-- сказал он. -- Я отложу поездку в Англию на месяц, и
тогда мы поедем вместе.
     Но  когда  месяц  истекал,  она нашла новый  предлог  для  отсрочки, и,
наконец,  Клейтон, обескураженный  и  сомневающийся,  вынужден  был уехать в
Англию один.
     Письма,  которыми  они  затем  обменялись,  не  приблизили  Клейтона  к
осуществлению его надежд, и он написал в  конце  концов профессору  Портеру,
прося его похлопотать. Старик всегда  был благосклонен к нему и одобрил этот
союз. Клейтон ему нравился, а как представитель старинной  южно-американской
семьи,  он  придавал скорей  преувеличенное  значение преимуществам  титула,
которые так мало ценила или совсем почти не ценила его дочь.
     Клейтон уговаривал профессора согласиться  приехать погостить к  нему в
Лондон, вместе с м-ром Филандером,  Эсмеральдой, со  всеми.  Молодой человек
думал, что в Англии, вдали от обычной обстановки, Джэн не так будет пугаться
того шага, который она никак не решается сделать.
     В  тот  же вечер, когда профессор Портер получил  письмо  Клейтона,  он
объявил, что они уезжают в Лондон на будущей неделе.
     Но и в Лондоне с Джэн  было не  легче справиться, чем в Балтиморе.  Она
находила один предлог за другим, а когда, наконец, лорд Теннингтон пригласил
всю  компанию  проехаться  на  его  яхте  вокруг  Африки,  она  с  восторгом
ухватилась  за  эту  мысль,  но   категорически  отказалась  обвенчаться  до
возвращения  в  Лондон.  На  поездку должно  было уйти  около  года, так как
предполагалось  останавливаться  на   неопределенное   время   в   различных
интересных местах, и Клейтон в душе проклинал Теннингтона за его затею.
     По плану лорда Теннингтона они должны были  объездить Средиземное море,
а потом Красным  морем и Индийским океаном  проехать вдоль восточного берега
Африки, заходя во все интересные порты.
     Таким  образом, в  один  прекрасный  день, два судна шли  Гибралтарским
проливом.  То, что  поменьше, легкая белая  яхта,  спешило на восток,  и  на
палубе  сидела  молодая  женщина,  устремив  печальные  глаза  на  усыпанный
бриллиантами  медальон,  который она держала в руках.  Мыслями она  унеслась
далеко,  в  чащу  тропических  джунглей,  где  сквозь  густую  листву  слабо
пробивался солнечный свет, и сердце тянулось мыслям вослед.
     Она  старалась  угадать,  вернулся ли в  дикие  леса  человек,  который
подарил ей  эту  красивую  безделушку, значащую для него гораздо больше, чем
то, во сколько она могла быть оценена.
     На палубе большего  судна,  пассажирского  парохода, направлявшегося на
запад, этот самый человек сидел подле другой молодой женщины, и они болтали,
строя предположения относительно изящного суденышка,  грациозно скользившего
по едва подернутому рябью морю.
     Когда  яхта  прошла,  мужчина  вернулся  к  прерванному  ее  появлением
разговору:
     --  Да,  -- говорил он, --  я очень люблю  Америку,  а значит  люблю  и
американцев, потому что каждая страна -- это то, что из нее сделал народ.  Я
встречался там с очень приятными  людьми.  Я  помню одну семью из вашего  же
города, мисс  Стронг, которая мне особенно понравилась -- профессор Портер и
его дочь.
     --  Джэн  Портер!  -- воскликнула девушка.  --  Вы хотите сказать,  что
знакомы с Джэн Портер? Но ведь у меня нет лучше друга во всем мире. Мы росли
вместе, мы знаем друг друга целые века.
     -- В  самом деле?  -- засмеялся  он. -- Трудно в этом убедить человека,
который видел вас обеих...
     -- Ну, я  поправлюсь,  -- согласилась она со смехом.  -- Мы  знали друг
друга  два  века -- ее и мой. Но,  в самом деле, мы  любим  друг  друга, как
сестры, и у меня сердце разрывается, когда я думаю, что скоро потеряю ее.
     -- Потеряете ее? --  воскликнул  Тарзан. -- Что вы хотите этим сказать?
Ах,  да,  понимаю. Вы хотите сказать,  что теперь,  когда она  вышла замуж и
живет в Англии, вы редко будете встречаться с ней?
     -- Да, --  отвечала она. -- И самое грустное то,  что она выходит замуж
не  за  того,  кого любит. О, это  ужасно! Выйти замуж  из  чувства долга. Я
нахожу, что это  дурно,  я так ей и  сказала, и хотя  только я  одна,  кроме
ближайших родственников, должна была быть на свадьбе, я просила ее  не звать
меня -- я не хотела присутствовать на такой свадьбе -- это насмешка! Но Джэн
такая  положительная!  Она  уверила  себя,  что  это  единственно  возможный
благородный выход, и ничто не могло бы помешать ей выйти за лорда Грейстока,
разве он умер бы или сам отказался!
     -- Меня это очень огорчает, -- сказал Тарзан.
     -- А я огорчена за человека, которого она любит, -- продолжала девушка,
-- потому  что и он любит ее. Я с  ним никогда не  встречалась, но, судя  по
рассказам  Джэн,  это необыкновенный  человек.  По-видимому,  он  родился  в
африканских джунглях, и воспитала  его  свирепая, человекообразная обезьяна.
Он  ни разу не  видел белого  человека  до того, как профессор Портер  и его
спутники  были  высажены пиратами на  берег, у  самого порога его  крохотной
хижины. Он  спасал  их от всевозможных  страшных  зверей  и  выполнял  самые
невообразимые подвиги,  а в довершение всего  влюбился в Джэн, а она в него,
хотя  она сама об этом не подозревала до тех пор, пока не  дала  слово лорду
Грейстоку!
     --  Замечательно!  --  пробормотал Тарзан, тщетно напрягая мозги, чтобы
придумать  новую   тему  для  разговора.   Он  любил,  когда  Газель  Стронг
рассказывала о Джэн, но неловко было слушать ее рассуждения о себе самом. На
его счастье к ним присоединилась мать девушки, и разговор сделался общим.
     Следующие дни протекли безо всяких инцидентов. Море было спокойно, небо
ясно. Пароход,  не останавливаясь,  шел на юг.  Тарзан проводил тихие часы с
мисс  Стронг и ее  матерью;  они читали,  сидя на палубе, беседовали, делали
снимки фотоаппаратом мисс Стронг, а после захода солнца гуляли.
     Как-то Тарзан  застал  мисс Стронг беседующей с  каким-то  незнакомцем,
которого он до  сих  пор не  видел. Когда Тарзан  подошел к ним,  незнакомец
откланялся девушке и хотел отойти.
     -- Погодите,  мсье Тюран,  --  сказала мисс Стронг. -- Надо познакомить
вас с м-ром Кальдуэллом.
     Мужчины  пожали друг другу  руки. Взглянув  в  глаза г.  Тюрану, Тарзан
удивился -- до чего знакомо ему их выражение.
     --  Я  имел уже  честь встречаться  с вами, я в этом уверен, --  сказал
Тарзан, -- но при каких обстоятельствах -- не припомню.
     Мсье Тюран был, видимо, смущен.
     -- Не скажу, мсье, -- возразил он. --  Возможно. У меня у самого иногда
появлялось такое ощущение при встрече с незнакомыми людьми.
     -- Мсье Тюран  разъяснил мне некоторые  тайны мореплавания, -- пояснила
девушка.
     Тарзан мало внимания обратил  на  то, что говорилось затем, он старался
вспомнить, где встречался  раньше  с этим человеком.  Ясно, что это было при
исключительных обстоятельствах. В это время солнце подобралось к ним, и мисс
Стронг попросила мсье Тюрана отодвинуть ее кресло в тень.  Тарзан смотрел на
него в  это время и заметил, как неловко обращался он со стулом. Кисть левой
руки была  у  него  неподвижна.  Этого признака  было достаточно,  несколько
ассоциаций восстановили всю связь.
     Мсье Тюран искал предлога, чтобы грациозно удалиться. Он воспользовался
перерывом  в  разговоре,  вызванном  переменой  мест,  и  откланялся.  Низко
поклонившись мисс Стронг и кивнув Тарзану, он отошел от них.
     -- Одну минуту,  -- сказал Тарзан, -- пусть мисс Стронг извинит меня, я
хочу проводить вас. Я вернусь через несколько минут, мисс Стронг.
     Мсье  Тюран  чувствовал  себя,  видимо,  не  по себе.  Когда они отошли
настолько, что девушке не было их видно, Тарзан остановился и опустил на его
плечо тяжелую руку.
     -- Какую игру вы ведете сейчас, Роков? -- спросил он.
     -- Я уезжаю из Франции, как обещал вам, -- возразил тот угрюмо.
     --  Это-то я вижу, --  продолжал Тарзан, --  но я настолько хорошо знаю
вас, что мне трудно поверить, будто простая случайность  свела  нас на одном
пароходе.  Если бы  я даже  склонен был  верить  этому,  то сам  факт  вашей
гримировки достаточно показателен.
     --  Что ж, --  проворчал Роков,  пожимая  плечами, -- не  знаю, что  вы
сможете сделать. Пароход этот под английским  флагом. Я  имею такое же право
быть на нем, как и  вы, а, судя  по тому, что вы  записаны под чужим именем,
пожалуй, и больше права.
     -- Не  будем спорить, Роков. Я хотел только предупредить вас,  чтобы вы
держались подальше от мисс Стронг, она порядочная женщина.
     Роков побагровел.
     -- Если вы не послушаетесь  меня, -- продолжал Тарзан, -- я выброшу вас
за  борт.  Не забывайте,  что я  лишь  ищу предлога. --  С этими  словами он
повернулся на каблуках и отошел от Рокова, которого от ярости била дрожь.
     В течение нескольких дней он не встречал Рокова, но тот не дремал. Сидя
с Павловым в своей каюте, он курил и бранился, грозил самой страшной местью.
     -- Я бы  сбросил его за борт сегодня же, -- кричал он, -- если бы я был
уверен, что он не держит при себе этих бумаг.  Я не могу рисковать выбросить
их  в  океан вместе  с  ним. Если  бы  ты не был таким  трусливым  болваном,
Алексей, ты сумел бы проникнуть к нему в каюту и поискать документы.
     Павлов улыбнулся:
     -- Говорят, вы -- мозг нашей фирмы,  дорогой Николай, --  заявил он. --
Почему бы вам не найти способа проникнуть в каюту м-ра Кальдуэлла?
     Два  часа  спустя судьба  была к  ним  благосклонна:  Павлов, все время
выслеживающий, видел,  как  Тарзан  вышел из  комнаты, не  заперев за  собой
дверей. Через пять минут Роков стоял настороже, чтобы дать сигнал,  в случае
появления Тарзана, а Павлов неслышно обыскивал чемоданы человека-обезьяны.
     Он готов  был бросить поиски, как вдруг заметил сюртук,  который только
что  перед  этим  был  на  Тарзане. Миг -- и он почувствовал под рукой пакет
казенного образца. Быстро ознакомившись с его содержанием, он весь расплылся
улыбкой.
     После  его  ухода  из каюты  сам  Тарзан  не сказал бы, что  кто-нибудь
прикасался к его вещам, Павлов был мастер своего дела.
     Когда у себя  в каюте он передал пакет Рокову,  тот позвонил и приказал
лакею подать бутылку шампанского.
     -- Надо отпраздновать, дорогой Алексей, -- сказал он.
     -- Повезло, Николай, -- рассказывал Павлов. --  Очевидно, документы эти
всегда при нем; совершенно случайно он забыл переложить их, когда только что
переодевался. Но что-то будет,  когда  он  заметит пропажу!  Боюсь, он сразу
припишет ее вам, раз знает, что вы на борту.
     --  Кого   он  будет  подозревать  --  будет   уже  не  важно...  после
сегодняшнего вечера... -- отвечал Роков со скверной усмешкой.
     В этот вечер, когда мисс Стронг спустилась к себе, Тарзан остановился у
борта,  глядя вдаль на воду. Он  каждый вечер  стоял  так, иногда  часами. И
человек, который, не переставая, следил за ним  с того самого момента, когда
Тарзан в Алжире сел на пароход, знал его привычку.
     И на этот раз те же глаза следили за  ним. Вот ушел  с палубы последний
праздношатающийся. Ночь  была  светлая, хотя  и  безлунная, все предметы  на
палубе были отчетливо видны.
     Две  фигуры отделились от  тени кают и  стали  медленно  подкрадываться
сзади к человеку-обезьяне. Плеск волн о бока корабля, шум винта, стук машины
заглушали едва слышные шаги.
     Они совсем близко  уже... Вот один поднял руку,  как будто считая: раз,
два, три! Оба негодяя разом бросились на свою жертву. Каждый схватил Тарзана
от обезьян за одну ногу и, при всем его проворстве, не  успел он оглянуться,
как перевалился через низкий борт и полетел в Атлантический океан.
     Газель Стронг  смотрела  в  окошечко своей каюты на море. Вдруг  темный
предмет мелькнул перед ее глазами, падая в море, очевидно, с верхней палубы.
Он упал  так быстро вниз,  в темные воды, что она не  успела разглядеть, что
это  такое,  но это мог  быть и человек. Она  прислушалась, не раздастся  ли
всегда жуткий крик: "Человек за бортом!", -- но никто не крикнул. Тихо  было
на судне вверху, тихо и внизу на воде.
     Девушка  решила,  что  кто-нибудь  из  команды  просто  выбросил  мешок
отбросов, и через несколько минут спокойно улеглась.
     <B>XIII
     КРУШЕНИЕ "ЛЕДИ АЛИСЫ"</B>
     На  следующее  утро  за  завтраком место Тарзана не  было занято.  Мисс
Стронг немножко  удивилась,  потому что  м-р  Кальдуэлл всегда  ждал ее и ее
мать, чтобы завтракать вместе с ними.  Позже,  когда она сидела на палубе, к
ней  подошел  г.  Тюран  и  обменялся с  ней  несколькими  словами. Он  был,
по-видимому, в прекрасном настроении и удивительно любезен. Когда он отошел,
мисс Стронг подумала, какой милый человек мсье Тюран.
