обедой они обязаны
ему, они уступили.
     В  эту  ночь  воины  Вазири совещались,  как им отпраздновать  победу и
выбрать  нового вождя. Со  времени  смерти  Вазири Тарзан руководил военными
действиями,  и временно предводительство было  молча  предоставлено ему.  Не
было  времени  выбрать  нового  вождя  из их числа,  да  и с  самого  начала
человек-обезьяна  действовал так удачно,  что страшно было передавать власть
другому, чтобы успехи не сменились неудачами. В самом начале они  убедились,
как  опасно отвергать советы белого дикаря  по результатам атаки,  затеянной
старым  Вазири,  и потому им  нетрудно  было  склониться  перед  авторитетом
Тарзана.
     Самые  почтенные воины  уселись в кружок  вокруг  огня, чтобы  обсудить
достоинства возможных преемников старого Вазири. Первым заговорил Бузули.
     -- Раз Вазири умер, не оставив сына, то я знаю среди нас только одного,
кто, мы это  уже испытали,  может  быть хорошим вождем. Он водил нас  против
ружей белого человека и дал нам победу без единой потери. Это белый человек,
который  командовал нами последние дни. И с этими словами Бузули вскочил  на
ноги  и,  подняв  копье, согнув  туловище,  начал  медленную  пляску  вокруг
Тарзана,  напевая  в  такт  шагам: -- Вазири,  царь Вазири!  Вазири,  убийца
арабов! царь Вазири!
     Один  за  другим воины выражали свое согласие на  выбор Тарзана  царем,
вступая в  торжественный  танец. Прибежали женщины и расположились на земле,
образуя второй круг, вокруг первого. Они били  в там-там, ударяли в ладоши в
такт шагам  танцующих и  подпевали  воинам. В центре  круга сидел Тарзан  от
обезьян.
     --  Вазири, царь Вазири,  --  подобно  предшественнику,  он должен  был
впредь называться по имени племени.
     Все быстрей и быстрей плясали танцующие, все громче и громче звучали их
дикие крики.  Женщины  поднялись и  запели в унисон, во весь  голос. Яростно
размахивали воины копьями, а иногда приседали, ударяя щитами о плотно убитую
землю деревенской  улицы; все вместе давало картину невероятно примитивную и
дикую,  словно все это происходило на  заре  человечества, бесконечное число
веков тому назад.
     Возбуждение росло, и человек-обезьяна не выдержал: он вскочил на ноги и
принял участие  в  диком обряде. В центре  круга из блестящих  черных тел он
скакал  и  вопил,  и  потрясал  тяжелым копьем с  таким  же  точно  безумным
увлечением, как и  его товарищи-дикари. Исчезли  последние следы цивилизации
-- он  был теперь примитивным человеком в полном  смысле  слова: наслаждался
свободой неистовой  дикой  жизни, которую любил, радуясь как ребенок  своему
новому званию царя черных дикарей.
     Ах, если  бы Ольга  де  Куд видела  его  сейчас  -- узнала бы она в нем
хорошо   одетого,   спокойного  молодого  человека  с  породистым  лицом   и
безукоризненными манерами,  который так привлекал ее  к себе всего несколько
месяцев тому назад. А Джэн Портер! Любила бы она дикого вождя диких  воинов,
который танцевал голый со  своими голыми подданными? А  д'Арно?  Поверил  бы
д'Арно,  что  это  тот самый человек,  которого он  ввел в  полдюжины  самых
избранных клубов Парижа? Что бы ответили его коллеги, пэры из Палаты Лордов,
если  бы  им  сказали,  показав  на  танцующего,  увешанного  металлическими
украшениями  гиганта  с  густой  гривой:  "Лорды,  это  Джон  Клейтон,  лорд
Грейсток!".
     Итак, Тарзан от обезьян стал настоящим царем между людьми. Медленно, но
верно проделывал он эволюцию,  через которую прошли его предки, -- ведь и он
начал с самых низов.
     <b>XVIII
     ЛОТЕРЕЯ СМЕРТИ</b>
     Джэн Портер первая  проснулась  в  лодке на утро  после  крушения "Леди
Алисы". Остальные  члены маленькой компании еще спали, сидя на скамейках или
свернувшись в неудобных положениях на дне лодки.
     Убедившись, что они отбились  от других лодок,  молодая  девушка сильно
встревожилась.  Ощущение  глубокого  одиночества  и  беспомощности,  которое
вызывал в ней вид огромной водяной пустыни, подавляло  ее, и  никаких надежд
на  будущее  не шевелилось в душе.  Она была  уверена,  что они погибли, что
помощи ждать неоткуда.
     Вскоре проснулся Клейтон. Он не сразу пришел  в себя и вспомнил, где он
и  что  произошло  ночью. Наконец,  его  растерянные  глаза  остановились на
девушке.
     -- Джэн! -- крикнул он. -- Слава богу, что мы вместе!
     -- Взгляните, -- убито отвечала девушка, апатичным  жестом показывая на
горизонт. -- Мы совсем одни. Клейтон внимательно посмотрел во все стороны.
     --  Куда  они могли деваться? -- удивился он. -- Они  не могли пойти ко
дну,  потому что не было волнения, а я видел  все лодки  уже после того, как
яхта погрузилась в воду.
     Он разбудил остальных и объяснил им положение.
     --  Это  даже  хорошо, сэр,  что лодки  разбрелись, -- объяснил один из
матросов. -- Провизия есть в каждой, так что они друг другу не нужны, в бурю
помощи тоже не могли бы друг другу оказать, зато  больше шансов, что хотя бы
одна будет  подобрана, а тогда начнут разыскивать и остальных.  Будь мы  все
вместе, был бы только один шанс на спасение, теперь их четыре.
     Это  разумное философствование немного подбодрило остальных, но хорошее
настроение  было  непродолжительно:  решили взять направление на  восток,  к
континенту,  и постепенно продвигаться  к  земле,  но когда хватились весел,
оказалось, что их нет; матросы, сидевшие на веслах, уснули во время работы и
уронили весла в воду, а волны их отнесли,  по  крайней мере нигде на воде их
не было видно.
     Начались попреки,  брань, и дело  едва  не дошло  до  драки, но Клейтон
кое-как  успокоил  матросов. Впрочем,  несколькими минутами позже Тюран чуть
было  не вызвал  нового  скандала,  сделав какое-то  нехорошее замечание  по
поводу глупости англичан вообще и английских матросов в частности.
     --  Довольно,  молодцы,  --   остановил   других  матросов  третий,  не
принимавший  участия  в перебранке.  -- Что  за толк, если друг другу  морды
расквасите. Сказал ведь вам Снайдер, что подберут нас. Давайте лучше поедим.
     -- Неплохая мысль, -- поддержал Тюран  и  обратился к третьему матросу.
-- Вильсон, милейший, передайте мне одну из этих жестянок.
     -- Сами берите, -- угрюмо  проворчал Вильсон. -- Я не  стану  слушаться
какого-то... Вы здесь еще не капитан.
     В  конце  концов Клейтону  пришлось  самому пойти за  жестянкой, но тут
вспыхнуло новое недоразумение с матросами, заявившими, что  Клейтон  и Тюран
хотят  следить за  расходованием  припасов,  чтобы самим заполучить  львиные
доли.
     --  Надо, чтобы кто-нибудь взял  на себя командование, --  сказала Джэн
Портер,  с  отвращением  наблюдавшая постыдные  ссоры,  с которых начиналось
вынужденное общение, тем более что  продлиться ему суждено было, быть может,
много  дней.  --  Скверно  уже  само  по  себе очутиться  в  утлой  лодке  в
Атлантическом океане, зачем же увеличивать несчастье  и опасности, занимаясь
постоянными стычками  и  перебранками.  Мужчины  должны  выбрать старшего  и
подчиняться ему во всем. Здесь нужно еще строже соблюдать дисциплину, чем на
настоящем большом судне.
     Прежде,  чем заговорить,  она  надеялась,  что  ей  совсем не  придется
подавать голос, что Клейтон сумеет справиться с осложнениями, но приходилось
признать, что до сих пор, по крайней мере, он не более других был на  высоте
положения,  разве  только старался не обострять со  своей стороны отношений,
вплоть  до  того,  что  передал жестянку матросам,  когда они запротестовали
против того, чтобы он открывал ее.
     Слова девушки временно успокоили мужчин, и в конце концов было  решено,
что два баллона с  водой и  четыре жестянки с  пищей будут разделены поровну
между  матросами и пассажирами с тем, чтобы те и другие распоряжались ими по
своему усмотрению.
     Таким  образом, маленькая группа  сразу  разбилась на два лагеря, и как
только припасы  разделили, в  каждом занялись  распределением  пищи и  воды.
Матросы  первые  открыли одну  из  жестянок  и разразились  такими  бешеными
проклятиями, что Клейтон спросил: -- В чем дело?
     -- Беда! -- завопил  Снайдер. -- Беда! Хуже  --  смерть! В жестянке  --
деготь!
     Клейтон и Тюран торопливо открыли одну из своих жестянок и  убедились в
страшной  правде,  что  и там тоже  деготь!  Одна за другой были вскрыты все
четыре  жестянки,  находящиеся  в  лодке,  и  каждый раз  сердитое  ворчание
встречало новое подтверждение ужасной действительности: в лодке не  было  ни
одной унции пищи!
     -- Ну, благодарение богу, у нас есть все-таки вода, -- сказал Томпкинс.
-- Легче  обойтись  без пищи, чем без воды. Коли до худшего  дойдет, можно и
сапоги свои съесть, а выпить их не выпьешь.
     Пока  он  говорил, Вильсон пробуравил  дырочку в одном  из баллонов,  и
Снайдер  подставил  жестяную  кружку,  в  которую  Вильсон  собирался налить
драгоценную влагу.  Тоненькая струйка черных, сухих крупинок полилась сквозь
дырочку на  дно  кружки. Вильсон  со  стоном  уронил  баллон и опустился  на
скамью, в ужасе глядя на кружку.
     -- В баллонах --  порох, -- сказал Снайдер, едва слышно, повернувшись к
остальным. Вскрыли другие баллоны -- то же самое.
     -- Деготь и порох! -- воскликнул Тюран. -- Вот так меню для потерпевших
крушение!
     От  одного сознания,  что в  лодке  нет  ни воды, ни пищи,  люди  сразу
почувствовали и голод, и жажду; с первого же дня начались, таким образом, их
страдания, с первого дня им пришлось переживать все ужасы, какие выпадают на
долю потерпевших крушение.
     Дни проходили -- и положение  все ухудшалось.  Воспаленные глаза тщетно
оглядывали горизонт день и ночь, пока люди, слабые и усталые, не сваливались
на дно лодки, ища  в коротком, беспокойном  сне минутного  забвения  ужасной
действительности.
     Матросы  в  муках  голода  съели  свои  кожаные пояса, сапоги,  кожаную
обшивку шапок, хотя  Клейтон  и Тюран всячески  старались  уговорить  их  не
делать этого, предупреждая, что этим они еще усилят свои страдания.
     Обессиленные   и   потерявшие  надежду,  носились  они  по  морю,   под
безжалостным  тропическим  солнцем,  с  высохшими,  потрескавшимися  губами,
распухшими  языками,  ожидая смерть,  в которой начинали  видеть избавление.
Невыносимые страдания первых дней для трех  пассажиров немного  притупились,
потому что они ничего не ели, но муки матросов были ужасны, когда их слабые,
больные желудки пробовали справиться с кусками кожи, которыми они их набили.
Томпкинс первый не выдержал. Ровно через неделю после того, как "Леди Алиса"
пошла ко дну, матрос умер в страшных конвульсиях.
     Несколько часов его тело лежало на корме лодки, откуда матрос как будто
издевался, оскалив зубы, над другими. Наконец, Джэн Портер не выдержала.
     -- Не можете ли вы сбросить его за борт, Вильям? -- спросила она.
     Клейтон  поднялся и, шатаясь, направился к телу. Два оставшихся в живых
матроса следили  за  ним  со  странным, зловещим  огоньком  в  провалившихся
глазах. Тщетно старался англичанин приподнять тело над бортом -- задача была
ему не по силам.
     -- Помогите мне, пожалуйста, -- сказал он Вильсону, который лежал ближе
всех.
     -- Чего вы хотите его выбрасывать? -- проворчал матрос раздраженно.
     -- Надо сделать это, пока  у нас еще хватает сил, --  возразил Клейтон.
-- Под этим солнцем он до завтра будет ужасен.
     -- Лучше оставьте в покое, -- опять проворчал Вильсон. -- Он нам  самим
понадобится до завтра.
     Медленно дошли слова матроса  до сознания Клейтона. Он  понял, наконец,
причину протеста.
     -- Боже! -- шепнул Клейтон в ужасе. -- Неужели вы хотите сказать...
     -- А почему нет? -- пробурчал Вильсон.  --  Мы еще живы, а он умер, ему
все равно.
     --  Идите  сюда,  Тюран, --  позвал  Клейтон. -- Нам  придется пережить
кое-что похуже смерти, если мы не выбросим этот труп.
     Вильсон сделал  несколько  угрожающих движений,  но  когда  его товарищ
Снайдер поддержал Клейтона и Тюрана, он уступил,  жадными глазами поглядывая
на труп, пока остальные втроем не перевалили его за борт.
     После этого весь день Вильсон не спускал с Клейтона глаз, в которых уже
притаилось  безумие.  К концу дня,  когда солнце  начало садиться,  он начал
бормотать что-то и смеяться про себя, а  глаза его по-прежнему не отрывались
от Клейтона.
     Уже совсем стемнело, а Клейтон все еще чувствовал на себе этот страшный
взгляд.  Он старался не засыпать,  но благодаря  слабости  с трудом сохранял
сознание. Наконец, не выдержал мучений и, уронив  голову на скамейку, уснул.
Сколько  прошло  времени,  он не  мог припомнить, но  вдруг  он был разбужен
каким-то странным  звуком  -- совсем близко.  Взошла луна, и  когда  Клейтон
открыл глаза, он  с ужасом увидел осторожно подползающего к нему Вильсона, с
раскрытым ртом и вываливающимся оттуда распухшим языком.
