Джек Финней. Похитители плоти ----------------------------------------------------------------------- Jack Finney. The Body Snatchers (1954). Пер. - Б.Любарцев. OCR & spellcheck by HarryFan, 11 September 2000 Spellcheck: Oleg Tsarkov ----------------------------------------------------------------------- 1 Предупреждаю: все, что вы будете читать, - это неупорядоченная мешанина обрывков безо всякой последовательности и вопросов без ответов. И не ждите, что в конце получите простое и удобное объяснение всего происшедшего, что все вопросы найдут разрешение. От меня, во всяком случае, не ждите. Потому что я как раз не могу сказать, что же случилось на самом деле или почему и как все это началось и кончилось, да и кончилось ли вообще. Так что если вам такое не по вкусу - лучше и не начинайте читать. Я могу рассказать только то, что знаю. Для меня это началось около шести вечера, в четверг, 13 августа 1953 года, когда я закрыл дверь своего кабинета за последним пациентом с ощущением, что день для меня еще не закончился. Иногда я даже жалею, что избрал профессию врача, потому что мои предчувствия слишком часто сбываются. На сей раз, сделав нужные записи в журнале, я прошел в препараторскую, взял немного спирта и сделал себе коктейль, что со мной бывает крайне редко. Но в тот вечер, стоя у окна и глядя вниз на Мейн-стрит, я понемногу отхлебывал из стакана. Днем я делал операцию острого аппендицита, пообедать не успел и сейчас испытывал некоторое раздражение. Я еще не привык к неупорядоченной жизни и с горечью сознавал, что день близится к концу, не обещая ни развлечения, ни отдыха. Поэтому, когда я услышал легкий стук в запертую дверь кабинета, мне остро захотелось постоять вот так, не шевелясь, пока тот, кто стучит, не уйдет восвояси. Медсестра моя уже убежала домой - подозреваю, что наперегонки с последним пациентом - и я задержался на какое-то время со стаканом в руке, делая вид, что не намерен отвечать на непрекращающийся стук. До темноты было еще далеко, но уже сгущались сумерки. Зажглось несколько неоновых реклам; Мейн-стрит была безлюдной, в шесть тут все поголовно обедают, и меня снова обожгло чувство одиночества и печали. Стучать не переставали, поэтому, поставив стакан на стол, я открыл дверь и замер с идиотским видом: на пороге стояла Бекки Дрисколл. - Привет, Майлз! - она улыбнулась, довольная удивлением и радостью, которые были написаны у меня на лице. - Бекки, - пробормотал я, отступая в сторону, - рад тебя видеть. Заходи! - Я довольно усмехнулся, пропуская Бекки через приемную в кабинет. - Это что, - спросил я, прикрывая дверь, - визит к врачу? Мне было так приятно ее видеть, что я испытывал радостный подъем и возбуждение. - Эту неделю мы занимаемся аппендиксами, - весело сообщил я, - так что если надо... Она ответила ухмылкой. Фигура у нее все такая же замечательная, отметил я про себя, шагая сзади. Вообще тело у Бекки прекрасное, правда, некоторые женщины считают, что у нее слишком широкие бедра, но ни один мужчина так не скажет. - Нет, - Бекки остановилась у стола и повернулась ко мне, - мне врач не нужен. Я поднял стакан, рассматривая его на свет. - Я тут пьянствую целыми днями, как всем известно. Особенно в дни операций. И каждый посетитель должен выпить со мной, ты как, не против? Я чуть не выронил стакан, потому что Бекки вдруг разрыдалась. Глаза ее наполнились слезами, она закрыла лицо ладонями и резко отвернулась, подрагивая плечами и тяжело всхлипывая. - Глоток не помешает, - едва выдавила она из себя. - Садись, - произнес я самым ласковым тоном, и Бекки обессиленно упала в кресло у стола. Я вышел в препараторскую и не спеша приготовил еще коктейль, потом вернулся и поставил стакан перед девушкой. Сделав это, я умостился напротив нее на вращающемся стуле; когда Бекки подняла взгляд, я просто кивнул ей, указывая на стакан, и немного отпил из своего. Я ободряюще улыбался Бекки, давай ей время овладеть собой. Теперь я мог внимательно присмотреться к ней. Лицо было то же самое - привлекательное, четко очерченное, те же ласковые и умные глаза, которые сейчас слегка покраснели, те же чуть припухлые красивые губы. Волосы были немного не такие, как прежде, возможно, она их подрезала - вообще-то они оставались того же темно-коричневого, почти черного цвета, такими же густыми и жесткими, но слегка курчавились, чего я раньше не замечал. Безусловно, она изменилась: сейчас ей было уже не восемнадцать, а далеко за двадцать, и на столько она и выглядела. И все-таки это была та же девушка, которую я знал в школе; мы с ней немного встречались, когда я был в выпускном классе. - Как здорово снова видеть тебя, Бекки, - сказал я, приветливо улыбаясь. Потом поднес стакан к губам и зажмурился. Я хотел, чтобы она начала говорить о чем-то другом, а потом уже перешла к своим заботам. - Рада видеть тебя, Майлз, - Бекки глубоко вздохнула и поудобнее устроилась в кресле со стаканом в руке. Она поняла мое намерение и ничего не имела против. - Помнишь, ты как-то зашел за мной? Мы собирались на танцы, и у тебя на лбу была эта надпись... Я это помнил, но вопросительно поднял брови. - У тебя на лбу было написано "МБ любит БД" то ли красными чернилами, то ли помадой. Ты настаивал, что так и будешь танцевать. Я чуть не устроила скандал, пока ты не стер надпись. Я осклабился. - Ну да, помню. - Тут мне кое-что пришло в голову. - Бекки, я слышал о твоем разводе. Сочувствую. Бекки кивнула. - Ничего, Майлз. И я о твоем слышала. Тоже сочувствую. Я пожал плечами: - Похоже, мы с тобой друзья по несчастью. - Да. - Она изменила тон. - Майлз, я пришла насчет Вильмы. - Вильма была ее двоюродной сестрой. - В чем дело? - Не знаю. - Бекки некоторое время всматривалась в стакан, потом подняла глаза на меня. - У нее... - Бекки заколебалась: никто не любит называть такие вещи вслух, - ...ну, я думаю, ты назвал бы это галлюцинацией. Ты знаешь ее дядю Айру? - Конечно. - Майлз, она уверила себя, что это не ее дядя. - Как это? - я отхлебнул из стакана. - Он что, на самом деле ей не родственник? - Нет, нет, - она нетерпеливо покачала головой. - Я хочу сказать, она считает, что он... - Бекки пожала плечами, - самозванец, что ли. Некто, только внешне похожий на Айру. Я удивленно уставился на Бекки. Это было непонятно: Вильма выросла у своих тети с дядей. - Она что, не может отличить? - Нет. Она говорит, что этот выглядит точь-в-точь как дядя Айра, точно так же разговаривает и ведет себя. Она только знает, что это не Айра, и все. Майлз, меня это очень пугает. - Слезы снова навернулись ей на глаза. - Не забывай, - пробормотал я, кивая на ее стакан и хорошенько отпивая из своего. Откинувшись в кресле, я задумчиво уставился в потолок. Вильма славилась своей рассудительностью. Лет ей было около тридцати пяти, она была некрасивая - краснощекая, коротконогая и полноватая, но с хорошим характером. Вильма так и не вышла замуж; я убежден, что она не возражала бы, уверен, что из нее вышла бы прекрасная жена и мать, но вот не судилось. Заведуя городской библиотекой, она еще держала магазинчик поздравительных открыток, надо сказать, у нее все очень здорово получалось. Во всяком случае, она зарабатывала себе на жизнь, что не так просто в маленьком городке. Вильма не стала ни злюкой, ни занудой, у нее был острый, несколько скептический склад ума, она знала, что к чему, и не обманывала себя. Я не мог себе представить, чтобы Вильма позволила какой-то душевной неустроенности овладеть собой, но как знать... Я взглянул на Бекки. - Что я должен делать? - Пойдем туда сегодня, Майлз. - Она умоляюще наклонилась ко мне. - Сейчас же, если можешь, пока еще не стемнело. Я хочу, чтобы ты посмотрел на дядю Айру, поговорил с ним, ты же его знаешь много лет. Я растерянно поставил стакан на стол, глядя на Бекки: - Что ты несешь? О чем это ты, Бекки? Разве и ты считаешь, что это не Айра? Она вспыхнула: - Конечно, считаю! - Бекки вдруг закусила губу, покачивая в замешательстве головой. - О, я не знаю, Майлз, я не знаю) Ясное дело - это дядя Айра! Конечно же, это он... но вот Вильма так уверена... - Она заломила руки. - Майлз, я не знаю, что же там происходит. Я встал и подошел к ее креслу: - Ладно, поехали, - мягко выговорил я. - Успокойся, Бекки, - я ласково положил руку ей на плечо. - Что бы там ни было, всегда есть какая-то причина, мы ее найдем и что-нибудь сделаем. Пошли. Я повернулся, раскрыл дверцу шкафа, чтобы взять шляпу, и почувствовал себя идиотом. Потому что шляпа моя находилась там, где всегда, - на голове Фреда. Фред - это прекрасно отполированный, весь на шарнирах мужской скелет, который стоит у меня в шкафу рядом с меньшим, женским; держать их на виду значит пугать посетителей. Оба скелета подарил мне отец на Рождество, когда я начал учиться в медицинском колледже. Для студента-медика очень полезная вещь, но, по-моему, отец преподнес их мне только потому, что где-то достал огромную, метра под два, коробку, которую перевязал черной и зеленой ленточками. Сейчас Фред и его подруга торчат в шкафу в моем кабинете, вот я и цепляю свою шляпу на его сверкающую брахицефальную макушку. Моя медсестра считает это верхом неприличия, а вот у Бекки они вызвали только легкую усмешку. Я пожал плечами, взял шляпу и закрыл дверцу. - Мне иногда кажется, что я слишком несерьезный, скоро мне никто не доверит выписывать аспирин от насморка. Я позвонил на телефонную станцию, предупредил дежурную, куда отправляюсь, и мы поехали посмотреть на дядю Айру. Чтобы уж все было понятно: меня зовут Майлз Бойз Беннелл, мне двадцать восемь лет, и я практикую в Санта-Мире, штат Калифорния, чуть больше года. До того, после окончания Стэнфордского медицинского колледжа, я проходил стажировку в больнице. Я родился и вырос в Санта-Мире, отец мой был тут врачом до меня, и неплохим к тому же, так что затруднений с клиентурой у меня не было. Рост мой метр восемьдесят, вес семьдесят килограммов, у меня голубые глазе, черные, немного курчавые волосы, пока еще достаточно густые, хотя на макушке уже проглядывает лысинка - фамильная черта. Меня это не волнует; в конце концов, ничего не поделаешь, хотя некоторые и считают, что врачи что-нибудь такое придумают. Я играю в гольф и занимаюсь плаванием, когда есть время, поэтому всегда в форме. Пять месяцев тому назад я развелся с женой и теперь жил один в большом старомодном доме, утопающем в зелени. В этом доме жили мои родители, после их смерти он достался мне. Вот, собственно, и все. У меня "форд" 1952 года с откидным верхом, ярко-зеленого цвета; я не слышал о законе, который требовал бы, чтобы все врачи разъезжали в маленьких черных седанах. Мы свернули на Дьюи-авеню и увидели дядю Айру на газоне перед его домом. Дьюи-авеню - большая, широкая и тихая улица, дома стоят далеко друг от друга и на значительном расстоянии от тротуара. Верх у моей машины был откинут, и дядя Айра, увидев нас, приветливо помахал рукой. - Добрый вечер, Бекки. Привет, Майлз! - с улыбкой произнес он. Мы помахали в ответ и вышли из машины. Бекки направилась в дом, сказав что-то любезное дяде Айре. Я же пошел прямо к нему, с беззаботным видом держа руки в карманах. - Добрый вечер, мистер Ленц. - Как дела, Майлз? Многих сегодня отправил на тот свет? - он хихикнул, как будто это была свеженькая шутка. - Перевыполнил норму, - осклабился я, останавливаясь рядом с ним. Это приветствие было у нас чуть ли не ритуальным. Я стал напротив дяди Айры и смотрел ему прямо в глаза, лицо его было всего в полуметре от моего. На улице стояла приятная погода: тепло, градусов двадцать, солнце еще не совсем зашло. Не знаю, что я рассчитывал увидеть, но, конечно же, это был дядя Айра, тот самый мистер Ленц, которого я знал, когда еще был мальчишкой и каждый день приносил в банк вечернюю газету. Он тогда был главным кассиром - сейчас он уже на пенсии - и всегда уговаривал меня положить в банк свои сверхприбыли от газетного бизнеса. Сейчас он выглядел точно так же, только за прошедшие пятнадцать лет волосы у него стали совсем седыми. Роста он немалого - метра под два, и хотя походка у него уже не такая легкая, как была, дядя Айра остается приятным крепким стариком с хитроватыми глазками. Итак, именно он, и никто другой, стоял теперь на газоне в сгущающихся сумерках. И мне сделалось страшно за