остановился и чуть не заплакал, потому что причинил ей боль. -- Пожалуйста, Дроув, дорогой. Продолжай, -- прошептала она, улыбаясь сквозь выступившие на глазах слезы; и я продолжил, и внезапно она стала мягкой и теплой, и прекрасной, и трепетной... Потом, позже, солнце было все там же, над головой, и невозможно было сказать, как долго мы пролежали, -- Кареглазка открыла глаза, улыбнулась и придвинулась ко мне. -- Дроув?.. -- Послушай, я думаю, нам надо возвращаться. На этом корабле есть то, что нужно городу. Две паровые пушки все еще оставались на палубе, и наверняка в трюмах было другое военное снаряжение, которое могло очень скоро понадобиться Паллахакси. -- О Ракс. Я хочу, чтобы ты опять полюбил меня, Дроув. Опять, опять и опять. Я не хочу уходить отсюда. Знаешь что? -- ее недовольная гримаса превратилась в улыбку. -- Тебе придется на мне жениться, Дроув. Я расскажу своим родителям, как ты овладел мной, и тебе придется на мне жениться. А потом мы будем любить друг друга каждую ночь, всегда. Мы будем вдвоем спать на кровати, где спал Регент. -- Кареглазка, ты ведь не расскажешь родителям, правда? -- Расскажу, если ты не полюбишь меня прямо сейчас. Я быстро выбрался из импровизированной постели, иначе мне никогда бы это не удалось. Ее цепкие маленькие руки все время преследовали меня, и в какой-то момент я чуть не упал, но сумел освободиться и встал. -- Пошли, -- сказал я. Она в смятении уставилась на меня. -- Я же вижу, что ты хочешь меня, тебе не удастся меня одурачить. -- Кареглазка, дорогая, конечно, хочу. Но разве ты не понимаешь? Сейчас у нас есть шанс прекратить этот спор между городом и парлами. Мы должны рассказать им как можно скорее, пока кто-нибудь еще не пострадал. Потом я стану приходить к тебе в комнату, когда твои родители будут на работе. Ладно? -- Тебе виднее. -- Она поднялась на ноги и медленно надела остатки своего платья. -- О, ради Фу... -- Я быстро оделся, потом схватил Кареглазку и поправил ее платье в том месте, где она оставила открытой одну грудь, что сводило меня с ума. Только сейчас я сообразил, что прошло всего шестьдесят дней с тех пор, как я приехал в Паллахакси. Трудно было узнать ту девушку на пляже, где мы потерпели кораблекрушение, в этой соблазнительной юной сирене, полностью осознававшей свою власть надо мной. Я подумал о том, повзрослел ли и я столь же быстро, как и она, и решил: возможно, да. Теперь я был в состоянии мыслить более абстрактными категориями, о будущем того, что меня окружало, о реальности войны. Шестьдесят дней назад я никогда бы не подумал о том, чтобы сообщить о всплытии затонувшего корабля властям; я бы предоставил это дело взрослым, а сам бы играл в слингбол или гонял бегунчиков. Мы забрались в лодку и оттолкнулись от блестящего корпуса "Изабель". Снова подул свежий ветерок, наполнив парус, и вскоре мы уже скользили вокруг Пальца в сторону волнолома и Паллахакси. Хотя никаких признаков грумоходов не было, я держался ближе к берегу. Оглянувшись, я увидел "Изабель", сверкающую на фоне грума, словно замороженный пирог. В конце концов мы достигли гавани и подошли к причалу мастерской покойного Сильверджека. Мы вытащили лодку из воды, сняли мачту и парус и уложили их в углу склада. Потом, чувствуя, что привлекаем всеобщее внимание своей изорванной одеждой и почти уверенные, что любой дурак поймет, что мы занимались любовью, мы пошли по набережной. У подножия монумента сидели Лента и Вольф, со скучающим видом бросая куски хлеба почтовым голубям. Маленькие птички явно нервничали и упархивали прочь, когда над головой проносилась огромная тень груммета. Информация с фронта в последнее время поступала нерегулярно из-за того, что большое количество почтовых голубей попадало в когти грумметам. Ленте хватило короткого взгляда, чтобы все понять. Она таинственно улыбнулась и сказала: -- Я вижу, вы хорошо развлекались, а? Когда-нибудь ты должна открыть мне свою тайну, Кареглазка. Но сейчас тебе нужно что-то на себя надеть. Люди на тебя смотрят. Я понял, что имела в виду Лента. Моя девушка привлекала к себе всеобщее внимание не столько своими лохмотьями, сколько сияющим видом. Я не мог отвести от нее взгляда, пока она улыбалась нам из своей любовной крепости, и услышал разочарованный смешок Ленты. Тем временем Вольф рассеянно бросал крошки птицам. -- Слушай, мы что, собираемся сидеть здесь весь мерзлый день? -- проворчал он. -- Да заткнись ты, -- огрызнулась Лента, продолжая испытующе разглядывать Кареглазку. -- Ну, чем вы занимались? -- спросила она. -- Лента, нам нужно поскорее увидеть твоего отца, -- сказал я. -- "Изабель" снова всплыла. -- О... Понятно. -- Лента быстро встала. Похоже, она не была особенно удивлена; вероятно, это было довольно распространенное явление на побережье. -- Думаю, отец в храме. Я пойду с вами. Там осталось что- нибудь, что имеет смысл спасать? -- Пара пушек все еще на палубе. Думаю, что трюмы до сих пор полны, несмотря на мерзло громадную дыру в днище. Вполне достаточно, чтобы как-то защитить нас, если снова появятся астонские военные корабли. -- Если парлы позволят нам это взять, -- задумчиво проговорила Лента. Кареглазка, Лента и я направились по главной улице к храму; за нами в некотором отдалении следовал Вольф. Судя по всему, ему было стыдно идти в компании таких оборванцев, но он не хотел пропустить дальнейшего развития событий. Кареглазка не произнесла ни слова с тех пор как мы сошли на берег; она молча улыбалась и излучала счастье. А то, как она сжимала мою руку, говорило всем, кто тому виной... Я думал о том, смогу ли показаться на глаза ее родителям. -- Отец, -- сказала Лента, когда мы вошли в храм. -- Дроув и Кареглазка хотят сказать тебе что-то важное. -- Поздравляю, -- сухо буркнул Стронгарм, зачарованно глядя на Кареглазку, словно никогда ее раньше не видел. -- Везет же тебе, Дроув. Я принужденно рассмеялся, а Кареглазка даже не покраснела. -- Я не об этом, Стронгарм, -- сказал я. -- Мы были на канале в моей лодке, и в это время всплыла "Изабель". -- Я рассказал о происшедшем. -- Ты говоришь, она все еще там? -- вскричал он, прежде чем я закончил. -- Она высоко плавает? -- Она будет плавать еще выше, когда вы снимете пушки с палубы. -- И мы это сделаем... Сделаем. -- Он шагал вокруг нас, глубоко задумавшись. -- Как только я смогу собрать несколько человек и лодок. Есть моя лодка, и у бедного старого Сильверджека тоже есть одна, в мастерской... И еще Бордин, и Бигхед... Четырех лодок будет достаточно. Только две пушки осталось, говоришь? Жаль... -- Вы не знаете, где мой отец? -- спросил я у Стронгарма. Взгляд его стал холодным. -- Недавно его видели, когда он ехал через город в сторону нового завода. С ним был человек по имени Троун. Зачем он тебе? -- Ну, чтобы рассказать ему про "Изабель", конечно. На новом причале не было парлов, которые могли бы ее увидеть. -- Мне начало казаться, что я совершил ошибку; рассказывая Стронгарму о своих намерениях. -- А ты не думаешь, что будет лучше, если они сами об этом узнают? -- Стронгарм, как вы не понимаете? Есть шанс примирить парлов с городом. Они обещали нам пушки, и вот они -- наши пушки, не те, которые, как они говорят, мы украли. Они могут помочь нам разгрузить "Изабель", установить пушки и научат нас ими пользоваться. Мы не можем продолжать воевать друг с другом, когда астонцы уже за холмами! Пока я говорил, он внимательно смотрел на меня, а когда я закончил, покачал головой. -- Я понимаю твои чувства, Дроув, но не разделяю твоего доверия к парлам. Ну ладно, посмотрим. Иди, расскажи отцу, но я бы не хотел, чтобы моя дочь ходила с тобой. Я уже вижу, какая мерзлая битва развернется вокруг "Изабель". * * * Мы наняли повозку и вместе с Кареглазкой направились вверх по склону холма из города. Локс сначала шел медленно и неохотно, но лорин заметил наши трудности, спрыгнул с близлежащего дерева и взялся помочь локсу, подбадривая его. Так мы Добрались до вершины, и перед нами раскинулась долина реки. Устье почти полностью высохло и выглядело теперь как полоса коричневой грязи среди полей и открытой местности; между илистыми берегами сверкающей лентой струилась река. Над зданиями завода поднималась одинокая струйка дыма; я заметил, что с тех пор как