Дэйв Дункан. Настоящее напряженное ---------------------------------------------------------------------- Dave Duncan. Present Tense ("The Great Game" #2). Пер. - Н.Кудряшов. М., "АСТ", 1997. OCR & spellcheck by Harryfan, 15 February 2002 ---------------------------------------------------------------------- Посвящается Джасинте, Ричарду и Майклу Война - игра, но мудрый властелин В игре такой участия не ищет. Коупер. "Задача" И замыслят люди недоброе под священной горой, и свершат служители одного работу многих. И пошлют они к Д'варду; уста их сулят сладость. Слаще роз голоса их, слаще даже нектара, что манит алмаз-муху. Словом друга завлечен он на погибель, песней друга брошен в легионы смерти. Филобийский Завет, 114 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОХОДНАЯ ПЕШКА 1 Инцидент имел место 16 августа 1917 года на участке фронта южнее Ипра. На следующий же день бригадный генерал Стрингер созвал неофициальную комиссию по расследованию в составе: капитан К.Дж.Пурвис, офицер медслужбы 26-го батальона хайлендеров, и капитан Дж.Дж.О'Брайен, полковой капеллан. Присутствие в ней отца О'Брайена означало - слухи о чуде уже начали хождение среди солдат. Об аресте любого подозреваемого в шпионаже немедленно докладывалось в штаб дивизии, откуда передавалось соответственно в корпус и армию и - рано или поздно - в Генеральный штаб. Однако в данном случае сомнительно, чтобы о ней узнал кто-то выше дивизионного уровня. В опубликованных приказах и официальных документах не содержится даже упоминания об этом странном случае. Если не считать нескольких загадочных строчек в дневниках и письмах того времени, единственные документальные свидетельства сохранились лишь в семейных архивах Стрингера. Четверо непосредственных свидетелей допрашивались порознь. Все четверо являлись рядовыми роты "Си" Королевских бирмингемских стрелков, официально выведенной из боя шестнадцатого. Всем четверым было около девятнадцати, все из Мидленда. Вынос раненых с поля боя, чем занимались эти четверо, был почти так же опасен, как и сами боевые действия. Это была их четвертая ходка за день, и они все время находились под огнем противника. Несомненно, все они были истощены физически. Поэтому, давая оценку их показаниям, поневоле приходилось учитывать их психическое и эмоциональное состояние. Из четырех показаний является наиболее детальным и представляется наиболее убедительным рассказ Чизхольма. Он был старше остальных на несколько месяцев, он учился на печатника, и он проучился на два года дольше остальных - рядовые У.Дж.Кларк, П.Т.Уайт и Дж.Госс бросили школу в четырнадцать. Учитывая крайнюю усталость свидетелей, те нечеловеческие условия, в которых им приходилось выполнять свои обязанности, их показания замечательным образом совпадают. Они расходятся лишь в нескольких незначительных деталях, однако - как особо отметила в своем докладе комиссия - совершенно идентичные свидетельства сами по себе были бы уже подозрительными. Они остановились перевести дух под прикрытием развалин - возможно, остатков церкви, отмеченной на карте примерно в этом месте. Сквозь грохот тяжелых орудий они слышали свист пуль и удары шрапнели о камни; время от времени снаряды разрывались так близко, что их забрызгивало грязью. Они лежали по разные стороны от залитой водой воронки. Позже Чизхольм утверждал, что он поднялся на колени и позвал остальных двигаться дальше. Остальные трое не упоминали об этом, однако в шуме боя, с учетом их усталости, они могли просто не услышать и не заметить этого. Существенным является то, что в тот момент Чизхольм смотрел назад, и он утверждал, что с той стороны незнакомец не появлялся. Все четверо сходились в том, что пятый человек упал в воронку между ними со значительной скоростью, словно с неба свалился. Никакие расспросы не смогли поколебать их убежденности. Все утверждали, что их забрызгало водой из воронки. Трое настаивали на том, что он не мог спрыгнуть или упасть со стены. Четвертый, рядовой Кларк, признал, что такое возможно, но лично он в этом сомневается. Незнакомец барахтался в воде, будучи, судя по всему, не в состоянии подняться. Кларк и Госс прыгнули в воду и вытащили его - он задыхался и брыкался и был с головы до ног в грязи. Только тогда они поняли, насколько странный вид имел этот загадочный незнакомец. - Я увидел, что на мужчине нет каски, - сухо констатировал рядовой Кларк. (Судя по всему, при записи показания редактировались.) - Все тело его было покрыто грязью. Я взял его за руку, и сначала она выскользнула у меня из пальцев. Я понял, что на нем нет шинели. На нем вообще ничего не было. Свидетели сходились в том, что с незнакомцем случилось что-то вроде припадка. Его конечности дергались, и, похоже, он испытывал сильную боль. Он не способен был отвечать на вопросы, и они не могли разобрать, что он говорит. Каждому свидетелю предложено было сообщить, что он запомнил из слов незнакомца. Здесь показания расходятся. Чизхольму показалось, что он слышал упоминания об июле, железной дороге и теплых носках. Уайту запомнились капуста, лестницы и Арментьер. Остальные двое перечислили столь же невероятные предметы, из чего нам остается сделать вывод, что все четверо заблуждаются в равной степени. Однако все они согласились в том, что часть он говорил по-английски, а часть - на каком-то другом языке. Все сошлись на нескольких словах, как-то: "шпион", "предатель", "предательство", "измена". Их задачей была эвакуация раненых солдат. У этого же человека не имелось никаких явных ранений, если не считать незначительных царапин, полученных им при конвульсиях. Совершенно очевидно, он не мог стоять, не говоря уж о том, чтобы ходить. Даже тогда им показалось крайне сомнительным, чтобы это был британский солдат. Правда, то, что это может быть немецкий солдат, представлялось им еще менее вероятным. На допросе все они признались, что обсуждали между собой, не шпион ли он. Любой, поймавший шпиона, автоматически получал отпуск на родину. И они не скрывали, что думали об этом, хотя утверждали, что это не повлияло на их решение. Каковы бы ни были их мотивы, они уложили незнакомца на носилки, надежно привязав его. Они накрыли его грязными шинелями, снятыми с убитых, и побрели через болото на полевой перевязочный пункт. Трудно представить себе, что еще они могли бы сделать. В рапорте не уделено должного внимания описанию условий на поле боя, слишком хорошо знакомых проводившим допрос офицерам. Потому это приходится восполнять из других источников, хотя за давностью лет читатель может и не поверить, что такое возможно. Есть предел всем превосходным степеням, за которым читатель начинает сомневаться, верно ли слова описывают реальные события. Даже фотографии недостаточно убедительны. Рассудок отталкивает эти факты, отказываясь верить, что люди действительно сражались из-за этой земли или что кто-то из них сумел выжить, чтобы рассказать обо всем потомкам. К лету 1917 года бои за равнины Бельгии шли уже три года, и все же линия фронта почти не переместилась. Окопы, словно ненасытные окровавленные пасти, пожирали молодость Европы. Вот уже три года шли люди с востока и с запада с единственным намерением - убивать друг друга. В этом преуспели и те, и другие. Потери с обеих сторон исчислялись сотнями тысяч, но на смену павшим приходили новые. Начиная с 1914 года использование в военных действиях аэропланов и отравляющих газов заметно усовершенствовало технологию убийства, однако повторные наступления мало изменили карты боевых действий. Год назад, во время наступления при Сомме, только одна британская армия потеряла более 57.000 человек - убитыми, ранеными и пропавшими без вести, - и это за один день. (В количественном отношении это соответствует общему числу погибших американцев за всю вьетнамскую войну полвека спустя.) Третье Ипрское сражение тянулось много месяцев и сопровождалось проливными дождями. Абсолютно ровная местность насквозь пропиталась водой и то и дело взрыхлялась снарядами. От округи не осталось ничего. Ничего, кроме грязи, доходящей до колен, а в некоторых местах настолько глубокой, что в ней тонули и люди, и лошади. Она была устлана деревянными обломками и проржавевшей колючей проволокой и усеяна разлагающимися трупами людей, мулов и лошадей. Укрытий не было, ибо любое углубление мгновенно наполнялось жижей, чаще всего смешанной с кровью и кусками плоти. Убитых не успевали хоронить. Над всем этим мокрым кошмаром висел запах смерти и тлена, чесночный запах газа; даже сама грязь, казалось, смердила. Человек мог утонуть в ней, получив лишь незначительное ранение, к тому же в те времена не было антибиотиков, чтобы бороться с инфекциями. Все это месиво было заражено газом и опасными бактериями. Грохот артиллерии не смолкал ни на минуту. Земля содрогалась, будто ее терзала боль. Упряжки мулов, надрываясь, тащили подводы с боеприпасами; те, кто еще способен был перемещаться самостоятельно, пошатываясь, брели в обратную сторону. Британская армия пыталась наступать, в то время как германская пыталась отогнать ее обратно, используя для этого гаубицы, пулеметы, шрапнель и отравляющие газы. Поле боя поливалось неослабевающим огнем и неослабевающим дождем. И сквозь этот чудовищный водоворот смерти пробирались в поисках раненых команды санитаров. Четыре человека на одни носилки являлись едва допустимым минимумом. Часто для этого требовались восемь или десять человек, и даже так нередки бывали случаи, когда вся команда оступалась и роняла раненого на землю. После долгого пути в ближний тыл, на полевой перевязочный пункт - он мог занимать несколько часов, - санитары отправлялись обратно за следующим раненым. Всю работу приходилось выполнять в дневное время, поскольку ориентироваться ночью было невозможно. Каким бы странным ни был сам инцидент, последовавшее за этим поведение армейского руководства показалось еще более странным. Наибольшие подозрения вызывает командующий бригадой, бригадный генерал Дж.Г.Стрингер, хотя во всех остальных отношениях его репутация безупречна. Сын офицера Индийской армии, бригадного генерала (позднее генерал-майора), Стрингер сделал образцовую военную карьеру. Он родился в 1882 году в Индии и получил образование в Англии в Фэллоу и Сэндхерсте. Он был неплохим спортсменом и играл в крикет за сборную Хэмпшира, а также возглавлял охотничий клуб в Дилби. В 1914 году, к началу войны, он дослужился до майора Королевских стрелков, входивших в состав направленных во Францию Королевских экспедиционных сил. Последовавшее за этим продвижение по службе достойно восхищения. Как руководство, так и подчиненные были о нем самого высокого мнения. Он трагически погиб в автомобильной катастрофе в 1918 году, совсем незадолго до конца войны. Единственный, кого не смогли допросить в процессе расследования, - это сам таинственный незнакомец. Даже когда санитары, уложив пациента на носилки, отправились обратно в тыл, их неприятности на этом не закончились. Британские войска начали подтягивать подкрепления. Немцы открыли заградительный огонь, чтобы воспрепятствовать этому. Санитарам пришлось прорываться под градом шрапнели, потом их обстреляли бризантными снарядами, затем в ход пошли газовые. Они надели на своего пациента противогаз, снятый с убитого солдата, но часть его тела, оказавшаяся неприкрытой, была обожжена. По их оценкам, вся дорога заняла у них от двух с половиной до трех с половиной часов. Когда они добрались до перевязочного пункта, неизвестный потерял сознание и не мог объяснить уже ничего. 