Вильму. Мы немного побеседовали, так, ни о чем: городские события, погода, дела, новое шоссе через Санта-Миру; я старательно следил за каждой чертой его лица, прислушивался к каждой интонации его голоса, присматривался к каждому жесту. Однако трудно делать два дела сразу, и он обратился ко мне: - Чем-то расстроен, Майлз? Что-то ты сегодня не в себе. Я улыбнулся и пожал плечами: - Похоже, работа не отпускает меня и дома. - А ты ее гони. Я всегда так делал. Выбрасывал банковские дела из головы, как только вечером надевал шляпу. Президентом, конечно, так не станешь. - Он хмыкнул. - Только президент давно помер, а я все живу. Черт возьми, это был дядя Айра - каждой черточкой лица, каждым словом, движением, даже помыслом; и я почувствовал себя последним идиотом. Бекки с Вильмой вышли из дому и уселись на качалку на веранде, я помахал им рукой и направился к дому. 2 Вильма сидела на качалке рядом с Бекки, дружелюбно улыбаясь. Когда я приблизился к веранде, она негромко произнесла: - Хорошо, что ты пришел, Майлз. - Привет, Вильма, рад тебя видеть. - Я сел лицом к девушкам на широкие перила веранды, упершись спиной в столбик. Вильма вопросительно взглянула на меня, потом показала глазами на своего дядю, который снова начал возиться на газоне: - Ну? И что? Я тоже посмотрел на Айру, потом перевел взгляд на Вильму: - Это он, Вильма. Твой дядя, и никто иной. Она только кивнула, будто ожидая именно такого ответа. - Нет, это не он, - произнесла Вильма спокойно, не споря, а просто констатируя факт. - Ладно, - сказал я, плотнее прижимаясь к столбику, - давай разберемся. В конце концов, тебя не обманешь: вы живете вместе столько лет. Почему ты думаешь, что он не дядя Айра? В чем отличия? На мгновение ее голос сорвался, в нем сквозило отчаяние: - Я знаю - это не он. - Она успокоилась и слегка наклонилась в мою сторону. - Майлз, никаких отличий не видно. Я надеялась, что ты что-нибудь обнаружишь, когда Бекки сказала, что ты тут, вдруг ты заметишь какую-нибудь мелочь. Но ясно, что тебе это не удастся, потому что никакой разницы нет. Посмотри-ка на него. Мы снова взглянули в сторону газона, где дядя Айра неторопливо ковырял ногой какой-то сорняк. - Малейшее движение, все-все, как у дядюшки. - Сейчас ее круглощекое лицо было взволнованно. Она уставилась на меня напряженным взглядом. - Я ждала сегодняшнего дня, - прошептала она. - Ждала, когда он сходит в парикмахерскую. Сегодня он там был. - Она нагнулась ко мне, глаза у нее расширились, шепот стал похожим на свист. - У него на шее сзади небольшой шрам, которого не видно, когда волосы отрастают. Но когда шея выбрита, шрам заметен. Так вот, сегодня - я ждала этого - он побывал в парикмахерской. Я приподнялся, охваченный внезапным волнением. - И шрам исчез? Ты хочешь сказать... - Нет! - чуть ли не с возмущением выкрикнула она. - Он там, шрам, точно такой, как у дяди Айры! Я помолчал. Рассматривая носки своих туфель, я не отваживался взглянуть на Бекки и в то же время не мог поднять глаз на бедняжку Вильму. Наконец, я поднял голову и сказал, глядя ей прямо в глаза: - Тогда, Вильма, это все-таки дядя Айра. Разве ты не видишь? Что бы ты ни ощущала, он... Вильма только мотнула головой и твердо сказала: - Нет. На мгновение я растерянно смолк, я не знал, что говорить дальше. - Где тетя Алида? - Все в порядке, она наверху. Главное, чтобы... этот не услышал. Я закусил губу, пытаясь собраться с мыслями. - А как его привычки? - спросил я. - Может, что-то неестественное? - Все как у дяди Айры. Точь-в-точь. Конечно, это было неприлично, но я не смог сдержаться: - Так в чем же разница? Если ничего нет, откуда ты знаешь... - я сразу овладел собой и попробовал быть логичным. - А как насчет воспоминаний, Вильма? Должны быть мелочи, о которых знали только ты и дядя Айра. Отталкиваясь ногой от пола, она стала слегка раскачиваться, бросая взгляды на дядю Айру, который присматривался к одному из деревьев, будто размышляя, подрезать его или нет. - Я и это проверила, - наконец произнесла она. - Разговаривала с ним о моем детстве. - Она вздохнула, заранее уверенная, что все ее попытки убедить меня окажутся напрасными. - Как-то раз, много лет назад, он повел меня в магазин. Там на прилавке стояла маленькая дверь в миниатюрной раме, кажется, это была реклама нового замка. Дверь была на крошечных петельках, с настоящей ручкой, даже с маленьким медным молоточком. Конечно, я захотела иметь эту дверь и подняла крик, когда мне отказали. Он помнит все подробности. Что говорила я, что говорил продавец, что он сам говорил. Даже название магазина, а его уже много лет как нет. Он помнит даже то, что я сама забыла - например, тучку, которую мы видели как-то в воскресенье после утреннего киносеанса. Эта тучка напоминала кролика. О, он помнит все. Как и положено дяде Айре. Я терапевт, а не психиатр, и сейчас понимал, что это вне моей компетенции. Некоторое время я сидел, всматриваясь в свои сцепленные пальцы и прислушиваясь к легкому скрипу качалки. Потом сделал еще одну попытку, стараясь говорить как можно спокойнее и убедительнее: - Слушай, Вильма, я на твоей стороне; это моя забота, когда люди в беде. Ты знаешь не хуже меня, что случилось плохое. И ты нуждаешься в помощи, а я хочу найти способ ее оказать. Теперь слушай меня. Я не прошу тебя сразу согласиться с тем, что все это ошибка, что в конце концов это твой дядя Айра, а с тобой что-то произошло. Я не требую, чтобы ты перестала эмоционально ощущать, что это не твой дядя. Но я хочу, чтобы ты восприняла разумом, что он дядюшка, что бы ты там ни испытывала, и что беда скрыта в тебе самой. Абсолютно невозможно, чтобы два человека были совершенно одинаковы, что бы там ни писали в книжках и ни показывали в кино. Даже однояйцевых близнецов всегда могут различить близкие им люди. Никто не смог бы разыграть роль твоего дядюшки Айры так, чтобы через минуту ты, Бекки и даже я не заметили бы миллиона мелких отличий. Пойми это, Вильма, подумай об этом и хорошенько усвой, и ты увидишь, что беда внутри тебя самой. Закончив свою речь, я замер в ожидании ответа. Ритмично отталкиваясь ногой от пола, Вильма на минуту задумалась над тем, что я только что сказал. Потом - глаза ее отрешенно смотрели куда-то вдоль веранды - она сжала губы и медленно покачала головой. - Слушай, Вильма, - я резко подался вперед, бросая слова и не отпуская ее взгляда, - твоя тетя Алида должна знать! Разве ты не понимаешь? Кого-кого, а ее не обманешь! Она-то что говорит? С ней ты разговаривала? Вильма снова покачала головой и отвела взгляд куда-то в сторону. - Почему нет? Она медленно повернулась ко мне, на мгновение ее глаза пристально уставились в мои, но вдруг по ее полному, искривленному лицу побежали слезы: - Потому что... Майлз... это тоже не тетя Алида! - она остановила на мне взгляд, полный невыразимого ужаса, потом добавила шепотом, больше похожим на крик: - О, Боже мой, Майлз, неужели я схожу с ума? Скажи мне, Майлз, не жалей меня, я должна знать! Бекки с перекошенным от жалости лицом держала руку Вильмы, сжимая ее в своих ладонях. Я изобразил улыбку, будто и в самом деле имел представление о том, что говорю: - Нет, Вильма, нет, - я коснулся ее руки, вцепившейся в качалку. - Даже в наше время, Вильма, не так легко потерять разум, как кажется. Стараясь говорить спокойно, Бекки произнесла: - Я всегда слышала, что если считаешь, что сходишь с ума, то на самом деле наоборот. - Бекки близка к истине, - кивнул я, хотя прекрасно знал, что это ложь. - Но, Вильма, для того, чтобы обратиться к психиатру, вовсе не обязательно впасть в безумие. Обратись. В этом нет ничего предосудительного, а многим помогает... - Ты не понимаешь, - она снова смотрела на дядю Айру, и голос ее теперь звучал глухо и отчужденно. Потом, с благодарностью пожав руку Бекки, она твердо и спокойно обратилась ко мне: - Майлз, он выглядит, разговаривает, совершает поступки, помнит все точь-в-точь как Айра. Внешне. Но внутренне он другой. В его поведении есть... - она запнулась, подыскивая слово, - какая-то эмоциональная недостаточность, если можно так сказать. Он помнит прошлое - в мелочах, он может улыбнуться и сказать: "Ты была такой резвой девчонкой, Вильма, и умненькой к тому же" - точно так, как делал дядя Айра. И все-таки чего-то не хватает; а в последнее время это касается и тети Алиды. - Вильма замолчала, всматриваясь куда-то сквозь меня, с напряженным лицом, вся поглощенная своими мыслями, потом продолжала: - Дядя Айра мне вместо отца с самого детства, и когда он разговаривал о моих детских годах, Майлз, у него в глазах всегда был какой-то особенный блеск, который означал, что он помнит те чудесные дни. Майлз, этот блеск где-то в глубине его глаз, он исчез. Этот дядя Айра, или кто он там есть, я чувствую, - нет, знаю наверняка, разговаривает по привычке, по инерции. Он держит в голове все события и факты из памяти дяди Айры, до самой последней мелочи. Но не эмоции. Никаких эмоций - только их подобие. Все есть - слова, жесты, интонации - все, кроме чувств. - Ее голос внезапно приобрел твердость и уверенность. - Майлз, что бы там ни было, возможно это или нет, - это не мой дядя Айра. Разговаривать больше было не о чем, и Вильма понимала это не хуже меня. Она встала, улыбнулась и сказала: - Давай оставим это, а то, - она кивнула в сторону газона, - он начнет догадываться. Я все еще не понимал. - Догадываться? О чем? - Догадываться, - терпеливо пояснила она, - не подозреваю ли я чего-то. - Она протянула мне руку. - Ты все-таки помог мне, Майлз, и я не хочу, чтобы ты волновался за меня. - Она обернулась к Бекки. - И ты тоже, - Вильма улыбнулась. - Я твердый орешек, и вы это знаете. Со мной все будет в порядке. Но если ты хочешь, чтобы я побывала у твоего психиатра, Майлз, я согласна. Я кивнул, добавил, что договорюсь насчет нее с доктором Манфредом Кауфманом из Вэлли-Спрингс, лучшим специалистом, которого я знаю, и позвоню ей утром. Я продолжал нести какую-то чушь о том, что не надо волноваться и прочее, но Вильма мягко усмехнулась и положила руку мне на плечо, будто прощая мне какую-то вину. Потом она поблагодарила Бекки, сказала, что хочет лечь спать немного раньше, а я предложил Бекки отвезти ее домой. Направляясь к машине, мы остановились возле дяди Айры, и я сказал: - Спокойной ночи, мистер Ленц. - Спокойной ночи, Майлз, заходи еще. - Он улыбнулся Бекки и добавил, обращаясь все еще ко мне: - Хорошо снова иметь Бекки рядом, правда? - он разве что не подмигнул. - Еще бы, - я ухмыльнулся, а Бекки пробормотала "спокойной ночи" и поспешила к машине. Сев за руль, я осведомился у Бекки, не желает ли она где-нибудь отужинать или что-нибудь в этом роде, но не удивился, когда она отказалась. Бекки жила всего за три квартала от меня, в большом старомодном доме, где родился еще ее отец. Когда мы подъехали, Бекки спросила: - Майлз, как ты думаешь - с ней все будет в порядке? Я задумался, пожал плечами: - Не знаю. Я врач согласно диплому, но не психиатр и не знаю, что с Вильмой. Я могу пользоваться лексиконом психиатров, но это не мой хлеб, а Мэнни Кауфмана. - По-твоему, он ей поможет? Откровенность тоже имеет свои пределы, и я ответил: - Да. Если кто-то и может ей помочь, то это Мэнни. Я уверен, он ей поможет. - На самом деле я вовсе не был в этом уверен. У двери дома, неожиданно даже для себя, я произнес: - Завтра вечером? Бекки рассеянно кивнула, все еще думая о Вильме, и ответила: - Да. Часов в восемь? - Прекрасно. Я заеду за тобой. Можно было подумать, будто мы уже много месяцев вместе, хотя на самом деле мы просто продолжили с той точки, где остановились несколько лет назад. Возвращаясь к машине, я испытывал спокойствие и удовлетворение, каких уже давно не ощущал. Наверное, это выглядит бессердечно, ведь мне следовало бы волноваться за Вильму и так оно и было где-то в глубине сознания. Но врач привыкает - потому что иначе нельзя - не слишком переживать за своих больных, если такое волнение не приносит пользы. Этому не учат в медицинском колледже, но это не менее важно, чем умение владеть стетоскопом. Нужно, чтобы ты был способен сразу от только что умершего больного идти в свой кабинет и с должной дотошностью доставать пылинку из глаза очередного посетителя. А если ты этого не можешь, лучше расстаться с медициной. Я пообедал у Элмана, пристроившись у стойки, и заметил, что ресторан почти пуст; меня это удивило. Потом я поехал домой, натянул пижаму и улегся с детективом в руках, искренне надеясь, что телефон не будет звонить. 