последний раз видел запретную зону, там появилось несколько новых зданий. Возле ворот стояла колонна грузовиков, и сухое дно устья было усеяно вытащенными на берег лодками. Завод казался спящим, почти покинутым. В этом месте лорин оставил нас, умчавшись сквозь заросли в направлении многочисленных нор в крутом откосе. Локс легкой походкой удовлетворенно зашагал дальше. Далеко внизу произошло какое-то движение; из своей будки появился охранник и распахнул ворота. Над одним из грузовиков поднялись клубы пара, и из самого большого здания высыпали рабочие, у которых закончилась смена. Они набились в прицепленные к грузовику фургоны, и весь поезд, пронзительно свистнув, двинулся по склону в нашу сторону. Это внезапное оживление странным образом контрастировало с безмятежным спокойствием окружающего ландшафта. -- Ты все еще любишь меня, дорогой? -- неожиданно спросила Кареглазка. Я уставился на нее. -- Почему ты спрашиваешь? Конечно. -- О... -- она счастливо улыбнулась. -- Я просто хотела услышать это от тебя. В конце концов, ты ведь мог и передумать. Мама мне говорила, что мужчины часто меняют свое мнение, после того как... э... ну, соблазнят девушку. Мы сидели очень близко друг к другу, но теперь я придвинулся еще ближе, обнаружив, что если протяну руку чуть дальше, то смогу потрогать ее грудь сквозь дыру в платье. -- Просто вспомни, кто был соблазнителем, -- сказал я. В этот момент мимо нас проехал поезд, и возвращавшиеся домой в Паллахакси рабочие махали и свистели нам. Я не стал убирать руку, чувствуя, что поступаю безрассудно. Наконец мы дотащились до ворот завода и сошли с повозки. Подошел охранник, подозрительно глядя на нас сквозь проволоку. -- Нам нужно видеть Алика-Берта. Не могли бы вы доложить ему? -- настойчиво потребовал я. -- Я его сын Дроув, а это Паллахакси-Кареглазка, моя девушка. Если я ожидал, что при этих словах охранник вытянется по струнке, то ошибался. Он что-то пробормотал и ушел, потом, спустя довольно долгое время, вернулся и открыл ворота, грохоча засовом. -- Следуйте за мной, -- отрывисто сказал он, запирая за нами ворота. Затем поспешно зашагал прочь. Пока мы с Кареглазкой спешили следом за ним, я успел оглядеться по сторонам. Везде стояли большие ящики и какие-то еще более крупные предметы, закрытые брезентом. Рабочих, которые жили в Паллахакси, естественно, много раз расспрашивали о том, что делается на новом заводе, но толку от этого было мало. Насколько они могли понять, большей частью все обстояло так же, как и на старом заводе, хотя оборудование было более современным. Вспомнив историю с пустым грузовиком, я подумал: что же они делали с конечным продуктом. Строения были не такими простыми, какими представлялись сверху, со склона холма. Над головой тянулись эстакады, а в землю уходили лестницы; я видел цистерны с надписью "спирт" и цистерны с надписью "вода", зеленые двери, желтые двери, голубые двери. Одну из желтых дверей охранник распахнул перед нами. Он отошел в сторону и жестом предложил войти. Мы оказались в небольшой комнате с одним окном, столом и стулом, клеткой для почтовых голубей и высокой этажеркой. Aольше в этой комнате почти ничего не было, если не считать моего отца, который сидел за столом и смотрел на нас с нескрываемой яростью. -- Надеюсь, у тебя найдется объяснение своему поступку, -- наконец изрек он. -- Конечно, папа. Я бы не пришел сюда, если бы это не было столь важно. -- Как простодушный идеалист и дурак, я все еще считал важным остановить зарождающуюся гражданскую войну. -- Понимаешь, мы с Кареглазкой... Но отец вскочил на ноги, не в силах сдержать гнев. -- Ты хоть понимаешь, что выставил меня на посмешище, ввалившись сюда в полуголом виде вместе с этой повисшей на тебе шлюхой? И ты еще смеешь в моем присутствии упоминать ее имя? Ты даже посмел притащить ее сюда, чтобы все видели? О Фу, я никогда не думал, что настанет день... -- ...вокруг Пальца, -- тем временем упрямо продолжал я, -- и, пока они на нас нападали, "Изабель" всплыла на поверхность. Нам удалось подплыть к ней на лодке, и КАРЕГЛАЗКА СПАСЛА МНЕ ЖИЗНЬ, а потом мы посмотрели на... -- Что ты сказал? -- Я сказал, что Кареглазка спасла мне жизнь. Кареглазка. -- Ты хочешь сказать, что "Изабель" всплыла? -- Именно. Я уже рассказал об этом в городе, и они прямо сейчас организуют спасательную экспедицию. -- Ты им рассказал... что? Внезапно он замолчал, глядя на меня широко открытыми глазами, и мне потребовалось лишь мгновение, чтобы понять, что его испугали, ужасно испугали мои слова. В минуту он стал старым, примерно таким, какой была тетя Зу, когда срывала с меня одежду, каким был Хорлокс-Местлер, когда шел навстречу собственной смерти. У меня что-то сжалось в груди, когда я понял, что на этот раз между нами не просто очередной скандал. На этот раз что-то было не так, страшным образом не так. -- Ждите здесь, -- наконец вымолвил он. -- Ждите здесь оба. -- Он выбежал из комнаты, захлопнув за собой дверь. Кареглазка смотрела на меня, и в ее глазах тоже стоял страх. -- Извини его, дорогая, что он назвал тебя такими словами. -- Что-то не так, Дроув. Я не думаю... я не думаю, что эти пушки вообще предназначались для города. Кажется, отец Ленты был прав: они были нужны парлам здесь. Но на этот раз твой отец знает, что Паллахакси будет за них сражаться. В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и появились двое рослых разъяренных охранников. -- Эй ты, пошли с нами, -- сказал один из них, хватая Кареглазку за руку. -- Уберите от нее свои грязные лапы! -- завопил я и кинулся к нему, но другой охранник схватил меня, заломив руки за спину. Я отчаянно отбивался ногами, но один охранник держал меня, в то время как другой был вне пределов моей досягаемости, увлекая Кареглазку к двери. Она кричала и извивалась в его объятиях, но он сильнее обхватил ее за талию, прижав руки к телу. Потом они скрылись из виду, а я какое-то время беспомощно барахтался в лапах охранника. Он лишь посмеивался, заламывая мою руку. Наконец, вернулся второй охранник. -- Ладно, можешь отпустить его, -- тяжело выдохнул он. Я бросился к двери. Снаружи никого не было. Вокруг стояли здания, все двери которых были заперты. За ними я мог видеть забор из колючей проволоки. Над головой ослепительно сияло солнце, отбрасывая черные тени. -- Где она? -- закричал я. -- Что вы с ней сделали? Двое охранников уходили прочь; я побежал за ними, хватая их за руки. Они просто стряхнули меня, продолжая шагать дальше. Потом я услышал ее слабый крик: -- Дроув! Дроув! Я посмотрел в ту сторону, но сначала ничего не увидел. И тут я заметил ее; она бежала вдоль забора, перепрыгивая через выбоины и глядя в мою сторону. Она увидела меня и остановилась, протягивая ко мне руки и плача. Поколебавшись, я посмотрел в сторону запертых ворот, где, ухмыляясь, стоял охранник. Потом снова повернулся к Кареглазке и, кажется, тоже заплакал. -- Что они с нами сделали, моя милая? -- всхлипывал я. -- Что эти мерзляки с нами сделали? Она стояла за забором, а я -- внутри ограды. Один из нас был пленником. Глава 18. Забор был высотой метров пяти и сделан из мелкоячеистой проволочной сетки; все, что мы с Кареглазкой могли -- лишь коснуться друг друга пальцами. Какое-то время мы этим и занимались, глядя друг на друга и почти ничего не говоря, видимо, понимая, что обсуждать, собственно, нечего. Власти -- как называли их взрослые -- разделили нас с тем же безразличием, как я порой разделял пару ручных бегунчиков, когда не хотел, чтобы они спаривались. Стоя так напротив девушки, я впервые осознал, сколь много во мне от несчастного покорного животного, несмотря на мои недавние прекраснодушные мысли, Вся эта чушь насчет изменения восприятия, ощущения взрослости, обострения чувств -- все это стало бессмысленным, ничего не значащим перед лицом горя, которое я испытывал от разлуки с любимой. Мы прошли вдоль забора и попытались переговорить с охранником, но он заявил, что получил приказ. -- Чей приказ?! -- заорал я на него. -- Кто дал тебе этот мерзлый приказ? Возможно, в его глазах мелькнуло сочувствие, а может быть, мне это показалось. Он просто сказал: -- Приказ твоего отца, Алика-Дроув. Кареглазка за забором выглядела такой одинокой. Вокруг не было ни