скверное. Дыхание вырывалось огромными, трудными порывами. Ему не хватало кислорода... Том пытался успокоить себя, подумать, но воздух не мог добавить свежести его мыслям. Словно легкий ветерок вновь пробежал по дому, и кожа его ощутила некое прикосновение. Странный колкий запах напомнил ему аммиак. Едкая вонь сочилась в комнату. Откуда он взялся? Как могло это случиться? Горло Тома драло как наждачной бумагой. Воды. Ему хотелось пить. Надо было только выйти из комнаты. Он направился к двери, чувствуя, будто продвигается сквозь патоку. Конечности его отяжелели железом, взор туманился. Веки сами собой опускались. Том не мог дышать. В полной панике он попытался позвать на помощь, но вонь, пропитавшая воздух, подавила вопль, затолкав его обратно в глотку. Том задергался, размахивая руками, наталкиваясь на мебель, и вдруг колени его подогнулись. Он упал на пол, кашляя и задыхаясь, ядовитый газ хлынул в его легкие. Отключаясь, он услышал, как стукнула дверца лифта, как негромко зашелестели на площадке колеса. Они приближались. Колеса вертелись в его голове, сплетая мысль и сознание в пустоту. 16 Пульсирующая боль в голове, кислятина во рту. Что-то лежит на его лице - тяжелое, гибкое, пахнущее животным... Том открыл глаза. Рот его прикрывала грубая ткань. Задыхаясь, он отбросил ее и перекатился на живот, ощутив позыв рвоты. Яркий солнечный свет, ослепляя, лился в открытое окно через всю комнату, прямо на его вспотевшее лицо. Том лежал возле постели, на ковре, приведенном в полный беспорядок. В комнате, казалось, произошла битва: кресло перевернуто, фарфоровая ваза разбита. Картины на стене повисли наискось, постельное белье разбросано по полу и мебели. Книги, оставшиеся около постели, рассыпались по ковру, страницы порваны и помяты. Он закрыл глаза. Том чувствовал себя очень скверно, он ощущал, что не способен на дальнейшие мысли или движения. Грудь болела, от боли в голове мутило. Он подумал, надо убираться отсюда, надо оставить этот дом. Кейт была права, я не могу оставаться здесь, я не могу писать о том, что здесь произошло, мне это не по силам... Каким-то образом он умудрился встать и успел оказаться у раковины, прежде чем его вырвало жгучей желтой желчью. Бессильно припав к раковине, он пустил воду, плеснул на лицо и шею и лишь тогда ощутил себя чуточку лучше. Том поглядел на себя в зеркало - неприглядное зрелище: глаза налились кровью, веки опухли, кожа побледнела и вздулась. В ранней утренней тишине рядом открылась дверь, послышались легкие пружинистые шаги. Кейт. Он вновь повернулся к раковине, прикрывая полотенцем лицо - отчасти чтобы скрыть причиненный ущерб. - Ты готов к завтраку? - Личико-сердечко улыбнулось ему из двери. - Или начнем с чего-нибудь другого? - Она вошла в комнату одетая в одну только длинную тенниску. Том выронил полотенце, зная, что она будет шокирована, но теперь ничуть не смущенный этим. - Том! Ты заболел? - Вся ее игривость исчезла, Кейт оказалась возле него, направляя его в спальню. - Что это? - Увидев разрушения, она перевела на него взгляд. - Том, что здесь случилось? - Не знаю... - Слова получались глухие и неразборчивые. - Я не мог дышать прошлой ночью и не сумел выйти отсюда... - Не мог _дышать_? У тебя астма?.. Или что-то приснилось? - Снилось. - Том попытался усмехнуться, но у него ничего не получилось. - Я услыхал звук колес... а потом запахло газом... чем-то вроде аммиака. Разве ты не ощущала? Том поглядел на нее - аккуратную и хорошенькую, глаза блестят - и понял, что к ней ничто не прикоснулось. Кейт была свежа, мокрые после душа волосы вились на затылке. Теплая жизненная сила переполняла ее. Том откинулся на спину и закрыл глаза, чтобы не видеть Кейт. Она все еще говорила, утверждая, что в доме нет газа и что все теперь на электричестве. - Откуда мог взяться газ? - Я ощущал его, я не мог дышать. - У него не было сил на дальнейшие объяснения. - Я позвоню доктору. - Том услышал, как Кейт шагнула к двери, открыла ее и заговорила с кем-то снаружи. Рут, подумал он, Рут Банньер тоже здесь. - Что случилось? Том, что с вами? - послышался другой голос, тоже заботливый. Материнский. - Я хочу вызвать доктора, - сказала Кейт. - Нет, не надо. - Том помедлил, он хотел, чтобы они вышли, хотел подумать. Надо отделаться от них обеих. - Возможно, это астма. У меня был приступ много лет назад. Сейчас все хорошо. Мне нужно только поспать... Какое-то мгновение они постояли, наблюдая за ним, а потом дверь тихо закрылась. Вниз он спустился после одиннадцати, с опаской Передвигаясь по дому, словно вдруг ставшему враждебным ему. Но ничто не переменилось, все осталось в точности как было прежде, журналы и газеты так же загромождали столы и кресла. Том почему-то ожидал перемен, он рассчитывал увидеть какой-то знак, оставленный прошелестевшими в ночи колесами. Он надеялся, что хотя бы где-нибудь сдвинется коврик или розы в кувшине увянут от расползшейся по дому отравы. В доме никого не было. Рут должна была уйти на работу, а Кейт наверняка вышла. Саймон же, как обычно, уже приступил к ежедневному странствию. Том поставил чайник, отрезал себе хлеба. На столе были цветы, целая охапка пурпурных и белых левкоев наполняла комнату густым ароматом. В предполуденном покое залитая солнцем комната казалась мирной и дружелюбной. От запаха цветов ему вновь сделалось дурно. Быть может, поев, он почувствует себя лучше. Трясущимися руками Том поставил на стол кружку и тарелку... Привычные движения не могли изгнать из памяти ужаса удушения, и Том ощутил сильную тошноту. Сев напротив окна, он увидел Кейт, направлявшуюся по террасе к калитке в изгороди вокруг огорода. Она даже не взглянула в сторону дома. Возле двери в холл находился телефон. Можно позвонить, вызвать такси и убраться отсюда восвояси... - С вами все в порядке? - Физекерли Бирн появился в проеме кухонной двери. - Не совсем. - Том нагнулся вперед, подперев голову руками. - Кейт сказала, что у вас сегодня ночью был какой-то приступ... что-то вроде астмы. - Бирн заваривал кофе, уверенно двигаясь по кухне, как в собственном доме. Он взял молока и бисквитов. - Так это была действительно астма? - спросил он. - Нет, я не знаю, что это такое. Всю комнату наполнил какой-то газ. Мне сказали, что в доме нет газа, но, может быть, он как-то мог... попасть сюда... из баллона или еще откуда-нибудь. Это был аммиак, я не мог дышать. - Жутко. Вы хотите кофе? Том затряс головой. Наступила пауза, пока Бирн наливал воду из чайника в свою кружку. Он не смотрел на Тома. - Дом не хочет, чтобы вы были здесь. - _Что_? - Том посмотрел на него. - Вы должны были заметить. Я сразу ощутил это. - Бирн сел за столом напротив него. Он говорил медленно, не отрывая взгляда от собственной кружки. - Звучит, конечно, безумно, но дому достаточно Рут, Кейт и Саймона. Он не хочет знать никого другого. А мы с вами докучаем ему, раздражаем. Поэтому-то меня поместили в коттедже. - Не надо! Это просто кирпичи, раствор, черепица и бревна, у дома не может быть ни характера, ни личности. Наверное, я действительно спал или что-то еще. - Неужели? - Бирн заглянул Тому в глаза. - Значит, вы думаете, что вас душил сон, вызвав дурноту и хворь? - Пауза. Ровные слова загоняли Тома в угол. То же он говорил утром Кейт. Бирн отпил кофе. Его уверенные движения чем-то беспокоили Тома. - Ну же, Том, думайте сами. Здесь кроется нечто неладное... скользкое, потаенное. - Что вы знаете о доме? Вы ведь никогда не ночевали в нем! И даже не поднимались на верхние этажи. - Разговор становился просто нелепым и глупым. - Не хочу даже слушать, - проговорил Том уже более кротко. - Мне пора за работу. - Он встал и направился к двери. Бирн все еще следил за ним. - Тогда будьте осторожны, понятно? Том вздохнул. - Что же еще может произойти? Бирн пожал плечами. - Не знаю. Писчая судорога. Невольная полуулыбка разрядила атмосферу. И Том почувствовал себя лучше. - Все зависит от того, как будет писаться. - А трудно дается? - Не здесь, - ответил Том. - В этом доме пишется как бы само собой. Когда Том оставил кухню, Бирн постоял некоторое время в дверях перед коридором, уходившим в холл. Солнечный свет отражался от блестящих журнальных обложек. Том прав, что он знает? Действительно, он не бывал наверху. Рут только обещала провести по дому. Быть может, этим вечером... Бирн удивлялся самому себе. Он все еще здесь. Изгородь была закончена в субботу, но теперь ему казалось необходимым привести огород в какой-то порядок. Сегодня Бирн намеревался проредить рассаду. Он не хотел уезжать. Он ощущал, что заражается пылом Рут в отношении сада. Интересно, сможет ли она присоединиться к нему вечером. Вчера, работая с ней на грядках, он увидел ее другой - уверенной и спокойной. Он не стал расспрашивать ее о семье и легко нашел общие темы. Он рассказал ей, как занимался ландшафтным бизнесом, прежде чем пошел в армию. - А зачем же вы пошли в армию, скажите мне бога ради? - спросила она. Он вздохнул. - Я и сам иногда удивляюсь. Должно быть, семейная традиция. Мой отец всегда любил разнообразие: путешествия и безопасность. Он видел в армии некое великолепие. - "Повидать новые места, повстречаться с интересными людьми, а потом убить их"? - процитировала она. - Ага, только слова не те. В настоящее время речь скорее идет о поддержании мира. Некоторое время я прожил в Германии, там мы с Кристен и познакомились. Я наслаждался жизнью. Потом попал в Северную Ирландию. Там жизнь другая, более суровая. Там идет настоящая война. - А как умерла ваша жена? - Ее убила бомба, подложенная под мою машину. - Она предназначалась для вас? - Да. Она предназначалась именно для меня. - Бирн отвернулся и покатил тачку с сорняками к куче. Он понимал, что Рут провожает его взглядом. Когда он вернулся, она, откинувшись на пятки, посмотрела на него. Рут затенила глаза от вечернего солнца и спросила: - А куда вы направлялись, когда попали к нам? - В Лондон. В штаб-квартиру. После смерти Кристен я сбежал в самоволку. И решил, что пора уладить дела. - Что будет с вами? - Не знаю. Ничего ужасного. Наверное, сумею сослаться на потрясение, не слишком-то солгав при этом. - Раз вы были достаточно видной персоной для покушения, не разыскивают ли вас террористы? - Ну это не так: чтобы оказаться жертвой террориста, не обязательно быть видной персоной. - Бирн не стал говорить ей, что бомбу подложили не террористы. Поэтому-то он и не хотел обращаться к властям. Тогда придется рассказать о Дэвиде. А он не хотел этого. Том сидел в кресле работы Ренни Макинтоша и читал последнюю из написанных им сцен - насилие над Джесси Лайтоулер. Том еще не дал на своих страницах имени этому персонажу, но он знал ее. Старший брат Элизабет, Родерик, по-своему обошелся с одной из деревенских девушек, породив при этом того старика, с которым Том вчера познакомился, - Питера Лайтоулера. Дерзость собственного предприятия - это смешение фактов и вымысла - волновала его. Том намеревался сегодня писать о личности реальной, о встреченном им человеке, о Питере Лайтоулере, о его молодости. Он будет создавать прозу на основе реальных фактов. Конечно, придется солгать. Он утешал себя мыслью о том, что если сумеет привести рукопись к печатному виду, то изменит все имена и подробности, способные намекнуть на них. Но Кейт прочтет написанное и наверняка поймет, что и откуда взялось. Она одобрит. Том видел, что Кейт нравится Лайтоулер, что она симпатизирует желанию старика залатать прошлое. Быть может, книга Тома поможет исцелить язву... Он начнет с рассказа о детстве Питера Лайтоулера. Оно было суровым, хотя теперь об этом свидетельствовало немногое. Положение незаконнорожденного восемьдесят пять лет назад сулило немалые трудности. Лишения, бедность... Тогда - между двух войн - его дразнили, унижали и попрекали матерью. Лишения, трудное детство, безусловно, способны объяснить те ошибки, которые Питер Лайтоулер совершил в своей последующей жизни; во всяком случае, Том надеялся на это. Тем временем в поместье Элизабет преображается из девочки в женщину. Совершенно иная судьба - в роскоши и уверенности в завтрашнем дне... магическая трансформация, расцвет чувственности за буковой изгородью, словно новая Спящая красавица нашего века. Родерик был по крайней мере на десять лет старше ее, решил Том. Он проводил в отлучках большую часть времени. Оксфорд, должно быть, потом Европа. Некий Гран-Тур [длительное пребывание молодого аристократа за границей во Франции, Италии, Швейцарии и других странах] в варианте двадцатого столетия. Том представил себе смышленого молодого человека, испытавшего, быть может, влияние Блумсбери [Блумсберийская группа, объединявшая между двумя войнами английских писателей Э.