     Тот  же  звук разбудил  Джэн Портер  и,  увидев страшное  зрелище,  она
пронзительно закричала,  и в  ту же минуту матрос ринулся вперед  и упал  на
Клейтона. Как хищный  зверь искал он зубами горло Клейтона, но Клейтону, при
всей его слабости, удавалось удерживать от себя на расстоянии рот безумного.
     На  крик Джэн проснулись Тюран и  Снайдер. Увидев в чем дело,  они  оба
потащились на помощь Клейтону, и втроем им удалось справиться с  Вильсоном и
сбросить его на дно лодки.  Несколько минут он пролежал, болтая и  заливаясь
хохотом,  а  потом со  страшным криком, раньше,  чем спутники его могли  ему
помешать, вскочил на ноги и прыгнул в воду.
     Реакция после  ужасного  напряжения  и  возбуждения  совсем  обессилила
оставшихся в живых. Снайдер опустился на дно лодки  и заплакал.  Джэн Портер
молилась, Клейтон задумался, мсье Тюран тоже предался  размышлениям, опустив
голову на руки. Результаты  своих  размышлений он сообщил на следующий  день
Клейтону и Снайдеру в виде следующего предложения.
     -- Джентльмены, -- начал он. -- Вы видите, что ожидает нас, если нас не
подберут в ближайшие два дня, на что, очевидно, надежды  мало, судя по тому,
что  за все  эти  дни мы  не видели ни  одного  паруса, ни  одного  дымка на
горизонте. Была бы надежда,  если была бы пища, а нет пищи -- нет и надежды.
Остается  одна  альтернатива,  надо  выбрать одно из двух: или мы умрем  все
через  несколько  дней,  или  один  должен  быть  принесен  в жертву,  чтобы
остальные остались живы. Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать?
     Джэн Портер, услышав, пришла  в  ужас. Если бы предложение исходило  от
бедного, невежественного матроса, она была бы, вероятно, меньше удивлена, но
то, что оно было сделано человеком, выдававшим себя за человека культурного,
утонченного даже, за джентльмена, казалось ей почти невероятным.
     -- Ясно, что мы умрем все, -- отвечал Клейтон.
     --  Решать нужно  большинством  голосов, -- возразил Тюран. --  Так как
жертвой  может быть  только один из  нас, то и решать мы будем  втроем. Мисс
Портер не заинтересована, ей не угрожает опасность.
     -- А как же мы узнаем, кому быть первым? -- спросил Снайдер.
     -- Это можно решить жеребьевкой,  -- отвечал Тюран. -- В кармане у меня
есть несколько монет по одному франку;  мы наметим себе какой-нибудь  год, и
тот, кто вытащит монету с этим годом -- будет первым.
     -- Я не хочу иметь  ничего общего с этим дьявольским проектом,  -- тихо
заявил  Клейтон,  --  еще  может  показаться  земля  или  какое-нибудь судно
вовремя.
     -- Вы подчинитесь большинству голосов  или вы будете первым, -- отвечал
Тюран,  и  в  голосе прозвучала  угроза.  --  Давайте проголосуем. Я за этот
проект, а вы, Снайдер?
     -- Я тоже, -- прозвучал ответ.
     -- Воля большинства, -- объявил Тюран. --  Теперь приступим,  не  теряя
времени, к жеребьевке.  Это одинаково  выгодно для всех. Для того, чтобы три
человека остались  живы, один умрет несколькими часами раньше, чем умер бы и
без того.
     Он  занялся приготовлениями к лотерее, а  Джэн Портер широко раскрытыми
глазами  следила   за   ним,  с   ужасом   думая,  чему  придется   ей  быть
свидетельницей. Тюран разостлал пиджак на дне лодки и затем  из горсти монет
выбрал шесть  штук. Двое  других близко нагнулись, пока он рассматривал  их.
Потом он протянул их Клейтону.
     --  Осмотрите  их  внимательно, -- сказал он. --  Самая старая --  1875
года, и этого года -- только одна.
     Клейтон  и матрос осмотрели каждую  монету. На их взгляд между ними  не
было никакой разницы, кроме годов. Они остались довольны. Если бы они знали,
что прежний опыт мсье Тюрана по части шулерничества в карты настолько развил
его осязание, что он умел отличать карты, касаясь их, они вряд ли нашли план
выгодным для себя.  Монета 1875 г.  была чуть-чуть  тоньше  остальных, но ни
Клейтон, или Снайдер не могли бы установить это без помощи микрометра.
     -- В каком порядке мы будем тянуть?  -- спросил Тюран, зная, по  опыту,
что большинство предпочитает тянуть под конец, в тех случаях, когда вытянуть
жребий неприятно: есть шанс и надежда, что жребий будет уже вынут кем-нибудь
раньше.  Тюран  же, по причинам ему известным, предпочитал  тянуть первым на
случай, если бы тянуть пришлось дважды.
     И когда Снайдер выразил желание тянуть последним, он любезно предложил,
что будет тянуть  первым. Рука его  исчезла под пиджаком всего на мгновение,
но проворные  и  искусные пальцы  успели  перебрать  все монеты и отодвинуть
роковую.  Когда  он вытащил  руку,  в  ней была  монета  1888  года. Потянул
Клейтон.  Джэн  Портер  нагнулась вперед с  выражением  ужаса и напряженного
внимания  на  лице, когда рука человека, за которого она должна  была  выйти
замуж,  скрылась под  пиджаком. Вот он вытащил руку, держа  в ней  монету. В
первый момент он не решался взглянуть, но мсье Тюран, нагнувшись к его руке,
крикнул, что все благополучно.
     Джэн Портер в изнеможении, вся дрожа, откинулась на борт лодки. Ей было
дурно,  кружилась  голова. Если  и  Снайдер  не  вытащит  монеты  1875 года,
придется сызнова пережить этот ужас.
     Матрос уже засунул руку под пиджак. Крупные капли пота выступили у него
на  лбу.  Он дрожал,  как в лихорадке,  и громко проклинал  себя за  то, что
предпочел тянуть последним: сейчас у него было три шанса  против одного, а у
Тюрана их было пять, у Клейтона четыре.
     Русский  терпеливо выжидал,  не торопя матроса, он  прекрасно знал, что
сам  он в  безопасности --  безразлично,  будет  ли сейчас вытащена  роковая
монета или нет. Когда матрос,  вытащив монету, взглянул на нее, он повалился
без чувств на дно лодки. Клейтон и Тюран оба поспешили,  насколько позволяли
силы, к нему, чтобы взглянуть на монету, которая вывалилась у матроса из рук
и лежала подле. Она не  была  помечена 1875 годом.  Реакция после пережитого
волнения  подействовала на Снайдера так же,  как  если бы он вытащил роковую
монету.
     Таким  образом,  всю  процедуру  пришлось  повторять сызнова.  Еще  раз
русский вынул  безвредную  монету.  Джэн  Портер  закрыла  глаза, когда рука
Клейтона скрылась под пиджаком. Снайдер нагнулся, широко  раскрытыми глазами
провожая руку, которая должна была решить его участь.
     Вот  Вильям Сесиль  Клейтон, лорд Грейсток, вытянул руку из-под пиджака
и, крепко зажав монету  так, чтобы никто не видел, взглянул на Джэн  Портер.
Он не решался разжать руку.
     -- Живей! -- взвизгнул Снайдер. -- Боже! Дайте взглянуть...
     Клейтон разжал пальцы. Снайдер первый увидел цифру и раньше, чем другие
успели угадать  его намерение,  он поднялся  на  ноги, перешагнул через борт
лодки и исчез навсегда в зеленой бездне -- монета была не 1875 года.
     Пережитые  волнения так подействовали на  оставшихся  в живых, что весь
день,  они  пролежали в  полусознательном  состоянии  и  несколько  дней  не
возвращались к страшному вопросу.
     Ужасные дни все увеличивающейся слабости и растущей безнадежности...
     Наконец, Тюран подполз к распростертому Клейтону.
     -- Надо еще раз потянуть жребий, пока мы не ослабели до  того,  что уже
не в состоянии будем есть, -- шепнул он.
     Клейтон был в таком состоянии, при  котором уже нет  собственной  воли.
Джэн Портер уже  три  дня не говорила.  Он  знал,  что она  умирает.  Как не
страшна была эта мысль, но он подумал, что можно будет вернуть ей силы таким
способом, и сразу согласился на предложение русского.
     Они потянули так же точно, как в первый раз, и результат был неизбежный
-- Клейтон вытащил монету 1875 г.
     -- Когда? -- спросил Тюран.
     Он  уже вытащил  из  кармана свой  перочинный ножик  и слабыми пальцами
пытался открыть его.
     -- Сейчас же, -- пробормотал он и жадными глазами впился в англичанина.
     -- Не подождете ли вы до темноты? -- спросил Клейтон. -- Не надо, чтобы
видела мисс Портер. Ведь мы собирались обвенчаться, знаете?
     Тень разочарования пробежала по лицу Тюрана.
     -- Хорошо,  -- нерешительно отвечал он. --  До ночи недолго. Ждал много
дней, подожду еще несколько часов.
     --  Благодарю вас,  мой друг, -- прошептал Клейтон. -- Теперь я пойду к
ней и  побуду с  ней, пока пробьет  час. Я хотел бы перед смертью провести с
ней час или два.
     Когда Клейтон добрался к  девушке, он нашел  ее без сознания. Он видел,
что  она умирает, и  рад  был,  что она  не  увидит и не  узнает  о страшной
трагедии, которая  здесь скоро разыграется. Он взял ее руку и поднес к своим
потрескавшимся и распухшим губам.  Некоторое время  он нежно гладил то нечто
иссохшееся,  похожее на птичью лапку, что  было недавно прекрасной, красивой
формы белой ручкой балтиморской красавицы.
     Уже стемнело, но он ничего не замечал, пока его не  привел в себя голос
из темноты. То звала его судьба.
     --  Иду, мсье Тюран,  -- поспешил  он отозваться. Три  раза пробовал он
повернуть на четвереньках, чтобы ползти  навстречу  смерти,  но за последние
часы он настолько ослабел, что уже не мог вернуться к Тюрану.
     -- Придется вам прийти, мсье, -- позвал он слабым голосом. -- У меня не
хватает сил опуститься на колени.
     -- Черт возьми! -- буркнул Тюран. -- Вы намерены надуть меня,  отнять у
меня мой выигрыш.
     Клейтон  слышал, как  тот  волочился по  дну лодки.  Но вдруг  раздался
безнадежный стон.
     -- Я не могу ползти. Поздно. Вы обманули меня, англичанин-собака.
     -- Я вас  не обманул,  мсье,  -- запротестовал  Клейтон. --  Я всячески
старался,  я  буду  пробовать еще, пробуйте и вы; может быть, каждый  из нас
проползет полпути, и тогда вы получите свой выигрыш.
     Снова  Клейтон собрался  с силами,  слыша,  что и  Тюран  напрягает все
усилия. Прошло около часу, и англичанину  удалось приподняться на колени, но
при первом же движении вперед он упал лицом вниз.
     Минуту спустя, он услышал довольный возглас Тюрана.
     -- Иду, -- шепнул русский.
     Снова попробовал Клейтон двинуться навстречу судьбе и снова  растянулся
на дне лодки, и уже не мог больше подняться, несмотря на прилагаемые усилия.
Последний  раз  он  свалился на спину и лежал, глядя  на звезды, а сзади все
ближе и ближе слышалось прерывистое дыхание русского, с трудом волочившегося
по дну лодки.
     Клейтону  казалось,  что  прошло не  меньше  часу,  как он  лежал  так,
поджидая подползающее  существо,  которое  должно  было положить  конец  его
мучениям.  Оно было совсем  близко уже, но  проходили все большие и  большие
промежутки между одним его усилием  и  следующим,  а подвигалось оно  каждый
раз,  как  казалось   англичанину,  на  самое  ничтожное,  почти  неуловимое
расстояние.
     Наконец,  он  услышал,  что  Тюран тут, возле него.  Кудахтающий  смех,
что-то коснулось его лица, и Клейтон потерял сознание.
     <B>XIX
     ГОРОД ЗОЛОТА</B>
     В  ту  самую  ночь,  когда Тарзан  от  обезьян сделался вождем  племени
Вазири,  женщина,  которую он  любил, умирала  в лодке среди  Атлантического
океана,  в  двухстах  милях  к  западу  от  него. В  то  время,  как  он  --
олицетворение физической силы и совершенства сложения  -- плясал среди голых
дикарей, своих  приятелей, и отблески  пламени играли  на его сильных крутых
мышцах,  женщина, которую  он  любил,  лежала, исхудавшая  и  изможденная, в
последнем оцепенении, которое предшествует смерти от жажды и истощения.
     Первые недели  после  того,  как Тарзан был облечен царской властью над
племенем Вазири,  ушли  на то,  чтобы отвести мануемов, как обещал Тарзан, к
северным границам земли Вазири. Прежде, чем отпустить  их, он  потребовал от
них клятвенного обещания никогда больше не участвовать в экспедициях  против
этого племени,  и,  надо  сказать правду,  обещание  было дано  охотно.  Они
достаточно испытали на себе боевую тактику нового вождя Вазири и не имели ни
малейшего желания сопровождать опять каких-нибудь грабителей  в  пределы его
владений.
     Почти тотчас по возвращении в деревню  Тарзан принялся за приготовления
к экспедиции для розысков разрушающегося города золота, который описывал ему
старый  Вазири. Он выбрал  пятьдесят  самых  смелых воинов, только  из  тех,
которым очень хотелось сопровождать  его в  трудном  походе и делить  с  ним
опасности, ожидающие их в незнакомой и враждебной стране.
     С того  самого времени, когда Вазири рассказал ему чудесные приключения
первой  экспедиции,  случайно  попавшей к древнему  городу, Тарзан почти  не
переставал  думать о  сказочном  богатстве  сказочного  города.  Предпринять
экспедицию  побуждала  Тарзана настолько  же  любовь к приключениям,  как  и
желание раздобыть золото; и  последнее  говорило достаточно  сильно,  потому
что, живя среди цивилизованных людей, он  узнал, какую волшебную власть дает
желтый металл  тому,  кто  им  обладает. Что  бы он стал делать  с золотом в
сердце  дикой  Африки, над этим он  не  задумывался, достаточно, что у  него
будет власть  творить  чудеса, даже  если  ему  никогда  и не  предоставится
возможность воспользоваться этой властью.