единой живой души -- только Желтые Горы вдали, за ними деревья, поля, холмы, открытые пространства. Неподалеку виднелись большие груды свежевыкопанной земли; земля была исполосована следами грузовиков и повозок, плотно утоптана и лишена травы. Там стояла Кареглазка, меньше чем в шаге от меня; она плакала и ласкала кончики моих пальцев, трогательная в своем рваном платьице, светлая и прекрасная в своей обретенной женственности. Она выглядела как обиженный ребенок, и мой разум и тело испытывали невероятные страдания от любви к ней. Потом подошли два охранника и сказали, что отец хочет меня видеть. Они взяли меня под руки и увели прочь; я смотрел через плечо на Кареглазку, пока какое-то здание не скрыло ее от меня. Они провели меня вниз по лестнице и через ряд дверей, вдоль коридоров, где ровно горели спиртовые лампы. Наконец, они постучали в одну из дверей. Открыла моя мать. Я прошел мимо нее и оказался в обычной комнате, ничем не отличавшейся от комнат в любом доме -- за исключением того, что в ней не было окна. Там стояли стол, стулья, прочая мебель, обычное нагромождение газет, кастрюль, украшений и прочего, что создает домашнюю обстановку; единственно необычным было то, что все это находилось здесь, прямо под заводом. Мать с улыбкой смотрела на меня. -- Садись, Дроув, -- сказала она, и я машинально подчинился. -- Это наш новый дом. Тебе нравится, дорогой? Я огляделся вокруг и увидел на дальней стене военную карту. Астонские флаги были очень близко, тесным кольцом вокруг прибрежного региона, в центре которого находился Паллахакси. Мать проследила за моим взглядом, и ее улыбка стала еще шире. -- Но до нас они не доберутся, дорогой мой Дроув. Мы здесь в полной безопасности. Никто до нас не доберется. -- О чем ты, мерзлый Ракс тебя побери, мама? А что будет с городом? Что будет с жителями Паллахакси? Что все это значит?! -- Но для них просто нет места! Некоторые погибнут. Лучшие будут спасены. Она говорила как-то странно, даже для нее. -- Эта проволока не сможет остановить астонцев, мама, -- сказал я. Все с той же идиотской улыбкой на лице она сказала: -- Но ведь у нас есть пушки, много пушек. О, очень много! -- Я ухожу, -- буркнул я, направляясь к двери и искоса поглядывая на мать. Она не пыталась меня остановить, но когда я оказался у двери, та распахнулась, и поспешно вошел отец. -- А, вот и ты, -- коротко сказал он. -- Ладно, сразу к делу. Твоя комната за этой дверью, там ты будешь спать. Можешь ходить куда угодно в пределах ограждения, за исключением красных или зеленых дверей. Только старайся не попадаться никому на глаза, вот и все. Если будешь делать глупости, я запру тебя в комнате. Это военная организация, понял? -- Я думал, что это новая резиденция Правительства. Кем же мы управляем? -- В свое время ты встретишься со всеми депутатами Парламента и должен быть с ними вежлив. -- Конечно, папа. А ты впустишь сюда Кареглазку? -- Я не намерен с тобой торговаться, Дроув! -- раздраженно сказал он. - - Кем ты себя, собственно, считаешь? Эта девчонка останется снаружи, где ей и место. -- Ладно, -- я направился мимо него к двери. -- Тогда просто скажи охранникам, чтобы они меня выпустили, хорошо? -- О Фу... О Фу... -- причитала мать. Отец грубо схватил меня за руку. -- Теперь выслушай меня, Дроув, и оставь споры на потом, когда для этого появится время. Я скажу тебе прямо: сейчас в этом мире есть две разновидности людей -- победители и проигравшие. Все очень просто. И я обязан сделать все, что в моих силах, чтобы члены моей семьи оказались на стороне победителей. Разве ты не понимаешь, что я делаю это ради тебя? -- В конце концов, -- всхлипнула мать, -- ты же должен хоть немного понимать, Дроув. Подумай, как бы это отразилось на карьере твоего отца, если бы ты ушел к... -- Заткнись! -- заорал отец, и мне на мгновение показалось, что сейчас он ее ударит. Лицо его побагровело, губы тряслись; потом он внезапно остыл, отошел в сторону и сел. Я уставился на него. Он выглядел вполне нормальным, даже более чем. -- Когда-нибудь, -- тихо сказал он, -- я наконец соображу, почему все, что я пытаюсь делать, наталкивается на сопротивление, глупость или непонимание. Я настаиваю, чтобы ты остался с нами, Дроув, потому что знаю: иначе ты погибнешь, а я не желаю смерти собственного сына -- ты можешь в это поверить? А ты, Файетт, запомни, что теперь здесь полно Парламентариев, и в сравнении с их средним статусом я мелкая рыбешка. И, Дроув, как ты понимаешь, место здесь ограничено, и у каждого есть друзья или родственники, которых они хотели бы взять с собой сюда, но не могут, а поскольку, как я уже сказал, я мелкая рыбешка, ты должен понимать, что я не в состоянии взять сюда твою... э... подружку. А теперь, -- мягко сказал он, по очереди глядя на каждого из нас, и лишь уголок его рта чуть вздрагивал, давая понять, что он был на грани истерики, -- я бы хотел, чтобы вы оба подтвердили, что понимаете меня. -- Когда я думаю о том, сколько я старалась и сколько сил отдавала ради мальчика... -- Идем со мной, Дроув, -- с улыбкой сказал отец, беря меня за руку и почти выбежав вместе со мной из комнаты. Мы прошли через ряд дверей, поднялись по лестнице и вышли на дневной свет. Солнце скрылось; воздух был туманным, но все еще очень теплым; моя одежда начала липнуть к телу. Я немедленно огляделся по сторонам в поисках Кареглазки и увидел ее, одиноко сидевшую на земле за оградой. Отец втянул носом воздух. -- Похоже, начинается сезон дождей, -- сказал он. -- Во имя Фу, действительно похоже, что начинается сезон дождей. Надо сказать Парламентариям. Надо им сказать. Помнишь дожди два года назад, Дроув, когда залило подвал и твои бегунчики утонули? Они умели плавать, но вода поднялась выше потолка их клетки. Это урок для всех нас, Дроув. Урок, да... Я испуганно шарахнулся от него в сторону. Он последовал за мной, продолжая бормотать: -- Это твоя девушка там, да, Дроув? Красивая малышка. Красивая... Пойдем, поговорим с ней. Это позор, что она сидит там совсем одна. Я вспоминаю твою мать... -- Внезапно он остановился и замер, глядя куда-то на юг. Я тревожно проследил за его взглядом, но не увидел ничего особенного, кроме высоких деревьев на Пальце и крошечных фигурок лоринов. Когда я снова повернулся к нему, он опять смотрел на Кареглазку. -- Идем, -- позвал он, направляясь к ней. Она с надеждой посмотрела на нас, но я отрицательно покачал головой. -- Юная леди, -- обратился отец, -- я был груб с вами и приношу свои извинения. Надеюсь, вы найдете в себе силы простить меня за то, что я сказал, и за то, что вынужден был силой увести от вас Дроува. -- Он говорил спокойным, нормальным тоном -- и искренне. -- Поверьте, я руководствовался самыми лучшими побуждениями. Кареглазка посмотрела на него; в глазах ее стояли слезы. -- Меня не волнует, как вы меня назвали. Меня и прежде н-называли по- разному... Н-но я никогда не прощу вам, что вы забрали Дроува, хуже со мной не поступал никто за всю мою жизнь, и я думаю, что вы, должно быть, очень злой человек. Он вздохнул, рассеянно глядя в сторону Паллахакси. По дороге, по направлению к нам, с вершины холма двигалась огромная толпа. -- Думаю, ваш отец скоро будет здесь, -- сказал он. -- Лучше всего было бы, если б вы вернулись домой вместе с ним. И прошу вас поверить мне, я действительно крайне сожалею. Идите к воротам оба. Он снова овладел собой. -- Вызовите Зелдон-Троуна и Джуба-Липтела, -- бросил он охранникам. -- И объявите тревогу. Быстрее! -- Охранник бегом кинулся исполнять приказание; думаю, что он спал в своей будке и не заметил приближения толпы. Отец повернулся и снова задумчиво посмотрел на склон холма. Кареглазка была за оградой, а я внутри, но нас разделяли лишь тяжелые засовы. Я подошел к воротам и начал возиться с нижним засовом. Отец стал меня оттаскивать, но без излишней жестокости. -- Отпусти меня, ты, мерзляк! -- сопротивляясь, кричал я. -- Для тебя нет никакой разницы, внутри я или снаружи! Тут я услышал шипение и грохот. К воротам подкатили передвижную паровую пушку; ее дуло упиралось в небольшое отверстие в проволочной сетке. Я увидел, как военные снимают брезент с длинного ряда прямоугольных предметов, которые мы видели -- так давно -- с другого берега