рищ, - грустно сказало отдельное лицо. -  Лучше  я  вам  еще
один телефончик поставлю.
     - А может, все-таки лучше репрессии?
     - Нет, лучше телефончик.
     От Оловянского отвернулись даже знакомые. А критические кондоры перешли
на бреющий полет и полосовали его длиннющими и злющими статьями.
     И уж где-то на диспуте Оловянского стали добивать в порядке регламента:
докладчику на побиение автора камнями и цитатами -  полчаса,  выступающим  в
прениях на осыпание  автора  мусором  и  утильсырьем  -  по  пяти  минут  на
человека.
     Начинался перегиб.


     Что же после этого, товарищи, мы условно назовем славой?
     Не будем, товарищи, преувеличивать. Славой, товарищи, мы назовем яркую,
так сказать, заплату на  ветхом  рубище  певца,  товарищи.  Не  больше.  Так
сказал, так сказать, Пушкин. И это все о славе. Не будем преувеличивать.

        1933


     Головой упираясь  в  солнце.  -  Впервые  опубликован  в  "Литературной
газете", 1933, э 3, 17 января, под рубрикой  "Уголок  изящной  словесности".
Подпись: Холодный философ.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.


        ЧЕЛОВЕК С ГУСЕМ

     Один  гражданин  пожелал  купить  электрическую  лампочку.  В  магазине
лампочки были, но все не те - в пятьдесят, двадцать пять и  даже  пятнадцать
свечей. А гражданин обязательно хотел сто свечей. Такая это была капризная и
утонченная натура.
     Казалось бы, происшествие ничем  не  замечательное.  Но  надо  же  было
случиться тому, что опечаленный гражданин  столкнулся  на  улице  со  старым
своим другом.
     Друг был рыжий, веселый,  напудренный  и  держал  под  мышкой  большого
битого гуся.
     (Здесь  опускается  описание  довольно  продолжительных  приветствий  и
объятий, во время которых гусь несколько раз падал на тротуар, а рыжий  живо
поднимал его за лиловатую мерзлую ножку.)
     -  Да,  Миша!  -  воскликнул  вдруг  гражданин.  -  Где  можно   купить
стосвечовую лампочку?
     - Нигде, конечно, - загадочно ответил рыжий.
     - Что же мне делать?
     - Очень просто. Достать по блату.
     Неудачливый покупатель не  понял  своего  веселого  друга.  Он  впервые
слышал такое странное выражение. Задумчиво он повторил его вслух и долго  бы
еще растерянно топтался посреди тротуара, мешая пешеходному  движению,  если
бы рыжий не набросился на него, размахивая гусем:
     - Чего ты не можешь понять? Да, по блату! Не слышал?
     И, многократно повторяя это неизящное воровское слово, Миша пихал  гуся
под нос другу. Друг отгибал голову назад и испуганно закрывал глаза.
     - Вот! - возбужденно вскричал рыжий. - Этого гуся я получил  по  блату.
За тридцать копеек. Одного жиру тут на пятьдесят рублей.  А  пальто?  Видел?
Инснабовское маренго. Двенадцать рублей. Одна подкладка теперь на  базаре...
Да ты погоди...
     Он положил гуся на землю и, не сводя с него  глаз,  расстегнул  пальто,
чтобы показать костюм. Костюм  действительно  был  неплохой.  Такие  костюмы
снятся пижонам в длинные зимние ночи.
     - Сколько, по-твоему, стоит?
     - Рублей шестьсот? - нетвердо сказал искатель лампочки.
     - А двадцать два дуба не хочешь? Шито по фигурке. Мировой блат!
     Это слово, которое скрытно жила в малинах и употреблялось исключительно
в  интимных  беседах  между  ширмачами  и  скупщиками  краденого  (каинами),
выскочило наружу. А рыжий веселый друг все подпрыгивал и радовался.  Наконец
он наклонился к уху собеседника и, оглянувшись, зашептал:
     - Надо понимать. Блат - великая вещь.
     Искатель лампочки тоже оглянулся. Но он уже вошел во вкус нового  слова
и застенчиво спросил:
     - Что же это все-таки значит... по блату?
     - По блату - это по знакомству. Тебе нужна лампочка?  Сейчас...  Кто  у
меня есть по электричеству? Ах, жалко.  Бешенский  в  отпуску.  Но,  знаешь,
все-таки пойдем. Может, что-нибудь достанем.
     К вечеру искатель стосвечовой  лампочки  вернулся  домой.  Двусмысленно
улыбаясь, он поставил на стол черный  экспортный  патефон  и  восьмидюймовую
банку с медом. Веселый друг оказался прав.  Бешенский  еще  не  вернулся.  К
счастью, на улице встретился директор объединения "Мембрана", и  беспокойный
Миша сразу выпросил у него записку на патефон  по  сверхтвердой  цене  и  со
скидкой в тридцать процентов, так что почти ничего платить не пришлось.  Что
же касается банки с медом, то отчаянный друг с такой ловкостью  выхватил  ее
из  какого-то ГОРТа {1}, что искатель лампочки даже не успел заметить, какой
это был ГОРТ.
     Весь вечер он ел мед и слушал пластинки. И в диких выкриках гомэцовской
хоровой капеллы чудилась ему дивная,  почти  сказочная  жизнь,  по  каким-то
чужим броням, почему-то  вне  всяких  очередей  и  даже  с  правом  посылать
семейные телеграммы с надписью "посевная".
     Утром, на свежую голову, он стал вспоминать  и  записывать  в  книжечку
фамилии и телефоны своих знакомых. Оказалось, что  многие  полезны,  из  них
особенно:
     кассиров железнодорожных - 1,
     привратников ЗРК {2} - 3,
     хозяйственников - 2,
     управляющих финансовыми секторами - 1,
     председателей РЖСКТ - 1.
     А он, дурак, с иными пил чай, с другими играл в карты и даже в фанты, с