2 Двое сидели в саду и говорили об аде. Один из них там побывал. Стоял субботний вечер сентября семнадцатого года. Солнечный уголок поместья Стаффлз - классической загородной усадьбы XVII столетия - служил сейчас госпиталем для вернувшихся с Великой Войны. Двое сидели бок о бок на верхней ступеньке невысокого крыльца, ведущего к застекленным дверям. Ряд коек за дверьми не позволял ни войти с крыльца, ни выйти на него изнутри, так что говорившим никто не мешал. Во всем госпитале, наверное, не было лучшего места, чтобы уединиться. Это место открыл младший из них. Ему всегда везло. Он никогда не был ни жадиной, ни эгоистом, и все же даже в младших классах лучшая кровать в спальне всегда оказывалась его. Вытащи бумажку из шляпы - и на ней почти наверняка окажется его имя. Ступеньки вели к плохо выложенной замшелой каменной балюстраде. За ней парк спускался к березовой роще. Газоны изрядно нуждались в стрижке, розовые кусты были запущены, а на клумбах росло больше травы, чем цветов. Далекие холмы были покрыты аккуратным геометрическим узором плантаций хмеля, напоминавшим огромный зеленый ковер. В воздухе витала осень, хотя листва пока еще не пожелтела. Время от времени за лесом стучал колесами поезд, оставлявший за собой дымный след. Когда он проходил, тишина нарушалась только далеким слабым, но непрерывным рокотом - это били орудия за Ла-Маншем. Во Фландрии опять началось черт-те что. Об этом знали все в Стаффлз. Об этом знали все в Южной Англии. Люди в синих больничных пижамах собирались небольшими группами на лужайке, сидели на скамейках или бесцельно слонялись по парку. Кто-то был на инвалидной коляске, кто-то - на костылях. Ко многим пришли посетители - этим было чем занять время. Где-то кто-то играл в крикет. Перед этими двумя стоял низкий журнальный столик красного дерева, а на нем - чайный поднос. На одном блюдце еще остались крошки от лепешек, подававшихся к чаю. Прыгавшие по камням воробьи с надеждой косились на них. Говорил в основном тот, что младше. Он говорил о грязи и холоде, о шрапнели и газовых атаках, о днях без отдыха и днях непрерывного ужаса, о неделях в одной и той же одежде, о вшах и ревматизме, о траншейной стопе и газовых гангренах. Он говорил о юных младших командирах вроде него самого, ведущих своих людей через ничейную землю на проволочные заграждения бошей, где вражеские пулеметы косили всех подряд. Он говорил об увечьях и смертях. Их число достигло таких размеров, какие казались немыслимыми в золотые довоенные времена. Несколько раз за время чаепития он, забывшись; тянулся к подносу правым рукавом, заколотым булавками в том месте, где полагалось быть запястью. Он чертыхался и снова прятал руку. Он непрерывно курил, то и дело поднося ко рту пустой рукав. Время от времени он замолкал, но его левый глаз тут же начинал дергаться. А вслед за этим судорога охватывала все лицо, и оно кривилось и гримасничало. И тогда он плакал. В такие минуты старший собеседник вежливо делал вид, что смотрит на толпившихся поодаль людей или на усеявших телефонные провода ласточек. Он говорил о старых временах - о крикете и регби, и о мальчиках, которых знал его собеседник и которые стали теперь мужчинами. Он не упоминал о той зловещей тени, которая уже легла на них, пока они ждали зова, вырвавшего их из обычной жизни и заставившего пройти через ту же мясорубку, через которую уже прошли их старшие братья. Война, представлявшаяся в 1914 году такой славной, превратилась в монстра. Он не упоминал о постоянно растущем списке погибших. Он был средних лет, скорее даже пожилой. Его коренастая фигура и окладистая борода придавали ему заметное сходство с покойным королем Эдуардом VII, хотя Эдуард и не носил пенсне. Его борода изрядно поседела, а шляпа скрывала заметную лысину. Его звали Дэвид Джонс, и он был школьным наставником. Больше тридцати лет за глаза его звали Джинджер - Имбирный, - не из-за его темперамента или цвета волос, а из-за того, что в дни его молодости прозвище "Имбирный" так же подходило к фамилии Джонс, как "Дасти" - "Пыльный" - к Миллеру. Захлебывающиеся всхлипы рядом с ним стихли. - Ласточки скоро соберутся на юг, - заметил он. - Вот везет гадам! - сказал молодой человек. Его звали Джулиан Смедли. Он был капитаном Королевской артиллерии. Ему было двадцать лет. - Знаете, какая была моя первая мысль? - добавил он через минуту. - Боли не было совсем. Я опустил глаза и ничего не увидел там, где полагалось быть моей руке, и я подумал: слава Богу! Я вернусь домой! - И что вы больше не вернетесь туда! - Более того... - Еще всхлип. - О Боже! Ну почему у меня из глаз так течет?! - Он торопливо потянулся за сигаретой. Человек постарше повернул голову: - Знаете ли, вам еще повезло! Я видел многих в куда более страшном виде. Смедли поморщился: - Сказали бы вы это моему старику. - Это правда, - мягко произнес Джонс. - Бывает куда как хуже. И если хотите, я скажу об этом вашему отцу. - Ох, черт, нет! Пусть себе думает о сыне как о сопляке с трясущимися поджилками. Чертовски здорово с вашей стороны вот так приехать, Джинджер. Вы что, все выходные мотаетесь по Англии, починяя обломки вроде меня? - Я просто свидетельствую свое почтение. И... нет, не каждый выходной. - Готов поспорить, почти все. - Смедли выпустил длинную струю дыма, потом провел по щеке пустым рукавом. Похоже, о войне он выговорился, что уже было хорошим знаком. - Джинджер... - Гм? - Э-э... Так, ничего. Нет, это не ничего. Подобный дурацкий обмен пустыми фразами происходил уже не в первый раз за последние два часа. Смедли явно хотел что-то сказать, но не решался. Джонс посмотрел на часы. Ему никак нельзя было опаздывать на автобус. Он не знал, о чем бы еще поговорить. Одна тема, которой он научился не касаться, была патриотизм. Другая - фельдмаршал сэр Дуглас Хейг. - Ну а вообще как дела? - пробормотал Смедли. - Не так уж плохо. Правда, цены на продукты устрашающие. И нигде не найти работников или слуг. - А что воздушные налеты? - Народ жалуется, но, в общем, терпимо. Смедли смерил собеседника взглядом, пронзительным, как у ястреба. - Как, по-вашему, идет война? - Трудно сказать. Газеты, конечно же, проходят цензуру. В них пишут, что немцы выдыхаются. Полная потеря боевого духа. - Вздор. - О... Ну, до нас в Фэллоу слухи не доходят. Слава Богу, американцы вступили. - Так они же в Америке! - фыркнул Смедли. - Сколько им еще понадобится, чтобы сформировать армию и переправить ее во Францию - если их прежде не потопят подлодки? И русские вышли из игры! Ну, практически вышли. Это вы знаете? Джонс неодобрительно хмыкнул. Если боши разделаются с русскими до прибытия янки, война проиграна. Это понимали все. Просто никто не произносил этого вслух. - Вы не помните ученика по фамилии Стрингер? Давно, еще до меня. - Большой Стрингер или Маленький Стрингер? - усмехнулся учитель. - Не знаю. Врач. - Значит, Маленький Стрингер. А его брат - генерал или что-то в этом роде. - Он попадался мне здесь. Я узнал школьный галстук. - Точно, хирург. Да, я знаю его. Он в совете попечителей. Приезжает к нам по торжественным дням. Смедли кивнул, глядя на удлинившиеся тени в саду. Он с ожесточением затянулся сигаретой. Джонс подумал, не прорвется ли сейчас то невысказанное, что бы это ни было. И это не замедлило случиться. - Скажите мне кое-что, Джинджер. Когда разразилась война, я был в Париже, помните? Мы с Эдвардом Экзетером направлялись тогда на Крит. Вернулись домой из Парижа за несколько дней до того, как прорвали оборону. - Я помню, - ответил Джонс, внезапно напрягшись. - Доктор Гиббс и другие так и не вернулись, если вас интересует именно это. Я до сих пор не знаю, что с ними случилось. - Интернированы? - Надеюсь, что так, но пока о них ни слуху ни духу. Смедли мотнул головой, показывая, что тема закрыта. Он продолжал смотреть прямо перед собой. - Черт! Нет, меня интересовал Экзетер. Мы простились на Виктории. Я отправился домой, в Чичестер. Эдвард собирался в Грейфрайерз, пожить у Боджли, но он хотел послать телеграмму или что-то в этом роде. Я спешил - опаздывал на поезд. А затем к нам в дом заявился коп и стал задавать вопросы. Он повернулся и посмотрел на Джонса тем же совиным взглядом, какой был у него в детстве. Он всегда был застенчивым тихоней, Смедли, - не из тех, от кого ожидают, что он станет героем и заслужит все эти ленты. Впрочем, война превратила в героев тысячи таких мальчиков. Миллионы. - Молодого Боджли убили, - сказал Джонс. - Я знаю. И похоже, они решили, что это сделал Экзетер. - Я не верил в это тогда и не верю сейчас! - Черт, какими наивными мы тогда были... только-только из школы. Мы считали себя обходительнейшими юношами в мире... - Голос дрогнул, потом снова окреп. - Да, но ведь старину Волынку ударили ножом в спину? Джонс кивнул. Смедли улыбнулся, по-настоящему улыбнулся, второй раз за этот вечер. - Вот! Вот и ответ на вопрос, не так ли? Экзетер никогда бы не нанес удара в спину. Он просто не мог ударить в спину! Не способен! - Он раскурил новую сигарету от окурка. - Я согласен, - сказал Джонс. - Ни на что такое он не способен - ни на удар в спину, ни на убийство друга. Апперкот в челюсть - да. Даже внезапный приступ бешенства. Это может случиться с... Но удар в спину абсолютно доказывает его невиновность. - Чертова чушь, - пробормотал молодой человек. - Даже миссис Боджли отказалась верить в то, что он убил ее сына. Совиный взгляд угрожающе нахмурился. - Тогда что случилось? Он бежал? - Он исчез. Абсолютно. С тех пор его не видели. - Ну, продолжайте же, старина! - Внезапно на месте жалкого инвалида-невротика оказался властный молодой офицер. Джонс вздрогнул, как самый последний новобранец, радуясь такому превращению. - Это загадка. Он просто исчез. Был объявлен розыск, но о нем с тех пор даже не слышали. Ну конечно, тогда было не до этого - начало войны и все такое. Все это уже явно не было новостью для Смедли. Он нетерпеливо нахмурился, словно новобранец ему попался тупее обычного. - Коп сказал тогда, что у него сломана нога. - Правая нога совсем размозжена. - Значит, кто-то помог ему? Как иначе? Джонс пожал плечами: - Не иначе архангел. Или человек-невидимка. Все это так и осталось неизвестным. - И вы верите в то, что все это было подстроено? И сейчас? Вы ведь верите в это, Джинджер? Джонс кивнул, гадая, что скрывается за этой внезапной горячностью. После всего, что прошел этот мальчик, какое ему дело до вины или невиновности школьного приятеля? Почему повидавшего столько смертей так волнует та давняя смерть? Все это случилось три года назад. Все это было в другом мире, в мире, ушедшем навсегда, расстрелянном в грязи Фландрии. После минутной вспышки Смедли, казалось, обессилел. Он облокотился на колени, потянулся за сигаретой пустым рукавом и чертыхнулся сквозь зубы. Джонс ждал, хоть ему и пора было скоро на автобус, если, конечно, он хотел добраться до постели сегодня. А постели ему не видать, если он не выберется из города. Найти ночлег в Лондоне в те дни было невозможно. - Почему? - Не знаю, - пробормотал Смедли. Казалось, он занят подсчетом окурков, валявшихся у его ног. Что за чушь! Должен же человек снять груз, гнетущий его душу. Ладно, в конце концов не за этим ли Джонс приехал? Он скрестил ноги и сел поудобнее, приготовившись ждать. Ему и раньше приходилось спать на лавках в станционных залах ожидания. Поспит и еще. - Они называют это контузией, - произнес его собеседник, обращаясь к блюдцам на подносе, медленно, словно выдавливая из себя слова. - Боевой шок. Расстройство психики. Слезы, понимаете? Тик на лице? Зрительные галлюцинации? - Может быть. А может быть, и нет. Надо же верить во что-то. - Здесь полно парней куда тяжелее меня, поймите. - Смедли ткнул пальцем за левое плечо. - Эту палату называют моргом. Западное крыло. Некоторые не помнят, кто они. Или им кажется, что они не иначе как чертов герцог Веллингтон. Все симулянты и мошенники. - Сильно в этом сомневаюсь. Смедли поднял глаза, и лицо его жалко исказилось. Сердце Джонса начало колотиться оглушительнее всех орудий на Западном фронте. - Ну и что? - Есть там один, которого называют Джон Третий. У них есть и Джон Второй, а раньше был еще и Джон Первый. Имя и звание неизвестны. Не говорит. Не может или не хочет сказать, кто он или какой части. Джонс глубоко вдохнул холодный вечерний воздух. - Я и забыл, какие у него голубые глаза, - прошептал Смедли. - О Господи! - В жизни не видел глаз голубее. - Он... Он ранен? В смысле физически? - Ничего серьезного. Небольшой ожог газом или что-то в этом роде. - Смедли покачал головой. Его настроение снова резко изменилось - он выпрямился и рассмеялся. - Боюсь, мне это только показалось. - Давайте считать, что не показалось, хорошо? Вы с ним говорили? - Нет. Он был с санитаром. Его прогуливали. Водили вокруг лужайки, как собаку. Я подошел. Он смотрел сквозь меня. Я попросил у его санитара прикурить. Поблагодарил и