оразительному ответу перед простым и скучным. - Но, Мэнни, Теодора действительно видела... - Именно то, что она _ожидала_ увидеть! Чего она до смерти боялась увидеть! Что она была совершенно _уверена_, что увидит в этих обстоятельствах. Я бы действительно удивился, если бы она этого не увидела. Вы же вдвоем и она сама подготовили ее к тому, что она увидит. Я попытался вмешаться, но Мэнни насмешливо улыбнулся мне: - Ты же ничего не видел, Майлз. Разве что свернутый коврик в подвале у Бекки. Или кучу выстиранного белья: что угодно подходило. Ты к тому времени был настолько напряжен, настолько перевозбужден этим бегом по улицам, Майлз, что, как ты сам говоришь, был уверен, что найдешь - и, конечно же, нашел. Иначе и быть не могло. - Он поднял руку, не давая мне говорить. - О да, ты его видел. В мельчайших деталях. Точно так, как ты описал. Ты видел его так живо и реально, как сейчас видишь меня. Но только в своем воображении. - Мэнни улыбнулся. - Черт побери, ты же врач, Майлз, ты же знаешь динамику этого процесса. Он был прав. Еще на подготовительном курсе я однажды сидел в аудитории и слушал спокойную лекцию преподавателя психологии; теперь здесь, на обочине дороги под теплым утренним солнцем, я вспомним, как вдруг отворилась дверь, и в аудиторию ворвались двое дерущихся мужчин. Один, словно безумный, выхватил из кармана банан, направил его на другого и завопил: "Ба-бах!" Другой схватился за бок, вытащил из кармана американский флажок, бешено замахал иш перед носом противника, после чего оба выбежали из помещения. Преподаватель сказал: - Это управляемый опыт. Пусть каждый из вас возьмет бумагу и карандаш, полностью запишет все, что он сейчас увидел, и положит отчет мне на стол. На следующий день он зачитал вслух наши отчеты. Нас было больше двадцати, и ни одно описание не походило на другое. Некоторые студенты видели трех человек, а то и четырех, а одна девушка даже пятерых. Одни видели белых людей, другие негров или азиатов, а то и женщин. Один студент подробно описал, как мужчину ударили кинжалом, как брызнула кровь, как раненый приложил к боку платок и тот мгновенно покраснел; он не поверил своим глазам, не обнаружив на полу ни единой капли крови. И так далее, и тому подобное. Ни в одном отчете не упоминались ни американский флажок, ни банан; эти вещи не вязались с внезапной жестокой сценой, которая промелькнула перед нашим сознанием; поэтому наше воображение исключило их, просто вычеркнуло и заменило более подходящими вещами - пистолетами, ножами, окровавленными тряпками и другим. Каждый из нас был абсолютно уверен, что видел их. Мы действительно их _видели_, но только в воображении, в поисках какого-то объяснения. Поэтому я сейчас размышлял, не прав ли Мэнни, и это было непонятно: я испытывал какую-то неудовлетворенность, разочарование при этой мысли и понимал, что сопротивляюсь его аргументации. Мы действительно отдаем предпочтение сверхъестественному и поразительному перед простым и скучным, как сформулировал Мэнни. Хотя я все еще видел перед собой с ужасающей реальностью предмет из подвала Бекки, разумом я воспринимал возможную правоту Мэнни. Однако эмоционально его доводы оставались почти неприемлемыми; видимо, это было написано на моем лице, да и на лице Джека. Наверное поэтому Мэнни встал и некоторое время посматривал на нас сверху. Потом мягко заговорил: - Хочешь доказательств? Ты их получишь, Майлз. Поезжай к дому Бекки, и в спокойном состоянии не увидишь никакого тела в подвале - это я тебе гарантирую. Было только одно тело, в подвале Джека, и с него все и началось. Нужны еще доказательства? Вот, пожалуйста. Это безумие исчезнет в Санта-Мире, как это было и в Маттуне, и в Европе, и везде. Те люди, которые приходили к тебе - Вильма Ленц и другие, - явятся снова; по крайней мере, некоторые из них. Остальные будут избегать тебя, хотя бы из чувства стыда. Но если ты разыщешь их, они тебе скажут то же, что и другие: что мания исчезла, что они просто не понимают, как и почему она постигла их. Вот тут и наступит конец: новых случаев не будет. Это я тебе тоже гарантирую. Потом Мэнни улыбнулся, посмотрел на небо, которое уже стало голубым и чистым, и произнес: - Я не против позавтракать. Джек и я улыбнулись в ответ. - Я тоже, - сказал я. - Поехали ко мне, посмотрим, что там девушки приготовили. Джек прошелся по своему дому, выключая свет и запирая двери. Он вышел с коричневой картонной папкой, которая состояла из секций в виде гармошки и была плотно заполнена какими-то бумагами. - Мой кабинет, - показал он на папку. - Незаконченная работа, заметки, справки, всякий мусор. Очень ценная вещь, я всегда ее держу при себе. Мы поехали вниз, в город. У дома Бекки я остановил машину и вышел, не выключая двигателя. Было еще очень рано, улица выглядела удивительно чистой в свете нового дня, вокруг не было ни души. Я смело приблизился к дому по траве, которая заглушала шаги. Возле выбитого окна подвала я постоял, присматриваясь к соседним окнам: нигде ничего подозрительного. Я быстро нагнулся, проскользнул в окно и пошел на цыпочках по цементному полу. Сейчас в подвале было светло и очень тихо, и я был спокоен, хотя и боялся, что меня могут застать здесь и спросить, что мне нужно. Двери стенного шкафа были полуоткрыты, как я их оставил. Теперь я распахнул их настежь и бросил взгляд на нижнюю полку. Свет из ближнего окна залил ее полностью; полка была пуста. Я раскрыл все двери многочисленных отделений шкафа и не нашел ничего необычного: только консервы, инструменты, пустые банки, старые газеты. На пустой полке насыпалась масса какого-то серого пуха. Присев рядом с ней, я только пожал плечами: то была просто пыль с грязью, которая накапливается в подвалах и которую мои извращенные истерией ощущения превратили в тело. Я больше не хотел оставаться в подвале ни минуты, поэтому закрыл шкаф и выбрался через окно на газон. Что подумает отец Бекки об этом выбитом стекле, когда увидит, я не знал, но давать объяснения не собирался. В машине, трогаясь с места, я повернулся к Мэнни со слегка дурацкой ухмылкой: - Ты был прав, - сказал я, посматривая на Джека, и пожал плечами. 8 Человек - это такое животное, которое не может жить только одним каким-то ощущением, будь то страх, счастье, горе или удовлетворение. Странно, но после этой тревожной ночи мы испытывали неподдельное наслаждение от завтрака. Помогло солнце: желтовато-теплое, оно струилось сквозь раскрытые окна и двери, обещая утреннюю радость. Теодора уже сидела на кухне. Они с Бекки пили кофе. Завидев нас, Теодора встала. Джек бросился к ней, и они долго стояли обнявшись. Джек исступленно целовал жену. Потом от отступил на шаг, чтобы присмотреться к ней. Она еще выглядела усталой, под глазами были круги, но выражение ее лица было теперь спокойным, и она улыбалась нам с Мэнни через плечо Джека. А потом, словно по сигналу, все мы сразу начали весело болтать, смеяться, шутить; женщины принялись зажигать газ, вынимать кастрюли и сковородки, рыскать по буфетам и холодильнику. Тем временем мы втроем уселись за кухонный стол. Бекки разлила кофе. Будто сговорившись, мы не вспоминали о прошлой ночи - по крайней мере, серьезно, - или о том, что только что делали Джек, Мэнни и я, а женщины ничего не спрашивали: они чувствовали по нашему поведению, что все в порядке. Вскоре на плите зашипела колбаса, Теодора переворачивала ее вилкой, а Бекки стала взбивать яйца в чаше; послышался приятный ритмичный стук металлической ложки о фарфор. Теодора весело сказала: - Я все обдумала и теперь знаю, куда пристроить двойника Джека. Один из них пускай бродит по дому, как всегда, не слыша ни одного моего слова, и пусть у него идет этот самый процесс творческого мышления. А другой, может быть, иногда найдет время поговорить со мной, а то и поможет помыть посуду. Джек улыбнулся с радостью и облегчением, видя ее такой. - А что, стоит попробовать. Иногда мне кажется, что любая перемена во мне к лучшему. Может быть, новый и вправду будет знать, как писать, и не станет биться головой о стену в напрасных усилиях. Бекки кивнула: - М-да, тут масса преимуществ. Было бы здорово, если бы одну меня тайно несли по улицам в ночной рубашке, а другая спокойно спала бы в своей постели, отвечая всем требованиям благопристойности. Шутя мы обсосали эту идею со всех сторон. Мэнни пожелал, чтобы один доктор Кауфман выслушивал своих пациентов, а другой тем временем играл в гольф. Я сказал, что приспособил бы двойника Майлза Беннелла отсыпаться за двоих. Блюда были замечательными на вкус, и мы ели и болтали, шутили как только могли. Вообще мы были немного чересчур веселы, даже возбуждены; очевидно, это было реакцией на то, что произошло. Наконец, Мэнни вытер рот салфеткой, посмотрел на часы и поднялся. Пока он доедет домой, объяснил он, побреется, переоденется и появится у себя в кабинете, его уже будет ждать первый пациент. Он попрощался, пригрозив мне, что пришлет громадный счет по двойной таксе, и ушел. Я проводил его к выходу, и мы снова сели за стол и принялись за вторую или третью чашку кофе. После завтрака я закурил, удобно уселся в кресле и кратко рассказал женщинам, что произошло, что мы нашли - вернее, не нашли - в обоих подвалах и что нам рассказал Мэнни на дороге перед домом Джека. Произошло именно то, чего я ожидал. Теодора только покачала головой, упрямо поджав губы. Она не могла поверить, что то, что она видела, было не в действительности, а лишь в ее воображении. Бекки ничего не сказала, но я понял, что она, согласившись с объяснением Мэнни, испытывает облегчение, думая о своем отце. Бекки выглядела привлекательно, сидя за столом рядом со мной - такая свежая, оживленная и хорошенькая, и мне было очень приятно видеть ее в моей рубашке с расстегнутым воротником. Джек встал, прошел в гостиную и вернулся со своей папкой, которую забрал из дому. Он сел и заговорил с улыбкой, перебирая бумаги: - Я как белка - собираю разные вещи, не имея понятия, к чему они. Вот вам, например, - он полез в одну из секций папки и вытащил большую охапку вырезок, - газетные сообщения на некоторые темы. - Я достал их после разговора с Мэнни. Отодвинув стоящие перед ним тарелки, он положил на стол сотни вырезок, некоторые уже пожелтевшие от времени, другие новенькие, большинство из них были небольшие, но попадались и обширные. Выбрав наудачу несколько, он посмотрел на заголовки, а потом передал их мне. Я держал их так, чтобы Бекки тоже могла прочитать. Один заголовок извещал: "ЛЯГУШКИ ПАДАЮТ НА АЛАБАМУ". Это была небольшая, в несколько строк, заметка: "ЭДЖВИЛЛ, АЛАБАМА. У всех рыбаков в этом городке с четырьмя тысячами жителей вчера утром был немалый улов, если бы его можно было хоть как-то использовать. Ночью ливень маленьких лягушек неизвестного происхождения..." Заметка - я пробежал ее глазами - рассказывала далее, что на город ночью пролился дождь из маленьких лягушек, которые стучали о крыши и окна, словно град, в течение нескольких минут. Сообщение было выдержано в мягких юмористических тонах, никакого объяснения этому явлению не давалось. Я посмотрел на Джека, и тот улыбнулся. - Бессмыслица, правда? - спросил он. - Особенно если учесть, что лягушкам неоткуда было взяться. Он достал другую вырезку и протянул мне. У этой был заголовок: "ЧЕЛОВЕК СГОРЕЛ НАСМЕРТЬ, ОДЕЖДА НЕ ПОСТРАДАЛА", и сообщала она о том, что на ферме в Айдахо нашли человека, который сгорел дотла. Но на одежде, которая была на нем, не