третьими жил в одной квартире, приглашал их на вечеринки и сам бывал  у  них
на вечеринках - и  никогда  ни  о  чем  их  не  просил.  Это  было  какое-то
непонятное затмение.
     Теперь ясно, что надо делать. Надо просить!
     Просить все: бесплатный билет  в  Сочи,  свинобобы  по  твердым  ценам,
письменный  стол  за  счет  какого-нибудь  учреждения,  скидку  на   что-то,
преимущества в чем-то, одним словом - все.
     Через год человек, искавший когда-то лампочку, оглянулся на  пройденный
путь. Это был путь человека с вечно протянутой за подаянием рукой.
     Теперь он часто без дела разъезжал в поездах, занимая мягкие  места,  а
на пароходах его иной раз даже даром кормили.
     Среди пассажиров по томному блеску глаз и по умению держать проводников
в страхе он узнавал тех, кто тоже устраивался по блату.
     Если эти люди ехали с женами, то чудилось, что  даже  женились  они  по
протекции, по чьей-то записочке, вне всякой очереди,  -  такие  у  них  были
подруги, отборные, экспортные, лучше, чем у других.
     И когда они переговариваются между собой, кажется, что они  беспрерывно
твердят некое загадочное спряжение:
     я - тебе,
     ты - мне,
     он, она, оно - мне, тебе, ему,
     мы - вам,
     вы - нам,
     они, оне - нам, вам, им.
     Теперь понятно выражение "по  блату".  Просто  оно  оказалось  наиболее
точно  обозначающим  бурную  деятельность   некоторого   количества   людей,
думающих, что если они и не ангелы, то уж во всяком случае хорошие ребята  и
крепкие парни.
     Но их выдает уже самое выражение "по блату". Оно вышло, как бы сказать,
из  официально  воровского  мира  и  пришло  в  мир   воров   неофициальных,
растаскивающих советское имущество по карманам толстовок, по плетенкам.  Это
еще   более   предприимчивые   и   наглые    расхитители    социалистической
собственности, чем те, кто ночью где-нибудь  на  товарном  дворе  взламывают
вагоны, за что и судятся по соответствующей статье.
     Тут есть все, предусмотренное уголовным кодексом: и гортовская кража со
взломом по записке, и строительный бандитизм по протекции, и похищение чужой
квартиры среди бела дня и вне всякой очереди.
     Рыжие молодцы не всегда ходят с битым гусем под мышкой.
     Иногда  они  хватают  чужие  вагоны  с  алебастром   или   мандаринами,
морожеными судаками или табуретками. Они рвут. Оказывается, им все нужно.
     - Сегодня отхватил пять тысяч штук кирпича! Мировой блат! По твердой. А
на рынке, знаете, сколько?.. Пусть полежит. Когда-нибудь пригодится. Мы  тут
наметили года через два начать строить авгиевы коттеджи.
     И наверно же у нас есть домики, выстроенные  по  блату,  против  плана,
вопреки  прямому  запрещению  государственных  органов,  выстроенные  только
потому, что какой-то  очень  энергичный  человек  обманным  путем,  в  ущерб
государству, в ущерб новому  жилью  для  рабочих,  ученых  или  специалистов
вырвал где-то все элементы своего гнездышка: и цемент, и крышу, и унитазы, и
рамы, и паркет, и газовые плиты, и драгоценный телефонный кабель. Вырвал  из
плана, смешал карты, спутал работу, сломал чьи-то чудные  начинания,  проник
микробом в чистый и сильный советский организм.
     Товарищи, еще одна важная новость! Но помните - это секрет!  Никому  ни
слова!
     Тише!
     У нас есть писатели по блату! (Немного, но есть.)
     Композиторы по блату! (Бывают.)
     Художники
     Поэты по блату.
     Драматурги (Имеется некоторый процент.)
     Кинорежиссеры
     Это тонкая штука. И это очень сложная  штука.  В  искусстве  все  очень
сложно. И это большое искусство - проскочить в  литературу  или  музыку  без
очереди.
     Все  эти  люди  -  и  веселый  приобретатель  с  протянутой  рукой,   и
строительный разбойник, с кистенем в руках отбивающий магнитогорский вагон с
пиленым лесом, и идеологический карманник  с  чужой  славой  на  озабоченном
челе, - все эти "ятебетымне" думают, что но блату можно сделать все, что нет
такого барьера, который нельзя было бы взять с помощью семейственности,  что
по блату, по записке можно примазаться и к социалистическому  строительству.
Но это им не удастся. Столь любимый ими "блат" приведет их  в  те  же  самые
камеры, откуда вышло это воровское, циничное, антисоветское выражение.

        1933


     1 ГОРТ - городской отдел распределения товаров.
     2 ЗРК - закрытый рабочий кооператив.
     Человек с гусем. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1933,  э  18,
18 января.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.
     В Центральном государственном архиве литературы  и  искусства  хранится
рукопись этого фельетона  под  первоначальным  названием  "Жизнь  по  блату"
(ЦГАЛИ, 1821, 58).


        ЛИСТОК ИЗ АЛЬБОМА

     Теперь уже окончательно выяснилось, что юмор - это не ведущий жанр. Так
что можно наконец  поговорить  серьезно,  величаво.  Кстати,  давно  хочется
застегнуться на все пуговицы и создать что-нибудь нетленное.
     Не сразу, конечно.
     Здесь  покуда  приводятся  только  черновые  записи,  суждения,  слова,
подхваченные на лету, некоторым образом еще не отшлифованные алмазы.