     Итак, в одно роскошное тропическое утро  Вазири, вождь Вазири, выступил
во главе пятидесяти стройных эбеновых воинов, отправляясь искать приключений
и  сокровищ. Они шли тем путем, который старый Вазири описал Тарзану.  Много
дней шли они вверх по одной реке, через невысокий водораздел, вниз по другой
реке  и  снова  вверх  по  третьей,  пока  к  концу двадцать  пятого  дня не
расположились лагерем на  склоне  горы, с  вершины которой они  рассчитывали
увидеть, наконец, чудесный город сокровищ.
     На  следующее  утро  они стали  взбираться  по почти  отвесным  скалам,
составляющим  естественный барьер,  последнюю  преграду,  отделяющую  их  от
места, к которому они стремились. Было  около  полудня, когда Тарзан, идущий
впереди  всех,  поднялся  на  вершину  последней  скалы  и  остановился   на
маленькой, ровной, как стол, площадке.
     Справа и слева от них высились величавые горные вершины, на много тысяч
футов выше  тех, что замыкали проход, которым они подошли к заветной долине.
За ними тянулась лесистая долина, по которой они шли много дней;  замыкалась
она низким горным хребтом, отграничивавшим их собственную страну.
     Но то, что было впереди, больше  привлекло внимание Тарзана:  пустынная
равнина, неглубокая и узкая, с разбросанными по ней чахлыми деревьями, там и
сям усеянная большими валунами. А в дальнем конце равнины --  величественный
город,  с  толстыми  стенами,  стройными  башнями,  минаретами  и  куполами,
пламенеющими  в солнечных лучах. Расстояние было слишком велико, чтобы можно
было  заметить  признаки   разрушения,  и  Тарзану  город  показался   дивно
прекрасным,  а  воображение уже рисовало ему широкие улицы  и величественные
храмы, переполненные оживленной, счастливой толпой.
     Около часа  отряд  отдыхал на верхушке горы,  а затем Тарзан  повел его
вниз, в долину. Дороги не  было, но  спуск был далеко не такой крутой, каким
был подъем с  той стороны. Спустившись в  долину, они быстро пошли вперед, и
было еще светло, когда остановились у стен древнего города.
     Наружная  стена была футов  пятидесяти  в вышину  там,  где она  вполне
сохранилась,  и  вообще,  насколько  они  могли  охватить   взглядом,  стена
развалилась местами только вверху, не больше  чем на двадцать футов от края.
Такие стены  все еще могли служить прекрасной защитой. Несколько раз Тарзану
показалось,  что кто-то шевелится  в местах, где стена повреждена, как будто
живые  существа  следят  за  ними  из-за  старинных  бастионов. И  часто  он
чувствовал  на  себе взгляд невидимых глаз, но ни разу  не мог бы  сказать с
уверенностью, что его не обманывает воображение.
     В эту  ночь  они разбили лагерь у  стен  города, снаружи. В полночь  их
внезапно разбудил пронзительный вопль, раздавшийся из-за стен. Он начался на
очень высокой ноте и постепенно спускался, пока не перешел в жалобные стоны.
Вопль оказал  странное действие  на черных, почти парализовав их  ужасом;  и
прошло по крайней мере с час,  пока  лагерь не  улегся снова. Поутру влияние
испуга  еще не рассеялось,  и Вазири бросали  боязливые,  косые  взгляды  на
массивную, зловещего вида твердыню, возвышающуюся перед ними.
     Тарзану   пришлось  долго  уговаривать  и  убеждать,  чтобы  черные  не
отказались от  предприятия  и не поспешили обратно по  равнине  к скалам, по
которым спустились накануне. Но, наконец, то приказаниями,  то угрозами, что
он пойдет один, он заставил их сопровождать себя.
     Они шли минут пятнадцать вдоль стены, пока попали на такое место, через
которое можно было проникнуть внутрь. Это была узкая щель, дюймов в двадцать
шириной, внутри которой  шла бетонная, со ступеньками, вытертыми от времени,
лестница, делавшая скоро крутой поворот.
     В  этот узкий  проход вошел  Тарзан,  протиснувшись боком  из-за  своих
широких  плеч.  За   ним  следовали  черные  воины.  За  поворотом  лестница
обрывалась и начиналась ровная дорожка, которая шла, извиваясь и поворачивая
спирально, пока вдруг, круто обогнув угол стены, не вывела их на узкий двор,
по ту  сторону  которого  поднималась  вторая,  внутренняя  стена, такой  же
высоты, как  и первая. Эта внутренняя  стена заканчивалась вверху маленькими
круглыми башенками, чередующимися  с  остроконечными  монолитами.  Последние
местами  посваливались, и  стена  начала разрушаться, но в общем она  была в
гораздо  лучшем состоянии,  чем  наружная.  Проход,  такой  же узкий,  как и
первый, открывался и  в этой стене, а, пройдя его,  Тарзан со своими воинами
очутился в широкой аллее, в конце которой возвышались грозного  вида мрачные
гранитные здания, начинающие приходить в упадок. Среди обломков вдоль зданий
росли  деревья  и  виноград заплетал  зияющие отверстия окон. Только  здание
прямо напротив них заросло меньше других и как  будто лучше сохранилось. Это
было массивное строение под  огромным куполом. По обе стороны высокого входа
стояли ряды  столбов,  из которых каждый завершался  огромной фантастической
птицей, высеченной прямо в камне монолита.
     Пока  человек-обезьяна  и его  спутники  осматривались вокруг,  выражая
различные  степени  удивления перед  тем, что открывалось им  в этом древнем
городе,  расположенном  в  глубине  дикой Африки,  многие  из  них  услышали
какое-то движение внутри  здания, на которое они смотрели. Неясные тени  как
будто двигались внутри в  полумраке. Не было ничего такого, что глаз  мог бы
отчетливо уловить -- только странное ощущение жизни там, где жизни как будто
не  должно было  быть,  потому что  все  живое  казалось неуместным  в  этом
заколдованном мертвом городе давно прошедших веков.
     Тарзан  вспомнил,  что  читал  как-то  в  Париже,  будто  была какая-то
исчезнувшая белая раса,  жившая, по  преданиям, в самом  сердце Африки.  Ему
пришло в голову, не видит ли  он перед  собой развалины цивилизации, которую
этот  странный народ  насадил  в дикой  обстановке  своей  странной  и дикой
родины.  Возможно ли, чтобы и сейчас последние  представители этой расы жили
среди  развалин былого великолепия своих  предков? Снова он обратил внимание
на то, что в большом храме кто-то украдкой двигается.
     --  Пойдем! --  позвал  он  Вазири.  --  Посмотрим,  что  там, за этими
разрушающимися стенами.
     Его  людям очень не хотелось идти за ним, но, когда они увидели, что он
бесстрашно  углубился  в  мрачный  портал, они  пошли за  ним  на расстоянии
нескольких шагов, сбившись  в  кучку и являя  собой все признаки панического
ужаса. Один вопль, вроде того, какой они слышали  ночью, и они бросились бы,
как безумные,  к  узкой щели,  которая  вела  во внешний мир  сквозь толстые
стены.
     Войдя в здание, Тарзан  определенно  почувствовал, что на него  смотрит
много глаз.  Во  мраке  бокового  коридора послышался шелест, и он готов был
поклясться,  что видел руку  человека в амбразуре окна, выходящего  вверху в
купол ротонды, в которой он стоял.
     Пол в комнате был бетонный, стены из полированного гранита, на  котором
были вырезаны странные фигуры людей и зверей. Местами  в стены  были вделаны
доски желтого металла.
     Подойдя поближе к одной из таких досок, Тарзан увидел, что  она золотая
и испещрена какими-то  иероглифами. За этой первой комнатой шли другие, а за
ними  здание  разделялось  на  два  огромных крыла. Тарзан прошел  несколько
комнат,  встречая многочисленные подтверждения  слухов о сказочном богатстве
первоначальных  строителей. В  одной  комнате было  семь  столбов массивного
золота, в другой золотом был выстлан весь пол.
     И  все  время,  пока  он  осматривал  здание, его  черные  воины кучкой
толпились у него за спиной, а странные тени мелькали у  них  с обеих сторон,
впереди и позади, никогда не приближаясь впрочем настолько, чтобы можно было
с уверенностью сказать, что в комнате есть еще кто-то.
     Нервное  напряжение  начинало становиться непосильным  для  черных. Они
просили Тарзана  вернуться на воздух  и солнечный свет. Ничего  хорошего  не
может выйти  из  прогулки  здесь, говорили они, потому что в этих развалинах
бродят души умерших, когда-то здесь живших.
     --  Они следят за нами, о царь, -- шептал  Бузули.  --  Они ждут,  пока
заманят  нас в самую глубину своей  твердыни,  и тогда они бросятся на нас и
растерзают нас зубами. Так духи  всегда поступают.  Мне  об этом рассказывал
дядя моей матери, он великий колдун.
     Тарзан засмеялся. -- Дети мои, бегите обратно, на солнце, -- сказал он.
-- Я вернусь к вам, когда обыщу сверху  донизу  эти развалины и найду золото
или приду к заключению, что его нет. Мы можем, впрочем, снять доски со стен,
столбы слишком тяжелы для нас;  но, я думаю, где-нибудь должны  быть большие
кладовые, полные золота, которое мы легко могли бы унести с собой. Бегите же
пока на воздух, где вы вздохнете свободней.
     Часть воинов  с  радостью последовала  приказанию  вождя, но  Бузули  и
некоторые  другие  не  решались  оставить  его,  колеблясь  между любовью  и
преданностью  к своему  царю  с одной  стороны  и  суеверным  страхом  перед
неизвестным с другой.  И вдруг  случилось то, что разрешило вопрос, исключив
возможность дальнейших обсуждений. Среди тишины разрушенного храма прозвенел
у самых их ушей  тот же  отвратительный вопль, который они  слышали минувшей
ночью,  и с  криком ужаса  черные  воины  повернули и бросились бежать через
пустые залы векового здания.
     Тарзан от обезьян остался на том самом месте, где  они оставили его, со
злой  улыбкой  на  губах поджидая врага, который, он в этом  не  сомневался,
сейчас бросится на него. Но снова воцарилась тишина, если не считать слабого
намека на звук шагов босых ног, крадущихся откуда-то поблизости.
     Тогда Тарзан  повернул  и углубился в храм. Он  переходил из  комнаты в
комнату,  пока не  попал в  комнату, в  которой еще сохранилась одна толстая
запертая дверь. Он оперся об нее плечом, и  в это время опять, почти рядом с
ним,  раздался   тот   же  вопль.   Было   очевидно,  что  этим  воплем  его
предупреждают,  чтобы  он не осквернил этой особой  комнаты.  А, может быть,
именно в ней-то и лежат запасы сокровищ?
     Как  бы  то  ни  было,   раз   странные   невидимые  охранители   этого
заколдованного  места  не хотели, чтобы он  вошел  именно  в эту комнату, от
этого желание  Тарзана проникнуть туда утроилось и, хотя  вопли  повторялись
неустанно, он надавливал  дверь плечом до  тех пор, пока  она с  треском  не
распахнулась, соскочив с петель.
     За ней  был  могильный  мрак.  Ни  одного  окна, через  которое мог  бы
проникнуть  хотя  бы  слабый  луч  света,  а  так  как  и  в коридоре,  куда
открывалась  дверь,  была  полутьма,  то  и  распахнутая дверь  не  помогла.
Нащупывая  пол  впереди рукояткой копья, Тарзан вступил во мрак. Вдруг дверь
захлопнулась за ним, и в то же самое время  со всех сторон потянулись к нему
в темноте чьи-то руки.
     Человек-обезьяна боролся с  дикой  яростью  и геркулесовской силой.  Но
хотя  он  чувствовал, что удары его не пропадают  впустую, хотя он  запускал
зубы в мягкое тело, каждый раз две новые руки появлялись вместо отброшенных.
В конце концов они потянули его  вниз и  медленно, численным превосходством,
одолели его. Потом они связали ему руки сзади и ноги загнули к спине, связав
с руками.
     Он так и не слышал ни одного звука, кроме тяжелого дыхания своих врагов
и шума битвы. Он не знал, что за существа захватили его в плен, и решил, что
это люди, только потому, что они связали его.
     После этого они  подняли его и, то  толкая, то волоча по земле, вынесли
из темной комнаты во внутренний дворик храма. Тут он увидел своих врагов. Их
было около сотни -- маленьких коренастых людей, с большими бородами, которые
закрывали часть лица и падали на  волосатые груди. Густые  волосы  на голове
начинались у самых бровей и падали на спины и плечи. Ноги у них были кривые,
короткие  и тяжелые, руки  -- длинные и мускулистые; на поясницах у них были
надеты шкуры  леопардов  и львов, и большие  ожерелья  из  когтей этих самых
животных  свисали на грудь. Массивные обручи из  самородного золота украшали
руки  и  ноги.  Вооружены  они были тяжелыми,  узловатыми  дубинками,  а  на
перевязях, составлявших их единственную одежду, висели ножи.
     Но то, что больше всего произвело впечатление на их пленника, -- это их
белая кожа; ни в оттенке, ни в чертах лица не было и  намека на негритянское
происхождение.  А между тем низкие лбы,  злые,  маленькие  близко  сдвинутые
глаза далеко не располагали в их пользу.
     Во  время  борьбы  в  темной  комнате и  пока  они  тащили  Тарзана  на
внутренний дворик,  не было произнесено  ни  единого  звука,  но сейчас  они
перекидывались  между  собой односложными словами  на совершенно неизвестном
Тарзану языке.  Оставив человека-обезьяну на бетонном полу, они  прошли один
за   другим  на  своих  коротеньких  ножках  в  другую  часть  храма,  более
отдаленную.