     День тянулся вяло.  Ей недоставало спокойного общества м-ра Кальдуэлла,
в нем было что-то, сразу понравившееся девушке. Он рассказывал так интересно
о местах, где он бывал, о людях  и  обычаях, о диких зверях. И  у него  была
странная  манера  всегда   проводить  параллели  между  дикими  животными  и
цивилизованными людьми,  манера, выдававшая,  что он  хорошо  знает первых и
верно, хотя не без некоторого цинизма, судит о вторых.
     Когда перед обедом  мсье  Тюран опять остановился  поболтать с ней, она
обрадовалась маленькому разнообразию за весь  скучный день. Но она  начинала
сильно недоумевать по  поводу продолжающегося  отсутствия м-ра Кальдуэлла  и
почему-то  смутно ассоциировала  его  с  испугавшим ее ночью  явлением.  Она
заговорила об этом с мсье Тюраном. Видел ли он м-ра Кальдуэлла сегодня? Нет.
Почему?
     --  Его не было сегодня  за  завтраком,  --  говорила девушка. -- Я  не
видела его со вчерашнего дня. Мсье Тюран выслушал очень внимательно.
     -- Я не имел удовольствия близко знать м-ра Кальдуэлла, -- произнес он,
-- но он показался  мне очень почтенным джентльменом. Быть может, он заболел
и не выходит из каюты. В этом не было бы ничего необычайного.
     --  Разумеется,  -- отвечала  девушка,  --  но по  какой-то  непонятной
причине  у   меня  есть  предчувствие,  что   с  м-ром   Кальдуэллом  что-то
неблагополучно. Странное ощущение -- будто я знаю, что его нет на судне.
     Мсье Тюран приятно засмеялся.
     --  Пощадите,  дорогая мисс  Стронг. Где же ему быть? Мы  уже несколько
дней не видим берегов.
     -- Конечно, это  глупо с  моей стороны, -- соглашалась она. А потом: --
не стану больше ломать себе голову, попробую узнать, где м-р Кальдуэлл, -- и
она подозвала проходившего мимо лакея.
     -- Это  будет потруднее, пожалуй, чем ты воображаешь,  милая девица, --
подумал про себя г. Тюран, а вслух сказал: -- Ну, разумеется.
     -- Найдите мне м-ра Кальдуэлла, пожалуйста, -- сказала  она слуге, -- и
скажите, что его продолжительное отсутствие начинает беспокоить его друзей.
     -- Вы очень любите м-ра Кальдуэлла? -- спросил мсье Тюран.
     -- Он великолепен, -- заявила девушка. -- Мама совсем влюблена в  него.
Это один  из  тех людей, с которым чувствуешь  себя, как за каменной стеной,
ему нельзя не доверять.
     Через несколько минут лакей вернулся и сообщил, что м-ра Кальдуэлла нет
в его каюте.
     -- Я не мог найти его, мисс Стронг, -- и -- он заколебался, -- я узнал,
что он не ложился  сегодня  ночью.  Я думаю, мне  следует доложить  об  этом
капитану...
     -- Ну, разумеется, -- воскликнула мисс Стронг. -- Я сама пойду с вами к
капитану.   Это   ужасно!  Я   чувствую,   случилось  что-то  страшное.  Мои
предчувствия меня не обманули.
     Совсем перепуганная юная особа явилась несколько  минут спустя вместе с
лакеем к  капитану. Он молча выслушал  их  рассказ,  и  тревожное  выражение
появилось  у него на лице, когда слуга уверил его,  что побывал уже повсюду,
где мог бы быть пассажир.
     -- А вы уверены, мисс  Стронг, что видели, как какое-то  тело  упало  в
воду ночью? -- переспросил он.
     --  Не может быть ни  малейшего сомнения,  -- подтвердила она.  -- Я не
стала бы утверждать, что это был человек,  не слышно было никакого крика. Но
если м-ра Кальдуэлла  нет на борту, я буду убеждена в том, что видела именно
его падающим в воду.
     Капитан  приказал немедленно  обыскать судно, с носа  до кормы и сверху
донизу, не пропустив ни одного уголка, ни одного чулана. Мисс Стронг ждала в
капитанской каюте результатов поисков. Капитан задал ей ряд вопросов, но она
ничего не могла сказать ему о пропавшем человеке, кроме того, что слышала от
него самого за время их короткого знакомства на пароходе.
     В  первый раз  она  сама обратила внимание,  как  мало  говорил  ей м-р
Кальдуэлл  о самом себе и своей  прошлой  жизни. Она почти ничего не  знала,
кроме того,  что он  родился в  Африке, а воспитывался  в  Париже, и  то эти
сведения  она получила только в ответ на  ее  удивленное замечание, как  это
англичанин говорит по-английски с акцентом француза.
     -- Не упоминал ли он, что у него есть враги? -- спросил капитан.
     -- Никогда.
     -- Был ли он знаком еще с кем-нибудь из пассажиров?
     -- Ровно столько же, как со мной -- случайные пароходные знакомства...
     -- Гм... Не думаете ли вы, мисс Стронг, что он выпивал лишнее?
     --  Не думаю, чтобы он вообще пил... и во всяком случае еще за  полчаса
до падения в воду тела он не пил ничего.
     -- Все это очень странно, -- раздумывал капитан.  -- Он  не  был похож,
по-моему, на человека, подверженного головокружениям, обморокам и т. п. Да и
в таком  случае маловероятно, чтобы он упал за  борт, он скорее  свалился бы
внутрь. Если его нет на судне,  мисс Стронг, его, значит, выбросили за борт,
а  тот  факт,  что  вы  не  слыхали  крика,  показывает,  что сбросили  его,
предварительно убив.
     Девушка содрогнулась.
     Прошел час, прежде чем вернулся старший офицер, руководивший поисками.
     -- М-ра Кальдуэлла нет на судне, сэр, -- объявил он.
     -- Я боюсь, м-р Брэнтли, что тут не просто несчастный случай, -- сказал
капитан.  --  Я  хотел  бы,  чтобы  вы  лично  пересмотрели  все  вещи  м-ра
Кальдуэлла,  --  не  найдется  ли каких-нибудь  признаков,  дающих основание
думать, что тут убийство или самоубийство. Будьте возможно внимательней.
     --  Хорошо,  сэр, --  отозвался  м-р  Брэнтли  и  ушел, чтобы  заняться
осмотром.
     Газель Стронг получила тяжелый удар. Два дня она не выходила из  каюты.
А  когда  опять появилась  на  палубе, была  совсем бледная, осунувшаяся,  с
большими  темными  кругами  под глазами.  И во  сне,  и наяву  ей  постоянно
чудилось темное тело, падающее быстро и молча в холодный суровый океан.
     Вскоре после ее первого появления на палубе, к  ней подошел мсье Тюран,
всячески выражая ей свое внимание и сочувствие.
     --  В самом  деле это  ужасно, мисс  Стронг, -- сказал он. -- Я не могу
забыть об этом.
     -- И я тоже, -- устало проговорила девушка. -- Я чувствую, что могла бы
спасти его, если бы только подняла тревогу.
     --  Вы  не  должны упрекать себя, дорогая мисс Стронг, -- успокаивал ее
Тюран. -- Каждый на вашем месте поступил бы так же. Кому бы пришло в голову,
что это падает человек?  Да  если бы вы и подняли тревогу,  результат был бы
такой же -- сначала они усомнились бы  в ваших словах, сочли, что это просто
нервная  галлюцинация  женщины,  а  если бы вы настаивали,  то пока  пароход
остановили бы, пока  спустили бы лодки, и они прошли бы на веслах  несколько
миль до места происшествия, -- спасать было бы уже поздно. Нет, вы не должны
упрекать  себя.  Вы  больше  всех нас  сделали для м-ра Кальдуэлла,  вы одна
хватились его и заставили произвести поиски.
     Девушка не  могла не чувствовать к  нему  благодарности за  ласковые  и
успокаивающие слова.  Он часто,  почти постоянно,  проводил  с ней  время до
конца  их путешествия и  все больше начинал нравиться ей. Мсье  Тюран узнал,
что   красивая   мисс  Стронг  из   Балтимора   --  богатая  невеста,  и  от
раскрывающихся перед ним перспектив у него дух захватывало.
     Г.  Тюран намеревался  сойти с судна  в первом же порту, в  который они
зайдут после исчезновения Тарзана.  Разве не лежали у него  в кармане именно
те документы, из-за которых он сел  на пароход? Ничто больше не  задерживало
его  здесь. Ему следовало спешить на континент и  сесть на первый экспресс в
Петербург.
     Но  теперь у  него  возникла  новая  идея,  которая  быстро  отодвинула
первоначальный проект на второй план. Нельзя  было  пренебречь американскими
капиталами, да и собственница их представляла не малую приманку.
     --  Черт  побери!  Да  она  сенсацию произвела бы в Петербурге! -- И он
тоже, при помощи ее приданого.
     После  того,  как  г.  Тюран  мысленно  разбросал  несколько  миллионов
долларов, он убедился, что занятие настолько ему по вкусу, что решил доехать
до Канштадта,  где у  него  внезапно оказались срочные дела,  требующие  его
присутствия неопределенное время.
     Мисс Стронг рассказала ему, что она едет с матерью к дяде, проживающему
там,  и  что они  еще не  решили,  сколько времени там пробудут, может быть,
несколько месяцев.
     Она очень обрадовалась, узнав, что мсье Тюран тоже едет туда.
     -- Я надеюсь, мы будем поддерживать наше знакомство, -- сказала она, --
вы должны сделать визит маме, как только мы устроимся.
     Г.  Тюран был  в восторге  и не замедлил выразить  его. Мистрис  Стронг
относилась к нему далеко не так благосклонно, как дочь.
     -- Не знаю, почему я не доверяю ему, -- сказала она как-то  Газели.  --
Он как  будто настоящий джентльмен,  но  иногда у него появляется  в  глазах
какое-то  странное,  бегающее выражение, которое я не умею  объяснить, но от
которого я чувствую себя не по себе. Дочь рассмеялась.
     -- Ах вы, глупенькая моя, милая мама, -- сказала она.
     -- Возможно. Но я предпочла бы общество м-ра Кальдуэлла.
     -- Да и я тоже, -- согласилась дочь.
     Г. Тюран сделался частым гостем в доме дяди Газель Стронг в Канштадте.
     Он  ухаживал  совершенно  открыто,  но  так  умел  предупреждать каждое
желание девушки, что она все  меньше могла без него обходиться. Нуждалась ли
она, или ее мать, или кто-нибудь из кузин в провожатом, надо ли было оказать
дружескую  услугу, вездесущий  и обходительный мсье  Тюран бывал всегда  под
рукой.  Дядя  и вся  его  семья  полюбили его  за  неизменную галантность  и
услужливость.  Мсье Тюран  начинал становиться  необходимым. Наконец, выбрав
удобный момент,  он сделал  предложение. Мисс Стронг  была  поражена, она не
знала, что сказать.
     -- Я никогда  не  думала,  что у вас могут быть ко  мне  чувства такого
рода,  -- отвечала она. --  Я всегда  видела в вас только милого друга. Я не
могу  сразу дать  вам ответ. Забудьте, что вы просили меня быть вашей женой.
Будем продолжать  по-прежнему.  И я попробую  подойти  к вам  с  иной  точки
зрения. Может  быть, я  приду  к заключению,  что  чувство  мое к вам больше
дружбы.  Мне, конечно, ни разу не приходило в голову,  что  я  могу полюбить
вас.
     Мсье Тюран  вполне согласен  с такой  постановкой вопроса. Он сожалеет,
что поторопился, но он так давно и так преданно любит ее, что, ему казалось,
это всем ясно.
     -- Я полюбил  вас с первой  минуты, как увидел вас, Газель,  -- говорил
он, -- и я готов ждать, потому что уверен, что такая сильная и чистая любовь
не может не  быть  вознаграждена.  Все, что я хочу знать --  это  что вы  не
любите другого. Можете вы мне это сказать?
     -- Я  никогда  в  жизни  никого  не  любила,  --  отвечала  она,  и  он
удовлетворился.
     По  дороге домой он купил паровую яхту  и выстроил виллу,  стоимостью в
несколько миллионов долларов, на берегу Черного моря.
     На  следующий день  Газель Стронг  пережила  одну  из  самых  радостных
неожиданностей: выходя из ювелирного магазина, она столкнулась  лицом к лицу
с Джэн Портер.
     -- Как, Джэн Портер! -- крикнула она. -- Откуда ты свалилась? Я не верю
своим глазам!
     -- Ну, в самом деле! -- воскликнула не менее изумленная Джэн. -- А я-то
в воображении рисую  себе, как вы все живете там,  в Балтиморе! -- И она еще
раз обняла приятельницу и осыпала ее поцелуями.
     Когда  кончились взаимные объяснения,  Газель узнала,  что  яхта  лорда
Теннингтона  остановилась  в Канштадте на неделю, по крайней  мере, а  затем
будет продолжать свой путь вверх вдоль западного берега Африки, и  обратно в
Англию. -- Где, -- закончила Джэн, -- мы обвенчаемся.
     -- Так значит ты еще не замужем? -- спросила Газель.
     -- Нет  еще,  -- подтвердила  Джэн и  прибавила совсем  некстати,  -- я
хотела бы, чтобы до Англии было бы много миллионов миль.
     Произошел  обмен  визитами  между   яхтой  и   родственниками   Газель.
Устраивались сообща обеды, прогулки за город  для  развлечения гостей.  Мсье
Тюран  каждый раз был желанным гостем.  Он и  сам устроил обед  для  мужской
половины компании и сумел  заслужить расположение лорда  Теннингтона разными
услугами.
     До  сведения г. Тюрана дошли кое-какие  слухи о возможных  последствиях
стоянки яхты в Канштадте, и он не хотел быть исключенным. Однажды, оставшись
наедине с  англичанином, он дал ему понять, что помолвка  его с мисс  Стронг
будет оглашена,  как только они вернутся в Америку. -- Но ни  слова об этом,
дорогой Теннингтон, ни слова.
     -- Разумеется, я прекрасно понимаю, друг мой, -- ответил Теннингтон. --
Но вас можно поздравить -- чудная девушка, право!
