едоумевая, о чем это он. - Настоящие чокнутые. Многие из них стоят во главе стран, религий или амий. Настоящие сумасшедшие. - Да, наверное, - задумчиво сказал я, наблюдая за битвой на экране вверх ногами, - или может они - единственные нормальные люди. У них вся власть и богатство. Они заставляют всех остальных делать то, что они хотят, например, умирать для них и работать на них, и продвигать их к власти, и защищать их, и платить налоги, и покупать для них игрушки, и они переживут следующую большую войну в своих туннелях и бункерах. Так что если рассмотреть нынешнее положение вещей, кто может назвать их сумасшедшими, потому что они не делают так, как Джо Лох, иначе они были бы Джонами Лохами, и наверху сидел бы кто-нибудь другой - Выживание наиболее приспособленных. - Да. - Выживание... - Джеми со свистом втянул воздух и так сильно дернул джойстик, что чуть не упал со стула, но смог увести свой корабль от желтых молний, которые загнали его в угол экрана, - наиболее вредных. - Он взглянул на меня и быстро улыбнулся, потом опять сгорбился над игрой. Я выпил и кивнул: - Можно и так. Если наиболее вредный выживает, отсюда и берется закаленное дерьмо, которое правит нами. - "Нами" - это Джонами Лохами, - сказал Джеми. - Ага, или всеми подряд. Всем видом. Если мы и в самом деле настолько злые и тупые, что забросаем друг друга замечательными водородными и нейтронными бомбами, тогда может и хорошо выйдет, если мы сотрем себя с лица земли до того, как мы выйдем в космос и начнем проделывать ужасные пакости с другими видами. - Ты имеешь в виду, что мы будем космическими агрессорами? - Ага, - засмеялся я и стал раскачиваться на стуле. - Точно. Это мы! - я опять засмеялся и постучал по экрану над строем летящих красных и зеленых штук, а одна из них, отделившись от главного скопления, нырнула вниз, стреляя по кораблю Джеми, промахнулась, но задела его зеленым крылом, исчезая в нижней части экрана. Корабль Джеми взорвался, выбросив вспышки мигающего красного и желтого. - Черт, - сказал он и покачал головой. Я сел за игру и подождал появления моего корабля. 3 Слегка опьянев от трех пинт, которые я выпил, я поехал на остров, насвистывая. Мне всегда нравились наши с Джеми беседы во время ленча. Когда мы встречаемся с ним по субботам, мы иногда разговариваем, но не слышим друг друга во время выступления групп, а после я или слишком пьян для разговоров, а если могу говорить, слишком пьян, чтобы вспомнить, о чем мы говорили. Что, наверно, то же самое, если судить по тому, как довольно умные люди превращаются в бормочущих, грубых, твердолобых и хвастливых идиотов, когда количество молекул алкоголя в крови превышает количество их нейронов. К счастью, это можно заметить только оставаясь трезвым, поэтому есть выход, приятный (по меньшей мере временно) и очевидный. Когда я пришел домой, отец спал в шезлонге в саду. Я поставил велосипед в сарай и смотрел на отца из дверного проема сарая, если он проснется, я смогу сделать вид будто я закрываю дверь. Его голова слегка наклонилась в мою сторону, рот был слегка открыт. У него были на глазах темные очки, но я видел сквозь стекла его закрытые глаза. Мне нужно было пойти пописать, поэтому я смотрел на него не очень долго. У меня не было особенных причин для наблюдения за ним, просто мне нравится это делать. Мне приятно чувствовать, что я его вижу, а он меня нет, я настороже и в полном сознании, а он нет. Я ушел в дом. 4 После быстрого обхода Столбов, я провел понедельник за починкой и улучшением Фабрики, работал, пока не заболели глаза, и отец сказал мне спуститься и пообедать. Вечером шел дождь, я остался дома и смотрел телевизор. Я рано лег спать. Эрик не звонил. 5 Когда я простился с примерно половиной пива, выпитого в "Гербе", я пошел посмотреть на Фабрику. Я залез на чердак, который был наполнен солнечным светом, теплом и запахом старых интересных книг, и решил привести чердак в порядок. Я сложил старые игрушки в ящики, рулоны ковров и обоев поставил на место, откуда они упали, приколол пару карт обратно на наклонный деревянный потолок, убрал инструменты остатки материалов, которые я использовал для ремонта Фабрики и загрузил отделения Фабрики, нуждавшиеся в загрузке. Пока я всем этим занимался, я нашел интересные вещи: самодельную астролябию, которую я когда-то сделал; коробку с частями модели укреплений вокруг Византии; остатки моей коллекции изоляторов с телеграфных столбов и старые записные книжки, оставшиеся от времен, когда отец учил меня французскому. Пролистав их, я не смог найти очевидного обмана, он не учил меня ругательствам вместо "извините" или "как пройти к железнодорожной станции", хотя, должно быть, искушение было почти непреодолимым. Я закончил уборку, несколько раз чихнув от висевших в золотом пространстве чердака сверкающих пылинок. Еще раз посмотрел на обновленную Фабрику, просто потому что я люблю смотреть на нее, переделывать ее, трогать ее, нажимать на ее маленькие рычаги, открывать двери. Наконец я оттянул себя от нее, мысленно говоря: довольно скоро у меня будет возможность использовать Фабрику по назначению. Днем я поймаю осу и следующим утром пущу ее в дело. Я хотел еще раз допросить Фабрику до появления Эрика, я хотел точнее знать будущее. Конечно, было немного рискованно задавать один и тот же вопрос дважды, но я подумал: чрезвычайные обстоятельства требуют, и в конце концов Фабрика принадлежит мне. 6 Я без труда поймал осу. Она, можно сказать, пешком прошла в церемониальную банку из-под джема, в которой я всегда держу заключенных для Фабрики. Я поставил банку, закрытую крышкой с дырочками, и содержащую кроме осы несколько листьев и кусочек кожуры апельсина, в тень берега реки и начал строить плотину. Я работал и потел в сете дня и раннего вечера, пока отец красил заднюю часть дома, а оса осматривала внутреннюю стенку банки, шевеля антеннами. Когда я наполовину построил плотину - не лучшее время для перемен - я подумал, что было бы забавно взорвать ее, поэтому я позволил воде переливаться и нашел самую маленькую бомбу с электрическим детонатором. Я прикрепил детонатор к проводкам от фонарика, использовав оголенные концы провода, выглядывающие из просверленной в черном металлическом корпусе дырочки, и завернул бомбу в пару пластиковых мешков. Я заложил бомбу в основание главной плотины, вывел провод за плотину, за неподвижную воду позади плотины, почти туда, где ползала в своей банке оса. Я прикрыл песком провода, чтобы все выглядело более естественно, а потом продолжил строительство. Система плотин получилась очень большой и сложной, там была не одна, а две деревеньки, одна между двумя плотинами, и одна за последней плотиной. Там были мосты и маленькие дороги, замок с четырьмя башнями и два дорожных туннеля. Незадолго до часа, когда мы пьем чай, я вывел последний проводок из фонарика и перенес банку с осой на вершину ближней дюны. Я видел как отец красил вокруг окон холла. Я вспомнил узоры, которые он когда-то нарисовал на парадной стене дома, которая повернута к морю; я их помнил уже поблекшими, но они были классическими, вдохновленными глюками искусства: огромные машущие мечи и жертвенники, которые прыгали по стене как разноцветные яркие татуировки, изгибавшиеся над окнами и дверью. Реликт, оставшийся от времен, когда отец был хиппи, сейчас они уже исчезли, стертые ветром и морем, и дождем, и солнцем. Остались только очень нечеткие контуры, еще различимые вместе с несколькими цветными пятнами, похожими на отслаивающуюся кожу. Я открыл фонарик, положил внутрь цилиндрические батарейки, закрепил их и нажал кнопку включения на торце фонарика. Ток шел от девятивольтовой упаковки батареек, примотанной изолентой к фонарику, по проводам идущим через дырку, где была лампочка и в оболочку бомбы. Где-то около центра бомбы стальная вата разгорелась сначала неярко, потом ослепительно и начала плавиться, белая кристаллическая смесь взорвалась, разрывая металл - я еле смог его согнуть, это стоило мне много пота, времени и сил - словно бумагу. Бах! Передняя часть главной плотины вывалилась вперед и вверх, грязная смесь пара и газа, воды и песка подпрыгнула в воздух и плюхнулась обратно. Шум был замечательный, тупой, и дрожь земли я почувствовал задницей сквозь штаны за секунду до звука взрыва, он был сильный. Песок в воздухе остановился, упал, вызвал тысячу всплесков на воде и застучал по дорогам и домам. Освобожденная вода вырвалась из пролома в песчаной стене и покатилась вниз, засасывая песок с краев пролома, и растеклась коричневым приливом до первой деревни, прошла сквозь нее, наткнулась на вторую плотину, откатилась назад, разрушая песчаные дома, наклонила замок и разметала треснувшие башни. Опоры моста подломились, деревянный настил соскользнул и упал на сторону, затем вода начала переливаться через плотину, и скоро вся верхняя часть ее была под водой и размывалась потоком, несущимся из первой дамбы, фронт воды прошел пятьдесят метров или больше. Замок исчез, развалился. Я положил банку и сбежал с дюны, радуясь, а волна двигалась над волнистой песчаной поверхностью ручья, ударила в дома, прокатилась по дорогам, пробежала по тоннелям, натолкнулась на последнюю дамбу, быстро расправилась с ней и продолжила разрушение еще целых домов второй деревни. Плотины разрушались, дома соскальзывали в воду, мосты и туннели складывались и падали, прекрасное чувство восторга поднялось волной из желудка и дошло до горла, я был рад водному хаосу. Я видел, как провода были смыты и откачены потоком в сторону, потом я смотрел на передний край бегущей воды, быстро движущейся к морю по уже давно высохшему песку. Я сел на землю напротив места, где была первая деревня, там, где двигались, медленно наступая, коричневые горбы воды, и ждал, пока шторм успокоится: ноги скрещены, локти на коленях и лицо на ладонях. Мне было тепло, я был счастлив и хотел есть. Наконец, когда ручей почти успокоился, и от нескольких часов моей работы почти ничего не осталось, я заметил то, что искал: черный и серебряный, разорванный и погнутый корпус бомбы, который выглядывал из песка чуть впереди разрушенной плотины. Я не снимал ботинки, а встав на цыпочки на сухом берегу, шел руками по песку, пока почти полностью растянулся и оказался на середине ручья. Я поднял остатки бомбы со дна ручья, осторожно зажал зазубренный корпус зубами и пошел на руках обратно, пока не смог броситься на берег и встать. Я вытер почти плоский кусок металла тряпкой из Военного Мешка, положил бывшую бомбу внутрь мешка, потом забрал банку и пошел домой пить чай, перепрыгнув через ручей чуть выше места, до которого доходила запертая плотинами вода. 7 Любая из жизней - символ. Все, что мы делаем - часть узора, который мы можем хотя бы немного изменить. Сильные создают свои собственные рисунки и влияют на узоры остальных людей, слабые следуют курсами, которые для них проложили другие. Слабые, несчастливые и глупые. Осиная Фабрика - часть узора, следовательно она часть жизни, и более того, часть смерти. Фабрика может отвечать на вопросы, ибо каждый вопрос - это начало, стремящееся к концу, и Фабрика рассказывает о конце - смерти. Заберите себе внутренности животных, жезлы, и кости, и книги, и птиц, и голоса, и все остальное дерьмо: у меня есть Фабрика, она говорит о настоящем и будущем, а не о прошлом. Той ночью я лежал в постели, зная, что Фабрика была готова и ждала осу, которая ползала вокруг банки, стоявшей возле моей кровати, и искала свой путь. Я думал о Фабрике на чердаке и ждал, когда зазвенит телефон. Осиная Фабрика прекрасна и убийственна, и совершенна. Она намекнет мне на то, что произойдет, она поможет мне понять, что нужно делать, и после того, как я посоветуюсь с ней, я опробую наладить контакт с Эриком через череп Старого Сола. В конце концов, мы же братья, даже если и только наполовину, мы оба мужчины, даже если я - только наполовину. Мы понимаем друг друга на уровне подсознания, даже если он сумасшедший, а я нет. Еще у нас есть связь, о которой я раньше не думал, но которая может быть использована: мы оба убивали. Тогда я подумал, как думал и раньше: мужчины созданы для этого. Каждый пол может делать одно дело хорошо. Женщины - рожать, а мужчины - убивать. Мы - себя я считаю почетным мужчиной - сильный пол. Мы прорываем, вводим и захватываем. Факт, что я способен только на аналогии с сексуальной терминологией, меня не обескураживает, я ощущаю это в моих костях, в моих некастрированных генах. Эрик должен ответить Одиннадцать, полночь и сигнал точного времени, я выключил радио и уснул. 