Форстера, В.Вулф, Дж.Стрейчи, философа Б.Рассела, экономиста Дж.Кейнса в критическом отношении к основам тогдашнего общества] или кубизма [модернистское течение в изобразительном искусстве начала XX в., основанное на разложении изображения на геометрические элементы]. Вернувшись домой на праздники, он сразу заметит, как переменилась Элизабет, как округлилась ее фигура... И хотя Том решил написать об одном Питере, лицо Элизабет привлекало его воображение. Наверное, здесь можно найти ее фотоснимок или портрет. Он вспомнил увесистые альбомы на одной из нижних полок возле нот. Альбомы с фотографиями. Несколько снимков хорошенькой женщины в давящем S-образном корсете эдвардианок. Цветы, пенящиеся и пламенеющие на груди. Розамунда Банньер, утверждали напечатанные сзади слова, в роли Дездемоны, Манон, Лючии... [героини опер Дж.Верди "Отелло", Дж.Пуччини "Манон Леско", Г.Доницетти "Лючия ди Ламмермур"] В альбоме оказалось много пробелов, явно оставшихся на месте извлеченных снимков. Никакого намека на мужа и сына Розамунды. Мужчин не было вовсе. Крохотная девочка, исчезающая за broderie anglaise [английской вышивкой (франц.)] в оборочках, восседала на коленях кислолицей женщины. Вновь она же - чуть постарше - в матроске, с игрушечной собачкой в руках. Другой снимок - юная девушка на террасе поместья, перед темным плющом. Ноги в черных чулках почти теряются на фоне листвы. Детский передник прячет тоненькую фигурку. Вот она - Элизабет Банньер. Полные губы, темные глаза смотрят прямо в камеру. Волосы мягкими волнами ниспадают на плечи. Глаза мягче, чем у Кейт, но личико тоже сердечком, тот же треугольник улыбки. "_Твои предательские глазки_", вспомнил он строку из первого стихотворения в книге Дюпарка: "Приглашение к путешествию" Бодлера. Предательство. Сильное слово, могучая идея. Приступая к делу, Том краешком ума размышлял о том, сколько свободы может позволить себе. Вправе ли он принимать какие-нибудь собственные решения? Он вспомнил, что говорил Физекерли Бирну: в этом доме он писал, не ведая, что творит. "Спокойный ясный день, безоблачное небо, утренние тени тянутся от изгороди. Элизабет радостно катается на велосипеде по дорожке, наслаждаясь скоростью, ветром в волосах. Ей кажется, что она летит, безмолвно скользя над землей. В начале лета, в четырнадцатый день ее-рождения, Розамунда подарила дочери велосипед. Она провела с Элизабет целый день в поместье, а вечером отправилась в Париж." Том остановился. Да, роскошное детство Элизабет, тем не менее его нельзя назвать богатым материнской любовью. Розамунда Банньер достигла высот карьеры еще до войны. Жизнь ее лежала между спектаклями в "Ла Скала", парижском "Гранд-Опера" и концертами в "Уигмор-Холл"... [лондонский концертный зал, открыт в 1901 г.] Песни Дюпарка. Возможно, она пела и их. Для детей оставалось немного времени. Так кто же тогда распоряжался в поместье? Какое-то мгновение он грыз карандаш, рассеянно обратившись глазами к точке, высоко повисшей над травянистым лугом... жаворонок. Ответ было нетрудно найти: Питер Лайтоулер вспоминал про сестру Розамунды - Маргарет, засушенную старую деву: кислолицую женщину с детской фотографии Элизабет. Она вполне соответствовала ходу событий. Получается. "Элизабет тренировалась в езде по дорожке несколько недель и однажды, августовским утром, решила выехать на дорогу. Она положила в корзинку список покупок, составленный тетей Маргарет, и какие-то деньги. Это ее первая вылазка в Эппинг. У ворот она замечает Шэдуэлла, развешивающего выстиранное белье на веревке, протянутой между яблонями. Она машет ему, хотя садовник редко замечает ее присутствие." Да, Маргарет, безусловно, требовалась помощь мужчины, как и теперь Рут. Садовник всегда участвовал во всем происходящем в поместье. В конце концов, коттедж был построен именно для него. "На этот раз Шэдуэлл кивает, прикасаясь к своей кепке. Отлично! Старина Шэдуэлл заметил ее. Наверное, Элизабет действительно взрослеет, становится независимой. На дороге восторг начинает меркнуть. Появляются сомнения. Что, если она упадет? Что, если ее увидят? Элизабет нажимает на педали медленнее, внезапно ощутив, что возле поместья никого не будет, она встретит других людей, только выехав на шоссе, ведущее в Эппинг, с его повозками и машинами. Там люди увидят ее. Сегодня базарный день, и в центре полно людей. Неужели они бросят свои дела ради того, чтобы посмотреть на нее? Причина ее нерешительности кроется отнюдь не в вздорной боязни того, что юбка может запутаться между спицами, и она упадет; тогда с нее что-нибудь да слетит, или платье порвется или испачкается в масле. Многое может сложиться не так. Ее щеки горят от утомления и раздражения. Почему тетя Маргарет так неразумно ведет себя? Она запретила Элизабет носить шаровары на людях. Начался бесконечный спор. Они сражались целую неделю, когда Элизабет заказала себе пару из каталога. Спортивные брюки появились через два дня - колючий оливковый твид. За завтраком Маргарет отказалась даже обсуждать этот вопрос. - Леди не подобает их носить, пусть миссис Падфилд одевает брюки. Это ее собственное дело. Однако твое поведение касается меня, и я не хочу, чтобы ты выглядела смешной. Я не хочу слышать более ни слова на эту тему. - Иона отправилась прочь из комнаты. Родди сардонически поднял бровь, повернувшись к Элизабет. - Я отвезу тебя, если хочешь. - Не надо, все в порядке. - Она вздохнула. - Сегодня придется ехать в юбке. - Как угодно. - Он встал. - Потерпи немного, ящерица. Скоро ты станешь взрослой и тогда сможешь делать все, что захочешь. Она рассмеялась. - Так вот чему тебя научили в Оксфорде? Разве кто-нибудь может делать все что угодно, взрослый он или нет? Но какова идея! Что бы сказала на это Маргарет? - Забудь о тете Маргарет. Кстати, если не похолодает, мы сможем сегодня поплавать? Шэдуэлл утверждает, что расчистил пруд от водорослей. - О, это было бы действительно превосходно! Элизабет немедленно приободрилась. Но ее хорошего настроения хватило на то, чтобы выехать из ворот и оказаться на безлюдной дороге, ведущей к Эппингу. Она не упадет. Юбка не порвется и не испачкается. Она въедет в Эппинг с поднятой головой и уверенно справится с уличным движением. Маргарет исписала целый лист, и ей пришлось потратить час, чтобы сделать все покупки. Зачем на этом свете потребовалась розовая вода тете Мег? Элизабет решительно толкает свой велосипед от аптекаря к пекарю, ощущая себя ответственной и взрослой. Она возвращается через рынок, и какие-то бархатные ленты в одном из ларьков привлекают ее. Элизабет на миг останавливается, рассматривая цвета. У нее нет собственных денег, но Маргарет не будет возражать, если она возьмет из домашних. Она стоит какое-то время, выбирая между изумрудной зеленью и глубоким вишневым оттенком. Невзирая на шум и суматоху рынка, толкающуюся толпу и крики ларечников, она осознает, что за ней наблюдают. Неприятное ощущение прикасается к лопаткам, колет их. Не желая того, она медленно поворачивается. В двери лавки мясника стоит маленький ребенок, не моргая, разглядывающий ее. На нем чужая, бедная, залатанная одежда. Лицо неумыто, волосы грязны, в ботинках дыры. Он глядит на нее - вчерашний младенец, едва научившийся ходить, и она улыбается ему. Поудив в кошельке Маргарет, Элизабет достает пенни. - Вот возьми, - говорит она, протягивая монетку ребенку. Он потянулся за ней, но грубая ладонь отбрасывает его руку. - Мы не нуждаемся в милостыни, мисс. - Лицо матери резкое, тонкие черты искажены раздражением. Бледные соломенные волосы, собранные на затылке в неопрятный пучок. - Простите, я просто подумала... это чтобы мальчик купил себе конфет. - Элизабет зарделась, ощутив всеобщее внимание к себе. Женщина смотрит на нее, и ледяные глаза становятся неприятно похожими на глаза ребенка. - Ты из поместья, так? - говорит она наконец. - Да. - Элизабет не знает, что сказать. - Тогда передай кое-что. Скажи Родди Банньеру, что Питеру нужны новые ботинки. Поняла? Я ничего не прошу для себя, но Питер быстро растет и... - Она оглядывает Элизабет от соломенной шляпки до лакированной кожи ботинок. - Ох, да зачем я стараюсь? - Голос ее полон горечи. - Что тебе до нас. Покупай себе ленты, девица, и ступай прихорашиваться. Она поворачивается, увлекая за собой мальчишку, и растворяется в толпе." Он не был уверен: можно ли говорить о шароварах, так ли обстояло дело в 1914 году? А потом партия Джесси Лайтоулер, верно ли она прозвучала? Не поддалась ли она клише: истощенная гордая мать и молчаливый внимательный ребенок? Ребенок получился верно. По крайней мере в этом Том был уверен. Глаза Питера Лайтоулера не пропускали ничего - ни тогда, ни теперь. Холодный самоконтроль... этот лаконичный портрет сойдет. "Элизабет задумчива по пути домой, непривычно молчалива за завтраком. Родди читает, приставив книгу к кувшину с водой. Тетя Маргарет занята предстоящим расставанием с кухаркой, возможным сокращением прислуги в связи с недавним объявлением войны. - Вот что, просто не могу представить, чтобы мы остались без прислуги. Условия вполне выгодны, и никто не может сказать, что у нас беспокойное семейство. - Она сердито смотрит через стол на Родерика. - Полагаю, что ее мог обидеть недостаток элементарной любезности с твоей стороны, Родди. По-моему, ты иногда мог бы расставаться за столом с книгой. - Неужели ты считаешь подобную пищу заслуживающей моего безраздельного внимания? - Брат с пренебрежением тыкает в рыбу вилкой. - Не понимаю, почему нам не завести полный штат постоянной прислуги. Тогда у нас не будет никаких неприятностей с этими их родственниками из деревни. - У нас нет места, - отвечает Маргарет. - Дом невелик. Он пожимает плечами. - Комнаты над конюшней легко перестроить. Глупо жить так. Мы не бедны! - Мы тоже не сделаны из денег. Родди, по-моему, тебе пора хорошенько подумать над своим отношением к жизни... - Маргарет знаменита своими "залпами всем бортом". Он хохочет. - Прекрасный удар, тетя. Быстрая перемена темы, резкое уклонение от обсуждаемого вопроса. - Я хочу переговорить с тобой об этом после ленча, Родерик. Пожалуйста, приди в библиотеку, когда будешь готов. - Мы идем купаться. - Он смотрит на Элизабет. - Во всяком случае, не сразу после ленча. Это весьма нездоровая привычка. К тому же я не уверена, что озеро уже чисто. - Шэдуэлл вчера закончил с ним. Он дал нам разрешение. - Хорошо, у тебя будет много времени для купания после нашего короткого разговора. Я ожидаю тебя в два. - Близорукие глаза хмуро смотрят на Родди. - Очень хорошо. - Он поворачивается к Элизабет. - Тогда в четыре? У озера? - Она кивает. Быть может, там она и спросит его о новых ботинках для Питера. Быть может. ... Но, добравшись до озера, Элизабет решает молчать. Откуда ей знать, ведь женщина могла и ошибиться? Впрочем, она выглядела решительной и достаточно расстроенной. Элизабет просто не может представить себе, чтобы ее безупречный брат имел какое-либо отношение к подобному существу. Элизабет ничего не знает о его друзьях, он никогда не приводит их домой. Но в "Ковент-Гардене", когда ее мать пела Сюзанну в "Свадьбе Фигаро" [опера Моцарта], она видела женщин, показавшихся ей экзотическими птицами. Она не сомневается, что друзья Родди похожи на них: элегантные, утонченные и остроумные. Они отпускают шутки и наделены многими дарами... Она даже не знает, сумеет ли когда-нибудь познакомиться с такими людьми, назвать их своими друзьями. Она поджидает Родди в тени бука, разглядывая пляшущий на воде солнечный свет. Озеро лежит на границе поместья и со всех сторон огорожено буковой изгородью. Элизабет пришла немного рано, жара еще не спала. Она задумчиво снимает платье и юбки. На ней купальный костюм, сложное сооружение из оборок и полос материи. Наконец она слышит, что