Пол Керни. Иное царство ---------------------------------------------------------------------- Paul Kearney. A Different Kingdom (Victor Gollancz, London, 1993). Изд. "Мир", 1997. Пер. - И.Гурова OCR & spellcheck by HarryFan, 28 July 2000 ---------------------------------------------------------------------- Посвящаю Мэри-Энн Керш ПРОЛОГ Когда он был маленьким, то рассказывал о том, что видел, тете, дедушке с бабушкой - да всем, кто готов был его слушать. И они улыбались особой улыбкой взрослых, в которой растерянности было больше, чем веселости, словно говорили: "Ну и фантазия же у него!". А больше рассказывать было некому - во всяком случае, в то время. Да и потом. Даже когда появилась она - столь же фантастичная, как все остальное. И поэтому он ни с кем не говорил про них. Как он мог втолковать этим взрослым, что вокруг фермы дедушки водятся волки, что на берегу речки он слышал голоса - голоса, переговаривавшиеся на неведомом языке, грубые и злые? Голоса из Иного Места? И он не мог сказать им, потому что у него язык отнимался от ужаса, как в глухую ночь по заднему двору прокрался волк-оборотень и обнюхивал двери, а в его глазах отражалась ущербная луна. Он видел, но, что бы он им ни сказал, они бы не поверили. И словно не замечали, что он всегда на ночь крепко запирает окно.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АНТРИМ *  1 Для взрослого, в чьей крови накопилась мировая усталость, земля столь же детализирована и точна, как модель парусника в бутылке. Ирландия - небольшое государство, а северная провинция еще меньше. С трех сторон ее окружает море, и с высочайшего холма можно обвести взглядом половину ее ширины. Но для ребенка земля бесформенна, огромна, необъятна, неизмерима - если бы кто-нибудь по глупости попытался ее измерить. Ее горизонт со всех сторон замыкают голубые горы, дремучие леса, полные тайн, а речки и ручьи несут свои воды куда-то далеко-далеко - к лишь воображаемому морю. Для ребенка прогулка за три поля - это экспедиция в неведомые края; проплыть милю по речке - то же, что открыть верховья Амазонки. Да, необширный край, но только не для детей. Он достаточно велик для сказок. Глубокими слоями, подобно торфу, лежит история. Тайники с оружием в укромных местах - одни забыты более полувека, в других оно отлично смазано и готово для будущих убийств. Бессчетны годы, когда по лугам и лесам война то вспыхивала, то угасала, превращенная в ритуал, как вращение земли, в кровавые возлияния древним ненасытным богам. Это образ жизни. Обшаривание речного дна возвращает на свет бледное кельтское золото или - еще более древние - кремневые орудия, оббитые по руке, рассыпавшейся прахом десять тысяч лет назад. Очень древняя страна, этот Изумрудный остров, оформлявшийся тысячелетиями. Война, голод и религия наложили на него неизгладимую печать, окрашивая сознание людей, сливались с тенями монолитов, просачивались в торф для будущего топлива. Это его родина. Он живет на земле, где жили многие поколения его семьи. Они плодились и размножались, за долгие годы из малого единства превратились в клан, в племя. Сыновья строили дома, заводили фермы в тени отцов. Дочери выходили замуж за сыновей соседей. Кто-то уезжал в изгнание, возвращался умереть на родной земле. Корни его семьи в древности не уступали крепости на самом высоком из пастбищ. Они владели землей, насиловали ее, подкармливали, проклинали и были порабощены ею. Она убила его родителей. Его осиротила бомба, предназначенная для кого-то еще. Поездка за покупками в Белфаст в автомобиле, который его отец только что купил с такой гордостью... Он живет теперь с дедом и бабушкой, а родители - лишь неясный мазок в детской памяти. Он знает, что за его мирком большой мир становится темнее, а взрослые говорят о _правах_, о _равенстве_. Он не знает, и никто не знает, что в следующем десятилетии этот тихий мир взорвется. А пока дедушкина ферма остается звездой, вокруг которой обращается его жизнь. Расположенные квадратом здания, беленые, под красными крышами - солома совсем недавно сменилась волнистым красным железом. Забытые сарайчики, полные завлекательной рухляди, обломками ушедших лет. Потаенные уголки, спрятанные гнезда, нежданные запахи, смрад тления и брожения, навоза и сена, скота и людей. Ферма - это город в миниатюре с жителями, начиная от мышек в молочной и кончая голубями в конюшне. На мощеном заднем дворе что-то клюют куры, хитрые кошки, такие сонные днем и буйствующие по ночам, лающие колли, притворяющиеся, будто заняты делом, лошади с безмятежными глазами, не знающие, что время, когда они возили и пахали, прошло, и держат их только из сентиментальности (в которой никто не признается даже себе). На нижних лугах пасутся овцы, вонючий козел заперт в загоне, некогда бывшем лужайкой, супоросная свинья довольно похрюкивает среди дубов и желудей у подножья холма, и полдюжина котят, которых еще ни у кого не достало духа утопить. Но это еще не все. У реки, в излучине которой лежит ферма, живут десятки водяных крыс и полевок. Ночью по полям крадутся лисицы, тревожа кур, а в лесах у подножья холмов есть барсучьи норы. Там, где над рекой склоняется ольха, по меньшей мере один зимородок пикирует на пескарей и колюшек, а кроншнепы с криками пролетают над холмами, точно стрелы, в самое сердце гор на западе. Мир - хлопотливое место, цветущее, полное деятельности, и все-таки тихое. Лошади попадаются на дорогах не так уж редко, а автомобили все еще средство для достижения цели. Сами дороги очень плохие, в ухабах и рытвинах, зимой в водяных промоинах, летом засыпаны пылью. До ближайшей деревни по дороге две мили - маленькой деревни с трактиром и тремя церквями. До рыночного города одиннадцать миль и ездят туда раз в неделю. Между тупыми вершинами гор Сперрин, куда всегда опускается солнце, и каменистым, заросшим дроком плато Антрим на двадцать миль раскинулась широкая речная долина Банн, пролегая в двух графствах. Она темнеет лесами, покрыта мозаикой ячменных и картофельных полей, кормовой капусты и турнепса, сочных пастбищ и лугов с неизбежными живыми изгородями. Всюду разбросаны деревушки, островки в зеленом покрове мира. Городов, достойных такого названия, тут нет, а до появления кварталов и кварталов многоэтажных домов остается еще двадцать лет. Это последние просторы, где можно дышать, последний взгляд на леса, которые скоро будут вырублены, на поросшие осокой заливные луга, на луга, пестреющие цветами, которые тысячи лет вырастали из семян предыдущего года и знавали ноги друидов. Но все это лежит вне пределов его знаний. Деревни, рыночный городок - для него они находятся далеко-далеко, а еще дальше, он слышал, есть Америка, страна изгнанников. Ферма, река, поля, луга и лес возле дома - вот его царство. 2 Даже тогда бабушка Майкла казалась старой - старше дедушки, которого ей предстояло пережить. Крупная женщина с большими руками и копной совсем белых волос, вырывавшихся из всех заколок и повязок, которыми она пыталась их обуздать. Она была склонна к полноте и говорила, что у нее "кость широкая", и при этих словах обводила всех суровым взглядом, будто высматривая, не посмеет ли кто-нибудь ей возразить. Глаза у нее были ярко-синие, а белки с наступлением старости все больше отливали желтизной, но она держала собственных кур, доила собственную козу и с гордой сноровкой штопала бесчисленные носки. Без малейших усилий она занималась стряпней, приносила овощи из огорода, еще облепленные землей, и отправляла первого, кто попадался под руку, принести дров для огромной плиты, которая дышала жаром в дальнем конце кухни, протянувшись почти вдоль всей стены. Ее конфорки никогда не остывали, и на ней постоянно в чайнике прел убийственный чай, казавшийся в чашке темным, как глина, - дедушка Майкла выпивал его в день галлоны и галлоны. О кофе слыхом не слыхали, а внушительные завтраки состояли из скворчащих шкварок, яичницы и хлеба, замешанного на соде. Мужчины - члены семьи и работники - собирались в кухне с каменным полом, и поглощали груды исходящей паром еды, прежде чем отправиться в поля, в коровник и в конюшню, а с сырых низин поднимался туман, и в небе собиралась угаснуть последняя звезда. В морозные зимние утра, темные хоть глаз выколи, мужчины брали с собой покачивающиеся керосиновые фонари - к службам электричество еще не подвели. А в теплые летние рассветы солнце, словно расплавленный огненный шар, медленно поднималось по безоблачному небу и лило на землю благословенный золотистый свет. И если дед Майкла, ростом шесть футов пять дюймов, был владыкой фермы, и полей, и работников, и урожаев, то бабушка была госпожой дома, подательницей трапез и строгой блюстительницей манер. Руки перед едой мылись едким карболовым мылом, запах которого Майклу предстояло помнить до конца своих дней, а сапоги тщательно очищались от грязи. Дом и ферма в те дни кипели жизнью - кто-то приходил, кто-то уходил, в прихожей стучали сапоги, бабушка во дворе звала мужчин ужинать, а если они были далеко, то Майкл опрометью бежал в поля, где они занимались своим делом - потные лица, в руках серпы, или уздечки, или ведра, или лопаты, или мешки, или вилы. Ему запомнились такие вечера, вечера сенокоса, когда в воздухе висели облачка мошкары, мычание коровы разносилось в тихом воздухе на мили, а он был весь облеплен осыпавшимися семенами трав и забрызган навозной жижей, потому что бежал за ними по лугам, не разбирая, куда ступает. - У тебя нос в дерьме, - говорилось ему невозмутимо. - Ты, что, в снежки им играл? Живей беги домой, да отмойся хорошенько, не то бабушка шкуру с тебя спустит. - И он не видел, как они ухмылялись вслед ему. Майкл Фей с носом в дерьме бежал вот так домой как-то на исходе лета, споткнулся, упал, покатился, заскользил - и жизнь его была схвачена, подброшена и возвращена в ином месте. В другом мире. Он ощущал запах жирной земли, по которой скользил и катился под уклон, взмахивая короткими ногами и ручонками. Он ощущал запах чеснока и речной тины, а когда мир перестал вертеться, он оказался на склоне, спускающемся к ручью в низине, прокатившись двадцать футов по крутому поросшему орешником откосу. Закатный вечер остался позади на лугу. Тут царил сумрак, деревья - ольха и ивы - наклонялись над водой, точно пьющие животные, и в их тени уже сгущался ночной мрак. Он сел, почистился пухлыми ладошками. В волосах у него запутались обломки прутиков, забились под рубашку, а одежда у него была черной и зеленой от грязи и сока трав. Он сморщился, посмотрел на черные ладошки, а потом на речное русло, полное шума воды, застланное ранними сумерками. В долгие дневные часы он часто ловил тут пескариков, когда бабушка давала ему передохнуть от множества дел, которые находила для него. Он знал эту реку - для него ручей был рекой, хотя в ширину едва достигал десяти футов и его ничего не стоило перейти вброд. Если направиться вверх по течению, то через несколько сотен шагов будет старый мост, которым редко пользовались. Тяжелые каменные устои вставали из воды, точно стены замка, а под его аркой не было ничего, кроме тьмы, да шмыгающих водяных крыс. Майкла пробрала дрожь, и вдруг он замер - река в этот вечер казалась какой-то странной. Деревья выглядели более густыми и высокими. Ивы словно состарились, их ветки ниже проникали в бегущие струйки. А на склоне, по которому он скатился, больше не было пней. Он оглянулся на склон. Да, правда. Его дед срубил там много ореховых кустов, чтобы овцы могли спускаться к воде пить. Коровы на такой крутизне обязательно соскальзывали бы, но овцам она была ни по чем. Там осталось достаточно пеньков, о которые спотыкались те, кто про них не знал, завитых вьюнками, укрытых мхом, а он, покатился, не зацепился ни за один. Странно. Но он тут же забыл об этом. В мире взрослых, конечно, найдется объяснение, как оно есть для всего. А тут - неважно. Майкл посидел, слушая реку и чуть улыбаясь. Над ним за верхушками деревьев незаметно поднялась вечерняя звезда. Все мысли об ужине, о данном ему поручении словно кто-то высосал у него из головы. Он сидел и будто ждал чего-то. В деревьях на том берегу что-то задвигалось. Он замер, но сердце у него заколотилось, громом отдаваясь в висках. Колыхались, хлестали ветки - сквозь них продирался кто-то тяжелый. Майкл вглядывался, но в угасающем