8: Осиная Фабрика 1 Ранним утром, когда отец еще спал и холодный свет сочился сквозь закрывшее солнце молодое облако, я тихо встал, тщательно умылся и побрился, вернулся в свою комнату, медленно оделся, взял банку с выглядевшей сонной осой и отнес ее на чердак, где ждала Фабрика. Я поставил банку на маленький алтарь под окном и сделал последние приготовления, которые требовала Фабрика. После того, как они были закончены, я взял немного зеленого геля для умывания из бутылки около алтаря и хорошенько втер в руки. Я посмотрел на Таблицы Времени, Приливов и Расстояния - маленькую красную книжицу, которая лежала у другого края алтаря, и запомнил время высокого прилива. Две осиные свечки я поставил на лицевой стороне Фабрики, там, где остановились бы кончики стрелок часов, если бы они показывали время высокого прилива, потом я немного приподнял крышку банки и достал из нее листья и кожуру апельсина, оставив внутри только осу. Я поставил банку на алтарь, украшенный разными амулетами: черепом змеи, убившей Блиса (найдена и разрублена пополам с помощью садовой лопаты его отцом - переднюю половину змеи я поднял из травы и спрятал в песке до того, как Диггс забрал ее как улику; осколок бомбы, разорвавшей Пола (самый маленький, какой я только мог найти, их там было много); кусочек ткани палатки от змея, который поднял Эсмерельду (конечно, не от самого змея, а обрезок); и блюдечко со старыми стертыми зубами Старого Сола ( их было легко вырвать). Я взял в руки свою промежность, закрыл глаза и повторил тайный катехизис. Я мог бы повторять его автоматически, но я попробовал вдуматься в смысл вопросов и ответов при их повторении. В них были мои признания, мои мечты и надежды, страхи, ненависть - я до сих пор дрожу, произнося все это, на автомате или нет. Магнитофон поблизости и ужасная правда о трех убийствах всплывет на поверхность. Молитва опасна хотя бы поэтому. Она говорит мне о том, кто я, чего хочу, что чувствую, и это может очень даже вывести из равновесия - слышать себя, описание, сделанное в самом честном и объективном настроении, настолько же унизительно слышать описание, сделанное в самые светлые и радостные моменты. Когда я произнес катехизис, я без дальнейшего промедления поднес осу к нижней части Фабрики и впустил ее внутрь. 2 Осиная Фабрика - не правильная и выглядящая разрушающейся смесь металла, дерева, стекла и пластика - занимает площадь в несколько квадратных метров. Центром ее служит циферблат от старых часов, которые раньше висели над дверью Шотландского Королевского Банка в Портнейле. Циферблат - самая важная вещь, которую мне удалось достать на городской свалке. Я нашел его там в Год Черепа и прикатил циферблат домой по дороге на остров, прогрохотал им по мосту. Я хранил его в сарае, пока отец не уехал на весь день, потом я целый день напрягался и потел, поднимая огромный круг на чердак. Циферблат почти метр в диаметре и сделан из металла, он тяжелый и почти не поврежден, цифры римские, он как и остальные части часов был изготовлен в Эдинбурге в 1864, ровно за сто лет до моего рождения. Определенно не совпадение. Конечно, такие часы смотрят в две стороны, должен где-то быть второй циферблат, другая сторона часов, но хотя после того, как я нашел мой циферблат, я рыскал по свалке несколько недель, найти его мне не удалось, и это тоже часть мистики Фабрики - маленькая легенда о Граале. Старый Камерон из мастерской сказал мне, что слышал, будто сборщик вторчермета из Инвернесса забрал механизм часов, скорее всего, второй циферблат был расплавлен несколько лет тому назад или украсил стену какого-нибудь элегантного дома на Блэк Айл, построенного на доходы от мертвых машин и колеблющейся цены на свинец. Я предпочитаю второй вариант. В циферблате, который я подобрал, было несколько дырочек, но я оставил только одну в центре, где механизм соединялся со стрелками, и через нее оса попадает внутрь Фабрики. Там оса может бродить по циферблату, сколько захочет, исследуя свечки с мертвыми кузинами или игнорируя их, если захочет. Но дойдя до края циферблата, где я оградил его стенкой из дерева в два дюйма высотой и накрыл метровым кругом из стекла, который сделал по моему заказу стекольщик из города, оса может войти в один из двенадцати коридоров через маленькую, величиной с осу, дверцу напротив огромной - для осы - цифры. Если так решит Фабрика, все осы опускают маленький пусковой механизм, сделанный из кусочков консервной банки, нитки и булавок, крошечная дверца закрывается за насекомым, запирая его в избранном коридоре. Не смотря на все мои старания держать механизмы дверей хорошо смазанными и сбалансированными, не смотря на то, что я постоянно чиню и проверяю их до тех пор, пока самое слабое давление заставляет их сработать: мне приходиться ходить очень осторожно, когда происходит медленная и убивающая работа Фабрики - иногда Фабрика не хочет допустить осу в выбранный коридор и разрешает ей выползти обратно на циферблат. Иногда оса летает или ползает вверх ногами по стеклянному кругу, иногда она долго сидит около закрытой центральной дыры, через которую оса вползает внутрь, но рано или поздно все они выбирают отверстие и дверь, которая срабатывает, и их судьба определена. Большинство смертей, которые предлагает Фабрика, автоматические, но некоторые требуют моего вмешательства для coup de grace <удар милосердия (фр.)> и это, конечно же, влияет на послание Фабрики. Я должен нажать на спусковой крючок старого духового ружья, если оса ползет внутри его ствола; я должен включить воду, если она упадет в Кипящее Озеро. Если оса заползет в Гостиную Паука или Грот Венеры, или Муравейник, тогда могу сидеть спокойно и наблюдать как природа берет свое. Если путь осы лежит в Кислотную Пропасть или в Ледовый Дворец, или в шутливо названный Мужской Клуб (орудие смерти - моя моча, обычно свежая), тогда я тоже могу только наблюдать. Если насекомое упадет на многочисленные металлические стержни, к которым подведен ток, в Комнате Вольта, я вижу как оса мгновенно умирает, если оно опрокинет мертвый Груз, и я вижу как оно раздавлено; если оса забредет в Коридор Лезвий, я вижу его разрубленным. Наблюдения за предоставленными осе альтернативными смертями включает зрелище осы, переворачивающей на себя расплавленный воск, пробующей отравленный джем или пришпиленной булавкой, которую притянула и обрушила на жертву резиновая полоска; насекомое даже может запустить цепочку событий, которая закончится для осы замкнутой камерой, заполненной углекислым газом из баллончика для газирования воды в сифоне; но если она выбирает между горячей водой и Поворотом Судьбы, мне приходится принять непосредственное участие в ее смерти. Если оса направляется к Огненному Озеру, я нажимаю на рычаг, который щелкает зажигалкой, поджигаеющей бензин. Смерть в огне всегда была на Двенадцати, она - один из концов, которые нельзя заменить Альтернативами. Огонь всегда символизировал смерть Пола, который умер около полудня; смерть Блиса от яда представлена Гостиной Паука в четыре часа. Эсмерельда, вероятно, утонула (Мужской Клуб), и для симметрии я решил, что время ее смерти - восемь. Я смотрел, как оса вышла их банки под фотографией Эрика, которую я положил картинкой вниз на стекло. Насекомое не теряло времени даром, через несколько секунд оно было на циферблате. Оса проползла по имени изготовителя часов, совершенно не обратив внимания на осиные свечи, и почти сразу прошла к большой цифре ХII, над ней и сквозь дверь напротив, дверь тихо захлопнулась за ней. Оса быстро проследовала по коридору через воронку от ловушки для ловли лобстеров, в которой нитка не позволяла бы ей вернуться обратно, затем вошла в отполированную до блеска стальную трубку и соскользнула в стальную камеру, где ей предстояло умереть. Я сел, вздыхая. Я провел рукой по волосам и нагнулся вперед, наблюдая за упавшей осой, она кружилась по местами почерневшему, окрашенному всеми цветами радуги стальному ситечку, которое предназначалось для процеживания чая, но здесь висело над емкостью с бензином. Я грустно улыбнулся. Камера хорошо вентилировалась, в ней было множество дырочек - в металлическом дне и верхушке стеклянной трубки - чтобы оса не задохнулась от паров бензина, слабый запах которого обычно чувствовался, когда Фабрика была готова к работе. Я чувствовал запах бензина и когда смотрел на осу, к нему примешивался, вероятно, и запах сохнущей краски, но я не был до конца уверен. Я пожал плечами и нажал на кнопку, кусочек железа соскользнул по направляющей - алюминиевому колышку от палатки - и соприкоснулся с колесиком и механизмом, выпускающим газ, на верхней части одноразовой зажигалки, которая была около лужи бензина. Не понадобилось даже второй попытки, зажигалка и лужа загорелись с первого раза, тонкие язычки пламени, яркие в утреннем полумраке чердака, вились вокруг ситечка. Пламя не прошло внутрь, но жар заставил осу взлететь, сердито жужжа, стучать по стеклу, падать на дно, биться о край ситечка, перелететь через него; оса начала падать в огонь, потом опять взлетела вверх, ударилась несколько раз о стальную трубку, но наконец упала в ловушку железного ситечка. Она подпрыгнула в последний раз, безнадежно замахала крылышками, но они, должно быть, были обожжены, потому что ее полет был хаотичен, как у сумасшедшей, и она быстро упала вниз и умерла, сначала шевелясь, потом сжимаясь, и наконец застыла, слегка дымя. Я сидел и смотрел, как обуглившееся насекомое испеклось до хруста, как спокойное пламя поднялось до ситечка и обняло его как рука, как отражение язычков пламени дрожало на задней стенке стеклянной трубки. Потом я наконец потянулся, отстегнул основание трубки, подвинул к себе миску с бензином, накрыл металлической крышкой и задул пламя. Я открыл камеру и достал из нее тело пинцетом. Труп я положил в спичечный коробок и поставил коробок на алтарь. Фабрика не всегда отдает своих мертвецов: кислота и муравьи не оставляют после себя ничего, Венерина мухоловка <насекомоядное растение> и паук отдают только хитин. Но опять у меня было сгоревшее тело, опять мне нужно было избавиться от него. Я положил голову на руки, качаясь на стульчике. Меня окружала Фабрика, позади был алтарь. Я смотрел на хаос участков Фабрики, на ее разнообразные пути к смерти, ее переходы, коридоры и камеры, лампочки в конце туннелей, контейнеры, спусковые крючки, батареи и нити, опоры и плоскости, трубки и провода. Я щелкнул парой выключателей, и крохотные пропеллеры зашумели в коридорах, посылая к моему лицу воздух, засосанный в колодцах, где был положен джем. Я прислушивался к ним, пока не почувствовал запах джема, но он был для привлечения осторожных ос к их смерти, а не для меня. Я отключил моторы. Я начал выключать все подряд, отсоединяя, опорожняя и выливая. За окном разгоралось утро, я слышал крики нескольких ранних птиц. Когда ритуал выключения Фабрики был завешен, я вернулся к алтарю, осмотрел все, стоявшее на нем: набор миниатюрных баночек, моих сувениров, вещей, которые я нашел и сохранил. Фотографии всех моих мертвых родственников - и тех, кого убил я, и тех, которые умерли сами по себе. Фотографии живых - Эрика, моего отца, моей матери. Фотографии вещей - BSA 500, к сожалению, не того самого мотоцикла, думаю, отец все их уничтожил; нашего дома, когда он был еще ярким от красок и даже фотография самого алтаря. Я прошел мимо спичечного коробка с мертвой осой, помахал им перед алтарем, перед баночкой с песком с пляжа, бутылочками с моими драгоценными жидкостями, стружками от палки моего отца, другим спичечным коробком с ватой, на которой лежала пара молочных зубов Эрика, коробочкой с волосами моего отца, другой с ржавчиной и краской, которые я соскреб с моста на большую землю. Я зажег осиные свечи, закрыл глаза, держа коробочку-гроб перед лбом, чтобы почувствовать осу внутри моей головы - щекочущее ощущение внутри черепа. После того, как я задул свечи и накрыл алтарь, я поднялся, отряхнул штаны, взял фото Эрика, которое я положил на стекло Фабрики, завернул в нее гробик, закрепил фотографию резинкой и положил сверток в карман жакета. 