     Самый страшный персонаж в плохой современной пьесе - это так называемый
пожилой рабочий.
     Зрители трепеща ждут его появления. И вот он выходит на сцену.  И  вот,
под громовой кашель публики, начинает вырисовываться его характер.
     О, это сложная фигура, рядом с которой шекспировский венецианский купец
кажется неизящной провинциальной схемой.
     Разумеется, пожилой рабочий уж не молод  (56  лет).  Обязательно  носит
сапоги на высоких скороходовских  каблучках.  Разумеется,  на  нем  стальные
калининские очки, сатиновая косоворотка  под  пиджаком,  и  усы,  о  которых
прейскуранты  театральных  парикмахерских  сообщают  кратко  и  нагло:  "Усы
колхозные - 80 коп."
     Пожилой рабочий всегда и неукоснительно Зовется по имени-отчеству: Иван
Тимофеевич, Кузьма Егорыч, Василий Фомич.
     Пожилой  рабочий  -  беспартийный,   но   обладает   сверхъестественным
классовым чутьем, хотя до некоторой  степени  находится  в  тисках  прошлого
(икону сбрасывает со стены только в третьем действии). Как правило,  пожилой
рабочий обожает свой станок. Пожилой рабочий  часто  ворчит  и  жалуется  на
кооперацию, но этим он никого не обманет  -  под  грубой  оболочкой  ворчуна
скрывается верное сердце.
     Никаких отступлений от этого художественного образа драматурги себе  не
позволяют. И едва только под огнем рампы сверкнут стальные очки  пожилого  -
суфлер спокойно может идти из своей пыльной будки в буфет,  -  публика  сама
подскажет Кузьме Егорычу его реплику, если он ее забудет.
     Таков  старожил  советской  сцены,  чудно  вычерченный  в  литературных
канцеляриях.


     - Все хотят писать пьесу на конкурс.
     - А как писать?
     - Ну, это просто. Чтобы было значительно и в трех актах.
     - И подымут на щит?
     - Могут поднять.
     - Интересно, должно быть, на щите, а?
     - О-о-о!
     - Завидую Шолохову.
     - А вы напишите хороший роман, вас тоже подымут на щит.
     - Что роман! Вы сначала подымите, а я потом напишу,
     - Вы, однако, не глупый.
     - О, я далеко  не  глупый.  Там  и  буду  писать.  На  щите.  Свободно,
просторно, никто не мешает.
     Почему население так не любит критиков? Надо полагать, причины есть. Не
стоит об этом распространяться.
     Но во всяком деле, даже в таком интересном, как травля  критиков,  надо
сохранять меру, такт, наконец профсоюзную дисциплину.
     Между тем с недавнего времени; в  этой  области  наблюдается  известное
излишество, граничащее с заезжательством, заушательством и заштукатуриваньем
собственных недочетов, коих, ох, как много, наряду с достижениями.  Завелись
грубые чикагские манеры, какой-то такой аль-капонизм  в  действии,  начались
похищения среди бела дня.
     Стоит критику неблагоприятно отозваться то ли о выставке картин, то  ли
о новой пьесе, как заинтересованная сторона увозит его к себе на заседание и
там начинает пытать повесткой дня:
     1. О подлом, хамском, мерзком, дерзком выпаде критика N.
     2. Дача отпора указанной газетно-журнальной шавке N.
     3. Разное.
     И сидит бедная шавка среди разъяренных творцов, с ужасом ожидая  пункта
третьего. Он не ждет добра от "разного". По этому  пункту  критику  забивают
под ногти резолюции и канцелярские скрепки,  вымогая  у  него  отречение  от
рецензии.
     Травля критиков - дело, конечно, безумно увлекательное, но  нельзя  же,
товарищи, такое Чикаго.


     - Слушайте, где здесь подымают на щит?
     - Кажется, в двенадцатой комнате.
     - Да нет, я там был. Насилу вырвался. Там приносят в жертву.
     - Тогда обратитесь в девятую.
     - А там очередь. На три года хватит. Нельзя  ли  как-нибудь  сбоку,  по
блату? Я могу представить удостоверение о болезни.
     - Нет, на щит по блату не подымают.
     - Черт знает что! Безобразие!