3 На следующее утро, когда я пришел на работу, в приемной меня ждала пациентка - тихая маленькая женщина лет за сорок. Она села в кожаное кресло перед моим столом, сложив на коленях руки, в которых держала кошелек, и сообщила о своей полной уверенности в том, что ее муж - совсем не ее муж. Она спокойно рассказала, что он выглядит, ведет себя и разговаривает точь-в-точь так, как это всегда делал ее муж, а они женаты восемнадцать лет, однако это не он. Это была история Вильмы один к одному, за исключением мелких деталей, и, когда она ушла, я позвонил Мэнни Кауфману и договорился насчет двух больных. Короче говоря, к следующему вторнику, когда должно было состояться собрание медицинской ассоциации округа, я направил к Мэнни еще пятерых. Одним из них был способный, уравновешенный молодой адвокат, которого я хорошо знал; он был уверен, что замужняя сестра, вместе с которой он жил, на самом деле вовсе не его сестра, хотя муж ее, по-видимому, так не считал. Матери трех старшеклассниц вместе пришли ко мне с жалобой, что над девочками в школе смеются, потому что те утверждают, что их учительница английского языка - самозванка, которая точно копирует настоящую учительницу. Девятилетнего мальчика привела бабушка, он теперь жил у нее, потому что с ним делалась истерика, когда он видел свою мать, которая, как он говорил, совсем не его мать. Мэнни Кауфман уже ждал меня, когда я приехал на собрание, немного раньше, чем обычно. Я поставил машину возле Зала легионеров - там мы проводили собрания - и не успел выключить зажигание, как меня кто-то позвал из машины, стаявшей дальше в ряду. Я вышел и направился к ней, ожидая очередных издевок по поводу моего зеленого авто. На переднем сиденье я увидел Мэнни и доктора Кармайкла, еще одного психиатра из Вэлли-Спрингс. Сзади сидел Эд Перси, мой конкурент из Санта-Миры. Дверца была открыта, и Мэнни упирался ногами в асфальт, зажимая в руке горящую сигарету. Мэнни - темноволосый, несколько нервного вида, красивый малый, он напоминает интеллигентного футболиста. Кармайкл и Перси старше его и солиднее. - Что это за чертовщина творится в Санта-Мире? - спросил Мэнни, когда я подошел. Он оглянулся на Эда, подчеркивая, что вопрос касается и того. Я понял, что у Эда тоже есть несколько аналогичных случаев. - Это у нас новое модное хобби, - объяснил я, опершись на раскрытую дверцу машины, - вместо декоративных тканей и керамики. - Значит, это первый инфекционный невроз в моей практике, - полушутя-полурассерженно произнес Мэнни. - Но ведь. Бог свидетель, у нас самая настоящая эпидемия. Если так и дальше пойдет, нам придется нищенствовать, мы же понятия не имеем, что делать с этими людьми. Так, Чарли? - Он оглянулся через плечо на Кармайкла, который сидел за рулем. Тот едва заметно нахмурился. Кармайкл человек чванливый, несколько церемонный, а у Мэнни светлая голова. - Весьма необычная последовательность случаев, - рассудительно подытожил Кармайкл. - Конечно, - заметил я, - психиатрия еще в детском возрасте. Это недоношенное приемное дитя медицины, и вполне естественно, что вы оба не в состоянии... - Хватит глупостей, Майлз, эти случаи загнали меня в безвыходное положение. - Мэнни задумчиво смотрел на меня, затягиваясь дымом и прищуривая глаза. - Хотите знать, что я сказал бы о любом из этих случаев, если бы это не было абсолютно невозможно? Я сказал бы, что это никакая не мания. По всем признакам, какие мне известны, эта Ленц, например, вовсе не невротичка. По крайней мере, сейчас. Я бы сказал, что она совсем не по моей части, что ее беспокойство обусловлено внешними и реальными причинами. Я бы сказал, судя, конечно, по поведению больной, что она права и что ее дядя на самом деле ей не дядя. За одним-единственным исключением - этого не может быть. Мэнни выбросил сигарету и раздавил ее носком ботинка. Потом он вопросительно посмотрел на меня и добавил: - Но столь же невозможно, чтобы-целых девять жителей Санта-Миры одновременно постигла абсолютная идентичная мания. Правда, Чарли? Однако похоже на то, что именно так и случилось. Кармайкл не ответил, и некоторое время все молчали. Потом Эд Перси вздохнул и произнес: - Сегодня под вечер явился еще один. Мужчина под пятьдесят. Я его лечу много лет. У него взрослая дочь. Теперь это не его дочь, говорит он. Тот же случай. - Он пожал плечами и обратился к сидящим впереди: - Направить его к кому-нибудь из вас, ребята? Некоторое время никто не отвечал. Потом Мэнни отозвался: - Не знаю. Делай, как хочешь. Если этот такой же, как и другие, я ничем не смогу помочь. Может, Чарли не испытывает такой беспомощности. Кармайкл сказал: - Можешь направить его ко мне, я сделаю, что смогу. Но Мэнни прав, это, конечно, не ординарные случаи мании. - Или чего-то еще, - добавил Мэнни. - А не попробовать ли кровопускание? - поинтересовался я. - И это можно, - согласился Мэнни. Настало время заходить. Мы направились в зал. Собрание было не менее интересным, чем обычно: мы выслушали бестолковый и скучный доклад какого-то профессора, и мне ужасно захотелось к Бекки, или домой, или хотя бы в кино. После собрания мы с Мэнни еще немного поговорили, стоя в темноте возле моей машины, но тема была исчерпана, Мэнни подытожил: - Ну, что ж, будем держать связь, да, Майлз? Это дело нужно раскусить. Я согласился, сел в машину и поехал домой. На прошлой неделе мы виделись с Бекки чуть ли не через день, но не потому, что между нами завязывался роман. Просто это было лучше, чем вертеться в бассейне, раскладывать пасьянс или собирать марки. С ней было приятно и удобно провести вечер-другой, ничего более, и меня это вполне устраивало. В среду вечером я заехал за ней, и мы решили пойти в кино. Я позвонил на телефонную станцию, сказал девушке, что еду в "Секвойю", и добавил, что бросаю практику и начну делать подпольные аборты, а ее приглашаю стать моей первой пациенткой, и она весело хихикнула. Потом мы с Бекки пошли к машине. - Вид у тебя прямо-таки роскошный, - сказал я Бекки, когда мы приблизились к "форду", стоявшему на тротуаре. Я не преувеличивал: на ней был серый костюм, а через плечо была переброшена серебристая шаль, украшенная крохотными звездочками. - Спасибо. - Бекки села в машину и улыбнулась мне. - Мне хорошо с тобой, Майлз, - сказала она. - Легче, чем с кем бы то ни было. Думаю, это потому, что мы оба разведены. Я кивнул и включил зажигание. Я знал, что она имеет в виду. Чудесно быть свободным, но все равно разрыв того, что отнюдь не предназначалось для разрыва, оставляет вас каким-то подавленным и не особенно уверенным в себе. Я знал, что мне очень повезло именно сейчас встретить Бекки. Потому что мы оба прошли через одни и те же испытания, а значит, были равны, без всяких невысказанных обид и притязаний, которые обычно понемногу накапливаются между мужчиной и женщиной. С любой другой я бы продвигался к одному из неминуемых финалов - браку, связи или разрыву. А Бекки была именно тем, что нужно, и, управляя машиной в этот чудесный летний вечер, я чувствовал себя замечательно. Мы едва нашли место для "форда" в конце квартала, и я купил два билета. - Спасибо, доктор, - сказала кассирша. - Вы только договоритесь с Джерри. Это означало, что она передаст мне любой вызов, если я скажу администратору, где мы сидим. Мы купили крекеры в фойе, зашли в Мл и сели на свои места. Нам повезло, мы посмотрели половину картины. Иногда мне кажется, что я смотрел до середины больше кинофильмов, чем кто-либо, и в моем мозгу возникает множество вопросов, на которые никогда не будет ответа: как начинаются одни фильмы и чем заканчиваются другие. Вот и теперь Джерри Монтроз, администратор, наклонился ко мне. Я выругался про себя - картина была интересная - и мы протолкались через пятьдесят человек, каждый из которых имел по крайней мере три колена. Когда мы вышли из зала, Джек Беличек отступил от лотка, где продавали крекеры, и подошел к нам со смущенной улыбкой. - Извините, Майлз, - сказал он, виновато посматривая на Бекки. - Я вам испортил вечер. - Не за что, Джек. В чем дело? Он не ответил, а пошел вперед, раскрывая перед нами дверь на улицу; я понял, что он не хочет разговаривать в фойе, так что мы вышли на тротуар, и он следом за нами. Мы остановились за рекламой кинотеатра, но и там он не объяснил, в чем дело. - Никто не заболел, Майлз, не в том дело. Я даже не знаю, действительно ли тут нужна срочная помощь. Но... я хотел бы, чтобы вы сейчас поехали ко мне. Мне нравится Джек. Он писатель, и неплохой - я читал одну из его книг. Но я немного разозлился: такие вещи случались слишком уж часто. Целый день люди ждут, размышляют, стоит ли вызывать врача, и решают не делать этого, подождать еще, надеясь, что все и так пройдет. А потом становится темно, и есть в ночи что-то такое, что вынуждает людей в конце концов обратиться к врачу. - Послушайте, Джек, - сказал я, - если это не срочно, если можно подождать до утра, почему бы и не сделать так? - Я показал на Бекки. - Я же не один... Кстати, вы знакомы? Бекки улыбнулась и сказала: "Да". А Джек добавил: - Конечно, я знаком с Бекки и с ее отцом тоже. Он задумался, потом перевел взгляд с меня на Бекки и сказал: - Вот что, возьмите с собой Бекки, если она не против. Неплохая мысль: она может помочь моей жене. - Он криво усмехнулся. - Не знаю, понравится ли ей то, что она увидит, но это намного интереснее любого кино, обещаю вам. Я посмотрел на Бекки, она кивнула, и я больше ни о чем не спрашивал. - Хорошо, - сказал я, - поедем в моей машине. Потом я подвезу вас сюда, чтобы вы забрали свою. Мы поместились втроем на переднем сиденье. По дороге - Джек живет за городом - он ничего нового не сообщил, и я решил, что у него есть на то основания. Джек - сдержанный мужчина с тонкими чертами лица. Лет ему где-то под сорок, но он уже совсем седой. Он чрезвычайно разумный, проницательный, с утонченными чувствами. В этом я убедился в прошлом году, когда его жена заболела, и он обратился ко мне за помощью. У его жены вдруг поднялась температура, она была совершенно истощена, и я в конце концов поставил диагноз: пятнистая лихорадка Скалистых гор. Болезнь эта чрезвычайно редкая. В Калифорнии можно практиковать всю жизнь и ни разу с нею не столкнуться. Я понятия не имел, где она могла ее подхватить, но я не мог отнести эти симптомы к чему-то другому и для начала прописал лечение именно от пятнистой лихорадки. Тем не менее я должен был предупредить Джека, что это первый случай в моей практике, и он волен пригласить других специалистов. Я добавил, однако, что, насколько это вообще возможно, уверен в своем диагнозе, а противоположное мнение лишь вызовет неуверенность и не принесет пользы больной. Джек выслушал меня, задал несколько вопросов, все обдумал, а потом сказал, чтобы я приступал к лечению, что я и сделал. Через месяц она выздоровела, в благодарность напекла пирожков и Джек привез целую кучу мне на работу. Я уважал Джека за его решительный характер и сейчас ждал, когда он будет готов к разговору. Мы проехали черно-белый знак на выезде из города, и Джек показал вперед: - Сверните влево, на проселок, если помните, Майлз. Зеленый дом на пригорке. Я кивнул и съехал с шоссе, переключив на вторую скорость, потому что начинался подъем. Он попросил: - Остановите на минутку, Майлз. Я хочу кое о чем вас попросить. Я съехал на обочину; притормозил и обернулся к нему, не выключая двигателя. Джек глубоко вздохнул и произнес: - Майлз, есть определенные вещи, о которых врач обязан поставить в известность, если обнаружит их, так ведь? Это было в равной мере и вопросом, и утверждением, и я кивнул. - Инфекционные заболевания, например, - продолжал он, словно размышляя вслух, - или огнестрельные ранения, или мертвое тело. Вот что, Майлз, - он замялся, - всегда ли вы обязаны сообщать о них? Я имею в виду, существуют ли такие случаи, когда врач чувствует себя вправе пренебречь законом? Я пожал плечами. - Это зависит... - протянул я, не зная, что ответить. - От чего? - От врача, наверное. И от самого случая. В чем дело, Джек? - Я пока