свете не мог различить ничего. Сами по себе его мышцы напряглись, а руки судорожно сжали опавшие листья, впились в них ногтями. До него донеслись голоса - сначала один, затем второй, отвечающий первому. Слов он не понимал. Голоса звучали басисто, утробно, будто порыкивали, но ритмично, словно пели. Он поднялся на колени, готовясь защищаться. В зарослях ежевики напротив по ту сторону реки возникло что-то. Ухмыляющаяся маска лисы - глаза горят, зубы блестят, но под ней сверкали еще два глаза и в широкой усмешке скалились зубы. От потрясения Майкл перестал дышать, он упал на спину в прелые листья и прутья. Послышался лай, похожий на смех, и снова движение на берегу напротив, темные мелькающие тени. Раздался плеск воды, и он увидел остроухий силуэт, бредущий через речку. И снова разговор, снова напевная речь и новый раскат сухого смеха, будто дятел забарабанил по дереву. - Господи! - пискнул Майкл, и в воздух взметнулись комья и прелые листья, когда он заскользил вверх по склону на ягодицах. А реку переходили все новые и новые силуэты, хотя ни один еще не добрался до его берега. Они были почти человеческими, согнутыми, закутанными в шкуры, их руки и ноги блестели - то ли потом, то ли краской. Двое несли на плечах длинный шест, к нему было привязано что-то вроде вешалки для шляп. Ветвистые оленьи рога. С реки потянуло ветерком, и он ощутил их запах. Они воняли мочой, протухшим мясом, древесным дымом. Их роняющая капли ноша смердела кровью и внутренностями. Он не выдержал. Повернулся спиной к реке, воздух со свистом втягивался в его легкие и выбрасывался наружу, по щекам катились слезы ужаса, оставаясь незамеченными. Его ноги скользили по палым листьям и грязи, пальцы вонзались в почву, чтобы удержаться. Он продрался туда, где деревья редели и стало светлее - назад на луг, где расстался со своим миром. И в этот миг его цепляющиеся пальцы напоролись на скрытый мхом пенек, и он упал на бок, рыдая, чувствуя, что тени с реки вот-вот набросятся на него, что его затопит их гнусный смрад. Он зажмурился. Но ничего не произошло. Он чуточку приоткрыл глаза, ничего не увидел в сумеречном свете, а потом вытаращил их, оглядывая берег внизу. В реке и около не было никого. Птица высвистывала вечернюю песню, ничто не тревожило посверкивающую поверхность воды. Ветки деревьев и кустов были неподвижны. Он втянул носом воздух, сдерживая рыдания, и с полей до него донеслись голоса мужчин, идущих в дом ужинать. Он поглядел туда и увидел их темные фигуры на сумеречном фоне полей, тлеющие кончики сигарет подмигивали ему, точно крохотные глазки. Он выполз из колодца сгущающегося мрака - речной низины и немного полежал на краю луга. В ласковом вечернем воздухе его грудь все еще судорожно вздымалась. Где-то тихонько разговаривала горлица - сама с собой. Кто-то из мужчин чему-то засмеялся - веселым спасительным смехом. Он услышал металлический щелчок калитки и понял, что они вошли на задний двор, где окна дома уже желто светятся, хотя еще не совсем стемнело. Он с трудом поднялся на ноги, оглянулся через плечо и захромал к дому, утирая глаза, сморкаясь в рукав. Он чувствовал, как грязь засыхает у него на щеках, твердеет под ногтями. Да, бабушка две шкуры с него спустит за то, что он явится домой в таком виде. И спустила, а потом оттирала и отмывала его под кухонным краном, пока уши у него не запылали огнем, щеки не заблестели, а ноздри не закупорил запах мыла. В ночной рубашке и тапочках он сидел за столом со всеми остальными, иногда слегка потирая ягодицы, еще хранившие память о прикосновении ее жесткой ладони. Но он даже не заплакал. В голове у него кружились воспоминания об увиденном у реки, и как он выплакался там, когда думал, что ему пришел конец. Ел он жадно, почти не жуя, картошку, морковь, куски барашка под густым мясным соусом, и на верхней губе у него появились белые усы, такими огромными глотками он пил молоко. Бабушка поглядывала на него с упреком, нежностью и тревогой. Майкл ничего не замечал. Нос его был погружен в стакан, а мысли вертелись фейерверочным колесом. Те, кого он видел у реки... может, они "террористы", про которых говорила бабушка, такие, какие убили папу и маму? При этой мысли он перестал глотать. Террорист смутно рисовался ему чудовищем в маске, ночным и ужасным, которое забавляется, убивая людей. И, может, они его там учуяли. Наверное, лучше рассказать... Он обвел взглядом стол, почему-то чувствуя себя виноватым. Дедушка уже отодвинул тарелку и раскурил трубку - огонек спички озарил его римский крупный нос, рубленные черты лица, словно утес над морем, выдержавший много бурь. Волосы у него на голове, хотя и совсем седые, оставались такими же густыми, какими были тридцать лет назад, а спина была прямой, как доска. Рука, державшая трубку, величиной не уступала лопате - загорелая и в коричневых старческих пятнах. Работники называли его Капитаном, потому что обычно он расхаживал в старых кавалерийских гетрах и кожаных крагах. Когда он шел по мощеному двору, его сапоги выбивали искры, и Майкл не уставал зачарованно следить за ним. Бабушка убирала тарелки со стола с помощью двух дочерей. Его тетя Роза, лишь немногим старше него, подмигнула ему, удаляясь на кухню с целой башней тарелок. Майкл заболтал ногами под столом, стараясь не задеть Демона, старого колли деда. С возрастом его характер стал угрюмым и раздражительным. Во время еды он забирался под стол, чтобы попользоваться объедками. Единственная причина разногласий между дедом и бабушкой, известная Майклу, - пес с поседевшей мордой под столом, за которым ужинает семья. Майклу Демон не нравился. Угольно-черный, тощий, с острой мордой, обожающий хозяина, а к остальному человечеству относящийся с глубочайшим пренебрежением. Однако, хотя дом был царством бабушки, пес десяток лет был верным помощником дедушки, а потому оставался под столом. Дядя Шон скручивал себе цигарку, что-то напевая вполголоса. У него было лицо кинозвезды, и сестры на него надышаться не могли. Он сунул цигарку в рот и неторопливо нашаривал спички, улыбаясь на розовую физиономию Майкла. Люди говорили, что он вылитый Кларк Гейбл - густые черные волосы падают на лоб, и глаза - серые, как море, фамильная черта семьи Фей. Когда он, начищенный и приглаженный, являлся на танцы, которые в конце каждого месяца устраивались в зале при церкви, девушки липли к нему, точно мухи к меду. Но он словно бы не замечал их, а думал только о ферме, придумывал способы улучшить то то, то это, частенько в полном противоречии со взглядами отца. Майкл однажды утром услышал, как работники прохаживались на его счет: уж очень Шон выламывается под джентльмена, а один хихикая добавил, что лезь к нему девки, как к Шону, его Джон Томас к этому времени истерся бы в пуговичку. Каким-то образом Майкл понял, что за столом лучше этого не повторять, хотя и подумывал порасспросить тетю Розу, которая часто удила с ним в речке, а когда грохотал гром, брала его к себе в постель. Заскрипели отодвигаемые стулья, раздались приглушенные рыгания. (Бабушка еще не вернулась из кухни, а то бы они не посмели.) Табачный дым завивался голубыми струйками в свете керосиновых ламп. С потолка сиротливо свисала электрическая лампочка, но ее зажигали лишь в особых случаях. И к тому же бабушка с дедушкой терпеть ее не могли. Души в ней нет, говорили они, и продолжали с наступлением сумерек зажигать керосиновые, не слушая возражения своих детей. Электричество приберегалось для гостей. Работники пожелали им доброй ночи и отправились по домам, нахлобучив кепки на головы, едва вышли за дверь, и втягивая носами воздух в мерцании звезд. Двоим-троим предстояло съесть ужин, состряпанный их женами, но остальные были холостяки и возвращались либо в пустые, либо в родительские дома. В это время года их на ферме собиралось много - шел сенокос, приближалась жатва. Оставшиеся на кухне слышали царапание и шуршание велосипедов, которые весь день прислонялись к стене, а потом дверь закрылась, и тетя Рейчел начала задергивать занавески на ночь. Демон выбрался из-под стола и с довольным вздохом плюхнулся возле плиты. Старик Муллан раскурил трубку и сел напротив дедушки Майкла с кожаной уздечкой, которую натирал мылом. Это была его привилегия: он ведь работал у Феев с первой мировой, когда вернулся из Фландрии, припадая на одну ногу, совсем еще молодым парнем. Из судомойной доносился стук тарелок и женские голоса. Майкл почувствовал, что у него слипаются глаза. Может, завтра рассказать кому-нибудь, рассказать, что у реки прячутся террористы с лисьими мордами, ждут, когда можно будет взорвать всех. Но здесь в надежном убежище дома он уже не был так уж уверен, что видел их на самом деле. Может, ему приснилось. Он зевнул, и тут же тетя Роза ухватила его. - Ты уж совсем спишь в своей ночной рубашке. Вон как зеваешь. Пора в постельку, Майкл. Он сонно заспорил, но она стянула его со стула и взяла за руку. Дедушка кивнул ему над трубкой и "Айриш филд", бабушка поцеловала его в лоб, а дядя Шон рассеянно ему помахал. Старик Муллан ограничился тем, что на секунду перестал намыливать уздечку. Роза втащила его вверх по лестнице, ни на секунду не умолкая. Он любил слушать, как она говорит, особенно в громовые ночи, когда он забирался в ее объятия на постели, пахнущей девочкой. Она болтала, чтобы гром его не пугал, хотя сама гром любила. У нее от него волосы потрескивают, объясняла она. Вдруг он сообразил, что она спрашивает, отчего он так перемазался, что с ним произошло. Он ответил, что упал - поскользнулся и скатился к реке. Это было чистой правдой, и, значит, он не согрешил. Она уложила его, закутала в одеяло, поцеловала в лоб и велела помолиться. Но он уснул, забыв про молитвы, а через реку ему ухмылялись лисьи морды и говорили, что теперь он их. Их маленький мальчик. 3 Лето 1953 года было длинным и чудесным, но уже приближалась осень и жатва. Майклу лето казалось живым существом, кем-то, кто освобождал его от занятий в школе и одаривал бесконечными светлыми часами, чтобы он мог использовать их по своему усмотрению. Оно было долгим, медлительным, благостным. Летом кольца древесины обретали новую ширину. Небо оставалось безупречно синим, почти лиловым к зениту, а пыль и марево окутывали горизонт дымкой, так что горы чуть не все время оставались почти невидимыми и только угадывались. Над дорогами тоже висела пыль, поднятая лошадиными копытами и повозками или взметнувшаяся из-под колес сверкающих автомобилей. При взгляде на запад в сторону гор с первых возвышенностей Антримского плато долина выглядела почти повсюду однообразным лоскутным одеялом из полей в обрамлении живых изгородей - зреющий под солнцем ячмень, леса, темные и прохладные, и между всем этим - Банн, серебристая лента медлительно текущей воды. Кое-где виднелись белые стены домов, меньше кусочка сахара, но только по ночам можно было увидеть деревушки, деревни и городки, когда в темноте они становились россыпями огней. Утром, когда Майкл допивал за столом пахту, а крошки завтрака еще украшали его подбородок, вчерашнее все больше казалось ему сном. Уже в его памяти оно из области страха сдвинулось в область любопытства. В голове у него роились планы, как провести этот день, и он поглядывал на спину бабушки, хлопотавшей у плиты, и прикидывал, не удастся ли ему ускользнуть в звенящее птичьими трелями утро совсем незаметно. - И куда это ты собрался? Не удалось! Он послушно обернулся. - Да так, погулять. - Вот и хорошо. - Она кивнула. - Только сначала накачаешь мне два ведра воды и принесешь в дом. Он вышел через кладовку, где хранились ведра и отнес два к насосу, который снабжал их водой. Вообще-то ему нравилось качать ручку и смотреть, как пенистая струя падает прямо в ведра. Вода отдавала железом - жесткая вода, холодная, вкусная, не то что из-под кухонного крана. Родник, который бил тут, не иссякал даже в засуху. Он отнес их в дом, расплескав немножко на пол, а затем обрел свободу отдаться на волю утра. Он выбежал с заднего двора, как жеребенок, выпущенный на луг. Первой он встретил Розу. Ее окружали куры, и она бросала им горстями желтую крупу, негромко квохча про себя. Они выскребли свой загончик в бледную чашу, а их гнезда были устроены там и сям в окружающей живой изгороди. Только Роза и ее мать знали, где укрыты гнезда. Птицы были