3 Я медленно шел вдоль пляжа к бункеру, руки в карманах, голова опущена вниз, глаза смотрят на песок и ноги, но не видят их. Куда бы я ни посмотрел, везде был огонь. Фабрика сказала о нем дважды, я инстинктивно применил его, когда злобный самец напал на меня, оно было втиснуто во все незанятые уголки моей памяти. И Эрик приближал его. Я подставил лицо свежему ветру, видя пастельную голубизну и розовое неба, ощущая влажный бриз, слыша шипение далекого отлива. Где-то заблеяла овца. Я должен был использовать Старого Сола, я должен был попытаться наладить контакт с моим сумасшедшим братом до того, как все эти источники огня объединятся и уничтожат Эрика или уничтожат мою жизнь на острове. Я пытался внушить себе, что все не так уж серьезно, но я костьми чувствовал обратное, Фабрика не лжет, хотя бы один раз она предсказала будущее буквально. Я был озабочен. 4 В Бункере, когда гроб осы был возложен перед черепом Старого Сола, а из глазниц его давно высохших глаз исходил свет, с опущенной головой я встал на колени в остро пахнущей темноте перед алтарем. Я думал об Эрике, вспоминал его таким, каким он был до того неприятного происшествия, до него, хотя он и не жил на острове, он оставался его частью. Я вспомнил его как умного, доброго, веселого мальчика и подумал о том, кем он стал сейчас: цунами огня и разрушения, приближающееся к пескам острова подобно сумасшедшему ангелу, в голове которого кишат крики безумия. С закрытыми глазами я наклонился вперед и положил правую руку ладонью вниз на верхушку черепа старого пса. Свеча была только что зажжена, кость была только теплая. Какая-то неприятная, циничная часть моего мозга сказала мне, что я выглядел как мистер Спок из "Звездного следа" во время слияния разумов или чего-то подобного, но я ее проигнорировал. Я глубоко дышал и был погружен в еще более глубокие размышления. Лицо Эрика - веснушки, светлые волосы и застенчивая улыбка - появилось передо мной. Молодое лицо, тонкое, интеллигентное, таким я помнил его, когда он был счастлив, во время нашего с ним лета на острове. Я сконцентрировался, сжал свои внутренности и задержал дыхание, как будто я собирался вытолкнуть мешавший дышать комок, кровь ревела у меня в ушах. Указательным и большими пальцами свободной руки я вдавил мои закрытые глаза внутрь моего черепа, другая рука нагревалась на черепе Старого Сола. Я увидел светлячки, беспорядочные движущиеся узоры, похожие на отпечатки огромных пальцев. Мой живот непроизвольно сжался, я ощутил волну огненной радости, поднявшейся из него. Просто кислота и железы, знаю, но поток нес меня от одного черепа к другому. Эрик! Я пробивался к нему! Я его чувствовал, чувствовал боль в ногах, мозоли на подошвах, дрожащие мускулы, покрытые потом грязные руки, немытую, чешущуюся кожу головы, я обонял его запах как свой собственный, видел через его почти не закрывающиеся, горящие, красные от крови, мигающие, сухие глаза. Я чувствовал остатки ужасного мяса, камнем лежащего в моем желудке, вкус сожженной плоти и костей, и шерсти на моем языке: я был там! Я был... Столб огня ударил в меня. Я был отброшен, откинут от алтаря как осколок мягкой шрапнели, отскочил от покрытого землей бетона и остановился у дальней стены, голова жужжит, правая рука болит. Я упал на бок и свернулся в комок. Я немного полежал, глубоко дыша, руками я обхватил бока и немного качался из стороны в сторону, скребя головой по полу бункера. У правой кисти было чувство, будто она размером и цветом с боксерскую перчатку. С каждым ударом успокаивающегося сердца кисть посылала вверх по руке импульс боли. Я тихо говорил сам с собой, медленно поднялся, потер глаза и слегка покачнулся, немного притянул колени к голове и слегка отклонился назад. Я попробовал лечить мое раненое эго. Когда неясное изображение сфокусировалось, я увидел все еще светящийся череп, внутри него продолжало гореть пламя. Я посмотрел на него, поднял правую руку и начал ее лизать. Я огляделся, не поломал ли я что-нибудь на полу во время своего внезапного бегства, но казалось, все было в порядке, пострадал только я. Я вдохнул со всхлипом и расслабился, моя голова лежала на прохладном бетоне стены. Через несколько минут я наклонился и положил пульсирующую руку на пол Бункера - охладиться. Подержал ее там, потом поднял, стер с руки часть земли, пытаясь увидеть, есть ли на ней какое-нибудь повреждение, но свет был слишком тусклым. Я медленно поднялся на ноги и пошел к алтарю. Зажег трясущимися руками боковые свечи, положил осу к другим осам в пластиковый штатив и сжег ее временный гроб на металлической плите перед Старым Солом. Фото Эрика загорелось, мальчишечье лицо исчезло в огне. Я дунул в глазницу Старого Сола и погасил свечу. Я постоял, собираясь с мыслями, потом подошел к металлической двери Бункера и открыл ее. Шелковый свет облачного, но яркого утра ворвался внутрь и заставил меня поморщиться. Я вернулся внутрь, погасил остальные свечи и опять осмотрел руку. Ладонь была красная и воспаленная. Я опять ее лизнул. Я почти победил. Я был уверен: Эрик был уже в моих руках, его разум был здесь, под моей ладонью, и я был его частью, видел мир его глазами, ощущал движение крови по сосудам в его голове, чувствовал землю под его ногами, его тело и его последний ужин. Но это было чересчур. Хаос в его голове слишком силен для любого нормального человека. В нем была лунатическая сила полной сосредоточенности, на которую способны только сумасшедшие, а самые неистовые солдаты и самые агрессивные спортсмены могут имитировать короткое время. Каждая частица мозга Эрика была сконцентрирована на его задаче - вернуться и поджигать - и ни один нормальный мозг, даже мой, который так далек от нормального и сильнее, чем большинство, не мог сравниться с организованной силой Эрика. Брат вел Тотальную Войну, Джихад, он оседлал Божественный Ветер и несся как минимум к собственному уничтожению, а я ничего не мог сделать. Я замкнул Бункер и пошел домой вдоль пляжа, опять уставившись в песок, наполненный еще большим количеством мыслей и тревоги, чем на пути сюда. 5 Остаток дня я провел дома: читал книги и журналы, смотрел телевизор, Я ничего не мог сделать с Эриком изнутри, оставалось изменить направление моих атак. Моя личная мифология, подкрепленная Фабрикой, была достаточно гибкой, чтобы признать полученное поражение и использовать его как отправной пункт для достижения верного решения. У моего авангарда были обожжены пальцы, но у меня были и другие ресурсы. Я одержу победу, хотя и не путем применения силы. То есть не применением ничего иного, кроме разума и воображения - фундамента всего остального. Если я не смогу ответить на вызов Эрика, я не заслуживаю ничего, кроме гибели. Отец продолжал красить, поднимаясь по приставным лестницам с банкой краски и кистью, зажатой в зубах. Я предложил ему свою помощь, но он настоял, что сделает все сам. Пытаясь проникнуть в кабинет, несколько раз я использовал лестницы, но он поставил на окна специальные замки и держал жалюзи опущенными, а шторы задернутыми. Я был рад увидеть, с каким трудом он карабкался по лестнице. Он никогда не сможет залезть на чердак. Я подумал, еще хорошо, что дом именно такой высоты, иначе отец смог бы залезть по лестнице на крышу и посмотреть в чердачное окно. Но в обозримом будущем наши цитадели в безопасности. Отец разрешил мне приготовить ужин, и я поджарил овощное кэрри, мы оба сможем его есть, когда будем смотреть программу по геологии, подготовленную Открытым Университетом, на переносном телевизоре, который я специально принес на кухню. Я решил, когда я разберусь с Эриком, я должен опять начать компанию по убеждению отца купить видик. Слишком легко пропустить хорошую программу в погожий день. 6 После обеда отец направился в город. Это было необычно, но я не стал его спрашивать, почему он идет туда. Отец выглядел уставшим после целого дня карабканья и вытягивания рук, но он поднялся в свою комнату, переоделся в костюм для города и пришел, хромая, в холл, сказать до свидания. - Я пошел, - сказал он. Он осмотрел холл, как будто искал доказательства некоего злобного действия, начатого мной еще до того, как он ушел. Я смотрел телевизор и кивнул, не глядя на него. - Хорошо, - сказал я. - Я ненадолго. Дверь можешь не замыкать. - О'кей. - Ты будешь дома? - О, да, - я посмотрел на него, скрестил руки и глубже сел в старое удобное кресло. Он отступил назад, так что обе его ноги были в коридоре, а туловище в холле, рука на дверной ручке удерживала его от падения. Он снова кивнул, шапка на его голове клюнула: - Хорошо. Пока. Веди себя прилично, - я улыбнулся и стал смотреть на экран: - Да, папа. Пока. - Хннх, - сказал он и в последний раз обвел глазами комнату, словно разыскивая исчезнувшее столовое серебро, закрыл дверь, и я услышал, как он прошел по коридору и вышел через переднюю дверь. Я увидел, как он прошел по тропинке, я немного посидел, поднялся наверх и дернул дверь кабинета, которая, как всегда, была не подвижна словно часть стены. 7 Я уснул. За окном становилось темнее, по телевизору шел какой-то ужасный американский детективный сериал, у меня болела голова. Я мигнул слипающимися глазами, зевнул, чтобы разлепить губы и проветрить рот, в котором был неприятный вкус. Я зевнул и потянулся, потом замер, я услышал звонок телефона Я выскочил из кресла, споткнулся, почти упал, добежал до двери, коридора, лестницы и наконец до телефона. Я прижал трубку к уху. - Алло, - сказал я. - Привет, Франки, как дела? Спросил Джеми. Я почувствовал смесь облегчения и разочарования. Я вздохнул. - А, Джеми. О'кей. А ты как? - Я на больничном. Утром уронил доску на ногу, теперь она вспухла. - Что-то серьезное? - Не-а. Если повезет, буду на больничном до конца недели. Завтра пойду к врачу за справкой. Просто подумал сказать тебе, я буду дома днем. Можешь принести винограда, если захочешь. - О'кей. Я приду, наверно, завтра. Я тебе позвоню. - Отлично. Есть ли новости от сам-знаешь-кого? - Нет. Я подумал, это он, когда ты позвонил. - Ага, я подумал, ты можешь так подумать. Не волнуйся. Я не слышал в городе ни о чем странном, его, вероятно, здесь еще нет. - Ага, но я хотел бы его увидеть. Я просто не хочу, чтобы он начал выкидывать штуки, которые он делала раньше. Я знаю, он должен вернуться туда, откуда сбежал, даже если он ничего не сделает, но мне хотелось бы его увидеть. Я хочу и то, и другое, понимаешь? - Да, да. Все будет о'кей. Мне кажется, все закончится хорошо. Не волнуйся. - Я не волнуюсь. - Хорошо. Ну, я пошел купить пару пинт анестетика в "Гербе". Хочешь составить мне компанию? - Нет, спасибо. Я устал. Я рано встал сегодня. Увидимся завтра. - Отлично. Ну, будь здоров и все такое. Пока, Франк. - Хорошо, Джеми, пока. - Пока, - сказал Джеми. Я повесил трубку и спустился вниз, переключить телевизор на что-нибудь более умное, но дошел только до нижней площадки, когда опять зазвонил телефон. Я поднялся наверх. Когда я шел, меня как током ударило: это может быть Эрик, но в трубке гудков не было. Я улыбнулся и сказал: - Да? Ты что-то забыл? - Забыл? Я ничего не забываю! Я все помню! Все! - закричал знакомый голос на другом конце линии. Я застыл, глотнул, сказал э... - Почему ты обвиняешь меня в забывчивости? Что я забыл? Что? Я не забыл ничего! - Эрик тяжело дышал и брызгал слюной. - Эрик, извини. Я думал, ты - это кто-то другой. - Я - это я, - закричал он. - Я - никто другой. Я - это я! - Я думал, ты Джеми, - заорал я в ответ, закрывая глаза. - Этот карлик? Ты ублюдок! - Извини, я... - я остановился и подумал. Почему ты сказал "карлик " таким тоном? Он не виноват, что такого маленького роста, - сказал я. - О, да? - пришел ответ. - Откуда ты знаешь? - Как это, откуда я знаю? Он не виноват, он таким родился! - сказал я, начиная сердиться. - Это же он тебе сказал. - Он сказал мне что? - спросил я. - Что он карлик! - сказал Эрик. - Что?! - закричал я, с трудом веря собственным ушам. - Я