отошел. Ну конечно же, Экзетер должен был записаться добровольцем сразу же, как только зажила его нога. Невозможно представить себе ничего другого. Под вымышленным именем... Сложно, но возможно... - Вам надо знать еще одно, - выдавил из себя Смедли. - На вид он не постарел ни на день, с тех пор как мы три года назад расстались на вокзале Виктории. Поневоле приходится признать, что я контужен сильнее, чем думал, вам не кажется? Если уж такое мерещится? - С вами все в порядке, старина, - резко возразил Джонс. - Но Экзетер? Амнезия? Он утратил память? Глаз Смедли снова начал дергаться. Он бросил сигарету и раздавил ее каблуком. - О нет! Нет, нет, старина, с этим все в порядке. Он сразу же узнал меня. Он побелел как полотно, а потом просто уставился вдаль. Поэтому я и не стал заговаривать с ним. Пришлось поболтать с санитаром, пока Экзетер не пришел в себя, а потом уйти, не оглядываясь. - Так он притворяется? - Несомненно. Если только все это мне не померещилось. - Вам это не померещилось! - Ох, я бы не утверждал наверняка! - Не валяйте дурака! - буркнул Джонс. - У вас были другие галлюцинации? - Нет. - Значит, и это не галлюцинация. Он не может открыть свое имя, чтобы не попасть под суд за преступление, которого не совершал! Глаз задергался быстрее. - Тогда ему стоит найти себе имя, и побыстрее, мистер Джонс! Как можно быстрее! Я поспрашивал немного, - теперь дергалась уже вся щека, - его нашли на передовой при весьма загадочных обстоятельствах. Ни формы, ни документов - ничего. Они думают, что он немецкий шп-п-пион! - Что? - П-п-пока это т-только версия. - Теперь Смедли с трудом контролировал движения своих губ. - Значит, у него теперь выбор - расстрел или п-п-повешение, ясно? - Боже мой! - Что, черт побери, нам делать, а, Джинджер? Как нам ему помочь? - Смедли уткнулся лицом в пустой рукав. Он снова заплакал. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕЛЫЕ - ХОД КОНЕМ 3 Стоило сестре повернуться спиной, как Смедли тут же выплюнул снотворную таблетку. Когда свет погасили, он аккуратно спрятал ее под подушку. Позже она еще пригодится. Он перевернулся на спину и приготовился ждать. Правая рука болела. Пальцы плотно сжаты, ногти впились в ладонь. Все это осталось где-то в Бельгии, и все же он отчетливо ощущал, что они делают... временами боль была просто отчаянная. Наверное, это только часть тех "удовольствий", которые испытываешь, лишаясь рассудка. Стаффлз проектировали не под больницу. В палате с ним лежали еще двое, и в ней едва хватало места, чтобы пройти между койками. Справа от него ворочался Реттрей, слева вздыхал и что-то бормотал Вилкинсон, легкие которого были разрушены газом. Очень скоро оба захрапели - эти чертовы таблетки валили с ног не хуже двенадцатидюймовых гаубиц. Свет из коридора просачивался в палату. Больничные шумы стихли. Время от времени слегка дребезжали стекла - это за лесом проходил поезд. Из Лондона в Дувр или из Дувра в Лондон... какая разница. Сейчас везде одинаково. Канонада за проливом все не стихала. Ему отчаянно хотелось затянуться, но перед сном сиделки отобрали все до единой сигареты. В случае пожара Стаффлз оказался бы одним огромным погребальным костром. Он лежал и размышлял, пытаясь сопоставить то, что узнал про этого безымянного Джона Третьего из западного крыла, с тем, что услышал от Джонса, - почему он не постарел? Невероятное исчезновение и невероятное появление? Каким-то образом это не противоречило друг другу. По крайней мере для бедного полоумного с тяжелой контузией, который не может просидеть и десяти минут без припадка, в этом была какая-то логика. "Убил бы за сигарету". Он должен был сделать что-нибудь для Экзетера несколько дней назад, но он тогда и сам себе не верил. Потребовалась поддержка Джинджера, для того чтобы понять - он не сошел с ума. Или сошел, но не настолько. Экзетер исчез из Мемориальной больницы Альберта в Грейфрайерз. Каким-то образом он прошел мимо дежурной медсестры и вахтера; при этом оба клялись, что он мимо них не проходил. Дежурная сестра застала его палату разгромленной, со следами крови на полу, и тем не менее никто ничего не слышал. Невероятно, но Джинджер верил в Это, хотя и признавал, что сам знает об этом понаслышке. Впрочем, слухи от миссис Боджли можно считать надежными, как Библия. Джона Третьего вынесли с передовой без формы. Точнее, если верить слухам, вообще без одежды - черт, это показывает, до чего дошел бедолага. Ни один лазутчик в здравом уме не додумается разгуливать в чем мать родила в этом насквозь промокшем и простреленном пулями и снарядами аду. Псих. Попасть на ничейную землю можно только с двух сторон. Или из британских окопов, или из немецких. Или он плюхнулся с аэроплана? Но почему нагишом? Грязь может засосать ботинки, брюки, но не шинель. Снаряд может вышибить мозги или легкие, а может и убить, не оставив даже мокрого места, но сорвать одежду без каких-либо видимых повреждений? "Правую руку отдал бы за бычок. От нее все равно никакого толка". Но почему Джон Третий? Он что, совсем не может говорить? Почему он не выдумал себе имя? Имя, звание и личный номер. Альтернатива - пуля. Почему тогда Экзетера не расстреляли на месте? Почему его держат не в камере, а в почти не охраняемой палате для раненых с психическими расстройствами? Слухи ходили самые разные. Точнее, это были слухи о слухах, рассказы о людях, которые знали больше, чем могли сказать, но лишь выразительно вращали глазами. Возможно, когда его привезли сюда, он и не притворялся. Раненые, подобранные на передовой, как правило, в чертовски плохой форме. Одного путешествия на носилках уже достаточно, чтобы повредить человеку рассудок. Так что Экзетер, когда его привезли сюда, вполне мог оказаться и неспособным говорить - это Смедли сам дошел до перевязочного пункта и пытался пожать ру... а, ладно! Экзетера привезли в среду. Он узнал Смедли. И если Бельгия чему-то и научила Смедли - так это распознавать страх. Экзетер даже не попросил взглядом молчать - нет. Его взгляд его означал одно: "Я - тебя - не - знаю". Это немного обижало, но если уж он не доверяет своему старому приятелю, значит, он вляпался по уши. Сколько он еще так продержится? Врачи ведь тоже не дураки; они распознают симулянта. Они перепробуют на нем все приемы: будут рявкать команды, подкравшись сзади, задавать неожиданные вопросы, как бы случайно оставлять на видном месте газеты... Обдумав это, Смедли вспотел. Как долго может продержаться человек, не разговаривая? Это как одиночное заключение, но в толпе. Добровольный Ковентри? Ни разу не заговорить, ни разу не дать понять, что ты понимаешь других. Час за часом. День за днем. Это уничтожит человека. Если Экзетер еще не съехал с катушек, чертово притворство доведет его до этого. Притворяясь психом, он рехнется на самом деле! Смедли вдруг сообразил, что давно уже не плакал, даже не дергался. Он просто лежал, думал и мечтал о бычке. Загадка Экзетера дала пищу его уму, изрядно заняв его. Он ощущал странное нервное напряжение, не такое уж неприятное. Самому ему ничего такого особенного не грозило. Черт, да он может выкрасить лицо зеленым или отплясывать на рояле, и максимум, что с ним сделают, - это допишут пару строчек в больничной карте. Кому угрожает опасность - так это Экзетеру. Если кто-нибудь заметит, что Смедли проявляет интерес к загадочному пациенту, не так уж сложно будет сложить два и два, чтобы получить четыре. И если кто-нибудь проследит до Фэллоу, песенка спета. Возможно, именно поэтому Экзетер держит рот на замке, вместо того чтобы придумать какую-нибудь убедительную байку. Да его выдаст одно произношение. Передайте дело профессору Хиггинсу, и он по двум словам определит: "Фэллоу". Смедли проснулся в холодном поту, с трудом подавив вскрик. Он уснул! Без таблетки! Ничего себе! В первый раз с тех пор, как... а, ладно. Справа от него храпели, слева от него храпели - прямо-таки грохотали. Значит, он все-таки не кричал вслух. Он уснул! Может, он начинает выздоравливать, хоть немного? Ну пожалуйста. Боже! Он попробовал разглядеть циферблат часов и не смог. Впрочем, похоже, самое время идти. Он сглотнул накопившуюся во рту слюну с привкусом пепельницы и откинул одеяло. Одеваться одной рукой было трудно даже при свете. Впредь надо будет заказывать себе костюмы с пуговицами на левую сторону. Вечером он додумался снять ботинки, не расшнуровывая, однако натянуть их обратно оказалось труднее. Какой дьявол изобрел галстуки?.. Расческа... Единственная лампочка в коридоре отбрасывала причудливые тени. Он крался на цыпочках, думая о бедолагах там, в Бельгии, перемахивающих через бруствер. По крайней мере ему в артиллерии этого делать не приходилось. Первоочередная цель: платяной шкаф в углу. Моли Бога, чтобы он не был заперт. Заперт. Вот дьявол! За две недели он обшарил весь дом - верхний и нижний этажи, все палаты, куда его пустили, - полагая, что делает он это со скуки и что так лучше, чем просто сидеть сиднем, но в то же время опасаясь, что его слабый мозг начинает воображать призраков. Резервная цель: один из докторских кабинетов. Он нашел незапертую докторскую комнатушку, за дверью которой на гвозде висел белый халат. Какой-то добрый святой даже оставил в кармане стетоскоп. Совершенно непростительная беззаботность, можно сказать даже, халатность! Запишите-ка фамилию этого парня, сержант. Пальцы его тряслись так сильно, что он еле застегнул пуговицы. Черта с два! Он повесил стетоскоп на шею, словно противогаз, сунул карандаш за ухо, культю в карман, папку под мышку. Потом поджал верхнюю губу и решительно зашагал в сторону западного крыла. Полутемный дом, казалось, вымер. В нем пахло дезинфекцией и застоявшимся табачным дымом. Теперь для него опаснее всего настоящий врач, ведь должен же дежурить где-то хоть один. Сестру скорее всего еще можно обмануть стетоскопом. Охрана... Один часовой. Он сидел и читал газету. - Можете не вставать! - сказал доктор и прошел мимо него, даже не взглянув. В нормальном госпитале это не прошло бы, но Стаффлз не был нормальным госпиталем. Ночные сиделки не бодрствовали за дежурной стойкой, откуда бы просматривался весь коридор. Все, за что они отвечали в палатах, - это за свет, падающий из коридора, и, разумеется, никто из них не заметил мелькнувшую за дверью белую фигуру. Раньше в западном крыле жили слуги - низкие потолки, крашеная штукатурка на стенах. Спиной ощущая буравящий взгляд часового, Смедли нырнул в первую подвернувшуюся дверь. В палате стояли две койки. Одна - пустая. На второй человек был забинтован до неузнаваемости и спал без задних ног. Заметит ли часовой то, что доктор не включил свет? Смедли выждал пару минут - около двух тысяч сердцебиений. Потом осторожно выглянул. Часовой вернулся к своей газете. Свет в дежурной комнате горел, как прежде. Вторая комната тоже была не та, которую он искал. И следующая тоже. А следующая за ней - та. Светловолосая голова. Спит. Совсем мальчишка - лежит на спине и шумно дышит. Темная голова Экзетера на соседней подушке. Смедли вдруг снова оказался в Париже. Тогда, три года назад, по пути на Крит, они остановились у дяди Фрэнка и жили с Экзетером в одной комнате. Его сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Черт тебя побери, парень! Как можешь ты казаться таким юным? Дверь он оставил открытой. Закрыть ее за собой означало бы привлечь внимание первой же проходящей сестры. Он протиснулся между койкой и стеной, опустился на колени, уронив при этом папку. Он прикрыл рот Экзетера рукой... Дикая реакция Эдварда чуть было все не испортила. Скрипнули пружины. Экзетер рванулся и с такой силой схватил Смедли за руку, что тот испугался, не треснет ли она. - Тсс, идиот! Это я, Смедли. Джулиан! Рык. Стон. Экзетер осел. Парень на соседней койке затих... и снова задышал. Сердце Смедли понемногу вернулось туда, где ему полагалось находиться. Он наклонился пониже. - Я знаю, кто ты, - прошептал он. - Я один. Никто не знает о том, что я здесь, клянусь! Я хочу помочь. В темноте голубые глаза казались серовато-стальными. - Джинджер Джонс заглядывал сегодня. Экзетер сделал глубокий вдох, потом с шумом выдохнул. Напичкан снотворным и наполовину спит? Дурак, он просто старается не выказать никакой