полудикими и часто, хлопая крыльями, взлетали на нижние ветки. Они были хитрыми и редко становились добычей лисиц, которые бродили по холмам ночью. Но при мысли о лисицах Майклу стало тревожно, и под жаркими лучами солнца его пробрала дрожь. - Соня! - сказала его тетка, не оборачиваясь, и прикрикнула на кур, которых слегка встревожило появление Майкла. - Сегодня я должна была собирать яйца одна, - продолжала она, но он знал, что она не сердится на него. Помощь от него была невелика - одно-два яйца из самых заметных гнезд: Просто ей нравилось его общество, чтобы вместе с ним любоваться ранним утром. Он смотрел, как она бросает корм курам, и раздумывал, открыть ей свой секрет или нет. А потом решил, что пусть лучше это будет его собственной тайной - пока. - Хочешь поудить сегодня? - небрежно спросила она, бросив еще горсть корма толкающимся курам. Руки у нее были тонкими и длинными, смуглые от загара, покрытые золотым пушком. Ее босые ноги были мокрыми от росы, и их облепила пыль. - Ага! - пропищал Майкл. Она кивнула, продолжая иногда квохтать по адресу своих подопечных. - У моста есть форель, еще молодая, но стоит того, чтобы наловить ее. Я их видела, когда солнце светило прямо на воду. Они держатся там, где поглубже, под ивами. - Следи, чтобы твоя тень не падала на воду, - сказал Майкл машинально. Этому его научила сама Роза, и теперь она улыбнулась его словам. - Мама тебя отпустила до вечера? - Ага. - Что ты будешь делать? Я освобожусь только после обеда. Он насторожился. - Не знаю. Может, схожу в низину посмотреть на реку. - Будь поосторожнее на спуске, - теперь машинально говорила Роза. - На ореховых пеньках можешь ногу сломать. "А вот и не могу!" - подумал Майкл, теперь изнывая от желания поделиться своей тайной. Пеньков же там не было! Им овладела такая пьянящая радость, что у него даже голова закружилась. Он перепрыгнул на мокрую от росы траву, и куры тревожно шарахнулись. - Поосторожнее, нескладеха! Убирайся отсюда! Я попозже тебя найду. И она успокоила своих подопечных ласковыми словами. Дядя Шон говорил, что Роза всем курицам дала имена, хотя она яростно это отрицала. Но Майкл не совсем ей поверил. Иногда она шепотом называла их как-то странно. Он припустил бегом, старые башмаки уже отсырели от росы. День будет жаркий, и над рекой будут летать стрекозы. Кто-то, хромая, поднимался по длинному склону ему навстречу с вилами на плече, ведром в одной руке и шлейфом сизого дыма позади. Увидев Майкла, он помахал ему и сел на дерн, а вилы вогнал в землю. Это был старик Муллан. Майкл сел возле него. Трава была вся в золоте лютиков, и они сидели в тихо колышущемся желтом море, а их ноги уже осыпала пыльца. Муллан чиркнул спичкой о каблук сапога и всосал бледный огонек в свою трубку с чашечкой из яблоневого дерева, такого густого коричневого цвета, что она выглядела почти багряной. Удивительно красивая трубка! Даже царапины и щербинки, полученные с годами, гармонично стали частью ее формы. Грязь и кровь Соммы не оставили на ней никаких следов. Муллан был ветеран, стрелок Иннискиллнигского полка. Хотя бабушка Майкла называла его старым пьянчугой, но он был единственным работником, которому она позволяла расположиться у плиты после ужина. - Ну, так как, Майк, - сказал он, блаженно попыхивая трубкой. И еще он был единственным, кто называл Майкла так, и Майклу это нравилось. Такое взрослое имя! - Чего ты натворил? Я видел, как ты вернулся вчера вечером, по брови в грязи, а лицо бумаги белее. Ну, прямо, будто привидение повстречал, право слово. Майкл сорвал лютик и посмотрел на золотистый отблеск у себя на ладони. - Я упал... у реки. Ну, где спуск крутой. И до самого низа скатился. - А-а! - Муллан поковырял в чашечке жароустойчивым мизинцем. - Странное местечко эта низина. Там темнеет так быстро, что и выбраться не успеешь. И заметь, овцы там никогда не пьют, хоть твой дед и повырубил орешник. Майкл удивленно поднял голову. Ведь и правда - никогда! - И птиц там никогда нет, - сказал он. - Почему? Муллан улыбнулся. Подбородок у него был щетинистым, как стебель крапивы, а глаза - два проблеска голубизны в лабиринте морщин и складок. Он родился в другом столетии еще до самолетов, или автомобилей, или двух мировых войн - до того, как Ирландия раскололась на две части. Когда Пирс [Пирс Патрик Генри (1879-1916) - ирландский поэт и политический лидер, один из руководителей Дублинского восстания в 1916 году; был казнен] поднимался по ступенькам дублинского главпочтамта, он и его товарищи ежились в окопах под весенним дождем. - Бывают места, - сказал он, - чем-то странные. Вроде бы обычные, только чуток не такие, а потому птицы их чураются, а людям там не по себе. Подобных мест полно по всей стране, то есть было полно, когда я пешком под стол ходил. - Его голос отодвинул это в неизмеримую даль. В другой век. - Какие они? - спросил Майкл, широко открыв глаза. - Чем они нехорошие? - Разве я сказал, что они нехорошие? Просто другие. Мелочи, которые чувствуешь время от времени, если день подходящий. В сумерках или на рассвете. А если посидеть там подольше, так и можешь увидеть кое-что. Самым уголком глаза. Фей, Майк. Народец холмов. Майкла охватило разочарование. Те, кого он видел у реки, феями никак быть не могли. - Так у них же вроде крылья есть и всякое такое, и уши заостренные. Муллан со смешком выпустил клуб голубого дыма. Трубка радостно булькнула будто сама. - Ага. Крылышки - ну, как у стрекоз, блестящие и жужжат. - И он рассмеялся. - Ты все выдумываешь! - Нет. Я серьезно. - Но он продолжал дребезжать смешком, и Майкл покраснел, но старик протянул руку. - Погоди-ка минутку, - он откашлялся и сплюнул что-то полутвердое в лютики. - Господи! Нет, Майк, я над тобой не смеюсь. Вот послушай, я расскажу тебе историю... Да послушай же! - Майкл обиженно привстал. Муллан ухватил его за локоть и снова усадил во взметнувшееся облачко пыльцы лютиков. - Так ты же смеялся! - Знаешь поле за речкой, по ту сторону моста? Майкл подозрительно кивнул. - Так вот, Пат, твой дедушка нашел там меч, оставшийся после римлян, с письменами на лезвии, только он их прочесть не сумел. - Я знаю. Про это все знают. Меч сейчас в музее, в городе. И феи тут совсем ни при чем. - Так-то так, только твой дедушка мне рассказывал, что меч-то лежал на траве, прямо сверху, и что за ним из-за деревьев у воды подсматривали какие-то. Уже стемнело, и он точно знал, что они там, и хотел пойти посмотреть. Думал, браконьеры или Кэмпбеллы молодые - от них всего ждать можно, - но что-то его будто удержало. С ним был Демон, тогда еще совсем щенок, так он ворчал, рычал и прямо дрожал весь. Шагу к деревьям отказывался ступить, даже когда Пат его ногой пнул и отругал на все корки. А потом дедушка твой хватает старый меч и говорит, пропади оно все пропадом. И бегом домой, понимаешь Майк? Бегом! А пес бежит за ним и скулит. Что ты об этом думаешь? - Он никогда про это не говорил. Он говорит, что нашел меч в ежевике. - А, по-твоему, взрослый человек - ему же тогда под шестьдесят было - станет рассказывать, как напугался теней, точно несмышленыш? - Муллан торжествующе ухмыльнулся и убедительно взмахнул трубкой. Пепел рассыпался по воздуху. - Ты сам все придумал. - Может, да, а может, и нет. Верь не верь, дело твое. Одно я тебе скажу. Если б я в твои годы да сказал бы кому из старших такое, ухо у меня сразу бы вспухло. - На секунду лицо Муллана стало почти яростным, и мелькнул молодой солдат, который выпрыгнул из окопа в атаку в давно прошедшее июльское утро. - Прости, - мрачно сказал Майкл. Он уже совсем собрался рассказать старику про лисьи морды у реки, но решил, что тот и слушать не станет. Значит, его тайна так тайной и останется. Муллан ухватился за вилы, встал и взял загремевшее ведро. - Да ладно. Но помни, в небе и на земле скрыто больше... - Он умолк. - Да, больше, чем ты успеешь палкой потыкать. Слушай старших, глядишь, и научишься чему-ничему. А я пойду. Смотри, не балуйся. И он заковылял прочь, вскинув вилы на плечо, точно винтовку, напевая "Путь далек до Типперери" и волоча за собой шлейф дыма. Когда Муллан ушел, Майкл спустился к реке в низину. Хоть солнце светило ярко, в тени деревьев царил сумрак. Он нерешительно остановился над обрывчиком, глядя туда, где река плескалась и что-то бормотала самой себе. Пеньки орешника торчали из палой листвы точно ограненные камни. Он задумался... Что, если? Что, если в лесу обитает народец холмов, как в сказках, которые ему рассказывала Роза? Что, если там есть волки, и медведи, и тролли, и злые колдуньи... и феи тоже? Но не такие, которые живут в цветах. Что, если они большие, молчаливые, злорадные, почти как гоблины? У них есть свое гоблинское царство, с замками и рудниками. И рыцари в латах с мечами, и женщины с длинными волосами в башнях. Что, если все это есть на самом деле, взаправду? И в его сознании всплыла картина... может быть, чье-то чужое воспоминание. О том, что случилось давным-давно в другом месте... или, быть может, еще только должно случиться. Лошади уже еле брели, понурив головы, совсем обессилев. От их боков поднимался пар, резко пахнущий потом. Майкл и Котт спешились, мышцы их собственных ног подрагивали словно от сочувствия. - Мы не сбили их со следа, - сказала Котт, отбрасывая налипшие на лицо волосы. Майкл кивнул. Он так устал, что ему было почти все равно. Страх гнал их долго и далеко, но даже его притупило утомление. - Костер, - сказал он. - Я разведу костер. Смеркается. Скоро наступит ночь. И снова взойдет луна. Полнолуние миновало, и она шла на ущерб, но ее диск в небе оставался еще широким и серебряным. Достаточно, чтобы взбодрить погоню. Достаточно, чтобы охотиться. Скоро лес превратится в лабиринт светотени - серебряных лунных лучей и мрака. - Господи, как мне надоели деревья! - сказал он. Котт не ответила. Она расседлывала лошадей, растирала отсыревшими потниками. Сегодня их не требуется привязывать - они никуда не уйдут. Мрак. Он выползал из древесных стволов, сочился из палой листвы, кровоточил в снежные облака. Мрак ему тоже надоел. Две трети суток занимал мрак. У подножий безмолвных деревьев хватало хвороста, а среди изогнутых корней накопились кучи сухих листьев. Там, где сплетения ветвей редели, на земле лежал снег. Земля была холодной - глина под перегноем высасывала тепло. Им нужен костер - и защитник и податель бодрости. Он оцарапал костяшку пальца о сталь и тихо выругался. Его слабая рука превращалась в помеху. Искра за искрой падали на трут, чуть дымились и гасли. Наконец одна затлела. Он нагнул лицо к самой земле и с бесконечной осторожностью начал дуть, пока не разгорелся огонек, хрупкий, как цветок, танцуя на листьях и сухих веточках. Выстилка птичьих гнезд служила отличным трутом, если была давней, а гнездо хорошо укрыто. Огонек все разгорался и разгорался. Теперь Майкл подкладывал в него тонкие прутики, подкармливал его. А когда он выпрямился, и в спине что-то хрустнуло, его поразило, что уже почти воцарилась полная темнота. Котт развернула их постели, и на него даже через костер пахнуло от них душной затхлостью. Столько дождливых ночей, столько глины внизу! Согревались они только теплом друг друга. Но, несмотря на такую близость, уже много дней они не сливались в любви. Кто-то должен был сторожить, чтобы - как три ночи назад - их обоих не разбудило пронзительное ржание лошадей, и, приподнявшись, они увидели глаза за кругом света от костра, услышали глухое рычание, почти напоминавшее речь. Они чуть не погибли. А костер уже пылал. Он бросал в огонь толстые ветки и следил, как искры уносятся вверх, будто только что выкованные звезды. Тепло ласкало его исхлестанное ветром лицо, успокаивало ноющую боль в покрытых шрамами руках и ногах. Они поели вяленого мяса с пресной лепешкой и запили глотком вина. Доброе красное вино из крохотных виноградников, которые люди сажали в лесу у подножья холмов, почти не испорченное бурдюком. В амфоре оно было чудесным. У них его осталось меньше кварты - есть о чем пожалеть. Когда он вдыхал аромат вина, смрад сырых лесов исчезал из его ноздрей, и он думал о светлых солнечных склонах, обремененных лозами, - о тех местах, которые не видел ни разу в жизни, о каменных плитах, таких горячих, если к ним прикоснуться! Он улыбнулся Котт, зная, что и она принадлежит лету и