизнь любил. Нельзя убежать. Он никогда не бегал ни от чего в своей жизни: однако, не гордость мешала ему шагнуть в гараж. Единственное, что останавливало его от бегства, было чувство правильного и неправильного, основные ценности, которые он копил всю жизнь. Если он повернется спиной к этим ценностям и побежит, как бродяга без зацепок в этом мире, то больше не сможет глядеть на себя в зеркале. Итак, стар и одинок, что само по себе плохо. Но быть старым и одиноким да съедать самого себя презрением - невыносимо. Отчаянно хотелось уйти, но такого выхода перед ним открыто не было. Отступил с порога. Закрыл дверь в гараж и вернул ружье на стол. Чувствовал оголенность души, которую, быть может, не испытывал никто прежде него вне ада. Мертвая ворона билась, стараясь вырваться из дуршлага. Эдуардо использовал толстую нитку и вязал надежные узлы, а мышцы и кости птицы были слишком сильно повреждены, чтобы разорвать их. Его план показался теперь глупым. Акт бессмысленной бравады - и безумия. Но однако он начал его воплощение, предпочитая делать что-то, а не ждать смиренно конца. На заднем крыльце прижал дуршлаг вплотную к внешней двери на кухню. Пленная ворона царапалась и трепыхалась. Эдуардо отметил карандашом места на двери против ушек. Затем вбил в те места два стандартных гвоздя и повесил на них дуршлаг. Ворона все еще слабо сопротивлялась, она была видна сквозь проволочную сетку, притиснутая к двери. Но дуршлаг можно легко снять с гвоздей. Используя два гвоздя в форме скобы на каждой стороне, он прибил обе ручки еще крепче к дубовой двери. Стук молотка разнесся по склону двора и отразился эхом сзади него в сосновой стене западного леса. Чтобы сдвинуть дуршлаг и забрать ворону, путешественнику или его заменителю придется отжать гвозди-скобы и освободить по крайней мере одну ручку. Единственной альтернативой было разрезать сетку большими ножницами и забрать пернатый трофей. Другими словами, мертвую птицу нельзя вытащить быстро и тихо. Эдуардо казалось, что многое подтверждает чужую заинтересованность в содержимом дуршлага, - особенно поэтому он собирался провести на кухне всю ночь, если потребуется. Хотя не был уверен, что путешественник жаждет получить мертвую ворону. Может быть, он и ошибается, и существу уже нет никакого дела до испорченного заменителя. Однако птица прожила дольше чем белки, которые прожили дольше енотов, и "кукольник", должно быть, найдет поучительным исследование тел, и захочет выяснить, почему это произошло. Теперь он не будет работать через белок. Или даже через хитрых енотов. Гораздо большая сила и проворство потребуются для решения задачи, которую предложил ему Эдуардо. Он молился, чтобы сам пришелец принял вызов и появился. Ну же! Однако, если он пришлет другого, а этот молчаливый другой - погибшая Линора... какой ужас ему предстоит пережить? Удивительно, что может выдержать человек. Удивительно, сколько сил остается у него даже в тени подавляющего ужаса, даже в приступе жути, даже залитого самым страшным отчаянием. Ворона больше не двигалась. Тишина. Мертвая, как камень. Ну же. Иди, ты ублюдок. Покажи мне свое лицо, покажи мне свою вонючую уродливую морду. Ну же, выползай туда, где я могу тебя видеть. Не робей, ты, проклятый уродец. Эдуардо зашел внутрь. Закрыл дверь, но не запер ее. Опустил жалюзи на окнах так, что ничто не могло его видеть без его ведома, сел за кухонный стол, чтобы довести свой дневник до настоящего момента. Заполнив еще три странички ровным почерком, он подумал, что, должно быть, это его последнее выступление. В случае, если с ним что-нибудь произойдет, он хотел, чтобы его желтый блокнот нашли - но не слишком легко. Поэтому поместил его в большую сумку на молнии, окунул ее в воду, и поставил в морозильник, среди пакетов с замороженной едой. Наступили сумерки. Момент истины быстро приближался. Он не ждал, что существо из леса явит себя при дневном свете. Чувствовал, что оно привыкло к ночи и предпочитает ночь - существо, порожденное во тьме. Эдуардо взял из холодильника пива. Что за черт? Это первая бутылка за несколько часов! Хотя ему хотелось оказаться трезвым к тому времени, когда произойдет встреча, он понимал, что трезвость должна быть не полной, а голова не слишком ясной. Некоторые вещи лучше всего встречать и иметь с ними дело человеку, чья чувствительность немного притуплена. Ночь уже почти покрыла все на западе, и не успел он разделаться с первой бутылкой пива, когда услышал какое-то движение на заднем крыльце. Тихий глухой звук и скрип, потом снова глухой звук. Определенно, это шевелилась не ворона. Звуки слишком тяжелые. Они были неуклюжи, и производило их нечто, что неловко взбиралось по трем деревянным ступенькам крыльца. Эдуардо встал на ноги и взял ружье. Его ладони стали липкими от пота, но он мог держать оружие. Еще один глухой звук и скрип по песку. Его сердце билось со скоростью птичьего, быстрее чем у вороны, даже тогда, когда та была жива. Гость - откуда бы он ни был, как бы он ни звался, живой или мертвый - достиг верхней ступеньки и двинулся по площадке к двери. Больше никаких глухих звуков. Только волочение и шарканье, скольжение и скрип. Видимо, благодаря литературе того сорта, что он читал все последние несколько месяцев, голова Эдуардо наполнилась образами различных неземных созданий, которые могли бы производить такие звуки вместо обычных шагов. Каждый был зловещее по виду, чем предыдущий, пока в мозгу не зарезвились чудовища. Одно чудовище не было неземным, относясь более к По, чем к Хайнлайну или Брэдбери. Готическим, а не футуристическим, не только с Земли, но и из земли. Оно шло к двери: все ближе и ближе. И, наконец, достигло ее и замерло у двери. Незапертой двери. Тишина. Эдуардо нужно было сделать только три шага, схватиться за ручку и дернуть ее на себя, и тогда он бы оказался лицом к лицу с "гостем". Но он не мог сдвинуться, словно врос в пол, как деревья в холмы, которые поднимались за домом. Хотя он сам придумал такой план, предусматривающий встречу, хотя не убежал, когда у него была возможность. Эдуардо убедил себя, что сохранность его рассудка зависит только от того, как он встретит этот последний ужас ночью и удастся ли ему остановить его в прошлом. Теперь же он почти парализован и совсем не уверен, что бегство было таким уж неверным выходом. "Это" молчало. Оно было там, но молчало. В нескольких дюймах от двери. Что оно делало? Просто ждало, что Эдуардо двинется первым? Или изучало ворону в дуршлаге? Крыльцо было темным, и только свет с кухни просачивался через закрытые окна. Может ли оно вообще видеть ворона? Да! О да, оно видит в темноте! Можно держать пари, оно видит в темноте лучше чем самая глазастая кошка, потому что оно само из темноты. Услышал, как тикали кухонные часы. Хотя они всегда были здесь, он не слыхал их годами, потому что тиканье стало частью фона, белым звуком. Но теперь он его слышал, громче, чем когда-либо, как будто палочка бьет: медленно, рассчитанными ударами по приглушенному барабану на государственных похоронах. Ну же, ну, давай! На этот раз он не призывал пришельца показаться - подгонял себя самого. Давай, ты, ублюдок, ты трус, ты старый тупой дурак, шевелись! Он двинулся к двери и остановился так близко, что мог бы открыть ее одним движением. Чтобы взяться за ручку, надо было держать ружье только одной рукой, но он не мог сделать этого. Никак не мог. Его сердце болезненно билось среди ребер. Чувствовал пульс висками, тот стучал, молотил, оглушал. Он ощутил это через закрытую дверь. Тошнотворная вонь, запах кислого и гниющего. Такого ему, не доводилось ощущать никогда в жизни. Ручка двери перед ним, которую он не мог схватить сам, - круглая, полированная, желтая и блестящая, - начала поворачиваться. Сверкнувший свет, отражение кухонных ламп потек по мягкому изгибу ручки, пока она медленно вращалась. Очень медленно. Свободная щеколда вышла из гнезда с коротким клацанием меди о медь. Пульс колотил по вискам, отдаваясь по всему телу. Сердце разбухло в груди, так разбухло, что переполнило легкие. Тяжелое дыхание причиняло боль. Теперь ручка вернулась в прежнее положение, дверь осталась неоткрытой. Язычок щеколды снова погрузился в приемник. Миг появления откладывался, может быть, уходил навсегда, как и его удалявшийся гость... С мучительным криком, который удивил его самого, Эдуардо дернул за ручку и распахнул дверь одним бешеным, судорожным движением. Он оказался лицом к лицу со своими самыми худшими страхами. Потерянная дева, освобожденная после трех лет в могиле: жилистая, скрученная масса серых волос с грязью, безглазые впадины. Мясо отвратительна сгнившее и потемневшее, невзирая на сохраняющее действие бальзама, проблески чистых костей посреди иссохшей воняющей ткани. Губы, обнажившие зубы в широкой, но не веселой улыбке. Потерянная дева стояла в своем рваном и изъеденном червями саване: сине-голубая материя, - покрытая расплывшимися пятнами трупной жидкости. Она подняла руку и вытянула ее к нему. Ее вид наполнил его не просто ужасом и отвращением, но отчаянием. Боже! Он погрузился в море холодного черного отчаяния от того, что Маргарита превратилась в это, согласно непреклонной судьбе всех живых