ятся. Торквемада надеялся также, что они разозлят завистливого Судью до колик в желудке. Он исходил из того, что и сам великий человек, если когда-либо услышит о ней, лишь обрадуется благочестивой сказке, столь правдиво рисующей его характер. Один дон Франческо, этот благодушный, погрязший в земном упрямец, этот любитель вина и женщин, один только он не принял участия в празднике, сославшись на желудочное недомогание и распоряжение врача. Он не сходился с Торквемадой во мнениях относительно подобных дел. Дон Франческо питал неприязнь к любому насилию, независимо от того, кто к нему прибегает -- Каморра или франкмасоны, Ватикан или Квиринал, -- неприязнь настолько сильную, что мог бы возненавидеть оное, если бы походил характером на "парроко" и обладал склонностью к ненависти. Но он был слишком флегматичен, слишком жизнелюбив и слишком склонен потакать себе и другим, чтобы испытывать при упоминании имени дона Джустино нечто большее чувства некоторого неудобства -- чувства, которое острый разум, скрытый под складками жира, позволял ему выразить в пылких и точных словах. -- Я отлично знаю, -- сказал дон Франческо Торквемаде, -- что он называет себя достойным сыном Церкви. Тем хуже для Церкви. Я понимаю, что он -- видный член правительства. Тем хуже для правительства. Наконец, я сознаю, что если бы не его вмешательство, безобидный человек мог бы провести остаток жизни в тюрьме. Тем хуже для всех нас, у которых источник правосудия настолько загажен. Однако обедать с ним за одним столом -- увольте. Разве его история не известна всем и каждому? Животное! Меня вырвет, едва я его увижу. И можете мне поверить, дорогой мой "парроко", что вид у меня при этом будет не самый приятный. Торквемада скорбно покачал головой. Отнюдь не впервые у него возникало подозрение, что его столь популярный коллега как христианин ни холоден, ни горяч. ГЛАВА XLV Рыночную площадь заполнила людская толпа. Все обсуждали близящееся событие -- заседание Суда. Для синьора Малипиццо день грозил сложиться неудачно. Тем не менее все восхищались его умом, выразившимся в заключении русских под стажу. В подобных обстоятельствах лучшего невозможно было и выдумать. Этот шаг доказывал, что синьор Малипиццо свободен от антикатолических предрассудков. Демонстрировал его ледяное беспристрастие. Торквемада, узнав, что принадлежащая арестанту золотая монета точь в точь совпадает с найденными среди вещей убитого, счел это обстоятельство достойным сожаления. То было явное свидетельство виновности его родича! Весьма, весьма достойно сожаления. И все же, то что убитый был не только иностранцем, но к тому же и протестантом, значительно смягчало тяжесть содеянного и с нравственной, и с религиозной точки зрения, а возможно и с юридической тоже. Да и кому интересна юридическая сторона дела? Разве он не нанял дона Джустино? Виновный или невиновный, арестант должен выйти на свободу. И обдумав все еще раз, Торквемада решил, что несчастный вполне достоин золотого красноречия великого человека. Выходит, ему все-таки присущи мужские качества, он определенно умнее, чем кажется. Вполне заслуживает свободы. Пробило десять. Столько народу в Суд еще никогда не набивалось. Буквально некуда было ногу поставить. Солнечный свет лился сквозь не мытые много месяцев окна, дышать становилось все труднее. Здесь и всегда-то было душновато, пахло стоялым табачным дымом и человеческим телом. Пока все сохраняли спокойствие, кроме копошившегося в бумагах седого писца. Синьор Малипиццо, уважительно, но с достоинством поклонившись прославленному юристу, уселся лицом к публике на возвышении, с которого ему полагалось вершить правосудие. Прямо над его головой к стене был прибит большой лист белой бумаги с отпечатанными на нем словами: "La Legge" -- "Законность". Слова как бы нависали над залом суда. По одну сторону от плаката виднелся красочный портрет Короля, облаченного в мундир берсальеров: глаза монарха, пронзительные и воинственные, взирали из-под шлема, увенчанного плюмажем из клонящихся книзу перьев, отчего шлем казался великоватым для монаршьей головы размера примерно на три. По другую сторону висело изображение улыбающейся с кротким жеманством Мадонны, одетой в расшитое жемчугом и золотыми кружевами голубенькое платье вроде тех, в которых дамы выходят к чаю. Именно под этой картинкой обыкновенно стояла плевательница, которой Его Милость усердно пользовался во время всякого заседания Суда, -- таким вежливым франкамасонским манером синьор Малипиццо выражал свое почтение к Божьей Матери. Сегодня, что всем сразу бросилось в глаза, этот предмет обстановки покинул привычное место. Теперь он стоял под портретом Короля. Тонкий комплимент грозному юристу, защитнику католицизма, заклятому врагу Савойского дома. Людям эта деталь очень понравилась. Вот же умница! -- говорили они. Все взоры были прикованы к дону Джустино. Он тихо сидел на своем месте. Если ему и было скучно, он не подавал вида. Раз уж он приехал сюда, следовало показать себя этим добрым людям во всем блеске. О золотой монете он уже узнал и проникся глубокой уверенностью в виновности своего подзащитного. Для молодого человека это была удача. Без такой уверенности дон Джустино, возможно, отказался бы от дела. Дон Джустино взял за правило никогда не защищать невиновных. Кому нужны идиоты, попавшиеся в силки закона? Они более чем заслуживают своей участи. То обстоятельство, что арестованный и в самом деле убил Мулена, одно только и свидетельствовало в его пользу. Оно делало его достойным риторических усилий дона Джустино. Все его клиенты неизменно были виновны и неизменно избегали наказания. "Я никогда не защищаю людей, которых не могу уважать", -- так говорил дон Джустино. Поначалу его выступление казалось отчасти бессвязным, и говорил он негромко, как бы обращаясь к небольшому кружку друзей. Какое чарующее место, остров Непенте! Он увезет с собой приятнейшие воспоминания о его красоте, о добродушии местного населения. Этот остров подобен раю земному, такой он зеленый, так далек от всяких опасностей. И все же нет на земле мест, вполне безопасных. Случившееся третьего дня извержение -- как оно, должно быть, всех здесь напугало! И какое счастливое избавление выпало им пережить благодаря верховному вмешательству Святого Покровителя! Почти никакого ущерба, ни единой достойной упоминания жертвы. Плодородные поля остались нетронутыми; матери, отцы и дети вновь могут выходить на них ради своих дневных трудов и вечерами, усталые, но довольные, возвращаться домой и садиться за семейную трапезу. Семейная жизнь, священный домашний очаг! Гордость, сила, становой хребет нашей страны, источник, дарующий подрастающим поколениям начальные представления о благочестивой и праведной жизни. Ничто в мире не способно заменить домашнего влияния, поучительного примера родителей -- ничто! И у этого несчастного отрока, которому ныне грозит тюремное заключение, у него тоже была мать. У него была мать. Понимают ли судьи все значение этого слова? Понимают ли они, как страшно разорвать эти священные узы, лишить мать поддержки и утешения, даруемых сыном, которого она лелеяла дитятей? Пусть они вспомнят обо всех великих людях прошлого, про которых мы знаем, что у них были матери -- о Фемистокле, Данте, Вергилии, Петре Пустыннике и мадам Ментенон -- как эти люди достигли славы земной? В чем секрет их величия? В полученных в юные годы любовных наставлениях матерей! Их, когда они еще были детьми, никто не вырывал из любящих материнских рук. Уже многие плакали. Однако оратор сообразил, что где-то сбился. Заглянув для справки в клочок бумаги, он двинулся дальше, сохраняя ту же интонацию дружеской беседы. У него не было матери. Он сирота. Сирота! Понимают ли судьи все значение этого слова? Нет, он не смеет просить их представить себе все, подразумеваемое этим горьким словом. Сирота. Не иметь никого, способного преподать тебе урок благочестия... вырасти диким, всеми брошенным, презираемым... Способен ли человек, поставленный в столь ужасные, неестественные условия, не сбиться с пути? У всех остальных есть родители, к которым можно обратиться за советом и наставлением, и только он один лишен этого благословения Божия. Подходить к нему с теми же мерками, что и к этим счастливцам, жестоко и нелогично. Пусть Суд припомнит имена тех, кто уклонился от узкого, предначертанного долгом пути, не все ли они принадлежали к этому несчастному разряду людей? Не можем ли мы с уверенностью заключить, что у каждого из них не было матери? Таких людей должно жалеть, протягивать им руку помощи, а не карать их за то, в чем повинна не натура их, но ненормальная жизненная ситуация. Есть ли у христианина задача благороднее, нежели спасение стоящего на краю погибели юноши, к тому же лишенного матери? Мы ведь, благодарение Богу, по-прежнему живем в христианской стране, несмотря на все возрастающий приток ни во что не верующих чужеземных элементов, грозящих сокрушить нашу старинную веру в Бога. Мы по-прежнему почитаем Мадонну, равно как и Святых. Их бесценные мощи и иные священные амулеты по-прежнему доказывают нам свою силу в годину опасности. Амулеты -- ах да, хорошо, что он вспомнил. Убить человека, чтобы завладеть имением его есть преступление, ничем не извиняемое. Но что сделал этот отрок? Рассмотрим вначале так называемое ограбление. Так вот, никакого ограбления не было, несмотря на тот печально известный факт, что карманы этого протестанта, этого чужеземца, лопались от денег. Его клиент одолел соблазн --соблазн почти необоримый -- присвоить чужое золото. Об этом не следует забывать! Скрупулезнейшее расследование не смогло обнаружить ничего за вычетом единственной монетки, к которой он приделал веревочку и которую повесил себе на шею. Мотивы, а не дела! Каковы же были мотивы, подтолкнувшие его к совершению столь странного поступка? Бессознательное применение гомеопатического принципа. Он взял монету, дабы она охраняла