     Жил на свете автор. Был он молод, неизвестен, но дьявольски опытен. Вот
он и написал пьесу в семи картинах с прологом, под названием "Первые этажи".
     Пролог неинтересен, семь картин тоже не разгорячают  воображение  (мол.
инж., изобр., лесопил., комбайн, но вылаз,  клас.  враг.,  порт.  маш.  Раб.
выдв., встречи, пл. Варьянт.  невозможн.).  Отдыхает  глаз  лишь  на  списке
действующих лиц.
     "Парфил - раскулаченный. Вредитель под маской ударника".
     "Силантий - недавно из деревни".
     Здесь зал уже может  подхватывать  рифму.  Поскольку  наивный  Силантий
недавно из деревни,  он...  Ну,  угадайте!  И  зал  гремит  ликующим  хором:
"Находится под сильным влиянием Парфила".
     Но вот новинка драматургической техники.
     "Профорганизатор. Одутловат".
     Что такое? Почему  он  одутловат?  Это  неспроста.  Молодой  специалист
Соколов,  тот,  например,  не  одутловат.  Напротив,  он  "энтузиаст".   Так
написано. Уборщица  Власьевна  тоже  не  одутловата,  хотя  "старушка  очень
уважает директора. Пуглива". И тут нет никаких горизонтов.  Все  уборщицы  -
старушки, все пугливы. Профессор Горбунов - "близорук".  Тоже  все  понятно.
Работник умственного труда. Испортил зрение за учебой.  В  общем  -  все  по
Бомарше и Мольеру. Один только профорганизатор  мучит,  волнует,  заставляет
сердце тревожно биться. Почему он одутловат?
     Добираешься до первой его реплики:
     "Профорганизатор... Десять минут на шамовку, остальные на храпака..."
     Так вот оно как! Он одутловат  потому,  что  любит  спать!  Это  сатира
(знаете - "местком спит").
     Здесь автор подымается до высот подлинной сатиры, заостряя свое  оружие
против бездеятельной профорганизации.
     Кончаются "Первые этажи" оптимистической ремаркой:
     "Машина  начинает  сильнее  грохотать".  Будто  бы   она   недостаточно
грохотала в течение всех семи картин! Ах, как грустно!
     Издал книгу ГИХЛ. Тираж - 6000, чтобы поосновательней  насытить  рынок.
Подписана к печати 19 авг. 1932 года. Кого же вы найдете в  ГИХЛе  в  чудном
отпускном августе месяце? Безусловно, подписывал книгу к печати дворник дома
э 10 по Никольской улице. А не то какая-нибудь гихловская  Власьевна  (очень
уважает пьесы с машинной идеологией. Пуглива).
     Ужасно грустно!


     - Прохожу мимо оргкомитета, слышу какой-то бранный звон.  Заглядываю  в
окно, прямо сердце дрогнуло. Подымают на щит Новикова-Прибоя. До чего  стало
завидно.
     - Почему завидно?
     - А за что  его  подымать?  Никогда  не  высказывается,  в  прениях  не
выступает, в анкетах участвует недостаточно регулярно. Так... Написал что-то
морское.
     - И вы напишите морское.
     - Я морского не знаю.
     - Ну, сухопутное что-нибудь напишите.
     - Сухопутное у меня не выходит, как-то не рождается.
     - Что ж вы хотите?
     - Хочу на щит. Честное слово, буду жаловаться. У меня все  права.  Если
уж кто щитовик, то это я. Ни одного заседания не  пропустил.  Одному  Цвейгу
написал триста писем. Наконец, только  недавно  публично  отрекся  от  своей
мещанской  сущности.  Подымите  меня!  Слышите!  Я   категорически   требую.
Подымите!
     - Что же я могу сделать!  Напишите  все-таки  что-нибудь!  Кроме  того,
сегодня вообще неподъемный день.  Приходите  после  съезда.  И  не  забудьте
захватить с собой рукопись, где в художественной форме изобража...
     - Вот это самое "изобража" у меня и не изобража...


     Очень приятно поговорить серьезно, застегнувшись на все пуговицы.

        1933


     Листок из альбома. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1933,
э 14, 23 марта, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись: Холодный
философ. Фельетон  не  переиздавался,  Печатается  по  тексту  "Литературной
газеты".
     Настоящий  фельетон  намеренно  стилизован  авторами  под  разрозненные
листки из альбома  с  той  целью,  чтобы  полнее  охватить  сумму  вопросов,
поднятых в материалах II  пленума  оргкомитета  Союза  советских  писателей.
Пленум состоялся 12-19 февраля  1933  года.  Фельетон  "Листок  из  альбома"
представляет собой отклик на итоги этого пленума, еще одну попытку сатириков
включиться в большой разговор "о методах  ведения  советского  литературного
хозяйства".