же вижу, он - карлик, ты, идиот! - Он хочет, чтобы ты так думал! Может, он на самом деле пришелец! Может, остальные пришельцы еще ниже ростом, чем он! Откуда ты знаешь, что он на самом деле не гигант из очень низкорослой расы инопланетян? А? - Не будь идиотом! - крикнул я в ответ. - Ладно, - вдруг сказал Эрик спокойным голосом, и секунду или две я думал, это кто-то другой говорит и не удивился, когда он продолжил в тоне нормальной беседы. - Как твои дела? - А? - сказал я, запутавшись. - А... Хорошо. Хорошо. А твои? - Неплохо. Почти здесь. - Что? Тут? - Нет. Здесь. Боже, на таком расстоянии не может быть плохой связи, правда? - Каком расстоянии? А? Я не знаю, - я положил руку на лоб, чувствуя как теряю нить разговора. - Я почти здесь, - устало объяснил Эрик, спокойно вздохнув. - Не тут. Я уже тут. Как еще я бы мог звонить отсюда? - Но где "тут"? - сказал я. - То есть ты опять не знаешь, где ты? - с сомнением в голосе сказал Эрик. Я опять закрыл глаза и застонал. Он продолжил. - И ты обвиняешь меня в забывчивости. Ха! - Слушай, ты, чертов сумасшедший! - заорал я в зеленый пластик трубки, вцепившись в нее, получил стрелы боли по руке и почувствовал, как искажается мое лицо. - Ты мне надоел, звонишь сюда и нарочно ничего не понимаешь. Прекрати играть! - я хватал воздух ртом. - Ты отлично знаешь, о чем я говорю, когда спрашиваю о "тут"! Я спрашиваю, где ты находишься, черт возьми! Я знаю, где я и ты знаешь, где я. Прекрати меня запутывать, о'кей.? - Хм. Хорошо, Франк, я понял, - ровным голосом сказал Эрик. - Но я не могу тебе сказать, где я или кто-нибудь может услышать. Понимаешь? - Хорошо, хорошо, - сказал я. - Но ты не в будке? - Ну конечно же, я не в будке, - сказал он с обидой в голосе, а потом я услышал, как он снова взял свой голос под контроль. - Да, ты прав. Я в чьем-то доме. На самом деле, в коттедже. - Что? - спросил я. - Кто? Чей? - Я не знаю, ответил он, и я почти услышал, как он пожал плечами. - Я думаю, я мог бы узнать, если тебе и в самом деле интересно. Тебе интересно? - Что? Нет. Да. То есть нет. Какая разница? Но где...то есть как...то есть кто..? - Слушай, Франк, - устало сказал Эрик, - это просто чей-то маленький летний коттедж, или они отдыхают здесь по уик-эндам. Я не знаю, чей он, но как ты справедливо заметил. Это не важно, о'кей? - То есть ты взломал чей-то дом? - сказал я. - Да, а что? Мне даже не пришлось его взламывать. Я нашел ключ от задней двери за трубой. Что не так? Очень приятный домик. - Ты не боишься быть там, тебя же могут поймать? - Не очень. Я сижу в комнате, смотрю на дорогу. Нет проблем. Здесь есть еда, ванна, телефон, морозилка.. Иисусе, в нее можно впихнуть восточно-европейскую овчарку... и кровать, и все такое. Роскошно. - Восточно-европейскую овчарку! - вскрикнул я. - Ну да, если бы она у меня была. У меня ее нет, но если бы была, я б ее там держал. А так... - Нет, - перебил я, закрывая глаза и поднимая руку, как будто он был здесь, в одном доме со мной. - Не говори мне. - О'кей.. Ну, я подумал, я тебе позвоню и скажу, что я в порядке и спрошу, как ты. - Я в порядке. Ты уверен, что ты о'кей.? - Ага, никогда не чувствовал себя лучше. Отлично. Думаю, диета, все... - Слушай, - в отчаянии прервал его я, чувствуя как расширяются мои глаза при мысли о том, о чем хотел его спросить. - Ты ничего не почувствовал сегодня утром? На рассвете? Ничего? То есть совсем ничего? Ничего внутри - ах - ты ничего не почувствовал? - О чем ты там бормочешь? - слегка сердито сказал Эрик. - Ты что-нибудь почувствовал сегодня утром, рано утром? - О чем это ты? - То есть ты испытал что-нибудь? Хоть что-то на рассвете? - Ну, - сказал Эрик медленно и размеренно. - Смешно, что сказал... - Да? Да? Возбужденно сказал я, так близко прижимая к себе трубку, что зубы стукнули об нее. - Ни черта. Сегодняшнее утро было одним из немногих, когда я честно могу сказать, я ничего не испытал, - вежливо сообщил Эрик. - Я спал. - Но ты же сказал, ты никогда не спишь, - разъяренно сказал я. - Иисусе, Франк, никто не совершенен, - я услышал как он засмеялся. - Но..., - начал я, я закрыл рот и заскрипел зубами. И снова закрыл глаза. Он сказал: - Ну ладно, Франк, если честно, мне стало скучно. Может, я тебе еще позвоню, но в любом случае, мы скоро увидимся. Пока-пока. Телефон отключился до того, как я успел что-нибудь сказать, я был агрессивен и весь кипел, держал трубку и смотрел на нее так, как будто она была во всем виновата. Я хотел ударить ею обо что-нибудь, но решил, что это было бы плохой шуткой, поэтому я просто бросил трубку на аппарат. Она звякнула раз, я взглянул на нее, повернулся спиной и пошел вниз, там бросился в кресло и давил на кнопки пульта управления телевизором, переключая с канала на канал раз за разом в течение десяти минут. В конце концов я понял, что узнал столько же из одновременного просмотра трех программ (новостей, еще одного ужасного американского детективного телесериала и программы об археологии), сколько я бы узнал, если бы смотрел чертовы программы по отдельности. С отвращением я бросил пульт, выбежал из дома в меркнущий свет и бросил в море несколько камней. 9: Что случилось с Эриком 1 Я спал гораздо дольше, чем обычно. Отец вернулся в дом, когда я пришел с пляжа, я сразу пошел спать, поэтому мой сон был долгим и крепким. Утром я позвонил Джеми, поговорил с его матерью и узнал, что он ушел к доктору, но скоро вернется. Я собрал рюкзак и обещал моему отцу вернуться вечером, а потом отправился в город. Джеми был дома, когда я пришел туда. Мы выпили пару банок старого "Ред Дэс" и поговорили, после чего перекусили испеченным его мамой печеньем и выпили чаю, а потом я ушел из его дома и двинулся из города по направлению к холмам 2 Высоко, под покрытой вереском вершиной, на пологом каменном склоне, покрытым землей, над опушкой леса, я сидел на большом камне и ел ленч. Я смотрел на нагретый воздух над Портнейлом, на пастбища, усеянные пятнышками овец, на дюны, свалку, остров (не то чтобы его можно было различить как остров, он выглядел частью большой земли), пески и море. На небе, цвет которого постепенно бледнел в направлении горизонта, было несколько маленьких облаков, небо бросало голубой отблеск на пейзаж, на спокойную поверхность залива и моря. Пели жаворонки, я видел зависшего ястреба, который искал движение в траве, вереске, хвоще и дроке внизу. Насекомые жужжали и танцевали, я обмахивал лицо веером из папоротника, чтобы держать их на расстоянии, пока я ел сандвичи и пил апельсиновый сок. Слева от меня вершины цепи холмов, идущей в северном направлении, постепенно становились выше и переходили в серо-голубое, съеживаясь с расстоянием. Я смотрел в бинокль на город внизу и видел грузовики, едущие по главной дороге, я следил за поездом, идущим на юг, он остановился в городе и отправился опять, извиваясь перед морем. Мне нравится время от времени покидать остров. Отойти не слишком далеко, мне нравится по возможности видеть его издалека, иногда полезно отойти и посмотреть на все со стороны. Конечно, я знаю, насколько мал мой кусочек земли, я же не дурак. Я знаю размер нашей планеты и насколько мала известная мне часть. Я видел слишком много телевизионных программ о природе и путешествиях, чтобы не понимать, насколько ограничены мои знания с точки зрения опыта посещения разных мест, но я не хочу уезжать далеко, мне не нужно видеть зарубежные страны или знакомиться с другими людьми. Я знаю, кто я, и я знаю предел своих возможностей. Я ограничиваю свой кругозор по известным мне причинам: страха - о, да, признаю, необходимости в уверенности в безопасности в мире, который, так случилось, поступил со мной очень жестоко в возрасте, когда у меня не было реального шанса повлиять на мир. Еще я получил урок Эрика. Эрик уехал. Эрик, весь сообразительность, интеллект и чувствительность, и обещание, оставил остров для того, чтобы найти свой путь, нашел и следовал ему. Путь привел к разрушению большей части того, кем он был, превратил его в совершенно другую личность, в которой черты прежнего нормального мужчины казались оскорбительными. Но он - мой брат, и я по-своему люблю его. Я люблю его вопреки переменам, думаю, так он любит меня вопреки моей инвалидности. Эта любовь похожа на желание защитить, которое женщины должны испытывать к детям, а мужчины - к женщинам. Эрик уехал с острова еще до того, как я родился, приезжая только во время каникул, но мне кажется, духовно он всегда оставался здесь, он вернулся по-настоящему, через год после моего маленького происшествия, когда отец решил: мы С Эриком достаточно взрослые, чтобы он смог смотреть за нами, и я совсем не презирал Эрика за то, что он появился на острове. Наоборот, мы с самого начала хорошо с ним ладили, и я уверен, что ему было стыдно, когда я по-рабски ходил за ним и подражал ему, хотя Эрик был слишком деликатен по отношению к чувствам других людей и ничего мне не сказал, чтобы не обидеть. Когда его отсылали в частные школы, я горевал, когда он приезжал на каникулы, я бурно радовался, я прыгал и захлебывался словами. Лето за летом мы проводили на острове, запуская змеев, делая модели из дерева и пластмассы, Лего и Меккано, да чего угодно, что мы находили лежащим без дела, строя дамбы, конструируя хижины и канавы. Мы запускали и модели аэропланов, спускали на воду модели яхт, строили из песка яхты с парусами, изобретали секретные общества, коды и языки. Он рассказывал мне истории, выдумывая их на ходу. Мы играли, представляя некоторые из них, в храбрых солдат, сражающихся в дюнах, побеждающих и сражающихся, и сражающихся, и сражающихся и иногда умирающих. Только тогда когда его собственные истории требовали его героической смерти, он сознательно обижал меня, я воспринимал все слишком серьезно: он лежал, умирая на траве или песке, взорвав плотину или мост, или конвой врага, спася меня от смерти, я глотал слезы и слегка бил его, пытаясь изменить историю, а он не хотел подняться, ускользал от меня и умирал, умирал слишком часто. Когда у него болела голова - иногда целыми днями - я крутился рядом, приносил ему холодные напитки и еду в затемненную комнату на втором этаже, прокрадывался внутрь, стоял и иногда дрожал, если он стонал и метался на кровати. Я был вне себя, пока страдал, ничто не имело смысла, игры и истории казались дурацкими и ненужными, и только бросать камнями по бутылкам и чайкам казалось интересным. Я искал чаек, убежденный, что другие живые существа тоже должны страдать, а когда он выздоравливал, это было как будто он снова вернулся, я становился неугомонным. Но в конце концов его поглотило и разлучило с нами стремление выйти во внешний мир, в широкий мир со всеми его фантастическими возможностями и ужасными опасностями, как случается со всеми настоящими мужчинами. Эрик решил последовать по стопам отца и стать врачом. Он сказал мне, будто никаких особенных перемен не произойдет, у него будет летний отпуск, даже если ему и придется жить в Глазго и работать в больнице или вместе с врачами посещать пациентов, он сказал, это будет то же самое, как когда мы были вместе, но я знал - это не правда и я видел, он тоже чувствовал это сердцем. Он покидал остров, покидал меня. Я не мог обижаться на него, даже тогда, когда мне было труднее всего, он был Эрик, он был моим братом, он делал то, что должен был, как храбрый солдат, погибавший за родину, за меня. Как я мог сомневаться в нем или обижаться на него, если он никогда даже не намекнул об обиде или сомнении во мне? Боже мой, убийства, трое детей убиты, один из них мой брат. И он даже представить себе не мог, будто я приложил руки к хотя бы одному из них. Я бы знал. Он не смог бы посмотреть мне в лицо, если бы он подозревал, он был неспособен на обман. Он уехал на юг, раньше, чем многие, из-за прекрасных результатов экзаменов. Летом он вернулся, но измененный. Он пытался дружить со мной по-прежнему, но я чувствовал, он принуждал себя. Он был далек от меня, его сердце не было на острове. Оно было с людьми, которых он знал в Университете, в его учебе, которую он любил, возможно, оно было со всем миром, но не с островом. Не со мной. Мы продолжали играть, мы запускали воздушных змеев, строили плотины