любит тепло. Укутанная в плащи, она выглядела такой бледной и изможденной, что он притянул ее к себе, ощутил ее тонкую, по-птичьи легкую фигуру. Полые косточки, подумалось ему. - Сегодня нас ждет тихая ночь, - сказала она, склонив голову ему на плечо. Он почувствовал, как она судорожно зевнула. - Почему ты так думаешь? - Днем они движутся медленно и держатся самых густых чащ. Они будут проходить пять миль, где мы проезжали одну. Позади нас тяжелые места. Еще бы! Они ведь чуть не загнали своих лошадей. Как долго еще смогут лошади продираться сквозь подлесок? Ноги у них были все в царапинах и ссадинах, а вчера серый упал на колено и распорол его об острый корень. Он охромел, и рана не заживет, пока будет продолжаться их бегство. Гнедая, Мечта, была не в лучшем состоянии. Быстрая, норовистая кобылка, когда-то гордость и радость его деда, она теперь двигалась, как испорченная заводная игрушка. Ни серый, ни она так и не оправились после того, что им пришлось перенести в Волчьем Краю. - Скоро мы пойдем пешком, - мрачно предсказал он. - Да, скоро, но если мы успеем выбраться из деревьев в холмы, то можем спастись. Там есть обрывы, овраги, пещеры. Есть чем защитить наши спины по ночам. А они не любят открытого неба над головой. Даже по ночам. Не говоря уж о голых склонах. Лес - вот их убежище. - Проклятые деревья! - Да, проклятые деревья. Но они не простираются без конца. А Рингбон постарается встретить нас у опушки и проводит до Утвиды. - Ну, а Всадник? - Он инстинктивно понизил голос. Котт замялась. - Мы его уже давно не видели. - Потому я и спросил. Как, по-твоему, будет он поджидать нас, когда мы выберемся из деревьев? Она подняла голову с его плеча. - Спроси луну. Я не пророчица. - Ты завела меня сюда! - Вопреки его усилиям голос у него стал жестким. - А теперь я веду тебя домой, - ее глаза блеснули, отражая огонь костра, две маленькие геенны. - И ты сам хотел. И не у меня была причина отправиться в эти земли. Девушка, которая нуждалась в помощи. - Я был мальчишкой, ребенком. Я не знал, как это будет. "И я был влюблен в тебя", - подумал он, но вслух не сказал. И поразился, прошедшему времени. "Был"! Не означает ли это каких-то новых нежданных открытий? - У сказок есть зубы. Даже малые дети это знают. Большому злому волку надо есть! - Да ладно, - он протер глаза. От усталости не хотелось спорить. Уже много дней между ними нарастало напряжение, как дальние раскаты летнего грома, и это было тягостно. О стольком они не говорили, столько вбивало между ними клин. Его решение вернуться домой. События в Волчьем Краю. Все это повисало между ними в безмолвии. А ему так была нужна сейчас ее теплота и ласковость в его объятиях, ее объятия. Трудно придумать что-нибудь хуже того, как она лежит сейчас рядом, окостенев от злости. Если у нее хватило сил на это. Костер затрещал, выстреливая искрами, - в его жарком сердце развалилась головня. Он поднялся медленно, как старик. Надо набрать еще хвороста. - Возьми меч, - машинально сказала она, а глаза были все так же устремлены на пламя, веки почти смыкались. Значит, первым сторожить придется ему, и при этой мысли лицо у него безобразно сморщилось. Просто чудо, как тело способно выдерживать сырость, раны, мучительную боль. Но самое тяжелое - нехватка сна. Порой необходимость не спать по ночам оборачивалась физическими муками. Меч лежал в ножнах, а рядом - ствол дробовика - бесполезного теперь, если от него вообще был хоть какой-то толк. Патронов осталось совсем немного, и они насквозь отсырели. Он погладил резной деревянный приклад. Его имя на медной дощечке и год - 1899. Чудесное оружие. И таскал он его с собой теперь только из сентиментальности - ну и, конечно, играл роль престиж, который в глазах племен придавало обладание железным стволом. Лишняя нагрузка. И начинает ржаветь. Он со скрежетом извлек меч из ножен. Тяжелый и холодный. И различил пятнышко ржавчины на лезвии под рукояткой. Хмурясь, он соскреб его ногтем. Лезвие затупилось. Они рубили мечом дрова - непростительная вещь. Мечу нужна была настоящая работа. Теперь он узнал разницу между ударом острым лезвием и тупым, искусство размаха. Его умение пользоваться мечом - железным лезвием - одно оно сохраняло им жизнь. Свинцовая дробь годилась только для охоты. "Я много чему научился в последнее время, - подумалось ему. - Могу лечить лошадь и освежевать кролика. Могу дубить кожу и зашивать раны. Могу убивать людей. А совсем недавно я был школьником, пискуном, мечтателем". Он покачал головой, прикидывая, какую часть своей жизни утратил в лесах, среди холмов этой дикой глуши. Он, конечно, вернет ее себе, уйдет отсюда в то же самое утро, в какое пришел, - но останется ли он тем, каким был? Войдет ли в кухню дюжим дикарем, бородатым, покрытым шрамами или снова станет мальчиком? Будет ли ему возвращено его детство? Его пальцы заскребли подбородок под седой бородой, и он тяжело побрел к краю света от костра. Годы наваливались на него с каждой милей, на которую они углублялись в этот край, годы придавили его плечи за несколько месяцев. И Котт тоже постарела. Она уже не была девочкой, которую он повстречал в лесу. И виноват только он. Он один. Меркади ведь предупредил его в тот вечер в Провале. Он собирал хворост, а его мысли блуждали далеко. Он вспоминал ферму деда, ласточек в конюшне, огонь в очаге. Кружки чая, яичницу с грудинкой. Чистые простыни... Матерь Божья - сухая теплая кровать, и ночь за окном. Он широко зевнул, так что затрещали кости лица. Этой охапки хвороста хватит часа на два. Котт потом наберет еще. Его тянуло к огню. И к ней. Несмотря на свинцовую усталость, мысль о ее коже под его ладонями звала и манила. Последний раз, когда они занимались любовью, оба уснули, не кончив, и утром проснулись все еще соединенные воедино, как сиамские близнецы. Нет! Слишком опасно. Для любви нет времени, когда по твоему следу идут звери. Она, как он и ждал, уже крепко спала, прижав кулак к горлу. Он сложил хворост и укрыл ее, а меч тыкался ему в ребра. Первая стража. И почти наверное, он будет нести и предрассветную, самую темную. Такая длинная ночь! Но, как сказала Котт, погоне сейчас приходится нелегко. Пожалуй, можно надеяться на несколько спокойных часов. Проклятая рана опять ноет. Еще день, и он снова ее вскроет и очистит в несчетный раз. Глубокая, воспаленная, в большой мышце бедра. Остальные более мелкие проколы по сторонам уже зажили. Не остался ли в ней обломок звериного клыка? Даже мысль об этом была невыносима: Он сердито нажал на рану кулаком, мысленно прогоняя тупую боль и жжение. Дневная скачка тоже не пошла ей на пользу. - А-а! - Он воткнул меч в костер и уставился на тусклое железо в обрамлении пламени. Лезвие надо бы накалить как следует в кузнице, а потом окунуть в мочу. Ну да, наверное, сойдет и глина. Узоры железа изгибались и шевелились, будто часть огня, и четко выступило имя оружейника. Ульфберт. Старинное оружие, работа искуснейшего мастера. Оно заслуживало лучшей судьбы. Другие, более достойные руки заставили пожелтеть кость рукоятки. Меч прошел долгий путь, прежде чем попал в лапу уроженца Ольстера. Уроженец Ольстера тоже прошел долгий путь от долины Банна. А путь назад, кажется, будет еще более долгим. Если он есть - путь назад. Есть над чем поломать голову в долгие ночи, мысли, не дающие ему уснуть. И еще как! Почему, почему он свалял такого дурака?! Он повернулся и посмотрел на бледное лицо Котт, такое безмятежное во сне. А потому что он был мальчишкой и в первый раз за свою короткую жизнь влюбился. Влюбился в девочку, которую никто другой видеть не мог. И в волшебную сказку, которую она ему обещала. Похоже, кончится волшебная сказка в этих лесах и уроженец Ольстера сложит здесь свои кости. Он потер лоб и увидел, что края меча стали вишнево-красными. Проклятая узорная ковка! Меч затупляется так быстро, и его надо постоянно закалять, чтобы углеродистое железо затвердело. Ему вдруг вспомнился круглолицый священник, который однажды обновил меч в лесной кузнице. Он мотнул головой. Лучше забыть. Давление в мочевом пузыре становилось невыносимым. Он весь день копил мочу для этого. Когда покраснело все лезвие, он выхватил его из огня, рассыпая искры, проклиная обжигающую рукоятку. Отбросил его и вскочил, охнув от боли в бедре. Повозился со штанами и секунду спустя пустил струю, постанывая от облегчения. Из него хлынул нескончаемый поток, ударяясь в раскаленный металл, поднимаясь облаками аммиачного пара. Он закашлялся. Потом сдержался - не самая легкая из задач, - ногой перевернул меч и вновь пустил струю. В следующий раз надо будет попробовать глину, обещал он себе. Майкл не спустился к воде. Еще не время, смутно подумал он, и было в этом что-то и жуткое и знакомое. Его собственная мысль, но из другого времени. Взрослая мысль, а значит, неопровержимая. Он принял ее без протеста и пошел куда глаза глядят. Днем они с Розой отправились к мосту с бутербродами, сачками и банками из-под джема - их рыболовным снаряжением. Они сели возле того места, где старая арка упиралась в берег, а солнечные лучи отражались от воды язычками белого огня, и в них то и дело радужно вспыхивали крылья стрекоз. Река здесь была сонной, вода казалась коричневой от глубины и медлительной, как сироп. Она выглядела прохладной и спокойной. Майкл, вглядываясь сквозь незамутненное отражение собственной пухлой физиономии, видел водоросли, гнущиеся, точно в бурю лес, далеко-далеко внизу, и бокоплавов, которые проносились по донному илу, точно лошади, летящие галопом по пыльным проселкам. А может, там есть маленькие страны, где угри - драконы, а форели висят в вышине, будто огромные воздушные корабли? Он поднял голову и увидел прямо перед собой черную пасть моста. По краю свода змеился отраженный свет, но дальше была темнота. Широким мост не был, но в середине слегка просел, и потому просвет с другой стороны арки виден не был. Прежде к нему, рассказывал дедушка, от перекрестка ответвлялась дорога, но ее забросили, и теперь от нее остались только глубокие колеи на соседних лугах да этот мост, так странно построенный. Возле него раздался всплеск - Роза опустила в воду сачок. Она стояла на коленях над водой, высоко вздернув юбку, свободной рукой засовывая волосы за ухо. Колени у нее были исцарапаны почти как у Майкла. - Удрала, подлюга! - Что? Где? - Прямо у тебя под носом, мечтатель. Форель, длиной в половину твоей руки. Она ушла в глубину у моста. Да и к лучшему - в банке ей бы не поместиться... А ты сюда пришел рыбу ловить или собой любоваться? Он торопливо опустил свой сачок в воду, водя бамбуковой ручкой. И поднял внизу ураган. Бокоплавов разметало во все стороны, а водоросли скрыло колышущееся облако ила. - Поосторожнее! Ты всю воду замутил. - Я нечаянно. Некоторое время они водили сачками молча. Один раз Роза замерла и легонько толкнула Майкла локтем, указывая глазами на зимородка на ветке ольхи ниже по течению - он наклонял голову, разглядывая их, а потом унесся, точно сапфир на крыльях, в поисках более уединенного места. Роза и Майкл ухмыльнулись. - Ага, подлюга, говнюшка, попался! - Кто? - Майкл вытянул шею, чтобы разглядеть получше. - Угорь! В полфута, не меньше. Смотри, как извивается! - Добыча Розы, серебристая змейка, свивалась кольцами в грязи и водорослях, зачерпнутых сачком. - Дай-ка мне банку... нет, сначала налей в нее воды, дурень! Подними повыше, а то он ее опрокинет. Вот так! Банка была полна коричневой мути, а в ней они различали угря, когда он прижимался к стеклу, пытаясь выбраться наружу. Дракон, подумал Майкл. Мы поймали дракона и посадили его в волшебную клетку. Несколько секунд они молча его рассматривали, потом Роза раздраженно вздохнула. - Так нельзя. Он слишком велик для банки. Брось его назад, Майкл. Майкл наклонил банку и опустил ее в реку. Угорь перелился через край. Извернулся и исчез под камнем на дне. Вернулся к себе в логово. Может, там лежит золото, и он свернулся на нем. - Ну и жарища! - сказала Роза, откидываясь и опуская сачок в воду. Она смотрела на толкущихся над рекой поденок с прозрачными крылышками фей и вздрогнула, когда из воды выпрыгнула форель и проглотила одну. Над глубиной у моста. Как-то она рассказала Майклу, что там прячется щука, которую ее отец чуть было не поймал раз десять. Старая скалящая зубы убийца целых