Родди, приближаясь, посвистывает за деревьями, что он обычно делает лишь после того, как глотнет бренди из графина в буфете. Она отстранение вздыхает. По крайней мере после этого брат всегда пребывает в хорошем настроении. Его белая рубаха чуть расстегнута на груди, волосы в легком беспорядке. Увидев ее, он смеется. - Позор тебе, Лиззи, ты прямо как на ярмарочной площади. Надо вот так. - Он бросает принесенное полотенце на один из торчащих корней. А потом раздевается догола под ее потрясенным и смущенным взглядом. Едва поняв, что он собирается делать, она поворачивается к нему спиной. Волосы, текучие мышцы, поблескивающие от пота... она чувствует себя неуютно. - Родди, не делай этого! - Не будь ханжой. Какой в этом вред? Это наше озеро, наша собственность. - Он заходит сзади нее, кладет свои руки на ее плечи, мягко тянет за ткань. - Ну, снимай, не будь глупой. Ты молода, ты - дитя двадцатого столетия, ты даже родилась в 1900 году. Лиззи, зачем тебе цепляться за древние провинциальные нравы. Она молчит. Он отодвигается. Что в этом плохого? И все же... Она слышит всплеск, когда он чисто входит в воду. Белое тело брата под водой стремится к острову в середине озера. Жилистые руки рассекают затененную деревьями воду. - Ну, иди, - кричит он. - Тут чудесно и прохладно. - Она нерешительно стоит на краю. А потом медленно входит в воду - чуть-чуть, - пальцы ног окунаются в мягкий ил. - Только, ради бога, сними этот нелепый костюм, девочка! - В его голосе звучит насмешка. Это смешно, но он совершенно прав. Ее руки непривычно неуклюже расстегивают одеяние, давая ему упасть на берег. Охнув от холода, она погружается в воду. Брат ждет ее в тростниках у острова, плавая на спине. Она не хочет смотреть, но ей интересно. Она никогда не видела его полностью обнаженным. Словно поняв ее, он вдруг переворачивается, опустив ноги вниз, так что она может видеть его голову, прилипшие к голове темные кудри и темно-синие глаза... - Чего хотела тетя Маргарет? - спросила она. - Ты сказал ей, что намереваешься делать? Рот его напрягается. - Она глупа. В моем случае это не ее дело. Я в самую последнюю очередь нуждаюсь в нотациях старых дев. - Я бы хотела, чтобы ты разговаривал по-другому. - Теперь она покачивается как пробка, разглядывая судорожные движения стрекозы: - Да скорее же расти, Лиззи! - Он весь в нетерпении. - Погляди на себя. Ты женщина, а ведешь себя как малое дитя. Ей не нравится этот разговор, не нравится это безрассудство в словах. Руками она прикрывает грудь, пытается изменить тему. - А помнишь, когда мы были маленькими, ты говорил, что хотел бы срубить все деревья? Он внимательно посмотрел на нее. - Когда дом станет моим, именно так я и поступлю. Подожди, увидишь. - Но разве они не нравятся тебе? - Она плывет подобающим леди брассом, высоко подняв голову над водой; восхитительная, прохладная и утешающая вода ласково охватывает ее тело. - А знаешь, почем мы нечасто можем плавать в этом озере? Не из-за водорослей, а из-за проклятых листьев, которые падают сюда каждую осень. Шэдуэлл в основном только выгребает их. Его можно использовать с большей пользой. - Но деревья прекрасны... - Она поворачивается на спину, как только что делал Родди, и разглядывает сквозь лиственный полог горячее синее небо над головой. Листья шевелятся, чуть покачиваются под далеким ветерком. Место зачарованное... многозначительное. Во второй раз за тот день она ощущает на себе чей-то взгляд. Элизабет оборачивается. Брат смотрит на нее с бесстрастным лицом. Она говорит: - Сегодня в Эппинге я встретила женщину, которая сказала, что знает тебя... такую неопрятную блондинку. Она просила передать тебе, что Питер нуждается в новых ботинках. Он тихо произносит: - Откуда в твоем голосе эта интонация, Лиззи? Откуда такое осуждение? - Значит, ты знаешь, кого я имею в виду? Питер - это ее маленький мальчик, правда? Кто он тебе? - Она переворачивается и становится на мягкое дно, вода достает до ее плеч. Руки ее описывают круги в темной воде. - Сколько вопросов. Все это не твое дело, ящерица. - Она выглядит бедной, мальчик грязен. Кто они, Родди? - Что-то заставляет ее настаивать. - Оставь эту тему. Прекрати. - Она показалась мне знакомой... - Элизабет умолкает, пытаясь вспомнить. Листья над головой шевелятся, бросая тени на воду. - Я видела ее однажды, - говорит она тихо, не вполне различая лицо брата. Солнце слепит ее, лучи, падая на воду, бьют в глаза. Чтобы прикрыть их, она приподнимает ладонь. - Это было ночью. Здесь. И ты был с ней. - Заткнись! - Значит, он твой сын, так? - Она не понимает, что делает. - Ты... - Она вспоминает фразу, уродливую фразу. - Ты изнасиловал эту женщину. Не говоря ни слова, он направляется к ней. Она все еще не видит его лица. - Родди, как ты мог это сделать? Как мог ты сделать такое и потом не помочь им? Она показалась мне такой бедной, такой усталой. - И ты на их стороне, да? Вот это предательство. В любом случае она была шлюхой. Глупой дешевой шлюхой. - Но ты изнасиловал ее! Удар отбрасывает ее голову в сторону, лишает равновесия. Элизабет падает, набирая воды носом и ртом. Она сопротивляется, но его цепкие руки вытягивают ее на остров. Птицы выпархивают из тростников. Одна из них, большая и черная, закрывает крыльями солнце. Элизабет пытается вздохнуть. Но брат беззаботен и груб, и она не может отдышаться даже теперь, хотя они уже выбрались из воды и лежат на берегу, а крохотные насекомые шныряют в теплой грязи под ними. Рука его зажимает ей рот, она пытается стряхнуть ее. Но он вновь бьет ее. Элизабет слишком испугана, чтобы кричать, слишком потрясена тем, что он делает. Она еще не понимает этого, когда его руки обхватывают ее груди. Когда раздвигают ее ноги. И нет более безопасной гавани. Не было тогда, нет и поныне." 17 Карандаш выпал из рук. Том ощущал озноб. Боже милостивый, что это такое? Что же он пишет? Том отодвинул назад кресло, заскрипевшее по паркету, встал и попятился от стола. Ему хотелось уйти из комнаты - только чтобы оказаться подальше от слов, просыпавшихся на белую бумагу, от страниц, плотно исписанных его мелким искусным почерком. - Как насчет ленча? - Кейт заглянула в дверь, ясноглазая и дружелюбная. Он тупо уставился на нее. - Что? Нет. Я ничего не хочу. - Тебе все еще плохо? Ты уверен, что тебе не нужен врач? - Она направилась к нему, подняв руку, чтобы пощупать лоб. Том отступил к окну. - Со мной все в порядке, надо бы подышать свежим воздухом... пройтись. Том пытался справиться с дверной задвижкой. От Кейт пахло духами - сандалом или чем-то похожим. Но он не мог взглянуть ей в глаза. Он хотел, чтобы она ушла, предоставив ему возможность в одиночестве справиться с собственными мыслями, с его произведением. Он отдернул пальцы от ее рук, когда она невозмутимо забрала у него ключ и открыла дверь. - Значит, ты в норме, так? Как насчет того, чтобы поплавать? Охладиться? - В голосе ее звучала доброта, но слова были немыслимы... невозможны, как и все только что написанное. - Нет! Я не хочу плавать. - Я не хочу даже подходить к этому озеру! - подумал он. Никогда. - Том, что с тобой, что случилось? - Он сделал ей больно, это было видно по ее глазам, по тому, как ее рука тянулась к нему, словно физическое прикосновение могло вернуть его в нормальное состояние. - А знаешь, появился Бирн, - объявил он поспешно. - Мне нужно порасспросить его кое о чем. - И прежде чем Кейт успела что-то сказать, он направился по лужайке к саду. На полпути Том вспомнил, что оставил свое сочинение открытым на столе. Кейт могла прочитать это. В панике он поспешил назад к дому. Стол со стопкой бумаг стоял в дверном проеме, и возле него никого не было. Бирн видел, как Том почти бегом вылетел из дома - в какой-то лихорадке, далекой от обычной сдержанности. Потом молодой человек внезапно остановился и вернулся в дом, лишь усугубив тем самым впечатление общего смятения. Бирн сел возле яблони и принялся ждать. Можно было не сомневаться: через несколько мгновений Том появился из дверей и направился к нему, на этот раз не столь торопливо. - Я кое о чем хочу спросить вас. Как непредвзятого свидетеля, - выпалил он едва слышным голосом. Том опустился на траву возле Бирна в тени старой яблони. Бирн молча следил за молодым человеком. У Тома слова были уже наготове. Должно быть, он продумал их, направляясь от дома, решил Бирн. Том начал: - Мне кажется... мое сочинение поворачивается в несколько непредвиденном направлении. Сюжет, безусловно, основывается не на фактах, но он затрагивает историю этой семьи, людей, которые действительно жили и еще живут здесь... Я боюсь пробудить такое, что лучше бы не тревожить. Да и вообще, что получится, если вскроется какая-нибудь старая тайна? А вы как считаете? Нужно ли докапываться до причин, нужно ли ворошить прошлое, чтобы отыскать их? Бирн глубоко вздохнул. Судя по его собственному опыту, от прошлого следовало бежать - подальше и побыстрее. Но он почему-то сомневался в том, что Том мог заинтересоваться его прошлым. Молодому человеку докучали собственные наваждения. Том еще юн, нахален и хищен. Он ничего не знает. - Если вы придумываете повествование, проблем нет. Нужно лишь постараться, чтобы имена не совпадали. Но вас, наверное, беспокоит то, что в вашем сочинении может _оказаться_ правдой, так? Вы полагаете, что открываете реальные события? Бирн помедлил, изучая лицо Тома. Молодой человек рассчитывал приблизительно на такой ответ. Он даже кивал, как бы подтверждая. - Но вы должны понимать, что скорее всего ошибаетесь. - Я этого не ощущаю. - Интуиция писателя? - Шутка, но Том находился в неподходящем настроении и не отреагировал на укол. - Быть может... но вы должны были уже заметить это. Семью эту нельзя считать счастливой. Здесь что-то не так. Продолжив свое "выдуманное повествование", я погружусь еще глубже. Что я могу там отыскать? Бирн взглянул на дом. Странно уместный посреди деревьев, при всей своей непропорциональности, он казался каким-то особенно напряженным, ожидающим ответа. Бирн ответил: - По собственному опыту могу сказать: зло или грех (если для вас приемлемы подобные термины) никогда не исчезает. Настает день, когда они выныривают на поверхность, и чем тщательнее скрывали их, тем тяжелее будет рана. - Дом заставлял его говорить правду, он не допускал уклончивости. Дом рассчитывал на его честность. - Ну а если в историю замешаны и невиновные? Что, если-пострадают ни в чем не согрешившие люди? Бирн притих. Он больше не ощущал в себе силы смотреть на дом, взгляд его обратился к небу, к лиственному узору, вырисовывавшемуся над головой на раскаленной синеве неба. - Никто никогда не утверждал, что жизнь - честная штука. Но я знаю одну вещь: зло нельзя спрятать. Оно может нырнуть в землю, как бы задремать, но однажды оно проголодается. И тогда оно вынырнет, один только Бог, в которого ты веришь, может утешить тебя. Слова прозвучали сурово. И Том посмотрел на Бирна так, словно увидел его впервые. - Но я не знаю, так ли это было на самом деле, - проговорил Том. - Я не знаю, основывается ли мое сочинение на реальности или же его породил какой-то жуткий вывих моей психики. - Пишите все, - вдруг сказал Бирн. - Если призраки живы, их следует изгнать. И какая разница, кто их породил - вы или здешние хозяева. Побеждая, они нуждаются в самовыражении. Продолжайте свою книгу, Том Крэбтри. Найдите, где залегло зло. - Бирн усмехнулся. - Вы всегда сможете сжечь написанное. Бумага всегда останется бумагой. "Шэдуэлл работает в саду, когда раздается крик Элизабет. Без раздумий он бросает косу и бежит к ней. Он знает этот голос, хотя прежде никогда не слыхал такой нотки в нем. В ужасе садовник переваливается через невысокую изгородь вокруг розария. Сложные дорожки, густые кусты, шипы. Через калитку к задней лужайке, по траве к озеру. Уже пробегая по траве эти ярды, он понимает, что происходит: движется белая плоть, безумное лицо Родди запрокинуто к кронам деревьев, закинутые за голову девичьи руки придавлены его ладонями. - Элизабет! - кричит он. Одного слова достаточно, чтобы остановить происходящее. Родди отпрыгивает в сторону и прячется за деревьями, растворяясь в чаще. Пусть его бежит, пусть бежит трус. Его время наступит потом. Шэдуэлл уже в