реки; это тоже оказались паровые пушки, стоявшие на равных расстояниях по всему периметру большого комплекса. Из зданий появились еще военные, катившие переносные котлы, над которыми поднимался пар. Я резко повернулся, уставившись на отца. -- Что происходит?! -- крикнул я. -- Это же жители Паллахакси! Во имя Фу, против кого мы воюем?! -- Мы воюем с теми, кто хочет убить нас, -- сказал он, затем подошел к охранникам и начал отдавать распоряжения. Я увидел Зелдон-Троуна. Он разглядывал быстро приближающуюся толпу. Мгновение спустя Троун поднес к губам рупор. -- Остановитесь! -- протрубил он. Толпа замешкалась, но Стронгарм продолжал шагать вперед. После короткой борьбы Лента вырвалась из удерживавших ее рук и побежала за ним. Я подошел к отцу, стоявшему возле подразделения охранников. Он был бесстрастен. -- Если твои люди застрелят их, -- воскликнул я, -- я убью тебя, отец, при первой же возможности. Он снова посмотрел на жителей Паллахакси. -- Ты переутомился, Дроув, -- с безразличным видом произнес он. -- Лучше, если ты спустишься вниз, к маме. Стронгарм остановился возле ворот. -- Кто здесь главный? -- громко спросил он. -- Я, -- ответил Зелдон-Троун. Стронгарм помолчал, потом возвысил голос: -- Может быть, вы нам скажете, против кого вы намереваетесь использовать эти пушки? Я всегда считал, что наши враги -- астонцы. Но пушки, кажется, нацелены на нас! Стронгарм ухватился руками за ограду, и я увидел его побелевшие от напряжения пальцы. -- Мы были на "Изабель", -- отчетливо произнес он. -- Ее груз состоял из пушек и вооружения для обороны Паллахакси -- так вы говорили. Так объясните нам, почему все, что было на борту, изготовлено в Асте? Пушки, снаряды, консервы, спирт -- все сделано в Асте! Почему Парламент торгует с врагом? -- Его голос сорвался на крик. -- На чьей вы стороне? Троун молчал, пока Стронгарм, потеряв самообладание, бессильно тряс проволоку. Наконец, Лента оторвала его руки от ограды; он обернулся и тупо посмотрел на нее, потом кивнул, когда она что-то прошептала ему. Стронгарм крепко взял Кареглазку за руку, и все трое направились обратно в толпу горожан. Кареглазка все время оглядывалась через плечо, спотыкаясь, когда Стронгарм тащил ее за собой. Я услышал, как охранник спросил отца: -- Открыть огонь, Алика-Берт? И отец ответил: -- Незачем. Они уже мертвы. * * * Значительно позже они пришли снова. Дожди теперь шли постоянно, и становилось все холоднее. Вокруг кружились небольшие клочья тумана, поднимавшегося от реки. Мы смотрели, как люди спускаются по склону холма от Паллахакси; над их головами клубился пар. Прежде чем оказаться в радиусе действия наших пушек, они рассеялись, занимая позиции среди полей, канав и болот, но от их двух пушек все еще шел пар, и парлы легко могли определить их местонахождение и ответить серией выстрелов на каждое одиночное ядро со стороны Паллахакси. Один раз они попытались взять приступом ограждение под прикрытием короткой ночи, но были отброшены при свете спиртовых ракет. Я долго не подходил к той стороне комплекса, опасаясь, что узнаю среди трупов знакомое тело. Большую часть времени я проводил, бродя по комплексу, глядя по сторонам и надеясь увидеть Кареглазку, но люди из города теперь показывались редко и, вероятно, не позволяли ей приближаться к ограде. Я внимательно изучил пушки и прочее снаряжение, которое было на заводе, и убедился, что значительная его часть действительно была астонского происхождения. Я спрашивал об этом отца и Зелдон-Троуна, но они были не слишком разговорчивы. Вероятно, Стронгарм оказался прав: каким-то невероятным образом Парламент Эрто заключил некий пакт с Астой. Может быть, подумал я, война закончилась. Несмотря на то, что вокруг постоянно упоминали членов Парламента и Регента, я никого из них не видел, кроме Зелдон-Троуна. Я начал сомневаться в самом их присутствии здесь, и росло ощущение того, что каким- то образом мы оказались в собственном маленьком замкнутом мирке, лишенном всякого смысла, состоявшем лишь из военных, охранников, моих родителей, Троуна, Липтела и административного персонала с семьями. Я не переставал спрашивать себя: что мы здесь делаем? С кем и зачем мы сражаемся? Никто не мог мне этого сказать; все были слишком заняты и слишком раздражены, пока однажды после долгого затишья Зелдон-Троун не пригласил меня к себе в кабинет. * * * -- Насколько я понял, Хорлокс-Местлер незадолго до своей смерти дал тебе представление о нашей солнечной системе, Дроув, -- доброжелательно начал он, когда я сел и уставился на него. -- Надеюсь, ты не станешь возражать, если я продолжу с того места, где он остановился. Очень важно, чтобы ты об этом знал. Это может многое тебе объяснить и может помочь тебе понять нашу роль здесь, на заводе. Тебе придется жить с нами, и будет легче, если ты перестанешь нас ненавидеть. Возможно, ты даже сможешь нам помочь. -- Угу. -- Итак. -- Он достал карандаш и нарисовал чертеж, похожий на тот, который изобразил Местлер, но поменьше, оставив большое пространство чистой бумаги. -- Ты уже знаком с движением нашей планеты по эллиптической орбите вокруг солнца Фу. Это доказанный факт, хотя еще не так давно считалось, что Фу вращается вокруг нас по двойной спирали. -- Он усмехнулся. -- Я до сих пор считаю эту концепцию весьма интересной. Однако... В последние годы наши астрономы проделали большую теоретическую работу, и, хотя они смогли объяснить естественный характер орбиты, два фактора привели их в замешательство. Во-первых, было бы логично предполагать, что наша планета когда-то была частью Фу, которая откололась или оторвалась. Но если это так -- тогда почему она вращается вокруг оси, расположенной под прямым углом к плоскости ее движения по орбите? Логично было бы, если бы она вращалась в той же самой плоскости, или очень близкой к ней. И, во-вторых, в ее орбите были обнаружены необъяснимые отклонения. Он сделал паузу и отхлебнул из кружки, задумчиво глядя на меня. -- Тебе не кажется это интересным, Дроув? Должно казаться. Это заинтересовало наших астрономов, и в результате возникли новые гипотезы. Первая гипотеза предполагала, что когда-то в далеком прошлом между нашей планетой и солнцем Фу не было никакой связи. Мы не были частью нашего солнца. Мы появились откуда-то издалека, блуждая сквозь космос, и были им захвачены. Вторая гипотеза вскоре подтвердилась. Отклонения в нашей орбите были вызваны гигантской планетой Ракс. А с изобретением телескопа эти две гипотезы стали одним фактом. Оказалось, что Ракс вращается вокруг оси, лежащей в той же плоскости, что и наша. Ракс и мы были когда-то частью одной и той же системы -- фактически мы могли быть даже частью самого Ракса, а солнце Фу появилось извне... Он замолчал, давая мне переварить услышанное. Наконец, я заметил: -- Вы хотите сказать, что все эти сказки о Великом Локсе Фу, вырывающем нас из когтей ледяного дьявола Ракса -- правда? Что Фу притянул нас к себе с орбиты вокруг Ракса? -- Я был разочарован; это выглядело так, будто моя мать оказалась права. -- Это правда, но это еще не все. Видишь ли, этот процесс двусторонний... И теперь пришло время, когда Ракс должен притянуть нас обратно. * * * Наступила долгая тишина, и я вздрогнул, несмотря на то, что в комнате было тепло, вздрогнул, представляя себе холодный Ракс в небе и крохотную точку Фу среди звезд. Вечная тьма, вечный холод. Это был конец света. Действительно, конец света! -- Сколько лет? -- прошептал я. -- Сколько пройдет лет, прежде чем мы снова увидим Фу? -- Не очень много -- относительно, конечно. -- Он поколебался. -- По расчетам -- сорок. У нас есть продовольствие, топливо -- даже несмотря на то, что мы потеряли весь груз спирта на "Изабель". Впервые нам предстоит стать... продолжателями цивилизации. -- Но что будет с остальными? -- Собственно, я думал только о Кареглазке. Моей Кареглазке, умирающей страшной смертью от холода, пока все парлы, включая меня, будут сидеть под землей в тепле и уюте. -- Значит, война с Астой -- лишь большой обман? -- Мой голос дрожал. -- Нет, -- спокойно сказал он, -- война настоящая: она действительно началась, и, пока шла, стали известны некоторые астрономические факты, почти случайно были сделаны определенные расчеты. И