три фута длиной. Хитрющая. Может, она сейчас затаилась в иле на дне, выжидая. - Майкл, тут вблизи кто-нибудь есть? Он оторвался от бурой похлебки, которую взбалтывал его сачок. - По-моему, нет. Они сегодня работают в другой стороне. - Тогда я искупаюсь. А ты? - Ладно. Она взяла его за руку и повела под укромные ветви дуба у воды, и они, хихикая, разделись. Кожа у нее там, куда не проникало солнце, была очень белой, и на миг его взгляд остановился на черных кудряшках ниже ее пупка. - Роза, а почему... Но она дернула его за руку, потащила за собой и с веселым воплем бросилась в воду. Он испытал секунду паники, когда прохлада накрыла его с головой, и отчаянно замахал руками. Но тут его обхватили руки Розы, подняли над поверхностью воды. Река стекала с его лица в слепящем солнечном свете, в ушах звенело от смеха Розы. Паника исчезла, и он сам засмеялся, ощущая мягкость ее грудей у себя на груди, соски, жесткие от холодной воды. Она поцеловала его. - Ну-ка, Майкл-малыш, можешь поплавать сам, или мне носить тебя? Он понял, что она стоит ногами на илистом дне, а река плещется, омывая ее плечи. - Не выпускай меня! - Такой трусишка! Разве прошлым летом я не научила тебя плавать? Но прошлое лето кончилось год назад - целая вечность для ребенка. Он помотал головой. - Ну ладно. Хватайся! - она притянула вниз ветку дуба, чтобы он мог за нее держаться. - Крепко взял? Хорошо. Смотри, не выпусти ее, а я пока поплещусь. Он висел на ветке, смигивая капли с глаз, чувствуя, как вода неторопливо обтекает его. Он заболтал ногами. Течение раздвинуло его пальцы. А что думают они, подводные рыцари и дамы? И драконы? Он поежился, представив себе, как угри, щуки и неизвестно еще кто, плывут под поверхностью, чтобы начать грызть его. Роза взметывала фонтаны пронизанных солнцем брызг, барахтаясь посреди реки. Позади нее чернела арка моста, будто разинутый рот. Майкл увидел, как она нырнула: голова скрылась под водой, мелькнули ягодицы. И река успокоилась, только к берегу, расширяясь, побежали круги. - Роза? - крикнул он в тревоге, но она тут же вынырнула. Черные волосы облепляли ей лицо. - А я вижу, что там внизу! - сообщила она. - Я вижу под водой. Она там прозрачная, как стекло, Майкл. Ну просто другой мир! - И она опять нырнула, превратившись в смутное белесое пятно под поверхностью. Гибкая, точно выдра. Она бы могла быть феей, подумал Майкл. Ей только крылышек-не хватает. Водяная фея... А такие бывают? Роза встала на отмели по пояс в воде. Струи скатывались с нее жидким пламенем. Она подняла руки, чтобы отбросить волосы с глаз, и на миг катившаяся с ее плеч вода напомнила два прозрачных крыла, и Майкл засмеялся от счастья. Но что-то отвлекло его взгляд, притянуло туда, где деревья скрывали камни моста. Движение, белое пятно. Лицо мгновенно исчезнувшее среди теней. Кто-то подглядывает за ними. - Роза! - завопил он и взмахнул пухлой ручонкой, указывая. Другая рука скользнула по ветке, обдирая листья, и он вдруг поплыл... нет, начал тонуть. Изумленные глаза наполнились водой, речная прохлада ласково сомкнулась на его лбу. Он забил руками и ногами по тому, что окружило его со всех сторон, и почувствовал, что всплывает. Ему в волосы что-то вцепилось, он оказался на воздухе и взвизгнул от боли. - Майкл, полоумный, чего это ты? Что случилось? - Она крепко прижала его к себе, и потом он тысячи раз вспоминал и переживал заново то, как ощущал ее. Холодная от воды, руки сжимают его, а он коленной чашечкой уперся в мягкий мех вверху ее ног. - Там кто-то был. Роза. Кто-то смотрел на нас от моста. (Не лисье лицо. Самое обыкновенное. Настоящее лицо, только оно сразу исчезло, как вспышка стыда.) - А, вот оно что! - Почему-то она улыбнулась странной, замкнутой в себе улыбкой. - Ничего, Майкл. Мне все равно, а тебе прятать нечего. - Ну и что тут смешного? - Да ты, - она отпустила его. - Твое лицо, когда ты ушел под воду. Мне было почудилось, что тебя за ногу ухватила щука. - За людьми подглядывать нехорошо, - сказал он и добавил про себя: особенно, когда на них ничего нет. Его пронизывало странное ощущение, словно холодный румянец стягивал низ его живота. Он посмотрел сквозь прозрачную воду. - Роза! Она проследила взгляд его выпученных глаз, и брови у нее подскочили чуть не до самых волос. - Ой-ой-ой! Ты взрослеешь, Майкл. - Она чмокнула его в мокрый нос. - Это ничего. Ну а теперь, по-моему, нам пора одеваться. 4 _Взрослеешь_... Жуткое, пугающее слово. Прямо как "зубной врач" или "смертный грех". Ощущение того, как Роза его держала, и то, как нежданно он на это отозвался. Это пугающее, волнующее головокружение. Все это много дней занимало его мысли, и он забыл лицо у моста, лисьи морды у реки. Они отодвинулись куда-то в чулан, остались там, пока кто-то вновь не извлечет их на свет. Мост манил его. Под аркой не был виден дневной свет, и это его завораживало. Она была больше похожа на начало подземного хода, уводящего в недра земли. Место для гоблинов, подземных работ, добычи полезных ископаемых, бурения. Но под ней струилась вода, глубиной с молоденькое деревце и текущая медленно, точно холодный мед. Место будто собор с зелеными стенами. Дубы и липы стояли чуть в стороне от кромки берега, где сгрудились ивы и ольха, точно томимые жаждой. Свет падал на воду, пробивался сквозь листву, как солнечные лучи, льющиеся сквозь витражи в церковь. Свет яркий и приглушенный, сверкающий и смутный. И над всем господствовала черная пасть арки, куда лучи не достигали словно в глубокий колодец. Чтобы попасть под арку, надо было либо отправиться туда вплавь, либо достать лодку. Ни того ни другого Майкл не мог, и потому эта чернота оставалась одним из атрибутов его детства, неизмеренной, как глубочайшая тихоокеанская впадина. Река, мост, окружавшие их луга - вот, где он тратил свои свободные часы, чаще в одиночестве, так как в следующие недели Роза внезапно без всяких объяснений начала исчезать из дома, и в доме слышались сердитые слова, а один раз, когда Майкл вошел к ней в комнату, она сидела на кровати и плакала. Это было потрясением, разрывом в привычном ходе вещей. Он хотел сразу убежать и забыть, но тут Роза посмотрела на него, и он, сам не зная как, неуклюже обнял ее, чувствуя себя самозванцем. Он улавливал, что дед с бабушкой и тетя Рейчел тоже по какой-то причине недовольны Розой и что она ведет с ними упорный бой, но причины и объяснения были от него скрыты. Он слышал обрывки разговоров про "опозорить семью", про "даже неровня ей" - но они только ставили его в тупик. Слова эти произносил голос тети Рейчел. Она была крупной женщиной, как и ее мать, почти тридцати лет, то есть на десять лет старше сестры. Она была незамужней, суровой, преждевременно поседевшей. Майкл видел ее фотографии, снятые еще до его рождения. На них она была улыбающейся смуглой девушкой с широкими плечами и узкими бедрами. Одна рука сжимала молитвенник, а другая придерживала широкополую соломенную шляпу, которую сдувал с ее головы ветер из былого черно-белого мира. Она "разочаровалась в любви", как-то сказала ему Роза многозначительным шепотом. Майкл научился распознавать предостерегающие знаки. Семья занимала в кухне свои боевые позиции, как мысленно он их называл. У Розы блестели глаза, и она упрямо наклоняла голову, у Рейчел был странный самодовольный вид, у бабушки - измученный, у деда усталый, а старик Муллан выскальзывал за дверь, покачивая головой. Какое-то взрослое дело. Буря, которую можно только переждать. А потом настал страшный вечер, когда в дверь вошел приходской священник, угрюмый, с волосами, будто посыпанными пеплом. Его черное одеяние подметало пол, а Майкла сразу отправили спать. Но он был только рад убраться подальше от всего этого. Напряжение в доме контрастировало с неделями чудеснейшей погоды. В полях ячмень медленно наливался золотом, а сено все больше выгорало под солнечными лучами. Сырая весна означала поздний сенокос, и дед Майкла тревожился, словно из-за непослушного ребенка. Сотни полевок подвесили гнездышки к стеблям трав, не подозревая, какой апокалипсис их ожидает; Пат проходил по лесу стеблей, растирал колосья в жестких ладонях и провеивал результаты, быстро складывая губы трубочкой и улыбаясь глазами. Десять акров прекрасного ячменя, и еще четыре - травостоя (скоро, скоро сенокос!), а пастбища обогащены навозом, любезно дарованным его скотиной. Пожалуй, после настояний Шона они в последний раз воспользуются для ячменя конной молотилкой. Он толковал с Мулланом, что, может, на осенней ярмарке купит лошадку "небольшую, резвую, просто для двуколки". Его жена слушала в ледяном молчании. Сентиментальность заводит слишком далеко. Муллан поведал грустную историю, как в пятнадцатом году на его глазах к Ипру двигалась английская транспортная колонна - тысячи битюгов заняли дороги на мили и мили - почти ни единого грузовика между ними, а они везли фургоны, санитарные повозки, лафеты, пушки. А теперь таких и не встретишь. Только чертовы трактора - отрывают ноги человека от земли, поднимают его над бороздой. Нынче можно поле распахать, и ни комочка земли к сапогу не прилипнет. Он покачивал головой, и они с Патом дружно брали из кисета щепотки "Боевого коня", и даже бабушка Майкла порой чуть грустно улыбалась, и Пат с Мулланом тайком обменивались ухмылкой. Затишье перед бурей. А бурей были сенокос и жатва, чудесное хлопотливое ломающее спины время года, когда долгие медлительные дни внезапно съеживались, казались слишком короткими, когда мужчины, бывало, работали до глубокой ночи, а женщины приносили им в поле огромные бутерброды и бутылки холодного портера. Они работали при свете керосиновых фонарей, опасливо косясь на небо. Когда скошенное сено лежит в валках, хватит одного дождя, чтобы свести на нет все труды, и, вопреки ворчанию Муллана, они в тот момент обрадовались бы трактору и тючкам, которые оставлял бы сенной пресс, который он тащил бы за собой. Трактор был новинкой, и год назад Пат поносил квадратные башни из тючков, которые сменили на лугах прежние скирды. Прогресс. Жизнь движется все быстрее, точно машины на дорогах, сердился он. Теперь, чтобы съездить в деревню, надо было держать ухо востро, а вожжи крепко - лошадь испуганно фыркала всякий раз, когда мимо проносились эти металлические чудовища. Он был простым человеком - старый Пат, жизнь его складывалась из черного и белого, и, как любой ирландец он впадал в лирическую грусть, когда говорил о своей земле. Работники видели в нем абсолютного хозяина, но даже Майкл знал, как подгоняла его жена, точно старого конягу, не налегающего на постромки. Шон, его сын, был полон всяких идей, которых нахватался в агрономическом колледже. По его утверждению, сельское хозяйство было наукой, а для Пата и Муллана, да и для бабушки Майкла, если на то пошло, это был образ жизни, столь же естественный, как возвращение ласточек весной. Из поколения в поколение он не поддавался переменам, но теперь наконец, сдвинулся, уступая, как уступала сама земля, которую подкармливали и обрезали, умаляя ее. Времена года стали членами уравнения. Майкл ничего этого не знал. А знал только, что в сараях появилось больше всяких металлических штуковин, что запах машинного масла и бензина становился таким же привычным, как запах кожи и лошадей. Никаких выводов или обобщений он из этого не делал. Аналитическими способностями он обладал не больше тех же лошадей. Каждый следующий день был далеким будущим и сам мог о себе позаботиться, а лето протянулось золотой дорогой в бесконечность. Ему хватало интересных вещей вокруг. Несколько дней спустя дедушка и Муллан отправились подыскать "резвую лошадку". Бабушка Майкла хранила неодобрительное молчание, а дядя Шон считал, что это напрасная трата денег. - Но урожай-то будет хорошим, - сказал дедушка, тихонько потерев деревянную спинку стула. - Нам она по карману, а когда продадим бычков, травы будет сколько угодно. - Я думал - для овец, - буркнул Шон, но дедушка будто не услышал. - Низине надо отдых дать, ну а одна лошадка вреда ей не причинит. - Через три месяца наступит зима, - Шон пустил в ход последний довод. - Как с кормами? - С божьего соизволения такого удачного сенокоса уже десять лет не бывало. Хватит на один лишний рот. - Он обменялся торжествующим взглядом с Мулланом. Шон неохотно умолк. Они взяли с собой