     Лежа на спине, Тарзан  увидел, что стены храма со  всех сторон окружают
маленький дворик, величаво поднимаясь вверх. Только на самом верху виден был
маленький кусочек голубого неба, да в  одном  месте,  сквозь  амбразуру,  он
увидел зелень, но не мог  бы  сказать, росла ли она внутри  храма или за его
пределами.
     Кругом дворика, сверху донизу, шли ряды открытых галерей, и по временам
пленник  улавливал,  что  с  этих  галерей на  него смотрят  острые  глазки,
сверкающие из-за спускавшихся на лицо волос.
     Человек-обезьяна  осторожно попробовал крепость связывавших его уз,  и,
хотя полной уверенности быть не могло, но ему показалось, что им  не устоять
перед его сильными мускулами, когда придет  час  вернуть себе свободу; но он
не  решался  испытать  их, пока  не  стемнеет,  так как  чувствовал на  себе
стерегущие глаза.
     Он  пролежал  во  дворе  несколько часов, прежде чем первые лучи солнца
стали проникать в этот колодец; почти одновременно он услышал шлепанье босых
ног  на галереях над ним и сейчас же увидел, что все они наполнились людьми,
а в это время другие люди входили в двери.
     На одно мгновение все глаза обратились к полуденному солнцу, и вслед за
этим  люди  на галереях и люди во  дворе  затянули  в унисон на низких нотах
какой-то гимн. Окружавшие  Тарзана  начали  танцевать в  такт торжественному
пению.  Они  медленно кружились  вокруг  него,  напоминая своими  движениями
неуклюжих ковыляющих медведей, не глядя на него и не отрывая глаз от солнца.
     Минут десять  продолжали они монотонно шагать  и петь, потом  внезапно,
все сразу,  с  поднятыми вверх  дубинками,  повернулись  к  своей жертве  и,
издавая страшный вой, с дьявольскими гримасами, бросились на него.
     В этот самый момент в середине кровожадной орды вдруг появилась женская
фигура с дубинкой,  точно такой же,  как у  них,  но  сделанной из золота, и
отогнала мужчин.
     <B>XX
     ЛЭ</B>
     В  первый  момент  Тарзан подумал, что по  странному  капризу судьбы он
спасен,  но когда он  вспомнил,  как  легко одна  девушка  отогнала двадцать
гориллоподобных  мужчин,  и когда  вслед за  этим он увидел, что  они  снова
возобновили  свое  монотонное  кружение вокруг него, причем она обращается к
ним с монотонным напевом, он понял, что и это входило в программу церемонии,
в которой он был центральной фигурой.
     Минуту спустя, девушка вытащила нож  из-за своей перевязи и, нагнувшись
над  Тарзаном, перерезала ремень, которым были связаны  у него ноги.  Потом,
когда мужчины, перестав  кружиться, подошли ближе, она знаками приказала ему
подняться и, закинув ремень, которым до того были связаны ноги, ему  на шею,
повела его через двор. Мужчины парами следовали за ними.
     Извилистыми коридорами шли они все дальше и дальше, в самую  отдаленную
часть храма, пока не вошли в большую комнату, в центре которой стоял алтарь.
Только  тогда Тарзан  сообразил,  что  значил  тот странный  обряд,  который
предшествовал их переходу в эту святая святых.
     Он  попал  в  руки  потомков  древних  поклонников  солнца. Его  мнимое
спасение  одной  из жриц было только  частью  пантомимы,  повторяющей старый
языческий  обряд: солнце, заглянув  на него через  отверстие  между  стенами
двора, предъявило к  нему свои права, и из внутреннего  храма явилась жрица,
чтобы спасти  его  от  кощунственных рук простых  смертных как  человеческую
жертву пламенеющему божеству.
     Если   бы   ему   нужны   были  еще   доказательства  правильности  его
предположения, то достаточно было взглянуть на красно-бурые пятна на  камнях
алтаря и на полу вблизи него, а  также  на  черепа  людей, выглядывавшие  из
бесчисленных ниш по стенам.
     Жрица  подвела   жертву  к  ступеням   алтаря.  Галерея  наверху   тоже
наполнилась  зрителями,  а сквозь сводчатую  дверь в восточном углу  комнаты
медленно  потянулась вереница женщин. Как и мужчины, они были одеты только в
шкуры диких зверей,  схваченные  у пояса ременными  перевязями  или золотыми
цепями.  А черные волосы  их были  покрыты  золотыми уборами,  состоящими из
множества кружочков  и овальных  пластинок, искусно  соединенных вместе так,
что  получалось нечто вроде металлической шапочки, от которой свешивались по
обе  стороны  головы  до  пояса   длинные  цепочки,  состоящие  из  овальных
пластинок.
     Женщины  были сложены более пропорционально,  чем мужчины, черты лица у
них  были  гораздо  тоньше,  форма  головы  и  большие  мягкие черные  глаза
свидетельствовали о гораздо большей  интеллигентности и человечности, чем  у
их повелителей.
     Каждая жрица держала в руках две золотые чаши, и, когда они выстроились
в ряд по одну сторону алтаря, мужчины, стоящие напротив, подходили, и каждый
брал чашу из рук женщины, стоящей напротив него.
     Затем пение возобновилось, как вдруг из темного  прохода позади алтаря,
из подвала, находящегося под комнатой, появилась еще одна женщина.
     Верховная жрица, решил Тарзан. Это была  молодая женщина, с  лицом даже
умным и красивого овала. Украшения на  ней были вроде тех, что на других, но
более сложно сработанные, а некоторые  были усыпаны  бриллиантами.  Ее белые
руки  и  ноги  почти  сплошь  были покрыты массивными  украшениями,  а шкура
леопарда,   составлявшая   ее  единственное   одеяние,  сдерживалась  плотно
охватывающим талию поясом из золотых колец, соединенных  в причудливый узор,
усеянных бесчисленным количеством маленьких бриллиантов. За поясом у нее был
длинный нож, а в руке вместо дубинки тонкий жезл.
     Подойдя к алтарю, она остановилась, и пение прекратилось. Жрецы и жрицы
преклонили перед ней колени, а она, протянув над ними жезл, читала длинную и
скучную  молитву. Голос у нее был нежный  и музыкальный. Тарзан никак не мог
себе  представить,  что его  обладательница в  одну  минуту, в  фанатическом
экстазе религиозного  рвения, превратится  в кровожадного палача  и, держа в
руках окровавленный нож,  первая напьется  красной теплой крови из маленькой
чаши, стоящей на алтаре.
     Окончив  молитву, она  в  первый раз  взглянула на Тарзана.  С заметным
любопытством, она осмотрела  его с ног до головы. Потом заговорила  с ним и,
кончив, остановилась, как бы поджидая ответа.
     -- Я не понимаю вашего языка, -- сказал Тарзан. -- Не можем ли мы найти
общий язык? --  И он  пробовал французский, английский, арабский, Вазири  и,
наконец, язык метисов Западного Берега. Но она не понимала его.
     Она кивнула  головой, и голос  ее прозвучал как будто устало, когда она
предложила жрецам продолжать  обряд.  Они повторяли  свое  нелепое кружение,
пока  жрица не положила  ему конец. Она  все  это  время стояла, внимательно
разглядывая Тарзана.
     По данному  ею сигналу, жрецы  бросились на человека-обезьяну и, подняв
его, положили поперек  алтаря так, что голова свешивалась с одной стороны, а
ноги  с  другой. Затем жрецы и жрицы выстроились  в два ряда, держа наготове
маленькие  золотые чаши, чтобы получить свою  долю  крови жертвы после того,
как жертвенный нож сделает свое дело.
     В ряду жрецов  поднялся спор из-за первого  места.  Дюжее  животное,  с
интеллектом гориллы, судя по выражению лица, старалось  оттолкнуть на второе
место  человека  поменьше, но маленький апеллировал к верховной жрице, и  та
холодным,  не  допускающим возражения  тоном  приказала  большому отойти  на
дальний конец ряда. Тарзан слышал, как тот ворчал и протестовал, переходя на
указанное место.
     Тем  временем жрица, стоя над Тарзаном, начала произносить  заклинание,
медленно  поднимая вместе с  тем свой острый, тонкий нож.  Человеку-обезьяне
казалось, что прошла целая вечность, пока  рука перестала подниматься, и нож
остановился вверху над его незащищенной грудью.
     Потом нож начал спускаться, сначала медленно,  а дальше, по мере  того,
как ускорялся темп заклинания, все скорей и  скорей. Тарзан  все  еще слышал
ворчание недовольного жреца  в конце ряда. Голос его раздавался все громче и
громче.  Жрица,  стоявшая  вблизи  от  него,  строгим  голосом  сделала  ему
замечание. Нож опустился уже совсем близко к груди Тарзана, но задержался на
мгновение,  когда  верховная жрица подняла  глаза, выразив быстрым  взглядом
неудовольствие виновнику кощунственного перерыва.
     Произошло замешательство  среди спорящих,  и Тарзан, перекатив голову в
том  направлении,  успел  заметить,  как большой  жрец  бросился на женщину,
стоявшую  против  него,  и  одним  ударом  дубинки  снес ей череп.  И  тогда
случилось то, чему Тарзан сотни раз был  свидетелем среди  диких  обитателей
диких  джунглей.  Он  видел, как  это случалось  с  Керчаком, с  Тублатом, с
Теркозом  и с дюжиной  других сильных самцов племени;  а также  с  Тантором,
слоном. Вряд  ли в лесу был хотя бы один самец, на которого это временами не
нападало бы. Жрецом  овладело  безумие,  и он с  дубинкой начал  гоняться за
своими товарищами.
     Испуская  яростные вопли, он  бросался туда  и сюда, нанося страшнейшие
удары своим исполинским оружием или запуская желтые клыки  в тела несчастных
жертв. А в это время верховная  жрица стояла с занесенным над Тарзаном ножом
в руке, расширенными от  ужаса глазами глядя на маньяка, который сеял гибель
и смерть среди ее паствы.
     Скоро в комнате не осталось никого, кроме мертвых и умирающих да жертвы
на алтаре, верховной жрицы и безумного. Когда пронзительные глаза последнего
остановились  на  женщине,  в  них  загорелся  новый,  похотливый огонь.  Он
медленно пополз к ней и заговорил. И каково было удивление  Тарзана, на этот
раз понявшего его  слова, потому что заговорил он языком, на котором Тарзану
никогда  не пришло  бы  в голову  заговорить  с  человеческим  существом  --
горловым низким лаем  племени великих человекообразных -- материнским языком
Тарзана.  И женщина отвечала мужчине на том же самом языке. Он угрожал,  она
пыталась уговаривать, хотя было очевидно, что она сама не надеется больше на
силу своего  авторитета. Животное было уже совсем  близко, оно  подползало и
тянулось к ней из-за алтаря руками, сведенными, как когтистые лапы.
     Тарзан  потянул  ремни,  которыми были  связаны у него руки за  спиной.
Женщина  не замечала  этого:  она забыла  о своей  жертве  перед опасностью,
угрожающей  ей  самой.  Когда безумный прыгнул мимо Тарзана, чтобы  схватить
свою  добычу,  человек-обезьяна  сделал  нечеловеческое  усилие и свалился с
алтаря  в  сторону, противоположную от того места,  где стояла  жрица; ремни
упали с  его  рук, когда он  вскочил на ноги и,  оглянувшись, он увидел, что
остался в храме один -- безумный и верховная жрица исчезли.
     В это самое время заглушенная жалоба донеслась из отверстия подвала, из
черной  дыры позади жертвенного  алтаря,  через которую  жрица  появилась  в
первый  раз.  Не задумываясь  ни на  минуту  над  собственной  участью,  над
возможностью скрыться, которая открывалась, быть может, перед ним, благодаря
приятному  стечению обстоятельств, Тарзан от обезьян тотчас отозвался на зов
женщины,  находящейся в опасности. Один  легкий  прыжок,  и он был у  начала
спуска  в  подвал, а  затем  помчался  вниз  по  бетонным  ступеням  древней
лестницы, помчался неизвестно куда.
     Слабый свет, проникающий сверху,  чуть освещал большой подвал с низкими
сводами, из которых несколько дверей вели в абсолютно темные проходы. Искать
не  пришлось: тут  же,  перед  ним,  безумный  повалил  женщину  на  пол,  а
гориллоподобные пальцы судорожно  потянулись к ее горлу, тогда как она всеми
силами боролась, стараясь уйти от его ярости.
     Когда  тяжелая  рука  Тарзана легла  ему  на плечо, жрец  отпустил свою
жертву  и бросился на того, кто хотел быть ее спасителем. С пеной на губах и
оскаленными зубами, безумный почитатель солнца боролся с удесятеренной силой
одержимого.  Вероятно, в  нем  заговорила кровожадность,  и  сразу произошло
видоизменение типа --  возврат к дикому зверю; забывая о ноже,  воткнутом за
пояс, он  прибегал только  к  естественному оружию,  которым  сражались  его
животные прототипы.
     Но если  он  хорошо  умел  пользоваться своими руками  и  зубами,  то и
противник его не только не уступал ему, а  превосходил в искусстве  бороться
дикими способами, к которым тот вернулся. Тарзан от обезьян схватился с ним,
и  они  покатились на пол, разрывая друг друга, как  два обезьяньих самца. А
тем  временем  примитивная жрица стояла,  прижавшись к  стене, глядя  широко
раскрытыми,  остановившимися  от  страха глазами  на  катающихся у  ее  ног,
рычащих зверей.
     Наконец, она увидела, что незнакомец одной сильной  рукой схватил врага
за  горло  и, откинув  ему голову назад, другой рукой  наносил  ему  удар за
ударом  по  лицу. Минуту  спустя, он  отбросил  от себя безжизненное тело  и
поднялся,  встряхиваясь, как  большой лев. Он поставил одну ногу на  труп  и
поднял  голову,  чтобы  испустить  победный клич,  но, случайно взглянув  на
отверстие  вверху,  ведущее  в  храм,  где приносятся  человеческие  жертвы,
передумал.
     Девушка,  во  время  борьбы  мужчин  парализованная  страхом,  начинала
сознавать свое положение и соображать, что,  избавившись  от  лап безумного,
она попала в руки человека, которого собиралась только что убить. Она искала
глазами, куда бы ей скрыться.