существ. Это не Маргарита - она не эта грязная кукла. Его жена давно в лучшем месте, на небесах, у Бога. Может быть, сидит рядом с Богом! Маргарита это заслужила и сидит рядом с Богом, далеко от своего тела. Сидит рядом с Богом! Прошли первые мгновения встречи, и он подумал, что с ним теперь все будет в порядке, что он сохранит рассудок и сможет поднять ружье и снести ненавистную тварь с крыльца. Слать в нее пулю за пулей, пока она не потеряет последнее сходство с Маргаритой, пока не станет просто кучей из крошева костей и кусков мяса, и больше ей не удастся погрузить его в такое отчаяние. Затем он увидел, что к нему пришел не только этот отвратительный заменитель, но и сам путешественник: две встречи вместо одной. Пришелец обхватил тело, повис на спине, и проник во все впадины, уселся на мертвую женщину как на лошадь и залез ей внутрь. Его собственное тело казалось каким-то мягким и плохо приспособленным для столь сильной гравитации, которую он здесь встретил. В этих условиях он нуждался в подпорке, в некоем транспортном средстве. Сам был черным, черным и гладким, кое-где покрытый красными пятнами. Казалось, состоял только из этого обвившегося и корчащегося придатка, который на мгновение показался таким же жидким и гладким, как змея, но в следующий момент, заостренным и суставчатым, как ноги краба. Но он не был ни мышечным, как кольца змеи, ни панцирным, как краб, а клейким, желеобразным. Эдуардо не разглядел ни головы, ни рта, никаких знакомых черт, которые могли подсказать, где низ, а где верх. У него было всего несколько секунд чтобы осознать то, что он успел заметить, бросая короткие взгляды. Увидев эти блестящие черные щупальца: как они шевелятся в грудной клетке трупа, он понял, что на теле трехлетней давности осталось гораздо меньше плоти, чем ему показалось вначале и что видимость объема перед ним создавал наездник на костях. Его переплетенный придаток выпячивался там, где когда-то были ее сердце и легкие, обвивался, как виноградная лоза вокруг ключиц и лопаток, вокруг плечевой и лучевых костей, вокруг берцовых. Даже заполнял пустой череп и пузырился за ободками пустых глазниц! Это было больше, чем он мог выдержать и больше, чем то, к чему его приготовили книги. Это было больше, чем "чужое": неприглядность, которую он не мог вынести. Он услышал, как кричит, слышал, но не мог остановиться, не мог поднять ружья, потому что вся его сила ушла в этот крик. Хотя казалось, что прошла вечность, на самом деле миновало только пять секунд с тех пор, как он распахнул дверь, до того, как сердце сжал смертельный спазм. Несмотря на то, что маячило на пороге кухни, невзирая на мысли и ужасы, которые проносились в его мозгу за этот момент времени, Эдуардо знал, что число секунд было точно такое - пять. Потому что какая-то часть его продолжала считать тиканье часов, - похоронный ритм, - пять тиканий, пять секунд. Затем опаляющая боль взорвалась в нем; мать всех болей, вызванная не силой пришельца, но поднявшаяся изнутри. В сопровождении белого света, яркого, как вспышка ядерного взрыва, а дальше - все стирающая белизна, которая смыла пришельца из его видения и все тревоги мира из его сознания. Покой. Мрак. Тишина... 13 Оттого, что в дополнение к перелому позвоночника у него обнаружилось повреждение нервов, Джеку пришлось пробыть в Реабилитационном Центре Феникса дольше, чем он рассчитывал. Моше Блум, как и обещал, научил его дружить с болью, воспринимая ее как свидетельство выздоровления. К началу июля, через четыре месяца после того, как его ранили, постепенно уменьшающаяся боль так долго уже была его постоянным компаньоном, что стала не только другом, но и сестрой. Семнадцатого июля, когда его выписали из Феникса, Джек мог снова ходить, хотя все еще нуждался в поддержке не одной, а двух тростей. В действительности он редко использовал обе, иногда вообще ни одной, но всегда боялся без них упасть, особенно на лестнице. Хотя и медленно, он обретал прежнюю устойчивость, однако под случайным воздействием блуждающих нервных импульсов одна из двух ног время от времени начинала подволакиваться, заставляя с усилием сгибать колено. Подобные неприятные сюрпризы делались все реже с каждой неделей. Он надеялся избавиться от одной тросточки к августу, а от второй к сентябрю. Моше Блум, могучий, как скальная скульптура, но умудрявшийся двигаться легко, как на воздушной подушке, сопровождал Джека к главному выходу, пока Хитер подгоняла машину со стоянки. Терапевт как обычно, был одет во все белое, но его ермолку украшала разноцветная вышивка: - Слушай, тебе придется следить за собой и делать все эти упражнения ежедневно. - Обязательно. - Даже после того, как избавишься от тростей. - Конечно. - Обычно рвение у всех ослабевает. Иногда пациент, когда к нему возвращаются все функции и он снова доверяет телу, начинает воображать, что больше над собой работать не надо. Но лечение продолжается даже тогда, когда он об этом не подозревает. - Я тебя понял. Придерживая для Джека переднюю дверь, Моше сказал: - И еще ты должен помнить, что у некоторых частенько возникают серьезные проблемы. Им приходится сюда возвращаться и снова лечиться, чтобы только получить обратно то, что они потеряли во второй раз. - Это ко мне не относится, - уверил его Джек, выхрамывая со своими тросточками в славный теплый летний день. - Занимайся лечением, когда оно тебе нужно. - Хорошо. - Не пытайся манкировать. - Не буду. - Теплые ванны с эпсоновской солью, когда будут боли. Джек торжественно кивнул. - И клянусь Господом, каждый день я буду есть куриный суп. - Я не собираюсь изображать твою няньку, - рассмеялся Моше? - Разве? - Правда нет. - Да ты нянчился со мной все эти недели! - Ты прав. Конечно, я так и делал. Джек повесил одну тросточку на запястье, чтобы пожать ему руку. - Спасибо тебе, Моше. Терапевт сжал его кисть, затем крепко обнял: - Ты добился больших успехов. Я тобой горжусь. - А ты отлично справился со своим делом, дружище. Когда подъехали Хитер и Тоби, Моше ухмыльнулся. - Конечно, я хорошо с ним справился. Мы, евреи, все знаем о страдании. Несколько дней, просто находясь в своем доме и засыпая в своей собственной кровати, Джек испытывал такой восторг, что больше не нуждался ни в каких усилиях, чтобы поддерживать оптимизм. Сидеть в любимом кресле, есть тогда, когда хочется, а не тогда, когда это предписывает рассчитанная восстановительная диета. Помогать Хитер с готовкой, читать Тоби на ночь, смотреть телевизор после десяти вечера, не надевая при этом наушников, - все это удовлетворяло его гораздо больше, чем любая роскошь и удовольствия, которые он мог получить, будучи принцем Саудовской Аравии. Джек продолжал размышлять о финансах семьи, но и это положение было обнадеживающим. Ожидал, что сможет вернуться на работу при благоприятных условиях уже к августу, по крайней мере, отработать плату за лечение. Прежде чем снова станет патрульным на улице, конечно же, придется пройти жесткие физические и психические тесты, чтобы определить, не может ли сказаться его травма на работе, следовательно, еще много недель ему придется служить за столом. Так как Депрессия проявляла очень мало признаков выздоровления, а каждая инициатива правительства казалась направленной на сокращение рабочих мест, Хитер перестала ждать от широко рассеянных анкет какого-либо урожая. Пока Джек был в реабилитационном центре, она стала предпринимательницей: - "Говард Ньюс без безумств" - шутила она, - занимаясь бизнесом как "Макгарвей Ассошиэйтс". Десять лет работы с программным обеспечением для IBM принесли ей некоторое доверие в глазах клиентов. К тому времени как Джек вернулся домой, Хитер подписала контракт на разработку программ инвентаризации товаров и бухгалтерии для хозяина целой сети из восьми таверн: одного из нескольких предприятий, процветающего в современной экономике продажей выпивки в соответствующей для этого атмосфере. Ее работодатель уже не мог охватить одним взором деятельность всех своих стремительно размножающихся салунов. Выручка от ее первой сделки никак не была сравнима с той зарплатой, которую она перестала получать в прошлом октябре. Однако Хитер была уверена, что "доброе словечко" принесет ей больше работы, а для этого, как ей казалось, сначала нужно обслужить по первому классу хотя бы трактирщика. Джек был рад видеть ее снова довольной своей работой. Компьютеры выстроились на двух больших столах в их спальне, где матрацы и пружины кроватей теперь на день приваливались к стене. Она всегда была счастлива, делая что-то по своей профессии, а его уважение к ее интеллекту и усердию было таким, что он не удивился бы, увидев, как скромная домашняя фирма "Макгарвей Ассошиэйтс" превратилась бы со временем в соперника корпорации "Майкрософт". На четвертый день пребывания Джека дома, выслушав все его радостные соображения, она откинулась на своем конторском стуле и выпятила грудь, как будто исполнившись необычайной гордостью: - Ага, вот так! Я - Билл Гейтс без репутации неотесанного дурака! Прислонившись к дверному косяку, уже только с одной тростью, Джек сказал: - Я предпочитаю думать о тебе как о Билле Гейтсе с потрясающими ногами. - Ты маньяк. - Виноват. - Кроме