не могу сказать; прежде всего я должен получить ответ на свой вопрос. - Он ненадолго задумался, потом повернулся ко мне. - Я поставлю вопрос по-другому. Можете ли вы представить себе ситуацию, какую угодно, допустим огнестрельное ранение, когда закон, устав или что там еще требуют, чтобы вы сообщили об этом? И вам будет угрожать серьезное наказание, если вы нарушите закон и это откроется - возможно вас даже лишат разрешения на практику? Можете вы себе представить такое стечение обстоятельств, когда вы рискуете своей репутацией, этикой, самой работой - и все же умолчите о факте. Я снова пожал плечами. - Не знаю, Джек, может, такое и вероятно. По-моему, можно выдумать такую ситуацию, в которой я забыл бы о врачебном кодексе, если бы это было крайне важно и я чувствовал бы себя обязанным... - Вдруг я разозлился из-за всей этой таинственности. - Не знаю, Джек, к чему вы это все? Слишком все расплывчато, и я не хочу создавать впечатление, будто я что-то обещал. Если у вас в доме есть что-то такое, о чем я обязан сообщить, то скорее всего выполню свой долг, больше я вам ничего сказать не могу. Джек улыбнулся: - Что ж, спасибо и на этом. Я думаю, об этом случае вы сообщать не станете. - Он показал на дом. - Поехали. Я снова выехал на дорогу, и метров через тридцать впереди в свете фар возникла фигура, которая бежала нам навстречу. Это была женщина в домашнем халате и фартуке, она слегка поеживалась от вечерней прохлады. Я узнал Теодору, жену Джека. Я подъехал и притормозил рядом с ней. Она поздоровалась: - Здравствуйте, Майлз, - и обратилась к Джеку, заглядывая в машину через открытое окно с моей стороны. - Я не могла оставаться там одна. Просто не могла. Извини. Он заметил: - Надо было взять тебя с собой. Глупо, что я этого не сделал. Открыв дверь машины, я нагнулся, чтобы пропустить Теодору на заднее сиденье. Потом Джек представил ей Бекки, и мы поехали прямо к дому. 4 У Джека зеленый двухэтажный коттедж на склоне холма; гараж является продолжением подвала. Гараж был пуст, двери раскрыты, и Джек показал мне, что можно въезжать прямо туда. Потом мы вышли из машины, Джек включил свет, закрыл ворота гаража и, толкнув дверь, которая вела в подвал, пропустил нас вперед. Мы вошли в самый обыкновенный подвал: там стояли корыта для белья, стиральная машина, козлы для пилки дров, лежали связки газет, а возле одной стены - несколько картонных ящиков и пустых банок из-под краски. Джек подошел к другой двери, остановился, взявшись за ручку, и повернулся к нам. Я знал, что у него там неплохой, хотя и не новый, бильярдный стол; он говорил мне, что очень часто им пользуется, просто гоняя шары сам с собой - это помогает ему собраться с мыслями. Джек взглянул на женщин. - Возьмите себя в руки, - произнес он, потом зашел, потянул шнурок выключателя, и мы вошли следом за ним. Лампа над бильярдным столом должна ярко освещать его поверхность. Она подвешена низко, чтобы свет не резал глаза игрокам, и потолок остается во тьме. У Джека лампа была еще охвачена прямоугольным абажуром, который ограничивал круг света лишь верхушкой стола, а все остальное помещение тонуло в полумраке. Я почти не различал лица Бекки, но услышал, как у нее перехватило дыхание. На ярко-зеленом сукне в слепящем свете 150-ваттной лампы, накрытое прорезиненной тканью, лежало какое-то тело. Я оглянулся на Джека, и он сказал: - Ну-ка, снимите покрывало. Ощущение раздражения и беспокойства не покидало меня: все это выглядело слишком уж таинственно, и у меня мелькнула мысль, что Джек специально нагнетает драматические эффекты. Я стащил ткань и отбросил ее в сторону. На зеленом сукне лежал на спине обнаженный мужчина. Тело его было белоснежным, кожа в блестящем свете отдавала синевой, весь вид его был неестественным, театральным, но в то же время вполне, даже чересчур реальным. Тело было не толстое, весило килограммов семьдесят, но хорошо упитанное и мускулистое. Я не мог определить возраст, но это был явно не старик. Глаза, раскрытые навстречу потоку слепящего света, голубые и абсолютно прозрачные. На теле не было ни ран, ни каких бы то ни было признаков причины смерти. Я подошел к Бекки, взял ее под руку и повернулся к Джеку. - И что? Он покачал головой, воздерживаясь от комментариев. - Смотрите дальше. Исследуйте его. Не замечаете ничего необычного? Я снова повернулся к телу на столе. Мое раздражение все возрастало. В этом мертвом человеке действительно было что-то необычное, но я не мог понять, что именно, и из-за этого сердился еще больше. - Послушайте-ка, Джек, - обернулся я к нему, - я ничего не вижу, кроме мертвого тела. Давайте-ка выясним тайну: в чем дело? Он опять покачал головой, умоляюще гляди на меня. - Майлз, успокойтесь, пожалуйста. Я не хочу пересказывать вам свои впечатления от всего этого, не хочу воздействовать на вас. Если тут есть что-то необычное, я хочу, чтобы вы сами увидели это. А если нет, если я выдумываю, я тоже хочу знать. Поймите меня, Майлз, - мягко произнес он. - Присмотритесь повнимательнее к этой штуке. Я начал тщательно осматривать труп, не прикасаясь к нему, медленно передвигаясь вокруг стола, останавливаясь, чтобы присмотреться под разными углами. Джек, Бекки и Теодора отодвигались в сторону, когда я приближался к ним. - Хорошо, - наконец вымолвил я неохотно, будто извиняясь. - В нем действительно есть что-то необычное. Вы не выдумываете. Или я тоже выдумываю. - Еще с минуту я постоял, всматриваясь в то, что лежало на столе. - Вот что, - решился выговорить я, - не часто встретишь такое тело, живое или неживое. Оно напоминает мне туберкулезных больных, которых я видел, - тех, кто почти всю жизнь проводит в санаториях. - Я посмотрел на присутствующих. - Нельзя прожить в нормальных условиях и не получить там и сям каких-нибудь шрамов или хотя бы маленьких царапин. Но эти больные из санаториев не имели возможности их получить, их тела оставались неповрежденными. Точно так же выглядит и это... - Я показал на бледное, неподвижное в лучах света тело. - Но оно не туберкулезное. Это крепко сбитое, здоровое тело, и мышцы у него развитые. Тем не менее оно никогда не играло в футбол или хоккей, не падало на цементный пол, никогда не ломало ни одной косточки. Вид у него такой, будто им... не пользовались. Вы это имели в виду? Джек кивнул. - Да. А еще что? - Бекки, с тобой все в порядке? - Я посмотрел на нее через стол. - Да, - кивнула она, покусывая губы. - Лицо, - ответил я Джеку. Я стоял, всматриваясь в лицо - белое, как воск, абсолютно спокойное и неподвижное, с фиксированным взглядом прозрачных, как стекло, глаз. - Оно какое-то... незрелое. - Я не знал, как это точнее определить. - Кости развиты нормально, это лицо взрослого человека. Но вид у него... - я лихорадочно подыскивал нужное слово, но не мог найти, - какой-то незавершенный. Оно... Джек перебил меня возбужденным от нетерпения голосом, он даже улыбнулся. - Вы когда-нибудь видели, как делают медали? - Медали? - Да, тонкой работы. Медальоны. - Нет. - Так вот, для действительно тонкой работы на твердом металле, - оживленно принялся пояснить Джек, - делают два отпечатка. Я не понимал, что он говорит и зачем. - Сначала берут штамп и делают отпечаток номер один, перенося на гладкий металл грубые основные черты. А потом используется штамп номер два, и именно он придает детали те тонкие линии и чудесную отделку, которые вы видите на настоящих медальонах. Приходится так делать потому, что второй штамп, тот, который с деталями, не может оставить отпечаток на гладкой поверхности. Сначала нужно придать грубые черты штампом номер один. Он остановился, переводя взгляд с меня на Бекки, чтобы удостовериться, что мы слушаем. - Итак? - спросил я с легким нетерпением. - На медальонах обычно изображают лица. И когда вы смотрите на них после штампа номер один, лицо еще не закончено. Все есть, все правильно, но детали, которые придают индивидуальность, отсутствуют. - Он пристально посмотрел на меня. - Майлз, вот на что похоже это лицо. Все есть: губы, нос, глаза, кожа и все необходимые кости. Но нету черт, нет подробностей, нет индивидуальности. Оно недоделано. Посмотрите на него! - Голос Джека зазвенел на высокой ноте. - Это как бы заготовка лица, которая ждет, чтобы на ней отштамповали окончательные, завершающие черты! Он был прав. Я еще никогда в жизни не видел такого лица. Не то чтобы оно было вялым, этого никак нельзя было сказать. Но оно имело какой-то бесформенный, бесхарактерный вид. Это в общем-то не было лицо - еще не было. В нем не замечалось никакой жизни, никаких признаков жизненного опыта; я только так могу это объяснить. - Кто он? - спросил я. - Не знаю, - Джек подошел к двери и указал на лестницу, которая вела из подвала наверх. - Там, под лестницей, есть небольшой чуланчик, он отгорожен фанерой. Я там держу всякий мусор: старую одежду, поломанные электроприборы, пылесос, утюг, лампочки и всякое такое. А еще несколько старых книг. Там-то я его и нашел: мне нужна была какая-то справка, и я думал, что найду ее в этих книгах. Он там лежал на коробках с одеждой точно так, как вы видите сейчас. Ох, и испугался же я! Выскочил оттуда, как кот из собачьей будки, и крепко ударился головой, - он ощупал макушку. - Потом вернулся и вытащил его. Я думал, что он, может быть, еще жив. Майлз, за какое время мертвое тело окончательно коченеет? - Часов за восемь-десять. - Пощупайте его, - сказал Джек. Похоже было, что он забавляется, как человек, который много пообещал и теперь придерживается своего слова. Я поднял неподвижную руку, придерживая ее за запястье, она была мягкой и гибкой. Даже не очень холодной на ощупь. - Посмертное окоченение отсутствует, - заметил Джек. - Согласны? - Согласен, - ответил я, - но ведь картина посмертного окоченения не всегда одинакова. Существуют определенные условия... - Я не знал, что еще сказать. - Если хотите, - заявил Джек, - можете перевернуть его, но и на спине не найдете никаких ран. И на голове тоже. Никаких признаков того, что его убили. Я засомневался, но по закону я не имел права прикасаться к мертвому телу, и только накрыл его тканью. - Ладно, - сказал я. - Теперь куда - наверх? - Ну да, - кивнул Джек; стоя в дверях, он держал руку на шнурке выключателя, пока мы не вышли. Наверху, в гостиной, Теодора включила свет, расставила пепельницы, приветливо пригласила нас садиться, потом пошла на кухню и через минуту вернулась без фартука. Она уселась в легком кресле, мы с Бекки на тахте, а Джек устроился в кресле-качалке у окна. Почти вся передняя стена его гостиной представляет собой огромный сплошной лист стекла, так что можно видеть огни всего города, разбросанного среди холмов. Это замечательная комната. - Хотите выпить? - спросил Джек. Бекки покачала головой, а я сказал: - Нет, спасибо, но вы на нас не обращайте внимания. Джек с женой тоже не стали пить. - Мы пригласили вас, Майлз, - заговорил Джек, - не только потому, что вы врач, но и потому, что вы умеете смотреть фактам в лицо. Даже если факты не такие, какими им положено быть. Вы не из тех, кто вылезет из кожи вон, доказывая, что черное - это белое только потому, что так удобнее. Для вас вещи таковы, какими они есть, в чем мы имели случай убедиться. Я пожал плечами и ничего не сказал. - Что вы можете добавить насчет того тела внизу? - спросил Джек. Некоторое время я молча крутил пуговицу на пиджаке, пока не отважился сказать: - Видимо, кое-что могу. Это бессмысленно, совершенно глупо, но я много бы дал, чтобы сделать вскрытие этого тела, потому что знаете, что я рассчитывал бы там найти? - Я посмотрел на всех - Джека, Теодору, Бекки, но никто не ответил; все сидели в напряженном ожидании. - Думаю, что я не смог бы найти никакой причины смерти. Я полагаю, что органы в таком же безупречном состоянии, как кожа. Все в порядке, вполне работоспособно. Я дал им некоторое время, чтобы обдумать мои слова; произнося их, я чувствовал себя последним идиотом и в то же время был совершенно уверен в своей правоте. - Это еще не все. Я уверен, что, когда доберусь до желудка, там внутри ничего не будет. Ни крошечки, ни единой частички еды, переваренной или непереваренной - ничего. Пусто, как у новорожденного. То же и в кишечнике - ни кусочка кала, ничего. Нигде ничего. Почему? - Я снова оглядел