воде, он бредет к острову. Она лежит среди поломанных тростников, и он опускается на колени возле нее, широко расставив руки. Элизабет, кроха Элизабет, свернувшись как малое дитя, лежит в грязи и стонет... кровь на ее лице, кровь на бедрах. Он ругается непривычными и неслыханными словами. Она вздрагивает от его прикосновения, и Шэдуэлл приказывает злым словам остановиться, их сменяют мягкие тихие звуки, какими он успокаивает животных. Она дрожит, прикрывает руками лицо, словно пытаясь спрятаться, скрыться от его взгляда. Именно лицо хочет она укрыть, а не нагое, жестоко обнаженное тело. Лицо, которое откроет происшедшее скорее, чем кровь, скорее, чем синяки. На берегу осталось полотенце, Шэдуэлл отправляется за ним. - Элизабет, я заберу тебя домой. Я заберу тебя к тете. - Она позволяет ему обернуть себя, позволяет взять на руки. Ее руки падают. Держа ее на руках, он медленно ступает по лужайке и кричит: - Мисс Банньер! Мисс Банньер! Глядя вниз с галереи, Маргарет заламывает руки. И затем быстро спускается. Доктор уехал. Элизабет получила успокоительное, она спит. Других серьезных повреждений нет, хотя еще рано судить о последствиях нанесенной травмы. Элизабет пока не произнесла ни слова и ничем не подтвердила рассказ Шэдуэлла. Маргарет сидит в галерее возле двери в комнату Элизабет. Сгущается сумрак. И ладони ее нервно двигаются. Она отправила телеграмму Розамунде, сочинила историю для доктора. Неизвестный вышел из леса... конечно же, доктор Шоу не стал оспаривать эту ложь. Версию Шэдуэлла надо замять. Она немыслима. И все же, где Родди? Куда он исчез? Именно отсутствие Родди придает словам Шэдуэлла их ужасную достоверность: Маргарет уже почти верит им... почти верит в то, что Родерик действительно изнасиловал свою сестру. Все это время она прислушивается, надеясь наконец услышать шаги Родди. Шэдуэлл собрал его вещи, принес их в дом. Они висят в кухне на спинке кресла, и Маргарет не может заставить себя прикоснуться к ним. Неужели он голым бегает где-то рядом? Неужели он полностью лишился рассудка? Текут часы; лишь образы, порожденные тревогой и воспоминаниями, составляют ее компанию. Она вспоминает деревенские слухи, незаметно исчезнувших кухарок, выражение безумного обвинения на лице одной девушки, явившейся с животом к их двери. Родди уладил дело, он всегда находил способ. Ее усталые мысли скитаются. Похоже, у него всегда есть деньги... откуда он их получает? Она не может поверить в то, что пособие от Розамунды, несмотря на его размеры, можно растянуть на такой срок. Столько вопросов, столько необъяснимых проблем... Она не может уснуть. Надо дождаться возвращения Родди. Увидеть его лицо, выслушать объяснение. Этого не может быть, Шэдуэлл ошибся. Этого не может быть... Передняя дверь стучит и хлопает. В зале раздаются шаги. Она встает, сердце ее колотится. Внизу на лестнице зажигается свет. Маргарет стоит возле перил, глядя на него сверху вниз. Сначала она думает, что произошла ошибка, что это какой-то незваный гость, дикий человек из леса. Вошедший стоит с обнаженной головой, на нем тяжелое черное пальто. Волосы растрепаны, лицо испачкано кровью. - Родди? - Ее голос на удивление вполне ровен. - С Элизабет все в порядке? - Он поднимается по лестнице, берет Маргарет за руки и с чувством произносит: - Я не сумел поймать его, он убежал... Тетя Маргарет, скажи мне, как Элизабет, что она говорит? Что сказал Шэдуэлл о случившемся? Она убирает руки. - Что случилось? Твое лицо... Рассказывай. - А Элизабет? - В его голосе звучит неподдельная тревога. - Она спит. Был доктор, с ней все в порядке. Он все еще ждет, и Маргарет предоставляет ему то, чего он хочет. - Она ничего не сказала. Родди вздыхает, обворожительно улыбаясь. - Какой-то сукин сын - прости, тетя - вывалился из леса, пока мы купались. Я находился на другой стороне озера и сначала не понял, что происходит. Я случайно заметил это. Закричал и бросился за ним, но он побежал в лес... - Твоя одежда внизу, - перебивает она голосом, звучащим откуда-то издалека. - Шэдуэлл видел, что случилось, правда? - Он направлялся к озеру. Я крикнул, чтобы он приглядел за Элизабет, и продолжил поиск. - Почему ты не послал Шэдуэлла? Он был одет, а ты волновался за Элизабет. - Она понимает, что просит его... молит его придумать более складную историю. Родди делает паузу. - Яне думал, - говорит он наконец, - Мне показалось естественным броситься за негодяем. - Он прикасается к лицу, и она видит покрытую кровью глубокую ссадину, протянувшуюся от глаза до подбородка. - Я натолкнулся на дерево и заработал вот это. Сейчас, возвращаясь домой. - Голос его внезапно сделался менее уверенным. - Лучше помажь рану йодом. - Странно, как крепка привычка заботиться. - А теперь ступай в постель, Родди, поговорим утром. - Она так устала, что едва способна думать. Родди наклоняется над ней, целует в лоб. - Спи спокойно, тетя Мег. С Элизабет все будет в порядке, и мы поймаем этого типа. - Надеюсь. - Она поворачивается и направляется вдоль галереи. Позади Родди шумно ступает по лестнице, наверное, спускается вниз, чтобы выпить бренди. Она застывает у своей двери. К лодыжкам прикасается дуновение теплого воздуха, нечто живое. В смятении она смотрит вниз. Существо мягко ступает по галерее к комнате Элизабет, скребется в дверь. Оцепенев, она не обращает внимания на белую шерсть, багровые кончики ушей, красные глаза, хотя автоматически провожает его взглядом. Подобное создание не может существовать, и ее сознание не признает странную тварь, пытается узнать в ней что-нибудь более приемлемое. Маргарет думает: я должна остаться с Элизабет, она может проснуться. Ей нужна охрана. Следуя за тварью, Маргарет направляется в комнату племянницы и всю ночь проводит возле ее постели. В ранний час ее будят послышавшиеся в галерее шаги и теплое шевеление воздуха возле лодыжек. Дверь медленно открывается. Маргарет сидит, изображая спящую, челюсть ее отвисла. Родди на минуту замирает на пороге и наблюдает. А потом уходит, и дверь закрывается. Утром Маргарет спускается вниз раньше него. Она умылась, переоделась, причесалась. Она спокойна и непреклонна. Она ожидает его возле столовой. По ее требованию Шэдуэлл стоит у двери. Родерик Банньер окидывает их по очереди быстрым взглядом и, молча, бледнеет. Красная рана на лице расширяется. - По-моему, тебе нужно пойти в армию, Родди. Уезжай - сегодня, немедленно - и записывайся. Недавно объявили войну, сильные молодые люди нужны. Я не хочу снова видеть тебя в этом доме. - Она просто не способна на это. - Какую чушь наговорил тебе Шэдуэлл? - Глаза его сверкают, губы стиснуты. Она качает головой. - Или это сделала Элизабет? Маленькая сестричка? - Убирайся отсюда, Родди! Убирайся, прежде чем я позову полицию. Шэдуэлл делает шаг вперед. - Мне надо собраться. - Твои вещи ждут тебя в машине. Шэдуэлл отвезет тебя на станцию. И вновь его глаза мечутся между ними. - Вы оба ошиблись, понятно, и еще пожалеете об этом. Она ничего не отвечает, позволяет ему пройти мимо и видит, как, хлопнув дверью, Родерик покидает поместье. Она слышит движение наверху. - Лиззи, дорогая?! Сейчас иду. Не оглянувшись, она бросается наверх к племяннице. Она даже не слышит, как отъезжает машина. Родерик Банньер оставил Голубое поместье." Том опустил карандаш и подумал: хотелось бы знать, при каких обстоятельствах я сам оставлю это поместье. Сейчас нет никаких войн, внезапный отъезд объяснить будет сложнее... Но я не сделал ничего плохого, возразил его рассудок, такого, что может заставить меня бежать; я не обесчестил ни дом, ни Кейт. Итак, его сочинение обратилось к событиям, которые всегда были тайной. Едва ли об этом нужно читать другим; подобные откровения слишком тяжелы, чтобы открывать их даже спустя столько времени. Сомнений не может быть. Том знал собственное дарование достаточно хорошо, чтобы понимать: он не мог придумать эту скорбную повесть. Она уже существовала. Ее выдыхали стены дома, гнал по коридорам сквозняк, грело пятнышко света на подоконнике. Книги, которые приходилось ему открывать... слова из песен, застрявшие в его памяти: все это свидетельствовало о том, что эта повесть будет написана и окажется правдой. Том как достаточно трезвый человек признавал существование двух уровней в природе истины: объективного и поэтического, или интуитивного. Его сочинение удовлетворяло как раз последнему толкованию. Возможно, он был прав с обеих сторон. Почему иначе были изменены обычные законы наследования? Пусть Розамунда ненавидела мужчин - это еще не основание, чтобы лишить собственного сына даже малой доли наследства. Грех (Том тщательно взвесил слово в уме), соединивший инцест и насилие, безусловно, объяснял случившееся. После короткого союза Родерик и Элизабет прожили жизнь врозь. Интересно, встречались ли еще брат и сестра? Надо бы выяснить это... Он осадил себя: что такое, с чего это он принимает _наваждение_ за реальность? Наконец-то, вот он и признал: повесть охватывает его как наваждение, использует его творческие способности в собственных целях... но ведь так случается почти всегда? Так появляются на свет все книги. Клише, о котором он всегда предпочитал не вспоминать, предстало перед ним. Произведения существуют в своем собственном измерении, они только заставляют писателя найти себя. Искусство писателя в том и заключается, чтобы описать нечто уже существующее... Какой ужас, что скажет Алисия?! Он представил себе ее насмешки, ее цинизм. Мать Саймона, преподававшая английский в Кембридже, без сомнения, назовет подобные вычурные идеи болтовней. Он отправился обедать и испытывал неподдельное облегчение вместе с Кейт, смеясь, поддразнивал Рут. Но в глубине души он был удивлен и встревожен. После этого Том переговорил с Саймоном о политике и экономике, находя эти темы столь же чуждыми и неуместными, как "бабушкины сказки". Интересно, что еще расскажет ему дом? 18 - Позволь мне сегодня ночью остаться с тобой. - Рука Кейт на его плече была теплой и дружелюбной. - С величайшим удовольствием. - Том обнял ее за талию и привлек поближе. Отобедав, они вышли на площадку. Позади них в холле таяло в сумраке нагромождение из книг и журналов. Рут с Бирном отправились на террасу - взглянуть на вечерние примулы. Верхняя часть высокого окна у площадки была открыта, и Том слышал их голоса где-то вдалеке. Саймон смотрел телевизор в маленькой каморке напротив кухни; комнату эту здесь называли ночлежкой, и дверь в нее также оставалась открытой. Резкий смех, записанные на ленту аплодисменты, мерцающий сероватый свет вторгались в холл. Но наверху все было спокойно. - Пойдем со мной, - сказала Кейт, и Том заметил, как блеснули ее глаза в сумерках. - Я должна тебе кое-что показать, познакомить с тайной... Она взяла его за руку и повела мимо ванной по длинному коридору. Все двери были закрыты, и ноги их стучали по голым доскам. На стенах не было картин, поблекшие голубые обои местами вздулись и отслоились. Затхлый воздух, словно коридор редко проветривали. Пыль, влага, тлен. Он был рад, что они держатся за руки, ощущая притекающее тепло ее тела. В конце коридора Кейт остановилась и открыла дверь. Находящаяся за ней узкая лестница вела наверх. На стене был выключатель, но Кейт не обратила на него внимания. Она прихватила с собой коробку спичек и зажгла первую из свечей, вставленных в бра из кованого железа. Стены покрывала темно-синяя краска, на которой тут же проступили позолоченные звезды и луны. На чердаке пахло пылью, шариками от моли и лавандовыми мешочками, но ничего мрачного видно не было. С одного конца располагался занавес из сине-зеленого шелка, отделявший остальную часть чердака. Дальше начиналась страна мечтаний, мир фантазии, странных сочетаний и невероятных контрастов. По коврику, сделанному из креповой травы, скакала лошадь-качалка, между ее зубов была вставлена бумажная роза, фигура, составленная из проволочных плечиков, на ее спине крючилась. В одном углу кто-то подвесил к потолочной балке не одну сотню ниток с бусинами. Они ниспадали цветным дождем, золотые застежки тихо поворачивались в теплом воздухе. Кейт обходила чердак, зажигая спички. Семейство старинных кукол устроилось в несколько рядов перед бархатной белкой. Они собрались на