того, откуда ты знаешь, что у Билла Гейтса ноги хуже моих? Ты его хоть когда-нибудь видел? - Хорошо, беру назад все, что сказал. Насколько я понимаю, у тебя теперь есть все, чтобы тебя считали такой же неотесанной, как и Билл Гейтс. - Спасибо. - Пожалуйста. - А они действительно потрясающие? - Кто? - Мои ноги. - А у тебя есть ноги? Хотя Джек и сомневался в том, что "доброе словечко" позволит ей приобрести деловую популярность настолько быстро, чтобы они успели оплатить счета и заклады, чересчур об этом не волновался. До двадцать четвертого июля, когда он отсидел дома уже неделю, его настроение начало незаметно изменяться. Он пытался подключить свой знаменитый оптимизм, но тот не то чтобы спотыкался на каждом шагу, а просто ломался от перенапряжения и мог вообще скоро рассыпаться на мелкие части. Теперь и ночи не проходило без жутких снов, которые становились все кровавой раз от раза, с каждой ночью. Он постоянно просыпался в холодному поту от ужаса через какие-нибудь три-четыре часа после того как лег, и не мог снова погрузиться даже в дрему независимо от того, насколько устал за день. Быстро наступило общее недомогание. Еда, казалось, потеряла большую часть вкуса. Он торчал в доме потому, что летнее солнце стало раздражительно ярким, а сухая калифорнийская жара, которую он раньше находил приятной, теперь его утомляла и злила. Хотя он всегда был любителем чтения и обладал внушительной библиотекой, теперь не мог найти ни одного писателя - даже среди старых любимцев, - чья книга его увлекла бы. Ни один рассказ, не важно, как щедро он был разукрашен похвалами критики, не захватывал, и ему часто приходилось перечитывать один абзац по три или даже четыре раза, пока содержание не пробивалось через туман в его голове. Из недомогания Джек перешел в обессиливающую депрессию двадцать восьмого, на одиннадцатый день после реабилитации. Он обнаружил, что размышляет о будущем гораздо больше привычного - и не способен разглядеть в нем ни одной перспективы, которая полностью его бы устраивала. Когда-то ловкий и проворный пловец по океану оптимизма, он стал съежившимся и испуганным существом в омуте отчаяния. Он читал ежедневные газеты слишком тщательно, размышляя о текущих событиях слишком глубоко и затрачивая чересчур много времени на просмотр теленовостей. Войны, геноцид, бунты, теракты, схватки политиков, гангстерские сражения, уличные перестрелки, детская преступность, развлечения убийц, угоны машин, сценарии экологического судного дня. Молодой продавец продуктового магазина, застреленный ради пятнадцати долларов и сдачи в его кассе, изнасилование, удушение и смерть от ножа. Он знал, что современная жизнь проявляется не только в этом. Но масс-медиа концентрировались на самых мрачных аспектах каждого выпуска, то же делал и Джек. Хотя он пытался оставлять газеты нераскрытыми и отключать телевизор, но оказался затянутым в их азартный счет последних трагедий и насилий, как алкоголик привязан к бутылке или заядлый игрок к волнениям скачек. Отчаяние, внушаемое новостями было эскалатором, увлекающим вниз, с которого, как ему представлялось, нельзя сойти. И он набирал скорость. Когда Хитер случайно упомянула, что Тоби переходит через месяц в третий класс, Джек начал волноваться из-за наркомании и насилия, которым охвачено так много лос-анджелесских школ. Появилась ужасающая уверенность, что Тоби убьют прежде, чем они найдут возможность, невзирая на финансовые проблемы, заплатить за образование в частном лицее. Убежденность в том, что когда-то такое безопасное место, как классная комната, теперь стало не более надежным, чем поле битвы, быстро и неизбежно привела его к заключению, что для его сына нигде не будет безопасно. Если Тоби могут убить в школе, то почему не на его собственной улице, когда он будет играть в своем дворе? Джек стал родителем, помешанном на опеке, каким никогда не был, с неохотой отпуская мальчика куда-то вне зоны своей видимости. К пятому августа, когда прошло только два дня с его восстановления на работе и возвращение к более нормальной, старой жизни было так близко, под рукой, время от времени его настроение улучшалось, в основном ему было тоскливо мрачно. При мысли о рапорте в отделение с просьбой вернуть его на уличные дежурства, у него потели ладони, хотя по крайней мере еще месяц его бы не отпустили с конторской работы в патруль. Джек считал, что успешно скрывает ото всех свои страхи и подавленность. В ту ночь он узнал совсем обратное. В кровати, выключив лампу, ему удалось найти мужество, чтобы произнести в темноте то, что он не мог сказать на свету: - Я не хочу возвращаться в патруль. - Знаю, - спокойно сказала Хитер. - Имею в виду не только сейчас. Никогда. - Знаю, малыш, - сказала она нежно, ее рука нашла его и сжала ладонь. - Это было так ясно? - Уже пару недобрых недель. - Извини. - Уж в этом ты не виноват. - Я думал, что буду на улице, пока не уволюсь. Мне казалось, это то, чего я хочу. - Все меняется, - сказала Хитер. - Не могу теперь рисковать. Я потерял уверенность. - Она еще вернется. - Может быть. - Точно вернется, - настаивала жена. - Но ты все равно не вернешься на улицу. Все, хватит. Ты сделал свое, испытал свое везение больше, чем можно ожидать от любого полицейского. Пускай кто-нибудь другой спасает мир. - Я чувствую себя... - Я знаю. - ...пустым... - Это пройдет. Все пройдет. - ...как слюнявый трус. - Ты не трус. - Хитер провела кончиками пальцев по его боку и положила руку ему на грудь. - Ты хороший человек и смелый - слишком смелый, черт возьми, мне так кажется. Если бы ты не решился уйти с патрульной работы, я решила бы это за тебя. Так или иначе. Заставлю тебя это сделать, потому что следующий раз может быть твоим. Я стану Альмой Брайсон, а жена твоего напарника будет приходить сюда посидеть со мной, подержать меня за руку. Будь я проклята, если допущу чтобы такое случилось. За год рядом с тобой застрелили двух твоих напарников, а с января убили уже семь полицейских. Семь. Я не хочу тебя потерять, Джек. Он привлек Хитер к себе и крепка обнял, глубоко благодарный судьбе, что нашел эту женщину в жестоком мире, где все так сильно зависит от нелепого случая. Некоторое время он не мог говорить: голос совсем сел от волнения. Наконец произнес: - Я думаю, что теперь навеки приклею свою задницу к стулу и стану конторской крысой того или другого сорта. - Я куплю тебе целый чемодан крема от геморроя. - Мне придется завести именную чашку для кофе. - И запас папок с надписью: "Со стола Джека Макгарвея". - Это будет означать понижение жалованья. Нельзя платить столько же, сколько патрульным. - Мы справимся. - Точно? Я не уверен. Это будет очень тяжело. - Ты забыл о "Макгарвей Ассошиэйтс". Изобретательные и изысканные программы по заказу, приспособленные для ваших нужд. Разумные цены. Современные поставки. Но лучше, чем у Билла Гейтса. Той ночью во мраке спальни казалось, что, наконец, и в Лос-Анджелесе можно обрести надежность и счастье. Однако в течение следующих десяти дней на них обрушился шквал испытаний реальностью, которая сделала невозможным питаться фантазиями о старом добром Лос-Анджелесе. Очередное сокращение бюджета городские власти компенсировали, урезав жалование уличным полицейским на пять процентов, а конторским служащим департамента на двенадцать. Таким образом, зарплата Джека стала гораздо, значительно меньше, чем прежняя. На следующий день госстатистика показала, что состояние экономики снова ухудшается, и новый клиент на пороге подписания контракта с "Макгарвей Ассошиэйтс" так встревожился этими цифрами, что решил не вкладывать денег в новые компьютерные программы еще несколько месяцев. Инфляция росла. Налоги тоже. Задавленная долгами компания коммунальных услуг обещала ужесточение тарифов, чтобы предотвратить собственное банкротство, что означало поднятие цен на электричество. Цены за воду уже подскочили, очередь была за природным газом. Особенно Макгарвеев придавил чек за починку автомобиля в шестьсот сорок долларов, пришедший в тот же самый день, когда первый фильм Энсона Оливера, чей прокат после съемок не пользовался успехом, был снова запущен на экраны "Парамаунт", разжигая угасший было интерес к перестрелке и лично к Джеку. Ричи Тендеро, муж блистательной Джины Тендеро, обладательницы черных кожаных платьев и баллончика Мейса с красным перцем, был ранен выстрелом из дробовика, оказавшись по вызову в самом центре домашней ссоры. Это привело к ампутации левой ноги и пластической операции на левой стороне лица. Пятнадцатого августа одиннадцатилетняя девочка попала под перекрестный огонь гангстеров в одном квартале от школы, которую скоро должен был начать посещать Тоби. Она умерла на месте. Иногда казалось, что жизнь приобретает высший смысл. События разворачивались в сверхъестественной последовательности. Давно забытые знакомые появлялись снова с новостями, которые меняли судьбы. Или приходили незнакомцы и произносили всего пару мудрых мудростей, разрешая прежде неразрешимые проблемы, или что-то из недавних снов становилось явью. Внезапно существование Бога оказывалось общепринятым фактом. Утром восемнадцатого августа, когда Хитер стояла на кухне ожидая свежего кофе от