всех. - Потому что я считаю, что тело никогда не умирало. Нет никакой причины смерти, потому что смерти не было. Оно никогда не умирало, так как никогда не жило. - Я пожал плечами и откинулся на тахте. - Вот так. Нравится? - Еще бы, - отозвался Джек, энергично кивая головой. Женщины молча наблюдали за нами. - Мне этого вполне достаточно. Я только ждал подтверждения. - Бекки, - обернулся я к ней, - а ты что думаешь? Она мрачно покачала головой, потом произнесла: - Я... поражена. И вообще, я не прочь выпить. Все мы улыбнулись, и Джек поднялся было, но Теодора сказала: "Я сама" и встала с места. - Всем по одной? - спросила она и отправилась на кухню. В тишине, которая воцарилась в комнате, мы задумчиво закурили, неторопливо передавая друг другу сигареты и спички; через некоторое время вернулась Теодора и раздала стаканы. Каждый из нас немного пригубил, и тогда Джек сказал: - Именно так я считаю, и Теодора тоже. Дело в том, что я ей не рассказывал о своих впечатлениях. Я просто дал ей посмотреть на это и сформулировать собственное мнение, так же, как и вам, Майлз. И это она первой сделала сравнение с медальонами: мы когда-то видели, как их изготовляют. - Джек вздохнул и покачал головой. - Мы целый день говорили и думали об этом, Майлз, а потом решили обратиться к вам. - Вы больше никому об этом не говорили? - Нет. - Почему вы не вызвали полицию? - Не знаю. - Джек взглянул на меня с легкой улыбкой. - У вас есть желание ее вызвать? - Нет. - Почему же? Настала моя очередь улыбнуться. - Не знаю. Но не хочу. - То-то же, - кивнул Джек. Некоторое время мы молча посасывали коктейль. Джек не спеша гонял льдинки в своем стакане, внимательно приглядываясь к ним, потом медленно произнес: - Я чувствую, тут надо делать что-то большее, чем обращаться в полицию. Сейчас не тот случай, когда можно переложить ответственность на кого-то. Да и что, в конце концов, может сделать полиция? Это не труп, и мы это знаем. Это... - он дернул плечом, и лицо у него помрачнело, - это что-то страшное. Что-то... я даже не знаю, что. - Он поднял взгляд и посмотрел на всех нас. - Я только знаю и каким-то образом уверен в том, что мы не имеем права допустить здесь ошибку. Что существует выход - разумный, единственно правильный выход, одна-единственная вещь, которую нужно сделать, - и если мы ее не сделаем, если ошибемся, произойдет что-то ужасное. Я спросил: - Что сделать, например? - Не знаю. - Джек повернулся и посмотрел в окно. Потом опять перевел взгляд на нас и едва заметно улыбнулся. - У меня неудержимое желание... обратиться непосредственно к президенту в Белый дом, или к начальнику штаба армии, шефу ФБР, в морскую пехоту или кавалерию, к кому угодно. - Он покачал головой, криво усмехаясь собственной решительности. - Майлз, я имею в виду вот что: нужен _кто-то_ - неважно кто, лишь бы это был тот самый человек, который усвоил бы сразу и бесповоротно, насколько это важно. И я хочу, чтобы он, или они, сделали то, что нужно, без ошибки. А все дело в том, что человек, с которым я бы связался, даже если он выслушал бы и поверил мне, может оказаться совсем не тем человеком, который поступит наилучшим образом. В чем бы это ни заключалось. Но одно я знаю наверняка - это дело не для городской полиции. Это... - он опомнился, сообразив, что повторяется, и замолчал. - Знаю, - откликнулся я. - У меня точно такое же чувство - что все надежды мира сосредоточены на нас. В медицине иногда, в тяжелых ситуациях, ответ или ключ к решению возникает практически ниоткуда; видимо, это делается где-то в подсознании. Я спросил: - Джек, какой у вас рост? - Метр семьдесят пять. - Точно? - Ну да. А что? - А какой, по-вашему, рост у тела внизу? Он внимательно посмотрел на меня, потом произнес: - Метр семьдесят пять. - А вес ваш какой? - Семьдесят. - Он кивнул. - Да, примерно столько же весит и тело. Вы попали в яблочко: у него мои размеры и строение тела. Однако оно не очень похоже на меня. - И еще. У вас есть штемпельная подушечка? Он повернулся к жене: - Есть у нас? - Что? - Штемпельная подушечка? Для экслибрисов. - Да. - Теодора поднялась и подошла к столу. - Где-то тут есть. - Она нашла подушечку, Джек взял ее, потом из другого ящика вынул лист бумаги. Я подошел к столу, и Бекки вслед за мной. Джек намазал краской подушечки всех пяти пальцев правой руки и протянул их мне. Я взял его кисть, придавил пальцы, старательно раскатывая каждый, к листу бумаги и получил полный ряд четких отпечатков. Потом я взял подушечку и лист. - Пойдете, девушки? - указал я на дверь. Они посмотрели друг на друга, их совсем не тянуло возвращаться к этому бильярдному столу, но и оставаться тут одним не хотелось. Бекки сказала: - Не хочу, но пойду. Теодора тоже кивнула. Внизу Джек включил лампу над бильярдом. Она слегка покачивалась, и я придержал ее за абажур. Но пальцы у меня дрожали, и я только сделал хуже. Все равно она качалась то в ту, то в другую сторону: яркий круг перемещался с одного края стола на противоположный, оставляя на мгновение гладкий лоб в полутьме. Создавалось впечатление, что тело немного шевелится. Я схватил кисть правой руки, сосредоточившись на ней и стараясь не смотреть на лицо. Я намазал краской кончики всех пяти пальцев, потом положил лист бумаги с отпечатками пальцев Джека на широкий борт бильярда, рядом с правой рукой тела. Поднял его руку, положил ее на белый лист и сделал отпечатки всех пальцев точно под отпечатками пальцев Джека. Бекки застонала, когда мы увидели то, что вышло, да и всем нам стало не по себе. Потому что одно дело рассуждать о теле, которое никогда не было живым, о заготовке. Но совсем другое дело, затрагивающее что-то первобытно-глубинное в мозгу, когда эти рассуждения подтверждаются. Никакого рисунка не было: было пять абсолютно гладких, непроницаемо черных кругов. Я старательно стер краску с пальцев, и все мы наклонились, столпившись под раскачивающейся лампой, и уставились на потемневшие кончики этих пальцев. Они были гладкими, как у новорожденного. Теодора тихо пробормотала: - Джек, мне сейчас будет плохо. Он обернулся, подхватил ее - она уже сгибалась пополам - и потащил наверх. В гостиной я сказал Джеку, покачивая головой: - Я знаю, как это правильно назвать. Это заготовка, которая не завершена и ждет окончательной доводки. Он кивнул: - Что делать? Вам что-нибудь приходит в голову? - Конечно, - какое-то время я молча смотрел на него. - Но это только предположение. И если вы с ним не согласитесь, никто вас обвинять не станет, и я меньше всех. - В чем дело? - Не забывайте, это только предположение. - Я повернулся к Теодоре. - Но если вы считаете, что не выдержите, не нужно пытаться, предупреждаю вас. - Я снова взглянул на Джека. - Оставьте тело там, где оно лежит, на столе. Сейчас вы пойдете спать, я дам вам снотворное. - Я посмотрел в сторону Теодоры. - А вы не ложитесь, не давайте себе засыпать ни на минуту. Каждый час, _если_ сможете, спускайтесь в подвал и смотрите на это... тело. Если вы заметите хотя бы небольшие изменения, бегите наверх и немедленно будите Джека. Выведите его из дома - оба убегайте из дому как можно скорее - и приезжайте ко мне. Джек какое-то время смотрел на Теодору, потом спокойно произнес: - Если ты считаешь, что не сможешь выдержать, скажи "нет". Она кусала губу, не поднимая глаз от дорожки на полу, потом встретилась взглядом со мной, с Джеком. - Как это... будет выглядеть? Какие произойдут изменения? Никто не ответил, и она опять опустила взгляд, покусывая губу. Свой вопрос она уже не повторяла. - А Джек проснется? - вновь произнесла она. - Я смогу его сразу разбудить? - Конечно. Ударите по щеке - мигом подскочит. Слушайте: даже если ничего не произойдет, разбудите его, если почувствуете, что больше не выдерживаете. Тогда можете вместе приехать ко мне на все остальное время, если захотите. Она кивнула и опять уставилась в пол. Наконец она выговорила: - Думаю, что смогу. - Она мрачно взглянула на Джека. - Раз уж я знаю, что смогу разбудить его в любой момент, думаю, что выдержу. - Может, останемся с ней? - спросила Бекки. Я пожал плечами. - Не знаю. Наверное, не нужно. По-моему, оставаться должны только те люди, которые здесь живут, я не уверен, что иначе это сработает. Хотя не знаю, почему я так говорю; это только предчувствие, интуиция. Тем не менее я считаю, что здесь должны находиться только Джек с Теодорой. Джек кивнул и, спросив взглядом согласия Теодоры, сказал: - Мы попробуем. Потом мы еще немного посидели и поговорили, поглядывая на огни города в небольшой долине внизу. Но тема была исчерпана, и где-то около двенадцати, когда огни в основном уже погасли, мыс Бекки встали и начали прощаться. Беличеки оделись и поехали с нами, чтобы подобрать машину Джека. Он оставил ее на Саттер-плейс, за полтора квартала от кинотеатра. Мы остановились там, и, когда Беличеки выходили, я еще раз напомнил Теодоре, чтобы она разбудила Джека и они оба оставили дом, если с телом в подвале будут происходить какие-нибудь изменения. Я достал из саквояжа несколько таблеток секонала и дал их Джеку, объяснив, что одной достаточно для крепкого сна. Потом они попрощались - Джек с легкой улыбкой, а Теодора даже не пыталась изобразить ее, сели в свою машину и поехали домой. Когда я вез Бекки пустыми улицами, она тихонько спросила: - Майлз, тут нет связи? Между этим и... тем, что с Вильмой? Я удивленно посмотрел на нее, но она уставилась прямо перед собой. - Ты думаешь? - небрежно поинтересовался я. - Видишь тут связь? - Да. - Она не смотрела на меня в поисках подтверждения, а просто уверенно кивнула. Потом добавила: - Были еще подобные случаи? - Несколько. - Следя за асфальтом в свете фар, я краем глаза поглядывал на Бекки. Она сидела молча, не шевелясь. Потом мы выехали на ее улицу, и когда я остановил машину напротив ворот ее дома, Бекки произнесла, не поднимая глаз: - Майлз, я хотела тебе рассказать, - начала она неторопливо, спокойным тоном, - у меня такое чувство, что... - вдруг ее прорвало, - что мой отец вовсе не мой отец! Бросив испуганный взгляд на темную веранду своего дома, Бекки спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. 5 У меня не очень богатый опыт обращения с рыдающими женщинами, но в книжках я читал, что нужно прижать девушку к себе и дать ей возможность выплакаться. И это всегда оказывается самым разумным и целесообразным. Итак, я повел себя разумно и целесообразно. Я привлек Бекки к себе и не мешал ей плакать, потому что понятия не имел, что мне делать или говорить. После того, что мы недавно видели в бильярдной Джона Беличека, я уже не знал, как отвечать Бекки, если она будет утверждать, что ее родной отец самозванец или кто-то чужой, только внешне похожий на отца. Но как бы там ни было, мне нравится держать Бекки в объятиях. Она вообще такая - не большая и не маленькая, и все у нее в самый раз. Кругом на улице было тихо и спокойно, а в машине Бекки удобно полулежала у меня на руках, прижимаясь щекой к моей груди. Мне было не по себе, страшновато даже, но все равно очень приятно было чувствовать возле себя живое тепло Бекки. Когда рыдания, затихая, перешли в прерывистые всхлипывания, я спросил: - Может, ты сегодня останешься у меня? - Меня бросило в жар от одной только мысли об этом. - Я буду спать внизу на диване, а ты займешь любую комнату... - Нет. - Бекки высвободилась, не поднимая головы, чтобы я не видел ее лица, и стала копаться в сумочке. - Я не боюсь, Майлз, - спокойно объяснила она, - только волнуюсь. - Она достала пудру и, склонившись к освещенной приборной доске, тщательно припудрила потеки от слез. - Это как если бы папа был болен, - добавила она. - Немного не в себе, но... - она примолкла, подводя губы, потом посмотрела на себя в зеркальце. - Нет, мне сейчас не время уходить из дому, - закончила она, щелкнув пудреницей, но затем посмотрела на меня и улыбнулась. Вдруг Бекки наклонилась и поцеловала меня в губы - тепло и крепко. Потом открыла дверцу и выскользнула из машины. - Пока, Майлз! Позвони утром. - Быстрой походкой она зашагала по мощеной дорожке к темному дому. Я проводил взглядом ее хорошенькую округлую фигурку, прислушиваясь к легкому стуку ее туфелек по дорожке, услышал, как она легко взбежала по лестнице, увидел, как ее фигура исчезла во мраке веранды. Через