свадьбу: мишка и зайка обменивались портьерными кольцами. Дельфин из папье-маше перепрыгивал через спинку шезлонга; обернутый кондитерской бумагой вулкан извергал град желейных куколок на пружинке. Том шел от одной сценки к другой. Он прикасался к кружевным наносам, меховым подушкам, миниатюрам из резной слоновой кости. На бамбуковой этажерке в глубокой чаше лежали отбитые головки кукол с округлыми застывшими глазами золотой рыбки. И, конечно же, здесь были книги. В стопках на полу, в картонных коробках, в шатких книжных шкафах: Анжела Брэзил, Фрэнсис Элиза Бернетт, Лорна Хилл [детские писательницы]. Зазвенела музыка, колыбельная Брамса. Том обернулся и увидел Кейт, опускавшую серебряный бочонок с крошечной балеринкой, кружившейся на его крышке. - Ну как, нравится? - спросила она негромко. - Это все сделала _ты_?. Ты здесь играла? Она рассмеялась с легким смущением. - Нет, это работа бабушки Эллы. Но все мы приходили сюда... приносили новые вещи. Вот и моя работа. - Она протянула Тому небольшую скульптурку женщины, играющей на пианино. Какая-то разновидность пластилина, рассудил Том, медленно поворачивая фигурку, грубо раскрашенную коричневато-желтым, красным и золотым цветом. - Это Рут, - сказал он с восхищением. - Как _умно_! Я никогда не думал, что ты можешь сделать что-то подобное. Кейт пожала плечами, но Том видел, что ей приятно. - Нам здесь всегда было одиноко, понимаешь. Мы росли в одиночестве. - А я думал, что Саймон и Рут росли вместе. - С восьми лет его отправили в пансион. Он бывал здесь только по праздникам. А бабушка Элла вообще была единственным ребенком. - А как насчет тебя? - Мама, как выяснилось, уже не располагала достаточным состоянием, чтобы отослать меня в школу. Впрочем, она не одобряет частного образования. Главную причину неврозов Саймона она видит в его школе, но я лично объясняю разводом родителей. Теперь Том познакомился с ними обоими: с Алисией, его собственной наставницей и приятельницей, и Питером Лайтоулером. Они казались ему на удивление гармоничной парой - говорливые, элегантные, владеющие собой. - Почему же их брак распался? - спросил он. Кейт наморщила нос. - Наверное, потому, что у обоих была слишком сильная воля: постоянные сражения и пальба. И еще: мне кажется, что дядя Питер в молодости не склонен был смотреть в одну сторону. Как и сейчас, подумал Том, вспоминая древнюю ладонь на колене Кейт, алчность, промелькнувшую в бледных глазах старика. Отодвинув в сторону мысли о Питере Лайтоулере, он привлек Кейт к себе. - Мне нравится здесь, - сказал он. - Мне нравится в этом доме, я люблю, когда ты рядом... - Все это было правдой. Когда они оставались вдвоем с Кейт, все возвращалось на свое место. - Я хочу только настоящего. - Сладкое дыхание Кейт коснулось его лица, податливое тело приникло к нему. Они занялись любовью под прыгающим дельфином на шезлонге, покрытом синим бархатом, совершая сонный обряд дружбы и нежности. К тому времени, когда они зашевелились, уже стемнело. Он медленно высвободился и встал, натягивая джинсы. В мерцающем свете свечи Кейт вновь казалась похожей на девочку, упругая кожа ее порозовела. - А ты когда-нибудь проводила здесь ночь? - спросил он, пока они одевались. - Нет. Мне этого никогда не позволяли, поскольку мама не доверяла мне свечи. Я всегда сожалела об этом. - Разве на лестнице нет выключателя? - Да, но когда здесь горит свет, все выглядит совершенно иначе. - И чтобы доказать справедливость этих слов, Кейт щелкнула выключателем - чердак затопил свет, сразу превратив все вокруг в лохмотья, тряпки и мусор. - Теперь понял? - Том впервые заметил пустую коробку лифта в дальнем углу, по эту сторону сине-зеленого занавеса. Металлические перекрестья соединений краснели ржавчиной. Кейт выключила свет, возвращая благородный сумрак. - А что там? - Том пересек чердак и потянул за полог занавеса возле лифта. - Там только мусор, - не глядя ответила она. - Все никому не нужное. Конечно, там давно надо разобраться. Том промолчал. Занавес скрывал тщательно возведенную из мебели стену: столы на шкафах, кресла, сундуки, ящики и чемоданы. Из арки, образованной высоким комодом и перевернутой софой, выглядывало кресло на колесах. На его кожаном сиденье восседала еще одна проволочная фигура, голову ее скрывал противогаз. Голова была наклонена - именно так, чтобы прямо в его глаза смотрели пустые дыры. Том отступил назад. Вблизи проволочной фигуры чуточку пахло аммиаком. Ему сразу вспомнился звук колес, катящихся по коридору в сторону его комнаты. Кейт была уже возле его плеча. - Кресло это принадлежало Джону Дауни, - сказала она негромко, и Том понял, что Кейт сейчас из-за темноты не видит его лица. - Кому? - переспросил он с внезапной хрипотцой в голосе. - Джону Дауни, мужу Элизабет, моей прабабушки. Тому, который был отравлен в окопах, безнадежному калеке. Люди удивлялись, почему Элизабет пошла за увечного... все думали, что у нее не будет детей. Том постарался сосредоточиться на ее словах и выпустил из рук край занавеса, чтобы не видеть эту тревожную фигуру в древнем противогазе. - Но у Элизабет родился ребенок. - Да, бабушка Элла. Та, которая устроила этот чердак, повесила эти бусины и начала связывать фигуры. - Призрачные... - Тебе так кажется? - Она нахмурилась. - Тебе не понравилось? Заметив ее разочарование, он пожалел о сорвавшемся слове. Глупо, он опять позволил себе лишнее. - Кресло на колесах кажется мне немного жутковатым, - сказал он. - А все остальное просто чудесно. Кейт, по-видимому, приободрилась. Они задвинули занавес и оставили чердак, задув за собой свечи. - Сегодня ты проведешь ночь со мной? - спросила она. - Я приду попозже, - сказал Том, не выпуская ее руку. - Мне нужно кое-что записать. - Ах да, семейная история. Неужели я вновь вдохновила тебя? - Она комически вздохнула. - Сама себе врежу... Похоже, мне не суждено часто с тобой встречаться. А как насчет настоящего. Том? Как насчет меня? Увидев ямочки на щеках и треугольную улыбку, Том решил, что она шутит, и прикоснулся рукой к ее щеке. - Я не задержусь, обещаю. Однако, спустившись в неприбранный холл, он подумал, что настоящего никогда не бывает достаточно. Настоящее стоит на прошлом, и прошлое формирует его. И фигура в инвалидной коляске так и застыла на чердаке в своем противогазе. "Ее пальцы обнаруживают легкую неуверенность. Элизабет все еще пытается приколоть к нужному месту оранжевый цветок, когда входит тетя. - О, моя дорогая, позволь... - В молчании снуют ловкие пальцы Маргарет, и скоро цветы вполне профессионально и надежно пристроены к месту. Лицо Маргарет в зеркале деловито и озабочено. Только не говори ничего, Мегс, думает Элизабет. Уже слишком поздно что-нибудь говорить. Впрочем, дом вокруг погружен в тишину, дающую простор мыслям. В голосе тетки звучат холод и бесстрастие, вся сила ее характера находится под контролем. - Подумай еще раз, Элизабет. Сейчас еще не слишком поздно. Скажи одно слово - и мы откажем. В этом нет никакого позора, никто не посмеет в чем-нибудь обвинить тебя. - Я знаю. - Элизабет поднимается и поворачивается лицом к тетке. - Не беспокойся, Мегс, я знаю, что делаю. - Никогда прежде она не была столь уверена. - Но ведь это будет лишь половина жизни... не все, что положено человеку. Элизабет едва обращает внимание на ее слова. Она прислушивается, она ждет, когда негромкий посвист колес сообщит им снизу о прибытии ее Джонни. - Ну а если ты захочешь детей? Вот он, шелест колес по дереву, далекие голоса, передняя дверь открывается и снова закрывается. - Я уже готова, - говорит она. - Пожелай мне удачи, Мегги. Покрепче желай. На мгновение обе приникают друг к другу, и дом ласково смотрит на них, нежный словно голубка. ... - Можем ли мы теперь рассчитывать почаще видеть вас в городе, миссис Дауни? Деликатный вопрос, мой старый друг... Элизабет улыбается доктору Шоу. - О да, я буду заскакивать по разным поводам. Наверняка успею надоесть вам. - Ну, в этом я сомневаюсь. - Он с озорством смотрит на нее поверх шампанского. - Есть одна вещь, которую вы должны, однако, запомнить. - Ах, великая тайна. Вы действительно сохраняете свою девичью фамилию? Об этом уже говорят. Она кивает. - Джонни не против. - Они оба смотрят на мужчину, сидящего в коляске. Он слушает Саттонса, но сейчас смотрит как раз на Элизабет и доктора. Джонни поднимает бокал, глубокие карие глаза, иронически кося, улыбаются. Она отвечает улыбкой. - Во всяком случае, пока Джонни не придется менять фамилию... Вы, конечно, понимаете, что такое масштабное действо мы устроили именно поэтому: пусть все знают, что узел затянут крепко и надежно, невзирая на то, что имена будут различны. Как вы думаете, получится? - Вы просто волшебница, моя дорогая. У вас получается все. - Если бы только так было... - Она вздыхает. - Мы не хотим, чтобы наша фамилия перестала существовать, во всяком случае сейчас. Этого желала бы мать. Я - последняя из Банньеров, кто может унаследовать имя. Непродолжительное молчание свидетельствует о невысказанных воспоминаниях, неуместных в такой день. Доктор Шоу колеблется. - А о вашем брате ничего не слышно? - Нет, и достаточно давно. - Она готова к этому разговору. В глазах Джима Шоу светятся доброта и понимание. - Должно быть, он получил тяжелый удар, узнав, что ваша мать таким образом распорядилась своей собственностью. - Родди не нуждается в ней. Он хорошо обеспечен. - А дом - это такая ответственность. Доктор, старый друг, вправе настаивать. Она улыбается ему. - Теперь мне будет помогать Джон. Шоу пожимает ее руку. - Я надеюсь, что вы будете очень счастливы вместе, моя дорогая. Джон Дауни - необыкновенный человек, он - настоящий герой, и вам повезло, что вы отыскали друг друга. - Не все смотрят на наш брак подобным образом, Джим, но мы с вами знаем правду. - На мгновение их глаза встречаются, и тут внимание Элизабет привлекает нечто другое. - О, Эрика, какая чудесная шляпка! Я сразу обратила на нее внимание. - И это когда ты шла по церковному проходу! Да, я уверена... Элизабет улыбается доктору и следует дальше. Джим Шоу знает по крайней мере часть истории. Знает, почему она не вправе рассчитывать на лучший брак. Впрочем, она не из тех, кто сожалеет. ... - Устала, милая? - слабый шепот возле нее. Джонни прижимает ее руку к своей щеке, пока они провожают последнего из уходящих гостей. Она наклоняется, обнимая его за плечи. Ей хочется плакать. Должно быть, реакция после долгого-долгого дня. И все же солнце лишь начинает садиться. - Пойдем и посмотрим на сад. - А как насчет того, чтобы убрать? - Он выглядит отчаянно усталым. Она ощущает знакомый прилив теплого чувства, которое предпочитает называть любовью. Она решила заботиться об этом хрупком изувеченном теле, и пусть у нее никогда не будет детей: это ничего не значит. Джонни будет уютно с ней, сколько бы ему ни оставалось в этой жизни. - Сара придет завтра. И если ты полагаешь, что я собираюсь начинать семейную жизнь с мытья посуды в день свадьбы... - У нас нет прислуги, Лиззи. Все будет лежать на тебе. - Он следит за ней, утомленный скрипучий голос полон серьезности. - Если я не буду справляться, тогда мы, конечно, кого-нибудь наймем. Но я хочу попробовать. Кроме того, с нами всегда будет Мегс. - Сегодня она ночует у Ричмондов? Элизабет заверяет его. Он превосходно знает, что ее тетя остается у друзей в деревне, и эту первую ночь они проведут одни в Голубом поместье. Они уже перестроили несколько комнат на первом этаже, переделав библиотеку и кабинет для Джона, а одну из комнат приспособили под ее спальню. Это светлые, полные воздуха комнаты. Джону отведено места побольше, у него есть собственная ванна, туалетная комната, гостиная. Ему не придется сражаться с лестницами в Голубом поместье. И Элизабет всегда будет рядом, готовая помочь. Ему не придется что-либо делать самому, хотя она будет рада любым усилиям с его стороны. Элизабет выкатывает его кресло на террасу, они остаются там на какое-то время... весенний вечер благоухает гиацинтами. В саду залегли густые тени, воздух почти недвижим. Не слышно ни звука, ни шелеста листвы, ни птичьих криков. Его рука лежит на ее руке. Мгновение глубокого мира. Наконец Джонни вздыхает. Медленно он разворачивает свое кресло, обращаясь