аппарата Мастер-Кофе и разбирая только что пришедшую почту, она наткнулась на письмо от Пола Янгблада, присяжного поверенного из Иглз Руст, Монтана. Конверт был тяжелым, как будто содержал не только письмо, но и некие документы. Согласно марке, оно было отправлено шестого числа, что заставило призадуматься о цыганском маршруте путешествия, предпринятого им по странному капризу почтовой службы. Хитер что-то слышала об Иглз Руст, но не могла вспомнить, когда и в связи с чем. Разделяя почти всеобщее отвращение к поверенным, она связывала всю корреспонденцию от юридических фирм с грядущими неприятностями, и поэтому положила письмо в самый низ, намереваясь разобраться с ним в последнюю очередь. Отбросив рекламы, нашла четыре оставшихся, послания были чеками. Когда же, наконец, прочла письмо от Пола Янгблада, то оказалось, что его содержание настолько отличалось от дурных новостей, которых она ожидала, и так удивительно, что ей потребовалось немедленно сесть на кухонный стол и перечесть его с самого начала. Эдуардо Фернандес, клиент Янгблада, умер четвертого или пятого июля. Он был отцом Томаса Фернандеса. Того самого Томми, убитого на глазах Джека за одиннадцать месяцев до событий на станции Хассама Аркадяна. Эдуардо Фернандес назвал Джека Макгарвея своим единственным наследником. Выступая душеприказчиком мистера Фернандеса, Янгбланд пытался уведомить Джека по телефону, но обнаружил только, что его номер нигде не значится. Переходящее имущество включает в себя выплату страхового полиса, которая пойдет на покрытие пятидесятипятипроцентного налога за наследование. Но при этом Джеку достается незаложенное шестисотакровое ранчо Квотермесса, дом с четырьмя спальнями и мебелью, домик управляющего, конюшня с десятью стойлами, различные приспособления и оборудование и "значительная сумма наличностью". Вместо официального документа к письму на одну страницу прилагалось шесть фотографий. Трясущимися руками Хитер разложила их в два ряда на столе перед собой. Осовремененный викторианский дом был восхитителен, его декоративная отделка очаровывала, не подавляя готической угрюмостью. Он казался в два раза больше, чем тот, в котором они жили теперь. От горных и долинных ландшафтов в каждом направлении захватывало дух. Никогда раньше Хитер не переполняли столь сильные смешанные чувства. В час отчаяния им было ниспослано спасение, указан выход из мрака, путь бегства от безнадежности. Она не имела понятия, что разумел под словами "значительная сумма наличностью" монтанский поверенный, но представляла, что одно ранчо, если его продать, принесет достаточно денег для того, чтобы оплатить все их счета и текущие заклады, оставив ощутимый счет в банке. Она почувствовала головокружение от дикого возбуждения, которого не знала с тех пор, как была маленьким ребенком и верила в сказки и радостные чудеса. С другой стороны, их новое хорошее состояние могло быть хорошим состоянием Томми Фернандеса, если бы его не убили. Этот мрачный факт неизбежной реальности портил подарок и охлаждал ее радость. Некоторое время она размышляла, разрываясь между радостью и виноватостью, и наконец решила, что слишком сильно реагирует, как Бекерман, и слишком слабо, как Макгарвей. Она сделала бы что угодно, чтобы вернуть Томми Фернандеса к жизни, даже если бы это означало, что наследство никогда не перейдет к ней с Джеком. Но холодная правда была в том, что Томми мертв, лежит в земле уже шестнадцать месяцев, и никто тут не поможет. Судьба ведь так часто зла и скупа, а так редко щедра; было бы глупо не радоваться этому потрясающему благодеянию. - Ее первой мыслью было позвонить Джеку на работу. Она даже пошла к настенному телефону, набрала часть номера, затем повесила трубку. Это была уникальная новость, одна на всю жизнь. Никогда у нее не появится другой возможности сообщить ему что-то настолько же восхитительное, и смазывать своей поспешностью эту радость ей не следует. К тому же, она хотела увидеть его лицо в тот момент, когда он услышит о наследстве. Она взяла блокнот и карандаш с полки под телефоном и вернулась к столу, где снова перечитала письмо. Выписала вопросы для Пола Янгблада, затем вернулась к аппарату и позвонила ему в Иглз Руст, Монтана. Когда Хитер представлялась секретарю поверенного и затем ему самому, ее голос дрожал из-за боязни, что вот сейчас ей сообщат, что все было ошибкой. Может быть, кто-то оспорил завещание; Или, вполне вероятно, найдено более свежее, которое уже не называло Джека единственным наследником. Тысячи "может быть". Движение в час пик было хуже, чем обычно. Ужин отложили из-за того, что Джек прибыл на полтора часа позже, усталый и измотанный, но продолжавший вести себя как человек влюбленный в свою работу и совершенно счастливый от своей жизни. Закончив есть, Тоби извинился, потому что собирался уйти и посмотреть свою любимую телепрограмму, и Хитер отпустила его. Она хотела сначала разделить новость с Джеком; пусть будут только они двое, а Тоби сказать позже. Как обычно, Джек помог ей протереть стол и загрузить посудомойку. Когда они с этим покончили, он сказал: - Пройдусь, потренирую ноги. - У тебя боли? - Только небольшие судороги. Хотя Джек и прекратил пользоваться тростью. Хит боялась, что он не скажет ей, если возникнут проблемы с равновесием или какие-нибудь другие. - Ты уверен, что все в порядке? - Совершенно. - Он поцеловал ее в щеку. - Ты и Моше Блум никогда не смогли бы пожениться. Вам пришлось бы вечно ссориться, решая, кто из вас должен нянчиться с другим. - Присядь на минутку, - сказала она, подталкивая мужа к столу и усаживая. - Нам нужно кое о чем поговорить. - Если дело в зубах Тоби, я сам этим займусь. - Не в зубах. - Ты видела этот последний счет? - Да. Я его видела. - Кому вообще нужны зубы? У моллюсков нет зубов, и они превосходно справляются. У устриц нет зубов. И у червяков. Очень многие не имеют зубов, но они совершенно счастливы. - Забудь о зубах, - сказала Хитер, беря письмо Янгблада и фотографии с холодильника. Он взял протянутый конверт: - Чего ты улыбаешься? Что здесь? - Прочти... Хитер села напротив Джека, поставив локти на стол, подперев голову ладонями, и принялась пристально глядеть на него, пытаясь отгадать по выражению лица, где именно он сейчас читает. Зрелище мужа, впитывавшего в себя новости, доставляло ей удовольствие, которого она уже давно не испытывала. - Так это... я... но почему, черт возьми?.. - Он оторвал взгляд от письма и посмотрел на нее. - Это правда? Она захихикала. Она не смеялась уже целую вечность. - Да. Да! Это правда, каждое невероятное слово. Я звонила Полу Янгбладу. Судя по голосу, он очень хороший человек. Он был соседом Эдуардо и его поверенным. Его ближайшим соседом, в двух милях. Он подтвердил все, что есть в письме. Спроси меня, сколько это - "значительная сумма наличностью"? Джек глуповато заморгал, как будто новости были неким тупым предметом, которым его оглушили. - Сколько? - Он еще не совсем уверен, пока не вычел последние налоги, но после всего останется... должно быть, что-то около трехсот-четырехсот тысяч долларов. Джек побледнел. - Этого не может быть! - Так он мне сказал. - Плюс ранчо? - Плюс ранчо. - Томми рассказывал о местечке в Монтане, говорил, что отец его любит, а он - ненавидит. Мол, скука. Томми говорил, ничего не происходит, полное захолустье. Он любил своего отца, рассказывал про него смешные истории, но никогда не говорил, что тот богат. - Джек снова взял письмо, которое дрожало в его руке. - Почему отец Тома оставил все мне, ради Бога? - Это было в числе вопросов, которые я задала Полу Янгбладу. Он сказал, что Томми, бывало, писал отцу о тебе, каким ты был отличным парнем. Рассказывал о тебе как о брате. Поэтому, когда Томми погиб, его отец решил передать тебе все. - А что скажут на это другие родственники? - Нет никаких других родственников. Джек потряс головой. - Но я никогда не видел... - он справился в письме, - Эдуардо. Это безумие. Я имею в виду, Боже, это чудесно, но безумно. Он дал все кому-то, кого даже не видел? Не в силах оставаться сидеть, разрываемая чувствами, Хитер вскочила и побежала к холодильнику. - Пол Янгблад говорит, что эта идея пришла Эдуардо в голову потому, что он сам унаследовал все восемь лет назад от своего хозяина, и это было для него полной неожиданностью. - Черт меня побери! - воскликнул Джек с удивлением. Она достала бутылку шампанского, которую прятала в отделении для овощей, где Джек не увидел бы ее. Ему надо узнать все новости и понять, что они празднуют. - По Янгбладу, Эдуардо думал, что это будет для тебя сюрпризом... ну, ему казалось - это единственный способ отплатить за доброту хозяина. Когда она вернулась к столу, Джек нахмурился на бутылку шампанского. - Я как аэростат: переполнен и раздулся так, что сейчас подскочу к потолку, но... в то же время... - Томми, - произнесла она. Он кивнул. Сняв фольгу с горлышка бутылки, она сказала: - Мы не можем его воскресить. - Нет, но... - Он бы порадовался нашему счастью. - Да. Я знаю. Томми был отличным парнем. - Поэтому давай быть счастливыми. Джек ничего не ответил. Отогнув проволочную сеточку, которая покрывала пробку, она сказала: - Мы были бы идиотами, если не были