минуту хлопнула дверь, и наступила тишина. Я долго сидел, покачивая головой и припоминая, что думал о Бекки в начале этого вечера. В конце концов, вряд ли из нее выйдет этакий добрый приятель, волей случая расхаживающий в юбке. Стоит только привлечь к себе хорошенькую девушку, которая тебе нравится, подумал я, дать ей немного поплакать, и тут же чувствуешь себя рыцарем, нежным и сильным. Дальше к этому начнет примешиваться секс, и если ты не слишком осторожен, даже не заметишь, как уже влюблен. Я усмехнулся про себя и включил мотор. Значит, я буду осторожен, вот и все. Мне никак не хотелось жениться вновь, когда повсюду еще были обломки первого брака. На повороте я оглянулся на дом Бекки, большой и белый в слабом свете звезд, и убедил себя, что, хотя она мне и очень нравится, хотя она и весьма привлекательна, я смогу выбросить ее из головы без большого труда, что я и сделал. Я ехал по безмолвному городу, размышляя о Беличеках, оставшихся в доме на холме. Я был уверен, что Джек сейчас спит, а Теодора, возможно, смотрит на город сквозь окно гостиной. Вполне вероятно, что она сейчас следит за фарами моего автомобиля, не догадываясь, что это я. Я представил себе, как она пьет кофе, возможно, курит сигарету, пытаясь перебороть страх перед тем, что лежит у нее под ногами, в бильярдной, - и набирается решимости спуститься туда, нащупать выключатель, а затем поднять взгляд на это белое, как воск, тело, лежащее на зеленом сукне стола. Часа через два, когда зазвонил телефон, лампа у моей кровати еще горела: я взялся было читать в уверенности, что не засну, но заснул немедленно. Было три часа - это я отметил механически, протягивая руку к трубке. - Алло, - произнес я и одновременно услышал, как на том конце трубка упала на рычажок. Я знал, что ответил на первый же звонок, как бы я ни уставал, я всегда слышу телефон и отвечаю мгновенно. - Алло, - повторил я чуть громче, дунул в микрофон, но ответа не было, и я положил трубку. Год тому назад девушка с коммутатора, которую я знал даже по имени, сообщила бы мне, кто звонил. Конечно, в такое время у нее на доске горела бы одна-единственная лампочка, и она бы помнила, чей это телефон, потому что вызывали врача. Но теперь у нас современные телефоны, с дисками, замечательно удобные тем, что экономят вам чуть ли не целую секунду, а то и больше, всякий раз, когда нужно звонить; чрезвычайно совершенные и чрезвычайно бестолковые: ни один из них не способен запомнить, где в данный момент находится врач, когда он позарез нужен для заболевшего ребенка. Иногда мне кажется, что мы сознательно изгоняем из нашего быта все человеческое. Присев на край кровати, я устало выругался. С меня уже было вполне достаточно - звонков, событий, тайн, прерванного сна, женщин, которые привязываются именно тогда, когда хочешь, чтобы тебя оставили в покое, собственных мыслей - всего на свете. Я закурил сигарету, заранее зная, какой мерзкий вкус у нее будет - так и оказалось, и мне захотелось выбросить сигарету, но я дососал ее до конца. А когда я отшвырнул окурок, выключил свет и почти заснул, послышались неровные шаги на лестнице, переливы звонка, всегда неожиданно шумные ночью, и сразу же быстрый растерянный стук в стекло входной двери. Это были Беличеки - Теодора с широко раскрытыми глазами, с белым, как мука, лицом, совершенно неспособная говорить, и Джек с каким-то сумасшедшим взглядом, в котором застыло мертвое спокойствие. Ничего не говоря, мы помогли Теодоре подняться по лестнице, уложили ее в постель, укрыли одеялом, и я сделал ей инъекцию успокаивающего. Джек присел на край кровати и долго следил за женой, держа ее за руку и всматриваясь в лицо. Я сидел в пижаме в противоположном углу, пока Джек наконец не поднял взгляд на меня. Я заговорил, умышленно не понижая тона: - Она будет спать несколько часов, не меньше, Джек, может быть, даже до восьми или девяти утра. Потом она проснется голодная, и с ней все будет в порядке. Джек утвердительно кивнул, еще несколько секунд смотрел на жену, направляясь к двери, а я вышел вслед за ним. У меня большая гостиная, стены оклеены простыми серыми обоями, мебель родители купили еще в двадцатые годы. Это большая приятная комната, которая, по-моему, еще сохраняет простоту и уют, характерные для быта предыдущего поколения. Мы с Джеком сели в разных концах гостиной со стаканами в руках; после нескольких глотков, уставившись в пол, Джек начал рассказывать: - Теодора разбудила меня, дергая за воротник рубашки, я спал одетый, причем так хлестала по щекам, что у меня зубы щелкали. Я услышал, как она, - Джек поднял на меня мрачный взгляд (он всегда тщательно подбирает слова), - не то чтобы зовет меня, а только выговаривает мое имя каким-то приглушенным отчаянным стоном: "Джек... Джек... Джек". Он мотнул головой, будто прогоняя увиденное, прикусил нижнюю губу, потом отпил немалый глоток. - Я проснулся, и с ней случилась истерика. Она ничего не говорила, только посмотрела на меня каким-то безумным взглядом, а потом бросилась к телефону, набрала твой номер, чуть подождала, не выдержала, бросила трубку и стала кричать мне - приглушенно, будто кто-то могу слышать, - чтобы я ее забрал оттуда. Джек скривился, крайне недовольный собой. - Не сообразив, я взял ее за руку и повел в гараж по подвальной лестнице. Она стала упираться, пытаясь высвободить руку и толкая меня в плечо с обезумевшим видом. Майлз, наверное, она выцарапала бы мне глаза, если бы я не отпустил ее. Мы вышли через парадную дверь. Но она так и не приблизилась ни к подвалу, ни к гаражу - стояла на дорожке, в отдалении, пока я вывел машину. Джек отхлебнул из стакана и задумчиво всмотрелся в блестящую черную тьму за окном. - Не знаю точно, что она там увидела, - он взглянул на меня, - но могу догадываться, как и ты. У меня не было времени пойти посмотреть самому, я понял, что надо забирать оттуда Теодору. Она ничего не рассказала мне по дороге, только сидела нахохлившись, вздрагивая, тесно прижимаясь ко мне и повторяя "Джек, о Джек!" - Некоторое время он мрачно смотрел на меня. - Что-то мы доказали, Майлз, наверняка, - вымолвил он наконец со спокойной горечью. - Эксперимент, по-моему, сработал. Яне знал, что ответить, да и не делал вид, будто знаю, а только покачал головой. - Хотел бы я взглянуть на _это_, - наконец пробормотал я. - Я тоже. Но сейчас я не оставлю Теодору одну. Если она проснется и позовет, а я не отвечу и в доме никого не будет, она сойдет с ума. Я промолчал. Бывает так, что за одно мгновение в голове проносится целый рой мыслей - вот такое сейчас происходило со мной. Я представил, как еду к дому Джека, останавливаю машину возле пустого жилья, выхожу в темноту, прислушиваясь к стрекоту кузнечиков в тишине. Потом вообразил, как шагаю к раскрытой двери гаража, шаркая по темному подвалу, ощупывая руками стену в поисках выключателя. Почти воочию я увидел, как захожу в непроглядную тьму бильярдной, на ощупь пробираюсь к столу, зная, _что_ там лежит, подхожу ближе и ближе к стене с вытянутыми вперед руками, надеясь, что они прикоснутся к столу, а не к этому неживому телу во тьме. Представил, как натыкаюсь на стол, нащупываю, наконец, лампу, включаю ее, опуская глаза, чтобы посмотреть на то, что довело Теодору до истерики, и мне сделалось жутко. У меня не было ни малейшего желания делать то, что я заставил сделать Теодору. Не хотел я ехать в этот дом ночью, да еще один. Внезапно я разозлился на себя. Я искал оправданий, уверял себя, что сейчас не время ехать туда, и одновременно знал, что мы должны действовать, должны что-то делать. Свой гнев и смущение я направил на Джека. - Слушай, - я вскочил на ноги, злобно поглядывая на него, - что бы мы ни собирались с этим делать, мы должны начинать! У тебя есть что сказать? Придумал что-нибудь? Что нам, черт побери, делать? - Я чувствовал, что у меня начинается нечто вроде истерики. - Не знаю, - медленно выговорил Джек. - Но мы должны действовать осторожно, проверять каждый шаг... - Ты это говорил! Ты это уже говорил вечером, и я согласен, согласен! Ну и что? Мы не можем сидеть сложа руки, пока нам не откроется единственный верный шаг! - В конце концов я овладел собой. Мне кое-что пришло в голову, и я кинулся через комнату, на ходу бросив Джеку, что со мной, мол, все в порядке. Затем я поднял телефонную трубку и набрал номер. В трубке послышались гудки, и я невольно усмехнулся. Я ощущал какое-то злорадное удовлетворение. Когда врач-терапевт берется за частную практику, он заранее знает, что его будут поднимать с постели, скорее всего, до конца его дней. Он и привыкает к этому, и не привыкает. Потому что в большинстве случаев ночной звонок означает что-то серьезное - перепуганные люди, с которыми нужно иметь дело, и все оказывается гораздо хуже; вполне возможно, что придется поднимать с постели аптекаря, а то и обращаться в больницу. И за всем этим - скрытые от больного и его семьи - ваши собственные ночные страхи и сомнения в самом себе, которые тоже нужно преодолеть, потому что сейчас все зависит от вас и никого другого, вы - врач. Ночной звонок не шутка, поэтому иногда нельзя не позавидовать тем специалистам, у которых никогда или почти никогда не бывает срочных вызовов. Когда гудки на другом конце наконец прекратились, я криво усмехнулся, представив себе доктора Манфреда Кауфмана с всклокоченными черными волосами, полузакрытыми глазами, удивленного - кто бы это мог звонить. - Алло, Мэнни? - сказал я, когда он отозвался. - Угу. - Слушай, - я говорил озабоченным тоном, - я тебя случайно не разбудил? От этого он окончательно проснулся и принялся отчаянно ругаться. - В чем дело, доктор, - поинтересовался я, - где это вы научились такой лексике? Думаю, вы ее извлекли из грязного и скользкого подсознания ваших пациентов. Как бы мне хотелось быть главным косторезом, который берет двадцать пять зеленых за один взмах скальпеля, чтобы сидеть, слушать и совершенствовать свой лексикон. Ни одного назойливого ночного звонка! Ни одной скучной операции! Ни одного вонючего рецепта! - Майлз, какого черта тебе нужно! Предупреждаю, я положу трубку и выключу этот распроклятый... - Ладно, ладно, Мэнни, слушай. - Я все еще улыбался, но тон мой не обещал никаких шуток. - Кое-что случилось, Мэнни, и мне нужно тебя видеть. Как можно быстрее, причем тут, у меня. Приезжай сюда, Мэнни, поскорее - это важно. Мэнни парень сообразительный, до него быстро доходит, и ему не нужно ничего повторять или объяснять. Помолчав минутку, он сказал: - Ладно, - и положил трубку. С чувством огромного облегчения я вернулся к своему стулу и стакану. Если и звать кого-то на консультацию, то Мэнни первый, кого я хотел бы видеть. Сейчас он направлялся сюда, и я ощущал, что мы все-таки что-то делаем. Я взял стакан, готовый сесть, и уже раскрыл было рот, чтобы обратиться к Джеку, когда произошло то, о чем часто читаешь, но редко испытываешь. В один миг меня проняло холодным потом, я застыл на месте, дрожа от ужаса. Произошла в общем-то несложная вещь - я кое о чем подумал. Что-то пришло мне в голову, опасность настолько очевидная и ужасная, что я сообразил: мне нужно было подумать об этом уже давно, но я этого не сделал. И теперь, охваченный страхом, я понял, что не имею права терять ни секунды. Не снимая с ног легких туфель, я бросился в переднюю, схватил со стула свой плащ и ринулся к двери, на бегу просовывая руки в рукава. Мной управляла одна-единственная мысль: невозможно делать ничего другого, только бежать, действовать... Я напрочь забыл о Джеке, забыл о Мэнни, когда рванул на себя дверную ручку и выбежал в ночь. Я уже взялся за дверцу "форда", но вспомнил, что ключи от машины остались наверху, а возвращаться за ними было просто невозможно. Я пустился бегом изо всех сил - не знаю почему, но мне показалось, что тротуар мешает, замедляет скорость, я перепрыгнул через зеленую полосу газона и понесся темными пустыми улицами Санта-Миры. На протяжении Двух кварталов я бежал, никого не встретив. Дома вдоль улиц стояли темные и молчаливые, и единственным звуком во всем мире было стремительное шлепанье моих туфель по асфальту и мое громкое пыхтение, которое, казалось, заполняло всю улицу. Вдруг впереди на перекрестке мостовая осветилась, сразу стала яркой, и в свете фар приближавшейся машины стали видны каждый камешек и трещинка на ее поверхности. Я уже не мог ничего соображать - только бежал, бежал прямо на яркий слепящий свет. Заскрежетали тормоза, завизжала резина по асфальту, и блестящий край бампера зацепил за полу моего плаща. - Т-ты, сукин сын! - заорал мужской голос с нечеловеческими от страха и злости нотками. - Идиот бешеный! Где-то позади слова слились в неразборчивое бормотание, а ноги, послушно топая, несли и несли меня дальше в темноту. 