реакции. - Я никогда не верил, что ты убийца. Смерть Волынки не твоих рук дело. Джинджер тоже не верит. Тогда ты загадочным образом исчез из больницы. Ты можешь исчезнуть отсюда? Пауза. Потом Экзетер едва заметно мотнул головой. Очень неубедительное движение. Ну почему он не доверяет своему старому другу? - Ты можешь говорить? Почти совсем незаметный кивок. - Ты не сможешь дурить их долго, Эдвард! Тебе нужно помочь отсюда выбраться? Кивок сильнее. Глаза заморгали так, словно не у одного Джулиана Смедли проблемы с мимикой. - Ты можешь мне сказать, что происходит? - взмолился Смедли. Экзетер снова чуть мотнул головой. - Ради Бога, старина! Поверь мне! - Он почувствовал, что щека его начинает дергаться. Еще минута - и польются слезы. Какое тогда к нему доверие? Он упрямо ждал, истекая потом и стиснув зубы, отчаянно борясь с судорогой и слезами. Он решил уже, что не дождется ответа. Но он ошибся - замогильный шепот, едва слышный и все же настолько близкий, что Смедли чувствовал на лице его дыхание. - Ты мне не поверишь. - Судя по слухам, которые до меня дошли, я готов поверить во что угодно. Движение головой: нет. - Послушай, я не могу здесь долго оставаться. Я не знаю, как вытащить тебя отсюда, я не знаю, куда отвести тебя так, чтобы ты был в безопасности. У тебя есть что-нибудь? Никаких предложений? Никого, кому я мог бы передать что-нибудь? Экзетер протянул руку и вытащил из-за уха Смедли карандаш. Смедли осторожно наклонился, чтобы подобрать папку. Она завалилась под койку. Он поднял ее и отдал. Экзетер перевернул первую станицу и написал что-то на обороте, потом вернул Смедли. Смедли взял карандаш левой рукой и попытался подхватить культей папку. - О Боже! Экзетер произнес это вслух, почти крикнул. Паренек на соседней койке затих. Смедли пригнулся. Его трясло. Надо поскорее убираться отсюда, пока с ним не случился припадок! Спустя несколько секунд дыхание возобновилось. Когда он выпрямился, рука Экзетера схватила его за плечо и тряхнула. Они посмотрели друг на друга. - Эдвард... В глубине палаты кто-то вскрикнул. Потом еще. Смедли подавил острое желание нырнуть под кровать. Вместо этого он заставил себя встать и не спеша зашагал к двери. Протестующие, встревоженные голоса звучали громче. Еще крики... У бедняги кошмары. Навстречу ему спешила сестра, за ней другая. Следом затопали башмаки часового. Все прошли мимо него. Отлично! Он оглянулся. Экзетер сидел на койке - лицо бледное, глаза широко раскрыты. - Заградительный огонь, старина! - ободряюще сказал Смедли, помахал культей и вышел. Если кому-нибудь из сестер взбредет в голову выйти за чем-нибудь и она увидит доктора в коридоре... но этого не случилось. Смедли вернулся на свою койку и плакал, пока не подействовала его снотворная таблетка. В воскресенье почти весь день лил дождь. Он все утро тренировался в письме левой рукой. Вечером он сходил в деревню и отправил два письма по адресам, которые дал ему Экзетер. 4 В эти каникулы Фэллоу напоминал морг. Через неделю начнут возвращаться ученики, и начнется новый учебный год. А пока в школе оставались только полдюжины учителей и три-четыре жены. До войны ученики, родители которых находились за границей, проживали в школе круглый год. Теперь же проблемы со штатами - как преподавательскими, так и с прислугой - вынудили совет попечителей отказаться от этой практики - на неопределенное время. В это "неопределенное время" Англию могла захлестнуть революция, и только отдаленное будущее покажет, какие из этих мер действительно были временными. Рано утром во вторник Дэвид Джонс отправился на велосипеде в Вассел, где сел на местный поезд до Грейфрайерз. Поезда ходили на этой линии из рук вон плохо, но местные автобусы были еще хуже - собственно, в Англии 1917 года они были почти так же редки, как, к примеру, дронты. Подождав на конечной станции минут двадцать, он еще раз вверил свою бессмертную душу теперь уже Западной железнодорожной компании и направился на восток, в сторону Лондона. Поезд был битком набит людьми, половину из которых составляли военные. Он решил уже, что придется простоять всю дорогу в коридоре, но молодой пехотинец встал и уступил место пожилому джентльмену, за что тот был ему весьма благодарен. А если учесть, что Джонс направлялся исполнить свой долг по отношению именно к военным, эта любезность казалась почти иронией судьбы. Через два часа он был уже на Пэддингтоне. Оттуда он добрался на метро до Кэннон-стрит и вынырнул на поверхность в серое сырое утро, провонявшее углем и бензином. Неторопливо, не обращая внимания на толпы спешащих куда-то людей, он пересек Лондонский мост и наконец оказался около больницы Гая. Оставшуюся часть утра он провел в беседе с Уильямом Дерби, еще одним старым выпускником Фэллоу - ну, собственно, не таким уж и старым. Вряд ли ему было больше двадцати пяти. Он ослеп и был весь переломан при Сомме, но его душевное состояние казалось еще более душераздирающим. С теми, кого достаточно просто подбодрить, в общем-то легче. Подобно Джулиану Смедли, большинство из них были счастливы уже самой возможности вырваться из боев и относились к своим увечьям почти с благодарностью. Со временем они вернутся к реальности. К началу ленча Джонс покончил со своими делами. Он не любил Лондон. До войны он бывал здесь только проездом. Слишком уж он был большой, суетный и грязный. Война добавила городу какого-то лихорадочного, нездорового блеска, что не улучшило мнения Джонса о нем. Его новое занятие - добровольное посещение раненых - уже несколько раз за последние два месяца приводило его сюда. Первое, чему он здесь научился на собственном горьком опыте, - это привозить ленч с собой, так что он съел свои сандвичи, присев на сырую скамейку на набережной Виктории. Десять лет назад все кэбы в Лондоне приводились в движение лошадьми. Теперь поблизости не было видно ни одной лошади. Город сменил свой запах, но бензиновую вонь вряд ли можно считать приятным новшеством. Впереди у него был целый день. Он успеет навестить многих увечных молодых людей, хотя среди них нет ни одного, у кого бы он еще ни разу не был. Однако его беспокоили проблемы того, кого он никак не мог повидать, - Эдварда Экзетера. За более чем тридцать лет преподавания он не припоминал ни одного другого мальчика, над которым бы витало такое проклятие. Его родители были предательски убиты во время беспорядков в Кении. Сам он обвинялся в другом убийстве, причем будучи серьезно раненным. Теперь ему угрожал расстрел как шпиону. Безумие какое-то! Что такого он сделал, чем прогневил Небеса? Из сотен мальчиков, прошедших через руки Джонса за годы его педагогической карьеры, он не знал никого, кого бы ценил выше Эдварда Экзетера. Единственное, на что он сейчас надеялся, - это найти Алису Прескотт. В последний раз он видел ее в 1914 году, когда она приезжала в Грейфрайерз навестить своего младшего кузена в больнице. Уже тогда она отличалась завидным самообладанием. Экзетер страдал довольно тяжелой формой детской любви, но ее сердце - так, во всяком случае, подозревал Джонс - принадлежало кому-то другому. Она, несомненно, была привязана к Эдварду, поскольку они вместе росли в Африке, но она явно не видела в нем будущего любовника. После Джонс пару раз писал ей, сообщая ту скудную информацию, которую смог собрать относительно исчезновения Экзетера. Потом переписка сама собою прекратилась. Когда через два года умер ее знаменитый дядя, преподобный Роланд Экзетер, Джонс послал ей открытку со своими соболезнованиями. Открытка пришла назад за отсутствием адресата. С тех пор война разгорелась еще сильнее. С тех пор она вполне могла выйти замуж или водить санитарную машину в Палестине. Однако он обещал Джулиану Смедли, что попытается придумать, как помочь Экзетеру, если верить в то, что загадочный Джон Третий в Стаффлз - действительно пропавший три года назад Эдвард Экзетер. За прошедшие дни Джонсу не пришло в голову ничего полезного. Он написал осторожную записку овдовевшей миссис Боджли, но от нее вряд ли стоило ожидать особой помощи юноше, которого она плохо знала, тем более подозреваемому в убийстве ее единственного сына. Нет, вся надежда была только на Алису Прескотт. Насколько ему известно, она единственная оставшаяся родственница Экзетера. Он скормил крошки неугомонным голубям и снова направился к метро. Последний известный ему адрес мисс Прескотт находился в Челси - скромном районе, но, должно быть, удобном для ее клиентов. Она учила игре на фортепиано, а в расположенном по соседству Южном Кенсингтоне проживало достаточно богатых семейств, считающих, что их детям не повредит это искусство. Он нашел квартиру. Дома никого не оказалось, что было неудивительно в середине дня. Он позвонил в несколько соседних дверей, переговорил с несколькими растрепанными, недоверчивыми женщинами и наконец нашел одну, помнившую мисс Прескотт. В конце концов прошло ведь целых три года. Ему пришлось выдумать историю о давно пропавшем родственнике; его выдумка, а может быть, его произношение убедили даму, что он не сборщик налогов. После долгого ожидания в темном коридоре он был наконец награжден адресом в Хэкни. Приподняв на прощание шляпу, Дэвид Джонс отправился на поиски ближайшей станции метро. Само собой, Хэкни лежал на другом конце города. Такси он не мог себе позволить, так что оставались на выбор автобус, трамвай или метро. Последнее имело одно преимущество: на станциях висели карты. Даже такая деревенщина, как он, не заблудится в метро. Сколько раз за три года юная дама может сменить квартиру? Дважды. Три раза, и каждый раз на худшую. А ведь когда-то в семье водились деньги. Снова пошел дождь. Уже стемнело, когда он оказался в Ламбете, на южном берегу. Не так далеко от больницы Гая - места, с которого он начал сегодня свое путешествие. Чем бы ни занималась мисс Прескотт в этом угрюмом рабочем районе, она наверняка не давала уроки игры на фортепиано избалованным отпрыскам богатых дам. День выдался утомительный, и ноги болели. Стояла кромешная темнота, ибо угроза немецких воздушных налетов заставила ввести светомаскировку. С одной стороны, он понимал, что ущерб от бомб весьма невелик, да и жертв - в сравнении с миллионами беззащитных жителей, брошенных на произвол судьбы - немного, но с другой стороны, не хотелось бы пополнить собой статистику. Вход он нашел рядом с табачной лавкой и приятно удивился, обнаружив, что мисс Прескотт проживает не в одном из этих ужасных многоквартирных домов на задних улицах. Дом оказался угловым, трехэтажным, с гордостью демонстрирующим дату постройки - 1896. Желтый кирпич стен, конечно, потемнел от вездесущей лондонской копоти, но в целом вид у здания был вполне приличный. Он устало поднялся на два пролета крутой лестницы, вдыхая ароматы тушеной капусты и горелого жира. На верхней площадке он оказался перед дверью с четырьмя кнопками звонков и четырьмя табличками, которые он никак не мог прочесть в темноте. Он мысленно подбросил монетку и нажал наугад. Дверь сразу же открылась, и он зажмурился - свет ударил прямо в глаза. Он приподнял шляпу: - Я ищу мисс Алису Прескотт. - Это я, - произнес воспитанный, не-ламбетский голос. Слава Богу! - Дэвид Джонс, мисс Прескотт. - Иисусе Христе! - сказал воспитанный голос, и дверь захлопнулась. Джонс не помнил, чтобы женщины использовали при нем именно эти слова в качестве ругательства. Впрочем, и мужчины не злоупотребляли ими. Прежде чем он успел опомниться, звякнула цепочка и дверь снова отворилась. - Заходите, мистер Джонс! Какой приятный сюрприз! Давайте сюда свой плащ. Я как раз заварила чай... Очень деятельная юная леди и к тому же с неизменным самообладанием. Его препроводили из крохотной прихожей в маленькую гостиную и усадили в кресло. Он огляделся, сначала с удивлением, а потом с восхищением. Возможно, адрес и был сомнителен, а обои на стенах достойны сожаления, но мебель - ни в коей мере. Почти все пространство маленькой комнаты занимало пианино розового дерева, два кресла и диван; они были старыми, но в хорошем состоянии. Ковер под ногами - мягкий и яркий. Бархатные занавески, дубовые журнальные столики. На полке над газовым рожком красовалось несколько фарфоровых статуэток и вставленная в серебряную рамку