было никаких подпалин, и нигде в доме не обнаружили следов огня и даже копоти. Окружной следователь будто бы заявил, что необходима температура не ниже тысячи ста градусов, чтобы так сжечь человека. Вот и вся заметка. Я с кривой усмешкой взглянул на Джека, не понимая, к чему это все. Теодора смотрела на него поверх чашки с кофе, хитро прищурившись, с видом влюбленного презрения, которое проявляют жены к чудачествам своих мужей. Джек улыбнулся нам. - У меня целых две дюжины таких заметок - люди сгорели насмерть, а одежда целая. Вы когда-нибудь читали такую чепуху? А вот нечто другое. Карандашом на полях было написано "из "Нью-Йорк пост", а заголовок был такой: "СКОРАЯ ПОМОГЛА ВОВРЕМЯ". Вот что там было написано: "Ричмонд, Калифорния, 7 апреля ("Ассошиэйтед пресс"). "Поспешите на угол Сан-Пабло и Макдональд-авеню", сказал голос по телефону. "Курьерский поезд на Санта-Фе только что наскочил на грузовик, и человек тяжело ранен". Полиция направила патрульную машину и скорую помощь по этому адресу. Там ничего не произошло. Состав еще не прибыл к месту события. Однако поезд сделал это в тот момент, когда полиция уже уезжала, и как раз тогда, когда фургон, которым управлял Рандольф Брюс, 44 лет, находился на переезде. Брюс очень тяжело ранен. У него кровоизлияние в мозг и раздавлена грудь". Я отложил вырезку. - К чему это ты, Джек? - Да вот, - он неторопливо встал, - есть еще сотни две не менее удивительных случаев, которые я насобирал всего за несколько лет; можно найти еще тысячи. - Он начал мерить кухню медленными шагами. - По-моему, они подтверждают по крайней мере то, что удивительное происходит, _действительно_ происходит время от времени всюду, во всем мире. Вещи, просто не укладывающиеся в рамки той суммы знаний, которую человечество постепенно приобрело на протяжении тысячелетий. Вещи, прямо противоположные тому, что мы считаем истиной. Нечто падает вверх, а не вниз. Протянув руку к хлебнице, Джек взял пальцем крошку хлеба и поднес ко рту. - Вот к чему я веду, Майлз. Нужно ли всегда их строго отметать? Или смеяться над ними? Или просто не замечать? Потому что всегда получается именно так. - Он снова начал расхаживать взад-вперед по большой старой кухне. - Вполне естественно, что мы ничего не допустим в пределы нашего официального знания, пока оно не будет повсеместно признано. Тем не менее, наука претендует на объективность. - Он остановился, повернувшись к столу. - Претендует на то, что она рассматривает все явления нелицеприятно и без предрассудков. Но, ясное дело, ничего подобного она не делает. Вот такие явления, - он кивнул на кучу вырезок на столе, - наука отбрасывает с рефлекторным презрением. А это формирует мышление у нас, у массы. Что такое все подобные явления, говорят ученые? Всего лишь оптический обман, или самовнушение, или истерия, или массовый гипноз, а когда не могут объяснить, называют простым стечением обстоятельств. Что угодно, кроме того, что такие вещи действительно происходят. О, нет, - Джек саркастически покачал головой, - вы не имеете права и на миг допустить, будто что-то, чего мы не понимаем, может иметь место. Как и большинство женщин, даже самых умных, Теодора немедленно встала на сторону того, что проповедовал ее муж, и добавила от себя: - И как только человечество познает что-то новое - не знаю. - Это требует много времени, - согласился Джек. - Сотни лет, чтобы признать факт, что Земля круглая. Целый век сопротивлялись истине, что она вращается вокруг Солнца. Мы не любим сталкиваться с новыми фактами, потому что они вынуждают пересматривать укоренившиеся представления, а это так неудобно. Джек усмехнулся и снова присел к столу. - Но продолжим наш разговор. Возьмите любой из этих материалов. - Он схватил вырезку. - Например, публикацию из "Нью-Йорк пост". Это ведь не фантастика. "Нью-Йорк пост" - серьезная газета, и заметку действительно напечатали там несколько лет назад, как, несомненно, и во многих других газетах страны. Тысячи людей читали ее, и я в том числе. Но разве кто-нибудь поразился настолько, чтобы потребовать пересмотра наших знаний в свете этого небольшого случая? Ну, скажем, я? Нет, мы удивились, заинтересовались на миг, а потом просто выбросили из головы. А теперь, как все прочие незначительные события, которые не совсем вяжутся с тем, что мы полагаем, будто знаем, этот случай напрочь забыт всеми, кроме нескольких собирателей курьезов вроде меня. - Может, так и надо, - спокойно возразил я. - Посмотрите на это. Пока Джек говорил, я лениво перебирал вырезки, и теперь подтолкнул одну из них к нему. Это была небольшая заметка из нашей городской газеты, не слишком содержательная. Некий Л.Бернард Бадлонг, профессор биологии из городского колледжа, как утверждалось, опроверг комментарий, который ему приписывали в предыдущем номере газеты, относительно неких "таинственных предметов", найденных на ферме близ Санта-Миры. Они были охарактеризованы как большие коробочки какого-то растения, и теперь Бадлонг отрицал, будто заявил, что они "происходят из космического пространства". Редакция "Трибюн" завершила заметку растерянным "извините, профессор". Газета была от 9 мая. - А об этом что ты скажешь, Джек? - вкрадчиво спросил я. - Вот судьба одного из твоих сообщений: небольшая утка похоронена в следующем номере газеты. Это вызывает сомнение, - я показал на кучу вырезок, - в достоверности остальных, не так ли? - Конечно, - ответил Джек. - Это опровержение тоже входит в коллекцию. Именно поэтому я его не выбросил. - Он потрогал кипу вырезок на столе. - Майлз, большинство из этих сообщений действительно _ложь_. Попадаются и розыгрыши. А из остального почти все - искажения, преувеличения, обман зрения или ошибочные суждения; у меня хватает здравого смысла признать это. Но, черт побери, Майлз, - не все же эти факты - прошлые, настоящие и будущие - чушь! Нельзя отмести их все раз и навсегда! Некоторое время он смотрел на меня, потом улыбнулся. - Так что, Мэнни прав? И то, что произошло этой ночью, тоже нужно отбросить? - Джек пожал плечами. - Очевидно. Мэнни вполне логичен, как всегда. И он объяснил происшедшее _почти удовлетворительно_; скажем, на девяносто девять процентов. - Он посмотрел на нас, потом тихо произнес: - Но у меня еще остается крохотный процент сомнения. Я смотрел на Джека и ощущал неприятное холодное покалывание в спине от простой мысли, которая сейчас промелькнула у меня. - Отпечатки, - пробормотал я, и Джек сразу помрачнел. - Отпечатки пальцев! - воскликнул я. - Мэнни считает, что это обычное тело. С каких это пор обычные тела не имеют отпечатков пальцев! Теодора изо всех сил вцепилась руками в край стола и, резко встав, пронзительно закричала: - Я не могу _вернуться_ туда, Джек! _Ноги моей больше не будет в этом доме_! - Ее голос, когда Джек поднялся на ноги, сорвался почти на визг. - Я _знаю_, что видела: оно превращалось в тебя, Джек, _на самом деле_! Когда он обнял ее, по ее щекам потекли слезы, а в глазах снова стоял нескрываемый ужас. Вскоре ко мне вернулось самообладание. - Тогда не возвращайтесь, - сказал я Теодоре. - Оставайтесь здесь. - Они оба повернулись ко мне, и я добавил: - Так нужно для вас обоих. У меня просторный дом, выбирайте комнату и живите. Ты, Джек, забери машинку и работай. Я буду рад. Мне скучно одному, я нуждаюсь в обществе. Некоторое время Джек всматривался в мое лицо: - Ты уверен? - Абсолютно. Он посмотрел на Теодору, она кивнула с молчаливой мольбой. Тогда он ответил: - Ладно, может быть, так лучше; останемся на пару дней. Спасибо, Майлз, большое спасибо. - Ты тоже, Бекки, - сказал, я. - И тебе нужно остаться здесь - хотя бы на некоторое время. - Что-то заставило меня добавить: - С Теодорой и Джеком. Бекки, немного бледная от переживаний, ответила улыбкой на мои последние слова. - С Теодорой и Джеком, - повторила она. - А ты где будешь? Я покраснел, но через силу усмехнулся: - Тоже здесь. Но ты не обращай на меня внимания. Теодора выглянула из-за плеча Джека и сказала почти весело: - Может выйти неплохо, Бекки. А я буду вам за компаньонку. У Бекки в глазах запрыгали чертики: - Ну да. Этакая вечеринка примерно на неделю. - Тут она снова помрачнела. - Я вспомнила, что нужно позвонить папе, вот и все, - объяснила она мне. - Позвони, - согласился я. - И скажи ему правду. Что у Теодоры сильное нервное расстройство, она должна остаться тут и ты ей нужна. Этого достаточно. - Я усмехнулся. - Хотя, можешь добавить, что у меня какие-то греховные планы, которым ты просто не в состоянии сопротивляться. - Я посмотрел на часы: - Мне пора на работу, друзья; берлога в вашем распоряжении. - И пошел наверх переодеваться. Я был больше раздражен, чем напуган, когда брился в ванной. Частичкой разума я испытывал страх перед фактом, который мы только что вспомнили: что тело в подвале Джека, невероятно, немыслимо и неопровержимо, не имело отпечатков пальцев. Мы об этом совсем забыли, а именно этот факт никак не укладывался в объяснения Мэнни. Но больше всего я ощущал досаду: я не _хотел_, чтобы Бекки Дрисколл жила в моем доме, где я буду ее видеть гораздо чаще, чем обычно на протяжении недели. Слишком уж она была привлекательна, мила и красива, так что опасность была вполне очевидной. Я разговариваю сам с собой, когда бреюсь. - Ты, сукин сын, - сказал я своему отражению в зеркале. - Жениться ты мастак, только не способен жить в браке, вот в чем дело. Ты слабый. Эмоционально неустойчивый. Неуверенный в себе. Никчемный сопляк, непригодный к взрослой ответственности. - Я усмехнулся и попробовал добавить еще что-нибудь. - Ты, несомненно, шарлатан с донжуанскими наклонностями. Псевдо... - тут я замолчал и добрился с неприятным чувством, что, как это ни смешно, я, потерпев поражение с одной женщиной, чересчур заинтересовался другой и что, в целях благополучия нас обоих, ей следует быть где угодно, но только не под моей крышей. Джек поехал со мной в центр, чтобы поговорить с Ником Гриветтом, шефом городской полиции, мы оба были с ним хорошо знакомы. В конце концов, Джек нашел труп, и тот исчез. Он был обязан сообщить об этом. Но по дороге мы решили, что он расскажет только о голых фактах и ничего более. Мы не смогли бы объяснить, почему он не поставил власти в известность своевременно, поэтому решили немного изменить последовательность событий и сказать, что он нашел тело в ночь на сегодня, а не вчера утром; в конце концов, так вполне могло быть. Даже в таком случае возникал вопрос, почему он не позвонил в полицию ночью? Мы решили, что Джек объяснит это истеричным состоянием жены, необходимостью срочно показать ее врачу, то есть мне. У нее был такой сильный шок, что они остались у меня, и Джек поехал домой, чтобы забрать кое-какие вещички и заодно позвонить в полицию. Тогда он и обнаружил исчезновение трупа. Мы считали, что Гриветт немного поругает его, но больше ничего не сделает. Я посоветовал Джеку сыграть роль рассеянного чудака: это никогда не удивляет, и Гриветт отнесет все на счет его писательской непрактичности. Джек кивнул, слегка усмехнувшись, и вновь его лицо стало серьезным. - Как ты думаешь, об отпечатках пальцев тоже забыть? Я пожал плечами и поморщился. - Разумеется. Гриветт тебя загонит в тюрьму, если ты об этом заикнешься. 