        НЕОБЫКНОВЕННЫЕ СТРАДАНИЯ ДИРЕКТОРА ЗАВОДА

     Просматривая   утреннюю   почту,   директор   Горьковского   автозавода
натолкнулся на письмо, полное оптимизма.
     "Дорогие  товарищи,  -  читал  он.  -  Для   большевиков   нет   ничего
невозможного, и вот мы решили своим рабочим коллективом в  сезон  1933  года
выработать сверх плана 10 тонн арбузного цуката не дороже 4 рублей 50 копеек
за килограмм, являющегося в  нашей  кондитерской  промышленности  прекрасным
предметом ширпотреба..."
     - Что это такое? Иван Васильевич, зачем вы мне это дали?  При  чем  тут
наш завод? Это, наверно, адресовано в  какой-нибудь  верховный  кондитерский
трест. Давайте следующее письмо.
     "Наша республика - бывшая царская колония... При царизме в Дагестане не
было ни одного исследовательского учреждения, теперь - десятки..."
     - Хорошо, а при чем тут мы?
     "Конкретной задачей нашей Дербентской опытной станции по виноградарству
и овощам является  доведение  дешевого  и  хорошего  качества  винограда  до
рабочего стола..."
     - Иван Васильевич, что вы со мной делаете? Я  же  не  против  доведения
винограда до стола. Пусть производят свои головокружительные опыты. Но какое
это имеет отношение к производству автомобилей?
     - Вы прочтите до конца. Там дальше есть и про автомобили.
     - Где?
     - А вот: "...Дагестан по богатству природных условий может быть  назван
советской Калифорнией..."
     - Это какая-то глупая география!
     - Они всегда начинают  с  географии.  Вы  слушайте:  "...Огромным  злом
является малярия. Единственное спасение от  малярии  -  это  выехать  ночью,
когда появляется комар, из малярийной местности в город, где больше  принято
профилактических мер..." Видите? Мы уже дошли. Вые-хать! А на  чем  выехать?
На извозчике от быстроходного комара не убежишь. Нужен автомобиль.
     - Да, но ведь с малярией борются другими средствами.  Что-то  я  помню,
хинизация, нефтевание водоемов...
     - Теперь это уже отменено. Директор станции товарищ  Улусский  считает,
что от малярии можно спастись только на автомобиле. Понимаете?
     - Не понимаю.
     - А между тем все очень просто. Они предлагают нам, хотят, так сказать,
довести до нашего стола один вагон ранней капусты, один вагон ранних томатов
и один вагон винограда и взамен просят один автомобиль.
     - Знаете что, - мрачно  сказал  директор,  -  доведите  это  письмо  до
мусорной корзинки.
     В кабинет вошел курьер и, странно улыбаясь, поставил  на  стол  тяжелый
ящик.
     - Цукаты, - сообщил секретарь кратко.
     - Какие цукаты?
     - Арбузные. Вы же только  что  читали:  являются  прекрасным  предметом
ширпотреба. Где первое письмо? Вот видите: "Посылая одновременно вам образцы
нашей продукции, просим обсудить наше предложение". А предложение вы знаете.
Они - Дубовской  арбузопаточный  завод-совхоз  -  нам  десять  тонн  чудного
цуката, этого роскошного ширпотреба, а мы мм... шесть автомобилей.
     Через час начался прием посетителей.
     В дверях сразу же застряли три человека: двое штатских  и  третий  тоже
штатский, но с морским уклоном в одежде. На нем был черный пиджак с золотыми
торговыми пуговицами.  Произошла  короткая  схватка,  в  результате  которой
усеянный пуговицами морской волк был отброшен в переднюю, и перед директором
предстали двое просто  штатских.  Они  были  возбуждены  борьбой  и  начали,
задыхаясь:
     - Мы из Ленинграда, - сказал первый штатский.
     - От Государственного оптико-механического завода, - сообщил второй.
     - Это товарищ Дубно, помощник директора, - представил первый.
     - Вот товарищ Цветков, секретарь комитета ВЛКСМ, - представил второй.
     - Мы вам  два  звуковых  киноаппарата  последней  конструкции  инженера
Шорина для культурного обслуживания рабочих и ИТР, - начал первый.
     - А вы нам два автомобильчика, - закончил второй.
     - Уходите, - кротко сказал директор.
     - Нас прислал треугольник.
     - Все равно уходите.
     - А автомобильчики?
     - Я вам покажу автомобильчики! Знаете что? Поезд  в  Ленинград  отходит
ровно в восемь. Не опоздайте.
     На пороге кабинета сверкнули золотые пуговицы.
     - Я - Гнушевич, - сказал вошедший.
     - Что?
     -  Гну-ше-вич.  Из  Черноморского  управления  кораблевождения.  Нашему
управлению кораблевождения стало известно, что  ваш  комсостав  страдает  от
отсутствия часов. И вот  управление  кораблевождения  считает  своим  долгом
моряков, хранящих славные традиции управления и кораблевождения,  обеспечить
весь автозаводской комсостав  импортными  хронометрическими  часами  системы
Буре. Управление кораблевождения...
     - Подождите, у меня головокружение.
     - Управление кораблевождения...
     - Что вам надо?
     - Три машины, - застенчиво прошептал Гнушевич, - три крохотных машинки.
Они у вас так здорово получаются.
     Директор поднялся и исторг из груди глухой звук, что-то  среднее  между
"брысь" и "пошел ты со своими машинками, знаешь куда!"
     - Спокойно, - сказал Гнушевич, выбегая из кабинета, - я не спешу.
     На производственном совещании директора постиг  новый  удар.  Во  время
рассмотрения вопроса о работе малого конвейера в  комнату  ворвался  молодой
энтузиаст из завкома. Щеки его пылали. В руке он держал письмо.
     - Товарищи, необыкновенно приятное известие!  Севастопольский  институт
физических  методов  лечения  хочет  изучить  наши  организмы.  Да,  да.  Он
проявляет  исключительный  интерес  к  исследованию  физического   состояния
рабочих автомобильного производства. Так они пишут.  Именно  автомобильного.
Они   хотят   установить   систематическое   наблюдение   за    изменениями,
происходящими в организмах наших ударников. Ура! И вы  знаете,  они  отводят
нам у себя в санатории пять постоянных коек. Совершенно бесплатно! Ура!
     - А автомобили они просят?
     - Нет.
     - А ты посмотри хорошенько там, внизу...
     - Да, просят, - пробормотал энтузиаст. - Две штуки.
     - Нас не любят бескорыстно, - промолвил директор со слезами на  глазах,
- нас любят только по расчету.
     Когда он проходил по коридору, к нему подошел неизвестный гражданин  и,
таинственно шевеля усами, спросил:
     - Вам не треба ширпотреба?
     Директор молча пихнул его локтем и прошел дальше.
     Он уже  садился  в  автомобиль,  чтобы  ехать  домой,  как  ему  подали
телеграмму и маленький розовый конвертик. Телеграмма была такая:
     "Вперед  светлому  будущему  шлите  одну  машину   расчет   возможности
пятьдесят процентов продуктами Алма-Ата Райпартком".
     Директор уронил телеграмму и бессильно повалился на сиденье автомобиля.
Только через несколько минут он вспомнил про конвертик.  Там  была  записка.
Она благоухала.
     "Я люблю вас. Вы такой интересный, непохожий на других директоров. Буду
ждать у почтамта в шесть часов. В зубах у меня будет красная роза.  Придете?
Приходите! Ваша Женевьева".
     А было как раз шесть часов. А путь как раз пролегал  мимо  почтамта.  А
чужая душа - потемки. А сердце - не камень. А директора  -  тоже  люди.  Так
устаешь от бездушного отношения. И мы же, в общем, не монахи,  так  сказать,
не игумены. А тут, кстати, весна, и вскрываются реки, и гремит лед,  и  дует
какой-то бешеный ветер. И директор попросил остановиться у почтамта.
     На ступеньках почтамта с красной бумажной розой в  перламутровых  зубах
стоял Гнушевич.
     Уносясь в пепельную весеннюю даль, директор  долго  еще  слышал  позади
топот и страстные крики:
     -  П-с-с-с-т!  Подождите!  Полное   великих   традиций   управления   и
кораблевождения, наше управление кораблевождения...
     "И я поверил, - думал директор в тоске. -  Тоже.  Ария  Хозе  из  оперы
Бизе. Так мне и надо".
     Вечер  прошел  сравнительно  спокойно.  Одна   из   фабрик   Москвошвея
дозналась, что рабочие и ИТР автозавода сильно "обносились",  и  по  доброте
душевной предлагала шефство, - конечно, не даром, а, так  сказать,  в  обмен
на... Кроме того,  на  кухне  поймали  представителя  Сормовской  судоверфи,
который за автомобиль предлагал буксирный пароход. Только и всего.
     Зато в два часа ночи в директорской спальне со звоном вылетела рама,  и
на подоконнике контражуром обрисовалась фигура человека.
     Директор выхватил из-под подушки револьвер.
     - Не надо, - сказала фигура. - Не стреляйте в меня. Выслушайте  сначала
стихи. Я член горкома писателей.
     И он закаркал, как радио в час "рабочего отдыха":
     Шуми, шуми, железный конь.
     Пылай в конвейере, огонь!
     Лети, мотор, в час по сто миль...
     - Я вижу, вам автомобиль? - спросил директор, невольно впадая в  размер
стиха.
     - Да, - удивился поэт. - А что?
     - Стреляю, - чопорно ответил директор.
     - А вот не надо! - сказал служитель муз, поспешно выпрыгивая на улицу.
     Наутро директора посетил кошмар. Привиделись ему тридцать три  пожарных
и  с  ними  дядька-брандмайор.  Они  покачивали  медными  касками  и   несли
совершенную уже чушь:
     - Вы нам автомобильчик вне плана, а мы вам пожарчики будем  тушить  вне
плана, вне всякой очереди!
     К директору вызвали врача.
     - Что с вами такое? - спросил врач.
     - Да понимаете, - заволновался директор, - каждый выпущенный автомобиль
распределяется в строго централизованном, плановом порядке... А  тут  всякие
типы...
     - Не волнуйтесь... А ну-ка вдохните... Так... Теперь выдохните.
     - Неужели они никак не  могут  вбить  себе  в  голову,  что  автомобили
направляются  в  первую   очередь   туда,   где   этого   требуют   интересы
социалистического хозяйства?..
     - Нервочки, нервочкй... Дайте-ка пульс... Вот у нас, у  врачей,  то  же
самое. Ходишь от больного к больному. Устаешь...
     - Ведь это  же  чистая  цеховщина,  прикрываемая  громкими  словами  об
энтузиастах...
     - Спокойней, спокойней. Покажите язык. Вот и я говорю, устаешь от  этой
ходьбы по больным. Если б вы мне автомобильчик, я бы  вам...  не  закрывайте
рот!.. Двухмесячный отпуск вне планчика. А?
     - Знаете, доктор, - сурово сказал больной, - вас надо лечить.