фотография мужчины в военной форме. Шкафчик с мраморной крышкой и двухконфорочная газовая плита с кипевшим на ней чайником служили кухней. Чашки и блюдца были от Споуда. Осколки семейного благосостояния, нашедшие пристанище в Ламбете. Его удивленный взгляд переместился на стены и висевшие на них акварели. - Да, настоящий Констебль, - сухо сказала мисс Прескотт. - Вы не откажетесь от чашки чая? Одна из неизбежных проблем преклонного возраста... - Вы не будете возражать, если я сперва приведу себя в порядок? - Ну конечно! Первая дверь направо. Подождите, я найду вам полотенце. Туалет - размером с собачью конуру. Ванная напротив - чуть побольше, но все равно водопровод и канализация выделяли эту квартиру из большинства соседних. С учетом ситуации с жильем в Лондоне в военное время она жила очень даже неплохо. Простой, практичный костюм позволял предположить, что она работает в каком-то административном учреждении, а не на заводе боеприпасов, как тысячи британских женщин. Вот идиот! Какие заводы боеприпасов в центре Лондона? Вытирая руки, Джонс решил, что Алиса Прескотт работает секретарем и ходит отсюда на Уайтхолл пешком. Он вернулся в гостиную. Она улыбнулась ему. - Один кусок сахара или два? - Должно быть, так римские матроны взывали к своим домашним богам. Алиса не обладала классической красотой - ее нос и зубы слишком выступали. Унаследуй она черные как смоль волосы и фантастические голубые глаза своего кузена, она производила бы потрясающее впечатление. Впрочем, даже так мисс Прескотт была симпатичной молодой женщиной. Джонс с благодарностью принял чай, отпил глоток и почувствовал на себе пристальный взгляд. Она не стала тратить зря слов. - Где он, мистер Джонс? - Я не совсем уверен в этом, я сам не видел его, но... вы помните Джулиана Смедли? - Да. - Он утверждает, что Экзетер лежит в Стаффлз, временном военном госпитале в Кенте. - Под каким именем? - Под псевдонимом, разумеется. "Джон Третий". Он притворяется, будто страдает амнезией, но Смедли уверен, что это ваш кузен. Алиса прикусила губу. Но все, что она сказала вслух, было: - Продолжайте. Пока чай восхитительно горячей амброзией растекался по его жилам, Джонс повторил рассказ. Ноги в ботинках горели, колени ныли. Ему не хотелось думать о предстоящей поездке домой, но снять номер в лондонской гостинице было теперь нереально. Она пробормотала какое-то извинение и подала ему блюдце с печеньем. Интересно, когда он входил, блюдца не было. Он ограничился одним бисквитом. Разговаривая, он исподволь оглядел комнату в поисках других изменений. Разожжен камин... передвинут столик... Ага! С полки исчезла фотография. Любопытно! Когда он закончил рассказ, она заговорила не сразу, что немного удивило его. - А как дела у вас в Фэллоу? - спросила она. - Почти как всегда. Полагаю, мы меньше других испытываем нужду. Она недоверчиво приподняла бровь. - Ну, и каково вам воспитывать следующую порцию пушечного мяса? - Не очень приятно. - А каким светлым и героическим все это представлялось поначалу! - горько улыбнулась она. - Когда я видела Эдварда в последний раз, его больше беспокоило то, что его не возьмут в армию из-за сломанной ноги, чем обвинение в убийстве. Еще чаю? Но теперь-то мы знаем гораздо больше, не так ли? Огорченный такими пораженческими замечаниями, Джонс согласился еще на чашку. - Насколько я поняла, Эдвард обнаружился во Фландрии, - сказала она, налив чай. - Должно быть, он записался добровольцем сразу же, как только зажила нога. Это несомненно. Но для того, чтобы записаться, ему необходимы были документы. И потом, то, что его нашли без одежды... Она снова обратила на гостя свой строгий взгляд. Сама королева Мария не устыдилась бы такого взгляда. - Я не посещаю спиритические сеансы, мистер Джонс. Я не гадаю на спитом чае, я не обращаюсь к цыганкам на ярмарках. И все же я убеждена: в чем бы ни оказался замешан мой кузен три года назад - это носит мистический характер. Джонс вздохнул: - Если честно, я все время старался уйти от такого вывода, но думаю, вы правы. Слишком много запертых дверей, слишком много необъяснимого. Рациональное объяснение... его нет! - Эдварду казалось, что он влюблен в меня. Интересно, чем отличается кажущаяся влюбленность от настоящей? - Он не делал из этого особого секрета. - Я говорю это только потому, что я действительно верила в то, что он погиб. Он ни за что бы не бежал добровольно, не оставив мне по меньшей мере записки. А теперь вы говорите, что он вернулся при таких же загадочных обстоятельствах. Не следует ли из этого, что его увезли из больницы против воли, а теперь он вырвался? - С раскаленной сковороды? Она улыбнулась и отвернулась, глядя на горящий газ. - Мне надо увидеть его. - Я сказал Смедли, что навещу его еще в пятницу. - Нет, у нас в пятницу присутственный день. - В глазах ее загорелась озорная искорка. - Главное преимущество того, что ты женщина, мистер Джонс, в том, что шеф-мужчина слишком стесняется вникать в подробности, если ты просишь отгул. - Да. - Он осторожно кашлянул, смутившись сам. - Так что оставайтесь-ка вы сегодня у меня. - О, вряд ли это... - Мои друзья говорят, что этот диван вполне удобный. Не думаю, чтобы мои соседи заметили что-нибудь, и, будем надеяться, цеппелины тоже не заметят. Хотя нет, цеппелинов сейчас почти уже нет - они перешли на эти большие бомбовозы. У меня есть треска, и картошкой снова торгуют, слава Богу. Если вы удовольствуетесь половиной трески, двумя картошинами и диваном, вы будете более чем желанным гостем. - Вы восхитительно добры! - Я очень благодарна вам, мистер Джонс, за ваш визит, - мрачно произнесла Алиса. - Расскажите, каким образом вам удалось выследить меня? Кстати, как вы обыкновенно организуете побеги из тюрьмы? 5 Среда принесла Смедли несчастье. И не одно, а целых три. Что бы ни творилось на войне, это не особенно сказалось на работе Королевской почты, которая исправно доставляла корреспонденцию. Первые две беды пришли с утренней почтой. Мисс Алиса Прескотт по адресу в Челси "не значилась". Проживает ли Джонатан Олдкастл, эсквайр, в Дубах, Друидз-Клоуз, Кент, почтовая служба не сообщила, поскольку вообще не знала такого адреса. Одной рукой, помогая себе ногой, Смедли изорвал оба письма на мелкие клочки, а потом расплакался. Третье несчастье оказалась еще страшнее. Ему было приказано собирать вещи. Он просил. Он умолял. Он рычал. Чертовы слезы как назло не шли - как раз тогда, когда были бы кстати. Одна мысль о Чичестере приводила в отчаяние. Это все равно что похоронить себя заживо. После смерти матери дом превратился в гробницу. Слуг сейчас днем с огнем не сыщешь - значит, он останется наедине с отцом. Хуже того, в следующую субботу ему исполнится двадцать один год, так что все его тетки, дядья и кузены соберутся поздравить вернувшегося с войны героя. Он будет дергаться и реветь в три ручья, и они все с ума сойдут, глядя на это. - Таков приказ, капитан, - беспощадно заявил врач. - И потом, у нас не хватает коек, старина. Его увольнение из армии будет действительно с момента, когда он явится во дворец получать медаль. До той минуты он числится в отпуске по состоянию здоровья. Следующий автобус в 12:10. Так вот! Тут он вспомнил Экзетера, который так и будет ждать, не зная, почему не возвращается его спаситель. В пятницу приедет Джинджер Джонс - возможно, он уже что-нибудь придумал, ведь сам Смедли ничего не может сделать. От этой мысли у него наконец начался приступ. Лицо задергалось, как рассерженный осьминог. Слезы хлынули ручьем. Его затрясло так сильно, что он испугался, как бы повязка не слетела с руки. Он захлебнулся словами. - Ну... - нехотя кивнул врач. - Следующий завоз у нас в пятницу. До тех пор мы можем еще подержать вас здесь. Смедли даже не мог поблагодарить его. Еще два дня! Ему, как туземцу, хотелось облобызать доктору руку. Казалось, уже полночь, хотя на самом деле даже до ленча было еще далеко. Он вышел в прихожую - почти единственное место в здании, открытое для посетителей. В дождливый день вроде этого она была битком набита людьми в форме, теми, кто мог самостоятельно передвигаться. Помимо бинтов, костылей и инвалидных колясок, здесь были еще домино и шашки, бридж и газеты, и еще больше разговоров, по большей части так, со скуки. Из главной двери появился доктор Стрингер. Смедли повернулся, бросился в свою палату и переоделся в гражданское платье. Если повезет, он уложится в двадцать минут. Он попросил рыжеволосую сиделку повязать ему старый галстук выпускника Фэллоу - так будет лучше. - Мистер Стрингер очень занят! - буркнула секретарша. Хирургов никогда не называют "доктор", но, к счастью, Смедли знал это. Он мог бы и раньше догадаться, что хирургов, словно Золотое руно, стерегут монстры. Этот монстр подготовился к обороне основательно: ее стол наверняка был бронированным; шкаф с больничными картами отгораживал ее от холла. Внешняя линия обороны - столы и стулья - вряд ли была бы надежнее, проектируй ее немецкий генштаб. Потребовалась бы по меньшей мере дивизия, чтобы прорваться к заветной двери. Если она и не была огнедышащей, по ее внешности никогда этого не скажешь. - Вы не являетесь его пациентом, капитан... - О, я займу его совсем ненадолго! Я по делу семейного характера. - Семейного? - недоверчиво переспросила старая ведьма. Ну конечно, такой выдающийся хирург, как мистер Стрингер, не может состоять в родстве ни с кем в звании ниже полковника. - Можно сказать, да, - ответил Смедли, сникнув под ее свирепым взглядом. Он потеребил свой галстук. - Видите ли, просто хотел засвидетельствовать свое почтение. Возможно, в молодости она была школьной наставницей. Волосы собраны в пучок, и на вид - явно за тридцать. Черты ее лица казались высеченными из гранита. Но, узнав галстук, глаза василиска сузились. - Я узнаю, может ли он уделить вам минуту, капитан Смедли. Прошу вас, садитесь. Он сел на жесткий деревянный стул и, покрывшись испариной, стал ждать. Стрингер тоже выпускник Фэллоу, но вряд ли он знает Экзетера, ведь тот учился на много лет позже его. Да, поговорив с ним, Смедли нарушает данное им слово. Но есть ли у него выбор? Меньше чем через два дня его выгонят из Стаффлз, и он потеряет последнюю надежду помочь Экзетеру. Это его единственный шанс. Да потом он и не обязан называть настоящее имя Джона Третьего. Он только задаст несколько вопросов. Чтобы понять истинное положение вещей. Возможно, лицо покажется ему знакомым? Осмелится ли он зайти так далеко? И если врач распознает его игру, дежурный сержант тут же растерзает Смедли на части. Он просмотрел "Иллюстрейтед Лондон ньюс", не разобрав ни строчки. Странно, но рука не дрожала - газета даже не шелохнулась. Забавно. Ни намека на припадок. - Мистер Стрингер готов принять вас, капитан. Кабинет представлял собой маленькое прямоугольное помещение с высоким узким окном и выкрашенными в зеленый цвет стенами. Вполне возможно, изначально оно служило буфетной - следы на стене отмечали места, где висели полки. В нем едва хватало места для стола, двух шкафчиков с папками и пары стульев. Стул, стоявший по ту сторону от стола, казался довольно удобным. Тот, что стоял ближе, - не очень. Стрингер поднялся и протянул ему левую руку. Смедли так и не понял: из вежливости или чтобы выказать покровительство. В любом случае это говорило о быстроте его реакции. Невысокого роста, лет под сорок, с уже появляющимся брюшком. Волосы разделены пробором. Костюм обошелся ему на Сейвил-роу гиней в пятьдесят, не меньше. Манеры отличались резкостью и надменностью - вполне естественной для хирурга. Лицо обладало нездоровой больничной бледностью, словно он редко бывал на солнце. У него были выпуклые рыбьи глаза, и они сразу же заметили галстук. - Садитесь, капитан. Сигарету? - Стрингер протянул ему резную сигаретницу красного дерева. Английские и египетские. Смедли с благодарностью сел и взял "Данхилл". Стрингер выбрал то же и зажег спичку, потом откинулся назад, разглядывая своего посетителя и вежливо улыбаясь. - А я и не знал, что мы в родстве. - Приемные сыновья, сэр. - Esse non sapere? [Не в мудрости суть? (лат.)] - Это особо уместно применительно к Фландрии! Быть, но не знать... - Фэллоу внес более чем достойную лепту в эту