9 Однако настроение у меня не улучшилось, когда я остановил свой "форд" на боковой улочке вблизи здания, где находился мой кабинет. Меня не оставляли, клубясь где-то в глубине сознания, беспокойство, сомнения и страхи; да и сам вид Мейн-стрит, пока я шагал к дому, угнетал меня. Улица выглядела грязной и жалкой в свете утреннего солнца, урны были переполнены вчерашним мусором, уличный фонарь зиял разбитым стеклом, а магазин неподалеку стоял закрытым. Окна магазина были забелены, и в одном из них можно было прочитать грубо сделанную надпись: "Сдается внаем". Однако указания, куда обращаться, не было, и мне пришло в голову, что совершенно никого не волнует, снимет ли кто-нибудь помещение снова. Разбитая бутылка из-под виски лежала возле самого подъезда, а медная дощечка с названиями контор и учреждений выглядела грязно, неопрятно. Вдоль всей улицы, насколько я мог видеть, не было заметно, чтобы кто-то мыл окна магазинов, как это обычно делается каждое утро. Улица имела какой-то непривычно заброшенный вид. Я смотрел на мир сквозь собственные страхи и заботы, поэтому я сказал себе укоризненно: нельзя давать волю чувствам, когда ставишь диагноз и лечишь больного. На моем этаже меня ждала пациентка. Она пришла без записи, но до начала приема еще было время, и я решил ее выслушать. Это была миссис Силли, которая неделю назад сидела в этом самом кресле, рассказывая мне, что ее муж вовсе не ее муж. Сейчас она расплывалась в улыбке, едва удерживаясь в кресле от облегчения и удовольствия, и уверяла меня, что ее мания прошла. Она посетила доктора Кауфмана, как я ей рекомендовал. Тот ей почти ничем не помог, но прошлым вечером - удивительное дело - она "пришла в себя". - Я сидела в гостиной и читала, - охотно рассказывала женщина, несколько нервно сжимая кошелек, - как вдруг взглянула на Эла, который смотрел бокс по телевизору. - Она покачала головой в счастливом изумлении. - И сразу поняла, что это он. Действительно он, я имею в виду, мой муж, Эл. Доктор Беннелл, - она посмотрела на меня через стол, - я просто не понимаю, что со мной было на прошлой неделе, я слышала о других случаях, похожих на мой. Одна женщина в нашем клубе говорила мне, что в городе якобы много таких случаев. Доктор Кауфман объяснил мне, что когда слышишь о таких вещах... Когда она наконец рассказала мне, что сказал доктор Кауфман, что она сама сказала - при этом я все время утвердительно кивал и улыбался, - я выпроводил ее из кабинета. У меня осталось совсем немного времени, а она никак не могла остановиться. Наверное, сидела и болтала бы весь день, если бы я ей разрешил. Медсестра зашла ко мне, когда миссис Силли еще рассказывала, и принесла листок записи больных. Я просмотрел его, и - ясное дело - там была записана мать школьницы, одна из троих, которые неделю назад посетили меня в полном отчаянии. В половине четвертого, когда медсестра провела ее ко мне, женщина, не успев сесть в кресло, начала со счастливой улыбкой рассказывать мне то, что я ожидал услышать. С девочками все было в порядке, и они еще больше влюбились в свою учительницу английского языка. Учительница приняла их извинения и предложила сказать своим товарищам, что это была просто шутка, обычный розыгрыш. Девочки так и сделали, и все им поверили. Их товарищи, уверяла меня радостная мамаша, с восхищением расхваливали мистификаторские способности девочек, и сейчас она, то есть мать, совершенно не беспокоится. Доктор Кауфман объяснил ей, как легко такая мания постигает людей, особенно девочек-подростков. Как только счастливая мамаша ушла, я позвонил Вильме Ленц в магазин и спросил ее, между прочим, как она себя чувствует в последнее время. Она немного помолчала, а затем ответила: - Я собиралась зайти к тебе по поводу... всего, что произошло. Она не очень уверенно засмеялась, а потом добавила: - Мэнни действительно помог мне, Майлз, как ты и обещал. Мания - или что это было - прошла, и мне даже стыдно. Я не знаю, что произошло и как тебе это объяснить, но... Я прервал ее, сказав, что все понятно, и ей не следует беспокоиться или о чем-то думать - нужно просто забыть обо всем, а я, возможно, еще заеду к ней. Вероятно, с минуту я сидел, не снимая руки с телефона, пытаясь размышлять спокойно и рассудительно. Все, что Мэнни предсказывал, сбылось. И если он не ошибался насчет всего остального - мне ужасно хотелось в это поверить, - я мог выбросить страх из головы. Да и Бекки могла сегодня вечером вернуться домой. Почти сердито я спросил себя: не позволяю ли я одним лишь отсутствующим отпечаткам пальцев этого тела у Джека в подвале питать мои страхи и не на них ли одних опираются все мои вопросы. На миг я еще раз остро и четко увидел эти смазанные отпечатки, ужасно и невероятно, но неопровержимо гладкие, как щека новорожденного. Потом четкость воображения исчезла, и я раздраженно сказал себе, что существует множество возможных и естественных объяснений, если бы я только побеспокоился их поискать. Я произнес это вслух: - Мэнни прав. Мэнни объяснил... - Мэнни, Мэнни, Мэнни, вдруг подумал я. Похоже, в последнее время я больше ни о чем не думал. Он растолковал нашу галлюцинацию прошлой ночью, а уже сегодня каждый пациент, с которым я разговаривал, вспоминал его имя с благодарным восхищением; он все распутал, не теряя времени, да еще и в одиночку. Вдруг я припомнил того Мэнни Кауфмана, которого знал всегда, и мне пришло в голову, что вообще-то он был осторожнее, никогда не спешил делать окончательных выводов. Внезапно, словно молния, у меня в мозгу промелькнула мысль: это не тот Мэнни, которого я всегда знал, это совсем не Мэнни, он только выглядит, говорит и ведет себя, как... Я мотнул головой, прогоняя наваждение, затем укоризненно усмехнулся. Именно это и было лишним доказательством его правоты, несмотря на отпечатки или что там еще, доказательством того, что он объяснил - невероятной силы мании, что охватила Санта-Миру. Я снял руку с телефона. Лучи предвечернего солнца струились в окно моего кабинета, и с улицы внизу доносились звуки нормальной человеческой повседневности. Сейчас все, что произошло прошлой ночью, казалось, утратило силу в ясном солнечном свете и будничной суете вокруг. Мысленно снимая шляпу перед Мэнни Кауфманом, выдающимся целителем мозгов, я сказал себе - уверил себя, что он такой, как всегда - необычайно умный, чуткий парень. И он был прав: мы все вели себя бестолково и истерично, и не было никакой серьезной причины, чтобы Бекки Дрисколл не вернулась туда, где ей полагалось быть. К себе домой я приехал около восьми вечера, посетив всех, кто вызывал меня на дом, и увидел, что ужин для меня уже накрыт. Еще не стемнело, и Теодора с Бекки возились на веранде в фартуках, которые они нашли где-то в доме. Они помахали мне, приветливо улыбаясь, и я, закрывая дверь "форда", услышал через открытое окно вверху, как тарахтит пишущая машинка Джека. Дом был полон людей, которые мне нравились, снова живой и веселый, и мое настроение стало чудесным. Джек спустился вниз, и мы сели ужинать на веранде. День близился к концу - прекрасный летний безоблачный день, довольно жаркий; сейчас, под вечер, было уже приятно. Дул легкий ветерок, и было слышно, как шепчет и удовлетворенно вздыхает листва старых деревьев вдоль улицы. Звенели цикады, и откуда-то с конца улицы доносилось слабое стрекотание газонокосилки - самый обычный летом звук в нашем городе. Мы удобно устроились на широкой веранде, от души наслаждаясь охлажденным чаем и бутербродами. Мы беззаботно болтали ни о чем, и я знал, что это и есть один из тех чудесных моментов, которые помнишь всю жизнь. Бекки успела сходить домой и принести кое-какую одежду; на ней было привлекательное открытое летнее платье, из тех, которые хорошенькую девушку превращают в красавицу. Я улыбнулся ей - она сидела рядом со мной в качалке. - Не возражаете ли вы, - вежливо осведомился я, - против того, чтобы подняться наверх и позволить соблазнить себя? - С удовольствием, - пробормотала она, отхлебывая чай, - но сейчас я слишком проголодалась. - Замечательно, - сказала Теодора. - Джек, почему ты не говорил таких приятных вещей, когда ухаживал за мной? - Я не отваживался, - ответил он с полным ртом, - иначе ты меня окрутила бы и принудила жениться. Я покраснел. Но было уже довольно темно, и я был уверен, что никто этого не заметил. Можно было бы рассказать всем о том, что произошло днем у меня на работе, но Бекки могла уйти домой, а я сказал себе, что сегодня заслужил этот вечер вдвоем с ней. И это не опасно, потому что позже я отвезу ее домой. Вскоре Теодора поднялась. - Я смертельно устала, - сказала она. - Совершенно измождена. Я иду спать. - Она посмотрела на Джека. - А ты, Джек? Думаю, что и тебе следует, - твердо добавила она. Он посмотрел на нее и кивнул: - Конечно. Ты права. - Он допил чай и встал с перил. - Будьте здоровы, - обратился он к нам с Бекки. - Спокойной ночи. Я не стал их задерживать. Мы с Бекки пожелали им спокойной ночи и смотрели, как они заходят в дом, потом услышали, как они поднимаются по лестнице, разговаривая вполголоса. Я не был уверен, что Теодора уж так устала, скорее всего, она хотела оставить нас вдвоем. Мне показалось, что она довольно настойчиво предложила Джеку уйти. Но я не возражал, а то, о чем я должен был рассказать, могло подождать до утра. Потому что я немного устал быть добропорядочным джентльменом. Я вовсе не ощущал себя монахом, и сейчас говорил себе, что заработал право немного побыть с Бекки наедине. О сегодняшних событиях я еще успею рассказать. Когда шаги супругов Беличеков наверху затихли, я повернулся к Бекки. - Ты не против подвинуться? И сесть слева от меня, а не справа? - Нет. - Бекки встала с удивленной улыбкой. - Но зачем? - Она пересела. Я наклонился и поставил стакан на перила. - Потому что, - я усмехнулся, - я целую с левой руки, если тебе это понятно. - Нет, не понятно, - насмешливо ответила она. - Ну, когда девушка справа от меня, - показал я, обводя рукой пустоту с той стороны, - мне неудобно. Что-то кажется неправильным, словно пытаешься писать не той рукой. Я умею целоваться только налево. Я поднял руку над качалкой, касаясь ее плеча, и Бекки улыбнулась, поворачиваясь ко мне. Я привлек девушку, немного склонившись к ней, поудобнее устраивая ее в своих объятиях. Мне позарез нужен был этот поцелуй. Сердце у меня вдруг забилось как бешеное, и я ощутил, как кровь приливает к вискам. Я поцеловал Бекки - медленно и очень нежно, неторопливо, потом сильнее, сжимая объятия; вдруг это сделалось более чем приятным, в мозгу у меня происходил какой-то беззвучный взрыв, меня прямо затрясло. Я откинул голову, переводя дыхание, затем снова припал к ее губам, и внезапно мне стало все равно, что там могло случиться. Я еще никогда в жизни не испытывал такого упоения, и я знал, что, если смогу, сейчас же возьму эту девушку в свою комнату, что я женюсь на ней завтра, сейчас, женюсь на ней тысячу раз - мне было все равно... - Майлз! - услышал я хриплый мужской шепот, который доносился откуда-то; я потерял способность соображать, что к чему. - Майлз! - шепот сделался громче, и я стал растерянно осматриваться кругом. - Сюда, Майлз, быстрее. Это был Джек. Он стоял в светлом прямоугольнике двери, теперь я увидел, что он зовет меня. Что-то случилось с Теодорой, понял я, и поспешно направился через веранду, затем следом за Джеком через гостиную к лестнице. Но Джек миновал лестницу, подошел к двери в подвал и открыл ее. Он включил фонарик, которым держал в руке, и я спустился вслед за ним. Мы пересекли подвал, шаркая подошвами по полу. Джек отбросил задвижку на дверце угольного чулана. Чулан в