     Мы приносим глубочайшие извинения директору Горьковского автозавода  за
то, что сделали его невольным участником этой правдивой истории,  украшенной
лирическими авторскими отступлениями. Мы также выражаем  всем  руководителям
завода  свое  сочувствие,  так  как  в  связи  с  выпуском  легковых   машин
предложения африканского товарообмена  (мы  вам  бусы,  а  вы  нам  слоновую
кость), конечно, усилятся, если только не будут приняты свирепые меры.
     Дорогой товарищ директор! Вы как выдающийся хозяйственник,  разумеется,
поймете, что мы своим могучим талантом, так сказать, бичом сатиры, могли  бы
дать  по  рукам  зарвавшимся  товарообменщикам,  если,  конечно...  Вы  сами
понимаете, как трудно приходится авторам. Ходишь  по  редакциям,  устаешь...
Кроме того, нас двое... Но мы не просим два. Один! Один автомобильчик  сверх
плана. А? Мы вам фельетончик, а вы нам автомобильчик. Вот чудно было бы! А?

        1933


     Необыкновенные страдания директора  завода.  -  Впервые  опубликован  в
газете "Правда", 1933, э 84, 26 марта.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.
     В Центральном государственном архиве литературы  и  искусства  хранится
копия заключения Военного прокурора морских сил Черного моря, направленная в
редакцию "Правды", в связи с  выяснением  фактов,  приведенных  в  фельетоне
(ЦГАЛИ, 1821, 11).


        ЧАША ВЕСЕЛЬЯ

                                  И жить торопятся, и чествовать спешат.