     Зияющее  отверстие темного коридора было недалеко, но,  как  только она
хотела броситься туда, человек-обезьяна одним прыжком  очутился возле нее  и
положил руку ей на плечо.
     -- Погоди! -- сказал Тарзан от обезьян на языке племени Керчака.
     Девушка изумленно взглянула на него.
     -- Кто ты? -- шепнула она, -- что говоришь языком первого человека?
     -- Я Тарзан от обезьян, -- ответил он на жаргоне антропоидов.
     -- Что тебе надо от меня?  -- продолжала она. -- С  какой целью ты спас
меня от Та?
     -- Я не мог допустить, чтобы убивали на моих глазах женщину.
     И еще на несколько вопросов пришлось ему ответить ей.
     --  Но  что же  ты  хочешь  сделать  со  мной теперь? -- продолжала она
расспрашивать.
     -- Ничего, но ты могла бы кое-что сделать для меня: ты могла бы вывести
меня отсюда на свободу. -- Он упомянул об этом, совершенно не рассчитывая на
успех. Он был уверен, что жертвоприношение возобновится с того самого места,
на каком было прервано, поскольку  это зависит от  верховной  жрицы. Но зато
они найдут,  вероятно,  что Тарзан от  обезьян, не  связанный  и  с  длинным
кинжалом в руках, будет жертвой значительно  менее покорной, чем был Тарзан,
связанный и обезоруженный.
     Девушка, прежде чем заговорить, смотрела на него некоторое время молча.
     --   Ты  удивительный  человек,   такой  человек,  которого  я  мечтала
встретить, еще когда была ребенком. Такой, какими были, верно, предки нашего
народа, великая  раса,  построившая этот мощный город  в самом  сердце дикой
страны для того, чтобы из недр земли  извлекать те сказочные богатства, ради
которых они отказались от своей далекой цивилизации.
     Я не могу  понять, прежде всего, почему ты меня спас, и не могу понять,
почему теперь,  когда  я в  твоих  руках, ты  не мстишь  мне за  то,  что  я
приговорила тебя к смерти, что я чуть было не убила тебя собственной рукой.
     -- Должно быть,  ты только следовала  предписаниям  своей  религии,  --
отвечал Тарзан. --  Как бы я  ни  смотрел на  вашу веру, я  не могу осуждать
тебя. Но кто вы такие? К какому народу я попал?
     -- Я --  Лэ, верховная жрица храма солнца в городе Опар. Все мы потомки
людей, явившихся в этот дикий мир в  поисках  золота, более десяти тысяч лет
тому назад. Города их были расположены на всем пространстве от великого моря
Восходящего Солнца до великого моря, в которое солнце опускается ночью, чтоб
освежить свое пламенеющее чело. Они были очень богаты  и могущественны, но в
здешних  роскошных дворцах они  проживали всего  несколько  месяцев  в году.
Остальное время они жили в своей родной стране, далеко, далеко к северу.
     Много кораблей прошло  взад и вперед между этим новым миром и старым. В
дождливые  месяцы здесь  мало кто  оставался,  только  те,  что наблюдали за
работой  черных  рабов в  рудниках, да  торговцы, которые  снабжали их  всем
необходимым, и солдаты, охранявшие рудники и города.
     Вот однажды  и  разразилась беда. Когда пришло  время возвращаться  тем
тысячам,  что все здесь создавали, не приехал никто.  Ждали недели.  Выслали
галеру, чтобы узнать,  почему не едет никто, но, хотя галера проездила много
месяцев,  она не нашла  никаких следов  той могучей страны,  где бесконечное
число  веков  тому назад  родилась  наша  древняя  цивилизация,  страна  эта
опустилась на дно морское.
     С этого дня  начался  упадок  нашего  народа. Несчастные  и  потерявшие
мужество люди скоро сделались жертвами черных орд с севера и с  юга. Один за
другим  города  оставлялись  или  разграблялись.  Наконец, последние остатки
народа вынуждены были искать убежища в этой сильной горной крепости. Исчезли
мало-помалу наша  мощь, наша культура,  сократилось число, угас интеллект, и
сейчас мы всего только небольшое племя диких обезьян.
     И в самом деле, целые века  уже обезьяны живут  вместе с нами. Мы зовем
их  первыми  людьми, мы  говорим на их языке так же охотно, как на  нашем, и
только в религиозных обрядах мы стараемся сохранить наш материнский язык. Но
пройдет время -- и он забудется, и мы  не будем  знать другого  языка, кроме
языка обезьян; пройдет время, и мы не будем больше изгонять  из своей  среды
тех,  кто  вступает в союз  с  обезьянами, и так  мы спустимся  до тех самых
животных, от которых много веков тому назад произошли наши предки.
     -- Но почему ты сама человечней других? -- спросил человек.
     -- По некоторым причинам женщины наши вообще не так быстро возвращаются
в первобытное состояние.  Потому, может быть, что в  момент катастрофы здесь
оставались  мужчины только  низшего  типа,  тогда как храмы были переполнены
благородными дочерьми  нашей расы. Мой род  больше других  сохранил признаки
культурности, потому что с  незапамятных  времен из него  выходили верховные
жрицы. Это звание передавалось по наследству от  матери  к дочери. И в мужья
нам выбирали самых благородных мужчин в  стране. Самый совершенный духовно и
физически человек делается мужем верховной жрицы.
     -- Судя по джентльменам, которых я видел наверху, -- усмехнулся Тарзан,
-- особого затруднения в выборе быть не может.
     Девушка посмотрела на него.
     -- Не  кощунствуй, -- сказала она.  -- Они  очень святые  люди. Они  --
жрецы.
     -- Значит, есть другие, которые выглядят получше? -- спросил он.
     --  А другие все уродливей  жрецов, -- отвечала она. Тарзан содрогнулся
при мысли о ее судьбе, потому что
     даже при слабом освещении, царившем в подвале, хотелось
     любоваться ее красотой.
     -- Так  как же относительно меня? -- спросил он вдруг. -- Отпустишь  ты
меня на свободу?
     -- Тебя выбрал для  себя пламенеющий бог, -- отвечала она торжественно.
-- Даже не в моей власти спасти тебя... если они  снова найдут тебя. Но я не
хочу,  чтобы они нашли тебя. Ты спас мне  жизнь. Я отплачу тебе тем  же. Это
будет  нелегко. Пройдет, может быть, несколько дней,  но,  в конце концов, я
думаю,  мне удастся-таки вывести тебя  за  стены  города. Пойдем, они  скоро
начнут разыскивать  меня,  и,  если найдут нас  вместе, мы пропали оба:  они
убьют меня, если решат, что я изменила моему богу.
     -- Тогда ты не должна рисковать,  -- быстро сказал он.  -- Я  вернусь в
храм, и, если мне удастся силой пробить себе путь  на свободу, ты будешь вне
подозрений.
     Но она об этом и слышать не хотела и, наконец, убедила его следовать за
ней, сказав, что  она и без того пробыла в подвале слишком  долго,  чтобы не
возбудить подозрений, если они вместе вернутся в храм.
     -- Я спрячу  тебя и  вернусь  одна, -- объяснила она. --  И скажу,  что
долго лежала  в беспамятстве после того, как  ты убил Та,  и потому не знаю,
каким образом ты бежал.
     И  она провела его извилистыми мрачными коридорами в небольшую комнату,
в которую свет проникал только через каменную решетку в потолке.
     -- Это комната Мертвых, -- сказала она. --  Никто не станет искать тебя
здесь, они побоятся. Я вернусь, когда стемнеет, а до  тех пор  придумаю, как
освободить тебя.
     Она ушла, и Тарзан от обезьян остался  один в комнате Мертвых под давно
умершим городом Опар.
     <B>XXI
     ВЫБРОШЕННЫЕ НА БЕРЕГ</B>
     Клейтону снилось, что он пьет воду, пьет чистую  свежую  воду большими,
вкусными глотками. Вздрогнув, он раскрыл глаза. Сознание вернулось к нему, и
он увидел, что весь насквозь промок от дождя, потоками лившегося ему на тело
и на  лицо. Тяжелый тропический ливень разразился над ними. Клейтон  раскрыл
рот и пил. Скоро он настолько ожил и окреп, что был в состоянии приподняться
на  руки.  Поперек ног у него лежал Тюран. В нескольких шагах, на дне лодки,
маленьким жалким комком упала Джэн Портер -- она лежала совсем тихо. Клейтон
знал, что она умерла.
     После  бесконечно  долгих  усилий,  ему  удалось  высвободиться  из-под
связывающего его  движения тела Тюрана и он, с обновленными силами, пополз к
девушке. Он приподнял ее голову с жестких досок лодки. Может  быть, все-таки
жизнь  еще  теплится  в  этой  бедной  истощенной  оболочке.   Он  не  хотел
отказываться  от  надежды  и,  взяв  тряпку, напитавшуюся  водой,  он  выжал
несколько драгоценных капель на распухшие губы уродливого существа,  которое
всего несколько дней тому назад цвело молодостью и красотой.
     Сначала она не подавала  никаких признаков жизни, но мало-помалу усилия
его были вознаграждены: полуоткрытые веки дрогнули. Он растирал ее худенькие
ручки, и влил немного воды в ссохшееся горло. Девушка раскрыла глаза и долго
смотрела на него, раньше чем вспомнила все случившееся.
     -- Вода? -- шепнула она. -- Разве мы спасены?
     -- Дождь идет, -- объяснил он.  -- Можно, по крайней мере, напиться. Мы
уже ожили от этого.
     -- А мсье Тюран? -- спросила она. -- Он не убил вас? Он умер?
     --  Не  знаю,  -- отвечал  Клейтон,  --  если  он жив  и придет в  себя
благодаря дождю...  --  тут  он  остановился, слишком поздно  вспомнив,  что
нельзя пугать еще больше измученную ужасами пережитого девушку.
     Но она догадалась, что он хотел сказать:
     -- Где он? -- спросила она.
     Клейтон кивнул  головой  в сторону распростертого тела. Некоторое время
они молчали.
     -- Надо  взглянуть,  нельзя  ли  привести  его  в  чувство, --  наконец
проговорил Клейтон.
     -- Нет, -- шепнула она,  движением руки останавливая его. -- Не делайте
этого. Он  убьет вас, когда  вода  вернет  ему  силы. Если он умирает, пусть
умрет. Не оставляйте меня одну в лодке с этим чудовищем.
     Клейтон  колебался. Чувство чести требовало, чтобы он попытался оживить
русского,  но,  с другой стороны, не  исключена была возможность и того, что
Тюран уже в помощи не нуждается. Продолжая бороться с  самим  собою, Клейтон
поднял  глаза от  тела лежащего  человека; взгляд его скользнул  сначала  по
бугшприту лодки, потом... он с криком радости, шатаясь, вскочил на ноги:
     -- Земля, Джэн! -- почти завопил он. -- Благодарение богу, земля!
     Девушка тоже взглянула: впереди, на расстоянии каких-нибудь  ста ярдов,
она  увидела желтый песчаный  берег и  над ним  роскошную зелень тропических
джунглей.
     --  Теперь можете привести его в чувство, -- сказала Джэн Портер,  -- и
ее также мучила совесть, что она помешала Клейтону помочь их спутнику.
     Прошло больше получаса, пока русский пришел  в себя и раскрыл глаза, но
он долго  еще не  мог осознать,  как изменилось  их положение. А  лодка  уже
царапалась потихоньку о песчаное дно бухты.
     Благодаря  воде, которой он  напился,  и вернувшимся  надеждам, Клейтон
нашел в  себе достаточно сил, чтобы  пробрести водой до берега  с  веревкой,
прикрепленной  к носу  лодки.  Там он закрепил  веревку за небольшое дерево,
росшее на невысоком берегу. Сейчас было время прилива, но он  боялся,  чтобы
отлив не  унес лодку обратно  в море прежде, чем у  Джэн  Портер  хватит сил
добраться до берега.
     После этого  он направился то ползком, то кое-как  шатаясь, в ближайший
лес,  где, по  всем  признакам, должно было  быть много тропических  плодов.
Прежний опыт в джунглях  Тарзана от обезьян научил его  различать  съедобные
плоды и,  приблизительно  час  спустя, он вернулся на  берег с целой охапкой
пищи.
     Дождь  прекратился, и  солнце  жгло так немилосердно,  что Джэн  Портер
настояла  на том,  чтобы  сейчас же переправиться  на  берег.  Подкрепленные
пищей,  которую  принес  Клейтон,  они   все  трое  добрели  до  небольшого,
отбрасывающего  слабую тень дерева, к которому была привязана их лодка. Тут,
совершенно изнемогшие, они бросились на песок, чтобы уснуть до вечера.
     С месяц  они  жили на  берегу в относительной  безопасности.  Окрепнув,
мужчины  выстроили грубый шалаш  из веток на  дереве,  достаточно  высоко от
земли, чтобы быть вне  пределов досягаемости для крупных хищников.  Днем они
собирали   плоды  и  ловили  мелких  грызунов,   ночью  лежали,  съежившись,
прислушиваясь во мраке к страшным голосам диких обитателей джунглей.
     Спали  они на подстилках из лесной  травы,  а вместо одеяла Джэн Портер
пользовалась старым плащом Клейтона,  тем самым, который был на нем во время
памятной поездки в Висконсинские леса. Клейтон устроил легкую перегородку из
веток, которая делила  шалаш на  две  части: в  одной  помещалась девушка, в
другой --  двое  мужчин. С самого  начала  русский в  полном  блеске проявил
прекрасные  черты  своего  характера:  эгоизм,  мужиковатость,   нахальство,
трусливость и похотливость. Два раза уже  между ним и  Клейтоном происходили
стычки  из-за  его  обращения  с девушкой. Клейтон не  решался  ни на минуту
оставлять ее с ним  наедине.  Жизнь англичанина и его невесты превратилась в
сплошной  кошмар, но они  продолжали  жить надеждой, что когда-нибудь придет
избавление.  Мысли Джэн  Портер  часто  возвращались к  тому,  что  она  уже
пережила однажды на этом самом  диком берегу.  Ах, если бы с  ними был снова
непобедимый лесной бог тех дней. Не надо было бы бояться ни подкарауливающих
их зверей, ни  мало чем  уступающего им  русского. Она не  могла удержаться,
чтобы не сравнивать сомнительную защиту, какую оказывал ей  Клейтон, с  тем,
что она могла бы  ожидать,  если  бы  Тарзан  от обезьян хотя бы на один миг
увидел  зловещую  и угрожающую  манеру держать  себя Тюрана. Однажды,  когда
Клейтон ушел за водой к  маленькому  потоку и Тюран позволил  себе нагрубить
ей, она вслух высказала то, что думала:
     -- Счастье ваше, мсье Тюран, что нет здесь с нами бедного мсье Тарзана,
пропавшего с корабля, на котором вы с мисс Стронг плыли в Канштадт.