бы счастливы. - Я знаю. - Это чудо, и как раз такое, в котором мы нуждаемся. Он уставился на шампанское. Хитер напомнила: - Это не только наше будущее. И Тоби тоже. - Теперь он может уладить все с зубами. Смеясь, она ответила: - Это замечательно, Джек. Наконец его улыбка стала широкой и нестесненной. - Ты права, черт возьми, - это замечательно. Теперь нам не нужно будет слушать, как малыш мелет еду деснами. Сняв проволоку с пробки, она заявила: - Даже если мы не заслужили такую удачу, Тоби заслужил. - Мы все заслужили. - Джек встал, подошел к ближайшему шкафу, и взял чистое посудное полотенце с полки. - Вот, давай мне. - Он взял у Хитер бутылку, обернул полотенцем. - Может взорваться. - Быстро вытащил пробку, хлопок прозвучал, но пена выше горлышка не пошла. Хитер принесла пару рюмок, Джек их наполнил. - За Эдуардо Фернандеса, - сказала она вместо тоста. - За Томми. Они выпили, стоя у стола, и затем Джек легко ее поцеловал. Его быстрый язык был сладким от шампанского. - Боже мой, Хитер, ты понимаешь, что это все означает? Присели снова и она произнесла: - Когда мы пойдем ужинать в следующий раз, это будет ресторан, где еду подают на настоящих, а не на бумажных тарелках. Его глаза засветились, и она задрожала, видя мужа таким счастливым. - Мы сможем оплатить заклады, все счета, у нас будут деньги для колледжа Тоби, все в один день. Может быть, даже устроим каникулы - и это на одни эти наличные. Если мы продадим ферму. - Погляди на фото, - поспешила она, схватила их, и разложила на столе. - Очень мило! - Больше, чем мило. Это роскошно, Джек. Погляди на эти горы! А сюда - гляди, с этого угла, стоя перед домом, ты можешь видеть вечность! Он поднял взгляд со снимков и встретился у ее глазами. - Что я слышу? - Нам не обязательно продавать ее. - И жить там? - Почему бы и нет? - Мы люди города. - Прожили в Лос-Анджелесе всю жизнь. - Это легко может стать прошлым. Хитер видела, что эта идея его захватывает, и ее собственное возбуждение выросло, когда Джек начал склонятся к ее точке зрения. - Мы так долго хотели перемен. Но я никогда не думал, что их будет так много. - Погляди на фото. - Хорошо, да, это роскошно. А что мы будем там делать? Куча денег, но на всю жизнь не хватит. Кроме того, мы молоды - не можем же жить как растения! - Может быть, ты сможем заняться делами в Иглз Руст. - Какими делами? - Я не знаю. Какими-нибудь, - сказала она. - Давай съездим, посмотрим, что это такое и, может быть, определим все прямо там. А если нет... ну, нам ведь не нужно жить там все время. Год, два, а если не понравится, продадим. Он допил свое шампанское и налил снова в оба бокала. - Тоби идет в школу через две недели... - У них в Монтане есть школы, - ответила она, хотя и знала, что это не то, о чем он хотел сказать. Джек без сомнения, думал об одиннадцатилетней девочке, которую застрелили насмерть в квартале от начальной школы, куда должен был перейти Тоби. Она слегка подтолкнула его: - У него будет шестьсот акров, чтобы играть, Джек. Он так долго хотел собаку, золотого ретривера, и непохоже, что это место слишком мало! Поглядев на один из снимков, Джек сказал: - Сегодня на работе мы говорили о всех кличках, которые есть у этого города, их больше, чем у всех других. Ведь Нью-Йорк - это Большое Яблоко. Но Лос-Анджелес имеет кучу имен - и ни одно из них ему не подходит, они все ничего не значат. Например, Большой Апельсин. Но здесь больше нет апельсиновых рощ, все срыто под дома, парки и стоянки машин. Мы можем его называть Городом Ангелов - но здесь ничего ангельского больше не происходит, ничего такого, что было раньше. Слишком много на улице чертей. - Город, где Рождаются Звезды, - подсказала она. - И девятьсот девяносто девять детей из тысячи, которые появляются здесь, чтобы стать кинозвездами, что с ними случается? Их треплет ветром, ломает и делает наркоманами. - Город, где Садится Солнце. - Ну, оно все еще садится на западе, - сообщил он, беря другое монтанское фото. - Город, Где Садится Солнце... Это заставляет думать о тридцатых и сороковых. О свинге, мужчинах, снимающих шляпы при встречах и держащих двери для дам в черных вечерних туалетах. Элегантные ночные клубы, окнами выходящие на океан. Богарт и Бэсол. Гейбл и Ломбард. Люди потягивают мартини и глядят на золотой закат. Все прошло. Большей частью. Сегодня его надо звать Городом Умирающего Дня. Джек умолк. Тасуя фотографии, рассматривая их. Наконец он оторвал взгляд и сказал: - Давай!  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗЕМЛЯ ЗИМНЕЙ ЛУНЫ *  14 В далекие времена динозавры, ужасные создания, даже такие мощные, как "тираннозаурус рекс", исчезли в предательских преисподнях, над которыми мечтательные строители Лос-Анджелеса позже возвели автострады, торговые центры, дома, здания разных офисов, театры, стриптиз-бары, рестораны в форме хот-дога и котелка, церкви, автомойки, и все прочее. Глубоко под линиями метро, эти окаменевшие монстры лежат в вечном сне. Весь сентябрь и октябрь Джек ощущал, что город - та же преисподняя, в которой он серьезно завяз. Он считал, что должен предупредить Лайла Кроуфорда о своей отставке за тридцать дней. И по совету своего агента по недвижимости, прежде чем объявить дом на продажу, они выкрасили его изнутри и снаружи, положили новый ковер и сделали мелкий ремонт. В тот момент, когда Джек решил оставить город, он уже мысленно упаковал вещи и снялся с места. Теперь его сердце было в монтанских нагорьях к востоку от Скалистых Гор, а он сам пока еще пытался вытянуть ноги из лос-анджелесской трясины. Макгарвеям теперь не требовалось держаться за каждый доллар заложенного имущества, и дом они оценили ниже рыночной стоимости. Несмотря на скверное состояние экономики, дело продвигалось быстро. К двадцать восьмому октября уже заключили договор о шестидесятидневном выезде с покупателем, который оказался весьма опытным, и они чувствовали себя довольно уверенно, уплывая в новую жизнь и оставляя на агента окончательную продажу. Четвертого ноября Макгарвеи отбыли к своему новому дому на "форде-эксплорере", купленном на деньги из наследства. Джек настоял на том, чтобы выехали в шесть утра, заявив, что их последний день в городе не должен содержать утомительное ползанье в-час пик. Взяли с собой только несколько чемоданов с личными вещами и немного коробок, загруженных по большей части книгами. Фотографии, которые дополнительно прислал Пол Янгблад, убеждали, что их новый дом уже меблирован в том стиле, к которому они смогут легко привыкнуть. Предстоит лишь кое-где заменить обшивку или обои, но в целом вся мебель состояла из антиквариата высокого качества и немалой стоимости. Выехав из города по федеральному пятому шоссе, они не оглядывались, когда пересекли Голливуд-Хиллз и поехали за Бербанк, Сан-Фернандо, Валенсию, Кастани, дальше от пригородов, через Анджелесский Национальный Парк, мимо Пирамидального Озера и вверх через проход Техон между Сьерра Мадре и Техачапи Маунтинс. С каждой милей Джек чувствовал, как все выше поднимается из эмоционального и духовного мрака. Он был как пловец, которого нагрузили стальными кандалами с колодами: раньше бессильно тонул в глубине океана, а теперь освободился от всего и несется вверх к свету и воздуху. Тоби был очарован обширными поместьями по краям автострады, а Хитер зачитывала пассажи из справочника для туристов. Долина Сан-Жоакин была более ста пятидесяти миль в длину и ограничивалась хребтом Дьябло на западе и предгорьями Сьерры на далеком востоке. Эти тысячи квадратных миль были самыми плодородными в мире, на них выращивали восемьдесят процентов всех овощей и дынь страны, половину фруктов и миндаля и многое другое. Они остановились на обочине около ларька и купили фунтовый пакет жареного миндаля за четверть той цены, которую пришлось бы платить в супермаркете. Джек стоял у "эксплорера", поедал горстями орехи и озирал виды плодоносных полей и садов. День был благословенно спокоен, а воздух чист. Обитая в городе, легко забыть, что есть еще и другая жизнь, вне миров, где улицы кишат представителями человеческой стаи. Он словно спал, а теперь проснулся в настоящем мире, более разнообразном и интересном, чем те сны, которые он путал с реальностью. Наслаждаясь своей новой жизнью, достигли Рено первой ночью, Солт-Лейк-Сити на следующую и Иглз Руст, Монтана, в три часа дня шестого ноября. "Убить пересмешника" была одной из любимых книг Джека, а Аттикус Финч, отважный юрист из повести, чувствовал бы себя как дома в конторе Пола Янгблада на верхнем этаже трехэтажного здания в Иглз Руст. Деревянные ставни середины века. Панели из красного дерева, книжные полки и шкафы с гладкими, как стекло, поверхностями от десятилетней полировки человеческими руками. Комната носила печать знатности, мудрого спокойствия, а на полках рядом с юридическими книжками стояли томики по истории и философии. Поверенный встретил их фразой: "Привет, соседи! Какая радость, настоящая радость!" У него было твердое рукопожатие и улыбка, похожая на восход солнца в горных отрогах. Пола Янгблада никогда бы не признали поверенным в Лос-Анджелесе, и он сдержанно, но твердо ушел от обсуждения, бывал ли когда-нибудь в шикарных конторах