                                  Стишок

     Для того чтобы построить себе юбилей, достаточно сильно этого пожелать.
Хорошо еще иметь произведения, романы, опусы.  Но  можно  без  них.  Не  это
главное. Главное - крепко захотеть.
     Это так естественно. Проходят годы,  выходят  книги.  Хочется,  как  бы
сказать, оглянуться на пройденный путь, объясниться с  читателем,  поплакать
немного над молодостью, каковая прошла в неизмеримых  трудах.  И  вся  жизнь
прошла, отдана без остатка, и хочется узнать, в хорошие ли руки она  попала.
Вот оправдание юбилея. Здесь все естественно, понятно, справедливо.
     А если всего этого не было (трудов и годов),  тогда  достаточно  только
сильно захотеть. И юбилей будет, образуется. Люди, в  общем,  не  звери,  не
обидят. И телеграммы пришлют, какие надо  ("Прикованный  постели  обнимаю  и
шлю..."), и зал наймут, какой полагается, и отметят все, что вам нужно.
     Тяжко стало от юбилеев. Малость перехватили. Переполнили чашу  веселья.
Вовлекли в  юбилейную  работу  слишком  широкие  массы  юбиляров.  И  теперь
разволновавшегося писателя трудно водворить в обычные рамки.
     Соответствующие  учреждения   переполнены   неукротимыми   соискателями
юбилярства.
     - Здравствуйте. Я писатель.
     - Ага.
     - Вот все пишу, знаете.
     - Ага!
     - Создаю разные художественные произведения.
     - Да?
     - Вот, вот. Увидишь, знаете, что-нибудь значительное,  ну  и,  конечно,
отобразишь. Не удержишься.
     - Ага!
     - И так, знаете, привык, что уже не могу. Все  время  создаю,  вот  уже
сколько лет.
     - А-а!
     - А время летит. Двадцать лет творчества - не шутка. Все-таки - дата.
     - Да.
     - Хотелось бы, знаете, получить  какой-нибудь  толчок,  стимул,  а  то,
знаете, вдохновения уже нет в достаточном количестве.
     - Да?
     - Такие-то дела.
     - Да-а-а!
     - Ну, побегу в  сектор  искусств,  оттуда  в  Наркомпрос,  а  оттуда  в
Литературную энциклопедию. Моя буква приближается. До свидания.
     - До свидания... Федор Иванович,  зачем  он  приходил?  Что-то  он  тут
бормотал, я ничего не понял.
     - Юбилей пришел просить.
     - А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть еще  кто-нибудь?
Пустите.
     - Здравствуйте. Ничего, что я к вам?
     - Пожалуйста. Вы писатель?
     - Да. Вот все пишу, знаете.
     - Создаете разные художественные произведения?
     - Так точно.
     - Отображаете?
     - Обязательно. Увижу - отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу.
     - А время летит?
     - Летит. Летит стрелой.
     - Двадцать лет занимаетесь творчеством?
     - Извините, только пятнадцать. Но все-таки дата, не правда ли?
     - Безусловно, дата. Но для юбиляра мало.
     - Мало?
     - Маловато.
     - А если включить службу в госучреждениях?
     - М-м-м...
     - Тогда можно натянуть и все восемнадцать.
     - Все-таки недостаточно.
     - Тогда простите. Я, конечно,  не  смею...  Но  так  хотелось  немножко
стимулироваться.
     - Да, каждому хочется. Ну,  до  свиданья.  Сектор  искусств  налево  по
коридору. Федор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть еще кто-нибудь?
     - Какой-то мальчик дожидается.
     - Пионер?
     - Нет, беспартийный.
     - Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришел?
     - Здравствуйте. Я писатель.
     - Как писатель? Сколько ж тебе лет?
     - Пятнадцать.
     - Что-то ты врешь, мальчик. Тебе не больше двенадцати.
     - Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А
вообще я старый, преклонный.
     - Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а?
     - Стрелой, дяденька.
     - Ну и что же?
     - Общественность беспокоится. Хочет дату  отметить.  Как-никак,  десять
лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже  помещение  подыскал  -  кино
"Чары".
     - Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж
ты начал писать? Пяти лет, что ли?
     - С четырех-с. Я - вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только  он  на
скрипке, а я в области пера, песни и мысли.
     - Ну, иди, иди к маме!
     - Мне к маме нельзя.  Я  на  нее  памфлет  написал.  Мне  юбилей  надо.
Устройте, дяденька!
     - Нельзя, мальчик, стыдно плакать.  Ты  уже  большой.  Федор  Иванович,
отведите его в ясли. Сколько там еще дожидается?
     - Два музыканта, шестнадцать актеров, восемьдесят один писа...
     -  Нет,  нет,  нет!  Не  могу   больше.   Пусть   обращаются   в   свои
домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи.
     Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали  бояться  не
злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства,
которые терпеливо домогаются  напечатания  своих  портретов,  биографических
справок, а  равно  перечня  заслуг  как  специфически  писательских,  так  и
общегражданских (верный  член  профсоюза,  поседевший  на  общих  собраниях,
пайщик кооператива,  неуемный  активист,  борец).  Некоторые  привозят  свои
бюсты,  отлитые  по  блату  из  передельного  чугуна.   В   редакции   бюсты
фотографируют, но стараются не печатать.
     Самый юбилей описан не будет. Кто  не  знает  этого  странного  обряда,
находящегося где-то посредине  между  гражданской  панихидой  и  свадьбой  в
интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр  человек  веселый,  вроде  Василия
Каменского,  и  факт  увенчания  его  лаврами,  ко  всеобщему  удовольствию,
превращает в  здоровую  шутку.  А  некоторые  принимают  юбилейный  разворот
всерьез, отчего и скучнеют на весь оставшийся  им  отрезок  жизни.  Отрезок,
надо сказать, не  маленький,  в  особенности  если  юбилей  устраивает  себе
вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и  то
это не рассказ, а вступительный взнос  в  горком  (иначе  не  приняли  бы  в
члены).
     Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если
нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения
произведениями, а юбилей юбилеем.
     Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько  обидный
характер  для  именинника.  Его  называют  незаметным  тружеником,  полезным
винтиком в большой машине, говорят, что в свое время он подавал надежды, что
не худо бы ему опять их подать, - вообще унижают  необыкновенно.  Но  юбиляр
этого сорта все стерпит. На худой конец не плохо  быть  и  винтиком.  Винтик
доволен.
     Юбилейные  зверства  продолжаются.  Чаша  веселья  "растет,  ширится  и
крепнет". Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский  бенефис  или
полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из  белого
металла братьев Фраже.
     Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры:
     - В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями.
     - Вам хорошо, романистам.  А  вот  мне,  автору  очерков,  дают  только
четверть бенефиса и ордер на калоши.
     Что, приятно будет?