     -- Вы знали эту свинью? -- спросил Тюран насмешливо.
     -- Я знала этого мужчину, -- возразила она, -- единственного,  пожалуй,
мужчину, какого я когда-либо встречала.
     В голосе ее  было что-то, заставившее русского предположить в ней более
нежные  чувства к  его врагу, чем обыкновенная дружба, и он захотел продлить
свою месть, очернив человека, которого он считал мертвым, в глазах девушки.
     -- Хуже,  чем свинья, -- крикнул  он. -- Трус и негодяй! Чтобы избежать
справедливого гнева мужа женщины, которую он оскорбил, он всю вину свалил на
нее, а  когда это ему  не удалось, убежал из Франции, чтобы не встретиться с
мужем на поле чести. Вот почему он был на  судне, на котором мисс Стронг и я
плыли в Канштадт.  Я знаю,  что я  говорю, потому  что  эта  женщина --  моя
сестра. И знаю я  еще  кое-что, чего  никому не  говорил: ваш  храбрый  мсье
Тарзан  прыгнул  за  борт в  паническом  страхе, потому  что  я узнал  его и
настаивал, чтобы он дал мне удовлетворение на следующее утро -- на ножах,  в
моей каюте.
     Джэн Портер расхохоталась:
     -- Неужели  вы воображаете, хотя бы  на  минуту, что тот, кто знал мсье
Тарзана и знает вас, может поверить такой неправдоподобной истории?
     -- Так почему же он путешествовал под чужим именем? -- спросил Тюран.
     -- Я не верю вам, -- крикнула  она, но  тем не менее семена  подозрения
были  посеяны, потому  что, в  самом деле, и  Газель Стронг знала ее лесного
бога только под именем Джона Кальдуэлла из Лондона.
     Всего в каких-нибудь пяти милях к северу от их примитивного убежища, но
фактически отделенная  от  них как бы тысячами миль  непроходимых  джунглей,
потому что  они об этом не подозревали,  стояла маленькая хижина  Тарзана от
обезьян. А еще дальше по берегу, в нескольких милях от хижины, в грубых,  но
хорошо сколоченных домиках жило восемнадцать человек -- пассажиры трех лодок
"Леди Алисы", от которых отбилась лодка Клейтона.
     Море  было  тихое, и  они в три  дня  добрались  до  берега, не испытав
никаких  ужасов,  какие обыкновенно выпадают на долю  потерпевших  крушение.
Потрясение   от   пережитой  катастрофы  и  непривычные  лишения,   конечно,
подействовали на них, но в общем опыт был полезным.
     Всех поддерживала надежда,  что  четвертую  лодку  подобрали и что  уже
обыскиваются берега. А так как все оружие  и  патроны были сложены  в  лодку
лорда Теннингтона,  то  маленькая  компания  была  гарантирована  на  случай
нападения и могла пополнять свои запасы пищи охотой даже на крупную дичь.
     Ближайшей  их заботой был  в это  время профессор  Архимед  К.  Портер.
Вполне уверенный в том, что дочь его подобрана каким-нибудь мимо проходившим
пароходом, он  ничуть не  беспокоился о  ее благополучии  и  всецело отдался
размышлениям  над  теми  туманными научными  проблемами,  которые  он считал
единственно возможной  духовной пищей для  человека  его  эрудиции.  Внешние
условия для него совершенно не существовали.
     -- Никогда, -- говорил однажды измученный м-р Самуэль Т. Филандер лорду
Теннингтону, -- никогда еще профессор  Портер  не  был таким  тяжелым,  даже
невозможным человеком. Подумать только, сегодня поутру, вынужденный всего на
полчаса спустить его с  глаз, я по  возвращении назад не мог его найти, и --
что бы вы думали, где он оказался? В  полумиле от берега в океане, на  одной
из лодок, гребущим за милую душу.  Не понимаю, как  он прошел от берега даже
такое  расстояние,  потому что  у него было  всего  одно весло,  которым  он
блаженно разводил круги по воде.
     Когда один из матросов подвез меня к нему на другой лодке и я упомянул,
что надо  сейчас  же  вернуться на  берег, он  страшно  возмутился:  --  М-р
Филандер, -- заявил он, -- вы удивляете меня, сэр:  как человек науки  может
иметь смелость мешать  ее прогрессу? На  основании некоторых астрономических
явлений, которые  я  тщательно  исследовал в  течение  последних тропических
ночей, я  сделал  о  туманностях  совершенно  новую гипотезу, которая должна
поразить весь  ученый мир. Мне необходимо справиться в прекрасной монографии
о гипотезе Лапласа, которая, насколько мне помнится, имеется в одной частной
коллекции   в   Нью-Йорке.  Ваше   вмешательство,  м-р   Филандер,   вызовет
нежелательную задержку,  так  как плыл  я  именно  за этой монографией. -- И
только с огромными усилиями мне  удалось убедить его вернуться  на берег, не
заставляя меня прибегать к физической силе, -- заключил м-р Филандер.
     Мисс  Стронг и ее  мать храбро выносили то  нервное  состояние, которое
создавалось страхом нападения диких зверей. Но нельзя сказать, чтобы они так
легко, как  остальные, приняли  теорию спасения  Джэн, Клейтона и  Тюрана. А
бедная Эсмеральда непрестанно оплакивала жестокую  судьбу, разлучившую  ее с
ее "крошечкой".
     Лорд Теннингтон никогда не изменял себе, ровное и веселое настроение не
покидало его. Он  был по-прежнему радушным  хозяином, всегда заботящимся  об
удобствах и  развлечениях  своих гостей.  В  отношении к  матросам с яхты он
оставался  все тем же  твердым  командиром и  в джунглях, не больше, чем  на
"Леди Алисе", ни разу не возникало ни малейшего сомнения в том, кто является
решающей инстанцией во всех важных  вопросах и при всех тех обстоятельствах,
где нужно разумное и хладнокровное руководство.
     Если  бы   эта   хорошо  дисциплинированная   и   сравнительно   хорошо
обставленная  компания  выброшенных на берег людей могла увидеть запуганное,
обносившееся трио, проживавшее в нескольких милях от них к югу,  она вряд ли
узнала бы безупречных пассажиров  "Леди Алисы",  так недавно  еще шутивших и
игравших на яхте.
     Клейтон и Тюран ходили почти  совсем обнаженные, настолько они изорвали
свое  платье о колючие ветки кустарников  и переплетающиеся  лианы джунглей,
сквозь  которые  им  приходилось  продираться в поисках  пищи,  которую  все
труднее становилось раздобывать.
     Джэн  Портер,   разумеется,   не  участвовала   в   этих   утомительных
экспедициях, но тем не менее и ее одежда пришла в совсем жалкое состояние.
     Клейтон,  за  неимением других занятий,  тщательно собирал  шкурки всех
зверьков, которых они убивали. Распяливая их на стволах деревьев и тщательно
вычищая,  он сохранил  их  в  сравнительно  хорошем  виде, и  теперь,  когда
появилась опасность, что скоро его платье  перестанет прикрывать его наготу,
он начал  мастерить  из них  грубую  одежду, пользуясь вместо иголки  острой
колючкой, а вместо нитки -- крепкой травой и жилами животных.
     В  результате  получилась  одежда  без  рукавов,  доходящая  до  колен.
Сделанная  из бесчисленного количества мелких шкурок  всевозможных грызунов,
она представляла собой нечто весьма странное, а неприятный запах, который от
нее исходил,  делал ее не особенно желательным прибавлением к  гардеробу. Но
настало время, когда ему пришлось носить ее пристойности  ради, и,  несмотря
на  все их  несчастья, Джэн  Портер  не могла удержаться от хохота,  когда в
первый раз увидела его одетым таким образом.
     Позже и  Тюрану пришлось сделать  себе подобное  одеяние,  и со  своими
голыми руками  и ногами, густо  обросшими  лицами  они напоминали двух вновь
воплотившихся доисторических  предков человеческой расы.  Тюран и поведением
от них недалеко ушел.
     Прошло около двух  месяцев. Беды караулили их.  Началось с приключения,
которое  едва не положило конец  страданиям двоих из них --  ужасный  конец,
всегда возможный в джунглях.
     Тюран  лежал в шалаше на дереве  в приступе  лихорадки. Клейтон ушел за
пищей  недалеко в джунгли. Джэн Портер вышла его встретить. Позади человека,
хитрый  и гибкий, полз старый большой  лев. Вот уже три дня, как  его старые
мышцы оказывались не на высоте в вопросах добычи мяса для  запавшего живота.
Уже  несколько  месяцев он  ест все реже и  реже и все дальше приходится ему
уходить от привычных мест охоты в поисках  более легкой добычи. Но, наконец,
он  напал на  самое  слабое и беззащитное  творение  природы --  теперь Нума
пообедает.
     Клейтон, не подозревая,  что смерть  идет за  ним  по  пятам,  вышел на
открытое место навстречу  Джэн. Он уже  перешел на ее  сторону, в нескольких
футах от густой заросли джунглей, как вдруг девушка увидела из-за  его плеча
бурую  голову  и  злые  зеленые  глаза;  трава  раздвинулась,  и царственное
животное вышло на опушку, наклонив голову к земле.
     Джэн так окаменела от ужаса, что  не могла проронить ни  слова,  но  ее
остановившиеся,  расширенные  глаза  достаточно  сказали   Клейтону.  Бросив
быстрый взгляд назад, он понял  безнадежность своего  положения. Лев был  от
них всего в  тридцати шагах,  и такое же расстояние отделяло их от шалаша. У
мужчины в  руках была только палка -- оружие настолько же действенное против
голодного льва, как игрушечное пробочное ружье.
     Нума, безумно голодный, давно уже отказался от привычного воя и рычания
при разыскивании добычи, но на  этот раз  дело было настолько верное, он уже
чувствовал  нежное тело под своими все еще сильными лапами, что он раздвинул
огромные челюсти и дал исход  давно  накопившейся ярости, испустив целый ряд
оглушительных рычаний.
     -- Бегите, Джэн! -- кричал Клейтон. -- Бегите к шалашу!
     Но  ноги  не   повиновались  ей,  и  она  продолжала  стоять,  немая  в
оцепенении,  смертельно  побледнев,  и  смотрела, как живая смерть  медленно
подползает к ним.
     Тюран,  при звуках страшного рычания подошел ко входу шалаша и при виде
представившейся ему картины прыгал на месте и кричал им по-русски:
     --  Бегите, бегите! А  то я останусь один  в этом ужасном месте, -- и с
этими словами он упал на пол и залился слезами.
     На мгновение новый  голос отвлек  внимание  льва,  и он приостановился,
бросив  вопросительный  взгляд  в  сторону  дерева.  Клейтон  не мог  больше
выдержать. Повернувшись к зверю спиной, он закрыл лицо руками и ждал.
     Девушка с  ужасом смотрела  на него. Почему он  ничего не  делает? Если
надо  умереть, почему он  не умрет,  как настоящий  мужчина?  не бросится на
страшного зверя с палкой, хотя это и было бесполезно? Так ли держал бы  себя
Тарзан  от  обезьян?  Не умер  бы он, по крайней мере, геройски  сражаясь до
конца?
     Вот лев  пригнулся  для прыжка, который положит конец их молодым жизням
под жестокими, терзающими желтыми клыками. Джэн Портер опустилась на  колени
и молилась, закрыв глаза. Тюран, обессиленный лихорадкой, потерял сознание.
     Проходили секунды, за ними минуты -- вечность целая -- зверь не прыгал.
Клейтон почти  лишился чувств в этом ожидании  -- колени у него дрожали, еще
минута -- и он упал бы в обморок.
     Джэн Портер не выдержала больше. Она раскрыла глаза. Не грезит ли она?
     -- Вильям, -- позвала она, -- взгляните.
     Клейтон кое-как справился с собой, поднял голову и обернулся ко льву. С
уст его сорвалось восклицание удивления. У самых их ног зверь лежал мертвый.
Тяжелое боевое копье торчало в буром теле. Оно вошло  сзади, повыше  правого
плеча и, пронзив тело насквозь, попало в сердце.
     Джэн Портер  поднялась  на ноги,  Клейтон  подходил  к  ней, когда  она
зашаталась от слабости. Он  подхватил ее, привлек к себе и, наклонив голову,
в порыве благодарности судьбе, поцеловал ее.
     --  Пожалуйста,  не  делайте  этого,  Вильям, --  сказала она. -- В эти
несколько коротких мгновений я пережила целую вечность. Глядя в лицо смерти,
я  поняла,  как  надо  жить. Я  не  хотела бы  обижать  вас  больше, чем это
абсолютно необходимо, но я не могу оставаться дольше  в положении, в которое
сама поставила  себя  из-за ложно понятого  чувства долга, обязывающего меня
якобы держаться импульсивно данного вам обещания. Последние несколько секунд
показали мне, что  было бы безобразно продолжать обманывать и себя,  и  вас,
поддерживая  в  вас  уверенность, что я когда-нибудь,  когда  мы вернемся  к
цивилизованным условиям жизни, стану вашей женой.
     -- Как, Джэн, -- вскричал он, -- что вы хотите этим сказать? Что общего
между  нашим  спасением  и  переменой  в ваших  чувствах  ко мне? Вы  просто
потрясены, завтра вы опять будете самой собой.