Майкла и отправились посмотреть лошадь в повозке, которую черепашьим шагом тащил Феликс, один из двух тяжеловозов. Демон сидел в повозке сзади, пыль выбелила его черную шерсть, и он пыхтел. Иногда их обгоняли машины, и Феликс раздраженно вскидывал голову, но он был ветеран и не собирался выкидывать дурацкие штучки посреди дороги. Так, во всяком случае, сказал дедушка. На лошадях ехали и другие, и они не раз останавливались, полностью перекрывая дорогу, чтобы покалякать с дальними соседями, а дым их трубок завивался вокруг них, и ветер уносил его вместе с запахом "Клана" и "Боевого коня". Дважды они проезжали под арками оранжистов, оставшихся после двенадцатого числа, пестрыми и унылыми. Майкла всегда завораживали деревянные изображения, которые они обрамляли, - всадник на белой лошади, красная рука, миниатюрные лестницы, но он знал, что чем-то они плохи. Вот почему дедушка машинально сплевывал в пыль дороги, когда их тени ложились на повозку, а потом виновато поглядывал на Муллана. Муллан был протестантом. Двенадцатого июля он шагал по дорогам, грудь его была увешана орденами, и, проходя мимо фермы, он приподнимал свою хорошую шляпу, будто перед незнакомыми людьми, хотя почти вся семья выходила посмотреть и махала ему. В этот день он находился в другом мире с другими людьми, которые не имели ничего общего с ними. А тринадцатого он снова становился старым Мулланом в кепке и старье. Но так устроена жизнь. До цели они добрались, когда утро сменилось дневной жарой, и остановились перед обычным скоплением беленых зданий. Они отряхнули пыль с одежды. Злобно залаяла собака, и дедушка положил руку на ошейник Демона. Они услышали детские голоса. Хлопнула дверь, и из дома вышел коренастый мужчина без пиджака, натягивая подтяжки на плечи. - А, Пат, приехал посмотреть ее? Я так и знал, - они хлопнули ладонью о ладонь. Мужчина порылся в кармане, вытащил помятую сигарету, сунул ее в рот, ухмыльнулся Майклу всеми своими зубами (их было не так уж много, и все черные), а затем направился к одному из строений, дернув головой, чтобы они шли за ним. - Привел ее сюда нарочно, чтобы тебе не пришлось гонять по лугу за ней. Отличная кобылка. Он с лязгом отодвинул засовы на нижней половине двери, и они услышали, как внутри топнуло копыто. Муллан чиркнул спичку о каблук и раскурил свою трубку. Она была гнедой с двумя белыми чулочками и звездочкой на лбу. - На две белые ноги он клюнет, - шепнул Майкл, и дедушка ему подмигнул. Они вошли в стойло, проваливаясь в толстую подстилку из соломы, а кобылка фыркнула на чужой запах и отступила в угол. Дедушка ласково огладил ее, вытащил морковку и дал ей погрызть, ощупал ноги, потом по очереди поднял копыта и осмотрел стрелки. - Лет сколько? - Недавно пять стукнуло, я же тебе говорил. - Он закурил и прищурил глаза от дыма. Пат поднял верхнюю губу кобылки, прищурился на зубы, кивнул. Заметил, что ушей она не прижала и не показала белки глаз. Норов спокойный. - Посмотреть бы ее на ходу, а? - сказал он. - Пожалуйста. Хозяин набросил ей на голову уздечку и вывел по шуршащей соломе на солнце во двор. Демон, продолжая лежать, внимательно следил за ними. Хозяин начал водить ее взад-вперед. Она была не подкована, но опускала копыта на землю с особой грацией. Она казалась безупречной, как полностью заведенная игрушка. Майкл глаз с нее не сводил. - Хорошо, - сказал Муллан, и Майкл понял, что кобылка почти куплена. - Я бы сказал - пятнадцать ладоней в холке, - начал Пат. - Ну, нет! - хозяин совсем запыхался. - Четырнадцать с третью. - А ты мне сказал: четырнадцать, - небрежно бросил Пат. - Просто пони. - Так я же знал, назови я правильный рост, ты бы и посмотреть на нее не захотел. А на нее посмотреть стоит, верно? - Пат поглядел на него с досадой, но и с улыбкой, и тот ощерил в ухмылке безобразный рот, понимая, что рассчитал правильно. Они торговались, а кобылка стояла рядом, ничего не понимала, но как будто внимательно слушала. Мышцы на ее боках подрагивали. - Шестьдесят фунтов вроде бы честная цена. - Шестьдесят гиней будут почестнее, да и с прибавкой. - Ну, так что скажешь? - Ну, так сколько ты предлагаешь? По-деловому. - Нет, нет. Решать тебе. Сколько ты хочешь? Хозяин назвал цену, от которой дедушка и Муллан прыснули и утерли глаза. - Так ты шутник, - захохотал Муллан. Цена снизилась. Они спорили. Дедушка сделал вид, что сердито уходит. Муллан удержал его. Они вскинули руки, указывая на ее рост. Это же лошадь, а не пони. Есть больше. Требует больше ухода. Не совсем то, что им нужно. Цена еще понизилась. Хозяин печально покачал головой. Любимица всей семьи. Его дочь будет безутешна. Тяжелые времена, ничего не поделаешь. Пат попытался еще раз добиться снижения цены, но наткнулся на каменную стену. Хозяин уперся. Он и дедушка испытующе посмотрели друг на друга; наконец Пат плюнул на ладонь и протянул руку. Они обменялись рукопожатием, и каждый мысленно поздравил себя с выгодной сделкой. - Мы ее купили! - завопил Майкл. Муллан погладил его по голове. - Два белых чулка, Майк, не забывай. Как же было не купить ее? А теперь лезь в повозку. Домой они ехали даже еще медленнее. Феликс двигался шагом, чтобы сберечь ноги кобылки, привязанной к задку. Воздух слабо зазолотился, возвещая приближение вечера. Перед ними из живых изгородей выпархивали вспугнутые дрозды. Дороги были пустынны. Пат и Муллан обсуждали пастбища, зимние корма, сено - хороший добротный лошадиный разговор, сочный и вкусный, как яблоки. Майкл оглянулся на морду кобылки, украшенную белой звездой. Лошадь широко раскрытыми глазами уставилась налево, на лес. Они почти добрались до дома, и деревья заслоняли изгибы речки. В предвечерней тишине они слышали, как она шумит на камнях. Лес тут, примерно в полумиле выше моста, был очень густым, вдаваясь клином в луга и ячменные поля. Там в древесной тени что-то двигалось. Стелясь над землей, мелькали силуэты, серые, как дым. Демон глухо заворчал. Майкл всмотрелся пристальнее. Силуэты, словно бы собачьи, скользили вдоль луга. Подбираются к овцам? Громко затрещали ветки, и из леса выпрыгнул могучий олень. На его рогах повисли гирлянды листьев, а раздутые ноздри были внутри красны, как кровь. Он хрипло дышал, спотыкался, его шерсть потемнела от пота, в ней запутались колючки. Те, другие, дружно завыли и бросились в погоню. Это были волки. Один вцепился в заднюю ногу и получил удар копытом, отбросивший его в сторону. Олень остановился и наклонил рога. Они подбросили волка, и Майкл увидел, что из его брюха выпало что-то вроде темных лент. Его товарищ прыгнул и вонзил зубы в ляжку оленя, который издал рев и завертелся, пытаясь достать врага задней ногой, а с трясущихся рогов посыпались дубовые листья... И все исчезло. Дорога повернула, и деревья заслонили поединок. Демон и гнедая кобылка успокоились. Пат и Муллан все еще толковали о лошадях. Майкл откинулся, глаза у него сияли. Волки! В лесу водятся волки! Однажды, когда они пробирались через широкую выжженную прогалину, они попали в засаду - волки выскользнули из-за валунов, из-за поваленных стволов. Земля была очень неровной, тяжелой для лошадей, и они не проехали и двухсот ярдов, как серый с визгом упал, и Майкл увидел, что Котт слетела с него, как тряпичная кукла. Он натянул поводья и остановил гнедую на скаку. Свободной рукой он выхватил меч из притороченных к седлу ножен. У него за спиной слышалось рычание и лязг зубов, и искалеченной рукой он лишь с невероятным трудом заставил лошадь повернуться. Серый был уже мертв. Волки кишели над ним, как вши, упираясь передними ногами в труп и выдирая трепещущие куски мяса боковым рывком головы. Котт стояла на четвереньках, оглушенная падением. Волки пока не обращали на нее внимания. Майкл что есть мочи ударил кобылу каблуками, но запах волков и крови внушал ей смертельный ужас: прижав уши, она пятилась. Он ударил ее мечом плашмя сначала по голове, потом по боку. Котт оглядывалась, начиная понимать, что происходит. Секунда-другая - и волки ее заметят. Беззвучно зарычав, Майкл скользнул лезвием по гнедому крупу, и кобыла рванулась вперед в тот миг, когда первые волки подняли окровавленные морды, почуяв женщину, притаившуюся рядом. Кобыла раскидала их, а Майкл, взмахнув мечом, почувствовал, как лезвие рассекло мех и мышцы, а потом ударил волка, который пытался вцепиться лошади в брюхо, и раскроил ему череп. Котт вскочила на круп позади него, ее тонкие руки сомкнулись на его талии. Он вонзил конец меча в желтоглазую морду и зашатался в седле - что-то тяжелое ударилось о его левую руку и повисло на ней. Кобыла описывала панические круги, а Майкл чувствовал, как волчьи клыки все глубже погружаются в его руку у локтя, злобные глаза жгли его над окровавленной шерстью. Вес волка начинал стягивать его с седла, и он вскрикнул от боли и страха. Руки Котт еще удерживали его, но правая нога выскользнула из стремени и скользнула к шее лошади. Хребет кобылы изогнулся - она лягалась, а он невыносимо медленно, как ему казалось, приподнял меч для удара с близкого расстояния, сознательно выбрав горящий бешенством глаз, и вонзил в него острие. Оно заскрежетало по кости, застряло, но тут же высвободилось, когда челюсти разомкнулись, и волк беззвучно упал. Майкл ударил кобылу каблуками, и она помчалась галопом. Его левая рука онемела, он увидел капающую кровь. Как это доброе вино, подумал он смутно. И Котт спасла меч, когда он выскользнул из его пальцев, Котт выхватила поводья из его парализованной руки, Котт удерживала его в седле, пока они неслись бешеным карьером, а по сторонам бежали и рычали волки. Бабушка мыла Майкла в ванной и вдруг остановилась, чтобы вытереть мыльную пену с носа и пронзить внука взглядом. Он тревожно заерзал, вспомнив, как тело подвело его тогда в реке с Розой. Больше такого не случалось, но вдруг остался какой-то след? - Тебе ведь уже восемь, Майкл, верно? - Скоро будет. В декабре. Она покачала головой. Щеки у нее раскраснелись, ко лбу прилипли мокрые пряди. Майкл заметил, что белки ее глаз пронизаны крохотными красными прожилками, а серые радужки помутнели. - Ты уже слишком большой, чтобы тебя кто-то мыл. Майкл пожал плечами. Обычно мыла его Роза, и под конец они были одинаково мокрыми, дружно хохотали, а пол ванной был весь в мозаике пенных пузырей, и воздух становился непрозрачным из-за пара. Это было одним из самых больших удовольствий его недели. Но Роза сидела у себя в комнате и, наверное, снова плакала. Он боялся зайти к ней, но не мог не сделать этого. Он знал, что постучит к ней в дверь, когда пойдет наверх ложиться спать. К тому же день был пасмурный, черные тучи громоздились, как небесные наковальни, а дедушка понюхал воздух и предсказал грозу еще до утра. И она была уже в доме, выжидая минуту, чтобы разразиться. Воздух был жарким, и закат не принес прохлады. Западные горы затянула густая дымка, а тучи все громоздились и громоздились. Дядя Шон тревожился за ячмень. Гроза прибьет не меньше половины, а ведь столько еще не сжато, сказал он. - Майкл, ты ведь любишь свою тетю Розу, правда? Он кивнул, глаза у него стали большими, точно у оленя. Это было что-то новое, и он сразу виновато насторожился, обхватив колени в мыльной воде. Бабушка рассеянно потерла ему спину губкой. - Ну, может, ей придется на время уехать, Майкл, и я не хочу, чтобы ты тревожился. - А почему? Куда она поедет? - Неважно. Не думай об этом. Она поживет некоторое время не дома, а потом вернется. - Когда? Насколько она уедет? - он услышал, как задрожал его голос. Слезы обожгли горло. Бабушка замялась. - Ну, может быть, на год, Майкл, но он промелькнет, ты даже не заметишь. Год. Год же необъятное время. Остальное лето. Школа и Рождество. Ее и на Рождество не будет дома? И Пасха. А потом снова лето. Огромное время. Сотни дней. Он прижал лоб к коленкам, и бабушка поцеловала его в макушку. - Ну-ка, Майкл, вылезай из ванны и вытирайся. Сам. Ты уже большой мальчик, - она поднялась с поскрипывающих колен и вышла за дверь. По дрожи в ее голосе Майкл догадался, что и она сдерживает слезы. Гроза разразилась глубокой ночью, и Майкл из окна смотрел, как дедушка и дядя Шон бредут через двор с раскачивающимся фонарем проверить лошадей, которых днем привели с пастбища. А в конюшне так хорошо сидеть в дождь, зарывшись в солому, освещенную фонарем, согретую