его, ибо по-детски верил, что в будущем она сможет защитить его от оскорблений, которые ему приходилось доныне сносить. И пока публика гадала, что бы могли означать последние слова, дон Джустино произвел прославившую его смену интонации, и загремел: -- Долой чужеземцев! Мы, католики, знаем, что такое чужеземцы, мы знаем, как они исподволь творят зло и в высших, и в низших сферах. Невозможно раскрыть газету, чтобы не обнаружить очередного проявления их всеобъемлющей порочности. Они пятнают безбожным развратом нашу прекрасную землю. Высшие лица государства, самые министры Короны подвергаются мерзостно замаскированным попыткам подкупа и развращения. Каждой скромной крестьянской девушке, каждому ребенку грозит скверна их грязных мыслей. Мы знаем их -- донесения нашей полиции, архивы наших судов свидетельствуют об их разлагающем влиянии. Это чума, зараза! Кто может сказать, какие предложения были сделаны моему подзащитному -- какие грязные предложения, коварно подкрепленные звоном иностранного золота? Слабый человек мог бы поддаться на них. Но несчастная жертва сделана из иного материала. Она принадлежит к иному разряду людей -- к разряду героев. Какие терзания ни одолевали его душу, он все же выбрал честь, а не позор. В порядке самозащиты... На этом месте великий депутат вынужден был прерваться. Синьор Малипиццо упал в обморок. Пришлось вынести его из зала суда. Впрочем, это уже не имело значения, поскольку слушание почти завершилось, осталось выполнить лишь кое-какие формальности. Дело было выиграно. Люди немного рассердились, что их лишили возможности дослушать достославные речи дона Джустино. Ничего не поделаешь. Повезет в другой раз. Затем они стали задаваться вопросом, с чего бы это свалился Судья? Одни винили жару, другие -- приступ его старой болезни. Большинство сошлось на том, что обморок вызвало красноречие Депутата. Ораторский дар дона Джустино действительно подействовал на Судью, но далеко не так сильно. Просто он заранее решил в критическую минуту упасть в обморок -- для пущего эффекта. Умный был человек. И исполнил он это прекрасно, потому что всю ночь репетировал. Дон Джустино, разделявший общее мнение, был очарован подобной данью его таланту. Вообще местный Судья произвел на него благоприятное впечатление, его позиция оказалась безупречно корректной. Совсем неплохой человек, даром что франкмасон. Пусть остается непентинским судьей, от добра добра не ищут. Депутат освободил арестованного, этого было не избежать. Зато русские так остались сидеть в тюрьме, что несомненно делало честь синьору Малипиццо... ГЛАВА XLVI Весть об аресте Петра Великого поразила госпожу Стейнлин точно громом. Она плакала так горько, как никогда еще не плакала в жизни. Затем к ней вернулась рассудительность и она вспомнила о мистере Ките, чья дружба с Судьей была у всех на устах. Не сможет ли он ей помочь? Будучи женщиной по натуре порывистой, она бросилась к этому джентльмену и излила ему свое горе. Мистер Кит отнесся к ней с полным сочувствием. Он пообещал сделать все, что сможет и прямо сегодня. Между тем, Учитель чахнул в тюрьме. Охотников вступиться за него не нашлось даже среди Белых Коровок, новая их партия, клика молодых экстремистов, только радовалась, что он больше не мешается у них под ногами. Один лишь городской врач попытался встать на его защиту, именем франкмасонского братства заклиная Судью освободить Мессию, дабы он, городской врач, мог продолжить лечение, к которому старик привык и за которое он, опять-таки городской врач, получает регулярное вознаграждение. -- Подумайте о моей жене и детях, -- сказал он Судье. Однако на этот раз синьор Малипиццо вовсе не имел намерения расставаться со своей добычей. Он пребывал в дурном настроении: дон Джустино несколько расшатал его нервы. Посредством молниеносного обмена знаками, понятными только Избранным, он отчитал просителя, высказавшись в том духе, что врачу, способному выжить, лишь практикуя среди bona fide(64) пациентов, не следовало бы подаваться во франкмасоны. Тогда врач попытался воззвать к его человеколюбию. Старик нуждается в лечении, которое с равным успехом можно проводить и в тюрьме, что же касается гонорара, то его вне всяких сомнений рано или поздно выплатят. Но Судья и тут оказался непреклонен, проявив твердость поистине адамантовую. Что хорошо для местного жителя, сказал он, хорошо и для развратного старикашки-иностранца. Ставить клизму в тюрьме! Больше он ничего не хочет? Может, ему еще жаренную рыбу со спаржей подавать? Из снисхождения к летам и положению Учителя ему отвели в особую камеру в верхнем этаже местной тюрьмы -- считалось, что в ней легче дышится. Бедный старик не понимал, куда он попал -- его запихали в какую-то комнату и заперли дверь. Проходили долгие часы. Он сидел на неудобном тростниковом стуле, сложив руки на животе. Что-то уже немного давило в этой части тела. И голова казалась тяжелой. Не сознавая как и почему, он попался в ловушку, будто какой-нибудь бессмысленный зверь земной. Когда его выпустят отсюда? И когда появится тот добрый господин со своей машинкой? Сквозь маленькое, но снабженное плотной решеткой оконце проникал дневной свет. С места, на котором сидел старик, не было видно ни людей, ни лошадей, ни деревьев -- ничего, кроме четырех квадратиков густой синевы. Море! Он часто задумывался о море, о том, зачем оно здесь. Это бессмысленное множество воды очень смущало его ум. Ее даже пить нельзя. Он ничего не ведал о древних языческих сказаниях -- о старике Посейдоне, о белорукой Левкофее, о беспечных спутниках Тритона и среброногой Тетис, скользящей по мирным, залитым солнцем водам; ничего не знал о светлой, рожденной морем богине, от чьей красоты содрогались людские сердца. Его идеал Венеры имел несколько более земную природу, включая в себя жен и дочерей армейских генералов и чиновников, желавших продвижения по службе, и порой его получавших. Ее даже пить нельзя! На Святой Руси ничего такого не встретишь. Бог никогда бы этого не допустил. Бесполезность моря всегда ставила его в тупик, а временами внушала и смутные опасения. Вид этой бесконечной сияющей глади расстраивал его представления о мире. Для чего Бог создал воду, когда суша гораздо полезнее? Он часто ломал себе голову над этим... Для чего? И вот теперь, на закате дней, ему, терзаемому небывалыми муками, внезапно открылось истина. На него снизошло Откровение. Вот так вот взяло и само снизошло. Рыбы. То был последний проблеск разума, последняя вдохновенная мысль, лебединая песня. Где же еще жить рыбам, как не в воде? Столько долгих лет эта истина оставалась от него скрытой. Ах, если бы ученики были рядом, чтобы внести ее в "Златую Книгу"! Да, но почему -- почему рыбы должны жить в воде? И почему воды так много, а рыб так мало? Почему рыбы не могут жить на суше? Все были бы этому только рады. Неисповедимы пути Господни... И ослепленные глаза его переползли с внушающих тревогу синих просторов на стену камеры, бывшую некогда белой, но ныне исчерканную непристойными шутками и рисунками, следами досуга нескольких поколений арестантов. Надписи, как и всякая письменность, остались ему непонятными. Но некоторые из настенных художеств мало что оставляли воображению. Зрелище его опечалило -- не столько непритязательные картинки, сколько непонятные письмена. Он никогда не питал доверия к письменному слову. К чему все эти странные буковки, такие ненужные, такие опасные для жизни православного христианина? Если у одного брата есть что сказать другому, для чего это записывать? Он перевел взгляд на соломенный матрасик, предназначенный для его ночного отдыха. Матрасик что-то такое напоминал из давней монастырской жизни. Тогда ему тоже приходилось спать на низком, едва приподнимающимся над полом ложе. В те дни его донимали трепетные видения, это было давно, так давно, что и Первое Откровение еще не было явлено миру. На него вдруг повеяло дыханием стародавней Руси. Он вспомнил дюжих, жизнерадостных крестьян, песни и пляски порой сенокоса, благоухание земли, реки, медлительно катившие по равнинам свои бурые, илистые воды, тихие, долгие вечера. Он вновь ощутил пронзительное очарование грусти, нежного томления, как бы парящего в бледном русском небе, проникая в самую душу этой бесконечной земли. Угрюмые осенние дни -- мокрые листья, низкое небо. Долгие зимы, проводимые в четырех стенах. Он вдруг увидел лица, лица из прошлого, лица стариков, бесконечную вереницу как никогда отчетливых лиц... бородатые и нечесанные собратья-монахи... дебоширы-послушники... паломники в Святую Землю... яркие праздничные одежды... реки водки, бесконечные песнопения и литании, огоньки священных лампадок, суровые иконы, с которых на тебя неотрывно смотрят чьи-то глаза... запах остывших жирных щей, потных тел, кожаных сапог и ладана. Святая Русь -- она проплыла перед его глазами, окутанная мягким полумраком. Потом Первое Откровение. Человеко-Бог. Человеко-Бог. Эти слова откуда-то проникли в его сознание. Как странно они звучат. Человеко-Бог -- что бы это значило? Внезапная перемена. Жизнь, полная блеска и интриг. Еда на золотых тарелках, искристые вина, смех. Бриллиантовый крест, дар императорской семьи в награду за верную службу. Все перед ним раболепствуют. Взятки так и сыпятся. И женщины -- множество женщин. Божественная жизнь! Ничего, кроме женщин... Тьма. Что-то случилось, его отвезли в места, где не было ничего, кроме нескончаемых епитимий, порок, постов. Говорили, будто бы он согрешил. В чем там было дело? Плоть теплокровных скотов... Он поставил служение Господу превыше услужения земному властителю. За это его изгнали и предали на муку. А ныне он умирает -- умирает ради спасения рода людского. Отдает жизнь свою за грешников. Кто-то уже сделал что-то похожее. Кто же это был? Нет, не вспомнить. Люди, которые умеют читать-писать -- они такие вещи знают. Наверное, какой-нибудь святой; во всяком случае, не из его губернии