     -- В эту  минуту я вернее себе, чем за весь прошедший год, -- возразила
она.  --  То,  что только что  происходило, снова  напомнило мне,  что самый
храбрый на свете человек  дарил меня своей любовью. Я слишком поздно поняла,
что отвечаю ему, и  он должен был уйти. Он умер, а я никогда не выйду замуж.
Я, во всяком случае, никогда не могла  бы выйти за человека, менее храброго,
чем  он, потому  что всегда испытывала  бы чувство  некоторого  презрения  к
относительной трусости моего мужа. Вы поняли меня?
     -- Да, -- отвечал он, склонив голову, и краска стыда залила ему лицо.
     А на следующий день разразилось несчастье.
     <B>XXII
     ПОДВАЛ СОКРОВИЩ В ОПАРЕ</B>
     Совсем  уже  стемнело, когда Лэ,  верховная жрица, вернулась  в комнату
Мертвых  с пищей и питьем  для Тарзана. Она не взяла с собой  света и ощупью
нашла дорогу.  Сквозь каменную  решетку  в потолке  тропическая луна  тускло
освещала комнату.
     Тарзан, присев в тени в дальнем конце комнаты, при звуке ее шагов пошел
навстречу девушке.
     --  Они  в  бешенстве, --  сразу  начала  она.  -- Никогда  до сих  пор
человеческая жертва не убегала с алтаря. Пятьдесят человек уже отправились в
погоню. Храм они обыскали весь, кроме этой комнаты.
     -- Почему они боятся войти сюда? -- спросил он.
     --  Это  Комната  Мертвых. Сюда  возвращаются мертвые, чтобы  совершать
обряды. Видишь этот древний  алтарь. На нем мертвые приносят в жертву живых,
если находят их здесь. Вот почему люди боятся этой комнаты.
     -- А ты? -- спросил он.
     -- Я  --  верховная жрица. Только меня  одну не трогают  мертвые,  и  я
изредка  привожу им  человеческую жертву, оттуда, сверху. Только я одна могу
безопасно входить сюда.
     --  Почему же меня они не схватили? -- спросил  он, посмеиваясь над  ее
суеверием.
     Она иронически посмотрела на него несколько секунд. Потом сказала:
     --  Долг  верховной  жрицы --  наставлять  и  разъяснять  правила веры,
установленной другими, более мудрыми, чем она. Но в законе нигде не сказано,
что  она должна  верить сама. Чем больше знаешь  о какой-нибудь религии, тем
меньше  веришь  в нее, а  я  знаю о своей больше, чем какое-либо  существо в
мире.
     -- Так что, значит, помогая мне  бежать, ты боишься только, чтобы живые
не узнали о твоем предательстве?
     --  Только.  Мертвые --  мертвы  и  не  могут  причинить зла. Нам  надо
рассчитывать только на самих себя, и, чем скорей мы  начнем действовать, тем
лучше. Мне трудно было избежать слежки даже сейчас, когда я несла тебе пищу.
Было бы безумием повторять такие попытки каждый день. Идем, посмотрим, много
ли нам удастся пройти по пути к свободе на этот раз.
     Она привела  его  обратно в первую  комнату  подвала, потом повернула в
один  из начинающихся от  нее  коридоров, в  темноте  Тарзан  не разглядел в
который.  Минут  десять  они  шли  извилистым  проходом, пока не  подошли  к
закрытой двери.  Он услышал звук поворачиваемого ключа и стук  отодвигаемого
засова. Скрипнули заржавленные петли, дверь распахнулась, и они вошли.
     --  Ты будешь здесь  в безопасности  до завтрашнего вечера,  -- сказала
она. Затем она вышла и, закрыв дверь, заперла ее снаружи.
     Тарзан  остался  один  в  полном  мраке,  в  котором  не  могли  ничего
разглядеть  даже  его  привычные  глаза.  Он  осторожно  двинулся  вперед  с
вытянутыми руками, пока не дотронулся до стены. Потом он обошел всю комнату,
придерживаясь за стены. Комната была  квадратная,  футов двадцати по  каждой
стороне. Пол был бетонный, стены -- такой же каменной кладки, как и наружные
стены здания. Небольшие куски гранита различных размеров и форм были искусно
сложены вместе, безо всякой известки или цемента.
     В первый  же раз,  как  только  Тарзан обошел  стены,  он  заметил одно
странное явление,  странное  в  особенности, в комнате без  окон  и с  одной
только  дверью. Он еще раз пошел вокруг, тщательно ощупывая стены. Да, он не
ошибся! Он остановился, примерно,  у середины стены,  лежавшей против двери.
Минуту  он  стоял неподвижно, потом отступил  на несколько шагов в  сторону,
опять вернулся на прежнее место, и опять отступил на несколько шагов, но уже
в другую сторону.
     Еще раз  он  обошел  комнату кругом,  внимательно  ощупывая  каждый фут
стены.   Наконец,   он   опять   остановился  перед   той  частью,   которая
заинтересовала  его. Сомнений быть  не  могло! Ясно ощутимая  струя  свежего
воздуха проникала в комнату в промежутки между камнями именно в этом месте и
больше нигде.
     Тарзан попробовал несколько кусков гранита, образовывавших стену в этом
месте, и, в конце концов, нашел один,  довольно  легко вынимающийся.  Он был
дюймов  десяти в поперечнике,  а  в комнату  выходил поверхностью  от 3 до б
дюймов  шириной. Человек-обезьяна вынимал камни один за  другим. Вся стена в
этом  месте,  по-видимому,  состояла из  таких плит. Он  вынул их с дюжину и
протянул руку, чтобы нащупать следующий слой кладки. Но, к удивлению, как он
ни вытягивал руку, за вынутым слоем он ничего не мог нащупать.
     Вынуть камней столько, чтобы можно было пролезть  в отверстие, было уже
делом  одной минуты. Впереди, так ему казалось, чуть-чуть светлей. Осторожно
подвигался   он   на   четвереньках;   в   расстоянии    пятнадцати   футов,
соответствующем средней  толщине стен строения, пол вдруг обрывался. Впереди
была пустота.
     Нельзя было рассмотреть  и дно черной пропасти, разверзшейся перед ним,
хотя, придерживаясь за края, он и опускался на руках во весь свой рост.
     Наконец,  ему пришло в  голову посмотреть вверх, и он увидел над  собой
сквозь круглое отверстие  маленький кружочек звездного  неба.  Ощупав  стены
колодца, человек-обезьяна убедился, что вверху стены постепенно  сближались,
-- это открывало некоторую возможность спасения.
     Пока он сидел, раздумывая над тем, что это за шахта, вверху в отверстие
заглянула  луна,  и  мягкие  серебряные лучи проникли в  это  мрачное место.
Происхождение  шахты стало тотчас понятно  Тарзану, потому что глубоко внизу
заблестела вода, -- он попал  в  старинный  колодец, но с  какой целью  было
устроено сообщение между колодцем и башней, в которой его спрятала жрица?
     Луна, проходя мимо отверстия, залила светом весь колодец, и Тарзан ясно
увидел прямо против себя другое отверстие в противоположной стене.
     -- Не это ли путь спасения? -- мелькнуло  у него, и он решил произвести
расследование.
     Быстро вернувшись к стене, которую он разобрал, он вынес камни наружу и
с этой стороны сложил их опять. Толстый слой пыли, покрывавший их,  когда он
сдвигал их с места в первый раз, указывал на то, что теперешние хозяева этих
строений, если и знали о существовании потайного хода, то уже поколениями не
пользовались им.
     Заделав  стену,  Тарзан повернул  к  колодцу, который  в этом месте был
футов пятнадцать  в ширину.  Перепрыгнуть такое расстояние человеку-обезьяне
ничего  не стоило,  и минуту спустя  он  уже  шел  узким туннелем, осторожно
переставляя ноги, чтобы не попасть в такой же колодец,  как тот, что остался
позади.
     Футов через  сто он подошел к лестнице,  спускающейся в  темную бездну,
потом лестница  прекратилась, и опять пошел ровный туннель, и, наконец, путь
преградила массивная деревянная  дверь, запертая тяжелыми железными засовами
с этой стороны. Это навело человека-обезьяну на предположение, что проход, в
котором  он находится, действительно ведет  на свободу, если  только за этой
дверью нет какого-нибудь каземата.
     На  засовах тоже  лежал толстый слой пыли -- новое доказательство,  что
здесь  давно  никто  не  бывал.  Когда  Тарзан  толкнул дверь  --  петли  ее
заскрипели, словно она жаловалась на дерзкого, нарушающего ее покой.
     На  мгновение Тарзан  приостановился  и  прислушался,  не раздастся  ли
где-нибудь ответного звука, который  указал бы на то, что непривычный ночной
шум встревожил обитателей храма, но все было тихо, и он перешагнул порог.
     Он попал  в большую комнату, вдоль стен которой  и  внизу  на полу были
ярусами  сложены  слитки  какого-то  металла странной,  хотя и  однообразной
формы. Слитки были  тяжелые,  и если бы  их  не было  так невероятно  много,
Тарзан решил бы, что это золото. Но мысль о том,  какое  сказочное богатство
представляли бы собой  эти  тысячи пудов металла, если бы это  действительно
было золото,  почти  убедила его в том, что  это  другой, менее  благородный
металл.
     В заднем конце комнаты он заметил вторую, также запертую с этой стороны
дверь,  и снова надежды сильнее заговорили в нем. По ту сторону двери проход
шел прямо  как боевое копье, и через  полчаса он попал  к  лестнице, ведущей
вверх. Сначала  ступени  были бетонные,  но на середине лестницы  голые ноги
почувствовали разницу. Бетонные  ступени  сменились  гранитными.  Попробовав
руками, человек-обезьяна  решил,  что ступени  высечены в скале,  потому что
нигде не чувствовалось соединений.
     Лестница  довольно долго поднималась  спиралью,  и вдруг, после крутого
поворота, Тарзан  попал в  узкую  щель между двумя  скалами.  Над ним  сияло
звездное небо. Каменистая  тропинка круто поднималась вверх. Тарзан пробежал
по тропинке и очутился на верхушке огромного гранитного валуна.
     На  расстоянии  мили  позади  лежал  город Опар  со  своими  куполами и
башнями, весь залитый  мягким светом экваториальной луны. Тарзан взглянул на
слиток, который  принес  с  собой. Несколько секунд  он рассматривал его при
свете луны, потом, подняв голову, посмотрел в сторону города былого величия.
     -- Опар, -- шептал он. -- Опар, заколдованный город мертвого и забытого
прошлого. Город  красавиц  и зверей, город ужаса  и смерти, город  сказочных
богатств. -- Слиток был золотым самородком.
     Валун, на котором лежал Тарзан, находился  на равнине, на полпути между
городом  и  теми  скалами,  через  которые  он  со  своими  черными  воинами
перебрался  накануне  утром.  Спускаться  с крутой, обрывающейся скалы  было
нелегкой  задачей  даже   для   человека-обезьяны,  но  в  конце  концов  он
почувствовал  под  ногами  мягкую  землю долины и, не  оглядываясь больше на
Опар, повернул к сторожевым скалам и быстро пересек долину.
     Солнце всходило,  когда он  поднялся  на  вершину  горы, ограничивающей
долину с запада. Далеко внизу, у подошвы холмов, он увидел поднимающийся над
деревьями дымок.
     -- Люди,  -- шепнул  он.  -- А  пятьдесят человек отправились за мной в
погоню. Неужели это они?
     Он  быстро  спустился со скалы и по  узкому оврагу,  уходящему  в  лес,
поспешил на дымок. Держась опушки леса,  он за четверть  мили до того места,
где странный столбик поднимался к небу в тихом  воздухе, перешел на деревья.
Осторожно приближаясь,  он вдруг увидел примитивную бому и там, вокруг огня,
пятьдесят черных Вазири. Он обратился к ним на их собственном языке.
     -- Встаньте, дети, и приветствуйте вашего царя! С  возгласами удивления
и  страха  воины  повскакали на ноги, не зная, бежать ли им или  оставаться.
Тогда Тарзан легко соскочил с дерева, прямо к ним в бому. Когда они увидели,
что это  в самом деле их  вождь,  целый и невредимый, а не материализованный
дух его, они были вне себя от радости.
     --  Мы были трусами,  о  Вазири! -- воскликнул Бузули.  --  Мы убежали,
предоставив  тебя  твоей судьбе. Но  когда прошел наш  испуг,  мы  поклялись
вернуться  и  спасти тебя или отомстить твоим  убийцам. Мы  готовились снова
перебраться через гору и отправиться пустынной долиной к страшному городу.
     -- Видели вы, дети мои, пятьдесят страшных человек, спустившихся с горы
сюда в лес? -- спросил Тарзан.
     -- Да,  Вазири,  -- отвечал Бузули. -- Они прошли мимо нас вчера поздно
вечером, когда мы собирались вернуться за тобой. Они совсем не охотники.  Мы
услышали  их издалека, и так как нас ждало другое дело, то мы отодвинулись в
лес  и пропустили  их. Они быстро  ковыляли на  коротких ногах, а  некоторые
иногда опускались  на четвереньки,  как Болгани, горилла.  Они в  самом деле
страшные люди, Вазири.
     Когда  Тарзан  рассказал  им  о своих приключениях и о  находке желтого
металла,  и предложил  вернуться ночью  и забрать сколько  можно будет из их
сокровищ, ни один  не  отказался. И  когда  сумерки спустились  на  песчаную
долину Опара, пятьдесят эбеновых  воинов легкой рысцой  потрусили по пыли  к
гигантскому валуну, возвышающемуся перед городом.
     Если  трудно было спуститься со скалы, то, казалось,  почти  невозможно
втащить пятьдесят  воинов  на вершину. Но  задача была  выполнена, благодаря
геркулесовским усилиям со стороны человека-обезьяны.
     Десять копей были  связаны вместе, и с этой цепью, привязанной к поясу,
Тарзан взобрался-таки наверх. Потом по  одному перетащил всех  своих воинов.
Немедля двинулись они к комнате сокровищ, где каждый взял  по два самородка,
весом до восьми-десяти фунтов вместе.
     В  полночь весь отряд был уже  у подножья валуна, но  только к рассвету
взобрались  они на скалистую  вершину. Домой продвигались медленно -- гордые
воины не привыкли носить тяжести. Но они  не жаловались и к концу тридцатого
дня вступили в пределы своей земли.