     На следующий день мистрис Стронг, Газель и  мсье Тюран были в гостях на
яхте.  Мистрис Стронг говорила, что она очень  довольна  своим пребыванием в
Канштадте и очень жалеет, что письмо из Балтимора от ее  адвоката заставляет
ее сократить свой визит.
     -- Когда вы отплываете?
     -- В начале будущей недели, должно быть.
     -- В самом  деле! -- воскликнул  мсье Тюран. -- Как я счастлив!  Я тоже
должен возвращаться и могу проводить вас и быть вам полезным дорогой.
     -- Это  очень мило  с  вашей  стороны, мсье  Тюран, --  заметила  м-рис
Стронг. -- Мы, конечно, с радостью отдадимся под ваше покровительство. -- Но
в глубине души, не зная сама почему, она предпочла бы обойтись без него.
     --  Бог  мой!  --  воскликнул,  немного  погодя,  лорд  Теннингтон.  --
Прекрасная идея!
     -- Ну,  конечно,  Теннингтон, -- вставил  Клейтон, -- идея  должна быть
прекрасна,  раз она  пришла  вам  в голову,  но  все-таки  --  в  чем  дело?
Проехаться в Китай по дороге к южному полюсу, да?
     -- Ну, знаете, Клейтон, нечего злиться на  человека только потому,  что
не  вы  предложили эту поездку, с самого  нашего  отплытия  вы не перестаете
ворчать.
     -- Нет, сэр, -- продолжал он, -- идея прекрасная, и на этот раз даже вы
с  этим  согласитесь. Идея  заключается  в том, чтобы захватить с  собой, до
самой Англии, мистрис Стронг и мисс Стронг, и Тюрана, если он  захочет!  Ну,
что ты теперь скажешь?
     --  Прошу  прощения, Тенни,  старичина,  -- крикнул Клейтон.  -- Идея в
самом деле блестящая -- я от вас этого никогда не ожидал. Вы твердо уверены,
что она не заимствованная?
     -- И мы отплывем в начале недели или вообще в день, удобный для мистрис
Стронг,  --  закончил любвеобильный  англичанин  таким  тоном,  будто вопрос
только в дне отплытия.
     --  Пощадите,  лорд  Теннингтон,   вы  не  дали  нам  возможности  даже
поблагодарить вас, а тем более решить  -- можем ли мы принять  ваше любезное
приглашение, -- взмолилась мистрис Стронг.
     -- Ну, разумеется, вы можете, -- решил за нее Теннингтон. -- Мы будем в
пути не дольше любого пассажирского парохода, и вам  будет не  менее удобно.
А, сверх того, вы нужны нам, и мы не принимаем отказа.
     Итак, было решено, что яхта отплывет в ближайший понедельник.
     Два дня спустя  после  выхода в  море,  девушки сидели в  каюте Газель,
рассматривали  фотографии.  Это  были  снимки, сделанные за все время  пути,
начиная  с отъезда из  Америки, и  девушки погрузились в  их рассматривание,
причем  Джэн  задавала массу  вопросов,  а  Газель  отвечала  целым  потоком
пояснений, касающихся разных сцен и лиц.
     -- А  это, -- вдруг сказала она, -- это  человек,  которого  ты знаешь.
Бедный, я часто  хотела расспросить тебя о нем, но всегда забывала, когда мы
встречались.
     Она  держала  фотографию  так, что Джэн не  могла видеть,  кто  на  ней
изображен.
     -- Его звали Джон Кальдуэлл,  -- продолжала Газель. -- Ты  помнишь его?
Он англичанин, встречался с тобой в Америке.
     -- Я не помню  такого  имени, -- ответила Джэн. -- Дай мне взглянуть на
карточку.
     -- Бедный, он  свалился за борт, когда мы шли сюда вдоль Африки. -- И с
этими словами она протянула карточку Джэн.
     -- Свалился за борт. -- Как! Газель! Газель!  Не говори, что он утонул.
Газель! Ведь ты шутишь?  Скажи, что ты  пошутила. -- И прежде чем испуганная
мисс Стронг успела ее подхватить, Джэн Портер упала на пол в обмороке.
     Когда  Газель привела подругу  в чувство,  она  долго молча смотрела на
нее. Джэн тоже не заговаривала.
     -- Я не  знала, Джэн, -- натянуто начала,  наконец, Газель,  -- что  ты
знала м-ра Кальдуэлла настолько  близко и что его  смерть могла нанести тебе
такой удар.
     -- М-ра Кальдуэлла? -- переспросила Джэн. -- Неужели ты хочешь сказать,
что не знаешь, кто он?
     --  Да,  я  прекрасно знаю,  Джэн,  кто  он такой  --  его  звали  Джон
Кальдуэлл, из Лондона.
     -- О,  Газель, как бы мне хотелось верить этому, -- простонала девушка.
-- Хотелось бы верить,  но  его черты так глубоко врезались в мое сердце и в
мою память, что я узнала бы его в любом месте  и из тысячи других. Все могли
бы спутать, но не я.
     --  Что  ты хочешь сказать,  Джэн?  --  вскричала  Газель, окончательно
встревоженная. -- За кого ты его принимаешь?
     -- Ни за кого не принимаю. Я знаю, что это портрет Тарзана от обезьян.
     -- Джэн!
     -- Я не могу ошибиться.  О, Газель, уверена ли ты, что он умер?  Нет ли
тут ошибки?
     -- Увы,  нет,  дорогая моя,  --  печально  ответила она. -- И  хотя мне
хотелось бы,  чтобы  ты  ошибалась, но  я  вспоминаю сейчас  сотни маленьких
подробностей, которые тогда не имели для меня значения, потому что я считала
его  Джоном  Кальдуэллом, из  Лондона. Он  говорил,  например, что родился в
Африке, а воспитывался во Франции.
     -- Да, это подходит, -- шепнула Джэн мрачно.
     --  Старший  офицер,  просматривавший  его  вещи,  не   нашел   ничего,
устанавливающего  личность  Джона  Кальдуэлла, из Лондона. Буквально все его
вещи были куплены  или сделаны  в  Париже.  Все, на чем  были инициалы, было
помечено буквами "Ж. К. Т."  или просто  "Т.".  Мы думали,  что он почему-то
путешествует инкогнито, под первым именем -- К -- Кальдуэлл.
     -- Тарзан от обезьян принял имя Жана К. Тарзана, -- сказала Джэн тем же
безжизненным тоном.  --  И  он умер! О,  Газель, это  ужасно! Один,  в  этом
страшном океане! Не верится, чтобы это смелое сердце перестало биться, чтобы
эти  сильные  мышцы  навсегда  успокоились  и  окоченели!  Он,  который  был
олицетворением жизни, здоровья, мужской силы, станет добычей... О! -- Она не
могла продолжать и со стоном, закрыв лицо руками, опустилась, рыдая, на пол.
     Долгие дни Джэн была больна и никого  не хотела  видеть, кроме Газель и
верной Эсмеральды. Когда она вышла, наконец, на  палубу,  все были  поражены
происшедшей в ней грустной переменой. Не  было больше прежней живой, веселой
красавицы-американки -- красавицы, пленявшей  и  радовавшей всех, кто знавал
ее.  Вместо  нее --  тихая  и  печальная  маленькая  девушка,  с  выражением
безнадежной грусти на лице,  выражением, происхождение которого никто, кроме
Газель Стронг, не мог объяснить.
     Остальные прилагали все усилия, чтобы развлечь и развеселить ее, но все
было напрасно. Иногда веселому лорду  Теннингтону удавалось вызвать  бледную
улыбку  на  ее лице,  но  по  большей  части  она сидела молча, глядя широко
раскрытыми глазами на океан.
     С  началом болезни  Джэн  Портер  яхту начали  преследовать  несчастья.
Сначала испортилась  машина,  и  яхта два  дня носилась  по  ветру,  пока не
произвели починку. Потом неожиданно налетел шквал и снес  с палубы буквально
все, что могло быть снесено. Наконец, двое матросов затеяли в кубрике драку,
и  один  был  тяжело ранен  ножом,  а другого пришлось  заковать  в кандалы.
Наконец, помощник капитана свалился ночью за борт и пошел ко дну раньше, чем
ему успели оказать  помощь. Яхта крейсировала  на месте  часов десять, но не
было ни малейшего признака упавшего в море человека.
     После  всех  этих  бед  все,  и  команда,  и  гости,  были  в  мрачном,
подавленном состоянии. Все боялись, что худшее еще впереди, особенно моряки,
вспоминавшие всякого рода страшные  предзнаменования, которые  имели место в
первой половине пути,  и  которые сейчас они считали предвестниками какой-то
страшной грядущей трагедии.
     Недолго пришлось ждать зловещим пророкам.  На  вторую ночь после гибели
помощника   капитана,  около  часа  ночи,  страшный  толчок,   от   которого
содрогнулась  вся яхта от носа до кормы, выбросил из постелей  и коек спящих
гостей и команду; машина остановилась.
     На несколько мгновений яхта  повисла  под углом в сорок пять  градусов,
потом с жалобным, душераздирающим стоном опустилась на воду и выпрямилась.
     Немедленно все мужчины, а  вслед за ними и женщины, выбежали на палубу.
Хотя ночь  была туманная,  но ветра не было,  море  было  спокойно,  и  было
достаточно светло,  чтобы различить  на  воде у самого  носа какую-то черную
массу.
     -- Наносной остров, -- коротко объяснил офицер, стоявший на вахте.
     В это время на палубу выбежал машинист, разыскивая капитана.
     -- Заплата, которую мы наложили на котел,  сорвана, -- заявил он,  -- и
от  носа  судно быстро наполняется водой. Еще  через  минуту прибежал  снизу
матрос.
     --  Господа!  --  кричал  он,  --  внизу  весь  киль  сорван.  Яхта  не
продержится и двадцати минут.
     --  Молчи! -- заорал  Теннингтон. --  Леди,  спуститесь вниз и соберите
немного  вещей. Дело,  может  быть,  и  не так плохо, но придется, возможно,
перейти в лодки. Лучше быть наготове. Не медлите, пожалуйста.  А вы, капитан
Жерольд, будьте добры  послать в трюм  кого-нибудь, понимающего, чтобы точно
установить степень опасности. Тем временем надо приготовить лодки.
     Ровный  низкий  голос владельца  значительно  успокоил всех,  и  каждый
занялся своим делом. К  тому времени, как женщины вернулись на палубу, лодки
были  снаряжены,   а  вслед  за  тем  вернулся  офицер,  который  осматривал
повреждения. Но  его мнения  уже и  не требовалось в подтверждение того, что
конец "Леди Алисы" близок.
     -- Итак, сэр? -- спросил капитан, видя, что офицер колеблется.
     -- Мне не хотелось бы пугать дам,  сэр, -- отвечал тот, --  но пробоина
так велика, что, по-моему, мы не продержимся и двенадцати минут.
     За последние пять минут "Леди Алиса"  начала быстро  погружаться носом,
корма уже поднялась высоко, и  на палубе трудно было  устоять на ногах.  При
яхте было  четыре  лодки, их  нагрузили  и спустили благополучно.  Пока  они
быстро удалялись от маленького судна, Джэн  Портер оглянулась, чтобы еще раз
посмотреть  на  яхту.  В  это самое время раздался сильный  взрыв,  треск  и
шипение  внутри  судна  --  котлы  взорвались,  и  от   взрыва   разлетелись
перегородки  и переборки;  корма  быстро поднималась все  выше; на мгновение
яхта   замерла  в  вертикальном  положении,   в   виде   огромной   колонны,
поднимающейся  прямо из  глубины океана,  потом быстро  погрузилась  головой
вперед.
     В  одной из лодок славный лорд Теннингтон сморгнул слезу -- для него не
так  важно  было,  что  целое  состояние  погружается в  воду,  больно  было
расставаться с дорогим прекрасным другом, которого он нежно любил.
     Наконец, долгая ночь кончилась, и солнце тропиков зажгло  гребни плавно
катящихся волн. Джэн Портер слегка задремала, яркие солнечные лучи разбудили
ее. Она огляделась кругом.  В лодке, кроме нее, были  три матроса, Клейтон и
Тюран.  Она  оглянулась  назад,  ища  другие  лодки, но  ничто  не  нарушало
страшного однообразия водной пустыни -- они были одни в маленькой лодочке на
огромном Атлантическом океане.
     <b>XIV
     СНОВА В ПЕРВОБЫТНОЕ СОСТОЯНИЕ</b>
     Когда Тарзан упал  в воду, первой его мыслью было от плыть  подальше от
парохода и от его опасных  винтов.  Он  знал, кому он обязан своим настоящим
положением, и когда лежал на воде, чуть помогая себе руками, то больше всего
был огорчен тем, что так легко дал Рокову обойти себя.
     Он  лежал   таким  образом   некоторое  время,  глядя,  как  постепенно
уменьшались и исчезали  в  отдалении огни парохода, и  ему даже  в голову не
пришло крикнуть о помощи.  Он никогда не обращался ни к кому за  помощью,  и
ничего  нет  удивительного,  что  не  подумал об  этом и сейчас.  Всегда  он
рассчитывал только на собственную  смелость и  находчивость, да  и не было у
него, со времени Калы,  никого, кто мог бы отозваться  на его  зов. Когда он
спохватился, было уже поздно.
     Один шанс  из ста, думал  Тарзан, что меня подберут,  еще меньше шансов
самому  добраться до земли.  Чтобы не  потерять  ни одного шанса,  он  решил
медленно  плыть   по  направлению  к  берегу,  может  быть,  скоро   пройдет
какое-нибудь судно.
     Он легко взмахивал  руками,  далеко загребая, пройдет много часов, пока
эти мощные мышцы почувствуют усталость. Ориентируясь по звездам, он медленно
продвигался вперед; заметил,  что ему мешают сапоги,  и сбросил их.  За ними
пошли  брюки, и он сбросил бы пиджак, если бы не вспомнил,  что  в кармане у
него драгоценные документы. Чтобы успокоиться  за них, он пощупал рукой, но,
к величайшему его смущению, их не оказалось.
     Теперь он понял, что не только из-за мести сбросил его Роков, а потому,
что  снова овладел  бумагами,  которые Тарзан  отобрал у  него  в  Бу-Сааде.
Человек-обязьяна послал  проклятие и сбросил в  Атлантический океан пиджак и
рубаху.  Еще  немного  -- и  он  освободился от остальной одежды  и поплыл к
востоку, ничем не стесняемый.