и тому подобное, но все было не как раньше, он был взрослый, который помогал мне играть, а не другой мальчишка, радующийся вместе со мной. Это было неплохое время, я был счастлив, ведь он был со мной, но он с облегчением уехал через месяц, чтобы встретится со своими друзьями и поехать с ними на юг Франции. Я оплакивал уход друга и брата, я знал и чувствовал с особой силой свою инвалидность, которая навсегда задержит меня в подростковом возрасте, никогда не позволит мне вырасти и стать настоящим мужчиной, способным идти по свету своим путем. Я быстро избавился от подобных эмоций. У меня был Череп, Фабрика и победное чувство мужской удовлетворенности в замечательных успехах Эрика, а я становился безраздельным хозяином острова и земель вокруг него. Эрик писал мне письма о своей жизни, он звонил и разговаривал со мной и моим отцом, он заставлял меня смеяться, так мог бы заставить смеяться, хотя ты и не хочешь позволить себя рассмешить, умный взрослый. Он никогда не давал мне почувствовать, что бросил меня или остров навсегда. Потом с ним произошел несчастный случай, который, хотя мы с отцом ничего не знали, был последней соломинкой и смог убить даже изменившуюся личность Эрика. Случай этот столкнул Эрика вниз и сделал из него нечто новое: амальгаму из его прежнего "я" (по-сатанински вывернутого наизнанку) и более мудрого человека, раненого и опасного взрослого, потерявшего ориентацию в жизни и жалкого - все вместе. Он напоминал мне разбитую голограмму: целая картина в одном остром осколке, одновременно кусочек и целое. Случилось это на втором году его учебы, когда он стажировался в большом учебном госпитале. В тот день Эрик не должен был быть там, во внутренностях госпиталя, рядом с отбросами человечества. Позже мы с отцом узнали, что у Эрика были и другие проблемы. Он влюбился в какую-то девушку, и влюбленность закончилось плохо, девушка сказала, что не любит его и стала встречаться с другим. У Эрика была особенно сильная мигрень, которая мешала его работе. Он неофициально работал в госпитале, помогая медсестрам во время ночной смены, Эрик сидел в темноте на посту, читал свои книги, а старые и молодые больные стонали и кашляли. Так было и в ночь несчастного случая. Он был в отделении, где держат младенцев и маленьких детей, настолько деформированных, что они немедленно умрут вне госпиталя и живут ненамного дольше в нем. Мы получили письмо от медсестры, дежурившей с моим братом, с рассказом о случившемся, и судя по тону письма, она считала не правильным оставлять некоторых из детей в живых, они были немногим больше, чем экспонатами для показа студентам докторами и консультантами. В одну жаркую, душную июльскую ночь Эрик был в кошмарном месте, около котельной и складов. Весь день у него болела голова, и пока он сидел на посту, боль перешла в жестокую мигрень. Вентиляция плохо работала уже две недели, ремонтники ее чинили, ночью было жарко, а мигрень Эрика всегда усиливалась в подобных условиях. Кто-то должен был сменить Эрика через час или, думаю, даже Эрик признал бы поражение, пошел бы в общежитие отлежаться. Он делал обход отделения, менял подгузники и успокаивал плачущих младенцев, менял повязки и флаконы в капельницах или что там еще, его голова раскалывалась, перед глазами плавали огоньки и линии. Ребенок, за которым он убирал, когда это случилось, был немногим лучше растения. Плюс ко всем своим другим дефектам, ребенок еще и не контролировал мочеиспускание и дефекацию, и единственный звук, который он издавал, был хрип, он не мог контролировать мускулы - даже голова поддерживалась специальным приспособлением - и у него была металлическая пластинка на голове, потому что кости, из которых должен был состоять его череп, никогда не срослись, даже кожа над мозгом была тонкая, как бумага. Его нужно было кормить особой смесью каждые несколько часов, и Эрик как раз делал это. Он заметил, что ребенок был спокойнее, чем обычно расслабленно сидел в своем кресле, уставившись в пространство впереди себя, неглубоко дышал, глаза его были остекленевшие и на его обычно неподвижном лице было почти умиротворенное выражение. Но казалось, он не может есть - а это было одно из немногих действий, которое ему не только нравилось, но в котором он даже участвовал. Эрик спокойно держал ложку перед несфокусированными глазами ребенка, поднес ложку к губам пациента, обычно ребенок высовывал язык или пытался наклониться вперед и взять ложку в рот, но той ночью он сидел не хрипя, не качая головой, не двигал или хлопал руками, не водил глазами по сторонам, а смотрел и смотрел с выражением, которое можно было ошибочно принять за счастливое. Эрик настойчиво пытался заставить его есть, сел ближе, пытаясь не обращать внимание на давящую боль в собственной голове: мигрень постепенно усиливалась. Он ласково говорил с ребенком - обычно тот водил глазами и сдвигал голову в направлении звука, но в ту ночь голос не имел никакого эффекта. Эрик приблизился, продолжая говорить, двигал ложку, сражался с волнами боли внутри собственного черепа. Потом он увидел нечто, похожее на движение, едва заметное на бритой голове слабо улыбавшегося ребенка. Что бы это ни было, оно было небольшим и медленным. Эрик моргнул, потряс головой, пытаясь отвязаться от дрожащих огней мигрени, накапливающихся внутри. Он встал, все еще держа ложку с кашицеобразной пищей. Нагнулся и внимательно посмотрел на череп ребенка. Эрик ничего не увидел, но осмотрел край металлической шапочки на черепе, и ему показалось, что он увидел что-то под ней, он легко снял шапочку с головы ребенка и увидел, что было под ней. 3 Рабочий котельной услышал крики Эрика и побежал на пост, размахивая гаечным ключом; он нашел на полу забившегося в угол, воющего изо всех сил Эрика, который наполовину сидел, наполовину лежал в позе зародыша с головой зажатой между коленями. Кресло, в котором сидел ребенок, было перевернуто и привязанный к нему ребенок, улыбаясь, лежал на полу в нескольких ярдах от Эрика. Рабочий тряс Эрика, но ответа не получил. Потом он посмотрел на ребенка в кресле и подошел к нему, вероятно, чтобы перевернуть кресло, он приближался, пока не оказался в паре футов, потом бросился к двери, его вырвало. Когда медсестра из отделения этажом выше спустилась посмотреть из-за чего весь этот шум, она нашла рабочего в коридоре, подавляющего позывы рвоты. К тому времени Эрик прекратил кричать и затих. Ребенок продолжал улыбаться. Сестра перевернула кресло. Подавила ли она собственный приступ рвоты или головокружение, видела ли она подобное или худшее раньше и расценила увиденное как что-то, с чем нужно справиться, я не знаю, но она позвала помощь и достала из угла окаменевшего Эрика. Она посадила его на стул, прикрыла голову ребенка полотенцем и успокоила рабочего. Медсестра вынула ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в первую секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел. В отделение залетели мухи, наверное, когда не работала вентиляция. Они заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили там яйца. Когда Эрик поднял пластинку, он, бывший под грузом человеческого страдания, окруженный огромным, измученным жарой, темным городом, с раскалывающимся черепом, он увидел медленно шевелящееся гнездо жирных личинок мух, - опарышей, плавающих в объединенном пищеварительном соке, пожирающих мозг ребенка. 4 Казалось, Эрик выздоровел после случившегося. Его накачали успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом несколько дней в своей комнате в общежитии. Через неделю он опять начал учиться и, как обычно, ходил на занятия. Некоторые знали, что-то случилось с ним, и Эрик был очень тихий, но этим все и ограничилось. Мы с отцом ничего не знали, кроме того, что он пропустил из-за мигрени немного занятий. Позже мы узнали - Эрик начал пить, пропускать лекции, приходить на не правильные семинары, он кричал во сне и будил студентов, живших на его этаже, принимал наркотики, не приходил на экзамены и практические занятия... Наконец Университет предложил ему взять академический отпуск до конца года, потому что он слишком много пропустил. Эрик отреагировал на предложение отвратительно: он собрал все свои книги, сложил их в коридоре около комнаты своего куратора и поджег их. Ему повезло, его не наказали, администрация Университета снисходительно отнеслась к дыму и небольшим повреждениям старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров. Но не ко мне. Он отказался от любого контакта со мной, заперся в своей комнате, включал очень громкую музыку и почти никогда не выходил в город, где ему быстро запретили появляться во всех четырех пабах из-за драк, криков и ругани, которые он там устаивал. Когда он замечал меня, он пристально смотрел на меня своими огромными глазами или постукивал пальцами по носу и медленно подмигивал. Его глаза запали, под ними появились мешки, а его нос часто дергался. Однажды он поднял меня и поцеловал в губы, чем очень меня напугал. Отец стал почти таким же необщительным, как Эрик. Отец постоянно был в плохом настроении, много гулял и молчал, думая о своем. Он стал курить сигареты и сначала он курил их одну за другой. На месяц или около того наш дом превратился в ад, я долго гулял в дюнах или сидел в моей комнате и смотрел телевизор. Потом Эрик начал пугать городских мальчишек, сначала он швырял в них червями, потом заталкивал червей за шиворот возвращающимся из школы мальчишкам. Родители, учитель и Диггс пришли на остров, чтобы поговорить с моим отцом, когда Эрик начал заставлять детей есть червей и опарышей. Потея, я сидел в своей комнате, а они встретились в холле, родители кричали на моего отца. С Эриком говорил доктор, Диггс и даже социальный работник из Инвернесса, но Эрик почти ничего им не ответил, просто сидел, улыбаясь и иногда вставляя ремарку о том, как много белка в червях. Однажды он пришел домой избитый, в крови и мы с моим отцом решили, что парни или родители поймали и избили его. Собаки исчезали в городе уже пару недель, когда дети увидели, как мой брат вылил банку бензина на маленького йоркширского терьера и поджег его. Родители поверили детям и пошли искать Эрика, которого поймали проделывающим то же самое со старой собакой, приманенной сладостями с анисом. Родители преследовали Эрика в лесу за городом, но потеряли. Диггс пришел на остров вечером и сказал, что он пришел арестовать Эрика за нарушение общественного порядка. Он ждал до ночи вместе с моим отцом, выпил предложенные ему пару рюмок виски, но Эрик не вернулся. Диггс ушел, отец остался ждать, но Эрик так и не появился. Он пришел домой спустя три дня и пять собак, изнуренный, немытый, пахнущий бензином и дымом, одежда порвана, лицо худое и грязное. Отец услышал, как Эрик пришел ранним утром, сделал набег на холодильник, проглотил сразу несколько обедов, протопал по лестнице и лег спать. Отец прокрался к телефону, позвонил Диггсу, который приехал еще до завтрака. Должно быть, Эрик что-то видел или слышал, потому что он вылез через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю и сбежал на велосипеде Диггса. Моего брата наконец поймали через две недели и еще две собаки - он сливал бензин из чьей-то машины. В процессе гражданского ареста ему сломали челюсть, и в тот раз он не убежал. Через несколько месяцев Эрика признали сумасшедшим. Он пошел тесты, много раз пытался бежать, нападал на санитаров, социальных работников и докторов, угрожал подать в суд и убить их. По мере продолжения тестов, угроз и неповиновения его переводили во все более охраняемые больницы. Мы с отцом, будто он стал значительно тише, когда его перевели в госпиталь, который находился к югу от Глазго, и больше не пытался бежать, но теперь я понимаю, вероятно, он пытался - успешно, как оказалось - приучить своих стражей к ложному чувству безопасности. А теперь он возвращался увидеть нас. 5 Смотря на землю впереди и внизу, я медленно водил биноклем, с севера на юг, наблюдая за городом и дорогами, колей железной дороги, и полями и дюнами, и я спрашивал себя, видел ли я место, где сейчас был Эрик, добрался ли он сюда. Я чувствовал: он был близко. У меня не было никакого рационального объяснения этому чувству, но времени у него было достаточно, голос во время звонка прошлой ночью звучал отчетливей и...