тогда двум противоборствующим сторонам показалось более удобным позволить войне продолжаться, вот и все. -- Во имя Фу, уж конечно! -- я снова начал терять самообладание. -- Это позволяет вам принимать меры безопасности вроде превращения этого места в крепость, отгороженную от собственного народа, пока астонцы и эртонцы уничтожают друг друга. А мой отец... Он знал об этом, знал все время... И у вас не возникло никаких мыслей о людях, которые погибли в вашей фальшивой войне, которые гибнут до сих пор? -- Они в любом случае погибнут. Они хоть будут счастливы, погибая за что-то... Послушай, Дроув, я понимаю твои чувства, -- рассудительно сказал он. -- Я рассказываю тебе все это, потому что мне кажется, ты единственный, кто в состоянии убедить Стронгарма прислушаться к голосу разума. Я хочу, чтобы он увел своих людей. Даже ты должен понимать, что они ничего не добьются, напав на нас. -- Чтоб вас заморозило, Троун, -- прохрипел я. -- Чем больше парлов они заберут с собой на тот свет, тем более я буду счастлив. И они тоже: как вы сами сказали, лучше погибать за что-то. -- Ты не понимаешь, Дроув. Все это уже не имеет никакого смысла. -- А что случилось с маленьким Сквинтом, с Сильверджеком? Надо полагать, вы их убили? Он вздохнул. -- Я хочу, чтобы ты понял: ты один из нас, один из победителей, нравится тебе это или нет. Сквинт и Сильверджек, каждый по-своему, угрожали нашим планам, раскрыв суть наших действий, и потому их необходимо было убрать. Меня в то время здесь не было, но будь я на месте Хорлокс- Местлера, я бы предпринял те же шаги. Вся операция могла пойти насмарку, если бы широкая публика слишком рано раскрыла наши цели. То же касается комплекса убежищ на астонском побережье. -- Ну ясно, -- горько сказал я. -- У астонцев все точно так же. Полагаю, вы обменивались припасами во время комендантского часа. Интересно, кстати, кто сейчас живет у них в убежище -- рядовые астонцы или их Правительство? -- Не говори глупости, Алика-Дроув, -- устало сказал он. -- Если не хочешь помочь, тогда просто убирайся с глаз долой, ладно? * * * Несколько дней спустя горожане атаковали нас. Мне не позволили выйти за дверь во время самого мощного обмена пушечными залпами, но я видел достаточно, чтобы понять, что астонская армия -- то, что от нее осталось после сражений по всему Эрто -- объединила усилия со Стронгармом и его людьми. Этого, конечно, Зелдон-Троун больше всего боялся. Битва продолжалась несколько дней, пока канонада не ослабла и в конце концов не прекратилась, не пробив бреши в обороне парлов. Я пытался утешить себя тем, что парлы понесли большие потери в живой силе, но обнаружил, что не способен на подобное -- кроме того, Парламентарии и Регент продолжали сидеть в своих подземных норах, целые и невредимые. -- Теперь ты понимаешь, почему нам пришлось укрепить эту территорию, -- сказал потом Троун. -- Астонцы и Паллахакси заключили пакт, который логичным образом должен был бы означать мир. Но нет, народу обязательно нужно с кем-то воевать, а что может быть лучшей мишенью, чем мы? И что это им дает? Чего бы они добились, уничтожив нас? Подумай об этом, но можешь не отвечать. Я уже знаю ответ. Я также знаю, что, возможно, ты мог бы спасти множество жизней... Глава 19. В последующие дни мы не видели почти никого из жителей Паллахакси; туман стал гуще, и дожди усилились, перейдя в непрерывный пронизывающий ливень. Видимость сократилась шагов до пятидесяти. Для жителей Паллахакси это было идеальное время, чтобы попытаться взять приступом ограждение, и те, кто отвечал за оборону, это чувствовали; в течение многих дней охранники стояли плотной цепью вдоль всего периметра, но атаки не последовало. Впрочем, в определенном смысле это было неудивительно. В столь суровую погоду сама мысль о возможном ранении приводила в ужас -- лежать, истекая кровью, на сырой земле, ощущая вгрызающийся в тело холод, медленно сводящий с ума, пока не придет благословенная смерть... Большую часть времени я проводил среди военных и охранников, возвращаясь к себе в комнату лишь для того, чтобы поспать. Я обнаружил, что мне трудно говорить с отцом, после того как стало ясно, что он все время лгал мне. Интересно, подумал я, что было известно матери? Под землей находилось четыре уровня. Ближе всего к поверхности располагались казармы охранников и военных; это был практически полностью мужской уровень, за исключением нескольких медсестер и кухарок. На следующем уровне располагались рядовые парлы -- административный персонал и их семьи, включая моих мать и отца. Среди них было много астонцев, и я с горечью вспомнил о своих патриотических чувствах, когда Вольф, Лента, Сквинт и я думали, что преследуем шпиона... Ниже -- и здесь начиналась запретная зона -- жили Парламентарии и их семьи, около двухсот человек. Я редко их видел, а они никогда не поднимались наверх, что было неудивительно, учитывая быстро ухудшающуюся погоду. Вероятно, Зелдон-Троун был единственным Парламентарием, с которым я когда-либо разговаривал, и вскоре даже он стал редко появляться на Административном уровне, видимо, переложив большую часть ответственности на моего отца. Я догадывался, что ниже есть еще один уровень, где обитали Регент и его окружение, но прочие подробности были мне недоступны. Двери, через которые можно было попасть на эти уровни, различались цветом, и все уровни имели независимый выход на поверхность. Желтые двери были доступны для всех, голубые -- для административного персонала и выше, зеленые -- для Парламентариев и выше, а красные -- я знал лишь о двух таких дверях -- только для Регента и его приближенных. Порой комплекс убежищ, рассматриваемый абстрактно, казался микрокосмосом по отношению к внешнему миру, который я когда-то знал... Я получил ответ еще на несколько вопросов; главным моим источником информации были охранники и военные. Сквинт, как мы и думали, перебрался через реку, и его застрелил охранник, приняв за какое-то животное. Мальчишка ничего не успел понять. Но Сильверджек понял. Сильверджек опознал астонские товары среди груза "Изабель"... В конце концов внешний мир снова начал вмешиваться в нашу жизнь. Однажды послышался крик охранника, на который тут же сбежались солдаты. Я последовал за ними, сначала не понимая, что, собственно, случилось, но внезапно заметил силуэты за проволокой. Я бросился к ограде, мысленно крича: "Кареглазка!", но ее там не оказалось. В клубящемся тумане, молча глядя на нас, стояло человек пятнадцать, явившихся из мира, о котором некоторые из нас уже почти забыли. Мой отец оказался среди солдат. Я обреченно ждал, что он отдаст приказ стрелять, но на него тоже, видимо, подействовала всеобщая атмосфера необъяснимой радости. После первого шока от неожиданности солдаты стали что-то кричать пришельцам, прося их сообщить последние новости, бессмысленно смеясь, крича и хлопая друг друга по спине, пока те загадочно смотрели на них сквозь проволочную сетку. Потом они молча начали доставать из своих рюкзаков свертки брезента, веревки и шесты и вскоре поставили грубые палатки. Подошли еще двое, таща тележку, полную дров. Чуть позже вспыхнул большой костер, и люди собрались вокруг него; на их лицах играли красноватые отблески, и постепенно страх исчез из их глаз; они снова были в состоянии думать, говорить друг с другом и, в конце концов, с нами. Я размышлял о том, что же это за люди, покинувшие относительный комфорт каменных домов Паллахакси, рискуя безумием и смертью в нынешних убогих условиях. Солдаты бросали им через ограду еду; я увидел отца, который наблюдал за ними, плотно сжав губы. С течением времени их число увеличилось, и лагерь приобрел размеры небольшого поселения. Был отдан приказ, запрещавший солдатам бросать еду или топливо Лагерникам, как их теперь называли. * * * Постепенно к Лагерникам присоединились большинство знакомых лиц из Паллахакси, и в один чудесный и грустный день пришла Кареглазка, и мы сумели поцеловаться, неловко и больно, сквозь проволочную сетку. Она сказала, что скоро придут ее родители; здесь уже были Стронгарм и Лента, и Уна, и большинство остальных. Позже, в тот же день, появился Вольф с родителями; они не присоединились к основной группе Лагерников, но остановились