лицом к дому. Последние лучи солнца отражаются в окнах верхнего этажа. Передняя дверь открыта, слабо белеют нарциссы, стоящие на столе. Он говорит: - Я знаю, почему тебе так нравится это место. Здесь такой покой, правда? И такая гармония с окружающим миром. Спасибо тебе, Лиззи! Спасибо за то, что ты позволила мне жить с тобой здесь. - Мы будем счастливы. Все мечтали, чтобы этот дом был счастливым. - Тут она ощущает, как задрожала его рука, и понимает, что он замерз. - Пойдем, посмотрим, не осталось ли еще шампанского. - Чая, - слабым голосом возражает Джонни. - Выпей крепенького чайку, вот что тебе нужно, милая. - Ты хочешь вернуть меня на землю? - Чтобы согреть твое сердце. - И твое. ... Мужчина, стоящий на чердаке у окна, слышит только смех женщины, но не разбирает ее слов. Он видит, как она вкатывает кресло с террасы обратно в дом. Внизу закрывается дверь, и голос ее вновь раздается уже внутри дома. Аккуратно и осторожно он закрывает окно. Этот человек не хочет, чтобы случайный сквозняк привлек ее наверх. На нем теннисные туфли, он бесшумно ступает по пыльным доскам пола. На чердаке он не один; у ног мужчины суетится большой жук-олень, едва не попадая под мягкий каблук. На подоконнике, возле окна, которое он только что закрыл, черный ворон склоняет голову набок, следя за его движениями. Он рискует, но нужно знать свои шансы. Со свадьбой ему повезло, эта толпа крутилась здесь целый день. Поставщики, официантки и официанты, гости... никто из них не заметил молодого человека, ускользнувшего наверх во время приема. Он бродит из комнаты в комнату, опытным глазом замечает странно-навязчивую резьбу в комнате, оплетенные плющом каминные доски, полированные двери и подоконники, украшенные желудями и листьями падуба. На его взгляд, картина в стиле прерафаэлитов [группа английских художников (У.Х.Хант, Дж.Э.Миллес и Д.Г.Россетти), образовавшаяся в 1848 г. и стремившаяся оживить стиль и дух итальянских предшественников Рафаэля] - излишне романтическая и неопределенная. Но стиль прячет строгие очертания комнат, искажая их пропорции. Его слух всегда был острым. Стоя у двери, он прислушивается к движениям внизу - к шагам Элизабет, негромкому шепоту кресла Дауни, пока они готовятся ко сну. Время еще раннее. Он слышит, как она помогает ему раздеться, слышит тяжелые шаги. Дауни немного может ходить, вспоминает он. Но его легкие разорваны на куски, ему не хватает дыхания на что-нибудь другое. Опасна даже ходьба. Мужчина улыбается, садится на корточки и проводит рукой по спине жука. Тот поворачивается к нему рогами, и он прикладывает палец корту. - Ш-ш-ш! - говорит он жуку. Элизабет проводит некоторое время в комнате Дауни. Милые, чистые и целомудренные объятия, оценивает он. Он сидит на чердаке, попивая шампанское, которое украл раньше, и курит папиросы - одну за другой. Потом он откроет окна, никто не догадается, что они были здесь. Он дожидается полуночи и только тогда вновь начинает двигаться. Бесшумно спускается по небольшой лестнице с чердака в коридор. Медленно и методично переходит из комнаты в комнату, проводя руками по оконным рамам, по стенам и мебели. Он прикасается ко всему. Каждый предмет на верхнем этаже получает его метку, каждый вырезанный желудь, каждый изгиб лозы отмечен его прикосновением. Лестница скрипит, и он принял меры заранее. Достав из сумки длинную веревку, он привязывает ее к балюстраде. Менее чем через минуту он на первом этаже. Ворона спускается над его головой, садится на дедушкины часы у двери. Он улыбается птице. А потом повторяет все, что делал наверху, прикасаясь к каждой стене, каждому окну и двери. Он скитается из комнаты в комнату, прикасается, гладит. Он называет дом своим. Две спальни на первом этаже оставлены на самый конец. Он слышит, что Дауни спит, слышит его неровное дыхание. Дверь открыта. Наверное, Элизабет хочет услышать зов мужа, если она потребуется ему ночью. Он скользит в комнату. Старательно проводит по стенам кончиками пальцев, прикасается к одежде на кресле, трогает ладонью оконные панели. Посмотрев на тоненькую фигурку, распростертую на постели, он оставляет комнату с чувством, похожим на жалость. ... В комнате Элизабет открыто окно, занавеси чуть пошевеливаются. Он обходит комнату, торопливо работая руками, отмеривая, помечая. Его твари не посмели последовать сюда. Она шевелится, что-то бормочет. Он замирает, ждет, пока она успокоится. Недовольный стон, тихое возмущение. Покрывало сползает, и она переворачивается на спину. Элизабет нага, рука ее на бедре, голова чуть склонена набок. Темные волосы рассыпались, закрывая часть лица и подушку. Груди ее оказались больше, чем он ожидал, мягкие и тяжелые. Глубокие впадины тела теряются в тенях. Безмолвно он продвигается к постели и прикасается к чей почти автоматически; потом, словно по собственной воле, его рука направляется к ее лицу. Он гладит глаза и рот. Десятая доля дюйма разделяет их плоть. Его руки очерчивают ее лицо, губы. Ладони описывают круги вокруг сосков, потом проходят по тонкой талии, описывают изгиб бедер, протянутые пальцы помечают темный уголок между бедер. Он прикладывается к ее рукам, ведет ладонями над ее ногами. Молчаливо застыв в изножье ее постели, он долго глядит на нее. Наконец она снова поворачивается, натягивает простыню и одеяло на лицо. Он все еще стоит. Только когда первый утренний свет начинает просачиваться сквозь колышущуюся занавеску, словно пробудившись ото сна, он трясет головой и смотрит на часы. Еще час, и тогда ворота откроются. Нужно прибрать за собой. Он возвращается к делу, поднимается вверх по веревке, допивает остатки шампанского, открывает окна, чтобы выпустить птицу и развеять запах табака. Потом вновь опускается в холл, вытягивая за собой веревку и перебрасывая ее через плечо. Он почти готов оставить дом, когда решает сделать еще одну вещь. Остановившись у комнаты Элизабет, он кладет веревку. Прикасается указательным пальцем к четырем углам двери и к четырем углам рамы. И тогда оставляет дом." 19 Прочитав сцену, Том решил, что, быть может, ему следует еще раз перечитать этот странный полуночный эпизод и дать имя герою. Он берет карандаш и расправляется с первым "он", там, где мужчина ждет на чердаке, курит и пьет шампанское. Не думая, он вписывает "Питер Лайтоулер" - и останавливается. Конечно, _конечно же_, этот незваный гость должен быть Родериком, грешным изгоем, братом Элизабет. Однако перед его мысленным взором предстали светло-карие глаза, прямые светлые волосы, красивые длинные пальцы и тонкие губы... алчный рот... В разочаровании Том отодвигает от стола свое кресло и встает. Зачем это нужно Питеру Лайтоулеру? Почему он оказался здесь со своими спутниками-животными, зачем потребовались эти странные поступки? А почему бы и нет? Питер - незаконный сын Родерика, зачатый в пределах поместья, на острове среди озера. Тогда Элизабет боялась жука и вороны. Они присутствовали при зачатии Лайтоулера. Они сопутствовали ему в жизни. Это было тоже насилие, более обычное, более приемлемое - в той мере, в какой подобные вещи вообще могут считаться приемлемыми, но Питер Лайтоулер был зачат в акте насилия. Что, если Родерик вернулся в Тейдон после войны и разыскал свое дитя? Что, если он взял к себе своего сына, усыновил его и обучил не только академическим наукам? "Это мой дом, - мог сказать Родерик мальчику. - По закону дом принадлежит мне, и однажды он может стать твоим. Существует искусство, позволяющее достичь этой цели. Слушай внимательно". Он приступает к наставлениям, к изложению оккультных и необычайных вопросов... Но откуда Родерик Банньер может знать подобные вещи? Самого Тома не интересовали модные разновидности теософского мистицизма, по его справедливому мнению, запятнавшие двадцатое столетие. Он читал Юнга, даже баловался с картами Таро [набор особых карт, используемых для гадания, предположительно унаследованный от Древнего Египта] и книгой "И-Цзин" ["Книга перемен" - древнейшая китайская система гадания по символам], стремился усмотреть в них известную пользу при исследовании малопопулярных областей мысли и чувств. Но в сердце своем он считал их пустяковыми фокусами, костылями для слабовольных и грязных умов. С чем мог столкнуться Родерик Банньер в 20-е годы? Тогда существовало движение "Золотой рассвет". Том читал когда-то о нем. Старина Алистер Кроули [считается одним из самых черных магов, практиковавших в XX в.] вполне мог попасться ему на дороге. Ну а от него Родерик, несомненно, мог набраться всяких странных вещей... Но он не посмел бы возвратиться в поместье. Том знал это: Элизабет и Маргарет не потерпели бы его появления в собственном доме даже на мгновение. Однако Питер, сын Родерика, вполне мог явиться сюда и никто не узнал бы его. Подумай об этом, сказал себе Том. Питер родился в 1910 году. Ему было восемь в конце войны и восемнадцать, когда Элизабет и Джон Дауни вступили в брак. Он буквально видел все это, видел, как это было. Питер Лайтоулер, юноша и мужчина, личность презентабельная, очаровательная - не менее чем очаровательная. Он мог познакомиться с Дауни, в некотором смысле стать их протеже. Он мог войти к ним в доверие, и даже Маргарет вполне могла поддаться его обаянию, его интеллигентности, культуре, остроумию... Им, таким впечатлительным, он покажется молодым и невинным. Итак, Маргарет, стареющая старая дева. Джон, изуродованный герой. И Элизабет, все доверие, все счастье которой погублено в те жуткие минуты на озере... Они были бы настежь распахнуты перед Питером Лайтоулером. И Родериком Банньером, его отцом. Стоя возле окон, Том разглядывал травянистый луг. На небе облака то открывали, то прятали месяц, по траве ходили серебряные и черные волны. Он нуждался в перерыве. Он нашел _свою_ повесть, но она захватила его ум, вырвавшись за пределы любого контроля, что глубоко тревожило его. В тот день он написал тысячи слов - больше, чем когда-либо в жизни за столь короткий промежуток времени. Том не понимал, что с ним происходит; прежняя готовность отдаться повествованию, пока оно не затронет никого из живущих, теперь приняла другой облик. Он повстречался с Питером Лайтоулером. Загадочный старик оказался отцом Саймона, и он жал его руку, угощал чаем, обращался с ним весьма любезно. Как он мог сделать это? Как мог он сочинить эту _ложь_? Том хотел вдохнуть свежего воздуха, хотел, наконец, убраться из комнаты, где слова как бы сами собой вытекали из карандаша, марая чистую бумагу. Он отворил французские двери и вышел на лужайку. Было еще тепло, хотя задувал ветерок. Из леса доносились птичьи крики. Не понимая причин, он снял ботинки. Трава была влажной - появилась роса. Потеряв представление о времени, Том принялся бесцельно ходить по травянистой лужайке - от дома к буковой изгороди и обратно к поместью. Он ходил кругами, постепенно тревога его ослабевала. Том вспомнил, как читал однажды о буддийском монахе, который кругами ходил вокруг священной горы, пока не просветился. Подвиг был трудным, на него ушли годы и годы, но в конце концов он стал почитаем как Будда. Мягкий шелест ног сопровождали относительно приятные воспоминания. Хождение по прохладной земле вселяло в душу мир и покой, изгоняло из нее воспоминания о том, что он написал, заставляло забыть страхи и сомнения, даже его любовь к Кейт. Ни о чем конкретно не думая, он направился через луг к саду и там начал кружить по очереди вокруг каждого дерева - яблони, сливы, вишни и груши. Гипнотическое движение еще более успокаивало его. Он почувствовал, что идет как во сне. Конечности его отяжелели, словно налитые свинцом. Чудовищная физическая усталость сковывала его движения, почти останавливая на месте. Успокоенный, он повернулся назад к поместью. Оно исчезло. На месте дома подымался огромный лес, шелестели деревья. Они тянулись до горизонта, он не мог воспринять их присутствие своими чувствами или умом. Массивные стволы и трепещущие листья закрывали окружающий мир, поглощали его сознание. Ветви деревьев тянулись клуне, корни взрывали землю под ногами. Том чувствовал, как почва подается под ним, как трепещет, вмещая в себе эту новую жизнь. Ведь этот лес был живее любого обыкновенного леса. Живее всякого зеленого растения. Том едва