родом -- потому что им ни разу не довелось встретиться и поговорить. Истинно русский человек, кто бы он ни был. Вот только имя его -- имя как-то все ускользало. У него всегда была хорошая память на лица и никудышная на имена. Он чувствовал себя больным и подавленным. Так худо ему еще не бывало. Ему казалось, будто он начинает подгнивать снизу, как подгнивают под осенними дождями грибы в его родных лесах. Тело Мессии оставалось неподвижным, взгляд сполз с соломенного матрасика и уставился в пол. Когда же появится тот добрый господин со своей машинкой? ГЛАВА XLVII Относительно жизни и кончины Святой Евлалии, покровительницы непентинских моряков, мы имеем обширные сведения весьма достоверного характера. Она родилась в 1712 году в глухой деревеньке испанской провинции Эстермадура. Рождение Святой сопровождалось небесными знамениями. Матери ее привиделся странный сон про морского змея, отец исцелился от подагрических болей, имевшийся в местной церкви образ Святого Иакова Компостелльского благосклонно улыбнулся в самый час ее появления на свет. В возрасте двух лет и одиннадцати месяцев она принесла обет непорочности. Сохранить дитя живым оказалось делом нелегким -- она истязала свое тело самым безжалостным образом. Девочка отказывалась принимать пищу чаще, нежели раз в пять недель; целые месяцы кряду она оставалась недвижной, "подобно статуе"; носила под грубой одеждой металлические шипы, глубоко, как выяснилось после ее смерти, вошедшие в тело. Известно было, что она за всю свою жизнь не потратила на омовение ни капли воды, а нижнее платье меняла не чаще, нежели раз в год да и то лишь по настоянию ее исповедника, которому приходилось общаться с ней каждодневно. От тела ее исходил жар, невыносимый для человеческих рук. Часто впадая в прострацию, она при этом правильно говорила на шестидесяти девяти различных языках; на голове ее, "не имевшей, подобно яйцу, ни пятнышка", так и не выросло ни единого волоса. Она брала с собою в постель целые корзины морских ежей и -- в виде наказания за то, что она называла "многими грехами своими", -- заставляла себя пересчитывать червей, легионами кишевших в ее суровом одеяле, отделяя мужских особей от женских, затем перемешивая их и все начиная сначала. Святая скончалась в возрасте четырнадцати лет и двух месяцев. Мощи ее обрели розоватый оттенок и в течение двенадцати недель испускали сладостный аромат фиалок, совершая тем временем бесчисленные чудеса. При вскрытии обнаружилось, что на ее печени напечатлен портрет Святого Иакова Компостелльского. Святая Евлалия объявилась слишком поздно, чтобы занять достойное ее место в "Древностях" монсиньора Перрелли или получить в дар от Доброго Герцога Альфреда какой-либо архитектурный памятник; слишком поздно -- и тут ей вне всякого сомнения повезло, -- чтобы стать жертвой оскорбительных выпадов отца Капоччио. Всякий, кто интересуется ее карьерой, может всего за шесть пенсов купить на Непенте биографию Святой, прекрасно написанную молодым каноником местного собора, доном Джиачинто Меллино. Биография содержит полный отчет о жизни Святой и о девятистах семидесяти двух совершенных ею чудесах, удостоверенных надежными свидетелями. Вследствие этого, нам нет нужды и далее распространяться о ней. Само собой разумеется, что у мистера Эймза имелся экземпляр этого трактата. Будучи идеальным комментатором, он редко предавался размышлениям, его задача состояла в том, чтобы отыскивать и сводить воедино различные ссылки. Тем не менее, по поводу земного жития именно этой Святой он нередко говаривал, что "Есть вещи, коим поневоле дивишься". Успех, которым Святая пользовалась на Непенте, вызывал у него досадливое недоумение. Он знал местных моряков -- их натруженные руки, их скептицизм, их практичность. Почему они позаимствовали у испанцев культ Евлалии; почему выбрали в покровительницы страдальчески-слезливое ничтожество, столь непохожее на веселых богинь классической поры? В конце концов, он пришел к неуклюжему выводу, что в каждом южанине присутствует нечто от ребенка; что человек, сомневающийся в невероятном, сберегает свою доверчивость для невозможного; коротко говоря, что прозаическим мореплавателям Непенте свойственна, как и прочим людям, толика глупости, -- "что не приводит нас ни к каким особым открытиям", добавлял он. Нынешнее празднество застало мистера Эймза счастливым сверх всякой меры. В руки ему попал новый памфлет, анонимный, высмеивающий Герцогиню, прием которой в лоно Католической церкви был назначен как раз на день Святой Евлалии. Памфлет, несший оскорбительное название "Окуновение Герцогини", был скорее всего сочинен каким-то зубоскалом из клуба "Альфа и Омега", не одобрявшим воду ни в каком виде, даже если она используется для крещения. Напечатанный втихомолку, пасквиль широко разошелся по острову -- кое-кто утверждал, что автором его является мистер Ричардс, высокочтимый вице-президент упомянутого заведения. То была непристойная, анти-католическая листовка, содержавшая вульгарные выпады личного порядка и попахивающая атеизмом. Герцогиня, прослышав о ней, -- на Непенте все выходит наружу, -- до того расстроилась, что решила отменить или во всяком случае отсрочить церемонию своего публичного обращения. Представители духовенства, горестно сожалевшие о занятой ею позиции, собрались на чрезвычайное совещание, где было решено, что в данном случае полумерами ограничиваться не следует. Они выделили кругленькую сумму, позволявшую выкупить зловредный пасквиль у его обладателей на предмет последующего уничтожения. Всего за один день на острове не осталось ни единого экземпляра листовки, если не считать того, что попал в собрание мистера Эймза. Мистер Эймз намеревался его сохранить. Он скорее умер бы, чем расстался с этим приобретением. Когда на его виллу явилась с велеречивыми обещаниями солидного барыша делегация священников, он изобразил полнейшее изумление направлением их поисков. В мистере Эймзе, бывшем до сей поры самой честностью, с презрением относившемся ко всякого рода уверткам и жульничеству, прорезался новый характер. Он врал совершенно как сивый мерин. Он врал даже лучше -- то есть не только убежденно, но и убедительно. Он врал, как может врать лишь обороняющий свои сокровища любитель библиографических курьезов. Он благодарил священников за визит вежливости и умолял их не тратить золота впустую. Он отозвался о себе, как о бедном затворнике, ничего не ведающем о путях мира сего и не жаждущем богатств, прибавив, словно бы спохватясь, что не так уж много и слышал об этом злосчастном листке. Тут, видимо, какая-то ошибка. Возможно, светские люди знают что-либо, к примеру, джентльмен, называющий себя епископом, болезненно-бледный джентльмен из Африки, который уделяет так много времени светским развлечениям, -- весьма возможно, что у него имеется свой экземпляр. Если господа желают, он с удовольствием выяснит, так ли это, выяснит, разумеется, без ненужной огласки. Второй раз в жизни мистер Эймз совершил неблаговидный поступок. Джентльмены не лгут. Но в ту минуту ему не хотелось быть джентльменом. Ему хотелось сохранить памфлет. После взаимного обмена многочисленными комплиментами и извинениями, достопочтенные гости удалились, более чем убежденные в правдивости ими услышанного. Мистер Эймз проводил их глазами до калитки, а затем -- для верности -- до середины спуска с холма и лишь после этого вытащил сокровище из тайника, в котором оно лежало среди ему подобных, и прижал его к сердцу. Он намеревался воспроизвести памфлет in extenso в особом приложении к изданию "Древностей" Перрелли, озаглавленном "Современная общественная история"... Мистер Херд, в то яркое утро проталкивавшийся через толпу, наблюдая за праздничным шествием, ничего обо всем этом не знал. Шествие напомнило ему праздник Святого Додекануса, свидетелем которого он стал двенадцать дней назад, показавшись даже более экстравагантным. Но теперь он уже попривык к подобным зрелищам. Кроме того, в Африке ему случалось видеть и кое-что похлеще, правда, ненамного. Мысли его вновь обратились к смешливым людям с черной кожей, он вспомнил их всех -- вабитемба, м'тезо, кизибуби -- восхитительная орава жизнерадостных негодяев! Как бы они наслаждались этой веселой бессмыслицей. И буланга. Нет, право же, буланга это уж... Тут кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и оказался лицом к лицу с миссис Мидоуз. Она улыбалась и выглядела как никогда счастливой. -- Вот ты где, Томми! -- сказала она. -- Похоже, ты не очень рад меня видеть. Почему ты больше не приходишь к чаю? И почему у тебя такой мрачный вид? Он все же получил отставку. Через две-- три недели приедет сюда за мной. Ты рад, что тебе не придется сопровождать меня в Англию? -- Рад безумно! -- ответил он, прилагая усилия, чтобы голос его прозвучал шутливо. Слова застревали в горле. Он ожидал встретить -- если вообще ожидал -- норовящую укрыться от людей, кающуюся преступницу. А эта женщина ликовала. Поразительно -- и ужасно. -- Что-то с тобой не так, Томми. Наверное, прихватил мою мигрень. Помнишь, как ты всем интересовался? Как корил меня за увядшие розы? Если теперь придешь ко мне, тебя будут ждать свежие. Совершенно безоблачный взгляд. Никто на свете еще не выглядел менее измученным угрызениями совести. Словно она убедила себя в правоте содеянного и выбросила его из головы, как нечто, не стоящее беспокойства. Беспечна, будто птичка. Если бы я собственными глазами не видел... -- А у тебя мигрень прошла? -- не зная, что сказать, спросил он. -- Навсегда. Я так много слышала об этом шествии, что решила спуститься и посмотреть на него. Ты ведь знаешь, предыдущее я пропустила. Кроме того, мне хотелось повидаться с друзьями, которых я в последнее время забросила. Я чувствую себя виноватой перед ними, -- прибавила она. Епископ невольно сказал: -- Виноватой ты не выглядишь. -- А ты не суди по внешности! -- Помню, ты во всем винила сирокко. -- Больше не