я просто чувствовал. Может быть, он уже здесь, лежит и ждет ночи или пробирается через лес, или кусты дрока, или горбами дюн, направляясь к дому, или в поисках собак. Оставив город в нескольких милях к югу, я шел вдоль цепи холмов через ряды сосен, где было слышно, как вдалеке работали пилы, а темные массы деревьев были тенистыми и спокойными. Я пересек линию железной дороги, несколько полей колышущегося ячменя, дороги, овечье пастбище и дюны. Я натер пятки, ноги слегка болели, я шел вдоль линии твердого песка пляжа. С моря дул слабый ветер, мне это нравилось, потому что исчезли облака, и солнце, хотя и постепенно садилось, но еще светило. Я дошел до реки, которую однажды уже пересек в холмах, перешел ее во второй раз около моря, поднявшись в дюны, где был канатный мост. Передо мной разбегались овцы, некоторые из них были стриженные, некоторые еще лохматые, они прыгали, их мее-е звучали отрывисто; когда овцы решали, что они уже в безопасности, останавливались и нагибали шеи или становились на колени и продолжали жевать траву и цветы. Я помню, как я презирал овец, они же абсолютно тупые. Я видел, как они ели, ели и ели, я видел, как собаки управляли целыми стадами, я гонял овец и смеялся над стилем их бега, видел, как они попадали во всякие глупые, запутанные ситуации. Мне казалось, они вполне заслуживали окончания жизни в виде баранины, использование их в качестве машин для производства шерсти слишком ответственное для них дело. Понадобились годы и долгие размышления, пока я смог осознать, что на самом деле овцы проявляли не собственную тупость, а нашу силу и эгоизм. После того, как я узнал об эволюции и немного об истории животноводства, я понял - глупые белые животные, над которыми я смеялся, потому что они ходили следом друг за другом и застревали в кустах, были настолько же результатом работы поколений фермеров, насколько и результатом размножения поколений овец; мы сотворили их, мы вылепили их из диких и умных животных, которые были их предками, чтобы они стали покорными, глупыми, вкусными производителями шерсти. Мы не хотели, чтобы он были сообразительными, а до некоторой степени интеллект и агрессивность взаимосвязаны. Естественно, бараны умнее, но даже они деградированы идиотками, с которыми они вынуждены общаться и которых они вынуждены осеменять. Тот же принцип применим и к курам, и к коровам, и почти ко всему, к чему смогли надолго дотянуться наши жадные, голодные руки. Иногда я думаю: подобное могло случиться и с женщинами, но хотя эта теория и привлекательна, я подозреваю - она не правильна. 6 Я пришел домой к ужину, проглотил яичницу, мясо, жареную картошку с бобами и остаток вечера смотрел телевизор, доставая изо рта с помощью спички кусочки мертвой коровы. 10: Бегущая собака 1 Меня всегда раздражало, что Эрик вдруг сошел с ума. Хотя тут и нет переключателя - нормальный в одну минуту и душевнобольной в другую - нет сомнений, именно случай с улыбающимся младенцем запустил нечто в Эрике, неизбежно закончившееся его разрушением. Часть его не могла принять случившееся, не могла совместить увиденное с тем, как ему думалось, должны были обстоять дела. Может какая-то глубоко спрятанная часть Эрика, погребенная под слоями времени и роста как римские развалины под современным городом, верила в Бога и не выдержала осознание того, что если подобное маловероятное существо есть, оно страдает из-за происходящего с любой из тварей, которых предположительно оно сотворило по своему образу и подобию. Что бы ни сломалось в Эрике, это была слабость, дефект, которого не должно было быть в настоящем мужчине. Женщины, как я знаю из сотен, наверное, тысяч фильмов и телепередач, не могут перенести по-настоящему важных перемен, которые происходят с ними, например, если их изнасилуют или их возлюбленный умирает, женщины сходят с ума и убивают себя, или просто болеют, пока не умрут. Конечно, я понимаю, не все они так реагируют, но это очевидное правило, и не следующие ему женщины в меньшинстве. Должны быть и сильные женщины, женщины с большей частью мужского в характере, чем у большинства, и я подозреваю - Эрик был личностью со слишком большой частью женщины в ней. Чувствительность, желание не обидеть, тонкий, живой ум были в нем оттого, что он был слишком похож на женщину. До того отвратительного случая его женская часть никогда его не тревожила, но в момент чрезвычайных обстоятельств она оказалась достаточно выраженной и сломала Эрика. Это вина моего отца, не говоря уже о глупой сучке, которая бросила моего брата ради другого мужчины. Отец хотя бы немного виноват из-за первых нескольких лет жизни Эрика, когда он разрешал своему сыну одеваться, как тому хотелось и выбирать между платьями и штанами, Хамсворс и Мораг Стоувы правильно волновались по поводу методов воспитания племянника и предложили его забрать. Все могло бы быть по-другому, если бы не странные идеи моего отца, если бы моя мать не презирала Эрика, если бы Стоувы забрали его раньше, но все случилось как случилось, и я надеюсь: отец винит себя в той же степени, как виню его я. Я хочу, чтобы он постоянно ощущал груз своей вины, ночей бы не спал из-за нее, а когда все же уснет, видел бы кошмары, от которых бы просыпался покрытый потом в прохладные ночи. Он это заслужил. 2 Вечером после моего похода по холмам Эрик не звонил, Я пошел спать довольно рано, но я бы услышал звонок телефона, а я спал после своего долгого путешествия без помех. На следующее утро я встал как обычно, прогулялся по песку в прохладе утра и вернулся вовремя к хорошему, большому завтраку. В доме стало очень жарко, душно даже с открытыми окнами, я не находил себе места, а отец был спокойней, чем обычно. Я бродил по комнатам, выглядывая в окна, ложась на подоконники, осматривая прищуренными глазами землю. Наконец отец задремал в шезлонге, я пошел в мою комнату, переоделся в майку и тонкий жилет с карманами, заполнил их полезными вещами, перебросил через плечо рюкзак и пошел осмотреть подступы к острову и, может быть, свалку, если там не будет слишком много мух. Я надел темные очки и коричневые "Поляроиды" сделали цвета ярче. Я начал потеть как только вышел из дверей. Теплый, почти не охлаждающий ветерок нерешительно пытался дуть со всех сторон и приносил запах травы и цветов. Я размеренно шел тропинке, по мосту, по берегу залива и вдоль течению ручья, перепрыгивая через небольшие его ответвления и притоки, направляясь к участку, где можно строить дамбы. Потом я повернул на север, поднялся на цепочку смотрящих на море дюн и шел по их песчаным верхушкам, не обращая внимание на жару и усилие, которое потребовалось для карабканья по их южным склонам, я хотел смотреть на юг. Воздух дрожал на жаре, все стало неопределенным и колеблющимся. Когда я дотронулся до песка, он оказался раскаленным, насекомые всех форм и размеров жужжали и толклись вокруг меня. Я отмахивался от них. Вытирая пот, время от времени я смотрел в бинокль, поднимал его к лицу и смотрел на округу сквозь колеблющийся от тепла воздух. Кожа головы чесалась от пота, промежность тоже чесалась. Я чаще, чем обычно, проверял вещи, которые принес с собой, рассеянно взвешивая на руке мешочек с железками, трогая нож Боуи и катапульту на брючном ремне, проверяя, не потерял ли я зажигалку, бумажник, зеркальце, ручку и бумагу. Я выпил воды из фляжки, хотя вода была уже теплая и затхлая. Когда я посмотрел на песок и лениво плещущее море, я увидел интересные штуки, выброшенные прибоем, но я остался в дюнах; когда было нужно, я поднимался на высокие дюны, двигаясь на север через ручьи и болотца, за Воронку и место, которое я никак не назвал, откуда улетела Эсмерельда. Я думал об обоих только после того как прошел мимо. Примерно через час я повернул от моря, потом на юг, шел вдоль последних дюн, смотрел на неровные пастбища, где овцы медленно, как опарыши, двигались и ели. Один раз я остановился и наблюдал за огромной птицей, которая кружилась высоко в чисто голубом небе, поднимаясь по спирали на восходящих воздушных потоках, она поворачивала туда и обратно. Ниже ее летали несколько чаек, их крылья были расправлены, белые шеи указывали в разные стороны, чайки что-то искали. Высоко на склоне дюны я нашел мертвую лягушку, высохшую, на спине ее запеклась кровь, лягушка была вся в песке, и я удивился, как она туда попала. Вероятно, ее уронила птица. Наконец я одел зеленую кепку, защитив глаза от блеска солнца. Я прошел по дорожке, которая была на одном уровне с островом и домом. Я шел, останавливаясь посмотреть в бинокль. Легковушки и грузовики блестели сквозь деревья, дорога была примерно в миле от меня. Пролетел вертолет, скорее всего он направлялся к буровым или нефтепроводу. Сквозь ряды молодых деревьев я дошел до свалки вскоре после полудня. Я сел в тени дерева и внимательно проинспектировал свалку, используя бинокль. Зарегистрировал несколько чаек, но людей не было. Небольшой дымок поднимался от костра в центре свалки, вокруг него был разбросан мусор из города и его окрестностей: картон и черные пластиковые мешки, блестящая, местами побитая, белая поверхность старых стиральных машин, газовых плит и холодильников. Бумажки поднимались и с минуту кружились в начинающихся смерчиках, но падали обратно. Я прошел по свалке, смакуя ее гнилой, сладковатый запах. Я ударил по нескольким обломкам, перевернул пару интересных кусков ботинком, но не смог рассмотреть ничего стоящего. Одна из причин, по которой в прошлые годы мне начала нравиться свалка, была та, что она никогда не остается прежней, она движется как нечто огромное и живое, расползаясь как громадная амеба, поглощая землю и мусор. Но сегодня она выглядела усталой и скучной. Из-за этого я был нетерпелив, почти сердит. Я бросил пару флаконов из-под аэрозолей в слабый костер, горящий в центре свалки, но даже это мало меня развлекло, они тихо хлопнули в бледных языках пламени. Я ушел со свалки и снова двинулся на юг. В километре от свалки, около ручейка, было большое бунгало с окнами на море. Оно было заперто, на неровной дороге, ведущей к дому и в дюнах за ним не было свежих следов. По этой дороге Вилли, один из друзей Джеми, однажды прокатил нас на микроавтобусе, мы ездили по песку и скользили вниз со склонов. Сквозь окна я заглянул в пустые комнаты, там была старая разнокалиберная мебель, выглядевшая пыльной и заброшенной. Старый журнал лежал на столе, один угол его пожелтел от солнца. Я сел и допил воду в тени дома, снял кепку и вытер лоб носовым платком. Я услышал приглушенные взрывы вдали, где-то на берегу моря, самолет прогремел над спокойной водой и улетел на запад. Недалеко от дома начинались низкие холмы, покрытые дроком и согнутыми ветром деревьями. Я навел на них бинокль, отмахиваясь от мух, и моя голова начала побаливать, а язык высох, хотя я только что выпил теплой воды. Когда я опустил бинокль и одел очки, я услышал это. Кто-то завыл. Какое-то животное - Боже мой, надеюсь, подобные звуки издавал не человек - кричало, его пытали. Это был тонкий, агонизирующий вопль, нота, которую животное могло издавать только in extremis, звук, который не должно издавать ни одно живое существо. Я сидел, и с меня капал пот, высыхал, я был болен от испепеляющей жары, но я задрожал. Я затрясся от холода с головы до ног как пес, отряхивающий воду. Волоски на тыльной стороне шеи отлепились от пленки пота и встали дыбом. Я быстро встал, зацепившись руками за теплую деревянную стену дома, бинокль колотился о грудь. Крик прилетел с холмов. Я поднял очки на лоб, взялся за бинокль, задевая им кости глазниц, когда боролся с колесиком, которое наводит резкость. Мои руки дрожали. Черный силуэт, за которым тянулся дым, выстрелил из кустов. Он сбежал по склону, по желтеющей траве, под изгородью. Мои руки скачками двигали бинокль, я пытался следовать за силуэтом. В воздухе висел вой, тонкий и ужасный. Я потерял беглеца за кустом, затем снова увидел его, горящего, бегущего и прыгающего через траву и осоку. Рот у меня совсем пересох, я не мог глотать, я кашлял, но бежал за животным, оно соскальзывало и поворачивало, взвизгивало и подпрыгивало в воздух, падая и вскакивая. В нескольких сотнях метров от меня и на таком же расстоянии от подножия холма оно исчезло из вида. Я быстро перевел бинокль обратно, посмотреть на вершину холма, тщательно проверил всю цепочку холмов, вдоль, вниз, обратно, вверх, опять вдоль, остановился пристально осмотреть куст, помотал головой, опять осмотрел все холмы. Какая-то безответственная часть меня подумала, что в фильмах, когда кто-то смотрит в бинокль, и зрители видят картинку, которую предположительно видит герой, это всегда восьмерка, лежащая на боку, но когда я смотрю в бинокль, я вижу более-менее правильный круг. Я опустил бинокль, быстро оглянулся вокруг, никого не увидел, тогда я выбежал из тени дома, перескочил через невысокий проволочный забор, обозначавший сад и побежал к холмам. 