смел дышать, тем временем трепещущий лес наполнял мир. Чаша втягивала его в себя. Том пал на колени, руки его уперлись в дерн, чтобы обрести надежную и привычную опору, однако сама трава казалась предательской. Она шевелилась, опутывала его пальцы, приковывала руки к земле. Том попытался подняться, напрягая руки, стараясь оторвать их от земли, но трава не отпускала их. Сопротивление бросило его в пот. Подобного ужаса он еще не испытывал. Том подумал, что острые как нож травины способны прорезать его кожу, способны врасти в его плоть, чтобы выкачать из него соки, на манер жуткого симбиоза. И он будет принадлежать траве, кормя паразита более могущественного, разнообразного и неопределенного, чем какая-нибудь блоха или вошь. Он вновь пытался оторвать руки. Трава как проволока держала его. Том поднял лицо к небу, оценивая, услышит ли его кто-нибудь, если он закричит. Теперь он заметил дом, спрятавшийся за лесом, - спрятанный от него. За листьями он видел людей. Их было трое: Кейт, свернувшись клубочком, спала между раскидистыми ветвями ивы; Рут и Саймон, стоя по обе стороны огромного дуба, внимательно глядели на него. В ужасе он увидел, что Саймон простирает к нему руки и кровь капает с ладоней. Кровоточили и его ступни; на лодыжке раскрылась рана, и алая жидкость стекала по узловатой коре дуба. Саймон, бледный, как сама смерть, жег глазами Тома. И тут он услышал голос Рут, обращенный к нему: - Ты не должен более оставаться в поместье... Никогда. Саймон, как эхо, откликнулся, повторяя слова: - Не должен оставаться в поместье... Никогда. Кейт пошевелилась, повернулась и села. Ей было удобно между ветвями ивы. И все-таки ее что-то смущало, что-то заставило ее наклониться к нему, отыскивая распахнутыми глазами. Кейт нагнулась вперед, и он услышал ее голос, слабый, гаснущий: - Помоги мне, помоги. Руки ее тоже были протянуты вперед, но на них не было крови. Откровенное движение не нуждалось в словесных подтверждениях. - Помоги мне, пожалуйста, помоги. Он вскрикнул: - Кейт! Кейт! Но имя ее затерялось за шелестом листьев, в медленном движении соков. - Том? - Кто-то потряс его за плечо, поворачивая. Но ведь руки его прикованы к траве... нет, это было не так. Он поднял их, прикрывая глаза от солнца, затопившего небо, и не сразу, с трудом узнал Физекерли Бирна. - Том, что вы здесь делаете? - Твердая рука, взяв под мышки, пыталась поставить его на ноги. - Это ваши? Том, не понимая, глядел на кроссовки, которые Бирн протягивал ему. И тут, вспомнив, он повернул назад к дому. Поместье покоилось на своей травянистой лужайке, спокойно и безмятежно купаясь в солнечном свете, словно стояло здесь всегда, вечно пряталось между этими такими обычными пригорками. Все деревья вокруг были уже знакомы ему, вдали лежал лес, буки у озера, фруктовые деревья в саду. В утреннем спокойствии и тишине он ощутил, что оказался на грани безумия. - Опять скверная ночь? - говорил Бирн. - Как насчет кофе? - Кофе?.. Что?.. Кейт! - Он вырвался из рук Бирна. - С ней все в порядке, где она? Том бросился бы бежать, но рука Бирна остановила его на месте. - Все в порядке. Посмотрите. Темные волосы Кейт блеснули под утренним солнцем; появившись из кухни, она вылила содержимое чайника на землю. - Господи! - Колени его подогнулись, прикрывая руками лицо, он вновь повалился на траву. - Кошмары замучили. Том, или что-то другое? - Я не могу вернуться туда, я не могу снова войти в этот дом. Мне надо убираться отсюда. - Пошли. - Безо всяких церемоний, как ребенка, его поставили на ноги и оступающегося отвели от дома в коттедж садовника. - Не понимаю! _Почему_ ты не можешь вернуться? - Я же сказал тебе, мне приснился сон, - проговорил он мрачным голосом, зная, что она не поверит. Кейт отыскала Тома в коттедже час назад и теперь расхаживала по нижней комнате, уговаривая его. Во всяком случае, так он воспринимал случившееся. Он сказал Кейт, что это был сон, другого объяснения Том не мог придумать. То же самое он сказал Бирну, назвав свое видение предчувствием, предупреждением, которое не следует игнорировать. Он, писатель, художник, должен довериться интуиции. Том знал, что слова эти звучали напыщенно и смешно, что ему следовало бы вообще воздержаться от них. Тем не менее он не смел вернуться в дом, вопреки вчерашнему видению. Ощущая ее неудовольствие, он попытался придать всему более позитивный оттенок. - Давай лучше поедем куда-нибудь, Кейт. Съездим в Париж, в Венецию... Лондон, наконец. Давай попутешествуем, у нас впереди целое лето. Зачем сидеть здесь, в Эссексе? - А как насчет твоей книги? Твоего великого труда? Том видел, что она задета, что он обидел ее. Однако испуг мешал ему проявить сочувствие. - Я не сумею написать ее. У меня ничего не получается, одна только чушь. Незачем попусту тратить время. - Нет, это не так! - Кейт нагнулась к сумке, которую принесла с собой, и бросила на стол перед ним стопку бумаг. - Я прочитала, - сказала она. - Я прождала тебя несколько часов, но ты не пришел, тогда я спустилась в библиотеку и начала читать. Я знаю, почему ты бежишь. Ты в ужасе, правда? - Именно так! - с чувством проговорил он. - И неужели, прочитав все это, ты хочешь, чтобы я продолжал писать? Я же копаюсь в грязном белье твоего _семейства_! - Опять за свое! Это же все выдумка! И жук, и ворона, и плющ. - Кейт яростно посмотрела на него. - Ты все сочинил, и достаточно лишь поменять имена. Послушать ее, насколько все просто. - Но все происходило с настоящими людьми, - ответил он ровным голосом. - Ты сама показывала мне на чердаке инвалидную коляску, я встречался с твоим дядей Питером... - Разберись в своих мыслях. Или это ерунда, пустая трата времени, и тогда безразлично, что ты пишешь. Или это выдумка, хотя бы отчасти, и ты помещаешь реальных людей в придуманную ситуацию. Тоже ничего страшного, потому что ты изменишь все имена. Послушай меня, Том. Ты не можешь бежать отсюда, не можешь бросить _меня_ именно сейчас. - Я не могу больше жить в доме. - Тогда оставайся здесь! По-моему, Бирн не будет возражать, если ты со своим неврозом временно поселишься у него. - Я же говорил, что переберусь сюда, если что-то не сложится, правда? - Том попытался улыбнуться, но у него ничего не получилось. - Тогда я тебе расскажу кое о чем. Я думала, что это суеверие, что такого не может случиться с тобой. Не знаю, почему я так решила, ведь здесь никогда не бывало иначе. - Зайдя за кресло, Кейт положила руки на плечи Тома, так чтобы он не мог видеть ее лица. - В этом доме всегда должны жить трое, не более и не менее. Не знаю почему, но так было всегда. Складывается по-разному. Когда я отправляюсь в колледж, Рут сдает мою комнату кому-нибудь из студентов Харлоу. Конечно, иногда в доме бывает больше или меньше людей - на одного или двоих, но не более чем три ночи кряду. Максимум три ночи. И всегда находится причина: кто-то приезжает, кому-то снится кошмар, кого-то вызывают... словом, через три дня лишний всегда оставляет поместье. - Смешно! - Посмотри, даже у тебя самого так получается, если подумать. Сперва это Розамунда и двое ее детей. Потом Маргарет, Элизабет и Родди, а затем Элизабет, Джон Дауни и Питер Лайтоулер... - Он провел в доме только одну ночь. - Голос Тома прозвучал довольно резко. - Но ведь тетя Маргарет возвращалась на следующий день, правда? Все полностью совпадает. В нашем доме нечисто, Саймон всегда говорил это. Но мы с мамой никогда никого не видели и ничего не замечали. У Саймона расстроена психика, он находится на грани болезни, а пьянство лишь ухудшает его положение. Я никогда не верила ему, и мама утверждает, что он только добивается внимания к себе или сочувствия... - Она повернулась, нагнувшись к его лицу. - Но ты же не такой, как он, Том! Ты прикидываешься, чтобы заинтересовать меня, или мне нужно отнестись к твоему поведению серьезно? Он вздохнул. - Я... похоже, мне придется переговорить с Саймоном. - Для этого тебе придется вернуться назад. - Что ты хочешь сказать? - Саймон не выходил из дома более года. Это зовется агорафобией. Я говорила тебе. В ее голосе слышалась победная нотка: _я же говорила тебе_. - Давай уедем, Кейт. Куда-нибудь подальше. Не твои это дела, и уж точно не мои тоже. Она посмотрела на него. - Не глупи. Том. Я не могу уехать отсюда. Неужели ты ничего не понимаешь? Все это безнадежно и абсурдно. - Заканчивай свою книгу, Том, - сказала она негромко, направившись к двери. - Тогда все переменится, я уверена в этом. 20 Жизнь подчинялась схеме. Стоя у края дороги, Бирн ожидал появления Рут. Ему нужно было кое-что спросить у нее, выяснить, где и что разместить в огороде, но стоял он здесь не поэтому. Он едва признавался в этом желании самому себе. Лишь когда Рут опустила стекло, и Бирн заметил, что она рада, облегчение подсказало ему причину. Повинуясь внезапному порыву, он сказал: - Не выпьете ли чаю? Зайдите, посмотрите, как теперь у меня в коттедже. - О'кей. - Она сразу же выключила двигатель и вышла из машины. Вместе они направились к домику. Внутри он сделал немногое: просто переставил книги на полке и слегка прибрался. Бирн поставил на стол кувшин с дикими цветами, другой - на подоконник над раковиной, чтобы яркие пятна рассеяли серость стен. - Так лучше, - сказала она, тронув ладонью лепестки. - Но, если вам что-нибудь нужно, в доме на чердаке найдется любая мебель. - Да, я знаю. Кейт говорила мне. Только зачем стараться, ведь я скоро уеду отсюда. - Опять за свое, Бирн? - Рут вопросительно посмотрела на него. - По-моему, уже пора передумать. Я не намереваюсь еще раз просить вас, решайте сами, все мы взрослые люди. Он улыбнулся. - Безумство, не правда ли?.. Такая мучительная нерешительность... однако мне действительно придется уехать отсюда, рано или поздно; есть такие дела - скучные, но важные, - которые мне необходимо уладить. - Тогда приведите их в порядок, а потом возвращайтесь. Все так просто. Странно, что он еще не понял этого. Можно уладить свои отношения с армией, а потом вернуться... - Я вполне могу это сделать, - сказал он неторопливо. - Мы можем сделать поместье прекрасным! - заявила Рут. - Когда я была маленькой - мы жили тогда с Алисией, - здесь еще можно было видеть следы старых клумб. Большую часть их перекопали во время войны и засадили овощами, и осталось немногое, но Алисия говорила, что здесь был парадный сад вроде парка, как в Сиссингхерсте. Дорожка к библиотеке была засажена ирисами. Какая роскошь заводить целые клумбы с цветами, которые цветут лишь пару недель! - Имея одну или две подобные достопримечательности, парк можно открыть для публики. - Я знаю, но для этого нужно _время_. Потом денег у меня нет, я вынуждена работать и слишком устаю... - Рут, ну зачем вам эта благотворительная работа? - Но это же малость! Раз в две недели и все. - А вы не находите ее угнетающей? - Иногда. Главное - эта всегдашняя беспомощность, понимаете. Ведь ничего сделать нельзя. - Она помедлила. - И все-таки каким-то образом работа эта оправдывает себя. - А вы уверены в том, что не делаете ошибок, не ухудшаете положения дел... - Бывает. Конечно, слово - могучий инструмент. Используя его, нельзя проявить излишней осторожности. Но нужна жесткая тренировка и поддержка. Привыкаешь постоянно избегать грубости. Бирн ждал, пока закипит чайник, но Рут посмотрела на часы. - Знаете что, по-моему, чай можно отложить на другой день. Пора возвращаться. И Саймон ждет, потом мне сегодня нужно пометить кучу белья. Рут направилась к двери, он проводил ее взглядом до машины. Быть может, он действительно вернется сюда. Поможет Рут реализовать ее мечту и превратит коттедж в подобие дома... Взгляд его лег на пухлый бумажник, оставшийся на книгах. Возврати его теперь же, подумал он, отделайся от денег Питера Лайтоулера. Положив его в карман пиджака, Бирн оставил коттедж. Он заблудился. Чтобы сэкономить время, он направился лесом, но узкая роща, пронизанная дорожками и тропками, казалось, завязалась узлом - так что Бирн не нашел дорогу на Тейдон-Бойс. Все это было настолько глупо, что Бирн просто не верил себе. Судя по положению солнца, Тейдон находился к юго-востоку от поместья, дойти было несложно. Солнце почти не проникало в глубокие тени под большими деревьями, но это ничем не могло помешать