войну, капитан, - одобрительно кивнул Стрингер. - По последним данным, сорок четыре наших выпускника принесли Высшую Жертву. Жаль тех ребят, которые учатся сейчас там. Веселенькие перед ними открываются перспективы, верно? - Просто жуть. Да, перспективы перед нынешними шестиклассниками открывались куда худшие, чем перед процветающим хирургом с доходной практикой на Харли-стрит, для которого еженедельные консультации в Стаффлз - максимум того, что страна может требовать от него для победы в этой войне. А уж полевые госпитали наверняка ниже достоинства такого медицинского светила. Он и улыбался-то ему этакой профессорской улыбкой - так профессора-светила разговаривают со своими любимыми студентами. - Ваше имя навсегда войдет в школьные анналы, капитан. Жаль, я раньше не знал, что вы здесь. Мы все гордимся вами. Смедли почувствовал приближение приступа и усилием воли отогнал его. Брови Стрингера поползли вверх. - И чем я могу помочь вам? Больше всего на свете Смедли хотелось сказать: "Не дайте отослать меня отсюда!" Но он смог произнести только: - Э... - Да? - Э... - Он захлебывался, не в состоянии даже вздохнуть. - Э... э... Стрингер вежливо стряхнул пепел с сигареты, глядя только на пепельницу. - Э... Врач не поднимал глаз. - Не спешите, старина. Требуется некоторое время, чтобы ваш организм избавился от этого. Слава Богу, вы уже не на фронте. - Э... - У нас полно народа куда тяжелее вас. Конечно, вы не по моей части. Увы, память ампутировать невозможно. Они все в Стаффлз говорили подобную чушь, но на самом-то деле думали совсем по-другому. На самом деле они думали: "Трус и слабак", - в точности как отец. Когда Смедли вышвырнут отсюда, ему придется лицом к лицу столкнуться с миром, который считает так же. Стрингер продолжал изучать кончик своей сигареты, а лицо Смедли пылало, как закат, и дергалось, дергалось без остановки. Его губы и язык не могли ничего, кроме как пускать слюни. Зачем он пришел сюда? Чего доброго, еще ляпнет что-нибудь про Экзетера... - Некоторые бедолаги даже имен своих не помнят, - беззаботно заметил Стрингер, засовывая сигарету обратно в рот. Он взял из проволочной корзинки письмо и просмотрел его. - У нас тут наверху есть один парень - так он не сказал ни слова с того дня, когда его привезли сюда. Правда, английский он понимает. Реагирует - не хочет этого показать, но реагирует. Немецкий тоже понимает. "Боже правый! Он знает!" - Но я не думаю, что немецкий в данном случае что-то значит, - заметил Стрингер, хмуро глядя в бумаги. - Возможно, и нет, - согласился Смедли. У Экзетера всегда были способности к языкам. Стрингер знает, кто он! - Забавный парень. Подобран в самом пекле без единой нитки на теле, неподалеку от Ипра. Непонятно, как он там оказался. А он не может нам этого рассказать. Или не хочет. Ходили разговоры, что его поставят к стенке. - Так почему этого не сделали? - произнес какой-то голос; Смедли с удивлением понял, что это его собственный. Стрингер осторожно поднял глаза и, похоже, одобрительно отнесся к тому, что увидел. Он бросил письмо обратно в корзину. - Ну, тут много подозрительного. Например, его волосы. - Волосы, сэр? - У него была длинная борода, и волосы закрывали уши, как у женщины. Думаю, нет нужды напоминать вам, капитан, королевский устав на этот счет, и вряд ли кайзер относится к вшам по-другому. - Стрингер затянулся сигаретой, иронично сдвинув брови, словно призывая относиться к этому как к очевидной шутке. Рыбьи глазки блеснули. Он повернулся на стуле и выдвинул ящик с папками. - Так или иначе, - сказал он через плечо, - наш таинственный незнакомец не солдат. Это совершенно ясно. И потом - его загар. Я полагаю, такой возможно получить только на юге Франции. - Загар, сэр? - Скорее больничная бледность... - Он был загорелый. Дочерна. - Стрингер повернулся обратно, лицом к собеседнику, копаясь в папке. - Ага, вот оно: "Будучи обнаженным, пациент выглядел так, будто на нем белые шорты. Подобная пигментация сравнима единственно с длительным пребыванием в тропическом климате". И после этого он оказывается под Ипром в самое дождливое лето за последние пятьдесят лет. Странно, вы не находите? Теперь хирург пустил в ход свой профессорский взгляд, но Смедли даже не заметил этого. Теперь он знал, почему Экзетера не расстреляли как шпиона. Да, ненамного он продвинулся. Где-то на заднем плане продолжало маячить убийство, и оставался еще вопрос - откуда знает Стрингер... Хирург улыбался. - Как? - слабым голосом спросил Смедли. Ухмылка. - Лучший подающий школы с начала века. До сих пор помню его подачу в том матче с Итоном. Боже, разве кто-нибудь забудет тот день! Новый приступ подобрался к глазам Смедли и подергал их. - Просто удивительно, как никто до сих пор не узнал его! - вздохнул Стрингер. - Что, черт возьми, нам делать? - Вы? Вы, сэр? Вы поможете; сэр? - А вам этого не хочется? - Да! О да! Вы поможете? Я хочу сказать, он был, наверное, моим лучшим другом, и я сделаю все, что смогу, чтобы вызволить его и избавить... - А, да. Значит, так? Смедли вдруг пронзила ужасная мысль - он угодил в западню. Он ведь никогда раньше не говорил с этим человеком, а теперь, возможно, предает своего друга. Мысль о том, что Стрингер пожертвует своей блестящей карьерой и пойдет на риск вплоть до тюремного заключения, вряд ли могла бы прийти в голову даже контуженному... Впрочем, доктор и так знал. - Ничего серьезного, - пробормотал Стрингер, справившись в папке. - Несколько грязных ссадин, конечно, есть опасность инфекции. Впрочем, газовая гангрена, столбняк - все это не так уж и страшно. Слава Богу, у нас теперь есть антитоксины. Не то что в пятнадцатом году. - Он осторожно покосился на Смедли. - Но в физическом отношении он здоров. Вы говорили, что учились вместе? Мне казалось, он младше вас года на два. - Он просто хорошо сохранился. - Сам Смедли сохранился значительно хуже. - Сэр, я никогда не поверю, чтобы Экзетер мог убить человека ударом в спину! Стрингер скривился: - Да, в мое время в Фэллоу этому не учили! Видите ли, расследование проводилось кое-как. Какой-то деревенский бобби, никогда не имевший дела ни с чем серьезнее потравы посевов. Министерство внутренних дел впоследствии уволило его. Об этом не говорилось, но это так. Ему надо было обратиться в Скотленд-Ярд или хотя бы запросить помощи в соседнем графстве. Но что же им теперь делать? - Да, и еще, - продолжал Стрингер, косясь на часы. - В его деле не фигурируют отпечатки пальцев. Так мне, во всяком случае, сказала миссис Боджли. Что ж, мне пора делать обход. Потом мы попросим его сюда и поговорим еще. Вы можете уделить нам полчаса или около того? Он улыбнулся и положил папку на край стола. Потом загасил сигарету, встал и вышел в своем дорогом костюме. А Смедли так и остался сидеть, открыв рот. 6 Спроси у Смедли раньше, сможет ли он просидеть в этом тесном кабинете целых полчаса, - он бы ответил, что верит в это не больше, чем в то, что его батарея способна обстреливать из Фландрии Берлин. Тем не менее он не двинулся с места. Стены не обрушились на него. Приступы больше не повторялись, хотя прошел почти час, прежде чем его снова потревожили. Ему было чем занять голову. Он просто должен был придумать способ, как вытащить Экзетера из Стаффлз. Немного подумав, он решил, что это возможно. Хорошо, ну а что потом? Он подумал про Чичестер, и его чуть не стошнило. Ну, вообще-то пустой дом без любопытных слуг мог бы стать неплохим убежищем, но куда деться от орды сердобольных теток? Еще неизвестно, как к этому отнесется отец. Он обвинял Экзетера-старшего в ньягатской резне и утверждал, что это вышло из-за того, что тот сам сделался туземцем. Он поверил в то, что младший Экзетер убил Боджли. Нет, Чичестер придется вычеркнуть. Еще оставался Фэллоу. До начала семестра - десять дней. Джинджер что-нибудь придумает. Значит, решено. Теперь ему надо каким-то образом передать эту информацию Экзетеру, когда того приведут, причем прямо перед носом у Стрингера, - вторая ночная экспедиция в западное крыло была бы слишком явным искушением судьбы. Чистый лист бумаги он нашел на полке. Писать левой рукой было уже сложнее. Только не начинай словами "Дорогой Экзетер!" "Завтра ночью устрою пожарную тревогу. Постарайся улизнуть в суматохе. Налево от крыльца. Через стену можно перебраться. Иди направо. Ищи колесницу Боадицеи на перекрестке в полумиле от забора. Удачи". Он добавил "С Богом!" и сам немного засмущался. Даже складывать лист одной рукой было нелегко, но он все же сложил его маленьким квадратиком и сунул в карман брюк. Потом принялся за изучение папки, великодушно оставленной ему Стрингером. Колесницей Боадицеи они звали старенький "остин-родстер" Джинджера. Смедли мог написать наскоро письмо и отослать его с вечерней почтой. Оно должно дойти до Фэллоу к утру - возможно. Если оно не придет к полудню, вся затея пойдет псу под хвост. Нет, лучше он сходит после обеда в деревню и оттуда позвонит. Он сообразил, что сидит, уставившись пустым взглядом в текст, написанный неразборчивым почерком, на непереводимом медицинском жаргоне. Он собрался с мыслями - точнее, с тем, что от них осталось, - и начал читать. Дойдя до конца, он так ничего и не понял за исключением одного: врачи знали, что Джон Третий - симулянт. Его очень скоро бросят в тюрьму. Хотя нет, вот еще: санитары, свидетели его появления, как один утверждали, что он свалился с неба. Смедли подпрыгнул - дверь открылась и на некоторое время заслонила от него того или тех, кто стоял за ней. - Передайте мне вон тот стул, мисс Пимм, - произнес голос Стрингера с непререкаемой властностью. Ну да, в госпитале хирургов ставят выше Господа Бога. - Прошу меня не беспокоить. Вам незачем ждать, сержант. Я дам знать, когда его нужно будет вести обратно. Заходите, Третий. В комнатке явно не хватало места для еще одного стула, двух человек и закрывающейся двери. Экзетер не ожидал увидеть Смедли. На мгновение его голубые глаза вспыхнули яростным огнем и снова погасли. На нем были пижамные штаны, куртка из твида и сорочка без галстука. Он стоял, как манекен у портного. Хирург протиснулся мимо него к своему столу. Стрингер сел и посмотрел своим рыбьим взглядом на пациента. Смедли заерзал на месте. Экзетер стоял, уставившись в стену. Он был высокий и стройный - собственно, таким он был всегда. При дневном свете на его скулах еще можно было разглядеть этот необъяснимый загар. Но подбородок, уши... длинные волосы, как у женщины? У Экзетера? - Садитесь, Экзетер, - сказал хирург. Ничего не изменилось, и он вздохнул. - Я знаю вас, старина! Я жал вам руку в июне четырнадцатого. Мы долго обсуждали ваше странное исчезновение с миссис Боджли. Я читал рапорт о вашем не менее загадочном возвращении. О ваших странных делах я знаю, наверное, больше всех в мире. Никакой реакции. Сколько он еще так выдержит? Если верить папке, он не произнес ни слова по меньшей мере три недели. - Вам будет гораздо удобнее сесть, Экзетер, - резко сказал Стрингер. Похоже, он редко встречал сопротивление. - Сигарету? Ничего. По коже Смедли побежали мурашки. Когда сигаретница переместилась к нему, он покачал головой. Ему нужен был еще "Данхилл", но еще больше ему нужна была свободная рука. - Капитан? - сказал хирург. - Попробуйте вы. - Эдвард, я ничего не говорил ему. Он уже знал. Никакой реакции. Смедли почувствовал приближение нового приступа. Экзетер считает его предателем. Стрингер хмурился - словно это он во всем виноват. Неужели они не видят, что он просто сломленный трус, контуженный человеческий обрубок? Они что, не понимают, что он сломается и разревется при одном только виде неприятности? "Боже, Боже, только бы меня сейчас не трясло!" - Я уезжаю послезавтра, Эдвард. Доктор... мистер Стрингер показал мне твою карту. Они знают, что ты не тот, за кого себя выдаешь! Я написал тем двоим, чьи адреса ты мне дал, и оба письма вернулись. - Он глянул на это неподвижное, лишенное выражения лицо и вдруг взорвался: - Ради Бога, старина! Мы же хотим помочь тебе! С таким же успехом он мог обращаться к столу. Экзетер даже не моргнул. - Самый замечательный случай esse non sapere, который я когда-либо видел, - сухо усмехнулся Стрингер. Смедли обнаружил, что стоит глядя Экзетеру прямо в глаза - значит, он встал на цыпочки, ибо он был на три дюйма ниже Эдварда. Он вцепился ему в лацканы здоровой рукой, попробовал вцепиться и обрубком - Экзетер отшатнулся от внезапного нападения. - Ты чертов ублюдок! - завопил Смедли. - Мы хотим помочь тебе! Ты мне не веришь! Ну и черт с тобой, ублюдок проклятый! - Еще пронзительнее. Он не думал о такой возможности, но раз она подвернулась, грех было отказываться. Он стоял спиной к Стрингеру. Он запихнул записку за ворот сорочки Экзетера. - Я не собираюсь тратить еще ночь, пытаясь помочь неблагодарному ублюдку, который... который... - Черт, он снова плакал! Его лицо дергалось. Припадок, на всю катушку! - Прости, старина, - тихо сказал Экзетер, осторожно отодвигая его в сторону. - Мистер Стрингер? Хирург встал и потянулся через стол. - Я горжусь возможностью снова пожать руку, сокрушившую ряды итонцев. - Славное было время, - невесело вздохнул Эдвард. Он сел. - У вас хорошая память на лица, сэр. - У меня хорошая память на крикет. Вы убили Тимоти Боджли? - Нет, сэр. - Вы изменили нашему королю? - Нет, сэр. Радуясь тому, что на него не обращают внимания, Смедли тоже сел, трясясь, как желе. Он сделал это! Он передал записку! - Возможно, сигарета мне сейчас не помешает, сэр. - Он взял ее сам и наклонился вперед к спичке, всасывая в легкие благословенную струю дыма. Стрингер тоже затянулся, разглядывая своего пленника. Экзетер, не дрогнув, встретил его взгляд. Хирург выпустил колечко дыма. - Вы говорите, что вы не изменник, и я принимаю ваше слово. Но когда вы столь эффектно объявились на поле боя, вы говорили... - Это шок, сэр. Такое случается с теми, кто... Просто шок. - Допустим. Но вы бормотали что-то про предательство и шпионов. Если вы обладаете важной информацией, она мне нужна. Это ваш долг перед... Эдвард покачал головой. - Это не имеет никакого отношения к войне, сэр. - И все же? - Это касается моих друзей в другой войне. Я не ожидал попасть туда, где оказался. Меня обманули, предали. - Вам стоило бы объяснить подробнее. - Не могу, сэр. Вы все равно отвергнете это как бред сумасшедшего. Это не имеет никакого отношения ни к немцам, ни к Империи, ни к французам... Это никак вас не касается, сэр. Даю вам слово. Двое холодно смотрели друг на друга через стол. - Вы говорили, что кто-то желает вашей смерти, не так ли? - Совершенно верно, сэр. Но мне не стоит даже пытаться объяснить. Нога Экзетера мягко наступила на носок Смедли. Тот чуть не поперхнулся дымом, вспомнив, как Джинджер Джонс сидел на той скамейке в субботу. "Кто-то пытался убить его в Фэллоу, - говорил тогда учитель. - Они копьем проткнули его матрас. Кто-то пытался убить его в Грейндж, но вместо него попался молодой Боджли. Когда он исчез из больницы Альберта, я боялся, что они наконец поймали его. Теперь вы утверждаете, что он возник на поле боя? Похоже, его не так-то просто убить". Стрингер? Уж не пытается ли Экзетер сказать, что это хирург хочет убить его? Возможно, у капитана Смедли все-таки не самая тяжелая контузия в Стаффлз. Стрингер сдался первым, издав свой покровительственный смешок. - Надеюсь, не палач? - Гм, возможно, и он, сэр. Но также и личные враги. - Идет! Я принимаю ваше слово и в этом. - Он улыбнулся и сел обратно на свой удобный стул. - Так и так, это еще одна причина, чтобы вытащить вас отсюда. Смедли поперхнулся. Выражение лица Экзетера совершенно не изменилось. - Зачем? Зачем вам рисковать своей карьерой, помогая беглецу от правосудия? Хирург усмехнулся спокойной, профессионально-холодной улыбкой. - Не правосудия, только закона. Мы ведь не можем позволить, чтобы доброе имя школы смешали с грязью, нет? И если за вами охотятся какие-то тайные головорезы, то мы тем более должны вам помочь. Если мы сумеем вытащить вас отсюда, найдется ли кто-нибудь, кто сможет упечь вас обратно? Экзетер бросил на Смедли горький взгляд. - Думаю, может найтись. Хотя скорее всего нет. - Мне кажется, я знаю одно безопасное место, - сказал Смедли. - А! Действительно безопасное? - ласково спросил хирург. Чего это он спрашивает? И нога Экзетера снова предостерегающе пнула его. - Язык на замке - меньше взысканий, сэр. Стрингер снова усмехнулся, но глаза его беспокойно забегали - или это только кажется? - Если его задержат, капитан, мое участие в этой афере может выплыть наружу. Я должен быть уверен, что у вас имеется надежное убежище для него. Застрелен при попытке к бегству? Нет, это какое-то безумие! Выдающийся хирург предлагает подозреваемому в шпионаже и убийстве бежать из-под его опеки? А вышеупомянутый шпион намекает, что вышеупомянутый хирург на деле хочет убить его, - и Джулиан Смедли верит им обоим? Он окончательно рехнулся. - У школьного друга, сэр. У Алана Джентила. Мы с ним вместе были при Сомме. Он получил благословение. - Что-что? - удивился Экзетер. - Ранение. Благодаря ему он вернулся на благословенную Родину - в Англию. - А-а... Где же он был все эти три года, что ни разу не слышал этого выражения? Алан Джентил умер от скарлатины в тринадцатом, и Экзетер наверняка помнит это - он поймет, что все это блеф. Похоже, Стрингера это удовлетворило. - Отлично. Дальше. Как вы предлагаете вывести его за пределы больницы? - Он может выйти под моим именем. - Смедли вытащил свое портмоне и помахал им в воздухе. - У меня талон на бесплатный проезд в автобусе до Кентербери и далее поездом до Чичестера. - Он повернулся к Экзетеру, наступив при этом ему на ногу. - Окошко твоего сортира как раз выходит на навес купальни. Вылезешь перед рассветом в пятницу. Экзетер невозмутимо ждал. Внешне он все еще выглядел мальчиком-персиком из лета четырнадцатого года, но что-то внутри него постарело, должно быть, на сотню лет. - На полпути к воротам, слева, есть какой-то древний летний домик, - продолжал Смедли. - Встретимся там. Выйдешь за ворота по моим бумагам. - Времени маловато, - невозмутимо сказал Экзетер. - Меня хватятся при утреннем обходе. - Сначала они обыщут дом, - буркнул Смедли. Весь план был шит белыми нитками. Он никого не убедит, если сам Экзетер начнет выискивать в нем слабые места. Стрингер нахмурился, стряхивая пепел с сигареты узловатым пальцем профессионального хирурга. - Я попробую подъехать завтра к вечеру и задержаться здесь до утра. Тогда утром, я, возможно, и смогу немного замутить воду. Нет, это уже слишком! Хирург, похоже, и впрямь поверил в эту белиберду. Смедли ощутил острый приступ радости, словно корректировщики сообщили, что он накрыл цель. Он толкнул Экзетера ногой. - Я буду в твоей одежде пугало-пугалом, - возразил Экзетер. - Ты и так пугало что надо. Я попробую стянуть что-нибудь в кладовой. Если есть мысли получше, выкладывай. - Нет. Но что будет с тобой? - Рано или поздно меня найдут - связанного и продрогшего в нижнем белье. Как ты посмел поступить так с калекой, скотина? - Но вы же замерзнете! - возмутился Стрингер. - Возможно, вам придется прождать там несколько часов. В вашем-то состоянии, капитан? Он покроется гусиной кожей уже через десять минут. Однако до этого не дойдет. - Переживу как-нибудь. - Неплохо сказано! - одобрительно кивнул Стрингер. - Теперь нам ясно, как вы заслужили все свои медали. Очень смело! И необычно! Вы согласны, Экзетер? - Я очень признателен вам обоим. - Это слишком малое вознаграждение за самый красивый матч в моей жизни. Так, а как он найдет Джентила? Смедли чуть было не спросил: "Кого?" И снова этот тип выказывает слишком много любопытства. Чичестер вряд ли прозвучит достаточно убедительно. Где-нибудь поближе? - Богнор Регис. Китченер-стрит, семнадцать, прямо за станцией. Стрингер покосился на часы и потянулся к сигаретнице. - Отлично! А теперь, Экзетер, могу я попросить вас о небольшом одолжении? - Да, сэр? - Мне хотелось бы услышать, где вы были три последних года - как вы бежали из Грейфрайерз, как вы оказались во Фландрии. Мне просто любопытно. В первый раз каменное спокойствие Экзетера, казалось, дало крошечную трещину. - Сэр, если я даже намекну вам о том, что со мной случилось, вы тут же наденете на меня смирительную рубашку и запрете в камеру для буйнопомешанных! - Не думаю. Я принимаю тот факт, что все происходящее вокруг вас не поддается объяснению. Вряд ли вы поведаете историю неправдоподобнее тех, что я пытался вообразить себе, обдумывая ваши исчезновения и появления. - Теперь хирург вовсю излучал властность. - Я сомневаюсь, что увижу вас после того, как вы выйдете из этой комнаты. Поэтому я хочу услышать ваш рассказ. Правду, какой бы она ни была. - Улыбка его не скрывала откровенной угрозы: рассказ - или никаких побегов. Экзетер прикусил губу и покосился на Смедли. - Обо мне не беспокойся, старина! - сказал Смедли. - Как говорят моряки, я уже за бортом. Экзетер вздохнул: - Есть другие миры. - Вы имеете в виду что-то вроде астральных плоскостей? - кивнул Стрингер. - Вроде них, но не совсем. Другие планеты. Сэр, позвольте, я ограничусь этим? - Нет. Насколько я понимаю, тому, как вы исчезли и появились, должно быть сверхъестественное объяснение, и я не хочу сойти в могилу, гадая, каково оно. Выкладывайте. Экзетер вздохнул и закинул ногу на ногу. - Я был в другом мире, который мы называем "Соседством". В некотором роде он напоминает Землю - в чем-то больше, в чем-то меньше. Там другой животный мир, другая география, но солнце то же и звезды те же. Люди похожи на европейцев - от итальянцев до шведов. Он помолчал, оценивая реакцию Стрингера. - Понимаете? Возможно, вы думаете, что я спятил или вешаю вам лапшу на уши. - Звучит похоже на Жюля Верна, - согласился хирург. - И как же вы попали в эту страну эльфов? - Я отправился в Стоунхендж, разделся догола и исполнил священный танец. - Экзетер сделал вид, что смутился. - Вы уверены, что хотите услышать еще? - О, несомненно! Но почему Стоунхендж? - Потому что он... то, что называют понятием "узел". Это своего рода естественные священные места. Их много, и в узлах часто расположены церкви или старые развалины, или просто камни, стоящие вертикально. Знакомо ли вам чувство странной дрожи, которая пробирает вас в древних постройках? Это то, что называется "виртуальностью", и это означает, что вы ощущаете узел. И если вы знаете подходящий ключ или пароль - танец и пение, - этот узел может служить в качестве перехода. Каким-то образом узлы этого мира соединяются с узлами Соседства или других миров. Люди перемещаются в обе стороны уже сотни... возможно, тысячи лет. Надо только знать ритуал. Смедли удивился, как это Экзетер ухитрился танцевать со сломанной ногой, но Стрингер, похоже, об этом не думал. Он кивал так, словно верил, - или он просто подыгрывает сумасшедшему? - И как же они действуют? - Не знаю, сэр. Не имею ни малейшего представления. Лучшее объяснение этому давал мне человек по имени Роулинсон, но это была скорее игра слов. Интересно, вспомню ли я то, что он говорил мне тогда. Это было примерно год назад... Я находился в Соседстве уже два года и наконец встретился с... назовем их "пришельцами" - другими гостями вроде меня. С людьми, которые разбираются во всем этом. Некоторые из них перемещались туда и обратно по многу раз. Они называют себя Службой. У Службы имеется база - примерно как у администрации в колониях. На деле это довольно похоже на Ньягату, где я родился. В Кении. Профессор Роулинсон изучал вопросы перемещения из мира в мир и разработал кое-какую теорию... Экзетер всегда умел убеждать. Пока он рассказывал, Смедли вдруг понял, что это самая невероятная история, которую он когда-либо слышал, и что он против воли начинает в нее верить. 