6 Я чуть ли не на ощупь добрался до дома Бекки. Сердце, казалось, гнало всю кровь в голову, к глазам, и я ничего не видел. Мое тяжелое дыхание стоном отражалось от стен дома. Я начал проверять окна в подвале, изо всех сил толкая каждое внутрь обеими руками, перепрыгивая потраве от окна к окну. Все они были заперты. Я обошел дом, намотал плащ на руку, приложил кулак к стеклу и начал постепенно давить, пока стекло не треснуло. Один обломок упал внутрь и разбился с легким звоном. По всему переплету побежали трещины, несколько обломков подались внутрь, но остались на месте. Я уже немного пришел в себя и в слабом свете звезд стал осторожно вынимать куски один за другим, сбрасывая их в траву и расширяя отверстие. Потом я просунул туда руку, отпер окно, раскрыл его и полез внутрь, нащупывая ногами пол. Фонарик-авторучка во внутреннем кармане больно прижался к груди. Распрямившись, я включил его. Крохотный луч был слишком слаб и расплывчат и светил всего на два-три шага. Я медленно продвигался в темном незнакомом подвале, обходя кучи старых газет, покрытые ржавчиной железные двери, прислоненные к стене, заляпанные краской ободранные козлы, старый сундук, поломанный рукомойник, кучу каких-то железок, деревянные прямоугольные опорные столбы, покрытую пылью огромную фотографию в рамке - выпускной класс Бекки - и стал уже испытывать некоторую растерянность. Время шло, а я не находил того, что должно было быть где-то тут и что я обязательно должен был найти, если не было уже слишком поздно. Я попробовал открыть сундук. Он оказался незапертым, и я засунул руку по самое плечо, ощупывая старую одежду, которой был заполнен сундук, пока не сообразил, что там больше ничего нет. Ничего не было среди старых газет и за прислоненной к стене дверью, ничего в стоявшем в углу книжном шкафу - его полки были заставлены потрескавшимися пустыми цветочными горшками. Я нашел деревянный станок, заваленный инструментами и обрезками дерева, под ним валялось множество досок и брусков. Как можно тише я отодвинул в сторону большую часть досок, но все же произвел немало шума. Под станком тоже ничего не было, кроме деревяшек. Я осветил фонариком пустые, покрытые пылью и паутиной полки станка. А время шло, и я уже обыскал весь подвал. Я не знал, где еще искать, и посматривал на окна, опасаясь увидеть первые признаки рассвета. Но вот мне попался большой шкаф. Он был выстроен вдоль самой дальней стены, на всю ширину подвала, от потолка до пола. В мигающем свете фонарика я сначала решил, что это просто стена, и не заметил шкафа. Я открыл первую дверцу - на полках стояли консервы. Растворил соседние. Полки были покрыты слоем пыли и пусты - все, кроме одной, нижней, у самого пола. Оно лежало там, на этой некрашеной деревянной полке, прямо на спине, с широко раскрытыми глазами, неподвижно прижатыми к бокам руками, и я опустился на колени рядом. Думаю, что можно за одно мгновение лишиться разуме, и я, похоже, был к этому очень близок. Теперь я понял ощущения Теодоры Беличек, которая и теперь, у меня дома, лежала в полубессознательном состоянии. Я плотно зажмурился, пытаясь сохранить власть над собой. Потом раскрыл глаза и начал присматриваться, усилием воли удерживая свой разум в состоянии холодного спокойствия. Когда-то я видел, как один мой приятель проявлял фотографию нашего общего знакомого. Он погрузил чистый лист фотобумаги в раствор, медленно поводил его туда-сюда под мутным красным светом фонаря. Постепенно под поверхностью бесцветной жидкости начал проявляться отпечаток - бледный и расплывчатый, но все равно безошибочно знакомый. То, что лежало на спине на грязной полке в рассеянном свете моего фонарика, было незаконченной, недопроявленной, расплывчатой Бекки Дрисколл. Волосы были каштановые и кудрявые, как у Бекки, надо лбом посередине уже различался знакомый треугольничек, густой и жесткий. Под кожей начала вырисовываться костная структура - скулы и подбородок, контуры глазных впадин. Нос был узкий, но косточка под переносицей вдруг начала расширяться, и я подумал, что, стань он на миллиметр шире, получится абсолютная копия носа Бекки - с точностью восковой отливки. Полные губы складывались в такой же точно - и это было самое страшное - привлекательный рот. По бокам этого рта уже стали появляться две маленькие, почти незаметные озабоченные морщинки, которые возникли на лице Бекки Дрисколл за последние несколько лет. Даже у ребенка кости и мясо не могут заметно вырасти быстрее, чем за несколько недель. Однако сейчас, стоя на коленях на цементном полу, я понимал, что плоть, на которую я смотрел, и кости под ней - все это сформировалось на протяжении часов и минут именно этой ночи. Это было просто невозможно, но я знал, что вот эти челюсти напряглись под кожей, рот расширился, губы набрякли и приобрели форму, подбородок удлинился на сантиметр, волосы приобрели именно этот оттенок, огрубели и стали жесткими, закудрявились и начали формироваться надо лбом - и все это на протяжении немыслимо короткого времени. Надеюсь, мне в жизни никогда не придется увидеть что-либо страшнее этих глаз. Я не мог заставить себя смотреть на них, не отводя взгляда. Величиной они были почти такие же, но еще не совсем такие, как у Бекки. Они еще не приобрели точно той формы и оттенка, но набирали все большего сходства. А вот выражение этих глаз... Присмотритесь к человеку, который приходит в себя после обморока: сначала в глазах видны лишь первые проблески сознания, первые слабенькие искры возвращающегося разума. Так было и с этими глазами. Это была как бы несовершенная пародия на ясные, живые и насмешливые глаза Бекки. Однако, как бы они ни были лишены выражения, все равно можно было увидеть в этих незрячих голубых глазах под капризным лучом фонарика первые слабые намеки на то, что со временем станет глазами Бекки Дрисколл. Я застонал и согнулся пополам, надавливая обеими руками себе на живот. На левой руке этого чудовища на полке, чуть выше кисти, был едва заметный шрам. У Бекки именно на этом месте виднелся след небольшого ожога, и я помнил его форму - он немного напоминал контур Южной Америки. На левом бедре виднелась маленькая родинка, а под правой коленкой белел тоненький шрам, и хотя я не знал наверняка, но был уверен, что такие же отметины есть и у Бекки. Передо мной на полке лежала Бекки Дрисколл - еще не завершенная. Это был предварительный набросок того, что должно было стать совершенно безошибочным портретом - все начато, все очерчено, и ничего окончательно завершенного. Можно еще так сказать: на полке в мутном оранжевом свете лежало размытое лицо, которое словно бы проглядывало сквозь толщу воды, но все равно знакомое каждой черточкой. Я мотнул головой, отрывая взгляд от тела и снова возвращаясь к жизни, и глотнул ртом воздух, потому что на некоторое время инстинктивно задержал дыхание, в тишине подвала звук раздался громко и резко. Сердце у меня бешено колотилось, кровь прилила к голове волной ужасного возбуждения, и я подскочил на затекшие ноги, чуть не упав. Быстрым шагом я двинулся по лестнице к двери на первый этаж. Она была не заперта, и я попал на кухню, оттуда в столовую. Потом я нащупал ступеньки и мигом взбежал наверх. Передо мной был ряд закрытых дверей, и мне приходилось выбирать наугад. Я наудачу направился ко второй двери, схватился за ручку двумя руками и начал медленно поворачивать ее, стараясь не шуметь. Когда язычок замка выскользнул из гнезда, я слегка приоткрыл дверь и просунул голову в комнату, не двигаясь с места. Темное бесформенное пятно волос лежало на подушке; невозможно было разобрать, кто это. Направив фонарик на лицо, я нажал кнопку и увидел отца Бекки. Он пошевелился, что-то пробормотал, я выключил фонарик и быстро, но беззвучно прикрыл дверь и понемногу отпустил ручку. Все это было слишком медленно. Я уже не мог сдерживать себя - я жаждал врываться в двери, стуча ими о стены, орать во все горло и поднять на ноги весь дом. Достигнув двумя гигантскими шагами соседней двери, я открыл ее и с включенным фонариком вошел в комнату, ощупывая лучом стены, кровать, лицо спящего. Это была Бекки, она лежала неподвижно в маленьком круге света; лицо ее было словно четкий, ярко очерченный оригинал, ужасная пародия на который осталась в подвале. Я торопливо обошел кровать, схватил Бекки за плечо, держа в другой руке фонарик, и потряс ее. Она слегка застонала, но не проснулась. Тогда я подсунул руку под плечи и посадил ее. Бекки только глубоко вздохнула с запрокинутой головой. Больше ждать я не мог. Взяв фонарик в зубы, я отбросил легкое одеяло, подхватил Бекки другой рукой под колени и поднял. Потом, сделав шаг, перебросил Бекки через плечо, как это делают пожарники. Поддерживая ее одной рукой, я другой взял фонарик и направился к выходу. Тяжелой походкой - не знаю, производил ли я шум - я сошел по лестнице, пытаясь ступать на цыпочках, нащупывая ногой каждую ступеньку. Закрыв за собой входную дверь, я зашагал по темной пустой улице, неся Бекки поочередно то на плече, то на руках. Когда я переходил бульвар Вашингтона, Бекки застонала, не открывая глаз, подняла руку и крепко обняла меня за шею. Потом открыла глаза. Некоторое время, пока я шагал, всматриваясь ей в лицо, она полусонно посматривала на меня. Потом моргнула несколько раз, и ее глаза слегка прояснились. Сонным, как у ребенка, голосом Бекки проговорила: - Что? Майлз, что такое? - Потом расскажу, - с улыбкой успокоил я ее. - Думаю, с тобой все в порядке. Как ты себя чувствуешь? - Хорошо. Ох, и устала же я! - Она осмотрелась, приглядываясь к темным домам, к деревьям над головой. - Майлз, что происходит? - Бекки подняла на меня взгляд с удивленной улыбкой. - Ты меня похищаешь? Тащишь в свое логово, что ли? - Она взглянула вниз и увидела, что под плащом на мне только пижама. - Майлз, - насмешливо пробормотала она, - разве ты не мог подождать? Не мог хотя бы спросить, как джентльмен? Майлз, что ты делаешь, в конце концов? Тут я хмыкнул: - Через минуту объясню, когда доберемся до моего дома. Она вопросительно подняла брови, и моя улыбка сделалась шире. - Не беспокойся, ты в полной безопасности: там Мэнни Кауфман и Беличеки; за тобой будет кому присмотреть. Бекки с минуту смотрела на меня, потом вдруг поежилась: ночная прохлада давала себя знать, а рубашка на ней была из тонкого нейлона. Она крепче обняла меня за шею и плотнее прижалась, снова закрыв глаза. - Чересчур плохо, - пробормотала она. - Самое интересное приключение в моей жизни: похищена прямо из постели интересным мужчиной в пижаме. Потом меня несут по улицам, будто пленницу. А теперь еще он заботится о моей нравственности. - Бекки открыла глаза и весело улыбнулась. Руки у меня ужасно болели, в спине было такое ощущение, будто кто-то нажимал на хребет здоровенным тупым ножом, я едва разгибал колени после каждого шага. И все равно это было замечательно, и я не хотел, чтобы дорога кончилась; чрезвычайно приятно было держать Бекки в объятиях, я остро ощущал нежное тепло ее упругого тела. Мэнни приехал: я увидел его машину, которая стояла рядом с моей. На веранде я опустил Бекки, размышляя, смогу ли я распрямиться, не рассыпавшись на кусочки. Потом я отдал ей свой плащ - это нужно было сделать раньше, но я не сообразил. Она оделась и не спеша застегнула пуговицы. Мы вошли в комнату, где нас ждали Мэнни и Джек. Они оба уставились на нее, раскрыв рты, но Бекки очаровательно улыбнулась и поздоровалась, словно просто зашла на чашку чая. Я тоже напустил равнодушный вид, наслаждаясь выражением их лиц, и намекнул Бекки, что для ночной рубашки достаточно холодно. Я сказал ей, где можно найти старые джинсы, которые сели и стали малы на меня, чистую белую рубашку, шерстяные носки и пару кедов; она кивнула и пошла наверх. Я повернулся к Мэнни