     Звезды бледнели при первых лучах  рассвета, когда прямо впереди себя он
увидел на  воде какую-то черную массу. Несколько сильных взмахов привели его
к ней, -- это было днище корабельного остова. Тарзан взобрался на  него, ему
хотелось  отдохнуть, по  крайней мере, до тех пор, пока совсем рассветет. Он
не думал оставаться здесь долго -- в жертву жажде и голоду. Если умирать, то
лучше умереть действуя, делая какие-нибудь попытки спастись.
     Море было спокойно,  и плавно покачивался остов, убаюкивая  пловца,  не
спавшего  вот  уже двадцать часов.  Тарзан от обезьян свернулся  на покрытых
тиной досках и скоро заснул.
     Горячие  солнечные  лучи  разбудили  его  задолго  до  полудня.  Первым
ощущением,  заговорившим   в  нем,   была  жажда,  выраставшая  до  размеров
настоящего страдания, по  мере  того, как к  нему возвращалось  сознание. Но
скоро и  жажда  была  забыта в радости,  которую ему доставили два открытия,
сделанные  одновременно:  кругом  плавала   масса  обломков  и   между  ними
перевернутая вверх дном спасательная лодка, а к востоку  на горизонте смутно
маячил отдаленный берег.
     Тарзан спустился в воду и поплыл между обломками к спасательной  лодке.
Прохладные воды океана освежили его почти  так  же, как это сделал бы стакан
воды, и он с обновленными  силами притянул  небольшую лодку к остову и после
нескольких  геркулесовских  усилий  втащил ее на  скользкое  днище. Здесь он
перевернул и осмотрел ее. Лодка была  совершенно  цела и скоро  благополучно
качалась  между обломками. Затем Тарзан выбрал несколько  обломков,  которые
могли  заменить  весла,  и  через  несколько минут  он  был уже  на  пути  к
отдаленному берегу.
     Перевалило далеко за полдень, когда  он приблизился  настолько, что мог
различать предметы на берегу и общие контуры берега.  Перед  ним открывалось
нечто вроде маленькой, защищенной бухты.  Лесистая вершина, расположенная  к
северу, показалась ему странно знакомой. Возможно ли,  что  судьба выбросила
его у самого порога  его родных, горячо любимых джунглей! Но как только  нос
лодки прошел устье бухты, всякие сомнения рассеялись: перед  ним, на дальнем
берегу, в тени девственного леса, стояла его собственная хижина, выстроенная
еще  до его рождения  руками давно умершего отца его, Джона Клейтона,  лорда
Грейстока.
     Сильными  взмахами мускулистых рук Тарзан  гнал маленькое  суденышко  к
берегу. Едва нос его коснулся земли, как человек-обезьяна выскочил на берег,
сердце  у него билось  радостно  и  с  восторгом  по мере  того, как  глазам
открывалось  давно  знакомое:  хижина,   взморье,  маленький  ручей,  густые
джунгли,  черный, непроницаемый  лес.  Мириады  птиц с  блестящим оперением,
роскошные тропические цветы на  гирляндах лиан, громадными петлями свисавших
с исполинских деревьев...
     Тарзан от обезьян вернулся  домой и, чтобы оповестить об этом весь мир,
он откинул назад молодую голову и испустил пронзительный и дикий клич своего
племени. На  один  миг  джунгли  замерли,  потом раздался  ответный вызов --
низкий и колдовской -- то рычал Нума, лев, а  издалека  чуть  слышно донесся
ответный рев обезьяны-самца.
     Тарзан прежде всего подошел к ручью и утолил жажду. Потом он направился
к  своей хижине.  Дверь все  еще оставалась запертой так, как они  с  д'Арно
оставили  ее.  Он приподнял  затвор  и  вошел. Ничто  не  было  тронуто. Все
оставалось на  местах:  стол,  кровать  и  маленькая колыбель, сделанные его
отцом, полки  и ящики -- точь в точь так, как они стояли  двадцать три  года
тому назад, как он оставил их два года тому назад.
     Порадовав свои взоры, Тарзан почувствовал, что желудок предъявляет свои
права, и,  мучимый голодом, отправился на поиски. Ни в хижине, ни при нем не
было  никакого оружия, но на стене висела одна из  его волокнистых  веревок.
Когда-то  он  не  бросил  ее, заменив  другой,  лучшей,  потому  что  она  в
нескольких местах  была порвана и связана узлами. Тарзан пожалел, что у него
нет ножа. Но, надо  думать, еще задолго до захода солнца у него будет и нож,
и копье, и  лук  со  стрелами, об этом  позаботится  его  лассо,  а пока оно
раздобудет  ему пищу. Он тщательно  натер  веревку и, забросив ее на  плечо,
вышел, притворив за собой дверь.
     Джунгли начинались  у самой хижины, и Тарзан от обезьян  вступил  в них
осторожно  и  бесшумно, снова  превратившись в дикого  зверя,  вышедшего  на
охоту. Первое время он держался земли, но,  не найдя ничьих следов и никаких
утешительных признаков, перешел на деревья. При первых же головокружительных
перелетах с дерева на дерево в нем проснулась  прежняя радость жизни. Забыты
были  бесполезные  сожаления  и тупая сердечная  боль.  Он снова жил,  снова
наслаждался  полной свободой. Кто захочет  вернуться  в душные, злые  города
цивилизованного  человека,  когда  огромные  пространства  великих  джунглей
обещают покой и свободу? Во всяком случае, не он.
     Было  еще  светло,  когда Тарзан добрался  до  водопоя на  берегу  реки
джунглей. Здесь  был брод, и с  незапамятных  времен лесные  звери приходили
сюда на водопой. Здесь можно было  всегда застать  ночью то Сабор,  то Нуму,
которые, пригнувшись в  густой листве  джунглей,  подкарауливали антилоп или
оленей.  Сюда  приходил кабан Хорта, и  сюда же пришел  Тарзан  от  обезьян,
потому что он был очень голоден.
     Он  растянулся  на  низкой  ветке  над  тропинкой. Прошло  около  часа.
Смеркалось. Чуть  в стороне от брода,  где чаща особенно густа, мягкие  лапы
переступали  по земле,  и большое  тело терлось о  высокие травы и спутанные
лианы. Никто, кроме Тарзана, этого не услыхал  бы. Но Тарзан слышал и понял:
это Нума, лев, как и он, вышел на промысел. Тарзан улыбнулся.
     Вдруг  он  услышал,  что какое-то  животное  осторожно  приближается по
тропинке к водопою. Еще минута -- и показался Хорта, кабан.  Чудное мясо.  У
Тарзана потекли слюнки. В той стороне, где лежал Нума, все  затихло, зловеще
затихло. Хорта  прошел  мимо  Тарзана.  Еще  несколько  шагов, и он будет на
радиусе прыжка Нумы. Тарзан представлял себе, как горят у Нумы глаза, как он
уже вбирает в себя воздух для того,  чтобы  испустить тот  страшный  рев, от
которого  у его жертвы кровь застывает в жилах на тот короткий  миг, который
проходит  от  прыжка  до   того   момента,  когда  клыки   вонзаются   между
раздробленных костей.
     Но...  только Нума подобрался, в воздухе просвистела веревка, брошенная
с  низко  нависшей  над дорожкой ветки близстоящего дерева.  Петля  обвилась
вокруг шеи Хорты. Испуганное  хрюканье, визг,  и Нума видел, как  его добыча
поддалась назад по тропинке,  а когда он прыгнул, Хорта-кабан взлетел  вверх
мимо  его  лап  на  дерево, и с дерева  глянуло  на  него,  поддразнивая,  и
засмеялось чье-то лицо.
     Тогда-то Нума заревел.  Сердитый, голодный  и  грозный, он ходил взад и
вперед  под издевающимся над ним человеком-обезьяной. Вот он остановился, и,
упершись  задними лапами о ствол дерева,  на  котором сидел  его  враг, стал
точить свои когти о кору, отрывая большие куски коры и обнажая белый ствол.
     А тем временем Тарзан  дотащил  упирающегося Хорту до соседней с  собой
ветки.   Мускулистые   пальцы   закончили   то,   что   начала    петля.   У
человека-обезьяны не было ножа, но природа снабдила его  орудием, которым он
мог вырывать себе куски пищи, и сверкающие зубы погрузились в сочное мясо; а
снизу беснующийся лев смотрел на то, как другой лакомится обедом, который он
уже считал своим.
     Уже совсем стемнело, когда Тарзан насытился. И до чего это было вкусно!
Он  никак  не   мог  привыкнуть  к   испорченному  мясу,  которыми  питаются
цивилизованные люди, и в глубине своего дикого сердца постоянно таил желание
полакомиться теплым мясом только что убитого зверя и вкусной красной кровью.
     Он вытер свои  испачканные руки пучком листьев, забросил остатки добычи
себе за плечо и полетел  лесом до своей хижины, а  в это время Джэн Портер и
Вильям Сесиль Клейтон встали из-за роскошного обеда на яхте "Леди Алиса", за
тысячу миль отсюда к востоку, в Индийском океане.
     Вслед  за  Тарзаном, только внизу, у подножья  деревьев, двигался Нума,
лев, и  когда человек-обезьяна взглядывал  вниз,  он  видел  мрачные зеленые
глаза, следившие за ним из темноты. Нума больше не рычал, а шел едва слышно,
как тень большой  кошки. Но все-таки ни один его шаг не ускользал от тонкого
слуха человека-обезьяны.
     Тарзан задавался вопросом, пойдет ли он за ним  до самых дверей хижины.
Тарзану это не улыбалось, предвещая ночь в скрюченном положении где-нибудь в
развилине дерева, а он предпочитал постель из травы у себя  дома. Но если бы
понадобилось, он знал и подходящее дерево, и удобное место на нем. Сотни раз
и в прежние  времена его провожала домой какая-нибудь большая кошка джунглей
и вынуждала искать  на  этом  дереве  убежища, пока  перемена настроения или
восход солнца не освобождали его от врага.
     Но  на этот  раз Нума отказался от преследования  и, испустив несколько
кровожадных рычаний,  сердито повернул и отправился на  поиски обеда. Тарзан
достиг хижины беспрепятственно и  через несколько минут растянулся на совсем
почти истлевших остатках травяной постели.
     Итак,  господин Жан  К.  Тарзан сбросил с  себя  тонкую оболочку  своей
искусственной  культурности и погрузился, счастливый и довольный, в глубокий
сон  дикого  зверя,  насытившегося до пресыщения.  А между  тем,  скажи одна
женщина  "да" --  и  он  навсегда был бы  связан  с  той другой жизнью  и  с
отвращением вспоминал бы об этой, дикой и первобытной.
     На следующее утро Тарзан проснулся поздно, так как он был очень утомлен
ночью и днем, проведенными на океане, а также прогулкой по джунглям, которая
задала работу его мышцам, два года уже не упражнявшимся.
     Проснувшись,  он прежде всего подбежал к ручью напиться. Потом бросился
в  море и  проплавал с  четверть часа. Вернувшись в хижину,  он  позавтракал
мясом Хорты и зарыл остатки мяса себе на ужин у стены хижины в песок.
     Снова  он взялся  за  веревку  и отправился в джунгли. На  этот  раз он
охотился  за  более  благородной  дичью  --  человеком;  хотя,  если  бы  вы
справились  о  его  мнении, он, наверное, назвал бы вам  с дюжину обитателей
лесов,  на  его  взгляд  более  благородных, чем  те  люди,  за  которыми он
охотился.  Сегодня  Тарзан  отправился  раздобыть  оружие.  Интересно знать,
остались ли  хотя  бы  женщины  и дети  в  селении  Мбонг  после  того,  как
карательная  экспедиция  с французского  крейсера  перебила  всех  воинов  в
наказание  за предполагаемое умерщвление д'Арно? Он надеялся,  что там снова
есть воины, иначе ему пришлось бы бог знает как долго искать.
     Человек-обезьяна  быстро  подвигался по лесу и около полудня подошел  к
тому месту, где  раньше стояло  селение, но к величайшему его  разочарованию
джунгли  уже  захватили все  поля,  а  хижины  пришли в  разрушение,  следов
человека не было. Он сначала лазал по развалинам, надеясь найти какое-нибудь
забытое оружие, но поиски его были тщетны, и, отказавшись от своей мысли, он
пошел  вдоль по  берегу ручья, протекавшего в  направлении с юго-востока. Он
знал, что вблизи проточной воды, по всей вероятности, будет другой поселок.
     Дорогой он охотился,  как охотился  со своим племенем обезьян в прежние
времена, как Кала учила его охотиться, выворачивая трухлявые пни, где бывают
приятные  на вкус насекомые,  поднимаясь  высоко на деревья, чтобы  ограбить
птичье гнездо или же бросаясь с быстротою кошки на маленького грызуна. Ел он
и другое,  но чем меньше останавливаться на перечислении  меню обезьяны, тем
лучше,   а   Тарзан  снова   стал   обезьяной,  такой  же  свирепой,  грубой
человекообразной обезьяной, какую воспитала в нем Кала, какой он  был первые
двадцать лет своей жизни.
     Он улыбнулся, вспомнив случайно некоторых друзей, которые сидят сейчас,
невозмутимые  и безупречные,  в помещениях избранного парижского клуба,  как
сидел  он   сам  несколько   месяцев  тому   назад;   иногда   он   внезапно
останавливался, как окаменевший,  уловив обонянием доносимый легким ветерком
запах новой добычи или опасного врага.
     Эту ночь  он  провел  далеко от берега  и  от своей  хижины, в надежном
убежище -- развилине гигантского  дерева, футов  на  сто от земли. Он  опять
поел вволю, на этот раз мяса  Бара --  оленя, которого поймал своим  быстрым
лассо.
     На следующий  день он с утра пустился снова в путь, держась по-прежнему
течения  потока. Три дня  продолжал он свои  поиски, пока не пришел в  такую
часть джунглей, где никогда не бывал. Здесь местность была выше  и лес реже,
а вдали, в просвете между деревьями, виднелась широкая равнина и цепь мощных
гор за  ней. Тут, на открытых полянах, попадалась новая  дичь -- бесконечное
число антилоп и большие стада зебр.