3 Около холма я постоял несколько секунд нагнувшись, так, что голова была на уровне колен, я тяжело дышал, пот капал с волос на траву у ног. Майка приклеилась к телу. Я уперся руками в колени и поднял голову, напрягая глаза, я рассматривал дрок и деревья на вершине. Я глянул вниз, на поля, на следующую линию кустов дрока, отмечавшую просеку железной дороги. Я побежал трусцой вдоль холмов, поворачивая голову туда-сюда, пока не нашел пятно горящей травы. Я его затоптал, поискал следы и нашел их. Я побежал быстрее, не обращая внимания на протестующие горло и легкие, снова нашел горящую траву и занимающийся куст дрока. Я их потушил и двинулся дальше. В небольшой долине на другой стороне холмов деревья росли почти нормально, только их вершины, которые поднимались над гребнем, были искривлены ветром и наклонены от моря. Я сбежал в травянистую долину, в движущийся узор теней от медленно колышущихся листьев и веток. Там был камни, окружавшие почерневший центр. Я посмотрел вокруг и увидел пятно примятой травы. Остановился, успокоился и опять посмотрел вокруг, но больше ничего не заметил. Я подошел к камням, потрогал их и пепел в центре. Все было горячее, слишком горячее, я мгновенно отдергивал пальцы, хотя все было в тени. Пахло бензином. Я выбрался из долинки, залез на дерево, успокоил себя и медленно осмотрел местность вокруг, применяя, когда было нужно, бинокль. Ничего. Я спустился с дерева, секунду постоял, глубоко вдохнул и сбежал по смотрящему на море склону холма, направляясь по диагонали к месту, где было животное. Один раз я изменил направление движения, чтобы затоптать небольшой огонь. Я испугал пасущуюся овцу, перепрыгнул через нее, овца остолбенела и поскакала прочь, мекая. Пес лежал в ручье, вытекающем из болота. Он был еще жив, но большая часть его черного меха сгорела и кожа под ним была красной и сочилась жидкостью. Собака дрожала в воде и я дрожал вместе с ней. Подняв голову из воды, она увидела меня единственным целым глазом. В луже вокруг собаки плавали кусочки свалявшейся, полусгоревшей шерсти. Я почувствовал запах сожженного мяса и в горле, чуть пониже кадыка, появился комок. Я достал мешочек с железками, положил одну из них в катапульту, отцепив ее от ремня, вытянул руки, ладонь оказалась около лица, где она намокла от пота, потом отпустил катапульту. Голова пса дернулась, упала вниз, животное отнесло от меня течением и перевернуло. Тело проплыло немного, натолкнулось на берег. Из дырки, где раньше был единственный целый глаз, просочилось немного крови. "Придет Франк", - прошептал я. 4 Я вытащил пса из ручья, вырыл яму в торфянистой земле, давясь время от времени рвотой из-за запаха трупа. Похоронив животное, я опять посмотрел вокруг, учел слегка усилившийся ветер, отошел в сторону и зажег траву. Огонь побежал по последним следам огненного пути собаки и по ее могиле. Я остановился у ручья, куда, как мне казалось, должна была прибежать собака, и затоптал несколько костерков на дальнем берегу, куда ветром перенесло угольки. Когда все было сделано, я повернул в сторону дома и побежал. 5 Домой я добрался без происшествий, выхлебал две пинты воды, попробовал расслабиться лежа в прохладной ванне, около которой стоял пакет апельсинового сока. Я еще долго дрожал и смывал запах гари с волос. Запах жарящихся овощей приплыл с кухни, где отец готовил обед. Я был уверен: я почти встретился с братом. Это было не место его ночевки, решил я, но он был там, и я чуть-чуть разминулся с ним. С одной стороны, я был рад, что не увидел его, в этом было трудно признаться, но это так. Я опустился в ванне, вода сомкнулась надо мной. Я спустился на кухню в халате, отец сидел за столом в шортах и тенниске, локти на столе, уставившись в "Инвернесский Курьер". Я поставил пакет с апельсиновым соком в холодильник и поднял крышку кастрюли, в которой охлаждалось кэрри. Миска с салатом стояла на столе. Отец переворачивал страницы газеты, игнорируя меня. - Горячее? - спросил я за неимением лучшего вопроса. - Х-н-н-х. Я сел на противоположном конце стола. Отец перевернул еще страницу. Я кашлянул. - Около нового дома был огонь. Я его увидел. Я пошел и погасил его, - сказал я, оправдываясь. - Погода такая, - сказал отец, не посмотрев вверх. Я кивнул, почесал лобок сквозь халат. - Я слышал прогноз погоды, все должно измениться завтра вечером, - я пожал плечами. - Так передали. - Ну, поживем - увидим, - сказал отец, возвращаясь к первой странице, потом поднялся и проверил кэрри. Я еще раз кивнул, играя с концами завязки халата и небрежно посмотрел на газету. Отец нагнулся над плитой и понюхал смесь в кастрюле. Я не отрывал глаз от газеты. Я посмотрел на отца, поднялся, подошел к стулу, на котором он сидел раньше, стал как будто я смотрел в дверной проем, но на самом деле мои глаза были скошены в газету. Внизу страницы, слева, был заголовок "ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЖАР В КОТТЕДЖЕ". Незадолго до выхода номера в печать дом к югу от Инвернесса внезапно сгорел. Полиция проводит расследование. Я вернулся на свое место за столом и сел на стул. Мы съели кэрри и салат, я снова начал потеть. Я думал, что я ненормальный, когда однажды заметил, что после кэрри на следующее утро мои подмышки пахли специями, но с Джеми случилась такая же история, и теперь я чувствую себя получше. Кэрри я заедал бананом и йогуртом, но оно все равно было слишком острое, а отец, у которого к кэрри мазохистский подход, не доел почти половину своей порции. 6 Я продолжал сидеть в халате и смотрел в холле телевизор, когда зазвонил телефон. Я пошел было к двери, но услышал, как отец вышел из кабинета ответить на звонок, поэтому я остался у двери - слушать. Я мало что услышал, но затем застучали шаги по лестнице, и я бросился обратно к креслу, плюхнулся в него, положил голову на спинку, закрыл глаза и открыл рот. Отец открыл дверь. - Франк, тебя. - Хм? - медленно сказал я, приоткрывая глаза, посмотрел на телевизор, затем поднялся, слегка пошатываясь. Отец оставил дверь открытой и ушел в кабинет. Я подошел к телефону. - Мм? Алло? - Аллоу, это Френк? - сказал очень английский голос. - Да, алло? - Озадаченно сказал я. - Хе-хе, Франки, - закричал Эрик. - Я тут, в гуще лесов и по-прежнему ем горячих собак! Хо-хо! Как ты там, мой юный друг? Звезды пророчат удачу? Ты под каким знаком родился? Я забыл. - Пса. - Ого! Точно? - Да. А ты? - спросил я, покорно следуя одному из старых ритуалов Эрика. - Я - Рак! - крикнул он в ответ. - Доброкачественный или злокачественный? - устало спросил я. - Злокачественный! - крикнул Эрик. - У меня вши! - я отодвинул трубку от уха, а Эрик бушевал. - Слушай, Эрик... - начал я. - Как ты? Как дела? Какдела? Ты в порядке? Чтоподелываешь? Аты? Где сейчас твоя голова? Откуда ты родом? Боже, Франк, знаешь ли ты, почему "Вольво" свистят? Ну, я тоже не знаю, но какая разница? Что сказал Троцкий? "Мне нужен Сталин так же, как мне нужна дырка в голове" Ха-ха-ха-ха! Вообще-то мне не нравятся немецкие машины, у них фары расположены слишком близко друг к другу. Ты в порядке, Франки? - Эрик... - В постель, спать, возможно, мастурбировать. А, не гладь меня против шерсти! Хо-хо-хо! - Эрик, - сказал я, посмотрев вокруг и вверх по лестнице, убедившись, что отца не было видно. - Ты заткнешься? - Что? - обиженно спросил Эрик. - Собака, - зашипел я. - Видел сегодня ту собаку. Около нового дома. Я был там. Я ее видел. - Какую собаку? - сказал Эрик удивленно. Я услышал, как он глубоко вздохнул и что-то стукнуло на заднем плане. - Не пытайся меня запутать, Эрик, я ее видел. Я хочу, чтобы ты прекратил, понял? Не трогай собак. Ты меня слышишь? Ты понял? Ну? - Что? Какие собаки? - Ты слышал. Ты слишком близко. Не трогай собак. Оставь их в покое. И детей тоже. И червей. Забудь. Приходи, увидимся. Если хочешь - это было бы здорово - но горящих собак и червей не нужно. Я серьезно, Эрик. Поверь мне. - Поверить чему? О чем ты? - он спросил грустным голосом. - Ты слышал, - сказал я и положил трубку. Я стоял около телефона и смотрел на лестницу. Через несколько секунд опять зазвонил телефон. Я поднял трубку, услышал гудки и положил ее на аппарат. Постоял там несколько минут, но больше ничего не произошло. Когда я возвращался в холл, из кабинета пришел отец, вытирая руки о тряпку, сопровождаемый странными запахами, глаза его были расширены. - Кто это был? - Джеми, - сказал я "смешным голосом". - Хххх - с явным облегчением сказал он и ушел. 7 Если не считать отрыжку, вызванную кэрри, отец вел себя тихо. Вечером стало прохладней, я вышел погулять и обошел вокруг острова. С моря набежали облака, закрывая небо как дверь, которая заперла жару над островом. Гром без молнии ворчал на другой стороне холмов. Я спал неспокойно, лежал, потея и дергаясь, поворачиваясь на кровати, пока кровавый не рассвет поднялся над песками острова. 11: Транжира 1 Я проснулся после неспокойного сна, одеяло лежало на полу около кровати. Но я все равно вспотел. Я встал, принял душ, тщательно побрился и забрался на чердак, пока там не стало слишком жарко. На чердаке было очень душно. Я открыл окно и высунул голову наружу, вглядываясь через бинокль в землю позади и море впереди. Небо было закрыто облаками, свет казался уставшим, и ветер был затхлый. Я немного повозился с Фабрикой, накормил муравьев и паука, и венерину мухоловку, проверил провода и батарейки, стер пыль со стекла над циферблатом, смазал дверцы и другие механизмы, большей частью для того, чтобы успокоиться. Я стряхнул пыль с алтаря и аккуратно все на нем расставил, проверил линейкой, что баночки и все остальное было расположено строго симметрично. Я начал потеть еще до того, как спустился, но мне было лень опять принимать душ. Отец уже встал и приготовил завтрак, пока я смотрел утреннюю субботнюю передачу, Мы ели молча. Я обошел остров, заглянув в Бункер и забрав оттуда мешок с Головами для возможной починки Столбов во время их обхода. Обойти их заняло больше времени, чем обычно, потому что я много раз останавливался, поднимался на вершину ближайшей дюны, чтобы осмотреть округу. Я ничего не заметил. Головы на Жертвенных столбах были в хорошем состоянии. Мне пришлось заменить пару мышиных голов, но и только. Остальные головы и вымпелы были нетронуты. На обращенном к центру к большой земле склоне дюны, которая была напротив центра острова, я нашел мертвую чайку. Я забрал голову и бросил все остальное около Столба. Я положил голову, которая уже начинала вонять, в полиэтиленовый пакет, а его положил к уже засушенным в Мешок с Головами. Я услышал, а потом и увидел как поднялись птицы, кто-то прошел по тропинке, но я знал, что это просто миссис Клэмп. Я взобрался на дюну посмотреть и увидел, как она ехала по мосту на своем старом велосипеде. Когда она исчезла за дюной около дома, я бросил взгляд на пастбище, но там не было ничего нового, лишь овцы и чайки. Со свалки поднимался дым, и я слышал размеренное ворчание старого дизеля на железной дороге. Небо было в облаках, но яркое, ветер липкий и неуверенный. На море около горизонта я видел золотые полоски - вода блестела под разрывами в облаках - но они были очень, очень далеко. Я обошел все Жертвенные Столбы, потом в течение получаса радовал себя стрельбой по мишени около старой лебедки. Я поставил несколько пустых консервных банок на старое железо барабана, отошел на тридцать метров и сбил их все из катапульты, мне