деятельных фирм, расквартированных в Городе Века. Ему за пятьдесят. Высокий, долговязый, с когда-то пшеничными, а теперь все больше серо-стальными волосами. Его лицо было морщинистым и румяным от многих лет на свежем воздухе, а большие, кожистые руки усеяны трудовыми отметинами. Он носил потертые ботинки, желтовато-коричневые джинсы, белую рубашку, и галстук "бола" с серебряной застежкой в виде вставшей на дыбы дикой лошади. В Лос-Анджелесе люди в подобной одежде оказывались дантистами, бухгалтерами или администраторами, которые нарядились для вечера в Кантри-Вестерн баре, но не смогли скрыть своей настоящей природы. Янгблад выглядел так, как будто он родился в наряде из вестерна, где-то между зарослями кактусов и походным костром, а вырос на спине коня. Хотя он обладал достаточно внушительной внешностью для того, чтобы захаживать в бар мотоциклистов и иметь успех в толпе ковбоев, поверенный говорил тихо и был так вежлив, что Джек почувствовал, насколько дурны его собственные манеры, ухудшившиеся под постоянным воздействием изнашивающей жизни в городе. Янгблад покорил сердце Тоби, назвав его скаутом и предложив учиться верховой езде: "Придет весна, начнем с пони, конечно... убедим сначала твоих, что все отлично!" Когда юрист надел замшевую куртку и ковбойскую шляпу перед тем, как проводить их на ранчо Квотермесса, Тоби уставился на него, раскрыв широко глаза от благоговения. Они ехали за белым "бронко" Янгблада шестнадцать миль по земле, даже более прекрасной, чем казалось по фотографиям. Две каменные колонны, поддерживающие деревянную арку с дождевым стоком, отмечали въезд в их имение. Выжженные на арке корявые буквы складывались в "Ранчо Квотермесса". Свернули с сельской дороги под знак и направились вверх. - Это все наше? - спросил Тоби с заднего сиденья, в восторге от вида всех этих полей и лесов. Прежде чем Джек или Хитер ему ответили, он задал вопрос, который, без сомнения, хотел задать уже много недель: - Могу я завести собаку? - Только собаку? - спросил Джек. - А? - У нас так много земли, что мы можем завести ручную корову. Тоби засмеялся: - Коровы не бывают ручными. - Ты ошибаешься, - сказал Джек, пытаясь говорить серьезным тоном. - Они отлично поддаются дрессировке. - Коровы?! - воскликнул Тоби недоверчиво. - Нет, правда. Ты можешь научить корову носить тапочки, толкать что-нибудь носом, просить есть, здороваться, и все эти обычные собачьи трюки - плюс корова дает молоко к хлопьям на завтрак. - Ты меня разыгрываешь. Мам, он серьезно? - Единственная проблема в том, сказала Хитер, - что тебе может попасться корова, которая любит охотиться за автомобилями, в этом случае она навредит гораздо больше, чем собака. - Это глупо. - Мальчик захихикал. - Конечно, если не ты в машине, - уверила его Хитер. - Тогда это ужасно, - согласился отец. - Я лучше с собакой. - Ну, если ты этого хочешь, - сказал Джек. - Ты вправду? Я могу завести собаку? Хитер сказала: - Не понимаю, почему бы нет. Тоби просто завопил от восторга. Дорожка вела к основной резиденции, которую окружала поляна с золотисто-коричневой травой. В последний час их путешествия к западным горам солнце осветило все поместье, и дом отбросил длинную пурпурную тень. Они припарковали машину в этой тени за "бронко" Янгблада. Они начали свой тур с подвала. Из-за того, что он был совершенно без окон и весь ниже уровня земли, в нем было холодно. Первая комната содержала мойку, сушилку, двойную раковину и набор сосновых шкафчиков. Углы потолка были оживлены паучьей архитектурой и несколькими мотыльками в коконах. Во второй комнате стояла электрическая печь и водонагреватель. Также присутствовал японский генератор, большой, как моющая машина. Казалось, он способен производить энергию достаточную, чтобы обеспечить светом маленький город. - Зачем нам нужно это? - спросил Джек, указывая на генератор. Пол Янгблад пояснил: - Буря может прервать подачу электричества на пару дней сразу в нескольких сельских округах. Так как природного газа у нас тут нет, а за его подводку бензиновая компания заломит немалую цену, то мы пользуемся электричеством для обогрева, готовки еды, короче говоря, всего. Когда его нет, прибегаем к камину, но это не идеальный вариант. А Стэн Квотермесс был из тех людей, которые не желают обходиться без комфорта цивилизации. - Но ведь это - чудовище, - сказал Джек, похлопывая по покрытому пылью генератору. - Обеспечивает основной дом, флигель, и конюшню. Он только дублирует энергию. Пока у вас есть бензин, вы можете продолжать жить со всеми удобствами, так же, как будто электросеть работает. - Это, должно быть, забавно, обходиться без них иногда пару дней, - предположил Джек. Поверенный нахмурился и покачал головой: - Только не тогда, когда температура ниже нуля, а ветер опускает ее до минус тридцати или сорока градусов. - Ух, - сказала Хитер. Она поежилась и обхватила себя за плечи при мысли о таком арктическом холоде. - Я считаю, что это больше чем "обходиться без удобств", - заметил Янгблад. Джек согласился. - Я назвал бы это "самоубийством". Надо проверить, достаточно ли у нас бензина. Температура была низкой и на двух основных этажах дома, простоявшего порядочное время необитаемым. Упрямый холод разлился повсюду, как остатки ледниковых волн. Постепенно он отступил перед теплом электронагревателя, который Пол включил, когда они поднялись из подвала и осмотрели половину первого этажа. Несмотря на утепленную, изолирующую лыжную куртку, Хитер дрожала все время их турне. Дом был превосходно приспособлен для жизни и удобен: в нем даже легче устроиться, чем они рассчитывали. Личные вещи и одежда Эдуарда Фернандеса еще не были убраны, пришлось очистить шкафы, прежде чем заполнить комнаты собственными вещами. Четыре месяца со дня смерти старика поместье было закрыто и не посещалось: тонкий слой пыли укутал все. Однако Эдуардо вел упорядоченную и аккуратную жизнь: нигде не было большого бардака. В последней спальне на втором этаже в углу дома медное послеполуденное солнце просачивалось через западные окна, и воздух блестел, как перед открытой дверцей печи. Было светло без тепла, и Хитер продолжала дрожать. - Это здорово, да? - не выдержал Тоби. - Потрясающе! Комната была обширней в два раза или больше, по сравнению с той, в которой спал мальчик в Лос-Анджелесе, но Хитер знала, что он меньше взволнован ее размерами, чем почти эксцентричной архитектурой, которая поразила воображение ребенка. Потолки в двенадцать футов поддерживались четырьмя перекладинами свода, и тени, которые падали на эту вогнутую поверхность, затейливо переплетались. - Отлично, - сказал Тоби, глазея на потолок. - Как будто висишь под парашютом. В стене, слева от двери в коридор, была ниша четырех футов в глубину и шести в длину в виде арки, в которой располагалась сделанная по заказу кровать. За ее передней доской слева и в задней стене ниши были устроены полочки для книг и глубокие шкафчики-хранилища: для моделей космических кораблей, солдатиков, игр и других вещей, которые так ценит маленький мальчик. Занавески раздвинуты по обе стороны ниши, а когда задергивались, то превращали кровать в купе старомодного вагона. - Можно это будет моей комнатой, можно, пожалуйста? - взмолился Тоби. - Мне так кажется, она для тебя и была сделана, - сказал Джек. - Отлично! Открыв одну из двух дверок в комнате, Пол сказал: - Этот стенной шкаф настолько глубок, что вы можете его считать почти что за комнату. Последняя дверь выводила к началу бесковровой лестницы, винтовой, изогнутой под таким углом, как будто вела наверх башни маяка. Деревянные ступени скрипели, когда они четверо спускались по ней. Хитер сразу же невзлюбила лестницу. Может быть, она испытывала некоторую клаустрофобию в этом стесненном пространстве без окон, следуя за Полом Янгбладом и Тоби, с Джеком за спиной. Может быть, недостаточное освещение - две большие голые лампочки под потолком - так ее тяготило. Заплесневелость и явственный запах разложения не прибавляли очарования. Не придавали этого и пауки со своими пленниками: мертвыми мотыльками и жуками. Какова бы ни была причина, ее сердце начало колотиться, как будто они карабкались вверх. Хитер охватила безотчетная уверенность, похожая на безымянный ужас в кошмаре, что нечто враждебное и бесконечно чужое ожидает их внизу. Последняя ступенька привела их в вестибюль без окон, где Полу пришлось употребить ключ, чтобы открыть первую из двух нижних дверей. - Кухня, - сказал он. Ничего страшного их здесь не ждало, просто комната - кухня, как он ее и назвал. - Мы пойдем туда, - произнес Пол открывая вторую дверь, которая снаружи не нуждалась в ключе. Когда большой палец обнаружил, что замочек не желает слушаться, пробыв долго без употребления, эти несколько секунд неожиданной заминки продлились почти больше, чем Хитер могла выдержать. Теперь она была совершенно убеждена, что нечто спустилось по ступенькам за ними вслед: призрак-убийца из скверного сна. Она хотела немедленно убежать из этого тесного места, отчаянно - прочь. Дверь со скрипом отворилась. Они прошли за Полом через второй выход на заднее крыльцо. И оказались в двенадцати футах слева от основной задней двери, которая вела на кухню. Хитер