углу подвала был отгорожен дощатой стенкой до самого потолка. Сейчас он стоял вычищенный и пустой - с тех пор, как я установил в доме газовое отопление. Джек толкнул дверцу, луч его фонарика потанцевал по полу и остановился ярким кругом. Я не был способен четко представить то, что лежало перед моими глазами на цементном полу. Напряженно всматриваясь, я вынужден был объяснять самому себе, по частичкам, свои зрительные ощущения, стараясь понять, что это такое. На полу лежало, решил я наконец, что-то вроде громадных маковых головок. Они были круглые, видимо, около метра диаметром; сейчас они в некоторых местах полопались, и изнутри больших шаров вылезало на пол сероватое вещество, похожее на густую шерсть. Это было лишь частью того, что я видел, все еще пытаясь разобраться в своих впечатлениях. На первый взгляд, эти головки немного напоминали перекати-поле, большие сухие шары из спутанных стеблей, легкие, как воздух, созданные природой, чтобы катиться с ветром по пустыне. Но эти головки были плотно закрыты. Я присмотрелся и увидел, что их поверхность представляет собой сплетение жестких с виду желтоватых волокон, между которыми были натянуты, как перепонки, какие-то бурые обрывки, напоминавшие засохшие дубовые листья. - Коробочки, - медленно проговорил Джек, и в его голосе послышалось удивление. - Майлз, семенные коробочки, о которых шла речь в газете. Я непонимающе уставился на него. - В публикации, которую ты приметил утром, - нетерпеливо произнес он, - там, где какой-то профессор рассказывал о гигантских семенных коробочках, найденных где-то на ферме этой весной. - Он подождал, пока я припомню, потом распахнул дверцу настежь. Что-то еще привлекло наше внимание в дрожащем круге света. Мы залезли внутрь чулана и присели на корточки возле этих штуковин на полу, чтобы лучше их разглядеть. Каждая головка потрескалась в трех или четырех местах, и часть заполнявшего их серого вещества выползла на пол. И сейчас, приблизив фонарик, мы заметили интересную вещь. Выползая из головок, серая шерсть по краям белела, будто контакт с воздухом лишал ее окраски. К тому же - это невозможно было опровергнуть, потому что мы воочию это видели - запутанные волокна серого вещества сжимались, спрессовывались, приобретая форму. Как-то я видел куклу, изготовленную каким-то первобытным племенем Южной Америки. Кукла была сделана из гибких лозинок, грубо сплетенных и перевязанных в нескольких местах так, что они образовывали туловище, голову, руки и ноги, торчавшие в разные стороны. Всклокоченная волокнистая масса, напоминавшая серые конские волосы, у наших ног медленно выползала из перепончатых головок, светлела по краям и - грубо, но вполне определенно - начинала приобретать форму, волокна распрямлялись и выстраивались в нечто отдаленно напоминавшее голову, туловище и крохотные ручки и ножки. Они были столь же примитивны, как та индейская кукла, и столь же безошибочно узнаваемы. Трудно сказать, как долго мы сидели там, пораженные до глубины души, всматриваясь в то, что происходило перед нашими глазами. Но этого было достаточно, чтобы увидеть, как серое вещество продолжает вытекать, медленно, словно лава, из огромных головок на цемент пола. Этого было достаточно, чтобы увидеть, как серое вещество белеет, соприкасаясь с воздухом. И этого было достаточно, чтобы увидеть, как эти неуклюжие куклоподобные создания, по мере того, как серая шерсть вытекает наружу, увеличиваются и становятся уже не столь неуклюжими. Мы наблюдали замерев, раскрыв рты; время от времени бурая поверхность огромных головок трескалась - словно разрывали пополам сухой лист - и головки понемногу оседали, медленно расползаясь по мере того, как лавоподобный поток вещества, которым они были заполнены, продолжал изливаться наружу, будто тяжелый вязкий туман. И точно так же, как неподвижные тучки в тихом небе незаметно меняют форму, эти кукольные создания на полу становились уже не куклами более. Вскоре они сделались величиной с грудного ребенка, а головки, где находилось вещество, из которого они сформировались, рассыпались на мелкие кусочки. Почти незаметный ткацкий процесс в белеющем волокне продолжался: теперь на лицах этих созданий появились намеки на глазные впадины, начали вырисовываться носы, прорезались рты, а на концах согнутых в локтях рук стали образовываться крохотные подобия кистей с неподвижными пальчиками. Мы с Джеком посмотрели друг другу в глаза, не зная, что будет дальше. - Заготовки, - приглушенным шепотом произнес Джек, - вот они откуда - они растут! Мы уже не в состоянии были наблюдать дальше. Мы поднялись на одеревеневшие от сидения ноги и, пошатываясь, вышли в подвал, ощупывая глазами все вокруг в поисках хоть чего-нибудь привычного, нормального. Нам попалась связка старых газет, и мы молча уставились на первую полосу "Сан-Франциско кроникл" в заголовки об убийствах, насилии и коррупции - это были понятные, нормальные, родные вещи, которые так приятно было видеть. Мы закурили и принялись молча мерить шагами подвал, ожидая, пока наши запутанные, растерянные мысли придут в порядок. Наконец, мы снова повернулись к распахнутой дверце чулана. Невероятный процесс почти завершился. От больших головок на полу остались только обрывки, почти что пыль. На их месте лежали четыре фигуры, каждая величиной со взрослого человека. Толстая пленка волокна, из которого они сформировались, слилась по краям в ровную поверхность, все еще грубую, как брезент; но она постепенно разглаживалась и белела. Четыре заготовки с гладкими невыразительными лицами лежали почти готовые к отделке. Их было по одной для каждого из нас: для меня, Джека, для Теодоры и Бекки. - Их вес, - пробормотал Джек, пытаясь с помощью слов удержаться в границах здравого смысла. - Они поглощают влагу из воздуха. Человеческая плоть на восемьдесят процентов состоит из воды. Они ее поглощают, вот как это делается. Я присел возле ближайшей фигуры, поднял неподвижную руку, молча посмотрел на гладкие круглые кончики пальцев без рисунка, и у меня в голове одновременно промелькнули две мысли. "Они добираются и до нас", - сообразил я, поднимая взгляд, чтобы посмотреть на Джека, и в то же время - "Теперь Бекки должна остаться здесь". 10 Было 2:21 утра; я только бросил взгляд на свои часы и увидел, что через девять минут должен будить Джека на его смену. Я охранял дом, бесшумно расхаживая вдоль дверей второго этажа в одних носках; сейчас я остановился у двери в комнату Бекки. Я бесшумно приоткрыл ее, вошел и снова, уже в третий раз за свою смену, ощупал каждый сантиметр комнаты лучом фонарика, также, как все остальные помещения. Нагнувшись, я посветил под кровать, потом открыл шкаф и осмотрел его внутри. Когда бело-голубой круг остановился на стене над головой Бекки, я присмотрелся к ее лицу. Губы ее слегка разомкнулись, она дышала спокойно и ровно, и приятно было видеть, как ее длинные ресницы отдыхают на румяных щеках. Охваченная сном, она была чрезвычайно привлекательной, и я поймал себя на мысли о том, как хорошо было бы прилечь рядом с ней на минутку, увидеть, как она сонно пошевелится, и ощутить совсем близко ее тепло. Вон из этой ловушки, сказал я себе и направился на чердак. Наверху не было ничего необычного. В луче фонарика я увидел связку старых платьев моей матери, которые выстроились, укрытые от пыли, вдоль железной трубы; рядом на полу стоял пустой комод. Я рассмотрел старый отцовский секретер, на котором все еще были свалены его грамоты и дипломы - их принесли из его кабинета. В этом секретере хранились записи о насморках, порезанных пальцах, переломах, инфарктах, скарлатинах, дифтеритах, о рождениях и смертях большей части жителей Санта-Миры на протяжении двух с лишним поколений. Половина записанных тут пациентов уже умерла, и все, что лечил и выхаживал мой отец, стало тленом. Я подошел к окошку, у которого мальчишкой любил сидеть с книгой, и посмотрел на Санта-Миру, лежавшую передо мной во тьме. Там, в этой темноте, спали жители города, многие из которых отец помог появиться на свет. Дул прохладный ночной ветерок, и на тротуаре под уличным фонарем беззвучно раскачивалась туда-сюда расплывчатая тень от телеграфных проводов. Отсюда я видел веранду Макнили и темную громаду их дома. Видно мне было и веранду Грисонов; там мы играли с Дотом Грисоном, когда мне было семь лет. Перила веранды немного скособочились, и их стоило бы подкрасить. Удивительно, почему они этого не делают, думал я, ведь они всегда старательно ухаживали за домом. Дальше виднелся белый забор Блейна Смита; весь этот город был полон соседей и знакомых. Я знал их всех, по крайней мере в лицо, со многими здоровался или заговаривал на улице. Я тут вырос, с детства я знал каждую улицу, дом, каждую тропинку, большую часть дворов, все холмы, поля и дороги на много миль кругом. Но сейчас город был незнакомым. С виду неизменное, все, что я сейчас видел - глазами и умом, - было каким-то чужим. Светлый круг на мостовой внизу, знакомые веранды, темные дома и сам город позади них - все вызывало страх. Сейчас они были враждебны - все эти знакомые вещи и лица; город изменился, превратился во что-то ужасное и обернулся против меня. Он и на меня охотился - это я знал наверняка. Заскрипели ступеньки, послышались чьи-то мягкие шаги, и я повернулся во тьме, пригнувшись, выставив фонарик, как оружие. - Это я, - тихо произнес Джек, и, включив фонарик, я увидел его лицо, усталое и заспанное. Когда он остановился рядом, я выключил фонарик, и некоторое время мы молча всматривались в Санта-Миру. Снаружи и в доме стояла мертвая тишина: для человеческой плоти и духа то был час отлива. Вскоре Джек пробормотал: - Был внизу? - Конечно, - сказал я, потом добавил в ответ на его непроизнесенный вопрос, - не беспокойся, каждое из них получило по сто кубиков воздуха внутривенно. - Мертвые? Я пожал плечами. - Если так можно сказать о чем-то, что никогда не было живым. Во всяком случае, они возвращаются в первозданное состояние. - Снова в серое вещество? Я кивнул и заметил в свете звезд, лившемся через окно, как Джек вздрогнул. - Что ж, - проговорил он деланно спокойным тоном, - это не было манией. Заготовки действительно существуют. Они дублируют живых людей. Мэнни ошибался. - Да уж. - Майлз, что происходит с... оригиналом, когда заготовка дублирует человека? Их что, становится двое? - Очевидно, нет, - сказал я, - иначе мы бы увидели. Не знаю, что происходит потом. - Так для чего нужно было всем твоим пациентам обращаться к тебе, уверять, будто все в порядке? Они же все лгали, Майлз. Я только пожал плечами; я слишком устал, перенервничал и, наверное, разругался бы с Джеком, если бы попробовал ответить. - Итак, - сказал он, тяжело вздыхая, - что бы там ни происходило, следует допустить, что это все ограничивается только Санта-Мирой и ближайшими окрестностями, потому что если это не так... Он не договорил. После непродолжительного молчания Джек сказал: - Значит, нужно обыскать каждый дом, каждое закрытое помещение во всем городе. И немедленно, Майлз, - тихо добавил он. - Каждого мужчину, каждую женщину и ребенка необходимо обследовать - не знаю, как и на что. Но следует выработать какой-то план, обдумать его и действовать как можно скорее. Хочешь сигарету? Я взял сигарету из пачки, протянутой Джеком, и он дал мне зажигалку. - Городская полиция и даже полиция штата не в состоянии это сделать, - продолжал он. - У них нет власти; кроме того, представь