теплом спящих животных, а за дверью ревет и плещет синяя ночь. Майкл протер стекло. Дождь еще только накрапывал, и воздух был спертым и душным. Затем небо расколол зигзаг раздвоенной молнии и осветил его полное ужаса лицо. Он отпрянул от окна, неосознанно отсчитывая секунды. На шесте над крышей дома грянул гром и раскатился по ней. Ему показалось, что стекло затряслось. К горлу подкатил комок. Новая вспышка, синеватый свет озарил смятое одеяло и вновь залп небесной артиллерии. Он зайцем спрыгнул с кровати, громко стукнул ногами о деревянный пол, выскочил за дверь и кинулся по коридору. Дверь Розы. Закрыта. Когда он вечером постучался, она не откликнулась. Он открыл дверь в момент новой вспышки и увидел, что Роза стоит, прижавшись к окну. Свет молнии пронизал ее ночную рубашку, и на мгновение она была будто нагой - силуэт, окруженный газовой дымкой. Тут пала непроницаемая тьма, и он оглушенно рухнул на ее постель. - Майкл! Я так и думала, что ты явишься! - к его огромному облегчению ее голос был обычным, даже веселым. Она любила грозы. Они вместе забрались под одеяло в мерцании молний и раскатах грома. Он прильнул к ней, а она пригладила его волосы. - Ты уезжаешь, - пробормотал он наконец, прижимаясь лбом к ее груди. - Так надо, Майкл. Так лучше, - ее ладонь скользнула на живот, погладила его. Его внезапно охватила паника, будто все должно было непоправимо измениться, и странное настроение Розы было частью этого изменения или даже его началом. Он хотел, чтобы она стала прежней, обычной, ничего не боящейся, готовой все обратить в шутку. Почему творится это непонятное и жуткое? Может, тут замешана она, и все эти разговоры в семье... Может, ей следует узнать?. - В лесу волки, Роза, - выпалил он. - А у реки люди с лисьими мордами. Там что-то прячется. Помнишь лицо, когда мы плавали. Но она была где-то далеко-далеко. - Он смотрел на меня, - шепнула она, взяла его руку и положила себе на пупок. - Ты знаешь, что тут? Он растерялся от перемены темы. - Кишки и всякое такое? Она хихикнула. - Там малюсенькая девочка. Сейчас она спит, а когда проснется, выберется наружу, и тебе будет с кем играть. - Роза! - он приподнялся на локте. - Это правда, Майкл. Потому я и уезжаю, - ее голос стал хриплым, но он даже не заметил. - А как она туда попала? - недоверчиво спросил он, но ее ответ заглушил гром. - А выйдет она... вот отсюда, - она снова прикоснулась к себе, но ниже. Его рука последовала за ее рукой под ночную рубашку, скользнула по курчавым волосам, нашла ложбинку, и его ищущий палец коснулся влажного бугорка. Роза напряглась, ее пальцы сомкнулись на его руке и мягко ее отвели. А он снова почувствовал давление, какой-то нажим ниже живота. Роза потрогала это, потом взяла в руку через ткань его ночной рубашки и чуть сжала. Ему показалось, что у него остановится сердце. Гром грохотал, но он не слышал. Жгучая, блаженная пугающая секунда, и она отняла руку и поцеловала его в нос. Молния придала губительность ее улыбке. - Я падшая женщина, - шепнула она ему на ухо. - Я повинна в смертном грехе, Майкл. Слова были взрослыми, страшными. Дьявол подслушивает, подумал он. Смертный грех. Значит, Роза попадет в ад. И больше никогда не" вернется к нему. - Я буду молиться. Роза, - всхлипнул он. - Буду молиться за тебя. Она громко засмеялась, а гром прогрохотал по крыше, как неистовый всадник. - Помолишься! Это поп отсылает меня, Майкл. Это он заставляет меня уехать из дома. Помолишься! - она села на кровати, заряженная электричеством не меньше, чем мчащиеся тучи в бушующем ветром небе за окном. - Не молись за меня. Прибереги свои молитвы для ребенка. Для девочки. Я знаю, будет девочка. А они заберут ее, как топят слабого щенка в помете. Она будет приблудной, Майкл. У нее нет отца. Раздвоенный хвост молнии отразился в ее глазах, словно узкие светящиеся кошачьи зрачки. Она была напряжена, как согнутая ветка, ее лицо казалось голубым. Когда молния погасла, Майкл все еще видел перед собой ее светящиеся глаза, их отпечаток. - Не забывай меня, Майкл. И не верь всему, что будут говорить. Меня увезут, но если я не вернусь, то найди меня, верни домой. Или мою дочку, - добавила она шепотом. И еще прошептала: - Мою душу. - Сделаешь это? Отыщешь меня, что бы они ни говорили? Обещаешь? Он обещал, полный испуга, недоумевая. Она горько улыбнулась. - В мире есть кое-что похуже грешников, Майкл, малыш. Гораздо хуже. Потом они обнялись и лежали на узкой кровати как любовники, пока сон не заглушил грома. Ферма спала, клочья туч уносились на запад, точно арьергард разбитой армии. На кухне старый Демон дергал носом во сне, чуя древние запахи, видя то, что только ощущал и никогда не видел, - древнее, навеки запечатленное в глубине его собачьего мозга. Снег и лед. И огромных заиндевевших зверей, бредущих по сугробам. Плеск капель в пещерах. Скрежет зубов на теплой мозговой кости. Он заскулил, царапая когтями каменный пол, но он был старым псом и не проснулся. Рейчел тоже спала, разметав темные кудри по подушке. Суровое лицо смягчилось. Ей снился сон. Снился ее красавец, ее темноглазый поклонник с алыми губами и кожей матовой, как цветок боярышника. Смуглый мужчина, такой элегантный в безупречно сидящем костюме, широкоплечий с узкими бедрами. Она спала, а ее ноги обхватили подушку, сжали... Но он покинул ее. В ту минуту, когда она... когда она хотела этого, согласилась, томилась по нему в траве, отбросив молитвенник, раскинув волосы среди лютиков. Легкое цветастое платье вздернуто до бедер, и, посмей она, то коснулась бы себя там, где жаждала его прикосновения, изнывала по нему. А он улыбнулся и погрозил пальцем. Покинул ее, не сказав ни слова, оставил лежать на лугу с раздвинутыми ногами, с задранным платьем. Беззвучно, не зная об этом, Рейчел плакала в своей одинокой постели. Старику Муллану тоже снился сон. - Папистская фамилия, - сказал сержант-вербовщик с глазами узкими, как дверные скважины. - Я не папист. - Значит, скажешь на... папу? - Д-Да. - Ну так скажи. И он сказал. Он растирал фландрскую глину грязными пальцами, такую же твердую и белесую под палящим солнцем, как застарелый шоколад. Пот впитывался в подкладку его каски, сползал по лицу, и на него налипала пыль. Мундир был жарким, заскорузлым от пота и натирал кожу, ремни впивались в его молодые плечи. Сухая земля липла к вороненому смазанному стволу винтовки, сыпалась на деревянный приклад, словно требуя его себе. Вдали ухали пушки. Агнес Фей, бабушка Майкла, лежала неподвижно и прямо, как срубленная сосна, в супружеской постели, и ее тихое дыхание сплеталось с похрапываниями Пата. Ей снились сапоги. Сапоги, ударом выломавшие дверь ее дома, и мужчины в двуцветной форме, вломившиеся внутрь, - полицейские куртки с солдатским хаки под ними. Ее мать в смертном ужасе, ее побелевшие братья, метнувшиеся к револьверам, поблескивающим на стуле. А она спокойненько плюхнулась на них, уселась на твердом металле и не сдвинулась с места, пока каратели обыскивали дом, а ее отец стоял, положив руки на голову. Она была совсем девчонкой и чуть не обмочилась от страха, но продолжала сидеть, выпрямившись, а ее юбки прятали государственную измену, и она спасла братьев от пули на заднем дворе. Шону снились сверкающие трактора, проводящие прямые точно по линейке борозды и изрыгающие клубы дыма в синее небо. Позади них только что опустившиеся на поле чайки расталкивали дружные всходы ржи, и жнец срезал колосья серпом, лезвие которого было, как рогатый месяц, подставленный солнцу. Пату снились лошади, и он улыбался во сне. Майклу ничего не снилось, потому что его обнимала Роза. А его младшая тетка не спала, ощупывая вздутие, которое появится еще не скоро. Костяшками пальцев скользнула по узким мальчишеским бедрам, думая, сможет ли новая жизнь вырваться из них, не убив ее. Она вспоминала. Он закупорил ее, месячный механизм ее истечений остановился, и она была проклята. Смуглый мужчина, безликий мужчина... он наполнил ее жаром, вдавил в прохладный перегной, а река бурлила, как ее бешеная кровь, и встала ночь, темная и густая, как деревья вокруг. А теперь вот тут бьется еще одно сердце. Бедный Томас Маккэнделс! Неуклюжий, сопящий, она свалила это на него, позволила ему получить то, чего он желал так до: Т), и назвала его отцом. Бедный безвинный Томас, шарящий, побагровевший, боящийся взглянуть, но жадный, как ребенок Протестантский отец зачатого в блуде ребенка... так во всяком случае думают они. А настоящим отцом был всадник в плаще с капюшоном, проезжавший мимо. А когда наутро его конь выезжал из низины, откос под его копытами обрушился в воду. Ей не хотелось увидеть его снова, но, может быть, доведется, если младенец на пути к свету разорвет ее. - Души дешевы, - сказал он, уезжая, и ей почудилось, что он засмеялся. В ободранном дождем дворе тускло поблескивал булыжник, из водосточных труб в бочки хлестала темная жидкость. По булыжникам призрачно крались волки, наполняя сны Демона страхом и родственной тягой, чуя запах скотины. Лошади в конюшне прижимали уши, на лугах овцы настороженно сбивались в тесные кучи, но их никто не потревожил. На ферме в сухих уголках светились глаза наблюдающих кошек. Стая кружила в беззвездном мраке, безмолвно выискивая добычу. Один волк царапнул заднюю дверь. А потом они заструились к лесу, как призраки на бестелесных ногах, бегущие в страхе перед зарей. 5 Прошло пять лет. Роза не вернулась, потому что умерла. Известие об этом просочилось до Майкла примерно через семь месяцев после ее торопливого отъезда. Ее украли ночью священник и две суровые монахини, и Майкл разрыдался, увидев ее белое лицо в глубине большой машины - лицо почти такое же юное, как его собственное. Для него она умерла, когда дверцы захлопнулись и машина выехала с переднего двора. Она покинула его мир и очутилась в другом. Смерть тут была ни при чем, да он толком и не знал, что это такое. Смерть для него была вроде письма, утерянного на почте. Кто-то уехал куда-то, он не мог зрительно вообразить, куда. Смерть для него начиналась в десяти милях от дома. Никто не захотел сказать ему, как и почему она умерла, - сор, заметенный под ковер, скелет, для которого надо было подыскать шкаф. Он молился за нее, за ребенка, которого она собиралась где-то взять, но он думал, а вдруг она шутила и сейчас шутит. Роза всегда была большой выдумщицей. Через некоторое время - колоссальное время (по меньшей мере три года) - она отодвинулась в глубину его сознания. Кур взяла на себя Рейчел, но у нее дело шло плохо, потому что они ей не доверяли, и она не могла отыскать половины гнезд. А потому яйца на завтрак бывали реже. А дедушка выгнал одного из работников, Томаса Маккэнделса, совсем молодого, почти мальчика. Майкл так и не узнал, за что. Он старался побольше времени проводить в одиночестве или с Мулланом. Так было безопаснее. Однако ему смутно верилось, что когда-нибудь Роза вернется, что вот он спустится к заводи у моста однажды утром и увидит, что она сидит там, болтает ногой в воде и ждет его. Эти пять лет он рос и рос, да так быстро, что одежда становилась ему коротка за одну ночь, и пугающие завитки начали появляться там, где прежде никаких волос не было. Хотя у Розы были. В этой мысли было что-то утешительное. - Скоро ты из кожи вырастешь, - сказала бабушка, прикладывая рубашку к его раздавшимся вширь плечам и пожевала губами. - А волосы! Будто у тебя на голове лохматый пес. Ну, что мне с тобой делать? Он бродил по лесам и лугам около фермы, точно лесник, и часто в обществе старика Муллана. Он был гибким, высоким и тощим, но потом удлинившиеся кости стали покрываться плотью. От работы на ферме его мышцы перекатывались под кожей, как упругие шары. Солнце выжгло веснушки на его переносице и покрыло лицо таким загаром, что светло-серые глаза странно с ним контрастировали. Рейчел пеняла ему за "дикарское поведение", нагибала его голову над кухонной раковиной и отскребала его шею, пока он извивался и охал в ее сильных плотных руках. И это - хотя уже четыре с лишним года ему было положено самому мыться. - Ты еще не настолько большой, чтобы разгуливать по христианскому дому с шеей чернее торфа, - говорила она. Дни недели накатывались и откатывались, как волны прилива и отлива, принося и унося всякие обломки. Демон издох, и Пат втайне его оплакивал. Он уже не