     На четвертый день ноздри его неожиданно втянули совершенно новый запах,
пока  еще едва уловимый, то  был запах человека, но  на  большом расстоянии.
Человек-обезьяна  затрепетал  от  удовольствия.  Все  чувства  у  него  были
напряжены, когда  он  быстро и ловко  втихомолку подвигался между  деревьями
туда,  где  была  добыча. Он  скоро нагнал  его --  одинокого  воина,  мягко
шагающего в джунглях.
     Тарзан  следовал   поверху   шаг  за  шагом,  поджидая,  пока   деревья
расступятся и удобнее будет  метнуть веревку. Пока он  преследовал ничего не
замечающего человека,  новые мысли зашевелились  у человека-обезьяны, мысли,
источник которых надо было искать во влиянии цивилизации.  Он вспомнил,  что
цивилизованный человек никогда не  убивает другого без всякого  повода, хотя
бы незначительного. Положим, Тарзану  нужны были оружие  и  украшения  этого
человека, но разве нельзя получить их, не убивая?
     Чем больше он об  этом думал, тем более отвратительным казалось ему без
надобности  прекратить жизнь  человеческую. И пока он обсуждал сам  с собой,
как  ему поступить,  они вышли на поляну, на  противоположном конце  которой
стояло  обнесенное частоколом  селение,  состоящее из хижин формы  пчелиного
улья.
     Когда воин  вышел  из лесу,  Тарзан  уловил  взглядом внизу бурое тело,
ползшее  по его  следам в  траве  -- это  был Нума-лев. Он тоже  преследовал
черного.  В  одну  минуту  Тарзан  сообразил,  какой  опасности подвергается
туземец, и  отношение его к тому,  в  ком он недавно еще видел добычу, сразу
изменилось: теперь  это  был уже свой  брат-человек, которому угрожает общий
враг.
     Нума  вот-вот  бросится,  некогда  было  перебирать  разные  способы  и
взвешивать возможные результаты. И сразу, почти одновременно,  лев выпрыгнул
из кустов за уходящим черным, Тарзан испустил  предостерегающий крик, черный
обернулся и увидел,  что Нума  остановлен  на полпути волокнистой  веревкой,
петля которой обвилась вокруг его шеи.
     Человек-обезьяна действовал  так быстро,  что не  успел  приготовиться,
чтобы устоять  против толчка и перевеса,  который  получился, когда  веревка
натянулась под огромной тяжестью Нумы; веревка действительно задержала льва,
и он  не успел  вонзить своих  когтей  в  тело черного человека,  но  Тарзан
потерял равновесие и полетел  на землю в шести шагах от взбешенного зверя. С
быстротой молнии Нума бросился на нового  врага, и беззащитный Тарзан был на
этот раз к смерти ближе, чем когда-либо. Спас его черный воин.  Сразу поняв,
что он обязан  жизнью этому  странному белому человеку,  он понял  в  то  же
время,  что только чудом тот может уйти  от  страшных острых клыков, которые
чуть было не вонзились в его собственное тело.
     С быстротой мысли он отнес свое копье  назад и затем  изо всех сил,  со
страшным  напряжением  мышц,  отчетливо  обнаружившихся под  отливающей  как
эбеновое дерево кожей, бросил его  в зверя. Окованное железом оружие не дало
промаху и пронзило гладкое туловище  Нумы от правого бока до левого плеча. С
ревом ярости  и боли зверь обернулся и бросился опять на  черного. Не  успел
сделать дюжину шагов, как  веревка Тарзана снова  остановила его, а когда он
повернул к  человеку-обезьяне, он  зарычал от новой боли: зубчатая стрела до
половины  вошла  в его тело; опять  он остановился, но тут Тарзан  успел уже
дважды обежать с веревкой вокруг ствола большого дерева и закрепить конец.
     Черный понял,  в чем  дело, и  осклабился,  но  Тарзан  знал, что  надо
торопиться  прикончить Нуму, пока  ему  не  удастся  ухватить зубами  тонкую
веревку.  Подбежать к  черному и вытащить длинный нож у него  из ножен, было
делом одной секунды. Потом  он знаками показал черному, чтобы  тот продолжал
выпускать в зверя стрелы, пока он  попытается подобраться к  нему с ножом. И
пока один, стоя с одной  стороны, усиливал мучения  зверя,  другой осторожно
подползал с другой. Нума неистовствовал, он  выл, рычал,  ревел в  ярости и,
поднимаясь на задние  лапы, старался дотянуться то до одного,  то до другого
из своих мучителей.
     Наконец, ловкий человек-обезьяна  улучил  момент  и  бросился  слева  к
зверю. Огромная  рука обвила  бурую  шею,  и  длинное лезвие  погрузилось  с
неумолимостью рока прямо в лютое сердце.
     Тарзан  поднялся, и  белый человек  и черный человек, стоя  над  трупом
убитого зверя, посмотрели друг другу прямо в глаза, потом черный сделал знак
мира и дружбы, и Тарзан от обезьян ответил ему тем же.
     <b>XV
     ОТ ОБЕЗЬЯНЫ ДО ДИКАРЯ</b>
     Шум борьбы  Тарзана  с  Нумой привлек  взволнованную  толпу  дикарей из
селения, и  через  несколько  минут  после того,  как лев умер,  их окружили
гибкие,  черные  воины,  которые  жестикулировали  и  засыпали  их  тысячами
вопросов, не давая им времени отвечать.
     Потом появились женщины  и  дети  --  живые, любопытные  --  и при виде
Тарзана,   вопросы   посыпались   еще  неутомимей.  Наконец,  новому   другу
человека-обезьяны  удалось  заставить  себя слушать,  и, когда  он закончил,
между  жителями селения  началось соревнование: кто  больше почестей воздаст
странному существу, спасшему их товарища и сразившемуся один на один с лютым
Нумой.
     В конце концов они повели его к  себе  в деревню и натаскали ему даров:
птиц, и коз, и вареной пищи. Когда он указал на их оружие, мужчины поспешили
принести копье,  щит, лук  и стрелы. А его первый приятель подарил ему  нож,
которым  Тарзан убил Нуму. Не было ничего, чего бы ему не  отдали,  скажи он
одно слово.
     -- "Насколько это проще",  -- думал  Тарзан, -- "чем  убивать и грабить
для удовлетворения своих нужд". Как  близок он был к тому, чтобы убить этого
человека,  которого  до  того  никогда  не  видел  и  который  сейчас  всеми
имеющимися у него примитивными способами выражает свою дружбу и расположение
к нему, чуть было его не убившему. Тарзану от обезьян было стыдно. Впредь он
будет убивать людей только, если узнает, что они того заслуживают.
     Тут он  вспомнил Рокова. Хотелось бы  ему остаться  с глазу  на  глаз с
русским в темных джунглях, хотя  бы на  несколько  минут. А  если бы  он мог
видеть,  как в это самое время Роков с увлечением отдается  задаче заслужить
расположение  красивой мисс Стронг,  он, вероятно, еще  сильнее  пожелал  бы
отмерить негодяю ту кару, которой он заслуживал.
     Первая  ночь Тарзана  среди  дикарей прошла в дикой оргии в  его честь.
Было пиршество,  потому  что  охотники  принесли антилопу  и зебру,  и  было
поглощено много штофов слабого туземного вина. Когда воины плясали при свете
костров, Тарзан снова  изумился  пропорциональности их фигур и  правильности
черт, типичных для Западного Берега плоских носов и толстых губ не  было и в
помине.   В  состоянии   покоя  на  лицах  мужчин  лежало  выражение  ума  и
достоинства, многие женщины очень располагали в свою пользу.
     Во время плясок Тарзан впервые  обратил внимание,  что  на некоторых из
мужчин  и  на  многих  женщинах  были  золотые украшения,  главным  образом,
браслеты и  запястья, очень тяжелые,  очевидно,  кованые.  Когда  он выразил
желание осмотреть их,  собственница одного из таких  браслетов сняла его  и,
протянув  Тарзану,  знаками  дала понять, что просит его  принять браслет  в
подарок.  При   ближайшем  осмотре  оказалось,   что  украшение  сделано  из
самородного золота, что очень удивило  Тарзана,  так как он никогда не видел
золотых  украшений  на  дикарях Африки,  разве  мелкие  безделушки,  которые
прибрежные жители  покупают,  выменивают  или выкрадывают  у  европейцев. Он
пробовал узнать у своих хозяев,  откуда  они берут этот  металл, но  они  не
понимали его.
     Когда пляски закончились, Тарзан собрался уходить, но они почти умоляли
его  воспользоваться  их  гостеприимством  и  поселиться  в  большой хижине,
которую вождь отвел специально для него, в стороне от остальных. Он пробовал
объяснить  им,  что вернется  утром, но  они  не понимали.  Когда он наконец
отошел  от них и  направился  в конец поселка, в  противоположную  от  ворот
сторону, они еще больше недоумевали.
     Но Тарзан  прекрасно знал, что  делает. Опыт  прошлого  научил его, что
туземные  селения  всегда  наводнены  насекомыми  и  мелкими  грызунами,  он
предпочитал искать  убежища на качающемся  дереве  под открытым  небом,  чем
забираться в отравленную атмосферу грязной хижины.
     Туземцы шли  за ним  следом до того  места, где над частоколом  нависли
ветви большого  дерева, а  когда он подпрыгнул  и,  схватившись  за  одну из
веток, исчез наверху в  листве,  точь-в-точь, как  Ману-мартышка,  раздались
громкие возгласы  удивления. С полчаса  они звали его, уговаривая спуститься
обратно, но  так  как он не отзывался, то они разбрелись по своим хижинам  и
улеглись на циновках.
     Тарзан ушел глубже в лес, пока не  отыскал дерева, удовлетворявшего его
примитивным  требованиям;   тогда,  свернувшись  в   большой  развилине,  он
немедленно уснул крепким сном.
     На следующее утро он спрыгнул в  поселок так же  неожиданно, как  исчез
накануне.  Сначала  туземцы  были поражены  и  испуганы,  но,  узнав  своего
вчерашнего гостя, встретили его радостными криками и хохотом. В этот день он
участвовал вместе  с  черными  воинами  в большой охоте  на  равнине,  и  их
уважение к  нему  и восторги еще возросли,  когда они увидели, как  ловко он
справляется с их грубым оружием.
     Тарзан  целые  недели жил  со своими дикими друзьями, охотясь с ними на
буйволов, антилоп и зебр ради мяса, на слонов ради слоновой кости. Он быстро
научился их речи, узнал их наивные обычаи и этику примитивно дикой жизни. Он
убедился, что  они не людоеды и с отвращением и презрением смотрят  на  тех,
кто ест человеческое мясо.
     Бузули, воин, которого  он преследовал до деревни,  рассказал ему много
легенд своего племени: как  много лет тому назад народ  его пришел с севера,
после  долгих дней  пути,  как  они были некогда  великим  и  могущественным
племенем,  и  как охотники за  рабами произвели среди  них такие опустошения
своими смертоносными ружьями, что численно сохранились только жалкие остатки
их племени, а прежней мощи нет и в помине.
     -- Они  охотились на нас,  как  охотятся  на  диких зверей, --  говорил
Бузули, -- они не знали  жалости. Они приходили,  если не за  рабами, то  за
слоновой костью, а чаще за тем и за другим. Мужчин наших они убивали, женщин
угоняли,  как овец. Мы  много лет боролись с  ними, но  наши  копья и стрелы
ничего  не могли сделать  с  их палками, из которых вылетал  огонь и свинец,
несшие смерть  на  гораздо большее расстояние,  чем  то,  с  которого  самые
сильные наши воины могли достать своими копьями или стрелами. Наконец, когда
отец мой  был еще молод, арабы пришли снова, но воины наши задолго узнали об
их приближении,  и  тогда Човамби,  который  был тогда вождем, сказал своему
народу, чтобы они  собрали  свое  имущество и шли за ним, что он поведет  их
далеко на  юг,  пока не  найдется такого места,  куда  арабские наездники не
могли бы добраться.
     И они  сделали,  как он повелел им, собрав  все  свое имущество и много
слоновых  клыков. Месяцы шли они, терпя неслыханные лишения, потому что путь
их вел через густые джунгли и высокие  горы, но, в  конце концов, они пришли
сюда, и, хотя пытались искать дальше, но лучшего места найти не могли.
     -- А наездники арабские вас так и не разыскали? -- спросил Тарзан.
     -- С год тому назад  небольшая кучка арабов и мануемов появилась здесь,
но мы прогнали их, многих убив.  Много  дней мы  преследовали их,  как диких
зверей, какие  они  и есть,  убивая  их  по одиночке,  пока осталась  только
небольшая горсточка, но она ушла от нас.
     Рассказывая, Бузули потрагивал тяжелый  золотой  браслет,  охватывающий
блестящую черную  кожу его левой руки. Тарзан смотрел на браслет, но мыслями
был далеко. Но  вдруг  вспомнил о вопросе,  который  задавал, когда  впервые
попал к  этому племени, но  на который тогда не получил ответа. За последние
недели в его памяти  не было места для таких тривиальных вещей,  как золото,
он был настоящим первобытным человеком, занятым заботой только о сегодняшнем
дне.  Но  внезапно вид золота  пробудил  дремавшего  в  нем  цивилизованного
человека с его алчностью.
     Этот урок  Тарзан прошел  основательно за  короткое свое  знакомство  с
жизнью цивилизованных людей. Он знал, что золото дает власть и удовольствия.
Он показал на украшение.
     -- Откуда у вас этот желтый металл, Бузули? -- спросил он.
     Черный указал на юго-восток.
     -- Одну луну надо пройти, может быть немного больше, -- отвечал он.
     -- Ты был там?
     -- Нет, но  кое-кто из наших был,  много лет назад,  когда мой отец был
еще  молодой. Один из тех отрядов, которые искали нового  местоположения для
племени,  попал  к странному  народу, у  которого  было много  украшений  из
желтого металла. И копья, и стрелы у них были окованы этим металлом,  и пищу
они варили в котлах из такого же крепкого металла, как мой браслет.
     Они жили  большим  селением, и  хижины их  были выстроены из  камня,  а
кругом высокие  стены. Они были  очень свирепы, и, выбежав, напали на  наших
воинов, даже не дав им времени сказать,  что  пришли они  с  мирными целями.