7 Роулинсон говорил: "Все дело в измерениях. Мы живем в трехмерном мире. Можете ли вы представить себе двухмерный мир?" Разумеется, я ответил ему, что с математикой у меня всегда было неважно. Тогда он взял колоду карт... Правда, все это было не совсем так. Карты лежали на другом столе в дальнем конце веранды, и Роулинсон сам за ними не пошел. Он позвал Морковку, и Морковка пришел и принес ему карты. Вот как поступали Тайки в Олимпе. Но как объяснить, что такое Олимп, этим двоим - хирургу, хитрому, как свернувшийся в кресле персидский кот, и чуть ли не мурлычущему от самодовольства... и бедолаге Смедли, кожа на лице которого так натянута, что того и гляди лопнет. Старине Смедли - с адским огнем в глазах и чуть заметным нервным тиком, каждые несколько секунд искажающим ему рот, пока он слушает, как выживший из ума старина Экзетер сам себя обрекает на пожизненное заключение в психушку. - Он вытащил короля и валета. Он назвал их парой двухмерных людей - с высотой и шириной, но без толщины. Он сложил их лицом к лицу и спросил меня, могут ли они видеть друг друга? Я ответил, что нет. "Правильно, - сказал он. - Они не могут, поскольку расположены не в одной плоскости. Они отделены друг от друга крошечной, но толщиной, а в их мире толщина отсутствует". Эдвард вспомнил, как торжествующе улыбался Роулинсон. Профессор был худощавым мужчиной с волосами песочного цвета и педантичными манерами оксфордского мэтра, но на вид ему трудно было дать больше двадцати лет. Его английский имел странный оттенок - несколько архаичный. Он много знал, и ум его отличался живостью, но при этом было в нем что-то такое, что заставляло думать: "Не от мира сего". Если вам требовалось детальное объяснение с графиками и диаграммами - не было человека более подходящего. Во всем остальном он годился только вести спортивные программы. Правда, в материальном отношении он вполне процветал. Он жил в большом бунгало, расположенном почти в самом центре узла, и он владел одним из лучших книжных собраний в Вейлах, где печатные книги являлись совсем еще недавним новшеством. У него было не меньше дюжины слуг, выряженных в белоснежные ливреи. Однако Стрингеру и Смедли это вряд ли интересно. - "Вы хотите сказать, - спросил я его, - что Земля и Соседство разделены каким-то другим измерением?" И он ответил: "Все сложнее. Если бы их разделяло только одно измерение, наш Дом имел бы только двоих соседей, но мне известно по меньшей мере шесть миров, в которые можно попасть непосредственно из Дома. В том, что касается Соседства, нам известны только два смежных с ним мира, но мы ведь мало что знаем о мире за пределами Вейлов. Из этого следует, что мы имеем дело не с одним, а с несколькими дополнительными измерениями. Я понимаю, что трудно объяснять, что такое четыре измерения, не вывалив при этом на вас пятое и шестое". Эдвард боялся, что усмехнется сам. - Я помню, что в этом месте его объяснения решил напиться. В трезвом виде я воспринимал все это с трудом. Все время, что он находился в Соседстве, он отчаянно тосковал по Земле. А теперь, когда он вернулся домой, сердце его сжималось при воспоминании об Олимпе. Он вспомнил сухой воздух, напоенный ароматами пряностей и сухих цветов, горячий днем, но быстро остывающий по вечерам, когда Тайки собирались на верандах, потягивая джин... Он снова посмотрел на своих слушателей - Стрингер прикрыл глаза, выпуская дым. Глаза Смедли были широко, слишком широко открыты. - Я предупреждал, что вам придется переварить слишком много! Даже мне это кажется невероятным, а ведь я делал это - я имею в виду, я действительно переходил в другой мир. Не судите строго, мистер Стрингер, но у волшебных сказок имеются совершенно рациональные, земные объяснения. Я же говорил, что вы мне не поверите. Я и сам с трудом верил профессору, хотя я знал, что нахожусь не на Земле и уже два года на ней не был. Оглянитесь по сторонам: стол, бумаги, телефон, шкаф для папок! Тогда как я сидел в плетеном кресле, попивая то, что они называют джином - на самом деле ничего общего, - на веранде, огороженной ширмами. Деревья там слегка напоминают африканские - воздушная паутина ветвей в дымке листвы, скорее похожей на облако или на рой насекомых, чем на листья. За ними виднелись похожие на белые зубы горы, растущие в голубое-голубое небо. Напитки мне подавал слуга в ливрее, обращавшийся ко мне как к Тайке Кисстеру. А на нас с профессором были даже белые галстуки - он специально просил меня прийти пораньше, чтобы мы смогли поболтать, но с минуты на минуту могли подойти остальные гости, и жена его хлопотала в доме, следя за последними приготовлениями. Безумием было выкладывать им все это. Искра в глазах Смедли была, пожалуй, кстати. Бедолаге, похоже, нравилась вся эта болтовня, а все, что хоть на несколько минут отвлекало его от сжигавшего его изнутри огня, стоило того. Но Стрингер не верил ни единому слову. Эдвард Экзетер, он же Джон Третий, резал себе глотку собственными руками - точнее, собственной болтовней. Беда была в том, что он так долго молчал, что теперь, раз начав говорить, уже не мог остановиться... Веранда выходила в сад - цветущие кусты, тщательно подстриженные газоны, неожиданно зеленая заплата на сухой, цвета хаки земле Олимпа. Должно быть, целому отряду слуг приходится поливать сад почти непрерывно. В тени деревьев там и здесь виднелись крыши бунгало других Тайков, окружавших узел. Прерывистая линия деревьев с плотной темной листвой обозначала русло Кэма. Деревушка туземцев лежала в миле ниже по течению. На западе над горизонтом возвышался иззубренный меч Маттерхорна. Напротив стояли гора Кука, Нанга Парбат и идеальный конус Килиманджаро - изваянное природой произведение искусства. Все три вершины отсвечивали в лучах заката розовым, оранжевым и алым. Долина лежала между ними, как ладонь: Маттерхорн был большим пальцем, а три другие вершины - указательным, средним и безымянным. Несколько небольших вершин можно было считать мизинцами. Он до сих пор не запомнил всех их названий. - Это просто две слегка отличающиеся друг от друга ипостаси одного и того же мира, - говорил Проф, - две карты из одной колоды, в которой не найдешь двух одинаковых карт. Сделайте два среза, скажем, стилтонского сыра. Вы ни разу не получите двух идентичных рисунков дырок, верно? Эдвард с тоской подумал о стилтонском сыре. - Ну да, звезды-то те же самые. - Ага! Вы это заметили? Мелочи отличаются, большие вещи одинаковы. У жуков по восемь ног. Солнце выглядит абсолютно таким же. Насколько я могу судить, планеты тоже практически такие же. Год несколько короче, угол наклона земной оси немного меньше, сутки длиннее минуты на три. - Откуда вы знаете это? Вы же не можете проносить с собой часы? Роулинсон понимающе улыбнулся: - Но вы можете перемещаться туда и обратно. Иногда вы попадаете в то же время суток, иногда чуть раньше или чуть позже. Разница - примерно в три минуты на сутки. Ну, это до Эдварда еще доходило. Но даже так... - Но у Соседства четыре луны. Луны-то уж никак не назовешь маленькими. - А вот вы и не правы! - довольно расплылся Роулинсон. - О да, они, конечно, велики, но вполне могут быть порождены какой-нибудь мелочью. Труба не может повалить лес, не так ли? - Нет. - Эдвард не понимал, какое отношение имеет труба к лунам, но не сомневался, что ему объяснят. - Но допустим, с гор готова сойти лавина. Тогда вызвать ее может даже звук трубы! И что останется от вашего леса? Так вот, сейчас большинство сходится в том, что Луна - это осколок Земли, оторванный от нее гигантским метеоритом, - вам это известно? А Тихий океан - шрам, оставшийся от этого на поверхности Земли. Попадание метеорита - дело случая. Пройди этот метеорит секундой или двумя раньше или позже - и он бы вообще пролетел мимо Земли. Не забывайте, оба тела движутся с колоссальными скоростями! Вот он и ударил в Соседство немного по-другому. Осколки сконденсировались в четыре небольшие луны, а не в одну большую. Даже Трумб совсем невелик. Он кажется большим только потому, что так близок. - Проф торжествующе потянулся за стаканом. - Или, возможно, было несколько попаданий. - А другие миры? - Другие срезы - помните? Другие варианты. У Геенны две луны; по крайней мере мне так говорили. Сам я ни разу там не был. - Роулинсон сделал большой глоток. Он оседлал любимого конька, радуясь слушателю. - Вернемся к нашим плоским друзьям. Мы согласились, что они не могут видеть друг друга, ибо расположены в разных плоскостях. Но карты не могут быть идеально плоскими, верно? Идеально ровной поверхности просто не существует. И если они лежат лицом к лицу, они не могут не соприкасаться друг с другом в нескольких точках, да? - Узлы! - Совершенно верно! Плоские карты соприкасаются в нескольких точках. А там, где соприкасаются миры, имеются переходы, отверстия в ткани реальности. - И ключи проводят вас через эти отверстия? - Сквозь них. Или через. Да, конечно. - Но как они действуют? Энтузиазма у Роулинсона слегка поубавилось. - Неплохой вопрос. Все заключается в умственных усилиях, разумеется. - Неужели? - Абсолютно. Перемещаются только люди. Вы не можете взять с собой ничего: ни одежды, ни денег - ничего. - Даже пломб. Роулинсон приподнял брови. - Вас беспокоят дырки? - Он усмехнулся и неожиданно помолодел. - Я набрал немного маны, и они исчезли. - Эдвард помнил еще шрам на лбу, исчезнувший почти сразу же, и несколько шрамов на груди, которые тоже упорно пытались это сделать, что было очень некстати. - Ну да, так обычно и бывает, - самодовольно сказал Проф. - Но что бы ни делало такой переход возможным, добиться этого может только человеческий мозг. Сами по себе ключи ничто. Это не магические песнопения - они действуют только на ваш организм. Можно обучить песне и попугая, а толку-то? Ритм, слова, танец - все это служит только для того, чтобы вызвать какой-то резонанс у вас в мозгу. Разум парит во всем своем блеске, странствует, медленно перетекает в разлом. Потом он каким-то образом перетаскивает за собой и тело. Мне кажется, именно поэтому мы чувствуем себя так чертовски плохо после этого. Слишком сильный шок для мозга. - Но это всегда так действует? - нахмурился Эдвард. - Я хочу сказать, из вашей теории следует, что разум может перейти, а тело остаться в старом мире. Такое возможно? - Да, возможно. Редко, но бывает. Еще налить? - Нет, спасибо, пока хватит. А теперь объясните мне ману. - Это сложнее. Что вам известно? Сколько из того, что ему известно, он может открыть? Разумеется, он должен говорить только правду, но были в его недавнем прошлом и такие моменты, которых ему... не хотелось бы касаться. - Я помню, полковник Крейтон говорил насчет харизмы. Я знаю, мана - это нечто, что проявляется только у пришельцев. Он не обладал на Земле никакими сверхъестественными силами, однако, оказавшись в Соседстве, смог извергать молнии. - Да, потому что он родился не здесь, - согласился Роулинсон. - Важно то, где вы рождены. Если вы произведете здесь на свет сына, друг мой, он будет туземцем. Возьмите его с собой обратно на Землю, там он будет пришельцем. Я не могу вам этого объяснить, но представьте себе другую картинку. Допустим, мы все рождаемся с некоторым подобием оболочки, этакой воображаемой броней. Допустим, что она не переходит вместе с нами - это вполне вписывается в теорию, не так ли? Без этой оболочки вы легко поглощаете ману. Через нее же проходит очень немного. - Так что же такое мана? Роулинсон вздохнул, совсем как древний старик. - Хотелось бы мне самому это знать! - устало сказал он. - Она черпается из восхищения, из поклонения. Она черпается из повиновения. Она черпается из простой обыкновенной веры и действует непосредственно на сознание, это точно. Вы, должно быть, заметили, какой обладаете здесь властью! Стоит вам что-то приказать, и туземцы из кожи лезут, чтобы исполнить ваше желание. На более высоких уровнях мана может действовать на тело, подобно тому как вера лечит этих парней-йогов, которые могут сидеть на гвоздях или спать на льду голышом. При предельной концентрации она может воздействовать на физический мир. Тогда вы творите чудеса - индийский фокус с канатом, телепортация и тому подобное. - Он потянулся за стаканом и обнаружил, что тот пуст. - Морковка! Из двери вынырнул слуга и поспешил к ним. Несмотря на свой возраст - на вид ему было лет шестьдесят, - аккуратный и проворный. Его коротко остриженные волосы когда-то были ярко-рыжими; теперь же в янтарной шевелюре вовсю проглядывала седина. Он был одет в белые брюки с отутюженной складкой и белый фрак с высоким воротничком. Очень впечатляюще. Черные ботинки сияли зеркальным блеском. - Ага, вот ты где, - буркнул Проф. - Уверены, что не хотите еще, старина? - Пока нет, спасибо, сэр. Слуга поклонился и исчез. К туземцам полагалось обращаться исключительно по прозвищу - "Морковка". Эдвард так и не знал, понимают ли они, что означает это слово. Он надеялся, что