у ворот, громко крича и тряся проволоку. -- Что вы хотите? -- услышал я голос отца. -- Попасть внутрь, конечно! Вы же меня знаете, Алика-Берт. Я работаю на Правительство. Я требую, чтобы вы меня пропустили! -- Голос отца Вольфа чуть не сорвался на крик при виде не меняющегося выражения моего отца. -- Вы опоздали, -- отрезал отец. -- Сюда больше никого не пускают. Все свободные места заняты. -- Голос его звучал деревянно. -- Послушайте, Берт, -- быстро заговорила мать Вольфа, -- мы имеем право войти! Клегг работает на Правительство лишь ради того, чтобы о нем могли позаботиться в подобные времена. Я могу сказать -- это нелегко, быть женой парла, видя, с каким отвращением смотрит на тебя обычная публика в магазинах... Я заметил, что к ним подошла Лента; внезапно она сказала: -- Не пускайте их, Алика-Берт. Это компания самонадеянных мерзляков, вот кто они. До этого я толком не замечал Ленту; я был слишком занят Кареглазкой. Теперь, взглянув на нее, я был потрясен. Она похудела, очертания ее лица стали угловатыми и почти старческими, да и одета она была неряшливо. -- Это позор, -- сказала Кареглазка, когда Лента снова скрылась в палатке своего отца. -- Она, кажется, стала... мне не хотелось этого говорить, Дроув, -- такой грубой и неприятной, и я больше не могу с ней общаться. На следующее утро к ограде быстро подошел отец Кареглазки, Гирт. Придя одним из последних, он впервые увидел лагерь. Он не слишком вежливо схватил Кареглазку за руку. -- Отойди от этого мерзляка, девочка моя! -- Но это же Дроув! -- Он мерзлый парл, и я не хочу, чтобы ты с ним водилась! -- Отец, он не виноват, что оказался на той стороне! -- заплакала Кареглазка. -- Они его не выпускают! -- Да, и я не думаю, что он особенно старается выбраться. У него есть тепло и еда на сорок лет или даже больше, так зачем же ему оттуда уходить? -- Впервые я услышал, что публике известно истинное положение дел. Как они об этом узнали? Впрочем, это не имело значения. Тайное рано или поздно должно было стать явным. Он тащил ее за руку, а она с плачем цеплялась за проволоку. -- Отпусти, отец! Ты никогда раньше не был таким. Позови маму, она тебе скажет. Она не позволит тебе... Он на мгновение отпустил ее, с горечью во взгляде. -- Мама умерла, -- холодно сказал он. -- Умерла вчера ночью. Она... она покончила с собой. -- О... -- Пальцы Кареглазки нащупали сквозь проволоку мои; из глаз ее текли слезы, и мне отчаянно хотелось обнять ее, чтобы утешить. -- Идем со мной. Я считаю, что парлы несут ответственность за смерть твоей матери, и я не позволю тебе болтаться здесь. Ты предаешь свой собственный народ! Что о тебе подумают! Кареглазка закрыла глаза и долго держалась обеими руками за проволоку. Я увидел выступившие на ее ресницах слезы, потом она внезапно вся напряглась и резко развернулась лицом к отцу, отпустив сетку и вырвав у него руку. -- Теперь послушай меня, -- дрожащим голосом сказала она. -- Посмотри вокруг, на тех, кого ты называешь моим собственным народом. Вон там Стронгарм разговаривает с астонским генералом, а ведь не так давно они готовы были убить друг друга, поскольку так им приказал Парламент. А там, видишь? Это Лента, которая заигрывает с парловскими солдатами сквозь ограждение. Вскоре они вполне могут ее застрелить, потому что так им прикажет Парламент. Люди в этих палатках и хижинах настроены вполне дружелюбно, поскольку сейчас никто не приказывает им ненавидеть друг друга, даже если мы все скоро умрем. И ты, отец, приказываешь мне ненавидеть моего Дроува, прикрываясь бедной мамой! Прошу тебя, уходи отсюда. Гирт уставился на нее, пожал плечами, повернулся и зашагал прочь. Не знаю, слышал ли он хотя бы половину того, что сказала Кареглазка, а если слышал, то не думаю, что понял. Он просто решил, что спорить с ней уже бессмысленно. Кареглазка посмотрела ему вслед, и я услышал ее шепот: -- Прости, отец... В последующие дни Кареглазка часто расспрашивала меня о жизни в убежище, больше всего беспокоясь о том, что я могу найти там неотразимой красоты девушку, и она потеряет то немногое, что от меня еще осталось. -- Там есть несколько девушек из семей административного персонала, -- отметил я, -- но я с ними почти не разговариваю. Мне не хочется иметь с ними ничего общего. До того, как ты пришла сюда, я обычно проводил большую часть времени с солдатами, играя в карты. Она взглянула вдоль ограды туда, где Лента, как обычно, болтала сквозь сетку с военными. -- Не могу понять, -- сказала она. -- Что будет, когда станет по- настоящему холодно, когда нас... нас всех уже не станет, и солдатам нечего будет охранять. Они что, все просто будут сидеть в своем убежище сорок лет? В это время подошел Стронгарм, услышавший последние слова. -- Нет, конечно, -- спокойно сказал он. -- Не знаю, насколько велик этот комплекс, но думаю, что там около шестисот Парламентариев, парлов и членов их семей -- и, вероятно, примерно такое же количество военных. Кто- то же должен их обслуживать, когда не будет нас... Мне не хотелось об этом думать. -- Почему вы здесь, Стронгарм? -- спросил я. -- Почему никто не возвращается в Паллахакси? Там, в домах, должно быть намного теплее. Он улыбнулся. -- Именно этот вопрос задавал себе и я, когда люди начали собираться здесь и разбивать лагерь. Я спрашивал их, зачем они идут сюда, и знаешь, что они мне сказали? Они сказали: что ж, нет никакого смысла там оставаться, верно? Так что вскоре я пришел сюда и сам, и теперь я знаю ответ. Когда ты уверен, что тебе предстоит умереть, но можешь видеть жизнь где-то еще, то у тебя возникает желание быть рядом с ней, надеясь, что и тебе что-нибудь перепадет. Сезон дождей продолжался, дни становились короче, и дождь превратился в снег. Мы с Кареглазкой построили себе две небольшие, соединенные вместе хижины у ограды и могли сидеть в них часами, глядя друг на друга и касаясь пальцами сквозь сетку, согреваемые теплом взятого в убежище обогревателя. Мы вместе предавались воспоминаниям, словно старики, хотя воспоминаний этих было так мало. Тем временем наступил прилив, устье снова заполнилось водой, вытащенные на берег лодки, оставленные без присмотра, всплыли, и течение унесло их в море. Среди Лагерников, костры которых начали угасать, но страх удерживал их от поисков дополнительного топлива среди становившегося все более глубоким снега, начались припадки безумия. Часто мы с Кареглазкой, сидя в нашей разделенной надвое хижине, слышали крик человека, в мозг которого проник холод, посеяв в нем безумие, и несчастное тело инстинктивно бросалось бежать, борясь с холодом. Почти неизбежно за этим наступала полная потеря сил и смерть. Возможно, самым печальным для меня была деградация Ленты. Утратив все, чем она обладала, свою красивую одежду -- даже, трагическим образом, свое красивое лицо -- она обратилась к последнему, что у нее еще осталось: к своей женской сущности. Я разговаривал с ней лишь однажды. Она попросила меня пойти с ней на другую сторону комплекса, за воротами, там, где ограждение пересекало реку. У меня упало сердце, когда мы остановились у воды, и она кокетливо посмотрела на меня сквозь проволоку. -- Мне просто нужно попасть внутрь, Дроув, -- сказала она. -- Ты должен мне помочь, Дроув. У твоего отца есть ключи от ворот. -- Послушай, -- пробормотал я, избегая ее взгляда. -- Не говори глупостей, Лента. У ворот все время стоят охранники -- даже если бы я мог достать ключи, они бы тут же остановили меня. -- О, охранники, -- беззаботно сказала она. -- Это пусть тебя не беспокоит. Я всегда могу пройти мимо них. Для меня они сделают все, что угодно, -- ведь там почти нет женщин. Не думаю, что ты вполне представляешь себе, какой властью обладает в подобной ситуации женщина, Дроув. -- Пожалуйста, не надо так говорить, Лента. -- Они сказали, что могут спрятать меня у себя, и никто даже не узнает, что я там. В конце концов, ведь ты бы хотел, чтобы я была там с тобой, а, Дроув? Как-то раз ты говорил мне, что я красивая, и ты знаешь, я могла бы быть очень ласкова с тобой. Ведь тебе бы этого хотелось, верно? Ты всегда хотел иметь меня, ведь так, Дроув? -- На лице ее была жуткая улыбка; это был какой-то кошмар. -- Лента, я не могу этого слышать. Я ничем не могу тебе