Наших было немного, но они твердо держались на вершине маленького скалистого
холма,  пока свирепые люди  с заходом солнца не ушли обратно в город.  Тогда
наши  воины спустились с холма и, сняв  много украшений из желтого металла с
трупов убитых  врагов, ушли  из долины, и  с тех пор никто  из наших туда не
возвращался.
     Они злой народ, не белый и не  черный, и все покрыты волосами,  вот как
Болгани-горилла. Да, это скверные люди, и Човамби был рад, когда выбрался из
их страны.
     --  Не осталось ли в  живых кого-нибудь из  тех,  кто ходил с Човамби и
видел этих странных людей и их удивительный город? -- спросил Тарзан.
     -- Наш вождь, Вазири, был там, -- отвечал Бузули, -- он был тогда очень
юн, но сопровождал Човамби, своего отца.
     В этот же вечер  Тарзан расспросил  Вазири, теперь уже старика, и узнал
от  него,  что  путь дальний,  но  дорога  не  трудная,  и  Вазири ее хорошо
запомнил.
     -- Десять дней мы шли вдоль  реки, что протекает вблизи нашего селения.
Мы поднимались к ее истокам, пока на  десятый день  не подошли  к маленькому
источнику высоко  на склоне  величавой  горы, одной из гор целого хребта. От
этого  источника берет начало  наша река.  На следующий  день  мы перевалили
через  вершину  горы, и на той  стороне  нашли узенькую речушку,  по  берегу
которой мы и пошли. Она привела нас в  большой лес. Много дней  держались мы
речки, следуя за всеми ее изгибами, она сначала обратилась в настоящую реку,
а потом привела нас к большой реке, в которую она вливалась.
     Большая  река протекала через обширную равнину.  Мы пошли по берегу ее,
вверх по  течению,  рассчитывая  выйти на  более  открытую местность. Спустя
двадцать  дней  с того времени, как мы  перевалили гору  и вышли за  пределы
своей  страны,  мы подошли  к новому горному хребту  и стали  подниматься по
склону  горы.  Тут уже  не  большая река, а маленькая  речонка  служила  нам
проводником, потом  она  обратилась  в  ручеек,  и, наконец,  мы  подошли  к
небольшому подъему у самой верхушки горы. Отсюда брала начало большая река.
     Помню,  недалеко от этого водоема мы  расположились лагерем в последнюю
ночь, и было очень холодно, потому что гора была высокая. На следующий  день
мы  поднялись  на самую верхушку с тем, чтобы посмотреть, что за земля лежит
по ту сторону  и,  если она  окажется не лучше тех мест, какие мы проходили,
вернуться к своим и сказать им, что самое лучшее место в мире то, на котором
они уже живут.
     Взобравшись  по  скалам на  вершину,  где была небольшая  площадка,  мы
увидели неглубоко внизу очень узкую  долину, на дальнем конце которой стояло
большое  селение,  выстроенное  из камня,  причем  часть зданий  уже  успела
разрушиться.
     Кончался  рассказ Вазири  буквально  так, как то, что Тарзан слышал  от
Бузули.
     --  Я хотел бы пойти посмотреть на этот  город, -- сказал  Тарзан, -- и
получить немного желтого металла от его свирепых жителей.
     --  Путь дальний, --  отвечал  Вазири, --  и  я уже стар,  но  если  ты
подождешь, когда кончится время дождей и реки войдут в свои берега, я возьму
с собой несколько человек воинов и пойду с тобой.
     И  Тарзану  пришлось  довольствоваться  таким  решением,  хотя  он, как
нетерпеливый  ребенок,  предпочел бы пуститься в  путь  на другой  же  день.
Тарзан от обезьян в самом деле был ребенком или первобытным человеком, что в
некоторых отношениях одно и то же.
     Через день  несколько  человек охотников  вернулись  в селение с  юга с
известием,  что в расстоянии нескольких  миль  есть  большое  стадо  слонов.
Влезая на деревья, они  хорошо рассмотрели  стадо, в котором, по их  словам,
было  несколько  больших  самцов  с клыками,  много самок, молодых  слонят и
молодых, но уже выросших самцов, кость которых особенно хороша.
     Конец дня и вечер  ушли  на  приготовления  к охоте. Натачивали копья и
стрелы, перетягивали луки, наполняли колчаны; а тем временем местный  колдун
ходил  в толпе,  предлагая заклинания  и амулеты,  которые  предохраняют  от
ранений или приносят счастье на охоте.
     На рассвете охотники отбыли. Всего шло пятьдесят  черных воинов и среди
них, гибкий и подвижный как молодой лесной бог, шел Тарзан от обезьян, и его
смуглая  кожа резко выделялась на фоне эбеновых тел  его  спутников.  Только
цветом  кожи  он и отличался от них. Он был так же вооружен, как они, на нем
были  надеты такие же украшения,  он говорил  на их языке, смеялся и шутил с
ними, и не хуже их  перед уходом из деревни с криком  скакал в дикой пляске.
Дикарь среди  дикарей. И не может быть  сомнения, что,  задай  он себе  этот
вопрос, он,  наверное, признал бы,  что чувствует себя ближе этим людям и их
жизни,  чем  своим  парижским  друзьям, привычкам  которых  он  по-обезьяньи
успешно подражал в течение нескольких месяцев.
     Он вспомнил  д'Арно,  и  веселая  улыбка раздвинула  губы,  показав ряд
крепких  белых зубов: что бы изобразилось на лице безукоризненного француза,
если бы он мог  каким-нибудь способом  увидеть Тарзана в эту  минуту. Бедный
Поль, который  гордился тем,  что  искоренил в  своем друге последние  следы
дикого человека.
     -- Как быстро я опять пал! --  думал Тарзан, но в  глубине души  он  не
считал  это  падением,  --  наоборот,  он  жалел   несчастных  парижан,  под
бдительными взглядами полисменов следящих за тем, чтобы они  только и делали
то, что скучно и надумано.
     Через два  часа они дошли  до  той  местности, где  накануне видны были
слоны. Отсюда  они  пошли  медленней,  высматривая  следы больших  животных.
Наконец попали на хорошо заметную тропинку, по которой стадо прошло не очень
давно. С  полчаса они гуськом  шли по ней. Первым поднял руку Тарзан  в знак
того, что добыча близко, его острое обоняние предупредило его.
     Черные отнеслись к его словам недоверчиво.
     -- За мной, -- сказал Тарзан, -- тогда вы увидите.
     С ловкостью белки он вспрыгнул на дерево и быстро пробежал до верхушки,
один из черных следовал за ним  медленно и осторожно.  Когда он добрался  до
ветки рядом  с той,  на которой сидел человек-обезьяна,  тот  показал ему по
направлению  к югу, и там, на расстоянии нескольких сот ярдов, черный увидел
много  больших черных  спин, двигавшихся  взад и вперед над высокими травами
джунглей.  Он  знаками  показал  направление  внизу  стоящим  и  на  пальцах
пересчитал, сколько видно животных.
     Охотники  немедленно  двинулись  вперед;  черный,  влезший  на  дерево,
поспешил  спуститься,  а Тарзан  выбрал излюбленный им путь -- по  деревьям,
средним ярусом.
     Охотиться  на  диких слонов с примитивным оружием первобытного человека
-- дело не  шуточное. Тарзан  знал, что из  туземцев немногие племена на это
решаются, и  испытывал некоторое чувство гордости от сознания, что его племя
принадлежит к этим немногим, он уже  начинал мысленно причислять себя к этой
маленькой общине.
     Подвигаясь  вперед  по  деревьям,  Тарзан  видел,   как  черные  воины,
расположившись  полукругом,  ползком подбираются  к ничего не  подозревающим
слонам. Наконец, они  приблизились настолько,  что  слоны не могли не видеть
их. Тогда, наметив себе двух крупных, старых слонов, по данному сигналу, все
пятьдесят  человек выскочили  из травы, в которой скрывались, и метнули свои
тяжелые боевые копья в двух отмеченных исполинских животных. Одно из них так
и  не двинулось  с того места, где стояло,  когда дождь прекрасно нацеленных
копий осыпал его,  потому  что  два особенно метких  копья  проникли  ему  в
сердце, колени у него подогнулись, и оно без сопротивления рухнуло наземь.
     С  другим, стоящим на одну голову ближе  к охотникам, дело обошлось  не
так просто; хотя ни одно копье не дало промаха, в большое сердце не проникло
ни одного.
     Несколько мгновений огромный самец  стоял не двигаясь,  только  яростно
трубил  от боли и злобы  и ворочал маленькими  глазками.  Черные скрылись  в
джунглях  раньше,  чем  слабые глаза чудовища  успели их  разглядеть,  но он
уловил звук их передвижения и бросился на звук, ломая кустарники и небольшие
деревья.
     Случилось, что на пути ему попался Бузули, и он нагонял его так быстро,
что  казалось,  будто  черный стоит  на  месте, тогда  как  он  развивал всю
возможную скорость, чтобы уйти от неминуемой  смерти, которая гналась за ним
по  пятам.  Тарзан,  наблюдая  с  одной из веток  близстоящего  дерева,  был
свидетелем  всей  сцены и, видя  угрожающую его другу  опасность, побежал по
направлению к взбешенному  животному,  рассчитывая  громкими криками отвлечь
его внимание.
     Но не стоило стараться: животное  ничего  не слышало и не видело, кроме
того одного существа, которое взбесило его, а теперь убегало от него со всех
ног.  Тарзан  понял,  что  только  чудо  может  спасти  Бузули,  и  так   же
бессознательно, как раньше когда-то  бессознательно преследовал этого самого
человека, Тарзан бросился навстречу слону, чтобы спасти черного воина.
     Он  еще держал в  руках свое копье. Тантор был всего шагах в  шести  --
семи от своей жертвы, как  вдруг перед ним очутился,  словно с неба упавший,
мускулистый белый воин.  Слон  уклонился немного вправо,  чтобы расправиться
сначала с дерзким, который посмел встать между ним и намеченной  им жертвой,
но  он  не  учел,  с какой молниеносной быстротой  могут  быть  приведены  в
действие  эти  стальные мускулы,  с  быстротой,  которая  может  привести  в
недоумение даже более острые глаза, чем танторовские.
     Слон  не  успел еще  даже сообразить,  что новый  его  враг  отскочил в
сторону,  как  Тарзан  направил  свое  копье  с  железным наконечником из-за
огромного плеча прямо в сердце, и колоссальное толстокожее свалилось у самых
ног человека-обезьяны.
     Бузули не успел заметить, каким образом был спасен, но  Вазири,  старый
вождь,  видел  все,  видели  и  некоторые  воины,  и  все  они  с  восторгом
приветствовали Тарзана, столпившись вокруг него и убитого им животного.
     Когда  он  вскочил на  труп  и  испустил боевой  клич,  которым  всегда
оповещал о  победе,  черные в  страхе  отпрянули, потому  что  им  этот крик
напоминал жестокого  Болгани,  которого они  боялись не  меньше, чем боялись
Нуму-льва, притом страхом, к которому примешивалось своего  рода  почтение к
человекообразному  существу, обладавшему,  по их мнению,  сверхъестественной
силой.
     Но  когда Тарзан  опустил закинутую вверх  голову и улыбнулся  им,  они
успокоились, хотя и не поняли. Не пришлось им никогда понять вполне странное
существо, которое  бегало по деревьям так же  быстро, как  Ману, а  на земле
чувствовало себя свободнее их; которое отличалось от них только цветом кожи,
но сильнее было в десять  раз  и могло  выходить один  на  один против самых
свирепых обитателей свирепых джунглей.
     Когда  собрались  все  охотники,  охота возобновилась  опять,  началось
преследование уходящего стада. Но  не прошли они  и  нескольких сотен ярдов,
как сзади издалека донеслось странное щелканье.
     На  мгновение  все  замерли,  напряженно  прислушиваясь.  Потом  Тарзан
заговорил.
     -- Ружья! -- сказал он. -- Напали на селение.
     --   Назад!  --  крикнул  Вазири.   --  Арабские  наездники  со  своими
рабами-людоедами вернулись за нашей слоновой костью и нашими женщинами.
     <B>XVI
     НАБЕГ</B>
     Воины  Вазири  быстрым  шагом  направились джунглями к селению. Вначале
резкое  щелканье  ружей  впереди заставляло  их  торопиться, но  скоро общая
стрельба сменилась  одиночными  выстрелами,  потом смолкли и те,  признак не
менее  зловещий,  потому  что  маленький  отряд,  спешивший  на помощь,  мог
объяснить такое затишье только тем, что  плохо защищенное селение отдано  во
власть врага, располагающего превосходящими силами.
     Возвращающиеся  охотники  прошли  немного  больше  трех  миль из  пяти,
отделявших  их  от  селения,  когда  им  стали  попадаться  первые  беглецы,
спасшиеся от пули или рук неприятеля. Около дюжины женщин, юношей и девушек,
настолько взволнованных,  что  трудно  было  понять  их, когда  они пытались
рассказать Вазири о беде, свалившейся на его народ.
     -- Их столько, сколько листьев в  лесу, -- кричала  одна  из женщин, --
много  арабов и несметное число мануемов,  и все с ружьями. Они подкрались к
деревне незаметно для нас и бросились на нас, убивая мужчин, женщин и детей.
Кто мог,  бежал в джунгли,  но большинство убито.  Не  знаю,  брали  ли  они
пленников, мануемы кричали, что всех нас перебьют  и съедят  за то,  что  мы
убили их друзей в прошлом году.
     Движение   к   селению   возобновилось    медленнее    и   с   большими
предосторожностями, потому что Вазири знал, что уже поздно спасать, остается
только мстить.  Встретилось еще несколько десятков беглецов, среди  них были
мужчины, и отряд Вазири усиливался.
     Несколько  воинов были посланы ползком  на  разведку. Вазири остался  с
главными силами,  которые  он  вытянул  в  одну  линию,  широким  полукругом
охватывавшую лес. Тарзан шел рядом с вождем.
     Один из разведчиков вернулся. Он побывал вблизи селения.
     -- Они в ограде, -- шепнул он.
     -- Хорошо! Мы бросимся на них и  перебьем  их, -- сказал Вазири и готов
был отдать распоряжение, но Тарзан удержал его.