виню. Неужто женщине и передумать нельзя? Но что же тебя-то мучает? -- Видимо, южный ветер, -- выдавил он. Рассмеявшись, она заметила: -- По-моему, с юга вообще ничего не дует. Но ты всегда был человеком со странностями, Томми. Ладно, если будешь хорошо себя вести, скоро увидишь красивый фейерверк. А мне придется съездить домой, покормить малыша. -- Фейерверк среди бела дня? -- спросил он. -- Это что-то новое. -- Среди бела дня! Ну разве не странные люди? Я думаю, им не хватает терпения, чтобы дождаться темноты. Тут подошел Кит и с ним еще трое-четверо. Возможности поговорить с сестрой наедине епископу больше не представилось, вскоре она уехала, помахав ему на прощание парасолем и оставив его в полнейшем недоумении. День и ночь он думал о кузине, уверенный в ее виновности и в то же время глубоко убежденный в прочности ее нравственных устоев. Что же такое сделал Мулен? Вероятно, угрожал ей каким-то разоблачением. Он был ее законным мужем, а значит мог превратить в кошмар и ее существование, и существование Мидоуза. Да и будущее ребенка было в опасности. Мулен мог предъявить на него права, а если и не мог, -- епископ не имел ясных понятий об отношении закона к незаконнорожденным, -- то попросил бы своего друга, Судью, отнять ребенка у матери или сделать еще что-либо ужасное в этом роде, на Судью в таких делах вполне можно было положиться. Счастье всей их семьи зависело лишь от его милосердия. Он сам довел ее до отчаяния. Мистер Херд начинал понимать. Однако понять -- этого еще мало. Понять может всякий. Кит, взяв его под руку, сказал: -- Приходите же посмотреть на мои японские вьюнки! Именно сейчас они само совершенство. Я просто обязан рассказать вам связанную с ними историю -- этакий безумный роман. В Европе никто, кроме меня, не знает, как их выращивать. Скоро один из них можно будет понюхать. -- Так они пахнут? -- рассеянно осведомился епископ. -- Пока нет. У вас очень утомленный вид, Херд, как будто вы не высыпались в последнее время. Не хотите присесть? Фейерверк можно посмотреть и с террасы. Вам бы стоило почитать "Дневник" Пипса. Я как раз это сейчас и делаю. У меня тоже настроение довольно паршивое. Еще одна весна кончается, -- что всегда наводит на меня тоску. А Пипс замечательно ее излечивает. Пипс это тонизирующее средство. Каждого англичанина следовало бы заставлять раз в три года пролистывать его, просто для душевного здравия. -- Надо будет перечитать, -- сказал епископ, которому в эту минуту было не до чьих-либо дневников. -- Сколько в нем любопытства ко всему на свете! Похоже, в наши дни это качество исчезает, во всяком случае я ни в одном из ныне живущих англичан его не замечаю. И какие здоровые взгляды! Ни следа натуги, ни в чем. Хватает жизнь обеими руками. С какой жадностью он набрасывается на работу, на удовольствия, на спектакли и живопись, ухаживает за женщинами, предается политике, чревоугодию. Горячее сердце, холодная голова. Такой ребячливый и одновременно мудрый. Только одно меня в нем смущает, его любовь к музыке. Со всей очевидностью искренняя. Он не только любил ее, но и по-настоящему понимал. Для меня же музыка -- лишь последовательность более или менее неприятных звуков. Я даже свистеть не умею. Беда. Епископ сказал: -- Если и наши жизни описать с подобной безжалостной откровенностью, такое испытание выдержат очень немногие. Он думал о Скале Дьявола. -- Испытания меня не волнуют, -- откликнулся Кит. -- Человеческое стадо всегда прилаживается с поступи самого слабого в нем. Все испытания сводятся к тому, на что способен самый слабый ягненок. Я не могу считать себя связанным столь вульгарными мерками. И как театрально мы поступаем во всем, что касается так называемого добра и зла! А все оттого, что мы переусердствовали, развивая в себе общественное сознание. Позерство и игра на потребу галерки! Человечество, дорогой мой друг, на удивление мелодраматично, его переполняет аффектированное почтение к собственным фиглярским установлениям. Как будто кому-нибудь и вправду есть дело до того, что делают другие! Как будто каждый из нас не усмехается в душе поминутно! -- Но существуют же представления о возвышенной и низменной жизни? -- Да какое мне дело до высот и низин! Разве все это не зависит от того, на каком уровне мы предпочли застрять? И разве обязаны мы вечно стоять на одном месте, словно растения? Птица ничего не знает ни о высотах, ни о низинах. Вот вы сидите здесь ночью и смотрите на звезды. И говорите: они прикреплены к небесной тверди. Ан ничего подобного, не прикреплены. Выходит, вы не так на них смотрели. Я тоже вел дневник, Херд. Это наследство, оставляемое мной потомкам, его издадут после моей смерти. В нем описываются поступки, не каждый из которых граф Каловеглиа назвал бы красивым. Возможно, он укрепит кое-кого из людей в убеждениях, которых они предпочитают не высказывать. Неожиданно епископ спросил: -- Если кто-то из ваших знакомых совершит преступление, что вы скажете? Кто-то, кого вы по-настоящему уважаете, -- человек вроде миссис Мидоуз. -- Ваша кузина? Я скажу, что все, сделанное миссис Мидоуз, сделано хорошо. -- Вы отнесетесь к ее поступку с одобрением? -- Конечно. Люди, подобные ей, обречены на правоту. -- Вот как...? Фейерверк удался на славу; вообще день Святой Евлалии прошел замечательно. Единственным, что омрачило праздник, было неподобающее поведение мисс Уилберфорс, воспользовавшейся случаем, чтобы устроить собственный фейерверк или во всяком случае спустить пар. И тоже среди бела дня. Это было нечто новое и довольно зловещее. Милейшая женщина становилась настоящей проблемой. ГЛАВА XLVIII Этим вечером люди, глядя с рыночной площади, видели многокрасочную толпу, прогуливающуюся по столь неудачно устроенному мысу госпожи Стейнлин. Весь ее дом и широкую, нависающую над морем террасу наполнили гости. Приемы госпожи Стейнлин отличались от званных вечеров Герцогини. Менее официальные, они отзывались загородным домом, напоминая скорее пикник. Хозяйка сделала все возможное, чтобы преобразовать принадлежащий ей клочок земли, этот неподатливый трахитовый мыс в подобие сада. Среди камней были пробиты дорожки, в подкрепление нескольким разрозненным оливам, аборигенам этих мест, были высажены цветы и деревья с густыми кронами, рачительно поливаемые, дабы помочь корням укрепиться в пересушенной почве. Но сад все равно просматривался насквозь. В последние дни на Непенте появилось множество новых людей, которым хозяйка с присущей ей сердечной широтой также разослала приглашения. Здесь был знаменитый Р.А. со своей безвкусно одетой женой; группа американских политиков, предположительно составлявших доклад на экономические темы, а на деле тративших деньги правительства, бражничая по всей Европе; мадам Альбер, женщина-врач из Лиона, с помощью неповторимого сочетания магии и массажа (семейный секрет) вернувшая к жизни угасавшего Принца Филиппопольского; итальянский сенатор с двумя хорошенькими дочерьми; шумно-веселый шотландский мошенник, мистер Джеймсон, отсидевший, если правду сказать, семь лет за подлог, но не любивший напоминаний об этом; некоторое количество монастырских милосердных сестер; седой морской капитан, тайком наводящий справки о наиболее надежном в рассуждении кораблекрушения месте (судовладельцы пообещали ему двадцать процентов от суммы страховки); ветхий виконт со своей soi-disant(65) племянницей; две подвыпивших дамы из Дании, всегда путешествующие вместе и всегда улыбающиеся, правда, та что помоложе улыбалась с такой жутковатой умудренностью, что всякий невольно проникался к ней неприязнью; миссис Роджер Рамболд, обратившаяся к собравшимся с речью, в которой отстаивалось право широких народных масс на аборт; мистер Бернард, член Энтомологического общества, автор книги "Ухаживание у тараканов"; еще один молодой человек приятной наружности, которого считали архитектором по той причине, что брат его работал в известной строительной фирме -- и многие другие. Как и всегда, отсутствовал привередливый мистер Эймз. Он сидел дома, размышляя о том, что еще немного и синьор Малипиццо засадил бы его в тюрьму в связи с исчезновением Мулена. За всю свою жизнь он не попадал в такой переплет! Это показывает, насколько прав был Кит, призывавший его не поддаваться наущениям "чистой совести", а постараться поддерживать добрые отношения с законом -- то есть с Судьей. Не было и Герцогини, приславшей записку с извинениями. Из-за памфлета Герцогиня пребывала в таком расстройстве, что дон Франческо не решался надолго ее покидать. Так что и он тоже отсутствовал, заодно с осиротевшим Консулом. Миссис Мидоуз давно уехала домой. Ван Коппен собирался сниматься с якоря -- назавтра, с утра пораньше. Епископ с Денисом тоже уезжали на следующий день. Скоро всем предстояло расстаться. Один только мистер Кит отказывался трогаться с места. Он дожидался первой цикады, чей скрипучий зов прозвучит, как он уверял, через неделю. До той поры он намеревался сидеть на Непенте. -- Дожидаться насекомого -- это занятно, -- сказал его друг, ван Коппен. -- Сдается мне, Кит, что в вас скрыта сентиментальная жилка. -- Я борюсь с нею всю мою жизнь. Человек должен управлять своими рефлексами. Но если насекомое умеет хорошо показывать время, -- то почему бы и нет? Он пребывал в элегическом настроении, хоть впрочем и собирался попозже вечером изгнать все свои тревоги, прибегнув к "Фалернской системе". В воздухе пахло всеобщим исходом. Еще одна весна подходит к концу -- все разъезжаются! Помимо того, Кита наполняла задумчивая грусть, которая часто одолевает сложных людей, только что сделавших доброе дело. Он словно бы обессилел. Кит сотворил чудо. О чуде свидетельствовали и увлажненные глаза хозяйки, и ее наряд из розового муслина, гармонировавший с ее настроением, но не с цветом кожи. Петр Великий вышел из тюрьмы. И не он один, свободу получили все русские, включая даже Мессию, которого после некоторых услуг со стороны городского врача