помочь. Извини. -- Я повернулся и пошел прочь. Меня тошнило. Голос ее стал еще более хриплым и скрипучим. -- Ты вонючий мерзляк, ты такой же парл, как и все остальные! Что ж, я скажу тебе, Алика-Дроув: я хочу жить, и у меня такое же право на жизнь, как у тебя. Вы, мужчины, все одинаковые, грязные животные! И ты тоже! Не могу понять, с чего ты взял, будто я хочу тебя! Я вынужден был сказать это ей -- ради прошлого, ради истины. Я снова подошел к ней и сказал: -- Лента, я никогда не говорил, что ты хотела меня. Это я всегда тебя любил, хотя и не так, как Кареглазку. И пусть все остается как есть. На какое-то мгновение ее взгляд смягчился, и в нем проглянула прежняя Лента; но тут же вернулся ледяной дьявол, опутывая ее разум. -- Любовь? -- взвизгнула она. -- Ты не знаешь, что такое любовь, и эта маленькая выскочка Кареглазка тоже не знает. Любви не существует -- мы лишь обманываем самих себя. Единственное, что существует на самом деле -- вот! -- Она нелепо взмахнула рукой, показывая на завод, ограждение и медленно опускавшийся снег. Я быстро пошел прочь, оставив ее у ограды. Глава 20. Шли дни. Снегопад постепенно утихал и в конце концов прекратился. Небо очистилось, и на нем вновь появились звезды, холодно и тяжко сверкавшие в ночи. Солнце Фу стало маленьким, намного меньше, чем я когда-либо видел, и вряд ли могло согреть морозный воздух даже в полдень, хотя все еще давало достаточно света, чтобы отличить день от ночи. С тех пор как закончился снегопад и очистилось небо, снова стали видны Желтые Горы, хотя теперь они были белыми, и им предстояло такими оставаться в ближайшие сорок лет. Неподалеку виднелись деревья обо на Пальце -- серебристые пирамиды на фоне бледно-голубого неба. Среди них неподвижно стояли деревья анемоны. Это был безрадостный пейзаж; единственными признаками жизни были лорины, темные силуэты которых можно было время от времени заметить на фоне заснеженного обрыва, где были их глубокие норы, и жалкие остатки человечества, разбившие лагерь за ограждением. Однажды брезентовый вход в мою хижину откинулся, и вошел мой отец, согнувшись пополам. Он присел рядом со мной и посмотрел на Кареглазку по другую сторону ограды. Между нами уютно мурлыкал калорифер. -- Что тебе нужно? -- резко спросил я. Эта хижина была местом нашего с Кареглазкой уединения, и появление там отца выглядело святотатством. -- Калорифер необходимо забрать, -- коротко сказал он. -- Отмерзни, отец! -- Извини, Дроув. Я и так сделал для тебя все, что мог. Я даже пришел сам, вместо того чтобы приказать охранникам забрать его. Но в комплексе идут разговоры: люди говорят, что калорифер неэкономично расходует топливо, в то время как оно нужно нам внизу. Кое-кто считает это проявлением семейственности -- то, что тебе позволили пользоваться им. Боюсь, что мне придется забрать его. Разведи костер, сын. -- Как я могу развести костер внутри хижины, придурок? -- Подобный разговор ни к чему не приведет, Дроув. -- Он схватил калорифер, но тут же, ругаясь, выронил, сунув в рот обожженные пальцы. -- Во имя Фу! -- в гневе заорал он на меня. -- Если ты не умеешь вести себя прилично, я прикажу охранникам сравнять эту хибару с землей! -- Он в ярости выскочил наружу, и вскоре появились охранники. Мы с Кареглазкой развели у ограды большой костер и с тех пор встречались на открытом месте, но это было не то же самое. Мы были на виду у всех, и, что еще хуже, огонь привлекал людей. Вполне понятно, что они стремились к нему, но это затрудняло жизнь нам с Кареглазкой, поскольку мы уже не могли свободно разговаривать друг с другом. Тем временем ситуация среди Лагерников продолжала ухудшаться. Каждое утро людей становилось меньше, чем накануне; каждую ночь кто-нибудь просыпался от холода, в панике вскакивал и бросался бежать, бежать... Стронгарм продолжал держаться, сражаясь с холодом силой своей воли, так же, как и его жена Уна. Отец Кареглазки умер вскоре после злополучного разговора у ограды; мне было его жаль, и Кареглазка была безутешна в течение нескольких дней. Лента умерла в своей постели после кашля и болей в груди, и Кареглазка тоже ее оплакивала, но я почти не чувствовал жалости. Я потерял Ленту много дней назад, там, где ограждение пересекало реку... Я чувствовал себя виноватым, когда выходил каждое утро на территорию комплекса, после ночи, проведенной в тепле, в уютной постели, и видел жалкое подобие людей за оградой. Часто я тайком приносил им еду, а иногда небольшую бутылку спирта -- для питья: жидкость была слишком ценной, чтобы расходовать ее в качестве топлива. Тем не менее, что бы ни делал, я втайне чувствовал, что неправ, и их укоризненный взгляд, когда они принимали мои дары, лишь усиливал это чувство. Я был им нужен, поскольку что-то им приносил, но они ненавидели меня за то, кем я был. Кроме Стронгарма и Кареглазки. И Кареглазки. Она никогда не сдавалась; не думаю, что она побежала бы, даже если бы ледяной дьявол добрался до ее ног. Она оставалась спокойной и прекрасной, чуть похудевшей, но не сильно, маленьким, одетым в меховую шубку, оазисом душевного здоровья среди всеобщего безумия вокруг. Когда бы я ни выходил из комплекса и не подходил к ограде, я видел ее за работой; потом она поднимала взгляд, а затем, увидев меня, бежала навстречу с приветственным криком и, оказавшись у ограждения, останавливалась там, раскинув руки и улыбаясь мне так, как она всегда это делала. Мысль о том, что это когда-либо кончится, что однажды утром ее неизбежно не станет, вызывала у меня кошмары; каждое утро, открывая дверь навстречу все более холодному дню, я ощущал почти физический страх в груди, который уходил лишь тогда, когда я видел ее бегущую навстречу маленькую фигурку. И в конце концов это случилось. Однажды утром она ушла, ушел Стронгарм, ушли все. Я подбежал к ограде, в отчаянии шаря взглядом по брошенным палаткам и хижинам, все еще дымившимся кострам, множеству следов на снегу; но там никого не было. Я огляделся вокруг в поисках записки, думая, что, может быть, они все ушли за топливом, но нигде не было ни слова, вообще ничего не было. Они не вернулись. * * * -- Конечно, они ушли обратно в Паллахакси, -- сказал отец. -- Им вообще не следовало оттуда уходить. Собственно говоря, тщательно экономя, они могли бы протянуть там еще с год, может быть, два. Мать улыбнулась, и я знал, что они оба с облегчением вздохнули, когда этот мой злополучный "период", как они его называли, наконец закончился. -- Здесь, на нашем уровне, столько приятных людей, Дроув. Ты так и не успел с ними познакомиться. Два дня спустя я обнаружил в наших комнатах девушку примерно моего возраста, которая пила сок кочи вместе с моей матерью. У меня сразу же возникли нехорошие подозрения, которые лишь подтвердились, когда мать вышла из комнаты. -- Мне нужно ненадолго уйти, Дроув, -- весело сказала она. -- Надеюсь, ты сумеешь развлечь Иелду, пока меня не будет. Она ушла, а я яростно уставился на эту гнусную девчонку, уныло пялившуюся в свой стакан с кочей. Лицом она напоминала Вольфа. Девчонка выставила зубы. -- Хочешь сока кочи, Дроув? -- Ненавижу эту дрянь, спасибо. Только придурки и женщины пьют сок кочи. -- Какой ты невоспитанный! -- внезапно перешла в наступление Иелда, и я осел на стуле, уже чувствуя себя побежденным. Я слишком устал для того, чтобы защищаться. -- Знаешь, мне не следовало сюда приходить. Я могу уйти прямо сейчас, если тебе так хочется, Дроув. Я вижу, что не нравлюсь тебе - - я очень быстро оцениваю людей. Ты ненавидишь меня с того самого момента, когда впервые меня увидел. Почему? -- Иелда, -- с трудом сказал я. -- Извини. Просто у меня сейчас отвратительное настроение. И так уж получилось, что я терпеть не могу сок кочи. Давай попробуем снова, ладно? Она уже стояла, собираясь уходить, но теперь заколебалась. -- Ну... Ну что ж, ладно, если ты обещаешь вести себя хорошо. Знаешь, я даже не уверена, стоило ли мне сюда приходить, потому что все говорят про тебя и какую-то девушку. Ладно... Ты играешь в кругляшки? Я заметила в углу кругляшечную доску. Я очень хорошо играю в кругляшки. Я всегда выигрываю у своего брата. Казалось, я шагнул куда-то назад, в прошлое. Моя лишенная грудей подружка снова радостно улыбалась, расставляя фишки, и наверняка вскоре начала бы ковырять в носу или захотела бы в туалет. Так что мы играли в кругляшки, и я не знаю, нравилось мне это или нет, но в течение каких-то коротких промежутков времени я не думал о Кареглазке, и так проходило время, а впереди было еще громадное количество времени. Мы говорили о парнях с нашего уровня, и Иелда, казалось, всех их знала; многие из них ей нравились, но другие были просто отвратительны и все время дергали ее за волосы. -- Но ты мне нравишься, Дроув, -- сказала она. -- Мальчики обычно очень грубые и невоспитанные, но ты хороший. Надеюсь, ты разрешишь мне снова прийти и поиграть с тобой... Я все еще скептически смотрел в пустоту, когда вернулась мать. -- Где Иелда? -- немедленно спросила она. -- Надеюсь, ты не был с ней груб, Дроув. -- Она в ванной. -- О, хорошо. Она такая приятная девушка, тебе не кажется? Здоровая и неиспорченная. Как раз из тех, с кем нам с отцом очень бы хотелось, чтобы ты дружил. -- Послушай, мама, ты серьезно? Я имею в виду, ты вообще думаешь, что говоришь? Ты что, не знаешь, кто я?