     --  Погоди, --  остановил  он его. -- Если  в  ограде хотя бы пятьдесят
ружей, нас отбросят и перебьют. Я сначала один проберусь по деревьям и узнаю
точно,  сколько  их и может ли наше нападение сколько-нибудь рассчитывать на
успех. Если нет никакой надежды, безумно терять зря хотя бы одного человека.
Я думаю, нам легче будет взять их хитростью, чем силой. Вы подождете?
     -- Хорошо! Иди! -- отвечал вождь.
     Тарзан прыгнул на дерево и исчез по направлению  к селению. Он двигался
еще  осторожнее обычного, потому  что  знал, что эти люди вооружены ружьями,
которые достанут его и на верхушке дерева.  А когда  Тарзан от обезьян хотел
быть осторожным, он  двигался так бесшумно  и так умел спрятаться от  взоров
врагов, что ни одно существо в джунглях не могло бы в этом сравниться с ним.
     В  пять  минут  он  уже добрался  до  большого  дерева,  нависшего  над
частоколом в конце  селения, и оттуда посмотрел  внутрь ограды. Он  насчитал
пятьдесят  арабов,  а мануемов было  примерно раз  в пять  больше. Последние
насыщались  и на глазах у  своих белых  повелителей готовили страшное блюдо,
которое является обязательной  принадлежностью их пиршеств каждый раз, когда
после победы тела побежденных остаются у них в руках.
     Человек-обезьяна  увидел  ясно,  что  напасть  на   эту   дикую   орду,
вооруженную ружьями и забаррикадировавшуюся  за  запертыми воротами селения,
было бы  задачей  неблагодарной;  он вернулся к  Вазири  и  посоветовал  ему
выжидать, так как он, Тарзан, придумает лучший план.
     Но перед этим  один из беглецов  рассказал Вазири,  как  была убита его
старая  жена,  и  обезумевший от  ярости  старик  забыл всякую осторожность.
Собрав  вокруг себя своих воинов, он  приказал им идти в атаку, и  маленький
отряд,  немногим  более ста  человек, размахивая  копьями,  с дикими воплями
ринулся к воротам селения.  Не добежали они и до  середины поляны, как арабы
открыли из-за  частокола уничтожающий огонь. При первом же залпе пал Вазири,
нападающие замедлили ход, следующий  залп выбил  человек  шесть из их рядов.
Немногие  добежали  до запертых ворот  и тут же  были убиты, не было ни тени
надежды  проникнуть  внутрь. Атака  кончилась  неудачей,  и оставшиеся воины
рассыпались по лесу.
     Когда  они  повернули к  лесу,  арабы  открыли  ворота и  бросились  их
преследовать, чтобы  окончательно перебить  все  племя.  Тарзан направился к
лесу одним из последних; он не спешил и время от времени оборачивался, чтобы
послать хорошо нацеленную стрелу в одного из преследователей.
     В  джунглях  он  увидел  небольшую кучку  черных,  с  решительным видом
поджидающих  приближающуюся шайку. Тарзан крикнул им, чтобы они рассеялись и
держались подальше до темноты, когда можно будет собрать свои силы.
     -- Слушайтесь меня, -- убеждал он их, -- и мы победим неприятеля. Ночью
соберитесь кружными путями к тому  месту, где мы сегодня били  слонов. Там я
объясню  вам свой план, и вы увидите, что  он хорош.  Нельзя с вашими малыми
силами и простым оружием бороться против такого количества арабов и мануемов
с ружьями.
     В конце концов они согласились.
     --  Если  вы  рассеетесь,  --  в  заключение  объяснил  им  Тарзан,  --
неприятелю  тоже придется рассеяться для погони, а тогда, пожалуй, вы можете
подстрелить  своими  стрелами  не одного  мануема,  если  сами будете хорошо
скрываться за деревьями.
     Только они отошли  подальше  в лес, как первые  преследователи вошли  с
поляны на опушку.
     Тарзан пробежал  немного  внизу, потом поднялся  на деревья, на верхний
ярус и,  повернув назад,  направился к  селению. Он скоро убедился, что  все
арабы и мануемы  ушли в погоню,  в  деревне  остался только  один часовой  и
закованные пленники.
     Часовой  стоял у открытых  ворот,  глядя  в  лес, и  не  видел  ловкого
гиганта, соскочившего с дерева у противоположного конца деревенской улицы. С
луком наготове человек-обезьяна крался неслышно.
     Пленники узнали его и широко раскрытыми, загоревшимися надеждой глазами
следили  за  ним.  Вот  он  уже  остановился  в десяти  шагах  от  ничего не
подозревающего  мануема.  Древко  отнесено  назад  на  уровне серого  глаза,
бегающего по  его  гладкой  поверхности.  Вот  смуглые пальцы  разжались,  и
часовой упал лицом вперед без единого звука. Копье пронзило сердце.
     Тогда  Тарзан обратился к  женщинам  и юношам,  прикованным  затылок  к
затылку к  длинной невольничей  цепи.  Их было  около  пятидесяти.  Не  было
времени разбивать замки, и человек-обезьяна предложил им идти, как они есть,
и подобрав ружье  и сумку с патронами убитого часового, он вывел их из ворот
селения в лес, в противоположную от деревни сторону поляны.
     Они  продвигались  вперед  медленно и  с  трудом, потому  что  люди  не
привыкли  к  невольничьим  кандалам,  некоторые падали  и увлекали  за собой
других. Кроме  того,  Тарзану  пришлось делать  крюк  во избежание встречи с
возвращающимися врагами. Он  ориентировался по отдельным  выстрелам, которые
показывали, что арабская  шайка еще в соприкосновении с туземцами; но Тарзан
знал, что,  если последние послушались его совета, потери могут быть  только
на стороне грабителей.
     В сумерки стрельба прекратилась, и Тарзан таким образом знал, что арабы
вернулись  в  селение.  Он  с  трудом  подавил  торжествующую улыбку,  когда
вспомнил, в какое они придут неистовство, когда  увидят, что часовой убит, а
пленные  уведены.  Тарзан   охотно  забрал  бы  и  запасы  слоновой   кости,
находившиеся  в  деревне, хотя бы  для  того, чтобы еще  сильней раздразнить
врага,  но невозможно было  взваливать  на измученных  женщин  и  подростков
тяжелую ношу. Кроме того,  Тарзан рассчитывал спасти слоновую  кость  другим
способом.
     Было  около полуночи, когда  Тарзан вместе со своей медленно движущейся
вереницей  вышел к тому месту, где  лежали слоны.  Еще издали им  показывали
путь  большие  костры, которые  туземцы развели  посреди наскоро  устроенной
"бомы", частью, чтобы согреваться, частью, чтобы отпугивать львов.
     Когда они близко подошли к лагерю, Тарзан окликнул, чтобы те знали, что
идут друзья. Радостно был встречен маленький отряд, когда  свет костров упал
на  длинную  вереницу  скованных родственников  и  друзей.  Их  уже  считали
погибшими и Тарзана тоже.
     Довольные черные не прочь были  бы всю ночь пропировать, угощаясь мясом
слона, но Тарзан  настоял, чтобы они постарались выспаться  возможно  лучше,
так как на следующий день начнется работа.
     Впрочем,  уснуть  было не  так просто:  женщины,  потерявшие мужей  или
детей,  непрестанно  вопили и выли.  Наконец, Тарзану удалось  заставить  их
замолчать,  сказав, что своими  криками они привлекут арабов,  которые  всех
перебьют.
     Рассветало,  и Тарзан  объяснил воинам свой  план  военных  действий, с
которым все согласились; это был единственно возможный  способ отделаться от
непрошенных посетителей и отомстить за убитых.
     Прежде всего женщины и дети под охраной двадцати стариков и юношей были
отправлены к югу, за пределы боевой зоны. Им было сказано устроить временные
хижины и окружить их "бомой" из ветвей колючих кустарников, потому что план,
который предложил Тарзан, мог потребовать для своего осуществления несколько
дней,  а,  может  быть,  и  недель,  и все это  время воины не будут  к  ним
присоединяться.
     Часа  через  два  после  восхода  солнца черные  воины  редким  кольцом
окружили деревню. С промежутками они были размещены высоко на  деревьях. Вот
упал  внутри  ограды   один  мануем,  пронзенный  стрелой.  Никаких  обычных
признаков:  ни  диких  боевых  криков,  размахивания  копьями,  без чего  не
обходится  ни одна  атака  дикарей,  -- только молчаливый вестник  смерти из
молчаливого леса.
     Беспримерный случай привел в бешенство арабов и мануемов. Они бросились
к воротам, чтобы наказать дерзкого, но оказалось, что они не  знают, в какой
стороне может быть враг. Пока они  обсуждали положение, араб из их же группы
молча опустился наземь с тонкой стрелой в груди.
     Тарзан  разместил  на  окружающих  деревьях  лучших  стрелков  племени,
приказав им не выдавать ни в коем случае своего присутствия. Выпустив своего
вестника  смерти, черный  скрывался за  ствол дерева и не показывался до тех
пор, пока зоркий глаз не убеждал его, что никто не смотрит в его сторону.
     Трижды бросались  арабы  через  поляну  в ту  сторону, откуда,  как  им
казалось,  летели  стрелы,  но  каждый  раз  новая  стрела, посланная сзади,
выхватывала кого-нибудь из их рядов. И они поворачивали и бросались в другую
сторону.  Наконец,  они  решили обыскать лес, но  черные  рассыпались во все
стороны, и никаких следов неприятеля арабы не нашли.
     Но вверху, из  густой листвы гигантского дерева следила за ними мрачная
фигура: Тарзан от обезьян парил над ними, как  тень  смерти. Вот один мануем
шел впереди  своих товарищей, невозможно было сказать, откуда пришла смерть,
но  пришла  она  быстро,  и  сзади идущие  споткнулись  о  тело  товарища  с
неизбежной  стрелой  в  груди.  Такой способ  ведения военных действий скоро
начал надоедать белым, и не  удивительно, что среди мануемов вскоре началась
паника.
     То одного, то другого смерть выхватывала из общих рядов, и каждый раз в
теле находили страшную стрелу, посланную с точностью сверхчеловеческой прямо
в  сердце  жертвы.  И хуже  всего было то, что  ни разу за все утро, они  не
видели и не слышали ничего, что выдавало бы присутствие врага, ничего, кроме
этих безжалостных стрел.
     И в  самом селении, когда они вернулись  туда, было не лучше. Нет-нет с
различными   промежутками  то  один,  то  другой   падали  мертвыми.  Черные
уговаривали  своих  белых господ уйти скорей  из этого  страшного  места, но
арабы не решались пуститься в путь лесом, полным новыми и страшными врагами,
притом пуститься нагруженными большими запасами слоновой кости, которые  они
нашли в деревне; бросить же слоновую кость они ни за что не согласились бы.
     В конце концов все участники набега попрятались в соломенных хижинах --
там их, по крайней мере, не достанут стрелы. Тарзан со своего дерева наметил
себе хижину, в которую ушел предводитель  арабов и, покачиваясь на свисающей
ветке,  он  со  всей  силой  своих  исполинских  мышц  бросил  копье  сквозь
соломенную крышу. Болезненный крик показал, что копье попало в цель. Показав
таким образом, что нет им  нигде защиты, Тарзан вернулся в лес, собрал своих
воинов  и  отошел  с ними  на милю в сторону,  чтобы  отдохнуть и поесть. На
нескольких деревьях он оставил часовых, но погони не было.
     Осмотрев свои  силы, он убедился, что нет никаких потерь, никто даже не
был ранен, а  по  самому скромному подсчету пало не меньше двадцати  врагов,
пронзенных  стрелами. Они  были вне себя  от восторга  и  хотели  непременно
закончить день  блестящим набегом на селение, чтобы покончить с врагами. Они
даже  говорили о мучениях, каким подвергнут мануемов, которых  они  особенно
возненавидели, когда Тарзан положил конец их мечтаниям.
     -- С ума вы сошли, -- крикнул он. --  Я показал вам, как надо сражаться
с  этими людьми.  Вы  уже убили двадцать  человек,  не потеряв  ни одного, а
вчера,  действуя  по-своему, как вы хотите  действовать  сейчас, вы потеряли
дюжину, не убив ни одного араба или мануема. Вы будете сражаться  так, как я
говорю, или я уйду в свою землю.
     Они испугались его угрозы и обещали слушаться его во всем.
     -- Хорошо, -- сказал он, -- на сегодняшнюю  ночь мы вернемся  в прежний
лагерь. Я хочу дать арабам маленький урок, чтобы они знали, что их  ожидает,
если  они   останутся  здесь.  Но  помощников  мне   не  нужно.  Они  начнут
успокаиваться, и тем хуже подействует на них переход опять к страху.
     Вернувшись  во  вчерашний  лагерь, они  развели  большие  костры  и  до
глубокой ночи ели  и рассказывали друг другу  происшествия сегодняшнего дня.
Тарзан проспал  до полуночи, потом  поднялся и  скрылся  во  мраке леса. Час
спустя  он  был на  поляне  у  селения.  Внутри  ограды был разведен  огонь.
Человек-обезьяна подполз к самой решетке и в промежутке между кольями увидел
одинокого часового, сидящего у огня.
     Тарзан спокойно направился к дереву  в  конце улицы, неслышно взобрался
на свое  место  и вставил  стрелу в лук. Несколько  минут  он прицеливался в
часового, но вскоре убедился,  что благодаря качанию веток и мельканию огня,
слишком много шансов  промахнуться, а надо попасть прямо  в сердце для того,
чтобы удалось провести задуманный план.
     Он  принес  с собой  кроме лука  и  стрел свое  лассо и  ружье, которое
отобрал накануне у убитого часового.  Спрятав  все это  в  одной из развилин
дерева,  он  легко соскочил наземь внутрь ограды, вооружившись только  своим
длинным ножом.  Часовой  сидел к нему спиной. Как кошка  подползал Тарзан  к
дремлющему  человеку.  Он был уже в  двух  шагах от  него, еще миг  -- и нож
неслышно вонзится в сердце.
     Тарзан  приготовился к прыжку -- быстрому  и  верному способу нападения
зверя  джунглей  --  как  вдруг  часовой,  предупрежденный каким-то  неясным
чувством, вскочил на ноги и повернулся к человеку-обезьяне.