уложили, ровно малое дитя, в кроватку. Остальные русские бродили в ярких одеждах по опрятным дорожкам сада, наполняя воздух заразительным смехом, поглощая в огромных количествах вина и закуски, теснившиеся на покрякивавших под тяжестью снеди столах. Госпоже Стейнлин можно было бы доверить любое интендантство. Она знала, как удоволить душу человека. В частности, душа Петра Великого удоволилась настолько, что к радости гостей он вскоре ударился в пляс -- a pas seul(66). Веселая интерлюдия завершилась печально -- грубая каменная терраса обманула его ожидания, и вскоре он навзничь грохнулся на нее. Да так и остался лежать, хохоча, -- словно подвыпивший молодой великан. -- Не знаю, как вы это сделали, мистер Кит, -- сказала она, -- и даже спрашивать не хочу. Но я никогда не забуду вашей доброты. -- Да разве вы не сделали бы для меня того же? Говоря между нами, Судья, насколько я понимаю, переволновался из-за процесса и вмешательства дона Джустино. Быть может, даже потерял голову. Это со всяким из нас случается, разве нет? Человек он нервный, но вполне приличный, если поддерживать с ним добрые отношения. С людьми так легко их поддерживать. Я нередко дивлюсь, госпожа Стейнлин, почему люди питают друг к другу такую злость? Это одна из загадок, которой мне никогда не разгадать. Другая -- это музыка! Вы поможете мне проникнуться удовольствием, которое вы, судя по всему, от нее получаете? Гельмгольц ничего мне толком не дал. Он объясняет, почему некоторые звуки неизбежно кажутся неприятными... -- Ах, мистер Кит! Вам бы лучше обратиться к какому-нибудь профессору. Боюсь, вы просто не очень музыкальны. Вас когда-либо охватывало желание заплакать? -- Охватывало. Но не на концерте. -- А в театре? -- Ни разу, -- ответил он, -- хотя я и испытывал грусть, глядя на взрослых мужчин и женщин, путающихся в смешных одеждах и притворяющихся королями и королевами. Когда я смотрю "Гамлета" или "Отелло", я говорю себе: "Эта штука неплохо составлена. Но, во-первых, тут все неправда. А во-вторых, не имеет ко мне отношения. Так чего же я стану плакать?" -- Послушать вас, получается, что вы бессердечный, лишенный воображения человек. А в вас столько сострадания к людям! Я вас совсем не понимаю. Впрочем, и себя тоже. Всю жизнь мы наощупь продвигаемся в темноте, правда? Всю жизнь пытаемся разобраться в наших проблемах вместо того, чтобы помогать людям решать их собственные. Возможно, человеку не стоит слишком задумываться о себе, хотя это, конечно, интересная тема для размышлений. Но скажите, если музыка ничего вам не говорит, почему вы не оставите ее в покое? -- Потому что хочу иметь возможность получать от нее такое же удовольствие, какое получаете вы. Вот что подстегивает мое любопытство. Я должен понять что-то, чтобы затем наслаждаться им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости -- те, которыми тешатся люди неразвитые и нелюбознательные? Эти радости сродни упоению, с которым собака, разлегшись на солнцепеке, вычесывает блох. Конечно, и к ним не следует относиться с полным пренебрежением... -- Какое ужасное уподобление! -- Зато точное. -- А вам нравится быть точным? -- Это вина моей матери. Уж больно старательно она меня воспитывала. -- Я думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если бы у меня были дети, я бы дала им полную волю. Люди нашего времени все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них свойственно обаяние. Эти бедные русские -- их никто не хочет понять. Почему мы все так похожи друг на друга? Потому что никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший наставник, чем сердце? Мы же живем, словно бы в мире отзвуков. -- В мире масок, госпожа Стейнлин. И это единственный театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть... Госпожа Стейнлин была слишком счастлива, чтобы задумываться о подробностях сотворения чуда, хоть и подозревала, что в них не все чисто. Она так и не узнала, насколько незатейлив был метод, примененный мистером Китом, просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он получил достаточно приношений и что, если Красножабкин немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений и вовсе не будет. Судья, с обычной для него юридической проницательностью, усвоил весомость аргументации своего друга. Он пошел навстречу желаниям мистера Кита и зашел даже дальше, чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия -- больше его поступок объяснить нечем -- он отпустил всех русских, включая Мессию. Они получили "условное освобождение", каковая оговорка должна была хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в переводе на обычный язык означала освобождение от дальнейшего судебного преследования. Инцидент был исчерпан. Впрочем, разговоры о нем прекратились не сразу. Как и разговоры о доне Джустино, о его прошлой карьере и нынешнем процветании. Что до Мулена -- о нем уже почти забыли. Как и о Консуловой хозяйке. Одна лишь госпожа Стейнлин смогла заставить себя сказать несколько добрых слов о них обоих. Но она готова была сказать их о ком угодно. Магия любви! Сердце ее раскрылось под влиянием Петра так широко, что могло вместить не только русскую колонию, но и тысячи крестьянских семей из Китая, пострадавших, согласно заметке в утренней газете, от нежданного разлива реки Хуанхэ. -- Несчастные! -- говорила она. Она не могла понять, почему никто не испытывает сочувствия к горестям бедных китайцев. Смирных и несомненно честных людей, совершенно ни в чем не повинных, смело катаклизмом с лица земли! В тот вечер на террасе об этом много говорили. Мистер Херд, также исполнившийся чрезвычайного милосердия, поддержал госпожу Стейнлин в споре с кем-то, утверждавшим, будто сочувствовать желтокожим попросту невозможно -- они слишком отличны, слишком далеки от нас. Мистер Херд думал о том, как много невзгод выпадает порой человеку, как много страданий -- незаслуженных, неприметных; он думал о разрушенных домах, о детях, тонущих на глазах у родителей. И похоже, никого это не волнует. ГЛАВА XLIX Несколько позже он повернулся спиной к толкущимся по дорожкам людям и отправился на удаленную, висевшую над морем террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом -- его последним на Непенте закатом. Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая -- в который раз -- странное, сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по рябоватой поверхности воды, на которой кое-где проступали то ромбовидные участки длинной травы, то обломки рухнувших скал, то белесые полоски песка; он вдыхал едковатый аромат выброшенных на берег водорослей, слушал дыхание волн. Они мягко плескались о круглые валуны, разбредшиеся по берегу, будто стадо склонивших головы бегемотов. Он вспомнил, как приходил на восходе к морю, вспомнил о не выражаемом словами доверии к солнечной стихии, чьей дружеской ласке он отдавал свое тело. Как спокойна она в этом вечернем свете. Где-то совсем рядом находилась гулкая пещера, что-то напевавшая с влажной умиротворенностью. Тени удлинялись, рыбачьи лодки уходили в море на ночную работу, темными силуэтами скользя по лежащей у его ног светозарной реке. Самоцветные оттенки синего и зеленого, которыми вода переливалась по утрам, теперь выцвели, утесы южного берега, его выступы, заливало яростное сияние. Бастионы огня... Ему показалось, что воздух вдруг стал необычайно прохладным, бодрящим. Здесь же, на террасе, одиноко сидел на скамье граф Каловеглиа. Епископ присел рядом, они обменялись несколькими словами. Итальянец, обычно такой разговорчивый, думал о чем-то своем и не выказывал склонности к беседе. Мистер Херд вспомнил, как он познакомился с этим стариком -- с "Солью Юга", как назвал его Кит. Это было на представлении в Муниципалитете. Тогда граф тоже был на удивление молчалив; опершись подбородком о ладонь, он сосредоточенно следил за спектаклем, поглощенный страстной грацией юных актеров. Эта встреча состоялась всего две недели назад. Меньше двух недель. Двенадцать дней. Как много в них всего поместилось! Подобие развеселого ночного кошмара. То и дело что-нибудь да случается. Что-то яркое, дьявольское присутствует в настроении этих мест, что-то калейдоскопичное -- проказливая порочность. При всем при том прочищающая душу. Сметающая паутину. Дающая меру, мерку, посредством которой можно будет отныне исчислять земные дела. Вот и еще одна веха пройдена, еще один верстовой столб на пути к просветлению. Период сомнений закончился. Его ценности сами собою выправились. Он выковал новые, крепкие; теперь у него есть работающая, пригодная для современности теория жизни. Он в хорошей форме. Печень -- он и забыл, что у него когда-то была печень. Что ни возьми, Непенте во всем пошел ему только на пользу. И теперь он точно знает, чего хочет. Скажем, о возвращении в Церковь нечего и говорить. Его симпатии переросли идеалы, исповедуемые этой организацией. Волна пантеистической благожелательности смыла ее самодовольные мелкие наставления. Англиканская церковь! На что она ныне годится? Быть может, только на то, чтобы стать ступенью для перехода к чему-то более положительному и человечному, предостережением всем, кого это касается, о том, как глупо обращать в идолов давно умерших людей вместе с их заблуждениями. Церковь? Собрание призраков! Мысли его обратились к Англии. В Африке он часто вздыхал о ее дремотном зеленом изобилии -- о ручьях, окаймленных ивами, о пасущихся стадах, запахе сена, цветущих лужайках, о грачином грае в сонных ильмах; часто думал об одной деревушке, стоящей на вершине холма, о серой ее колокольне. Что ж, через несколько дней он все это увидит. И какой представится Англия в сравнении с трепетной реальностью Непенте? Пожалуй, ограниченной, серенькой: серой на сером, приглушенный свет вверху -- сумеречные чувства внизу. Все такое огнеупорное, постоянно готовое пуститься в плавание. Благодушные мысли, выражаемые посредством безопасных в их