ему. Бирн прошел несколько миль, не сомневаясь в том, что рано или поздно найдет дорогу, однако все тропы исчезали в папоротниках и ежевике. Бирн не мог понять причин подобных блужданий. Он не принадлежал к тем, кто не может обойтись без карты и компаса, и всегда доверял собственному чутью. Он даже привык поддразнивать Кристен, вечно не знавшую куда идти. Кристен. Сегодня он не вспоминал о ней и вчера тоже. Впервые за последние три месяца он сумел протянуть три дня, не подумав о Кристен, не напомнив себе о том, что произошло с ней. Бирн уселся на мягкий ворох прелой листвы - спиной к упавшему бревну - и прикрыл глаза от разящего солнца. Частью ума он понимал, что забвение благотворно: иначе он не придет в себя, иначе не может быть. Кристен должна раствориться в прошлом, и память о ней померкнет. Тем не менее это было нехорошо. Гнев, вина и горечь мешали этому. Неправильно. Ничто еще не закончилось в его памяти; воспоминание оставалось столь же ярким и страшным. Он вспомнил, как вышел из дома, направляясь под зимним солнцем к лавке на вершине холма, где продавались газеты, молоко и сигареты. Там оказался Дэвид. Он был высок - на пару дюймов выше Бирна. Подстриженные с научной точностью прямые соломенные волосы, карие глаза. В моменты смущения и задумчивости он привык потирать нос. Ну а смутить Дэвида было нетрудно. В его сердце гнездилось некое воплощение неуверенности. Иногда он заикался. Однажды Бирн заметил, что он никогда не заикается будучи в военной форме. Дэвид только расхохотался, но все-таки потом сказал: - По-моему, она прячет нас. И в какой-то мере освобождает. Мы преображаемся. В нем было что-то открытое - в том, как он доверял Бирну и Кристен. Он приходил к ним обедать раз или два в неделю, а по уик-эндам они с Бирном играли в сквош [разновидность тенниса]. Иногда он развлекал Кристен, когда Бирн бывал занят службой. Он заставил себя прогнать эти мысли. Бесполезно... незачем вновь и вновь возвращаться к этой теме. Была ли Кристен неверна ему? Любила ли она Дэвида? Он этого не узнает. Обратившись к выработанной им привычке, Бирн заставил внутренний голос умолкнуть. Получалось нечто вроде медитации, только иногда при этом он засыпал, хотя никто не говорил, что во время медитации спят. И, усталый, он вновь уснул, погрузившись в спокойную дрему под древними деревьями. Резкий крик вороны заставил его открыть глаза. Впереди на гребне в лучах заходящего солнца вырисовывалась высокая тонкая фигура. Подробности было трудно увидеть, и поначалу Бирн ощутил смятение. На вершине холма в Мидлхеме стоял Дэвид Кромптон, его светлые волосы трепал ветерок. Но это был Эссекс и Дэвид... Дэвид просто не мог оказаться здесь. Потом внимание его перестроилось, и Бирн понял, что видит Питера Лайтоулера: белесоватые всклокоченные волосы, блеклый костюм светятся позаимствованным у солнца светом. Он стоял отвернувшись от Бирна, вглядываясь вперед и словно ждал кого-то. Нет, не кого-то. Их было трое: мужчина и две женщины. Они шевелились, вокруг сияло солнце, и Бирн понял, что прищуривается. Он поднял руку, чтобы прикрыть глаза. Нет. Он ошибся. Впереди стояло двое мужчин. Лицом друг к другу, один в черной шерсти, другой в кремовом полотне. Лучи солнца обтекали их, сглаживая контуры. Бирн почти вскочил на ноги, но в кроне серебряной березы справа от него что-то шевельнулось. На тонкой ветви, прогнувшейся под тяжестью птицы, сидела огромная ворона. Глубокие желтые глаза смотрели на него не моргая. Взгляд этот был полон удивительной требовательности. Бирн оперся ладонью о листья, чтобы подняться, и птица приподняла серовато-черные крылья, едва не слетев с ветви. Ворона была готова наброситься на него, и приоткрытый ее клюв беззвучно грозил. Можно было не сомневаться: птица нападет на него, как только он поднимется на ноги. Бирн привалился спиной к бревну, подумывая, не закричать ли, чтобы отпугнуть птицу. Однако на гребне происходило нечто важное, и он самым решительным образом не желал привлекать внимание обоих действующих лиц. Человек в черном шагнул к Лайтоулеру, тут что-то блеснуло, ослепив Бирна. Он заморгал. А когда вновь открыл глаза, то увидел на гребне только одного человека - старца в выцветшем костюме, и блистать на нем могли только отраженные лучи вечернего солнца... Питер Лайтоулер повернулся к Бирну и поднял руку. Короткий салют, знак приветствия, и Бирн понял, что дрожит. Старик направился вниз по другую сторону гребня и быстро исчез в лесу. Ворона тоже взлетела с дерева и, шумно взмахивая тяжелыми крыльями, скользнула за гребень, догоняя Лайтоулера. Все исчезли. Но Бирн, привалившийся к бревну под косыми лучами, пробивающимися сквозь листву, не имел даже представления о том, спал он только что или нет. 21 Когда Рут вернулась днем домой, Саймон ожидал ее в кухне. Глаза его были чисты, рука не дрожала. Как только она вошла в дверь, он сказал: - Нас снова трое. Нас опять стало трое, как всегда после трех ночей... - Что ты хочешь этим сказать? А где все? - Она ставила чайник, разгружала свою школьную сумку. - Том отбыл. Сон, пророческий кошмар, как говорит Кейт, полностью вывел из строя нашего маленького Лохинвара. Он рассыпался, и Бирн теперь собирает куски... не впервые, я полагаю. Рут поставила кружки и налила молока, словно ничего не случилось. - Я и не думала, что история Кейт и Тома будет долгой. Он слишком занят своей книгой, чтобы уделять ей должное внимание. Секс в этом возрасте способен дать многое, но одного его недостаточно. - Ты не слыхала, что я сказал? Тогда слушай, Рут. Том провел здесь три ночи и вылетел отсюда, как и все остальные. Разве ты не понимаешь? Почему ты настолько _слепа_! - Они поссорились, нечего расстраиваться. А три ночи - так уж вышло, простое совпадение. Наверное, они помирятся, Том - неплохой парень. Он скоро вернется, увидишь. - Поставив кружку на стол. Рут села напротив Саймона. - Но с тобой мне надо кое о чем поговорить. Сегодня после работы состоится собрание, сбор фондов для самаритян. Они нуждаются в новых идеях, в какой-нибудь рекламе... Я подумала, не устроить ли нам у себя в саду нечто вроде праздника или пикника? Распродажу, домашние вафли, клубничный чай и все прочее. Как ты думаешь? - Боже мой, Рут, неужели тебе еще мало того, что и так лежит на твоей тарелке? - Но мы не будем готовить праздник одни, нам помогут. Мне будет очень приятно, Саймон. Попытайся понять меня. Мы живем в таком прекрасном удивительном месте, разве не следует разделить нашу радость с людьми? - Рут, это руины! Поместье разрушается! - Но мы можем исправить дело, если нам окажут помощь. Поработаем. Выкрасим переднюю дверь, Бирн может скосить траву, мы выставим горшки с бегониями вокруг террасы. У меня много рассады. Мы сразу все поправим ради праздника - не придется латать клочками и кусками. Огромное дело, может быть, мы даже заработаем на этом. Саймон видел, что она вдохновлена, окрылена перспективой. И решил не останавливать Рут, раз она так рада. С другой стороны, Бирн... она нуждается в нем. В человеке стабильном и надежном, способном взять на себя тяжелую физическую работу. Бирн дает ей то, чего не может дать он... - Только не пытайся заставить меня что-нибудь делать, больше я ничего не прошу. - Вероятно, это прозвучало невежливо, поэтому Саймон добавил: - Делай что тебе нравится, Рут. Надеюсь, что все получится. - Мы можем устроить томболу [лотерея, в которой разыгрываются безделушки (итал.)], быть может, костюмированный конкурс для молодежи. И она отправилась планировать, делать списки, справляться в дневнике, и Саймон подумал: поняла ли Рут в самом деле, что именно заставило Тома оставить поместье? Да понимает ли она вообще, что происходит вокруг? Как обычно, бутыль виски нашлась под его постелью. Полная бутылка, пустую забрали. Прямо феи, подумал он, ощутив легкое прикосновение истерии. Только ему незачем выставлять блюдечки с молоком, он просто оставлял пустую посудину и - о чудо - перед сном на месте ее появлялась полная бутыль лучшего "Джонни Уокера" [знаменитая марка виски]. Он однажды едва не застиг их. Придя в спальню слишком рано, чтобы переодеться или за чем-то еще... Словом, когда он открыл дверь, занавеси шевельнулись _не в ту сторону_. Ткань потянулась к нему, и он увидел на черной ткани тени, - или это были перья? - исчезающие за окном. Он все рассказал Рут, но она просто отмахнулась. Рут считала, что выпивку ему присылают из деревни, и не слишком-то ошибалась. Саймон сидел возле окна, выпивая. Он открыл ящик в столике возле окна и вынул оттуда Гедеонову библию [библия, бесплатно распространяемая в гостиницах, больницах, тюрьмах и школах благотворительным обществом, названным в честь библейского судьи Гедеона], единственную книгу в доме, к которой, насколько было ему известно, Рут не обращалась никогда. Как всегда, книга открылась на первом послании апостола Павла к коринфянам. Знакомая диатриба [резкая обличительная речь] против сексуальности, ворчливое допущение - уж лучше жениться, чем разжигаться страстями... Почерк отца, знакомая подпись: "_Маленькое утешение, чтобы подсластить свою жизнь в горькие минуты ожидания... Брак все выправит, Саймон. Поверь, ничто не дает большего мира на земле_..." Слезы стояли в его глазах, он вновь читал шершавую книжку с золотым крестом. Отец подарил ее Саймону, когда ему исполнилось восемнадцать. Он собирался в университет, зная уже тогда, что может потерять Рут. Кто знает, что она может натворить там, вдали от него? Вот тогда он впервые попросил ее выйти за него замуж. Он до сих пор просил об этом Рут с достаточной регулярностью, скорее для проформы, чем ради чего-то еще, и по-прежнему не понимал, почему она отказывает ему, - ведь Рут, без сомнения, любила его. Почему Рут не выходит за него замуж, если она готова делить с ним постель? Что он сделал не так? Поначалу она говорила, что они слишком молоды, и это было достаточно справедливо. Но он в то время так не считал. Потом он связался с Лорой, и все завершилось несчастьем. Однако теперь никто не мог сказать, что они слишком молоды. Препятствие было и не в его пьянстве, Саймон слишком хорошо это знал. Как хворь, оно скорее сближало их. Рут заботилась о нем и пеклась, опутывая его своей материнской силой... во всяком случае, такими он предпочитал видеть их отношения. Он рисковал и знал это. Иногда он допускал, что его пьянство может оттолкнуть Рут, но тем не менее полагался на ее чувство долга, на ее всепоглощающее чувство вины. Его отец рисковал подобным образом, посылая своих слуг с полными бутылками. Но ничего не получалось. Она не соглашалась: не соглашалась выйти за него и разделить с ним свои мирские владения. Дом и его окрестности никогда не будут принадлежать ему... Он хорошенько глотнул прямо из бутылки и аккуратно поставил ее назад на постель. Лягушка-брехушка ожидала у двери, не отводя от него внимательных красных глаз. - Ну пошли, - сказал он, прищелкнув пальцами. Тварь ответила низким гортанным урчанием. Саймон расхохотался, подошел к двери и вышел на площадку. Он собирался дойти до конца длинного коридора, хотя Лягушка-брехушка в равной мере намеревалась воспрепятствовать ему. Саймон не помнил, когда коридор сделался запретной территорией. Он никогда не любил его в детстве, коридор всегда казался ему холодным и сырым, да и мать его всегда жаловалась на вечно отклеивающиеся обои. Они вспучивались, отрывались и висели гнилыми длинными лентами. Ему снились эти ленты - пальцы, тянущиеся к нему сквозь воздух. Алисия оторвала их много лет назад. Но коридор по-прежнему оставался неукрашенным и без ковра. На этот раз он дошел до двери первой из пустующих гостевых спален, когда Лягушка-брехушка приступила к своей жуткой трансформации. Саймон попытался не смотреть на происходящее, он отвернулся от ее разверстой пасти и безумных глаз, зная, что не сумеет выдержать и одного взгляда. Саймон распахнул дверь спальни и охнул, ощутив, что тварь вцепилась в его плечи. Когти терзали его спину, разрывая ткань пиджака. Он знал, что наступает очередь плоти. - Ну ладно! - завопил Саймон. - О'кей, сдаюсь! Он вернулся назад на площадку, но лишь после того, как увидел, что происходило в комнате. Ползучая черная сырость и ленты бумаги. Зер