понадобилось только три дополнительные железки для шести банок. Когда я нашел все снаряды, кроме большого подшипника, я поставил банки на место, вернулся на прежнюю позицию, и стал бросать по бакам камни, теперь мне понадобилось четырнадцать камней, чтобы сбить их все. Закончил я метанием ножа в дерево около старого загона для овец и был рад убедиться, что правильно определяю нужное число поворотов ножа, лезвие каждый раз входило прямо в изрезанную кору. Дома я помылся, сменил тенниску, пришел на кухню и вовремя: миссис Клэмп Подавала первое, которое почему-то было обжигающим бульоном. Я помахал над ним ломтиком мягкого, пахучего белого хлеба, а миссис Клэмп нагнулась над своей тарелкой и шумно прихлебывала, отец крошил хлеб из отрубей, в котором, похоже, были стружки, над своей тарелкой. - Как поживаете, миссис Клэмп? - вежливо спросил я. - О, у меня все в порядке, - сказала миссис Клэмп, сдвигая вместе брови, похожие на лохматый конец шерстяной нити, выбившийся из носка. Она закончила гримасу и посмотрела на ложку, с которой капало, она держала ложку около рта, говоря. - О, да, у меня все в порядке. - Горячее, правда? - сказал я и замычал, продолжая обмахивать хлебом бульон, а отец посмотрел на меня, нахмурившись. - Лето, - объяснила миссис Клэмп. - О, да, - сказал я, - а я и забыл. - Франк, - неотчетливо сказал отец, его рот был полон овощей и стружки. - Я не уверен, что ты помнишь вместимость наших ложек. - Одна шестнадцатая пинты? - невинно спросил я. Он сердито уставился на меня и отпил немного супа. Я продолжать махать, остановившись только, чтобы отодвинуть коричневую пленку, которая собиралась на поверхности моего бульона. Миссис Клэмп опять отхлебнула бульона. - И как там в городе, миссис Клэмп? - спросил я. - Отлично, насколько я знаю, - миссис Клэмп сказала супу. Я кивнул. Отец дул в свою ложку. - У Макисов пропала собака, так мне сказали, - добавила миссис Клэмп. Я слегка поднял брови и озабоченно улыбнулся. Отец перестал дуть и поднял глаза, суп стекал с ложки, конец которой стал медленно опускаться после заявления миссис Клэмп, звук отдавался в комнате как звук мочи, льющийся в унитаз. - Неужели? - сказал я, продолжая махать. - Какая жалость. Хорошо, что моего брата здесь нет, а то бы его тут же обвинили, - я улыбнулся, посмотрел на моего отца, потом вернулся к миссис Клэмп, она смотрела на меня сузившимися глазами сквозь пар от ее супа. В куске хлеба, которым я охлаждал бульон, образовалась трещина и он разломился. Я ловко поймал отвалившийся край свободной рукой и положил его на мою тарелку для второго, взял ложку и нерешительно попробовал бульон. - Хм, - сказала миссис Клэмп. - Сегодня миссис Клэмп не смогла привезти твои котлеты, - сказал отец, кашлянув на "не", - вместо них она привезла тебе фарш. - Профсоюзы, - хмуро пробормотала миссис Клэмп, плюнув в свою тарелку. Я поставил локоть на стол, оперся щекой о кулак и озадаченно посмотрел на миссис Клэмп. Безрезультатно. Она не смотрела вверх, наконец я мысленно пожал плечами и продолжал пить. Отец опустил ложку, вытер лоб рукавом и попытался вынуть ногтем что-то застрявшее между двух верхних зубов, я полагаю, это был кусочек стружки. - Вчера около нового дома я увидел небольшой костер, миссис Клэмп. Я его погасил. Я был там, увидел и погасил, - сказал я. - Не хвастайся, парень, - сказал отец. Миссис Клэмп поджала губы. - Ну, я же сделал это, - я улыбнулся. - Миссис Клэмп это не интересно. - Нет, я бы так не сказала, - заметила миссис Клэмп, кивнув головой с непонятным ударением. - Видишь? - спросил я, мурлыкая, посмотрел на моего отца и указал головой на миссис Клэмп, которая громко прихлебывала. Во время второго - тушеного мяса - я сидел тихо, отметив только во время десерта, что заварной крем с ревенем имел необычный вкус, хотя на самом деле просто молоко, из которого был приготовлен крем, явно скисло. Я улыбался, отец рычал и миссис Клэмп прихлебывала десерт, сплевывая кусочки ревеня на салфетку. Сказать по правде, крем был немного не доварен. 2 Ужин сильно меня развеселил, и хотя вторая половина дня была жарче, чем утро, я был энергичней. Над морем не было щелей в облаках, свет просачивался сквозь облачное покрывало, объединяясь с наэлектризованностью воздуха и слабым ветром. Я вышел из дома, энергичной трусцой обежал остров, видел как уехала миссис Клэмп, потом я пошел в том же направлении, я хотел посидеть на верхушке высокой дюны, которая была в нескольких сотнях метров от острова и осмотреть млеющую землю в бинокль. Как только я остановился, с меня закапал пот, и я почувствовал как начала побаливать голова. Я выпил воду, которую взял с собой, затем наполнил фляжку в ближайшем ручье. Безусловно, отец правильно говорил, что овцы испражнялись в ручьи, но я был уверен - у меня был иммунитет на все, чем я мог бы заразиться от воды из ручьев, я его приобрел за годы строительства плотин. Я выпил больше, чем хотел и вернулся на свой наблюдательный пункт. Вдали на траве лежали неподвижные овцы. Даже чаек не было видно, только мухи летали. Со свалки по-прежнему поднимался дымок, еще одна струйка темно-голубого дыма поднималась в лесопосадках на холмах, дым был на краю вырубки, где рубили деревья для изготовления бумаги на фабрике, которая была на берегу залива. Я попробовал услышать жужжание пил, но не смог. Я водил биноклем, наблюдая за югом, когда увидел моего отца. Я перевел бинокль, потом рванул его обратно. Отец исчез, появился опять. Он был на тропинке, он направлялся в город. Я посмотрел на место, где был Прыжок и увидел, как отец взбирался по склону дюны, на котором я гонял на велосипеде, я увидел отца, когда он был на гребне Прыжка. Я видел, как он споткнулся незадолго до вершины дюны, но не упал и пошел дальше. Его шляпа исчезла за дальним склоном дюны. Я подумал, что отец шатался как пьяный. Я опустил бинокль и потер подбородок, который слегка чесался. Очень необычно. Отец не сказал о намерении пойти в город. Мне было интересно, почему он туда идет. Я сбежал с дюны, перепрыгнул через ручей и быстро пошел к дому. Когда я вошел в заднюю дверь, я почувствовал запах виски. Я подсчитал, как давно мы ужинали и когда уехала миссис Клэмп. Это было около часа, полтора часа назад. Я прошел на кухню, где запах виски был сильнее, на столе лежала пустая бутылка 0,25 литра, а стакан стоял сбоку от нее. Я заглянул в раковину, ожидая найти там второй стакан, но там были только грязные тарелки. Я нахмурился. Это было непохоже на моего отца: оставить немытую посуду. Я поднял бутылку из-под виски и попытался найти на этикетке отметку, сделанную шариковой ручкой с черным стержнем, но отметки не было. Это могло означать: бутылка была открыта только что. Я покачал головой, вытер лоб полотенцем для посуды. Я снял жилетку и повесил ее на спинку стула. Я вышел в холл. Как только я посмотрел на лестницу, я увидел телефонную трубку, лежавшую не на, а около аппарата. Я быстро подошел к ней. Поднял. Звук был странный. Я положил трубку на аппарат, подождал несколько секунд, опять поднял и услышал обычные гудки. Я бросил трубку и взбежал по лестнице к кабинету, повернул ручку и налег на нее всем телом. Ручка не шелохнулась. "Черт", - сказал я. Я мог предположить, что случилось, и надеялся, отец оставил дверь кабинета незапертой. Должно быть, звонил Эрик. Отец поднял трубку, был шокирован, напился. Вероятно, он пошел в город за добавкой: в магазин за бутылкой или - я посмотрел на свои часы - в этот ли уик-энд открывалась забегаловка "Роб Рой"? Я покачал головой - неважно. Звонил Эрик. Мой отец был пьян. Он ушел в город за выпивкой или встретиться с Диггсом. Или Эрик назначил ему встречу. Нет, вряд ли, Эрик сначала нашел бы меня. Я взбежал по лестнице, поднялся на горячий чердак, открыл окно, смотревшее на большую землю и изучил в бинокль подходы к острову. Спустился, замкнул дом, пробежал к мосту и по тропинке к высоким дюнам. Все было как обычно. Я остановился на месте, где в последний раз видел моего отца, он был на гребне дюны, идущей к Прыжку. Я почесал лобок в недоумении, раздумывая над наилучшим планом действий. Я чувствовал, что поступаю не правильно, уходя с острова, но у меня было подозрение: главные события произойдут в городе или около него. Я подумал, не позвонить ли Джеми, но он был не в состоянии долго шататься вокруг Портнейла, разыскивая моего отца или нюхая воздух в поисках запаха горелых собак. Я сел на тропинке и попытался думать. Какой будет следующий ход Эрика? Он может подождать до ночи и подойти к дому (я был уверен, он подойдет к нему, он бы не прошел весь путь, а потом повернул обратно в последний момент, не так ли?) или он достаточно рискнул, когда позвонил и решил, что ничего не потеряет, если прямо сейчас направится к дому. Но с тем же успехом он мог бы придти вчера, что его задержало? У него был план. Или я слишком резко с ним говорил. Почему я положил трубку? Идиот! Может, он собирался сдаться или повернуть обратно! Ведь я оттолкнул его, я, его родной брат! Я сердито потряс головой и встал. Все эти размышления не привели меня ни к каким выводам. Мне пришлось предположить: Эрик собирался со мной связаться. Значит, я должен вернуться домой, куда он либо позвонит, либо придет раньше или позже. К тому же дом был центром моей силы, а также место, которое я должен защищать. Решив так, с легким сердцем и конкретным планом - если это и был план бездействия - я повернул в сторону дома и побежал обратно. 3 Пока меня не было, в доме стало еще более душно. Я плюхнулся на стул на кухне, потом встал вымыть стакан и убрать бутылку из-под виски. Я долго пил апельсиновый сок, наполнил кувшин соком со льдом, взял пару яблок, половину булки хлеба, сыр и перенес все на чердак. Я взял стул, который обычно стоял около Фабрики и поставил его на платформу, сложенную из древних энциклопедий; открыл окно с видом на большую землю и сделал подушку из старых, выцветших штор. Сел на мой маленький трон и стал смотреть в бинокль. Через несколько минут я достал старое - бакелит-и-катодные-лампы - радио из ящика с игрушками и включил его во вторую розетку через переходник. Я нашел третий канал, там передавали оперу Вагнера, прямо под настроение, подумал я. Я вернулся к окну. В нескольких местах в облачном покрывале появились дырки, облака медленно двигались, участки ландшафта вдруг оказывались залиты ярким, ослепительным светом солнца. Иногда свет затапливал дом, я наблюдал, как тень от моего сарая медленно двигалась по кругу, день перешел в вечер, и солнце двигалось за рваными облаками. Немного выше старой части города солнце отражалось от окон новых домов, которые стояли среди деревьев. Постепенно один ряд окон прекращал отражать свет, другие ряды начинали, кое-где сплошной ряд прерывался случайными дырами открытых или закрытых окон, или машинами, движущимися по улице. Я выпил сока, подержал кубики льда во рту, а горячее дыхание дома мягко колыхалось вокруг меня. Я продолжал равномерно водить биноклем, забираясь как можно дальше на север и на юг, стараясь не выпасть при этом из окна. Опера закончилась, за ней передавали ужасную современную музыку, звучавшую как еретик-на-дыбе и горящая-собака, я не выключил радио, чтобы не дать себе уснуть. Сразу после половины седьмого зазвонил телефон. Я вскочил со стула, нырнул в проем двери с чердака и скатился по лестнице, сорвал трубку и поднял ее ко рту одним плавным движением. Я был счастлив из-за своей сегодняшней прекрасной координации и спокойно сказал: - Да? - Франц? - сказал голос моего отца, медленный и нечеткий. - Франц, этта тыы? Я почувствовал, как презрение просачивается в мой голос: - Да, папа, это я. Что тебе нужно? - ...в городе, сынок, - тихо сказал он, как будто собирался заплакать. Я услышал, как он глубоко вздохнул. - Франц, знаешь, я всег-гда любил тебя...звоню...я...звоню...приходи... приходи сюда, сынок. Они поймали Эрика, сынок. Я замер. Я уставился на обои над столиком в углу площадки, на котором стоял телефон. На обоях был узор из листьев, зеленый на белом с чем-то вроде сетки для вьюнков, просвечивающей кое-где сквозь зеленое. Обои были приклеены слегка косо. Я никогда не намечал эти обои, ни разу за все