присутствовал невидимым под обеденным столом. Его закопали неподалеку от реки без всяких церемоний, только дедушка коснулся могилы кепкой странным жестом, который был и прощанием и отдачей чести. После положенного времени его место заняли два визгливых щенка, и вскоре они уже бежали за Патом, точно миниатюрные двойники своего седомордого предшественника. Край оставался все таким же, разве что прибавилось машин на дорогах пугать лошадей, и кое-где выросли новые дома. Две-три рощи были сведены фермерами, которые хотели добавить полакра к пахотным землям и положить себе в карман немножко больше денег; ну и, конечно, шли обычные разговоры о волнениях в городе, о том, что вызваны английские войска, и на несколько дней между Патом и Мулланом возникла некоторая натянутость. Но все это было слишком далеко, чтобы принимать близко к сердцу. Куда более важным было то, что Шон купил новенький трактор - огромный, рычащий маккормиковский "Кропмастер", который совсем затмил их маленький серенький "масси-фергюсон". Майклу он больше всего напоминал багряного пучеглазого дракона, который пердел дымом. Пата смущало и появление этого изрыгающего дым чудища у него во дворе, и количество денег, которое ушло на то, чтобы он появился там, но Шон сиял и излучал уверенность. Кларк Гейбл на тракторе. - А потом и чертова машина! - угрюмо пророчествовал Муллан и продолжал чистить гнедую кобылку. Школа все так же забирала Майкла на две трети года к вечной его досаде. Пять раз в неделю он проходил две мили до деревни с учебниками и завтраком в сумке, а зимой и со связкой торфяных брикетов на спине для школьной печки. Он ненавидел математику, другие точные науки (ту малость, какую им преподавали), географию, грамматику и все остальные, за исключением некоторых разделов истории (кельты, викинги, норманны - былое его острова) и чтения, когда попадались интересные книги. Он проглотил сказки леди Грегори и братьев Гримм, Жюль Верна, Роберта Льюиса Стивенсона и даже кое-что Конрада. В своем классе он был аномалией (и не только потому, что был на голову выше всех остальных). Он любил читать - пусть выборочно, но он любил читать. Учительница, мисс Главер, побывала _за морем_. Приятная круглолицая старая дева, говорившая с акцентом, который, по убеждению учеников (да и почти всей округи), она приобрела в Англии. Забываясь, она могла быть гневной, но чаще избегала этого, потому что детей это втайне забавляло, о чем она догадывалась. Майкл много раз видел ее раздраженной и даже сердитой, но никогда она не приходила в такую ярость, чтобы ударить ученика, что было очень странно. В школе у него почти не было друзей - и никого, с кем ему было бы хотя бы отдаленно так хорошо, как с Розой. Многие в классе состояли с ним в той или иной степени родства - Феи были многочисленным племенем. Но он почти не соприкасался с ними. Он слыл "чудным", и, если бы не его рост и сила не по возрасту, ему приходилось бы нелегко. Состоявшая из двух комнат школа находилась у нижнего края Антримского плато, и за мощеной площадкой для игр поросшая дроком пустошь тянулась до усыпанных валунами холмов. Деревня эта представляла собой одну длинную извилистую улицу, протянувшуюся от моста через Банн в долине до нижних склонов холмов на востоке. Школа стояла в восточном конце деревни чуть в стороне от дороги. Полвека назад в ней учился дед Майкла, и в некоторых учебниках, которыми пользовались дети, еще говорилось о Британской империи и Индии - ее жемчужине. Майклу это напоминало рассказы Муллана о войне - о том, как он видел солдат-индийцев, которые тряслись от холода в грязи окопов, и о ветеранах, которые пытались объясняться с бельгийцами на урду или хинди, не сомневаясь, что на всех иностранцев хватит одного языка. Покрытые темным загаром, выдубленные солнцем Африки, Индии или Афганистана, они находили смерть под изморосью Фландрии. Конец Империи, печально говорил Муллан, но ведь Муллан был протестантом. Лисьи морды вернулись в речную долину. Они, как и Роза, принадлежали иному времени - тому, когда он был кем-то еще. Казалось странным, что Майкл начал забывать лицо Розы, но помнил все нюансы того мгновения, когда она в реке прижала к себе его голого. Мгновение это повторялось и повторялось в его снах, наполняя его жгучим желанием. Воспоминание о лисьих людях (как он начал их называть), вызывало в нем смесь страха и любопытства. В лесах и полях, в лугах и холмах таились странные существа, и только он знал о них. Его литературная диета подготовила его для восприятия их, а бесконечные блуждания приучили к внезапным сценам, возникавшим среди теней в самые разные минуты и тут же исчезавшим - никто не причинял ему вреда, какими бы жуткими они не выглядели. Тревожили его лишь волки. Однажды он озабоченно спросил Муллана - ближе старика к земле мог быть только погребенный в ней, - не видел ли тот чего-нибудь странного среди деревьев. Каких-нибудь следов, костей, меток? А старик бросил на него настороженный взгляд и спросил, уж не фей ли он снова увидел. - Собаки. Как насчет собак? Собачьей стаи? Какие-нибудь следы? - Куда ты клонишь, Майк? Или мы потеряли пару-другую овец? - Нет-нет. Я так, - но все равно он беспокоился, когда Муллан оставался в лесу всю ночь, подстерегая фазанов, и гадал, что случится, если старик наткнется на пирующую стаю волков. Но этого не случилось, и Муллан, как ни близок он был к земле, ничего необычного не замечал. Быть может, они принадлежат ему одному - волки Майкла? Иногда над ним тяготел старый-старый кошмар, доводя его до крика. Лисья маска, а под ней темно-грязное лицо, дышащее на него смрадом. Он пытается привстать, но его опрокидывают, злой басистый голос чеканит незнакомые слова. Лесной язык. Рингбон. Его голова перекатилась набок, и он увидел, что на его руку наложена повязка из бересты, и из-под нее сочится черная грязь. Грязь пахла мочой. Он закрыл глаза. Он слышал вокруг себя людей, потрескивание костра, ветер в вершинах деревьев. Под ним, когда он пошевелился, зашуршала его подстилка. На его горячий лоб легла прохладная ладонь. - Котт? - Все хорошо, Майкл. Рингбон и его люди снова нашли нас и прогнали волков. Твоя рука скоро заживет. Все будет хорошо. Это он уже слышал. Такие заверения стоили дешево. Он с трудом разлепил веки. Лесные маки. Подлецы его опоили. Но он хорошо знал Рингбона. Почти друг детства. Он помахал здоровой рукой лисьему человеку, который сидел на корточках рядом с ним, смердя потом и падалью. Белые зубы коротко блеснули в ответ. - И все-таки? Волки... - Они пока ушли, - ответила Котт. - Люди Рингбона сторожат. - Меня укусил не волкочеловек... Скажи им... Они знают это? - Конечно, - ответила она, успокаивая его. - Это был простой зверь. Они знают... Все хорошо. Они тебя не съедят. - И она улыбнулась знаменитой улыбкой Котт, улыбкой Чеширского Кота, ведущего его по Стране Чудес. Она выглядела не такой усталой. Воздух озарялся бледным солнечным светом, будто проблеск весны... или обломок осени. Она вымыла волосы, ее дыхание благоухало мятой. Он ощутил былое волнение и засмеялся - над собой. Она положила руку на его штаны, прятавшие эрекцию. - Может быть, сегодня ночью, - сказала она. - Лисьи люди последят... - За кем? - спросил он шутливо. - Это уж их дело. "Я становлюсь дикарем, - подумал он. - Совсем потерял стыд. Я бы взял ее сейчас прямо у них на глазах, будь у меня силы". Она как будто прочла его мысли. Низко нагнулась и ее язык, неся вкус мяты, ужалил его рот, как влажная змея. И втолкнул листья - он почувствовал их вкус - вкус жевательной резинки. Котт отодвинулась. - Сегодня ночью, - сказала она с усмешкой. - Мы ведь уже почти дома, верно? - Почти, - ее усмешка исчезла. - Но еще не выбрались из леса. Он закрыл глаза, устыдившись внезапно охватившего его страха. Не впервые Рингбон и его люди спасли им жизнь. И все же он невольно вспомнил кровавую сцену, жуткое пиршество, которое он видел при свете костра в лесу, где звучал волчий вой. Люди Рингбона погребали одного из своих, после того как он стал... нечистым. Словно тысячу лет назад. Иной мир, иная жизнь. Осенний вечер четыре с лишним года спустя после отъезда Розы - и первые приступы подростковой раздражительности погнали его из-за стола с ужином сначала в конюшню, а потом на луг за фермой. Бурный вечер, клубящиеся в небе тучи, ветер, свистящий в полуобнаженных деревьях. Быстро наползающие сумерки - долгие летние дни остались позади, далеко позади, сено убрано, сложено башней из тючков под навесом. Трава намокла и скользила под подошвами, земля разбухла от дождя. И пока он стоял, глядя на серую мглу там, где обычно виднелись горы, дождь зарядил снова, и он выругался (новообретенная привычка) и зашагал к реке, чтобы укрыться под деревьями, смутно подумав, а не окажется ли что-нибудь между ними. "Слишком уж ты много понимать начал! - закричала на него тетя Рейчел, когда он отпустил шуточку о ее хлебе на соде, так что даже дед не смог удержаться от смеха. Но она на этом не остановилась. - Болтался с Розой, будто она была тебе сестра, а сам младше ее на десять лет! Вот что тебя погубило, малый!" В кухне воцарилась гробовая тишина. Майкл слепо выбежал за дверь, а к горлу подступали предательские слезы, и он успел услышать гневный голос Пата и визгливый ответ Рейчел. Как всегда, под деревьями сумрак был гуще и более темный и угрюмый, чем зеленый колышущийся летний сумрак. Он шагал, шурша листьями, думая о Розе с сердитой растерянностью горя и желания, но вскоре пришел в лесное настроение и стал ступать осторожно. В такой вечер в лесу вполне могло быть что-то. Сумерки и рассвет, сказал когда-то Муллан, и был прав. Майкл видел в этом лесу огромных оленей, а один раз в реке плыл кто-то, шлепая хвостом по воде, - возможно, бобр. Ну и, конечно, волки. Они были темными, эти волки, гораздо чернее волков на картинках в книгах о животных, и черепа у них были крупнее, тела костлявее, а ноги - будто скреплены из длинных палок. Сложены для быстроты, как борзые. Он наблюдал за ними с деревьев, окурившись древесным дымом, чтобы заглушить свой запах. Этому научил его Муллан. Их было около десятка, то больше, то меньше, и чаще всего они двигались с юга на север, переплывали речку, словно даже не заметив ее, и кружили по подлеску, точно отыскивая след. Один раз он увидел их в полях под верхним лугом - дальнюю стаю бегущих силуэтов, маленьких, как муравьи в угасающем свете дня. Майкл никак не мог понять, откуда они явились и что делают здесь. Он знал, что последний волк на Британских островах был убит в Шотландии в восемнадцатом веке. В полях больше не водилось зверей, которых нужно бояться, и в Ирландии в любом случае не осталось лесных дебрей. Эта загадка завораживала его. Но в этот вечер волков не было. Он слышал реку - вздувшуюся, стремительно несущуюся между берегов. Подлесок умирал в предчувствии зимы, и земля между деревьями почти обнажилась. Глину усыпали листья, холодные и мокрые. Остановил его звук голосов. Он встал на четвереньки, ощутил под коленями холодную землю и увидел на том берегу проблески желтого света. Костер. Он начал продвигаться вперед, зная, кто там. Ему было страшно, но любопытство брало верх, и злость после стычки с тетей Рейчел еще не улеглась. Они были в котловине на западном берегу реки. Он различал их силуэты, скорченные перед "остром. Их спины. Уже так стемнело, что блеск огня его слепил. Он прищурил глаза и пополз вперед, почувствовал, как его рука погрузилась в ил, а затем в леденящую речную воду. Вокруг высоко в небо поднимались деревья, с них, постукивая и шурша, сыпались дождевые капли. Его засасывало то, что он видел и слышал. И еще запах - он чуял их - тот же запах, что и прежде, и он вновь на секунду превратился в перепуганного ребенка, и застыл по лодыжку в бурлящей реке, вдыхая их душный запах. Но ему почти исполнилось тринадцать, умудренные тринадцать, сильные тринадцать, и в нем почти шесть футов, и он весь подобран, как кошка. Он был непобедимо юн, а к тому же упрям как осел. И он пошел через реку вброд. Дождь усилился, струйки затекали ему за шиворот, плечи намокли. Костер вспыхнул ярче - кто-то подбросил в него хвороста. Облизанные дождем фигуры заблестели, запах стал гуще. Мокрые тела, немытые, в лесной грязи. Голоса внезапно смолкли, и он с ужасом подумал