несколько раз глубоко вздохнула, очищая легкие от заразного воздуха лестницы. Ее страх быстро уменьшился, а скакавшее сердце вернулось к нормальному ритму. Она оглянулась на вестибюль - там, куда уже не мог попасть ее взгляд, закручивались вверх ступени. Конечно, никакой житель кошмара не появился, и теперь ее недавняя паника показалась глупой и беспричинной. Джек, не подозревая о внутренней буре Хитер, положил руку на голову Тоби и сказал: - Ну парень, знай: когда это будет твоей комнатой, я не хочу ловить тебя, крадущимся вверх за девчонками. - Девчонками? - Тоби опешил. - Хм. А почему я должен хотеть что-то делать с девчонками? - Я подозреваю, что ты скоро будешь воображать одну из них своей, дай только время, - сказал поверенный, забавляясь. - И слишком скоро, - сказал Джек. - Еще пять лет, и нам придется залить эту лестницу бетоном и опечатать ее навсегда. Хитер обнаружила в себе желание повернуться спиной к двери, когда поверенный закрыл ее. Она была расстроена недавним эпизодом и радовалась только, что никто не почувствовал ее странной реакции. Лос-анджелесские нервы. Она еще не рассталась с городом. Ведь это сельская Монтана, где, возможно, убийств не случалось уже лет десять, где большинство людей оставляют двери не закрытыми на ночь. Но психологически она оставалась в тени Большого Апельсина, живя в подсознательном ожидании внезапного, бессмысленного насилия. Это просто затянувшийся лос-анджелесский трепет нервов. - Лучше я покажу вам остальную часть поместья, - сказал Пол. - У нас не более получаса до сумерек. Они последовали за ним вниз по ступенькам крыльца и поднялись по задней лужайке к маленькому каменному флигелю, стиснутому соснами у края леса. Хитер узнала его по фотографии, присланной Полом: домик управляющего. Пока подкрадывались сумерки, небо далеко на востоке стало темно сапфировым. Оно обесцвечивалось до слабо-голубого на западе, где солнце торопилось к горам. Температура соскочила с пятидесяти. Хитер шла, засунув руки в карманы куртки и сдвинув плечи. Она была рада видеть, как Джек энергично и ловко преодолел холм, совсем не прихрамывая. Иногда его левая нога побаливала, и он берег ее, но не сегодня. Она подумала, что трудно поверить в то, что только восемь месяцев назад их жизни, казалось, изменились в худшую сторону навсегда. Не удивительно, что она все еще нервничает. Такие ужасные восемь месяцев. Но все теперь хорошо. Действительно хорошо. Задняя поляна не поддерживалась в порядке со смерти Эдуардо. Трава выросла на шесть - восемь дюймов, прежде чем жар конца лета и холод начала осени сделали ее коричневой и прервали рост до весны. Она слабо хрустела под ногами. - Эд и Маргарита переехали из домика, когда унаследовали ранчо, восемь лет назад, - сказал Пол, когда они подошли ближе к каменному бунгало, - продали содержимое, забили фанерой окна. Не думаю, чтобы кто-то здесь был с тех пор. Если планируете сами заниматься хозяйством, возможно, он вам вообще не понадобится. Но вы можете поглядеть. Сосны окружили домик с трех сторон. Лес был такой дремучий, что темнота обосновалась в нем гораздо раньше, чем солнце начало садиться. Зеленая щетина на тяжелых ветках, усеянных черно-пурпурными тенями, это было красиво. Но деревянное царство хранило печать тайны, которая неожиданно взволновала Хитер. В первый раз она забеспокоилась, какие звери могут время от времени появляться из этой глуши во дворе. Волки? Медведи? Пумы? Будет ли Тоби здесь в безопасности? Ох, Бога ради, Хитер! Она думала, как горожанка, всегда настороженно ждущая опасности, видящая угрозу во всем. На самом деле дикие звери избегают людей и бегут прочь при встрече. "Чего ты ожидаешь? - спросила она себя саркастически. - Что, ты будешь баррикадировать двери в доме, пока банды медведей стучат в дверь, а стаи рычащих волков бросаются в окна, как в дурных телефильмах об экологических катастрофах?" Вместо крыльца у домика управляющего была большая, выложенная плоскими плитками площадка перед входом. Они стояли там, пока Пол подыскивал нужный ключ на кольце. Северо-западно-южная панорама по периметру высокого леса ошеломляла даже больше, чем видная от особняка. Как ландшафт на картинах Максфилда Перриша: поля и леса, отступающие вниз в-далекий фиолетовый туман под светящимся темно-сапфировым небом. Уходящий день был безветренным, а тишина такой глубокой, что Хит могла вообразить, будто оглохла, - если бы не звяканье ключей поверенного. После городской жизни, такое спокойствие казалось жутковатым. Дверь открылась со скрипом и скрежетом, как будто на ней сломалась древняя печать. Пол переступил через порог, в темную гостиную, и стал нащупывать выключатель. Хитер услышала, как он щелкнул несколько раз, но свет не зажегся. Шагнув снова наружу, Пол сказал: - Понятно. Эд, должно быть, отрубил всю энергию на распределителе. Я знаю, где это. Подождите здесь. Я скоро. Они застыли у двери, глядя на мрак за порогом, пока поверенный скрылся за углом дома. Его уход наполнил Хитер тревогой, хотя она и не знала, почему. Вероятно, оттого, что он ушел один. - Когда и заведу собаку, можно, она будет спать в моей комнате? - спросил Тоби. - Конечно, - ответил Джек, - но не в постели. - Не в постели? Тогда где же? - Обычно собаки спят на полу. - Это несправедливо. - Никогда не слышал, чтобы они жаловались. - А почему не на кровати? - Из-за блох. - Я буду хорошо ухаживать за ней. У нее не будет блох. - Ну тогда будут клочья шерсти. - Это не важно, пап. Можно справиться. - Как это - ты собираешься ее стричь, сделаешь ее лысой собакой? - Я просто буду ее причесывать каждый день. Слушая беседу мужа и сына, Хитер следила за углом дома, с растущей уверенностью, что Под Янгблад никогда не вернется. С ним случилось что-то ужасное. Что-то... Он появился. - Все распределители отключены. Нам предстоит много дел. "Да что это со мной? - возмутилась Хитер. - Пора стряхнуть к черту эту лос-анджелесскую нервозность". Зайдя опять внутрь, Пол пощелкал выключателем, но без успеха. Смутно видное приспособление на потолке гостиной оставалось темным. Лампочка снаружи, около двери, тоже не желала загораться. - Может быть, у него произошел обрыв электролинии? - предположил Джек. Поверенный покачал головой: - Не понимаю, как такое могло быть. Здесь та же линия, что в основном доме и конюшне. - Лампочки могли перегореть, или заржаветь патроны за это время. Сдвинув назад свою ковбойскую шляпу, Пол почесал бровь, нахмурился и сказал: - На Эда непохоже - позволять вещам настолько изнашиваться. Я ожидал, что он скорее поддерживает тут все в безумном порядке, по крайней мере, в рабочем состоянии ради будущего владельца, которым это может понадобиться. Он такой был. Хороший человек Эд. Не слишком общительный, но хороший парень. - Ну что ж, - сказала Хитер, - мы сможем с этим разобраться через пару дней, когда устроимся в основном доме. Пол вышел из дома, захлопнул дверь и закрыл ее на замок. - Вам, должно быть, придется позвать электрика, чтобы он проверил проводку. Вместо того чтобы вернуться той дорогой, которой пришли сюда, они срезали угол и двинулись по склону двора к конюшне, которая находилась чуть выше, к югу от основного дома. Тоби побежал вперед, расставив руки, смешно рыча, как будто он - самолет. Хитер оглянулась на бунгало управляющего пару раз и на лес с двух сторон от него. Она чувствовала странное покалывание на затылке. - Холодновато для начала ноября, - заметил Джек. Поверенный рассмеялся: - Это же не южная Калифорния. На самом деле сегодня еще нежный денек. Ночью, может быть, температура упадет ниже нуля. - У вас здесь бывает много снега? - А в аду бывает много грешников? - А когда можно ожидать первый снег - до Рождества? - Задолго до Рождества, Джек. Если завтра случится буря, никто из наших не подумает, что это рано. - Вот зачем мы купили "эксплорер", - сказала Хитер. - Четыре ведущих колеса. Он сможет возить нас всю зиму, да? - Большую часть зимы, - ответил Пол, стягивая за поля вниз шляпу, которую он раньше задрал, чтобы почесать лоб. Тоби достиг конюшни. Замелькали его маленькие ноги, и он скрылся за углом прежде, чем Хитер успела попросить его подождать. Пол сказал: - Ведь каждую зиму раз или два случаются снежные заносы, на день - три, и иногда покрывают все до половины высоты дома. - Заносы? До половины высоты дома? - удивился Джек, и его вопрос прозвучал немного по-детски, - правда? - Одна из этих снежных бурь сходит со Скалистых Гор и наносит слой снега в два-три фута за сутки. Ветра такие, что кожу сдирает. Окружные бригады не могут сразу расчистить дороги. У вас есть запасные цепи для "эксплорера"? - Два комплекта - сказал Джек. Хитер дошла скорее к конюшне, надеясь, что мужчины тоже убыстрят шаг вслед за ней, что они и сделали. Тоби все еще не было видно. - Что вам надо завести, - сообщил им Пол, - чем скорее, тем лучше, так это хороший снегоочиститель на бампер. Даже когда окружные бригады открывают дороги, у вас остается полмили частной дорожки. Если мальчик просто "летел" вокруг конюшни, расправив руки как крылья, то ему уже пора появиться. - Гараж Лекса Паркера, - продолжал Пол, - в городе. Там вашу машину оснастят арматурой и прикрепят