себе, как ты им все это объяснишь. Майлз, это вопрос национальной безопасности. - Он обернулся ко мне. - Самая реальная угроза. Может, даже более того - угроза, небывалая во всей истории человечества. - Кончик его сигареты засветился в темноте, потом он продолжил спокойно, вдумчиво, очень серьезно. - Значит, кто-то - армия, флот, ФБР - не знаю, кто или что, но кто-то должен занять наш город как можно скорее. И им придется вводить комендантский час, или осадное положение, или что-то еще, что угодно! И делать все, что может потребоваться. - Он понизил голос. - Вырвать это с корнем, раздавить, разбить, уничтожить. Мы еще некоторое время стояли неподвижно. Я думал о том, что может лежать вокруг, под этими крышами, скрытое в потайных местах; размышление было не из приятных. - Внизу есть кофе, - сказал я наконец, и мы направились к лестнице. В кухне я разлил кофе, и Джек присел к столу. Я остался у плиты. - Хорошо, Джек, - сказал я, - но как? Что мы должны делать? Позвонить Эйзенхауэру, что ли? Вот так запросто вызвать Белый дом, а когда президент подойдет к телефону, рассказать ему, что здесь, в Санта-Мире, которая на последних выборах голосовала за республиканцев, мы нашли несколько тел, вернее не тел, а что-то, чему мы не знаем названия, но что нас пугает, так что, пожалуйста, немедленно высылайте морскую пехоту? Джек нетерпеливо пожал плечами: - Я не знаю! Но мы должны что-то сделать, мы обязаны найти способ связаться с людьми, которые могут действовать! Перестань валять дурака и придумай что-нибудь. Я кивнул: - Ладно. Пойдем по инстанциям. - Что? Прищурившись, я впился взглядом в Джека, внезапно пораженный, потому что это и был ответ. - Слушай, ты знаком в Вашингтоне с кем-нибудь, кто знает, что ты не сумасшедший и твой рассказ можно принять на веру? Кто сможет протолкнуть это дело до уровня, на котором кто-нибудь в состоянии что-то сделать? Помедлив, Джек покачал головой. - Нет. Я не знаю ни одного человека в Вашингтоне. А ты? - Нет. - Я прислонился к плите. - Даже ни одного демократа. "Пишите своему конгрессмену!" - И тут я вспомнил. Я все-таки знаю одного парня. Единственный мой знакомый в Вашингтоне, который занимает официальный пост. Бен Эйхлер - он был в старших классах, когда я пошел в школу. Он сейчас в армии, служит в Пентагоне. Но он всего лишь подполковник, а больше я никого не знаю. - Подходит, - сказал Джек, - армия способна с этим справиться, а он в ней служит. В самом Пентагоне, да еще и в немалом звании; он, по крайней мере, может обратиться к генералу и не пойдет за это под трибунал. - Хорошо, - кивнул я. - Во всяком случае, это не повредит. Я позвоню ему. - Я поднес чашку ко рту и отхлебнул кофе. Джек наблюдал за мной мрачно, с растущим нетерпением, пока наконец не вспыхнул: - Сейчас же! Черт побери, Майлз, сейчас же! Чего ты ждешь? - потом добавил: - Извини, Майлз, но мы должны действовать! - О'кей. - Я оставил чашку на плите и направился в гостиную. Джек последовал за мной. В гостиной я снял трубку и позвонил на станцию. - Пожалуйста, - начал я, когда телефонистка отозвалась; теперь я говорил медленно и четко, - я хочу позвонить в Вашингтон, округ Колумбия, личный разговор, к подполковнику Бенджамину Эйхлеру. Номера я не знаю, но он есть в справочнике. Я обратился к Джеку: - В моей спальне стоит параллельный аппарат. Иди тоже послушай. В трубке слышались короткие высокие гудки, потом телефонистка сказала кому-то: - Один-семнадцать вызывает Вашингтон, округ Колумбия. После паузы другой девичий голос произнес целый ряд цифр и букв. Некоторое время я прислушивался к еле слышным трескам, отдаленному жужжанию, случайной перекличке телефонисток в других городах, к обрывкам чьих-то далеких разговоров. Потом телефонистка в Вашингтоне запросила бюро информации, и ей дали номер подполковника Эйхлера. Наша телефонистка вежливо попросила меня записать его на будущее, и я пообещал это сделать. Через полминуты в маленькой коробочке возле уха зазвучали сигналы вызова. После третьего гудка трубку подняли, и я услышал четкий голос Бена: - Алло? - Бен? - я немного повысил голос, как это всегда делается при междугородном разговоре. - Это Майлз Беннелл, из Калифорнии. - Привет, Майлз! - В голосе появились нотки радостного удивления. - Как ты там? - Замечательно, Бен, просто роскошно. Я тебя не разбудил? - Да чего там, Майлз, нет, черт побери. Здесь уже половина шестого. С чего бы это мне спать? Я слегка усмехнулся. - Извини, Бен, но тебе уже пора просыпаться. Мы, налогоплательщики, не для того даем вам такое жалованье, чтобы вы дрыхли целый день. Слушай, Бен, - я стал серьезным, - у тебя есть время? Примерно с полчаса, чтобы выслушать то, что я тебе расскажу? Это страшно важно, Бен, и я хочу разъяснить толком, сколько бы это ни заняло времени. Ты можешь меня внимательно выслушать? - Конечно, подожди минутку. - Через некоторое время он добавил: - Взял сигареты. Валяй, Майлз, я готов. Я начал: - Бен, ты меня знаешь, знаешь достаточно хорошо. Сразу говорю тебе, что я не выпил; тебе известно, что я не сумасшедший и не разыгрываю идиотских шуток с друзьями среди ночи, да и в другое время. Я должен рассказать тебе такое, во что трудно поверить, но это правда, и я хочу, чтобы ты это понял, пока будешь слушать. Ладно? - Да, Майлз. - Тон был спокойный, ожидающий. - Примерно неделю назад, - начал я, - в четверг... - и затем, вдумчиво и неторопливо, я попытался рассказать ему все, начиная с первого визита Бекки, и закончил рассказ событиями этой ночи. Это не простое дело - рассказывать по телефону долгую, запутанную историю, не видя лица собеседника. К тому же связь была плохой. Поначалу мы с Беном слышали друг друга так, будто находились в соседних комнатах. Но когда я стал рассказывать о том, что произошло, связь ухудшилась, и Бену приходилось чуть ли не каждый раз переспрашивать меня; я должен был чуть ли не орать, чтобы он меня понял. Когда ты вынужден повторять почти каждую фразу, невозможно толком ни разговаривать, ни думать. Я постучал рычажком и попросил телефонистку отрегулировать связь. На некоторое время слышимость улучшилась, но едва я начал говорить, как в трубке что-то пронзительно завизжало, и мне пришлось снова повысить голос. Дважды связь прерывалась совсем, и у меня в ухе раздавался непрерывный сигнал. Под конец я разозлился и накричал на телефонистку. Разговор был крайне неудачным, и когда я в конце концов закончил рассказ, я понятия не имел, понял ли что-то Бен где-то там, на другом конце континента. Он отозвался, когда я закончил. - Понятно, - задумчиво проговорил он, затем на минуту замолчал, размышляя. - Чего же ты от меня хочешь? - медленно добавил он. - Не знаю, Бен. - Слышимость теперь была едва ли не чудесной. - Но ты понимаешь, что надо что-то делать. Бен, раскрути это дело. Сейчас же. Сделай что-нибудь у себя в Вашингтоне, и пусть это дойдет до кого-то, кто может действовать. Он деланно рассмеялся: - Майлз, ты забыл, кто я такой? Я подполковник - в Пентагоне это все равно, что капрал в полку. Почему я, Майлз? Разве ты не знаешь тут кого-нибудь другого, кто действительно может... - Нет, черт возьми! Я бы тогда к ним и обратился! Бен, это должен быть кто-то, кто знает меня, знает, что я не сумасшедший. Я, кроме тебя, никого не знаю; это должен быть ты, Бен, ты должен... - Хорошо, хорошо, - успокаивая произнесен. - Я сделаю все, все, что смогу. Если только ты этого хочешь, я через час передам весь твой рассказ своему полковнику. Я пойду и разбужу его, он живет тут, в Джорджтауне. Я расскажу ему все, что услышал от тебя, как я это понял. От себя я доложу, что хорошо тебя знаю как нормального, разумного и лояльного гражданина и что я лично уверен, что ты говоришь правду, что я верю тебе. Но больше я ничего не смогу сделать, Майлз, даже если в полдень наступит конец света. Бен замолчал на минуту, и мне были слышны электрические трески в проводах, протянувшихся между нами. Потом он тихо добавил: - Но, Майлз, из этого ничего не выйдет. Как ты думаешь, что он будет делать, выслушав меня? Мягко говоря, у него не очень богатая фантазия. Он не из тех, кто любит высовываться - ты понимаешь, что я имею в виду. Он хочет получить еще одну звезду перед отставкой. Он очень чувствителен к своему послужному списку. С самого училища у него репутация человека серьезного, разумного, практичного. Звезд с неба не хватает, но уравновешен - такой уж у него характер; ты таких знаешь. - Бен вздохнул. - Майлз, я не представляю себе, чтобы мой полковник пошел к генералу с таким докладом. Да он не доверит мне даже наливать ему чернила в чернильницу после этого рассказа. - Понятно, - произнес я уныло. - Майлз, я сделаю это, если ты хочешь! Но даже если невероятное произойдет, если полковник пойдет к бригадному генералу, а тот - дальше, к генерал-майору, который пойдет еще выше, к трем или четырем звездам, что они, черт возьми, будут делать? К тому времени это уже будет запутанный рассказ из четвертых или пятых уст, который принес какой-то дурак подполковник, о котором они никогда и не слышали. А тот, в свою очередь, услышал его по телефону от какого-то прибитого приятеля - штатского! - откуда-то из Калифорнии. Ты видишь? Сам ты можешь представить, чтобы это дошло до уровня, на котором действительно можно было бы что-то сделать, а потом чтобы кто-то и впрямь это сделал? Господи, ты же знаешь, что такое армия! Усталым и побежденным голосом я сказал: - Да. - Потом я вздохнул и добавил: - Да, я вижу, Бен. Ты прав. - Я сделаю это, к чертям мой послужной список - это не так важно - если ты видишь хоть крохотный шанс! Потому что я верю тебе. Я не исключаю возможности, что тебя обманывают с какой-то целью, но скорее всего происходит что-то такое, чем надо бы заняться. Так что если ты считаешь, что я должен... - Нет, - сказал я, на сей раз твердо и решительно. - Нет, забудь об этом. Я и сам должен был бы это понять, если бы немного подумал. Ты абсолютно прав - все будет напрасно. Нет смысла портить твой послужной список, если это не принесет никакой пользы. Мы еще немного поговорили. Бен пытался что-то придумать и предложил обратиться в прессу. Однако я ответил, что газеты из всей этой истории сделают очередную сенсацию насчет летающих тарелок, остроумную и никчемную. Тогда он предложил ФБР. Я сказал, что подумаю, пообещал держать его а курсе, и мы распрощались. Через минуту Джек поднялся по лестнице. - Ну, что? - спросил он. Я только пожал плечами, говорить было нечего. Тогда Джек добавил: - Может, попробуем ФБР? Мне было все равно, и я только кивнул на телефон: - Вот, попробуй, если хочешь. Джек взял телефонный справочник Сан-Франциско и через минуту набрал номер. Я наблюдал: КЛ2-2155. Джек держал трубку на некотором расстоянии от уха, чтобы я тоже мог слушать. Когда гудки прекратились, мужской голос произнес: "Ал...", и связь оборвалась, пошел непрерывный сигнал. Джек снова очень старательно набрал номер. Не успел он это сделать, как подключилась телефонистка: - Простите, какой номер вы набираете? Джек ответил, и она добавила: - Подождите, пожалуйста. В трубке зазвучал сигнал вызова - гудок, пауза, снова гудок - раз шесть подряд. - Абонент не отвечает, - произнесла она наконец механическим служебным голосом. Джек некоторое время молча смотрел на телефон, потом поднес трубку ко рту. - О'кей, - мягко сказал он. - Извините. - Он взглянул на меня и тихо добавил: - Они не позволят нам связаться ни с кем, Майлз. Там кто-то был, мы слышали его ответ, но они больше не дадут нам туда позвонить. Майлз, они уже на телефонной станции и Бог знает где еще. Я кивнул. - Похоже на то, - произнес я. И вдруг половодье ужаса охватило нас обоих. 