неизменности формул. Бесхитростный народ. Корабли бороздят море, умы крепко стоят на якорях общих мест. Обильно питаемое тело; дух на строгой диете. Однообразие нации, старательно уважающей законы и обычаи. Ужас перед всем отклоняющимся, крайним, необщепринятым. Боже, храни Короля. Тем лучше. Этот из души исходящий культ традиции, стремление держаться, как за надежный якорь, за очевидность и благовоспитанность еще в зародыше уничтожали присущую низкому небу и холодным зимним просторам способность плодить чудовищ. Бажакулов. Мистера Херда вдруг поразила мысль что само провидение послало на Непенте русских -- ему в назидание и поучение. Хорошо, что он увидел этих существ, в Англии немыслимых. Абсурд с тремя миллионами последователей! Достаточно было взглянуть в пустое лицо Мессии, в его глаза, слезящиеся от благочестия и пьянства, чтобы приобрести широкое гуманитарное образование. А Белые Коровки! Химеры, порождение гиперборейских туманов. Граф Каловеглиа по-прежнему молчал. Он смотрел на солнце, чей диск уже подкатил к самому краешку горизонта. Солнце медленно тонуло, обращая воду в расплавленное золото. Все затихло. Краски покинули землю, улетев на небо. Там они рассеялись меж облаков. Наверху началось совершение колдовского обряда. В конце концов старик заметил: -- Думаю, поэтому я и не живописец. Поэтому я и преклоняюсь перед неодолимой строгостью формы. Мы, люди Юга, купаемся в изменчивой красоте, мистер Херд... И все-таки устать от этого зрелища невозможно! Это то, что вы называете романтическим ореолом, интерлюдией волхования. Природа трепещет, полная чудес. Она манит нас, призывая исследовать удивительные, невиданные места. Она говорит: Пройди вот здесь, мой друг, и здесь -- пройди там, где ты еще не проходил! Престарелый мудрец отрекается от разума и вновь становится юношей. Дух его детских снов снова приходит к нему. Он вглядывается в неведомый мир. Смотри! Повсюду толпятся приключения и открытия. Эти красочные облака, их летящие по ветру флаги, их цитадели, таинственные мысы, неуследимо возникающие в этот час посреди пейзажа, островки, словно бронзовые чешуйки, рождающиеся из закатного блеска -- здесь, перед тобой все чудеса "Одиссеи"! Он говорил из вежливости и вскоре опять примолк. Мысли его блуждали далеко отсюда. То были мысли, соизмеримые с окружающим великолепием. Живописцем граф Каловеглиа не был. Он был скульптором, готовым с минуты на минуту пожать плоды своих трудов. Этой ночью чек уже будет у него в кармане. Триста пятьдесят тысяч франков -- или около того. Вот что делало его не то чтобы угрюмым, но сдержанным. Крайности в проявлении радости, как и иные крайности, -- люди их видеть не должны. Любые крайности непристойны. Ничего лишнего. Мера во всем. Даже в фальсификации эллинских шедевров. Он создал один из них ("Деметра" не в счет) и тем удовлетворил свое скромное честолюбие. "Фавн" был его первой подделкой -- и последней. Он воспользовался странным даром, ниспосланным ему Богом, чтобы восстановить состояние семьи. Отныне он будет только художником. Даже мысль о том, чтобы стать оптовым производителем античных реликвий, заставляла его ежиться от омерзения. Триста пятьдесят тысяч франков. Вполне достаточно. Думая об этих цифрах, он начинал удовлетворенно улыбаться. Улыбаться -- не более. И пока он размышлял о заключенной сделке, в глазах его неприметно возникло выражение почтительного благоговения; в этой сумме была торжественность, размах, совершенство очертаний, по-своему напоминавшее графу пропорции одного чудесного древнего дорического храма. Примись он продавать бронзы своей собственной выделки, ему за всю жизнь не скопить бы так много. Конечно, бюст или статую работы графа Каловеглиа несомненно удалось бы продать за определенную скромную сумму; но что представляла собой репутация, рыночная ценность даже самых прославленных современных художников в сравнении с репутацией и ценностью безымянного, но совершенного мастера из Локри? Граф видел вещи в истинном свете. Ни малейшее облачко неуважения не омрачило внутреннего отношения графа к сэру Герберту Стриту и его американскому хозяину; на самом деле, к ван Коппену он питал чувства, граничащие с обожанием. Он уловил в хитроумном американце то, чего не смог уловить никто другой -- черты детской свежести и простоты. По всей видимости далекий от миллионера, как далеки два дерева, роняющие листья на разных краях дремучего леса, граф тем не менее ощущал, что корни их переплетаются глубоко под землей, живя общей жизнью, питаясь соками и симпатиями древней, тучной почвы человеческих устремлений. И достигнутым он ни в малой мере не кичился. Свое превосходство над экспертом-искусствоведом граф также воспринимал как подарок богов. Тщеславие было противно его натуре. Он не гордился, но испытывал довольство -- тем, что смог вернуть себе прежнее положение в обществе; и еще более тем, что смог выковать цепь, связующую его с прошлым -- ключ, открывающий ему вход в содружество Лисиппа и иных, чьи царственные тени, как он полагал, давно уже с улыбкой следили за ним. Он создал "Локрийского фавна" собственными руками. Он тоже, как сказал он когда-то Денису, "имел право на хороший обед". И намеревался теперь этим правом воспользоваться. Одним мастерским ходом он восстановил свое состояние. Ничего лишнего. Граф Каловеглиа знал историю Поликрата, человека слишком удачливого. Он знал, кто поджидает самонадеянного смертного, переступающего границу достоинства и честности. Немезида! Триста пятьдесят тысяч франков. Матильда получит хорошее приданное. А сам он вновь отдастся своей юношеской страсти, теперь он вправе позволить себе снова стать скульптором и даже, если возникнет желание, собирателем -- хоть и не совсем таким, как его восхитительный друг Корнелиус ван Коппен. -- Столкновение между Депутатом и местным судьей было весьма поучительным, вы не находите? Как и в первый раз, он нарушил молчание только из вежливости. -- Чрезвычайно поучительным, -- согласился мистер Херд. -- Два мерзавца, так я их для себя определил. Епископ, подобно прочим жителям острова, с большим удовольствием вникал в мельчайшие подробности этого возмутительного процесса. Очень было похоже, что сама судьба все так устроила, чтобы позволить ему разобраться в особенностях отправления местного правосудия, дав возможность понять, какая участь ожидала кузину, если бы она попыталась искать защиты от преследований Мулена у его близкого друга синьора Малипиццо. Ни на какую справедливость ей нечего было и рассчитывать -- во всяком случае с этой стороны. Вероятней всего Судья запретил бы вывозить ребенка из пределов его юрисдикции вплоть до завершения судебного процесса, которого пришлось бы дожидаться целую вечность. Да и английский суд, обремененный давным-давно устаревшими постановлениями, вряд ли счел бы Мулена кем-то иным помимо ее законного мужа, а ребенка, рожденного в более позднем союзе, постановил бы считать плодом незаконного сожительства. Незаконнорожденный: пятно на всю жизнь! Как правильно она поступила, отказавшись следовать букве злостного закона, защитив свое дитя и семью так, как того требовал непреложный человеческий инстинкт! Непентинский судья показал, на что он способен, поступив совершенно по-скотски с полоумным мальчишкой и с тихими русскими сумасшедшими -- первый спасся лишь благодаря вмешательству головореза-политикана, а те... вообще говоря, епископ не знал точно, каким образом московитам удалось выйти на свободу, но всякому, кто слышал рассказ Кита о мисс Уилберфорс, о ее периодических отсидках и периодических выкупах, не потребовалось бы особенно напрягаться, чтобы заподозрить, что этот джентльмен негласно принял определенные меры, а подстрекнула его, по-видимому, очаровательная госпожа Стейнлин. Пародия на правосудие, олицетворяемая синьором Малипиццо, -- какой непривлекательной выглядит она в сравнении с более чем удовлетворительным, прямым и деловым подходом, продемонстрированным его кузиной в незамысловатом деле Мулена! Невозможно сомневаться в том, что ей пришлось пережить немалые страдания. Епископ вспомнил, как она выглядела, как звучал ее голос во время их первой встречи на вилле "Мон-Репо", и подумал, что если бы не муж и ребенок, она скорее всего лишила бы себя жизни, чтобы избавиться от этого негодяя. Невозможно сомневаться и в том, что она как следует все взвесила. Разумные люди не предпринимают столь серьезных шагов, не обдумав возможные последствия. Должно быть, она по мере сил старалась уговорить Мулена, прежде чем прийти к заключению, что с ним ничего поделать нельзя. Она хорошо его знала -- и хорошо знала себя. Она лучше чем кто бы то ни было понимала, что ее ждет, окажись она во власти Мулена. Семейная жизнь ее будет разрушена, ребенок станет незаконнорожденным, а саму ее и Мидоуза изгонят из общества -- в итоге, три сломанных жизни. Ясно, что мисс Мидоуз подобное будущее не привлекало. Она не понимала, почему ее жизнь должна быть разбита -- лишь потому, что некий постыдный параграф Свода законов поддерживает какого-то прохвоста? Мулен был надоедливым насекомым. Его следовало смахнуть в сторону. Видеть в таком поступке трагедию просто смешно! Он задумался о незначительности человеческой жизни. Тысячи достойных, честных людей сметает водный поток... И это никого не волнует! Одним отвратительным шантажистом больше, одним меньше: кому какая разница? Загадка? Никакой загадки в его кузине не было. Кит назвал ее тигрицей. Правильно назвал. Не каждый родитель сделал бы то, что сделала она. Правда, не каждый и встает перед такой необходимостью. Не каждому хватает мужества. Если бы все так же сражались за своих детей, наша раса стала бы сильнее и лучше. Размышляя об этом, он не просто все понял. Он одобрил мисс Мидоуз, спасшую свою семью. Она была лучшей среди ей подобных. Внезапно он вспомнил еще одну мать -- с пассажирского судна, которое доставило его на Непенте, некрасивую крестьянку