Она снисходительно улыбнулась. -- Конечно, дорогой. И это очень хорошо, что ты снова с нами. Мы с отцом совсем тобой не занимались, но тогда мы были очень заняты, в эти последние две сотни дней. Только представь себе -- прошло лишь две сотни дней с тех пор, как мы уехали из Алики. Как летит время... Думаю, тебе недостает твоих бегунчиков, дорогой. И я в самом деле вспомнил, чувствуя свою вину, что оставил бегунчиков под сиденьем мотокара, когда тайком вынес их из дома в Алике. Вероятно, они умерли на второй день нашего путешествия; удивительно, что мы не почувствовали запаха. Я подумал: возможно ли ради ее блага вернуться в некое подобие вечного детства, дурачась перед нею, словно шут, пока у меня не поседеют волосы и не выпадут зубы, и она не начнет думать, что, может быть, я уже немного вырос из коротких штанишек. Вечером вернулся отец, пребывая в некотором возбуждении после собрания всех уровней, на котором, как он сказал благоговейным тоном, присутствовал сам Регент. Похоже было, что всем нам предстояло поменять имена. -- Место рождения теперь ничего не значит, -- сказал он. -- И Парламентарии решили, что пришло время начать все заново. Как они сказали, теперь мы все здесь вместе, так что то, откуда человек происходит, теперь не имеет никакого значения. -- Это верно, Берт, -- сказала мать. -- Хотя, знаешь, мне всегда казалось, что мы как-то... благороднее, поскольку происходим из столицы. -- Мы не единственные люди из Алики, -- усмехнулся отец, у которого было отличное настроение. -- А теперь сама Алика -- лишь название, бессмысленная мешанина заброшенных руин. -- Так как же мы теперь называемся, папа? -- осторожно спросил я, чувствуя себя слишком усталым для того, чтобы навлекать на себя его гнев. -- Наши новые имена будут включать номер уровня, на котором мы живем, так что можно будет полностью идентифицировать человека, когда он представляется. Это намного лучше и, как мне кажется, более вежливо. При старой системе так легко было ошибиться в отношении того, какое положение занимает человек. Так что теперь, после Регента, его окружение будет носить приставку "Второй". Депутаты Парламента будут "Третьими" -- наш добрый знакомый Троун будет известен под именем Третий-Троун вместо Зелдон- Троун. Надеюсь, ты запомнишь это, Дроув. Или я должен сказать, -- тут он откровенно рассмеялся, -- Четвертый-Дроув? Той ночью, лежа в постели, я обнаружил, что мысленно повторяю снова и снова, пока это не превратилось в навязчивую идею, не дававшую заснуть: Четвертый-Дроув, Четвертый-Дроув, Четвертый-Дроув... * * * Я проснулся с легкой головной болью и чувством усталости; при этом я обнаружил, что думаю о солдатах и охранниках, будут ли они называться Пятыми. Вчера вечером отец ничего о них не говорил. Я оделся потеплее, намереваясь выглянуть наружу; прошло некоторое время с тех пор, как я был последний раз на холоде, и я надеялся, что на свежем воздухе почувствую себя лучше. Этой ночью меня мучили странные сны и мерцающие видения; в комнате было холодно, и я много раз просыпался, думая, что рядом со мной стоит тетя Зу. Я поднялся по лестнице и остановился перед желтой дверью. Я нажал на ручку, но дверь была заперта. Прислушавшись, я не смог уловить обычного шума разговоров в солдатских казармах. Мне стало несколько не по себе, и я поспешил вниз по лестнице, столкнувшись с отцом, который быстро шагал по коридору. -- Дроув! -- крикнул он, увидев меня. -- Это ты тут развлекаешься с дверями? -- Я только что встал. -- Странно... Странно... -- пробормотал он почти себе под нос. -- Я могу поклясться, что Троун просил меня зайти к нему сегодня утром, но дверь заперта. Все зеленые двери заперты. Я не могу попасть к Парламентариям; это в высшей степени неудобно. Нам нужно обсудить очень важные вопросы. -- Внезапно он поежился. -- Холодно, однако. Нужно проверить отопление. -- У солдат двери тоже заперты, -- сказал я. Казалось, он был в замешательстве. -- Вот как? Да, на собрании что-то насчет этого говорили. В целях экономии топлива лучше, если мы поменьше будем перемещаться между уровнями... Вероятно, кто-то неправильно понял решение собрания. Речь шла только о желтых дверях. Да, видимо, в этом дело. -- Он поспешно удалился, что-то бормоча. Я поднялся по лестнице; несмотря на теплую одежду, я поежился при мысли о том, что обеспокоенное лицо отца чем-то напомнило мне тетю Зу. Воспоминание о том страшном вечере в Алике прочно засело у меня в мозгу -- и вместе с ним кое-что еще, некий вопрос. Что-то, связанное со смыслом страха, со смыслом легенд. Дул сильный ветер, когда я закрыл за собой дверь и остановился, глядя на снег и на ограждение. Я заметил, что ворота были распахнуты настежь, грохоча на ветру. Больше не от кого было отгораживаться. Я подумал о Великом Локсе. Каким образом легенда могла оказаться столь близкой к истине? Кем был тот человек, который впервые придумал историю о Великом Локсе Фу, вытягивающем мир из щупалец ледяного дьявола Ракса? А потом предположил, что однажды может начаться обратный процесс? Наверняка это мог быть лишь человек, переживший предыдущий судный день. Но как же он выжил, не имея в своем распоряжении никакой технологии? Он не мог иметь никакой технологии, иначе она оставила бы какие-либо следы -- в конце концов, Великий Холод продолжался лишь сорок лет. До меня дошло, что я куда-то быстро иду, чувствуя, как холод впивается в мой разум ледяными когтями, и я впервые подумал о том, почему, собственно, я боялся холода. Мне говорили, что таков инстинкт. Как боль предупреждает человека об опасности, так и страх предупреждает его о стуже. Но почему страх? Разве сам холод -- недостаточное предупреждение? Если только это не была память предков, унаследованная от тех, кто пережил ужасы последнего Великого Холода... * * * И тогда я понял, что в конце концов победил их всех и громко рассмеялся, стоя посреди слепящего, пронизывающего холода. Им не удастся выжить; они слишком грубы, слишком эгоистичны, чтобы выжить в своей искусственной подземной норе. И даже если каким-то чудом им это удастся, то, когда солнце снова осветит их лица, они превратятся в стариков, дряхлых стариков, выползших на поверхность. И даже их дети лишатся детства и никогда не будут плавать на лодке, смотреть на облака, скользить по поверхности грума. Они проиграли. По мере того как холод вгрызался в меня, у меня перед глазами возникали видения красивой девушки, ногу которой схватил ледяной дьявол; я видел, как она засыпает, а потом просыпается, целая и невредимая, не помня о том, что спала, не помня о прошедшем времени. И недавняя картина -- пустые хижины, пустые палатки... И давным-давно -- маленький мальчик, просыпающийся на пороге перед дверью, бодрый и веселый, а пока он спал, он не дышал, даже сердце его не билось... И он не становился старше. Мой разум начинал меркнуть, но я не чувствовал страха. Словно в тумане, я увидел Кареглазку, такую же юную, улыбающуюся мне под новым солнцем, обнимающую меня все с той же любовью; и это должно было наступить очень скоро, потому что об этом сне не оставалось воспоминаний... Вскоре появились лорины. Перевел с английского Кирилл ПЛЕШКОВ