11 Нам казалось, что мы ведем себя обдуманно; на самом деле мы действовали под влиянием дикого, неудержимого, могущественного инстинкта. Мы разбудили девушек; жмурясь от яркого света, они обеспокоенно расспрашивали нас, но, не получая ответа и заметив выражение наших лиц, сами заразились той же паникой. Мы бестолково заметались по дому, хватая одежду; Джек сунул за пояс громадный нож для разделки мяса, я собрал все деньги до последнего цента, а полуодетую Теодору мы нашли на кухне, где она запихивала консервы в картонную коробку от сигарет; не знаю, понимала ли она, что делает. Мы беспрерывно наталкивались друг на друга в коридорах, на лестницах и выбегая из комнат; наверное, это напоминало старинную немую кинокомедию, вот только здесь ничего смешного не было. Мы в ужасе бежали из этого дома, из этого города, внезапно утратив способность к сопротивлению, не зная, что делать, как бороться и главное - против чего. Что-то невыразимо страшное, но вполне реальное угрожало нам в такой степени, что мы не были способны ни понять опасность, ни противиться ей - только бежать. Мы забились в машину Джека - Теодора в туфлях на босу ногу. Его "форд" стоял на темной, молчаливой улице чуть в стороне от фонаря, вне колышущегося круга света. Мы побросали свои бесформенные кучи одежды на заднее сиденье. Взревел двигатель, Джек рванул с места, завизжали шины, и мы стремглав понеслись вперед, ни о чем не думая, спасаясь бегством. Мы немного пришли в себя только на федеральном шоссе N_101, за одиннадцать миль от Санта-Миры. Лишь тогда, на почти пустой автостраде, я ощутил, что ко мне возвращается способность трезво мыслить. Удачное, быстрое бегство, возрастающее расстояние - это само по себе действует успокаивающе, словно противоядие от страха, и я с улыбкой повернулся к Бекки, которая сидела рядом со мной на заднем сиденье. Тут я увидел, что она спит; лицо ее в свете фар встречной машины выглядело бледным и измученным, и страх снова охватил меня сильнее, чем когда-либо, словно взрывом заполнив мой мозг. Я потряс Джека за плечо, заорал, чтобы он остановился, и мы съехали с темного шоссе на грязь и гравий узкой обочины. Заскрежетали тормоза. Джек, перегнувшись через Теодору, ударил кулаком по отделению для перчаток, крышка откинулась, он что-то нащупал внутри, потом выскочил из машины с перекошенным лицом. Нагнувшись, я вытащил ключи зажигания из приборной доски и побежал за Джеком к багажнику. Джек мчался дальше вдоль грязной обочины, и я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, но он остановился и опустился на колено, и тогда я сообразил, что он будет делать. Когда-то, когда Джек менял колесо, его машине помяли крыло, и теперь он, останавливаясь на обочине дороги, прежде всего выставляет светильник. Вот и сейчас лампа зашипела у него в руках, потом загорелась дымным розовым пламенем, и Джек с размаху вонзил ее в землю. Я сунул один из ключей в замок багажника и принялся отчаянно его крутить. Джек мигом выхватил у меня ключи, нашел нужный, вставил его, повернул и откинул крышку багажника. Тут-то они и были, освещенные мигающим красноватым пламенем: две громадные коробочки, которые кое-где уже потрескались. Я схватил их обеими руками и швырнул на землю. Они были невесомы, как детские шарики, шероховатые и сухие на ощупь. От одного ощущения их у себя в руках я совсем потерял власть над собой и принялся топтать их, дробить и давить ногами, не слыша даже своего хриплого, бессознательного вопля: "Ах-ха! Ах-ха!" - крика ужаса, животного отвращения и злости. Ветер раздувал пламя, пока оно не начало разлетаться во все стороны, и на дороге, прямо перед собой я увидел огромную тень - свою собственную, которая корчилась и извивалась в диком, безумном танце, увидел всю эту кошмарную сцену, которую заливал кровавый свет мерцающего огонька; видимо, я тогда чуть не сошел с ума. Джек изо всей силы дернул меня за руку, оттащил в сторону, и мы вернулись к багажнику. Джек вынул запасную канистру бензина. Он открутил пробку и прямо на обочине облил эти две огромные невесомые кучи; они сразу же превратились в какую-то плесенеобразную мешанину. Потом я выдернул светильник из почвы и, швырнув его в эту желеподобную массу, побежал к дверям машины. Когда "форд", подскакивая, выскочил на трассу, я оглянулся: пламя вдруг подскочило метра на два вверх, оранжево-розовый свет озарил все вокруг, и видно было, как извивался и отплывал в сторону густой жирный дым. Когда Джек переключил на третью скорость, я заметил, как пламя быстро опало и превратилось в несколько маленьких, красно-голубых мерцающих язычков, а дым снова сделался кроваво-красным. Вдруг язычки исчезли - то ли стали невидимы, то ли погасли, не знаю. Теперь я уже ничего не говорил и не думал, как и все мы; нас покинули всякие мысли, ощущения или эмоции. Я просто сидел, держа Бекки за руку и наблюдая, как дорога делает повороты, спускается с пригорков и поднимается на них, а Бекки молча и неподвижно сидела рядом. Прошел час, а может, и больше. Впереди засветился холодный, негостеприимный неоновый знак: "Есть свободные места", и мы остановились у мотеля "Ранчо-Как-его-там". Джек вышел и, когда я открывал дверцу, Бекки нагнулась и прошептала: - Не заказывай мне отдельную комнату, Майлз; я слишком напугана. Я не могу сейчас оставаться одна, не могу. Майлз, умоляю, мне так страшно. Я кивнул - ничего другого не оставалось делать - и вылез из машины. Мы разбудили хозяйку, вечно усталую и раздраженную женщину среднего возраста в халате и тапочках, которая давно уже перестала удивляться, отчего это люди будят ее посреди ночи. Не обменявшись с нами и пятью словами, она предоставила нам два двухкомнатных номера, получила деньги, выдала ключи и дала заполнить регистрационные карточки. Не размышляя, я написал первое пришедшее в голову имя и устыдился; потом заметил, что Джек делает то же самое, и понял, почему. Это было, конечно, по-детски, но нам именно тогда казалось чрезвычайно важным сделаться неизвестными, забиться в какую-нибудь щель так, чтобы никто на свете не знал, где мы. В наваленной как попало куче одежды на заднем сиденье Джек нашел свою пижаму, мне это не удалось, и я позаимствовал пижаму у него; женщины извлекли ночные рубашки. Я отпер дверь нашего номера и пропустил Бекки перед собой. Я просил две кровати, нотам стояла одна двухспальная, и когда я со стыдливым возгласом повернулся к двери, Бекки остановила меня, схватив за руку: - Пусть будет так, Майлз, пожалуйста! Я слишком боюсь, я никогда еще с детства так не пугалась. О, Майлз, ты мне нужен, не оставляй меня! Мы заснули меньше чем через пять минут. Я лежал рядом с Бекки, обняв ее одной рукой, а она вцепилась в мою руку, крепко прижимая ее к себе, как маленький ребенок. И мы спали, просто спали всю ночь. Мы были измождены до предела, я сам не спал с трех часов предыдущей ночи. Вообще-то для всего есть место и время, но если место и было подходящим, то время - никак. Мы спали. Если мне что-то и снилось, в памяти не осталось никаких следов; я напрочь отключился от всего вокруг, и это был лучший из всех возможных вариантов. Я, наверное, спал бы и до полудня, но примерно в половине девятого или чуть позже я пошевелился, толкнул кого-то и услышал вздох. Я широко раскрыл глаза, сонная Бекки пошевелилась, поудобнее устраиваясь около меня. Это было уж слишком. Вся такая теплая, раскрасневшаяся во сне, она лежала рядом, я ощущал ее нежное дыхание на своей щеке и просто не мог ее не обнять. Это было долгое чудесное мгновение - завлекательное тепло ее тела охватило меня, и я уже не думал, а только чувствовал. Вдруг я сообразил, что могло произойти, понял и то, что через две-три секунды утрачу власть над собой. Такое со мной уже было, а потом я к собственному удивлению обнаружил, что уже женат. Но прошло совсем немного времени, и я очутился перед судьей по разводам. Мне показалось, что я превращаюсь в какую-то марионетку, не способную управлять своими поступками. Как это ни было тяжело, я отвернулся, выскользнул из-под одеяла и стал на пол. Потом я взглянул на Бекки. С закрытыми глазами, украшенными длинными ресницами, она была похожа на спящую фею. Я знал, что мне достаточно сделать лишь шаг, чтобы снова очутиться рядом с ней, и отвернулся, пока еще хватало сил. Потом схватил свою одежду и отправился в ванную. Через четверть часа я прошел на цыпочках мимо кровати к двери. Но, когда я взглянул на Бекки, глаза у нее были открыты. - В чем дело? - с ироничной улыбкой спросила она. - Благородство? Я покачал головой: - Старость, - и вышел. Джек расхаживал с сигаретой по двору мотеля; я подошел к нему, мы поздоровались и стали всматриваться в утреннее небо. Когда наши взгляды встретились, я спросил: - Ну? Теперь куда? Джек посмотрел на меня усталым взглядом; он слегка пожал плечами. - Домой, - сказал он. Я ошарашенно взглянул на него. - Именно так, - раздраженно подтвердил он. - А куда, по-твоему, мы ехали? Возмущенный, я уже готов был спорить, ссориться с ним, но не стал. Слова, которые вертелись на языке, остались невысказанными. Джек с улыбкой кивнул, будто я сказал что-то такое, с чем он согласен. - Конечно, - проговорил он, - ты это понимаешь не хуже меня. - Он устало вздохнул. - Ты что, рассчитывал сменить имя, отрастить бороду и отправиться куда-то начинать жизнь заново? Я криво усмехнулся в ответ. Теперь, после слов Джека, что угодно, кроме возвращения в Санта-Миру, выглядело нереальным, невозможным. Стояло яркое солнечное утро, я неплохо выспался, и мой мозг освободился от страха. То есть страх остался, глубокий и крепкий, но я был способен рассуждать, не подчиняясь ему. Бегство произошло, для нас это было к лучшему, по крайней мере, для меня. Но мы принадлежали Санта-Мире, а не какому-то неизвестному, выдуманному новому месту. И теперь наступило время возвращаться домой, в город, которому принадлежали мы и который принадлежал нам. В самом деле, не оставалось ничего, кроме как возвращаться и бороться против чего угодно, что происходит там, бороться, сколько сможем и как сможем. Джек это понимал, понимал это и я. Через минуту вышла Теодора и направилась к нам. Когда она приблизилась, напряженно всматриваясь в Джека, лицо у нее помрачнело; остановившись возле мужа, она вопросительно взглянула на него. Джек кивнул. - Да, - сурово ответил он. - Дорогая, мы с Майлзом считаем... - он замолчал, потому что Теодора медленно кивнула. - Хорошо, - устало произнесла она. - Раз вы возвращаетесь, значит, так нужно, неважно почему. А куда ты, туда и я. Повернувшись ко мне, она выдавила улыбку: - Доброе утро, Майлз. Появилась Бекки, прижимая к себе, свернутые узлом, свою ночную сорочку и мою пижаму, и по ее напряженному и серьезному лицу я понял, что она собирается что-то сказать. - Майлз, - остановилась она перед нами, - мне нужно вернуться. Это все происходит на самом деле, и мой папа... Я прервал ее. - Мы все возвращаемся, - мягко выговорил я, беря ее под руку и ведя к машине. Джек с Теодорой шли рядом. - Только, ради Бога, давайте сперва позавтракаем. В двадцать минут двенадцатого этим же утром Джек сбросил скорость и выругался, когда мы свернули с шоссе на дорогу, которая вела в Санта-Миру. Нам позарез нужно было быстрее добраться туда, чтобы бороться, действовать, но дорога представляла собой беспорядочное скопление грязных колей, изобиловавших ухабами - маленькими, с острыми краями, или такими огромными, что на них можно было сломать ось, если не преодолевать их ползком. - Единственная дорога в Санта-Миру, - раздраженно сказал Джек, - а они довели ее до непригодности. - Он налег на руль, чтобы выбраться из глубокой колеи и не попасть в небольшую канаву впереди. - Типичный идиотизм городского совета, - взорвался он. - Они запустили эту дорогу, потому что через город должны были провести новое шоссе, а потом передумали и отказались от него. Майлз, ты читал об этом? - Я покачал головой, и Джек продолжал: - Ну да, в городской "Трибюн". Совет теперь против шоссе: оно якобы нарушит атмосферу спокойной жизни в городе. Теперь геодезисты ушли и, похоже, шоссе перепланируют. Вот они и оставили нас с единственной практически непроходимой дорогой, а скоро начнутся зимние дожди, так что ее и чинить не станут. Задний бампер зачерпнул грязь, когда передние колеса попали в выбоину; Джек выругался и ворчал дальше - до половины двенадцатого, когда мы проехали черно-белый знак: "Город Санта-Мира. Население 3890 человек". 