в черном, со шрамом поперек щеки, вспомнил, как она пыталась утешить страдающее дитя. Что сказал тогда Мулен? "Бросить его в воду! Нередко это единственный способ избавиться от помехи." В воду. Сам так сказал, слово в слово. Он стал помехой, вот его в воду и бросили. Неприятно, наверное, было лететь, вращаясь в воздухе, все-таки восемьсот футов. Но люди, на странный манер Мулена внушающие к себе нелюбовь, заслуживают всего, что они получают. Разумная женщина с таким нелепым положением никогда мириться не станет, если, конечно, отыщет средства положить ему конец. Есть же у человека обязательства перед самим собой, n'est-ce pas? Определенно есть. Все это ясно, как Божий день. И мистер Херд решил, что достаточно возился с Муленом, -- на земле и без него так много интересного. Ничтожный маленький эпизод! Он решил, что его следует отнести к разряду незначительных событий. Хорошо, что эта история осталась на втором, так сказать, плане его непентинских впечатлений. Там ей и место. И все-таки странно, что наиболее уважаемая на острове женщина должна была оказаться убийцей. "Подумать только! -- размышлял он. -- До чего же все странно. Я как-то эти вещи никогда под таким углом не рассматривал. Это показывает, насколько следует быть осторожным... К тому же еще моя родственница. Гм. Кое-кто, если бы прознал об этой истории, назвал бы ее компрометирующей. Ну и ладно, а я вот начинаю думать, что она, пожалуй, делает честь нашей семье. Побольше бы таких женщин. Всем матерям следует быть тигрицами." -- Вы не замечаете, граф, что воздух сегодня как будто искрится? Что в нем появилось нечто прозрачное, освежающее? -- Как не заметить, -- откликнулся граф. -- Я даже могу назвать вам причину. Сирокко на время стих. Ветер сменился на северный. От этого все вокруг выглядит ярче. И человек начинает видеть вещи в истинном свете, не правда ли? -- В точности то, что я чувствую, -- сказал мистер Херд. ГЛАВА L Состоявшаяся тем же вечером пирушка могла выродиться в подобие оргии, если бы не умелое вмешательство Дениса, решившего не позволить Киту разыгрывать дурака. Пирушка происходила в самой известной из непентинских пещер -- в таверне Луизеллы, посвященной, в силу сложившейся практики, служению Бахусу и Венере. Наземную часть таверны образовывали два-три обеденных зальца. Пройдя через первое из них, посетитель спускался по скользким ступеням туда, где некогда находился душный подземный склеп, высеченный в податливой сухой пемзе и традиционно используемый для хранения бочек и прочего имущества. С течением времени бочек скапливалось все больше и пещера все глубже и глубже уходила в земные недра. Казалось, не существовало причин, по которым разрастание ее должно было когда-либо прекратиться, но однажды в лица потным каменотесам ударил порыв холодного ветра, насыщенного морской влагой. Они знали, что это означало. Это означало, что они наткнулись на одну из загадочных и опасных расселин, уходивших в неведомые глубины, лишь иногда открываясь в солнечный мир где-нибудь на уровне воды, четырьмя сотнями футов ниже. Было сочтено разумным дальше не продвигаться. Уходящие вглубь земную трещины имели свойство без предупреждения разъезжаться от первоначальных нескольких дюймов до зияющих бездн шириною в несколько сот футов. Пещера приобрела окончательные размеры. По чести говоря, она и так была достаточно велика. Вот на этом продувающем пещеру воздушном потоке четверка осиротелых девиц -- Луизелла с тремя ее сестрами -- и нажили целое состояние. После того, как отсюда убрали бочки и прочий хлам, пещера обратилась в прохладную ночную таверну, а естественные своды ее, предварительно побеленные, некий мастер украсил волнующими изображениями кармазиновых рыб, плывущих по лазурным волнам, наваленных грудами бокастых тыкв, райских птиц со струистым золотым оперением, коз, пасущихся средь голубых лилий, коней, скачущих по изумрудным горам, и деревьев, усыпанных цветами и плодами, каких ни один смертный, верно, не пробовал. Лучшего места для попойки не отыскать. К тому же, девушки умели стряпать. Их вкуснейшее тушеное мясо, овощные супы и разнообразные fritturas(67) славились повсеместно. Все в один голос твердили, что более аппетитного майонеза, коим приправляется холодная рыба и лангусты, не умеет готовить никто. Аромат этого удивительного соуса долго витал над тарелкой, и в какие бы дальние страны вы ни заехали, он призрачно маячил в ваших воспоминаниях, подобно отсвету счастливой любви. Да и сами девушки были славные, хорошо воспитанные, легкие на ласку и никогда одна к другой не ревновавшие. "Это дело семейное", -- так они обыкновенно говорили. -- Ну так прав я или не прав? -- спросил мистер Кит, чья велеречивость таяла с каждой новой бутылкой его собственного вина, специально доставленного сюда для украшения стола. Высокочтимый вице-президент Клуба мистер Ричардс также успел здорово накачаться, однако способность произнести что-либо идущее к случаю его не покидала никогда. Сказывался имевшийся у него юридический опыт. Преуспевавший некогда поверенный, он лишился права практиковать вследствие одной глупой, неудачно сложившейся истории с опекунством, и после того пошел по кривой дорожке, только одному ему и известной: собственно, потому он и жил на Непенте. Мистер Ричардс ответил: -- Это, дорогой мой сэр, целиком зависит от того, что именно вы утверждаете. -- Чем старше становлюсь, -- заметил мистер ван Коппен, -- тем более проникаюсь мыслью, что все вообще зависит от того, что человек утверждает. Прочее происходит само собой. -- В жизни не слышал более верного замечания, -- сказал Кит, -- даже от вас! Достаточно лишь утвердить основы и дело в шляпе. Вы не согласны, епископ? Вот перед нами то, что мы называем потрескавшимся глиняным блюдом. Пока я не заявлю, что это блюдо, оно и не будет блюдом. Можете назвать его как угодно -- оно с вами спорить не станет. Но нам нет нужды углубляться в этот спор. Говоря лишь о себе, я утверждаю, что мне сегодня так хорошо, как пчелке на розе. Вице-президент отметил: -- Все мы знаем, о чем свидетельствует возникновение у мистера Кита потребности в уподоблениях, связанных с садоводством. В точности о том же, что и моя потребность в юридических уподоблениях. Джентльмены! В ближайшие полчаса или около того я предполагаю полностью перейти на язык закона. -- Вы обещали рассказать мне историю, связанную с вашими японскими вьюнками, -- сказал мистер Херд. -- Мне тоже, -- прибавил Денис. -- Обещал. Было дело. И расскажу. Но позвольте мне задать вам следующий вопрос: приходилось ли вам когда-либо слышать о трезвеннике, прославленном добротою сердечной или достигшем выдающегося положения в какой-либо профессии? Я был бы рад узнать его имя. Несчастные люди! Не потому, что они пьют только воду, но потому что состояние разума, вынуждающее их страшиться вина, не благоприятствует зарождению сколько-нибудь плодотворной мысли. "А когда напьются". Мне нравится эта фраза. "А когда напьются". Я склоняюсь к мысли, что это одно из тех мест, где арамейский текст остался неискаженным. А вы что скажете, Херд? -- Более чем вероятно, -- ответил епископ. -- И заметьте, вода обратилась в вино, а не в какао или лимонад. Что влечет за собой, если я не впадаю в заблуждение, далеко идущие выводы. -- Я перечитывал недавно письма Сенеки. Это был приверженец какао, притворившийся древним римлянином. Препротивный ханжа! Людям следовало бы читать Сенеку вместо того, чтобы о нем рассуждать. Ван Коппен заметил: -- То, что человек утверждает, в большей мере соответствует истине, чем то, что существует в реальности. Я поседел, пытаясь внушить моим соотечественникам понимание того, что реальность далеко не так убедительна, как выдумка. -- В определенной атмосфере, -- со смехом сказал епископ, -- все становится истинным. Будь вы неправы, мистер ван Коппен, где бы были наши поэты и романисты? -- А сейчас они где? -- поинтересовался американец. -- Как может человек породить нечто, чего в нем самом никогда не было? -- продолжал мистер Херд. -- Как может он создать гармонию, если сам негармоничен? В этом случае речь может идти лишь о степени доверия к нему, о правдободо... подобобии... -- В жизни не слышал более глубокого замечания, Коппен, что нет, то нет, и более тонкого, даже от вас. И от вас тоже не слышал, Херд. Я могу к нему кое-что добавить. Мне сегодня случилось беседовать с одним господином о сценическом искусстве. Я сказал, что всегда с грустью наблюдаю за людьми из плоти и крови, притворяющимися королями и королевами. Потому что у них все равно ничего выйти не может. Ни один разумный человек им не поверит. А вот когда смотришь некоторые местные представления театра марионеток, иллюзия возникает полная. Почему же кукольный театр убедительнее "Комеди-Франсез"? Потому что он гораздо дальше ушел от реальности. В нем столько притворства, что вы уже перестаете ему сопротивляться. Сдаетесь без всяких усилий. Вы готовы, вам даже не терпится уступить невероятному. И как только вы это сделали, все прочее, пользуясь вашим выражением, происходит самой собой. -- Вся жизнь это уступка невероятному, -- несколько туманно высказался епископ. Мистер Ричардс заметил: -- К таким вопросам следует подходить с открытым разумом. А открытый разум, джентльмены, не обязательно является пустым. -- Очень тонкое различение! -- И прекрасно. Мистер Кит предлагает уничтожить театры. Присоединяюсь. Нет ничего проще. Позвольте мне набросать памятную записку, которую мы подадим в Палату лордов. Мы будем взывать к нравственному чувству. Я знаю, как следует излагать подобные вещи. "Настоящим податели прошения сего по соизволению Божию смиренно протестуют против чрезмерного обилия поцелуев на сцене" -- а! Кстати о поцелуях, вон идет наш друг, дон Франческо. Он подпишет нам памятную записку, а мы засвидетельствуем подпись под присягой. Против монсиньора ни одному англичанину не устоять. Да и с торжественной