     <B>XVII
     БЕЛЫЙ ВОЖДЬ ПЛЕМЕНИ ВАЗИРИ</B>
     Когда взгляд черного мануема  остановился на  странной  фигуре, стоящей
перед ним в угрожающей позе, с ножом в руке, глаза его расширились от ужаса.
Он забыл о ружье, которое держал в руке. Забыл, что можно позвать на помощь.
Он думал только  о том,  как бы  уйти от этого  страшного белого  дикаря, от
этого гиганта, на массивных мышцах груди которого играл отблеск пламени.
     Но  не успел он  повернуться, как Тарзан был  уже возле  него, и  когда
часовой хотел крикнуть, было уже поздно.  Большая рука схватила его за Горло
и свалила наземь; он боролся изо всех сил, но напрасно: с цепкой свирепостью
бульдога  ужасные  пальцы  сжимались  все теснее  вокруг  его  горла.  Скоро
человек-мануем затих.
     Человек-обезьяна  перебросил  тело  через  плечо   и,  подобрав   ружье
часового,  неслышно  прошел улицей  к дереву, благодаря  которому  так легко
проникал  внутрь  селения. Там  он  спрятал  тело высоко  в  густой  листве,
предварительно  сняв с него  сумку с  патронами. Потом  с ружьем в  руке  он
продвинулся вперед на ветке, с которой хорошо  мог  видеть хижины. Тщательно
взяв на прицел ульеобразную хижину, в которой помещался предводитель арабов,
он нажал на курок, и почти сразу послышался ответный стон. Тарзан улыбнулся.
Заряд попал в цель.
     После выстрела минуту царило молчание, а потом арабы и мануемы высыпали
из  хижин как рой рассерженных ос, пожалуй, не столько рассерженных, сколько
перепуганных. Напряжение предыдущего сказалось на нервах и белых и черных, и
этот  единственный выстрел  заставил  расстроенное  воображение  заработать,
строя самые ужасные предположения.
     Когда они заметили, что часовой исчез, страхи отнюдь не улеглись, и для
того, чтобы  придать  себе мужества  воинственными  действиями,  они  быстро
начали палить сквозь ограду, хотя  неприятеля нигде  не  было видно.  Тарзан
воспользовался трескотней пальбы, чтобы выстрелить в толпу.
     Никто не слышал  его выстрела, но близстоящие  видели, как один  мануем
упал наземь; наклонились над ним, но он был мертв. Тогда паника окончательно
охватила  мануемов,  и арабы  едва удерживали  их от бегства  без  оглядки в
джунгли.
     Спустя некоторое  время, они  начали успокаиваться  и подбодрились.  Но
передышка  была  непродолжительная.  Только они  решили, что  больше  нечего
бояться,  как Тарзан испустил боевой клич  и, когда  грабители обернулись на
голос, человек-обезьяна, раскачав  хорошенько  тело убитого часового,  вдруг
бросил его через их головы.
     С  воплями  ужаса  разбежалась  толпа  в  разные  стороны, спасаясь  от
странного,  незнакомого  существа, которое собирается спрыгнуть на  них.  Их
расстроенное  воображение   приняло  падающее  тело  часового  за  какого-то
огромного хищного зверя. Спасаясь, некоторые из черных полезли через ограду,
другие выламывали колья в воротах и устремлялись через поляну в джунгли.
     Несколько  минут  никто  не  оборачивался,   чтобы  взглянуть,  что  их
испугало. Но Тарзан знал, что они не замедлят  это сделать,  и, убедившись в
том, что это тело их же часового, испугаются еще больше, но проделают то, от
чего  ему  может быть плохо. Поэтому  он неслышно  исчез  и,  поднявшись  на
верхний ярус, направился на юг, к лагерю Вазири.
     В самом деле, вот один  из арабов оглянулся и увидел, что то, что упало
с  дерева,  лежит  неподвижно  на  том  самом  месте,  куда  упало,  посреди
деревенской улицы. Он пополз к  нему  осторожно и разглядел,  что это просто
человек,  еще миг  -- он был подле него и  узнал в нем мануема, стоявшего на
часах.
     На  его  возглас  скоро  собрались  его  товарищи, и после  оживленного
разговора они сделали именно то,  что предвидел  Тарзан. Подняв  ружья,  они
дали залп за залпом по дереву,  откуда упало тело.  Останься Тарзан там,  он
был бы, конечно, изрешечен пулями.
     Заметив, что единственные знаки  насилия на  часовом --  следы  чьих-то
гигантских пальцев на горле, арабы и мануемы пришли в еще большее смятение и
отчаяние. Ясно,  что  они не могут  быть в  безопасности даже  за  запертыми
воротами  ночью.  Чтобы враг  мог  проникнуть в  их лагерь  и убить часового
голыми руками, это казалось уму  непостижимым, и суеверные  мануемы начинали
приписывать  свои несчастья сверхъестественным причинам.  Белые же  не могли
дать никаких правдоподобных объяснений.
     Несколько десятков человек металось по джунглям, другие ждали, что враг
вот-вот  возобновит хладнокровное  истребление,  и  вся  шайка головорезов в
отчаянии, не ложась, караулила до рассвета.
     Оставшихся  в селении мануемов арабы несколько успокоили обещанием, что
на рассвете все они покинут это место. Даже страх перед жестокими  господами
не мог заставить победить охвативший их ужас.
     Вот почему на другой день утром, когда Тарзан и его товарищи вернулись,
чтобы продолжить  прежнюю  тактику, они  застали врага уже уходящим. Мануемы
были нагружены краденой слоновой костью. Тарзан, глядя на это, усмехался: он
был  уверен,  что они  далеко  ее  не унесут.  Но  тут  он  увидел  кое-что,
встревожившее его: несколько человек мануемов  зажигали факелы у потухающего
костра, очевидно, они собирались поджечь селение.
     Тарзан сидел на высоком дереве, в нескольких сотнях футов от частокола.
Сделав  рупор из рук, он громко закричал по-арабски: -- Не  поджигайте наших
хижин, а то мы убьем вас! Не поджигайте наших хижин, а то мы убьем вас!
     Повторил раз двенадцать. Мануемы колебались, потом один  из них  бросил
свой факел в огонь. Другие  собирались  проделать то же  самое, когда  к ним
подскочил  араб с  палкой  и  начал  их  избивать,  показывая  на хижины  и,
очевидно, приказывая  их  поджечь.  Тогда Тарзан поднялся во  весь  рост  на
качающейся  ветке, поднял  на  плечо одно  из  арабских ружей  и,  тщательно
прицелившись,  выстрелил.  Араб,  настаивавший  на  том,  чтобы  хижины были
подожжены, упал замертво,  а  мануемы побросали факелы  и  бросились  вон из
селения. Они бежали без оглядки в  джунгли, а прежние  их господа, припав на
одно колено, стреляли по ним.
     Но  как  ни сердились  арабы  на неповиновение мануемов, они признали в
конце  концов,  что разумнее  отказаться  от  удовольствия поджечь  селение,
которое дважды так плохо приняло их. Про себя они клялись вернуться с такими
силами, которые дали бы  возможность смести с лица земли все на мили кругом,
чтобы и следов пребывания человека не осталось.
     Они  напрасно  всматривались  в  деревья,  чтобы  разглядеть  человека,
которому  принадлежал  голос, так напугавший мануемов. Они видели  дымок над
деревом после выстрела, свалившего араба, и дали  несколько  залпов по этому
дереву, но не было видно, что залпы достигли цели.
     Тарзан был слишком  умен, чтобы попасть в такую ловушку, а потому -- не
успел замереть звук  от  выстрела,  как  человек-обезьяна  соскочил  вниз  и
перебежал  к  другому  дереву, на  расстоянии  сотни  ярдов. Отсюда  он стал
продолжать свои наблюдения. Сообразив, что можно доставить себе развлечение,
он опять сложил руки в виде рупора и крикнул:
     -- Оставьте кость! Оставьте кость! Мертвым не нужна кость!
     Кое-кто из  мануемов,  вздрогнув,  опустил поклажу. Но  этого  алчность
арабов уже не могла вынести. С громкими проклятиями и криками они схватились
за  ружья  и  взяли своих носильщиков на прицел, угрожая убить  каждого, кто
положит наземь свою ношу. Они могли отказаться  от мысли поджечь селение, но
бросить такое  богатство  --  это  выходило за пределы допустимого --  лучше
смерть.
     Так  выступили они  из  селения  Вазири,  нагрузив  своих  рабов  таким
количеством слоновой  кости,  какого  хватило  бы на выкуп многих царей. Они
направлялись к северу, назад в свои дикие поселения, в дикой и малоизвестной
стране, расположенной по ту сторону Конго, в глубине Великого Леса.
     Они шли,  и тут же рядом,  по обе стороны дороги, двигался невидимый  и
неутомимый враг.
     Под   руководством   Тарзана   черные  воины  Вазири   разместились   с
промежутками  по обе  стороны  дороги  в чаще кустарника. По  мере того, как
проходила  колонна,  то  тяжелое  копье,  то острая стрела, пущенные  верной
рукой,  пронизывали  мануема  или  араба. Потом  Вазири  исчезал  в  чаще  и
перебегал  вперед, чтобы занять  новое  место. Они били только  наверняка, и
только тогда,  когда  не боялись  быть обнаруженными, поэтому  стрел и копий
выпускалось  немного,  с большими  промежутками,  но  опасность,  упорная  и
непрестанная, висела все время  над колонной, которая  продвигалась медленно
из-за тяжелого груза, а паника не рассеивалась, паника от  того, что  только
что упал  пронзенный товарищ, паника от  того, что неизвестно, чья следующая
очередь и когда пробьет его час.
     Десяток  раз мануемы готовы были  бросить свою  ношу и,  как испуганные
зайцы, пуститься к северу со всех ног. И арабы с большим трудом, угрозами  и
убеждениями,  удерживали их. Так проходили для грабителей в сплошном кошмаре
дни за днями. На ночь арабы разбивали лагерь на какой-нибудь  полянке у реки
и  делали  грубую  "бому". Но  временами  ночью  пуля  пролетала  у них  над
головами, и один из часовых, которых они теперь ставили дюжинами, сваливался
наземь. Все это было невыносимо, так они могли быть перебиты один за другим,
не причинив  ни малейшего урона врагу. И все-таки с алчностью,  свойственной
белому человеку,  арабы  никак не хотели расстаться с награбленным и  поутру
снова   вынуждали  деморализованных  мануемов  взваливать  на  себя  ноши  и
выстраиваться в шеренгу.
     Три дня шла колонна, и  каждый  час приносил с собой смертоносное копье
или  стрелу.  Ночью  лаяло невидимое  ружье,  и  назначить человека  часовым
значило подписать ему смертный приговор.
     Утром на четвертый  день арабам пришлось застрелить двух своих рабов за
неповиновение, а в это время из джунглей прозвучал ясный и сильный голос:
     --  Сегодня  вы  умрете,  мануемы,  если  не  откажетесь  нести  кость.
Нападайте на своих жестоких господ! Бейте их! Ведь у вас есть  ружья, почему
вы  не воспользуетесь ими? Убейте арабов, и мы не тронем вас. Мы возьмем вас
к себе  в деревню, накормим и  выведем невредимыми из нашей страны. Положите
кость и бросайтесь на своих господ -- и мы поможем вам, иначе -- умрете вы!
     Когда  умолк  голос,  караван  замер.  Арабы смотрели на  своих  рабов.
Мануемы смотрели друг  на друга, они только выжидали, чтобы  кто-нибудь взял
на себя инициативу.  Оставалось человек тридцать  арабов и около полутораста
черных, все были вооружены, даже у носильщиков за спиной висели ружья.
     Арабы сплотились тесней.  Шейх приказал мануемам выступать  и,  отдавая
приказание,  поднял  ружье, но в это самое время один из черных сбросил свою
ношу и, вздернув ружье, выстрелил  в упор  в кучку белых. Вмиг  весь  лагерь
превратился  в толпу проклинающих и вопящих  демонов, пускающих в ход ружья,
ножи,  револьверы.  Арабы  смело защищали  свою жизнь, но  свинцовый  дождь,
которым осыпали их собственные рабы, и тучи стрел и копий, которые  сыпались
из окружающих джунглей, делали исход ясным. Через десять минут после  начала
стычки ни одного араба не было в живых.
     Когда стрельба прекратилась, Тарзан снова заговорил:
     -- Берите  нашу  кость и несите ее туда, откуда вы утащили  ее.  Мы  не
сделаем вам зла.
     Мгновение мануемы  заколебались.  Не было охоты проделывать обратно три
дня пути. Они посовещались шепотом и обратились к джунглям:
     --  Как мы можем  знать, что  вы не  перебьете нас, если  мы вернемся в
селение?
     --  Вы  слышали, что мы обещали не  делать вам зла,  если вы  принесете
обратно нашу кость, но вы не знаете, что мы можем убить вас всех до единого,
если вы не послушаетесь нас. Разве не ясно, что скорее мы убьем вас, если вы
рассердите нас, чем если вы исполните то, чего Мы требуем?
     -- Кто вы,  что говорите языком  нашего арабского господина? -- спросил
мануем-парламентер. -- Покажитесь, и тогда мы дадим ответ.
     Тарзан вышел из джунглей в нескольких шагах.
     -- Смотрите!  -- сказал он. Увидев, что  он белый, они  пришли  в ужас,
потому что им никогда  не приходилось  видеть белого  дикаря, а  его  мощная
мускулатура и исполинское сложение привели их в восторг.
     -- Можете верить  мне, --  сказал Тарзан. -- Будете вы слушаться меня и
не будете трогать моего народа, и мы не тронем вас. Отнесете вы обратно нашу
кость или нам и дальше идти вслед за вами, как мы шли эти дни?
     Напоминание об этих ужасных днях заставило мануемов решиться, и, подняв
поклажу на плечи, они повернули к селению Вазири.
     На  третий  день  караван,  вместе  с  воинами  Вазири, вошел в  ворота
селения,  приветствуемый  оставшимися  в  живых жителями, которые вернулись,
когда посланные Тарзана сообщили им, что грабители ушли.
     Потребовался весь авторитет Тарзана, чтобы  спасти мануемов от избиения
и  растерзания, но когда он объяснил, что  дал слово не причинять им  вреда,
если они принесут обратно  кость, когда он напомнил, что п