12 Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть, как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили в город, где не должно было быть немцев, а жители вроде были настроены дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери, в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе - на этой улице я когда-то разносил газеты - я понимал, как чувствовал себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог увидеть или найти тут. Джек сказал: - Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая одежда. Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств, переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил: - Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если Бекки не возражает. Встретимся у меня. Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома. Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков. - Майлз, что с тобой? - раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то нервозность. - Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели ты не видишь? - Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с недоумением и добавила: - Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. - Она взяла меня за руку. - Майлз, в чем дело? - Слушай, - сказал я, - я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей. Она немного помолчала, потом поинтересовалась: - За кого ты опасаешься - за себя или за меня? - За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске объявлений о разводах в городском суде. Бекки усмехнулась: - А ты думаешь, что с нами это случится? - За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут угадаешь? - Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду домой. - Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, - отрезал я. - Никуда ты не пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, - я вызверился на нее, - как бы ни было замечательно спать с тобой... рядом. - Иди ты ко всем чертям, - засмеялась Бекки. Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день; в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было и тогда - ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза. То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления. Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили. Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками, глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице. Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды, заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства. А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы цветовую гамму. Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было _не так_, и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает. - Майлз, - осторожно и тихо спросила она, - мне так кажется или действительно эта улица какая-то... мертвая? Я кивнул. - Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не _происходит_, Бекки, никто ничего не _делает_. Итак уже несколько дней, а может, и недель. Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице, где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину - словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому. Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса; так бывает поздно ночью, когда город спит. Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше, когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах - наши шаги гулко отдавались на тротуаре - мы заметили еще три закрытых магазина. Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и было похоже, что магазины стоят пустыми уже давно. Мы прошли под неоновой вывеской бара "Досуг", в которой не хватало нескольких букв. Окна были засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно выцвели на солнце: к этим окнам не прикасались уже давно. Мы заглянули в распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у стойки, ни радио, ни телевизор не были включены - внутри царила тишина. Кафе "Макси" было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья возле стойки были отвинчены и лежали на полу. На кинотеатре "Секвойя" над закрытой кассой висело объявление: "Открыто только в субботу и воскресенье вечером". В витрине обувного магазина еще сохранилась рождественская реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная кожа покрылась густым слоем пыли. Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки пробормотала: "И тележки с хлопьями нет". Действительно, много лет тележка на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там были только сорняки. Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось семь или восемь. - Майлз, когда это все _произошло_? - Бекки обвела рукой полупустую улицу. - Понемногу, - я пожал плечами. - Только сейчас мы начинаем понимать это - город умирает. Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту. На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала: - Давай выпьем кока-колы или кофе. Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я. У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я нашел в этом удивительного, но после прогулки по Мейн-стрит я был почти уверен, что найду любое место пустым. Человек у стойки обернулся, чтобы посмотреть на нас, и я узнал его. Это был коммивояжер из Сан-Франциско; когда-то я вправил ему вывих. Мы сидели рядом с ним, и я поинтересовался: "Как дела?" Старый мистер Лавлок вопросительно взглянул на меня из-за стойки, и я показал два пальца: "Две кока-колы". - Паршиво, - ответил мой собеседник. На его лице еще оставались следы улыбки от приветствия, но мне показалось, что в глазах его мелькнула тень враждебности. - По крайней мере в Санта-Мире, - добавил он. Потом он несколько минут присматривался ко мне, будто размышляя, стоит ли продолжать разговор. За стойкой зарычал сифон, наполняя наши стаканы кока-колой. Мой сосед наклонился и тихо спросил: - Что тут, черт побери, происходит? Подошел мистер Лавлок со стаканами, медленно и заботливо поставил их и немного постоял, доброжелательно подмигивая. Я подождал, пока он прошаркает в глубь магазина, а затем в свою очередь спросил: - Что вы имеете в виду? - и отпил кока-колы. Вкус у нее был мерзкий: напиток был слишком теплый и не перемешанный, ни ложки, ни соломинки не было, и я отставил стакан. - Нигде никаких заказов. - Коммивояжер пожал плечами. - Не то чтобы совсем не заказывают, но только основное, самое необходимое. Ничего лишнего. - Тут он вспомнил, что нежелательно ругать город перед коренными жителями, и изобразил веселую улыбку. - Вы что, ребята, объявили забастовку покупателей, что ли? Потом деланная веселость исчезла. - Никто ничего не покупает, - угнетенно пробормотал он. - Ну, я думаю, что сейчас у нас дела идут не очень хорошо, вот и все. - Возможно. - Он поднял свою чашку и размешал кофе на дне, мрачно уставившись на него. - Я только знаю, что вряд ли стоит сейчас приезжать в этот город. Сюда теперь и не доберешься, только дорога туда и назад занимает полтора часа. А те заказы, что поступают, можно принимать и по телефону. Не я один, - извиняющимся тоном добавил он, - все ребята так говорят, все коммивояжеры. Большинство из них уже и не приезжает; в этом городе и на бензин не заработаешь. У вас тут даже кока-колы негде купить или, - он показал на свою чашку, - кофе выпить. В последнее время этот город дважды оставался совсем без кофе, а сегодня он хотя и есть, но ужасный, отвратительный. - Он одним глотком допил кофе, скривился и сполз со стула с выражением уже ничем не прикрытой враждебности, не заботясь больше об улыбке. - Что такое, - сердито спросил он, - разве ваш город живьем умирает? - Он вынул монету, нагнулся, чтобы положить ее на стойку, и прошептал мне на ухо со сдержанной горечью: - Они себя ведут так, будто им совсем не нужны коммивояжеры. - С минуту он смотрел на меня, потом профессионально улыбнулся. - Бывайте, док, - проговорил он, вежливо кивнул Бекки и пошел к двери. - Майлз, - обратилась ко мне Бекки. - Послушай, Майлз, - она говорила шепотом, но голос у нее был напряженный, - разве возможно, чтобы целый город отгородился от всего мира? Постепенно отучая людей приезжать сюда, пока город не перестанут замечать? А то и совсем забудут? Я обдумал это и покачал головой. - Нет. - Но дорога, Майлз! Единственная дорога в город, почти непроходимая - это же бессмыслица! И этот коммивояжер, и весь вид города... - Невозможно, Бекки; для этого нужно, чтобы весь город вел себя как один человек. Нужно полное единение всех жителей в мыслях и поступках. Включая нас с тобой. - Что ж, - спокойно ответила она, - они пытались включить нас. Я ошеломленно посмотрел на нее: это была правда. - Пошли, - сказал я, положил монету на стойку и поднялся. - Пойдем отсюда, мы уже видели то, что нужно было. На следующем углу мы миновали мой кабинет, и я взглянул вверх на свое имя, написанное золотыми буквами на окне моего этажа; казалось, я там был Бог знает когда. Потом мы свернули с Мейн-стрит на нашу улицу, и Бекки сказала: - Мне нужно зайти домой поговорить с папой. Это мне совсем не нравится, Майлз, тяжело видеть его таким, как сейчас. Мне нечего было ответить, и я только кивнул. За один квартал от Мейн-стрит, немного впереди, находилась старая двухэтажная публичная библиотека, и я вспомнил, что сегодня суббота, значит, библиотека закрывается в половине первого. - Зайдем сюда на минутку, - сказал я. Мисс Вайандотт сидела за кафедрой, когда мы по широким ступеням поднялись в зал, и я дружелюбно улыбнулся ей, как всегда. Она работала в библиотеке, еще когда я школьником прибегал туда за комиксами, и представляла собой полную противоположность устоявшемуся образу библиотекаря. Это была маленькая живая женщина с седыми волосами и умными глазками, и у нее можно было разговаривать в читальном зале, не громко, конечно. Можно было и курить - она заботливо расставляла пепельницы, и там были удобные плетеные стулья с подушечками у низеньких столиков, заваленных журналами. Она сделала библиотеку уютным местечком, где приятно было провести часок-другой, где встречались друзья, чтобы тихонько обсудить книги, не стесняясь при этом покурить. Она замечательно относилась к детям, проявляя к ним доброжелательное терпение, и мальчишкой я всегда помнил, что я тут желанный гость, а не докучливый посетитель. Мисс Вайандотт всегда нравилась мне, и сейчас, когда мы остановились рядом с ней и поздоровались, она улыбнулась гостеприимно и тепло; благодаря этой улыбке я всегда чувствовал себя здесь как дома. - Привет, Майлз, - сказала она. - Очень рада, что ты снова начал читать, - тут я хмыкнул. - Рада видеть тебя, Бекки. Передай привет папе. Я спросил: - Можно посмотреть подшивку "Трибюн", мисс Вайандотт? За последнюю весну: первая половина мая, скажем, с первого по пятнадцатое. - Конечно, - ответила она, а когда я хотел сам взять подшивку, она сказала: - Нет, сиди отдыхай, я принесу. Мы сели за столик, закурили, потом Бекки начала листать какой-то женский журнал, а я - солидный "Кольерс". Прошло немало времени, пока мисс Вайандотт появилась в дверях книгохранилища; я уже погасил сигарету и заметил, что на часах двадцать минут первого. Она с улыбкой держала огромный фолиант в полотняной обложке с тиснением: "Санта-Мира трибюн". Апрель, май, июнь 1953 года". Мисс Вайандотт положила его нам на стол, и мы поблагодарили ее. Вырезка Джека была датирована 9 мая, поэтому я отыскал номер газеты за предыдущий день. Мы вдвоем просмотрели первую страницу, старательно изучая каждую заметку; там ничего не было ни об огромных семенных коробочках, ни о профессоре Л.