снегоочиститель, гидравлический подъемник для него - отличное устройство, правда. Ставите его на зиму, снимаете весной, и вы готовы ко всему, что только есть для нас гадкого в запасе у матери-природы.. Никаких признаков появления Тоби. Сердце Хитер снова заколотилось. Солнце окончательно решило садиться. Если Тоби... если он потерялся или... или что-то... им будет очень сложно отыскать его ночью. Она еле сдержалась, чтобы не рвануться вперед бегом. - Ну, последней зимой, - продолжал Пол мягко, не подозревая о ее смятении, - все было весьма умеренно, а это, знаете ли, возможно, как раз означает, что в этом году нас покроет с головой. Когда они дошли до конюшни и Хитер уже собралась кричать Тоби, он появился. Он больше не изображал самолет. Он помчался к ней по нескошенной траве, светясь от радости и улыбаясь: - Мам, здесь так здорово, ух, просто класс! Может быть, я заведу себе пони, а? - Может быть, - сказала Хитер, проглатывая комок, прежде чем ответить. - Не отбегай больше, как сейчас, ладно? - Почему? - Просто не убегай. - Хорошо, - сказал Тоби. Он был послушным мальчиком. Она бросила взгляд назад, на домик управляющего и чащу за ним. Усевшись на зубчатые пики гор, солнце, казалось, подрагивало, как желток сырого яйца, перед тем, как растечься по зубчикам колющей вилки. Верхние башенки скал были серыми, черными и розовыми под пламенным светом конца дня. Мили сомкнутых деревьев выстроилась за каменным бунгало. Все было тихо и спокойно. Конюшня оказалась одноэтажной постройкой с шиферной крышей. В длинных боковых стенах не было отдельных дверок для каждого стойла, а только маленькие окошки высоко под карнизами. В конце были белые ворота, которые легко распахнулись, когда Пол толкнул створки, и свет включился от первого же щелчка. - Как видите, - сказал поверенный, приглашая их внутрь, - до последнего дюйма это ранчо джентльмена, а не ферма, с которой получают доход любым способом. Бетонный порог был на одном уровне с полом, земляным, утоптанным, светлым, как песок. По пять стойл с полудверками находились с каждой стороны от широкого центрального прохода. Стойла были гораздо просторнее, чем обычно в конюшнях. На двенадцатидюймовых деревянных столбиках между стойлами были укреплены фонари в бронзовых подсвечниках, которые отбрасывали янтарное сияние на пол и потолок: ведь высокие окна были слишком малы - каждое восемь на восемнадцать дюймов - чтобы пропускать достаточно наружного света даже в самый солнечный полдень. - Стэн Квотермесс обогревал конюшню зимой и охлаждал летом, - сказал Пол Янгблад. Он указал на вентиляционные решетки под потолком. - Редко пахло как в стойле, он постоянно вентилировал воздух, нагнетая свежий. И все части кондиционера изолированы, при работе звук был настолько тихим, что лошади совсем не беспокоились, даже, наверное, и не слышали. Слева, за последним стойлом, находилась вешалка, где держались седла, уздечки и прочее снаряжение. Там было пусто, если не считать встроенной рядом в стену раковины в форме корыта. Справа, напротив вешалки, были высокие закрома для овса, яблок и других кормов. Теперь тоже пустые. На стене рядом с закромами были привешены несколько инструментов: вилы, две лопаты и грабли. - Пожарная сигнализация, - сказал Пол, указывая на устройство, укрепленное над большой дверью напротив той, через которую они вошли. - Подсоединена к электросети. Так что нельзя ошибиться из-за севших батарей. Звенело в самом доме, и Стэн не волновался, что может не услышать. - Он, похоже, очень любил лошадей, - заметил Джек. - О да, очень, и в Голливуде он зарабатывал больше, когда знал, что может с этими деньгами делать. После смерти Стэна Эд очень заботился о том, чтобы продать животных таким людям, которые будут с ними хорошо обращаться. Стэн был хорошим человеком. Правильным. - Я могу завести десять пони, - сказал Тоби. - Ну уж нет, - ответила Хитер. - Каким делом мы тут точно не будем заниматься, так это производством удобрений в промышленных масштабах. - Ну, я только имел в виду, что места хватит, - произнес мальчик. - Собака, десять пони, - подсчитал Джек. - Ты превращаешься в настоящего маленького фермера. Что дальше? Цыплята? - Корова, - хитро сказал Тоби, - я подумал над тем, что вы рассказывали о коровах... вы ведь сами начали! - Умник, - сказал Джек, шутливо пихая мальчика кулаком в бок. Успешно увернувшись, Тоби рассмеялся и заявил: - Каков отец, таков и сын. Мистер Янгблад, а вы знаете, мой отец сказал, что корова может проделывать те же трюки, что и собака, - кататься по земле, притворяться мертвой и так далее? - Ну, - задумчиво сказал поверенный и направился чуть впереди них к воротам, через которые они зашли. - Я знаю одного бычка, который может ходить на задних лапах. - Правда? - Даже больше. Он может решать математические задачки так же, как ты и я. Заявление было сделано с такой спокойной убедительностью, что мальчик остановился и уставился, широко распахнув глаза, на Янгблада. - Вы хотите сказать, что вы задаете ему вопрос, а он может отстучать ответ копытами? - Конечно, может и так. Или просто его скажет. - А? - Этот бычок, он умеет говорить. - Чепуха, - заявил Тоби, выходя за Джеком и Хитер наружу. - Честно. Он может говорить, танцевать, водить машину, и он ходит в церковь по воскресеньям, - заверил его Пол, выключая свет в конюшне. - Его зовут Бычок Лестер, и он хозяин "Обедов на Магистрали" в городе. - Так он человек! - Ну конечно, человек, - признался Пол, закрывая ворота. - Никогда бы не сказал, что он не человек. Поверенный подмигнул Хитер, и она вдруг поняла, что он успел ей ужасно понравиться за такое короткое время. - А вы ловкач, - сказал Тоби Полу. - Папа, он ловкач. - Пол - поверенный, сынок, - ответил Джек. - Ты всегда должен быть настороже с поверенными или останешься без пони или коров. Пол рассмеялся. - Слушай папу. Он у тебя мудрый. Очень мудрый. Только апельсиновая корка осталась от солнца, а через несколько секунд зазубренное лезвие горных пиков срезало и ее. Тени упали одна на другую. Угрюмые сумерки, все синее и похоронно-пурпурное, намекающее на неизбежный мрак ночи в этой безлюдной шири. Поглядев прямо вверх от конюшни, на холм у края западного бора, Пол сказал: - Кладбища в этом освещении не разглядеть. Но там и днем не на что смотреть. - Кладбище? - переспросил Джек, нахмурясь. - У вас здесь официально разрешенное частное кладбище, - ответил поверенный. - Двенадцать участков, хотя заняты только четыре. Посмотрев на холм, где она смутно видела только часть того, что могло быть низкой каменной стенкой и парой столбиков в сливово-темном свете, Хитер спросила: - А кто там похоронен? - Стэн Квотермесс, Эд Фернандес, Маргарита и Томми. - Томми, мой старый напарник, похоронен здесь? - спросил Джек. - Частное кладбище, - повторила Хитер. Она попыталась уверить себя, что задрожала только потому, что воздух на минуту похолодал. - Это немного мрачновато. - Не так необычно для здешних мест, - уверил ее Пол. - Их много на ранчо вокруг, у семей, которые живут тут уже несколько поколений. Это не только их дом, это их родина, единственное место, которое они любят. Иглз Руст - просто нечто, где можно сходить в магазин. Когда приходит время для вечного покоя, они все хотят стать частью той земли, которая дала им жизнь. - У-у, - сказал Тоби. - А не страшно? Жить на кладбище? - Вовсе нет, - заверил его Пол. - Мои предки и родители захоронены на нашей земле, и ничего вызывающего дрожь в этом нет. Удобно. Дает чувство наследования, продолженности. Каролин и я собираемся тоже упокоиться здесь, хотя я не могу сказать, что наши дети этого хотят, они теперь учатся - в медицинском колледже и юридическом. У них новая жизнь, и делать им с ранчо в общем-то нечего. - Ах, черт, мы пропустили День Всех Святых, - сказал Тоби больше для себя, чем для них. Он уставился в сторону холма, поглощенный личной фантазией, которая, без сомнения, включала в себя смелую прогулку по кладбищу в вечер Дня Всех Святых. Постояли некоторое время в молчании. Сумерки были густые, тихие, спокойные. Вверху кладбище, казалось, стряхнуло с себя весь тающий свет и опустило ночь, как саван, покрывая себя мраком быстрее, чем любой другой уголок земли рядом. Хитер взглянула на Джека, опасаясь увидеть в его поведении какие-нибудь признаки беспокойства по поводу того, что останки Томми Фернандеса похоронены в такой близости. Томми убили у него на глазах за одиннадцать месяцев до того, как был застрелен Лютер Брайсон. В соседстве с могилой Томми Джек не мог не вспомнить, и, возможно, слишком живо, ужасные события, которые лучше отправить в самые глубокие закоулки памяти. Как будто уловив ее тревогу, Джек улыбнулся: - Приятно знать, что Томми нашел покой в таком красивом месте, как это. Когда они пошли обратно к дому, поверенный пригласил их поужинать и остаться у них с женой на ночь. "Во-первых, вы приехали сегодня слишком поздно, чтобы прибраться и сделать дом пригодным для жизни. Во-вторых, здесь нет никаких свежих продуктов, только то, что может быть в морозильнике. И, в-третьих, вам, наверное, неохота готовить еду после целого дня в дороге. Почему бы не расслабиться и начать новое дело с утра, когда о