присягой ничто не сравнится. Люди почему-то считают, что присягающий сам в нее верит. Названный благодушный персонаж, достойно ступая, спустился по лестнице и приветствовал общество звучным: -- Pax Vobiscum(68)! Впрочем, уговорить его остаться на долгий срок не удалось. Весь день он прохлопотал вокруг Герцогини, угрожавшей теперь присоединиться к Моравским братьям, до того ее расстроила приключившаяся с нею безделица. Разумеется, дон Франческо не относился к ее угрозам серьезно, однако, как всякий хорошо обученный священнослужитель, он ничего не принимал на веру, а во всем, что касается женщин, готов был к любым неожиданностям. -- Всего один стакан! -- сказал Кит. -- Позвольте мне выпить за ваше здоровье, пока мы еще не расстались, -- прибавил епископ. -- Мне жалко вас покидать. Но наша дружба на этом не кончится. Мы встретимся в сентябре, в сезон винограда, Кит меня уговорил. Я словно воск в его руках. А вашу улыбку, дон Франческо, я увезу с собой за море. Всего один стакан! Дон Франческо выпил даже два и, влекомый долгом, удалился, -- обернувшись на верху лестницы, чтобы шутливым жестом благословить всю компанию. -- Не оставляйте наполовину пустой бутылки, -- взмолился вслед ему Кит. -- У нее вид становится какой-то неряшливый. -- И очень несчастный, -- присоединился к нему епископ. -- Подумать только! Какое редкое зрелище. По-моему, я вижу две лампы вместо одной. Наверное, переел абрикосов. -- Или перетрудили глаза чрезмерным купанием, -- вставил Кит. -- Со мной такое временами случалось. Лучшее лекарство -- темнота. Она успокаивает зрительный нерв. -- Так может быть погуляем немного снаружи? -- предложил Денис. Когда они вдвоем выбрались из пещеры на ночной воздух, было уже за полночь. Прохладный северный ветер продувал рыночную площадь. Епископа переполняло чувство -- явственное, всепобеждающее -- вопиюще уморительной незначительности всего на свете. Тут он заметил луну. Луна болталась над водами, ущербная, больная, побитая молью, подвыпившая, бывшая явно не в себе -- как если бы она несколько недель предавалась загулу. Да и в иных отношениях вид у нее был не совсем нормальный. По правде сказать, она очень скоро повела себя самым неподобающим образом. Временами лун становилось две, временами одна куда-то девалась. По-видимому, они сливались, въезжая одна в другую, а затем вновь разделялись. Это явление озадачило мистера Херда, но и доставило ему огромное удовольствие -- такое огромное, что он произнес самую длинную со времени своего появления на Непенте речь. Он сказал: -- Я видел здесь много забавного, Денис. Но это забавнее всего. По-видимому, само провидение позаботилось устроить этот спектакль, своего рода bonne bouche(69), чтобы украсить последний мой вечер на острове. Подумать только. Вот их опять две. А теперь они снова спрятались одна за другую. Что-то вроде небесной игры в прятки. Чрезвычайно интересно. Жаль, что Кит этого не видит. Или милейший граф Каловеглиа. Он наверняка произнес бы что-нибудь изысканное... Непостоянная луна! Я, наконец, понял, что хотел сказать поэт, хотя слово "непостоянная" представляется мне недостаточно сильным. Я скорее назвал бы ее ветреной. Ветреная луна. Игривая луна. Вертлявая луна. Вполне нелепая луна... Вот, пожалуйста, опять! Очень интересно. Что бы это значило? ... Да, мой мальчик, перед нами нечто вроде затмения, только наоборот. Во время затмения лунный диск меркнет. Исчезает in vacuo(70). А в данном случае он становится более ярким и, так сказать, вдвойне видимым. Как бы вы назвали явление, обратное затмению, Денис? Анти-эклиптическим? Моему уху это образование представляется несколько варварским. Никогда не следует смешивать греческого с латынью, если можно избегнуть такого смешения. Так как же? -- Давайте как следует понаблюдаем за этим явлением из вашего окна, тогда нам все станет ясно. -- О, но мне, пожалуй, не следует надолго отрывать вас от ваших друзей. Я отлично знаю дорогу к дому. Не собираетесь же вы меня туда провожать? -- Вот именно собираюсь. Когда вы только приехали, я проводил вас до дома и помог распаковаться. Помните? А нынче последний вечер и вы должны позволить мне проводить вас еще раз... Когда Денис возвратился в пещеру, разговоры там шли еще более воодушевленные и бессвязные. Ему они не понравились. Денис в последнее время питал склонность к суровости. В пещеру набилось множество нечестивцев из Клуба, и Кит, которого Денис намеревался хотя бы на эту ночь удержать в рамках приличия, без умолку нес какую-то чушь. Как и великолепный мистер Ричардс. -- Замечательный остров, -- говорил этот джентльмен. -- Мы беседуем, словно мудрецы, одновременно напиваясь, как свиньи. Почетный мир!... Как лихо этот старый еврей раскусил английский характер, а? Как он, наверное, хихикал в рукав над нашим пристрастием к подобным фразам. Почетный мир! Бессмыслица, которая тем не менее сообщает человеку чувство внутреннего комфорта, делает его таким, черт побери, довольным всем, что происходит вокруг, будто он сию минуту сытно пообедал. А эта сентиментальная чушь насчет подснежников? Диззи в качестве знатока цветов! Кому какое дело до подснежников? Все что ему требовалось, это голоса и кошельки избирателей. Но он знал британскую публику. Вот откуда взялась его благостная домашняя бутоньерка. Кто-нибудь видел еврея, способного сказать, чем подснежник отличается от подсолнечника? Нет, не такие они, черт побери, дураки. -- Виноват, -- произнес, поднимаясь со стула, озаренный новой идеей Кит. -- Виноват. Я могу сказать, чем они отличаются. Дело прежде всего в подкормке. Глюкоза! Я ярый сторонник глюкозы. Потому что даже если удастся доказать, что монахи Палиокастро обдирали с лозы листья, дабы ускорить созревание винограда, не уменьшая при этом естественного содержания сахара... -- Подобная чушь, -- перебил его Денис, -- не делает вам чести. -- Потому что даже если удастся это доказать, в чем я сильно сомневаюсь, даже тогда я ни за что на свете не поверю, будто глюкоза способна принести растениям что бы то ни было, кроме пользы. Потому что... -- Сядьте, Кит. Вы никому слова не даете сказать. -- Потому что глюкоза сокрыта в зеленеющей листве, словно истина в колодце, словно устрица в своей жемчужине. Монахи Палиокастро -- они получили этот секрет прямо от Ноя. Я ярый сторонник глюкозы. Что довольно глупо. Потому что... -- Да замолчите же! Что вы дурака-то изображаете? Хоть раз сделайте мне одолжение. Денис уже всерьез тревожился за репутацию своего друга. В последние дни юноша изменился, он начинал понимать, чего хочет. Он хотел прекратить эту унизительную сцену. И поскольку Кит, не внимая его просьбам, продолжал лепетать дурацкие дифирамбы глюкозе, самооплодотворению, искусственным удобрениям, цветению, ассирийским барельефам и стилтонскому сыру, Денис схватил его за руку и с треском усадил на стул. -- Сядьте, наконец, вы, олух двойной очистки! То был первый за всю его молодую жизнь мужской поступок, к тому же направленный на достижение благой цели. Ибо даже обладателю самого ничтожного разума было ясно, что мистер Кит пьян в стельку. Слишком потрясенный, чтобы вымолвить хоть слово протеста, оратор прервал декламацию и просиял ни к кому в особенности не обращенной улыбкой. Затем он голосом, на удивление тихим, сказал: -- Все мы отданы юности на милость. Мистер Ричардс! Сделайте одолжение, расскажите мне сказку. К О Н Е Ц Примечания 1) от французского "mon repos" -- мой покой, мой отдых 2) "Gradus ad Parnassum" -- "Ступень к Парнасу" (лат.); традиционное название школьных пособий по латинскому стихосложению в XVIII-XIX вв. 3) имение, имущество, деньги (лат.) 4) скот, скотина, животное (лат.) 5) здесь -- заранее, наперед (лат.) 6) уважение (лат.) 7) через посредство (лат.) 8) меткое выражение (фр.) 9) вполголоса (ит.) 10) шаловливая девочка (лат.) 11) ничего не оставил нетронутым и неизукрашенным (лат.) 12) человек средиземноморский (лат.) 13) скандальная хроника (фр.) 14) привязной аэростат (фр.) 15) что-нибудь всегда остается (лат.) Часть латинской фразы -- "Клевещи смело, всегда что-ни-будь да останется". 16) неприличные слова (лат.) 17) (деньги) не пахнут (лат.) 18) ничего не оставил нетронутым или неоскверненным (лат.) 19) засахаренный каштан (фр.) 20) по-английски (фр.) 21) быстро и возбужденно, с большим чувством (ит.); музыкальные термины. 22) смоковница, посвященная Румине, богине вскармливания новорожденных грудью (лат.) 23) Синьора страдает (ит.) 24) свинцовый австр (лат.) 25) Главное -- степень усердия, господа (фр.) 26) непентинская влага (лат.) 27) нимфа (лат.) 28) польский колтун (лат.) 29) Избавительница (лат.) 30) кожная язва (фр.) 31) Святая Затычка (ит.) 32) слабенькое винцо (ит.) 33) полностью, целиком (лат.) 34) здесь -- невмешательство (фр.) 35) не повреждая чрезмерно (лат.) 36) развязка, исход дела (фр.) 37) крепдешин (фр.) 38) приготовленная в кастрюльке (фр.) 39) я свидетельствую (фр.) 40) герцогская пушка (ит.) 41) лангуста (ит.) 42) тем более, еще в больше мере (лат.) 43) да почиет (лат.) 44) ужасный ребенок (фр.), говорится обыкновенно о человеке, который норовит резать правду-матку, смущая окружающих. 45) иллюстрация, также -- знаменитость, слава, известность (фр.) 46) совсем спятил (фр.) 47) гербовая бумага (ит.) 48) помеха, препятствие (фр.) 49) вялое рвение (лат.) 50) гром, грохот (фр.) 51) рукопашная схватка, свалка, драка (фр.) 52) против (лат.) 53) от моего имени (фр.) 54) следует выслушать и противную сторону (лат.) 55) ничего, никакого (лат.) 56) сооруженная в 1828 г. триумфальная арка в Лондоне 57) первейший знаток (лат.) 58) с любовью (лат.) 59) зеленый горошек (фр.) 60) кутила (фр.) 61) он же (фр.) 62) намерение возвратиться (лат.) 63) вещественные доказательства (фр.) 64) доверчивых (лат.) 65) так называемой (фр.) 66) одиночный танец (фр.) 67) жаркое (ит.) 68) Мир вам (лат.) 69) лакомый кусочек, придерживаемый напоследок (фр.) 70) в пустоте (лат.)