и Джеку, усаживаясь в пустое кресло. - Иногда я испытываю одиночество, - небрежно заметил я. - И когда это случается, мне нужна компания. Мэнни устало посмотрел на меня: - То же самое? - тихо вымолвил он, кивая в сторону лестницы, по которой только что поднялась Бекки. - Нашел такое и у нее? - Да, - кивнул я, снова делаясь серьезным. - В подвале. - Ладно. - Мэнни встал. - Я хочу их посмотреть. Хотя бы одно. У нее или у Джека. Я согласился: - Хорошо. Лучше у Джека. У Бекки отец дома. Я только оденусь. Наверху мы оба оделись, я в спальне, Бекки в ванной по соседству, негромко разговаривая. Натягивая на себя брюки, носки и старый синий свитер, я рассказал ей как можно спокойнее, без лишних подробностей то, о чем она уже догадывалась. Я опасался, как она это воспримет, хотя вообще трудно предвидеть, как что-то воспримет женщина. Одетые, мы вышли в коридор, и Бекки дружелюбно улыбнулась мне. Выглядела она чудесно. В брюках, закатанных до колен, в белых носках и кедах, с засученными рукавами и расстегнутым воротником, она напоминала молодую девушку с рекламы туристского бюро. Я заметил, что глаза у нее оживленные, без гнетущего страха, и понял, что она даже довольна всей этой суматохой, потому что не видела того, что видел я. - Мы едем к Джеку, - сообщил я. - Поедешь с нами? - Я приготовился отговаривать ее. Она покачала головой: - Нет, кто-то должен остаться с Теодорой. Вы поезжайте. - Она повернулась и направилась к комнате, где спала Теодора, а я спустился вниз. Мы сели в мою машину на переднее сиденье. Через несколько кварталов Джек нарушил молчание: - Что вы думаете, Мэнни? Мэнни только покачал головой, рассеянно следя за стрелкой спидометра. - Еще не знаю, - произнес он. - Просто не знаю. На востоке занимался рассвет, но вокруг нас еще стояла густая тьма. Мы взобрались по грязной дороге на холм, сделали последний поворот, и мне показалось, что в доме Джека всюду включен свет. Сначала меня это испугало - я ожидал увидеть совершенно темный дом - и я мгновенно представил себе полуживую голую фигуру, которая бесцельно слоняется по комнатам, клацая выключателями. Но тут же сообразил, что Джек с Теодорой просто не позаботились выключить свет, в панике покидая дом, и немного успокоился. Я остановил машину у открытого гаража и заметил, что горизонт к этому времени значительно посветлел. Вокруг уже можно было различить темные стволы деревьев, распознать неровности почвы и пока еще сероватую траву под ногами. Свет в окнах слабел и становился оранжевым в первых проблесках рассвета. Мы молча направились в гараж, и наши подошвы загрохотали по цементному полу. Оттуда мы перешли в подвал. Свет, который оставила Теодора, просачивался через полуоткрытую дверь бильярдной. Джек, он шел первым, толкнул ее. Джек остановился так неожиданно, что Мэнни с ходу налетел на него. Вскоре Джек медленно сдвинулся с места, и мы с Мэнни вошли следом за ним. Тела на столе не было. В ярком круге света виднелась изумрудная зелень сукна, а посредине стола лежал толстый слой серого пуха, насыпавшегося, видимо, из-под балок. На мгновение Джек с раскрытым ртом уставился взглядом в стол. Затем он резко обернулся к Мэнни и произнес тоном, который одновременно опровергал и требовал доверия: - Оно было тут, на столе! Мэнни, оно было! Мэнни доброжелательно улыбнулся, кивая головой: - Я вам верю, Джек, вы все это видели. - Он пожал плечами. - А теперь кто-то его забрал. Тут какая-то тайна. Не исключаю. Пошли отсюда. Кажется, я должен вам кое-что рассказать. 7 Мы сидели на траве на обочине перед домом Джека рядом с моей машиной и курили, глядя на город внизу. Я нередко видел его таким, возвращаясь с ночных вызовов. Верхушки крыш были еще серые, бесцветные, но уже во всем городе окна отблескивали розовыми вспышками в почти прямых лучах восходящего солнца. На наших глазах матовые окна приобретали более яркий оттенок по мере того, как краешек солнца медленно поднимался из-за горизонта. Кое-где над трубами заклубились тоненькие струйки дыма. Джек пробормотал, скорее про себя, качая головой и рассматривая игрушечные домики внизу: - Страшно даже подумать, сколько этой гадости сейчас находится в городе, спрятанной в потайных местах... Мэнни улыбнулся: - Ни одной, - произнес ом, - ни единой. Мы уставились на него. - Послушайте, - спокойно начал он, - вы действительно держали тайну в руках - настоящую тайну. Чье это было тело? Где оно сейчас? Мы сидели слева от него, и Мэнни повернул голову, чтобы проследить за выражением наших лиц, а потом добавил: - Но это вполне нормальная тайна. Может, убийство, не знаю. Но, что бы это ни было, оно в пределах человеческого знания, и не нужно делать из него нечто большее. Я раскрыл рот, чтобы возразить, но Мэнни покачал головой. - Вот послушайте, - тихо проговорил он. Сложив руки на коленях, зажав в пальцах сигарету, дым от которой свивался колечками возле его смуглого лица, Мэнни всматривался в просыпавшийся город. - Человеческий разум - это удивительно интересная вещь, но не знаю, сможет ли он когда-нибудь познать себя. Может быть, все остальное - от атома до Вселенной, - но только не себя. Он повел рукой, указывая на крохотный, словно из табакерки, городок, который отблескивал внизу в первых лучах утреннего солнца. - Вон там, в Санта-Мире, неделю или десять дней назад кто-то породил манию, будто один из членов его семьи не тот, кем кажется, а самозванец. Это не слишком распространенная мания, но временами она случается, и каждый психиатр рано или поздно сталкивается с ней. Обычно он имеет некоторое представление, как ее лечить. Мэнни улыбнулся нам. - Но на прошлой неделе я зашел в тупик. Это не просто мания, ведь только в одном городе наблюдалось больше дюжины таких случаев, и все на протяжении нескольких дней. Я еще никогда не встречался с таким за всю свою практику и совсем растерялся. - Мэнни последний раз затянулся сигаретой и отшвырнул ее в пыль. - Но потом я кое-что подчитал, обновил в памяти то, что не должен был забывать раньше. Вы когда-нибудь слышали о маттунском маньяке? Мы только покачали головами. - Так вот, - Мэнни оперся о колено сцепленными пальцами. - Маттун - это городок в Иллинойсе, с населением около двадцати тысяч человек, и там произошло такое, что попало во все учебники психиатрии. 2 сентября 1944 года среди ночи какая-то женщина позвонила в полицию: кто-то пытался задушить ее соседку ядовитым газом. Эта соседка проснулась около полуночи; ее муж работал в ночную смену. Комната была заполнена необычным, сладковатым, тошнотворным запахом. Она попыталась встать, но ноги у нее парализовало. Женщина смогла доползти до телефона и позвонить соседке, а та сообщила в полицию. Полицейские приехали и сделали, что могли: дверь была открыта, так что попасть в комнату можно было, но в доме, естественно, никого не было. На следующую ночь полиция получила еще один вызов, и снова нашла полупарализованную женщину, которую ужасно тошнило: кто-то пытался убить ее ядовитым газом. В ту же ночь аналогичный случай произошел в противоположной части города. А когда уже более чем на дюжину женщин были совершены нападения именно таким образом, полиция поняла, что имеет дело с психопатом - маньяком, как его прозвали газеты. Мэнни сорвал какое-то растение и принялся обрывать с него листья. - Как-то ночью одна женщина увидела незнакомого мужчину. Она проснулась и заметила его силуэт в раскрытом окне своей спальни. Он якобы брызгал каким-то ядохимикатом внутрь комнаты. На нее подуло запахом газа, она закричала, незнакомец убежал. Но женщина хорошо рассмотрела его со спины: он был высокий, очень худой и носил что-то вроде жокейской кепочки. Теперь вмешалась полиция штата, потому что только за одну ночь семь женщин были отравлены газом и наполовину парализованы. В городок понаехали репортеры из "Ассошиэйтед пресс", "Юнайтед пресс" и почти всех чикагских газет; вы можете найти в их подшивках материалы об этом деле. И вот по ночам в Маттуне, штат Иллинойс, в 1944 году на улицах патрулировали машины с автоматчиками, соседи организовали отряды самообороны и по очереди охраняли свои кварталы; но нападения продолжались, а маньяка не находили. Наконец, в одну из ночей город патрулировали восемь групп на автомашинах, оснащенных радиостанциями. В городской больнице врачи были наготове. И вот полиция получила вызов, как обычно, от женщины, едва способной говорить, ее отравил газом сумасшедший. Меньше чем за минуту патрульная группа оказалась в ее доме; потерпевшую мигом доставили в больницу. - Мэнни усмехнулся. - Врач ничего у нее не нашел, абсолютно ничего. Ее отправили домой; поступил другой вызов, вторую женщину привезли в больницу, осмотрели и тоже отослали домой. Это продолжалось целую ночь. Поступали вызовы, женщин за две минуты осматривали в больнице, и всех без исключения возвращали домой. Наступило долгое молчание. Мэнни внимательно всматривался в наши лица, а потом сказал: - Случаи той ночью были последними в Маттуне. Эпидемия кончилась. Маньяка не нашли, потому что его никогда не было. - Он удивленно покачал головой. - Массовая истерия, самовнушение, называйте как хотите - вот что произошло в Маттуне. Почему? - Мэнни пожал плечами. - Не знаю. Мы даем этим вещам названия, но не понимаем их сути: все, что мы знаем наверняка, - это то, что такие вещи имеют место. Видимо, Мэнни понял по выражению наших лиц, что мы упорно не желаем верить тому, что он рассказывал, потому что повернулся ко мне и терпеливо продолжал: - Майлз, ты, наверное, читал в колледже о "танцующей болезни", которая охватила Европу лет двести назад. - Он взглянул на Джека. - Удивительная вещь, - заметил он. - Поверить невозможно, что это было. Целые города вдруг начинали танцевать: сначала один человек, потом другой, за ними все мужчины, женщины и дети, пока не подали мертвыми или истощенными. Это бедствие распространилось по всей Европе. "Танцующая болезнь" - о ней можно прочесть в энциклопедии. Она продолжалась, кажется, целое лето, а потом прекратилась. Исчезла. Люди не могли понять, что же, черт побери, с ними произошло. - Мэнни сделал паузу, глядя на нас, и пожал плечами. - Вот так. В эти вещи трудно поверить, пока не увидишь собственными глазами, и даже, когда увидишь. - Именно это и произошло в Санта-Мире, - он показал на город, раскинувшийся между холмами. - Новость распространялась, сначала тайком. Нашептывали, как и в Маттуне: кто-то считает, что ее муж, или сестра, или тетя, или там дядя на самом деле самозванец, которого невозможно разоблачить. Странная, возбуждающая новость! А потом слухи распространяются, ширятся, появляются новые случаи, а там их уже по нескольку на день. Черт возьми, охота за ведьмами, летающие тарелки - все это проявления того же самого удивительного свойства человеческого разума. Люди живут одиноко - большинство из них, эти мании привлекают внимание и вызывают сочувствие. Джек медленно покачал головой, и Мэнни спокойно спросил: - Тело было настоящее; вас это волнует, правда, Джек? Тот утвердительно кивнул, и Мэнни добавил: - Да, и вы все его видели. Но только это и было настоящим. Джек, если бы вы нашли это тело месяц назад, вы признали бы находку тем, чем она и была, - головоломной, весьма странной, но вполне естественной загадкой. То же сделали бы Теодора, Бекки и Майлз. Сейчас увидите, к чему я веду. Представьте себе, что в августе 1944 года в Маттуне, штат Иллинойс, ночью по улице шел бы человек с опрыскивателем. Кто угодно, увидев его, сделал бы совершенно разумный вывод, что этот человек собирается с утра опрыскивать свои розы или что там у него. Но через месяц, в сентябре этого человека с опрыскивателем пристрелили бы прежде, чем он смог подать голос. А вы, Джек, нашли тело приблизительно вашего роста и комплекции, что никак не удивительно: ведь вы человек среднего строения. Лицо, как часто случается после смерти, было гладким и невыразительным. Что ж, вы писатель, человек с воображением, и вы находились под воздействием мании, которая охватила Санта-Миру. Майлз, Теодора, и Бекки тоже. Несомненно, и я поддался бы этому, если бы жил там. И вы сделали поспешный вывод, объяснив одну загадку другой. Человеческий разум всегда ищет причину и следствие; и все мы отдаем предпочтение сверхъестественному и п