     Здесь Тарзан повел их не на северо-запад к селению, а прямо на запад, и
утром  на тридцать третий  день приказал им сняться и идти к себе в селение,
оставив золото там, где они сложили его вечером.
     -- А ты, Вазири? -- спросили они.
     -- Я останусь здесь еще несколько дней, дети мои. Спешите же к своим.
     Когда они ушли, Тарзан взял два слитка  и, вспрыгнув  на  дерево, легко
пробежал несколько сот ярдов среди густых нижних ветвей. Внезапно  открылась
перед ним  крутая  поляна,  окруженная гигантами джунглей,  как исполинскими
часовыми.  В центре  этого естественного  амфитеатра было маленькое  плоское
возвышение плотно убитой земли.
     Сотни  раз  до  того  бывал Тарзан в этом уединенном  месте, так  густо
заросшем колючими кустарниками, виноградниками и огромными лианами, что даже
Шита-леопард,  при  всей  своей  гибкости,  не  мог  проскользнуть  туда,  и
Тантор-слон,  при всей своей  гигантской силе, не мог проложить  себе дорогу
сквозь  живую  стену,  защищающую  зал  собраний  больших  обезьян  от  всех
обитателей джунглей, кроме самых безобидных.
     Пятьдесят переходов сделал Тарзан, пока перенес все самородки в пределы
амфитеатра. Потом из  дупла  старого,  расколотого молнией дерева вытащил ту
самую  лопатку,  которой  когда-то  выкопал  сундук  профессора Архимеда  К.
Портера, им  же перед тем здесь зарытый.  Вырыв  длинную  канавку, он сложил
туда  состояние,  которое его  черные  воины принесли  для него  из  забытой
сокровищницы города Опара.
     Эту  ночь  он  проспал в амфитеатре,  а рано поутру  на следующий  день
отправился навестить свою  хижину перед возвращением к  Вазири.  Найдя все в
прежнем виде, он углубился  в  джунгли поохотиться  с  тем,  чтобы  принести
добычу в хижину и там спокойно попировать и выспаться на удобной постели.
     Он блуждал милях  в пяти к югу на берегу реки, впадающей в море милях в
шести  от  хижины. Он отошел от берега на  полмили, когда вдруг  ноздри  его
втянули запах, который взбудораживает джунгли, -- запах человека.
     Ветер  дул  с океана, и Тарзан понял, что источник запаха к  западу  от
него. К запаху человека примешивался, однако, и запах Нумы. Человек и лев.
     -- Надо спешить, -- подумал человек-обезьяна, запах белого человека, --
Нума, пожалуй, охотится.
     Когда  он  добежал  деревьями  до  опушки  леса,  он   увидел  женщину,
опустившуюся  на колени  в  молитве,  а перед ней дикого, примитивного  вида
белого мужчину, закрывшего  лицо руками. Позади мужчины старый  лев медленно
подвигался к легкой добыче. Лицо мужчины было повернуто в  сторону,  женщина
низко нагнула голову. Он не видел черт лица.
     Нума уже приготовился  к прыжку. Нельзя было терять  ни секунды. Тарзан
не  успел  бы  снять лук  и вправить в  него стрелу. Он не мог пустить в ход
ножа.  Оставалась  только  одна  надежда,  один  выход.  И  человек-обезьяна
действовал с быстротой мысли.
     Бронзовая рука откинулась назад, на миг копье легло на плечо гиганта --
и затем мощная рука выбросила его вперед, и быстрая смерть из зеленой листвы
влетела прямо в сердце прыгнувшего льва. Не издав ни единого звука,  он упал
мертвый к ногам тех, кто чуть было не сделался его жертвой.
     Несколько  мгновений  ни мужчина,  ни женщина не шевелились.  Потом она
открыла глаза и с изумлением взглянула на мертвого зверя, лежащего позади ее
спутника.  Когда красивое лицо приподнялось, у  Тарзана от обезьян захватило
дыхание  от изумления: он не верил своим глазам. Неужели он сошел с  ума? Не
может быть, чтобы это была женщина, которую он любит. Но, конечно,  это была
она.
     И  женщина  поднялась, а  мужчина  обнял и  поцеловал ее, и тогда сразу
кровь  бросилась в голову  человеку-обезьяне, кровавый  туман  поплыл  перед
глазами, и старый шрам на лбу выступил на темной коже ярко-красной полосой.
     Страшное  выражение появилось на  диком  лице,  когда, подняв  лук,  он
заложил  в  него отравленную  стрелу.  Злой  огонек блестел  в  светло-серых
глазах, пока он целился в спину ничего не подозревающего человека.
     Он  бросил взгляд  на гладкую стрелу,  сильно  оттягивая тетиву,  чтобы
стрела пронзила насквозь сердце, для которого была предназначена.
     Но он не выпустил рокового  вестника. Медленно опустился лук.  Шрам  на
лбу побледнел,  и Тарзан  от  обезьян,  склонив голову,  медленно повернул в
джунгли.
     <b>XXIII
     ПЯТЬДЕСЯТ СТРАШНЫХ ЧЕЛОВЕК</b>
     Несколько  долгих минут  простояли  молча  Джэн Портер и Вильям  Сесиль
Клейтон у трупа хищного зверя, добычей которого они едва не сделались.
     Девушка  заговорила  первая  после  молчания,   последовавшего  за   ее
неожиданным, импульсивным признанием.
     -- Кто мог бы это сделать? -- шепнула она.
     -- Бог весть! -- только ответил мужчина.
     -- Если это  друг, почему он  не  покажется?  -- продолжала Джэн. -- Не
следует ли окликнуть его? Хотя бы поблагодарить.
     Клейтон машинально исполнил ее желание, но ответа не было.
     Джэн Портер вздрогнула. -- Таинственные джунгли, -- прошептала она.
     -- Странные джунгли. Даже проявления дружбы здесь пугают.
     --  Вернемся  лучше в шалаш, -- предложил Клейтон. -- Вы будете там, по
крайней мере, в безопасности. Я плохой защитник, -- с горечью добавил он.
     -- Не говорите этого, Вильям,  -- поспешила она перебить  его, искренне
огорченная, что своими словами ранила  его, -- вы  делали все, что могли; вы
вели себя благородно,  самоотверженно. Не ваша вина, что вы не сверхчеловек.
Только один  человек мог  сделать больше. В волнении я плохо выбирала слова,
но я не  хотела  обидеть  вас. Мне  нужно только, чтобы оба мы признали  раз
навсегда, что я не могу выйти за вас, что это было бы дурно.
     -- Мне кажется,  я понял, -- отвечал он, -- Не будем больше говорить об
этом, -- по крайней мере до тех пор, пока не вернемся к культурной жизни.
     На  следующий день Тюрану  стало хуже. Он почти непрестанно бредил. Они
ничем не  могли помочь ему,  да Клейтон  и  не  особенно  стремился  сделать
что-нибудь. Из-за девушки  он боялся русского -- в  глубине души даже желал,
чтобы тот умер. Мысль о том, что, случись с ним что-нибудь,  она осталась бы
всецело  во власти  этого  животного, пугала его,  и он  забывал, что совсем
одна, на краю этого жестокого леса, она, наверное, погибла бы очень скоро.
     Англичанин вытащил тяжелое копье из трупа льва и теперь, когда по утрам
выходил на охоту, чувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше, а потому  и
уходил дальше от шалаша.
     Чтобы  не слышать  бреда  больного,  Джэн Портер спустилась к  подножью
дерева, дальше она не решалась отойти. Сидя у грубой лесенки, которую сделал
для нее Клейтон,  она печально  смотрела на море с  неугасимой надеждой, что
когда-нибудь да покажется желанное судно.
     Сидя  спиной к  джунглям, она  не  заметила, как раздвинулись травы,  и
оттуда выглянуло  лицо дикаря. Маленькие, налитые кровью,  близко посаженные
друг к  другу  глаза внимательно оглядывали  ее,  по  временам шмыгая  вдоль
берега, чтобы убедиться, нет ли тут еще кого-нибудь.
     Вот  показалась другая  голова,  еще  одна и  еще... Человек  в  шалаше
забредил громче, и головы  скрылись так же быстро, как показались. Но вскоре
опять  выглянули, так как  девушка,  видимо, не  обращала  внимания на голос
мужчины, доносящийся сверху.
     Одна за  другой уродливые  фигуры  поползли  из  джунглей  к ничего  не
замечающей девушке. Слабый шорох в траве привлек ее внимание, она обернулась
и, вскрикнув, вскочила  на ноги. Тогда они разом сомкнулись вокруг нее. Один
поднял  ее  своими длинными  гориллоподобными  руками  и  понес  в  джунгли.
Волосатая лапа  зажала  ей  рот.  После  долгих недель страданий,  испытание
оказалось свыше ее сил, и она потеряла сознание.
     Когда она пришла  в себя,  она  лежала в чаще  девственного  леса. Была
ночь.  Большой костер  ярко горел на маленькой полянке. Кругом  разместились
несколько  десятков человек. Густые  волосы  на головах у них были  спутаны,
лица  тоже  заросли  волосами. Они сидели,  охватив длинными руками согнутые
колени коротких, кривых ног.
     Как  звери, пожирали они неопрятно приготовленную пищу. Над огнем висел
котелок, из которого они заостренными палочками доставали себе куски мяса.
     Когда  они заметили, что  их  пленница пришла  в себя, ближайший  к ней
лакомка грязной  рукой  бросил ей  кусок отвратительного кушанья. Кусок упал
возле нее, но она только закрыла глаза, почувствовав приступ тошноты.
     Много  дней  шли они  густым лесом.  Девушка  хромала, выбилась из сил.
Долгие, жаркие,  томительные дни они то тащили ее, то толкали перед собой, а
когда она  спотыкалась и  падала,  ближайший  давал ей пинка ногой  или  бил
кулаком.  Задолго  до  конца  пути  башмаки  ее  отказались  служить, платье
изодралось  в клочья, и сквозь лохмотья просвечивало тело, недавно еще белое
и нежное, а теперь  огрубевшее,  все в ссадинах и царапинах  от тех  колючих
кустарников, сквозь которые приходилось пробираться.
     Последние два дня пути она  была уже так истощена,  что ни побоями,  ни
бранью нельзя было заставить ее подняться на несчастные окровавленные  ноги.
Поруганная  природа мстила  за  себя, положив  предел выносливости.  Девушка
физически не могла встать даже на колени.
     Животные  обступили  ее,  угрожая  и  помахивая  дубинками, осыпали  ее
ударами   ног   и   кулаков,    но   она   лежала,    закрыв   глаза,   моля
смерть-избавительницу   поскорей   прекратить  ее  мучения.  Но   смерть  не
приходила, и пятьдесят страшных мужчин, сообразив, наконец, что жертва их не
может больше идти, подняли и понесли ее.
     Незадолго до  захода солнца  она  увидела  впереди  стены  и  развалины
величественного города, но она  была так слаба и  больна,  что нисколько  не
заинтересовалась.  Куда бы  они  ни  несли  ее,  конец  среди  этих свирепых
полуживотных может быть только один.
     Наконец, они прошли две стены и очутились внутри разрушающегося города.
Они внесли ее в большое здание, и  там сотни таких же точно существ окружили
ее; но были среди них и женщины, не такие  страшные и уродливые. При виде их
слабый  луч надежды  зашевелился у нее  в душе.  Но ненадолго  -- женщины не
проявляли никакого участия, по крайней мере, не оскорбляли ее.
     После   того,   как   все  обитатели  здания  осмотрели  ее,  к  общему
удовольствию,  ее  снесли в  темный  подвал  и  там положили  на голый  пол,
поставив около нее металлический сосуд с водой и такую же миску с пищей.
     Неделю  она видела  только  некоторых  женщин,  в  обязанности  которых
входило приносить ей пищу и воду. Силы, хотя медленно, все же возвращались к
ней -- скоро она  будет в  состоянии,  пригодном  для  принесения  в  жертву
пламенеющему богу. По счастью, она не знала, какая участь ожидает ее.

     Бросив копье, которое  спасло  Клейтона и  Джэн Портер от  когтей Нумы,
Тарзан от обезьян  медленно  возвращался джунглями, печальный, как  человек,
сердечная рана которого снова раскрылась.
     Он был  рад, что вовремя опустил руку и  не  дал  свершиться  тому, что
задумал  в  припадке бешеной  ревности. Одна  секунда  отделяла Клейтона  от
смерти от руки человека-обезьяны.  В  короткий промежуток времени между тем,
как  он  узнал девушку  и ее  спутника,  и  тем,  когда  он  опустил  лук  с
отравленной стрелой, направленной  в англичанина, Тарзан был охвачен сильным
и диким порывом животного инстинкта.
     Он видел женщину, которую желал, свою женщину, свою подругу, в объятиях
другого.  Согласно безжалостному  закону  джунглей,  которым  он руководился
теперь, исход мог быть только один; но в последнюю минуту врожденное чувство
рыцарства заглушило пылающий огонь страсти и спасло его. Тысячи раз возносил
он благодарения за то,  что восторжествовал  над  собой раньше,  чем  пальцы
пустили стрелу.
     Вспомнив, что он возвращается  к Вазири,  он почувствовал, что все  его
существо  возмущается  против  этого. Он  не хотел  больше видеть  людей. Он
поблуждает, по крайней мере, некоторое  время  в джунглях один, пока горе не
притупится немного. Как его  друзья-звери, он предпочитал страдать  молча, с
самим собой наедине.
     Эту  ночь  он снова провел в амфитеатре обезьян  и много  дней  выходил
оттуда на  охоту, а на ночь возвращался обратно. На третий день он  вернулся
под  вечер довольно  рано.  Не успел  он  полежать  немного  на мягкой траве
круглой полянки, как он  услышал знакомый звук, доносящийся с юга.  Это идет
по джунглям толпа  больших обезьян, ошибиться невозможно. Несколько минут он
прислушивался. Они направлялись к амфитеатру.
     Тарзан  лениво  поднялся  и  потянулся.  Тонким  слухом  он  следил  за
малейшими  движениями