Бернарде Бадлонге, и я перевернул страницу. В левом верхнем углу второй полосы мы увидели прямоугольную дыру сантиметров пятнадцать длиной и в две колонки шириной; репортаж был старательно вырезан бритвой. Мы с Бекки переглянулись, а затем просмотрели остатки этой полосы и всю газету. Во всем номере "Трибюн" за 8 мая мы не нашли никакого упоминания о том, что нас интересовало. Мы взяли номер от 7 мая и начали с первой полосы. Там не было ничего о Бадлонге или о коробочках. Внизу первой полосы "Трибюн" за 6 мая была дыра сантиметров в двадцать длиной и в три колонки шириной. В номере от 5 мая внизу тоже была дыра такой же длины, только на две колонки. Это была не догадка, а внезапная интуитивная уверенность - я _знал_, и все - и я резко повернулся на стуле, чтобы посмотреть на мисс Вайандотт. Она неподвижно стояла за кафедрой, уставившись на нас, и, когда я перехватил ее взгляд, лицо ее было окаменелым, лишенным всякого выражения, а глаза - блестящими, до боли внимательными и какими-то нечеловечески холодными, словно у акулы. Это продолжалось какую-то секунду - она сразу же улыбнулась приятно и вопросительно. - Чем-нибудь помочь? - вымолвила она со спокойной, доброжелательной заинтересованностью, которую я знал за ней все эти годы. - Да, - сказал я. - Пожалуйста, подойдите сюда, мисс Вайандотт. Ласково улыбаясь, она вышла из-за кафедры и направилась через зал к нам. Больше никого в библиотеке не было; большие часы над кафедрой показывали двадцать шесть минут первого, и единственная ее помощница ушла несколько минут назад. Мисс Вайандотт остановилась около нас, посматривая на меня с ласковой доброжелательностью. Я указал на дыру в газете. - Перед тем, как принести нам эту подшивку, - неторопливо произнес я, - вы вырезали все заметки о семенных коробочках, которые были найдены здесь прошлой весной. Не так ли? Она нахмурилась, возмущенная этим обвинением, и наклонилась, удивленно присматриваясь к изувеченной газете. Тогда я встал и посмотрел ей прямо в глаза. Я сказал: - Не беспокойтесь, мисс Вайандотт или кто вы там есть. Не нужно разыгрывать перед нами спектакль. - Я наклонился ближе, заглянул ей прямо в глаза и прошептал: - Я знаю, что вы такое. Какой-то миг она стояла растерянная, беспомощно переводя взгляд с меня на Бекки, потом, наконец, перестала притворяться. Седая мисс Вайандотт, которая двадцать лет назад дала мне первую в моей жизни достойную книгу - "Приключения Гекльберри Финна", теперь смотрела на меня с невыразимо холодной и безжалостной отчужденностью. Лицо ее сделалось каменным и пустым. В ее взгляде не оставалось ничего общего со мной; рыба в море была бы мне роднее того существа, которое смотрело на меня. "Я знаю вас", сказал я, и она ответила неимоверно далеким и равнодушным голосом: - Правда? Потом она отвернулась и оставила нас. Я кивнул Бекки, и мы вышли из библиотеки. На улице мы некоторое время молчали, потом Бекки покачала головой. - Даже она, - пробормотала Бекки, - даже мисс Вайандотт. - У нее в глазах заблестели слезы. - О Майлз, - прошептала она и посмотрела кругом: на дома, мирные газоны, улицу, - сколько же еще? Я не знал, что ответить, и только покачал головой. Мы направились к дому Бекки. 13 Перед домом Бекки стоял какой-то автомобиль. Мы его узнали, когда подошли ближе: это был "плимут" 1947 года. Краска на нем выцвела от солнца. - Вильма, тетя Алида и дядя Айра, - пробормотала Бекки, посматривая на меня. Потом добавила: - Майлз! - Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. - Я не пойду туда! Я призадумался. - Мы не зайдем в дом, - сказал я, наконец, - но увидеть-то их нам надо, Бекки. Она хотела возразить, но я объяснил: - Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще не стоило возвращаться в город. Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона. - Где они могут быть? - Когда она не ответила, я почти грубо потряс ее за плечо. - Бекки, где они могут быть? В гостиной? Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой веранды под самыми окнами гостиной. Окна были открыты, и из-за белых занавесок доносились голоса. Я остановился, снял туфли и кивнул Бекки. Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем неслышно пробрались на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто не мог видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и высокими кустами. - ...Еще немного кофе? - послышался голос отца Бекки. - Нет, - ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела чашка, которую она поставила на стол вместе с блюдцем. - Мне нужно к часу вернуться в магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида. - Нет, - произнесла тетя Алида, - нам тоже пора идти. Жаль, что мы не увидели Бекки. Я медленно поднял голову, чтобы заглянуть в комнату над самым подоконником, чуть сбоку. Все четверо были там: седой отец Бекки с сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя Айра и маленькая женщина с приятным лицом - тетя Алида. Все они выглядели точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не допустили ли мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле теми, кого мы давно знаем. - Мне тоже жаль, - откликнулся отец Бекки. - Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете. - Да, это нам известно, - подтвердил дядя Айра. - И Майлз вернулся. Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом. Я вспомнил об одном случае... Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность. Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение! "Доброе утро, профессор!" - приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. "Здравствуйте, капитан!" - обращался он к кому-то. "Приветствую, полковник!", "Добрый вечер, доктор!", "Генерал, рад вас видеть!" Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались - нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось. У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. "Хорошая кожа", обычно приговаривал он с твердой уверенностью, "приятно работать с такими ботинками", и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой. Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: "Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант". А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее - все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия. Как-то ночью я не ложился до рассвета - участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес: - Доброе утро, Билл! Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный. - Привет, Чарли! - Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился: - Доброе утро, профессор! - произнес он с какой-то злорадной сердечностью. - Доброе утро! - повторил он. - Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите - дайте вспомнить - в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! - Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом. - Не обращай внимания, Билл, - неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался. - Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, - продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. - Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать! Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! - Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил. Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его: - Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания. Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе... Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал: - Пока. Чарли! Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил: - Не позволяй им согнуть себя, Билл. Их шаги стихли в противоположных направлениях. Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: "А вот это уже настоящий блеск, начальник!" Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий... - Она вернулась в город, - сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил: - Да, это нам известно... И Майлз тоже вернулся. - Тут он добавил: - Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? - Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли. - Перевыполнил норму, - ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад - годы назад - на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации. - О, Майлз, - чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, - я хотела зайти к тебе и рассказать о том... что случилось. - Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение. Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной: - Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, - от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, - или как об этом рассказать, но... я снова пришла в сознание. - Голос маленькой старушки изменился. - Не нужно объяснять. Вильма, - она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. - Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем. Они все рассмеялись - беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, - они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание. Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я помог ей встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды. На тротуаре мы обулись и направились по бульвару Вашингтона к моему дому. Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: "О, Майлз!" Поднимаясь по ступеням на свою веранду, я обнаружил какую-то фигуру в качалке; когда она пошевелилась, я увидел блестящие пуговицы и синюю форму. - Привет, Майлз, Бекки! - спокойно произнес человек. Это был Ник Гриветт, шеф городской полиции. На лице у него застыла добродушная улыбка. - Привет, Ник, - произнес я как можно более небрежным тоном. - Что-то случилось? - Нет, - он покачал головой, - ничего. - Он остановился, приветливо улыбаясь. - Ты не против зайти в полицию... то есть ко мне на службу, Майлз? - Ладно, - кивнул я. - В чем дело, Ник? Он слегка пожал плечами: - Ничего серьезного. Так, пара вопросов. Но я настаивал: - О чем? - Да... - он снова пожал плечами. - Во-первых, насчет того тела, что вы с Беличеком нашли, - нужно оформить протокол. - О'кей. - Я пове