        1933


     Чаша веселья. - Впервые опубликован в "Литературной  газете",  1933,  э
16, 5 апреля, под рубрикой "Уголок изящной словесности".  Подпись:  Холодный
философ.
     Печатается па тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.


        ЧЕСТНОЕ СЕРДЦЕ БОЛЕЛЬЩИКА

     Каждый хвалит тот вид спорта, которым он увлечен.
     Когда  теннисисту  предлагают  сыграть  в  волейбол,   он   высокомерно
улыбается и поправляет складку на своих белых штанах. Из этого  ясно  видно,
что  он  считает   волейбол   занятием   грубым,   вульгарным,   недостойным
выдержанного спортсмена из непроизводственной ячейки.
     Городошники возятся у  своих  квадратов,  бормочут  странные,  медвежьи
слова: "тыка" и "ляпа", мечут окованные медью дубины и в восторге бьют  себя
по плоским ляжкам. Вид у городошников совсем не спортивный.  Длинные  черные
штаны и развалистая походка делают  их  похожими  на  грубиянов-шкиперов  из
маленькой гавани. Они всем сердцем преданы городошническим идеям. Когда  они
видят теннисный корт, над которым летает легкий белый  мячик,  их  разбирает
смех. Можно ли, в самом деле, заниматься такими пустяками!
     Легкоатлет, делая прыжок с шестом, возносится на высоту третьего этажа,
и, конечно же, с такого птичьего полета и  теннис,  и  волейбол,  и  городки
кажутся ему занятиями пигмеев.
     Мастера гребного  дела  мчатся  по  реке  в  элегантной  восьмерке.  Их
подбородки прижаты к высоко поднятым голым  коленям,  легкие  вдыхают  самый
лучший из озонов - речной озон. И когда они смотрят на  берег,  где  в  пыли
бегут спринтеры, где толстяки,  обливаясь  потом,  подымают  двадцатипудовые
буферные тарелки на чугунных штангах, - они еще сильнее взмахивают веслами и
уносятся в голубую даль. Это люди воды - члены профсоюза и корсары в душе.
     И где-то за дачными заборами, положив  портфели  на  зеленые  скамейки,
люди  с  серьезными  бородками  стучат  крокетными  молотками,   выходят   в
"разбойники" и хватаются за сердце,  когда  полированный  шар  застревает  в
"масле". Эта игра умирает, но есть еще у нее свои  почитатели,  последние  и
беззаветные поборники крокетной мысли.
     Итак, каждый хвалит тот вид спорта, которым он увлечен.
     Но вот на большом травяном поле,  за  амфитеатрами  стадиона  "Динамо",
раздается  хватающий  за  душу,  томный  четырехзвучный  судейский  свисток,
возвещающий начало большого футбольного матча.
     И разом все преображается.
     Где ты, гордость теннисиста? Забыв про свои получемберленовские манеры,
про любимые белые штаны  с  неувядаемой  складкой,  теннисист  цепляется  за
поручни трамвая. В эту минуту он уже не теннисист, он -  барс.  Оказывается,
что под внешней оболочкой теннисиста бьется честное  футбольное  сердце.  Он
болельщик. Скорей же на трибуну, в гущу других болельщиков, в  гущу  громких
споров о достоинствах состязающихся команд!
     Что за толпа бежит по улице тяжелой пехотной рысью?  Это  поспешают  на
стадион бывшие ревнители  городошной  идеи.  И  на  брошенной  ими  площадке
сиротливо валяются богатырские дубины. Начхать  городошникам  на  городки  в
этот высокоторжественный день. Футбол! Только футбол!
     Толстяки, манипулировавшие буферными тарелками, подымают целые  трамваи
в стремлении попасть поскорее на трибуну. Они волокут за  собой  своих  жен,
объясняя им на ходу великую разницу между офсайтом и инсайтом.
     - Инсайт, понимаешь ты, бывает правый и  левый,  а  офсайт,  понимаешь,
бывает справедливый и несправедливый.
     А жене хочется в кино. Ей трудно усвоить эти тонкости. Но  футбол  свое
возьмет, и через час эта женщина будет кричать нечеловеческим голосом:
     - Неправильно! Судья мотает!
     И возможно даже, что это хрупкое создание вложит два пальца  в  розовый
ротик и издаст протестующий индейский свист.
     Вообще болельщики все до одного и всегда  считают,  что  судья  выносит
неправильные решения, что он нагло покровительствует одной из сторон  и  что
на поле происходят большие неполадки.
     Вот если бы судил он, болельщик, тогда все было бы хорошо.
     А на асфальтовой дороге к стадиону толпы все густеют. Вытаращив глаза и
награждая друг друга радостными пинками, бегут  мальчики,  самые  преданные,
самые верные приверженцы футбола.
     Из водных станций,  натягивая  на  ходу  штаны,  выбегают  пловцы.  Они
кидаются в автобус, как в воду, с  молниеносной  быстротой.  Ухватившись  за
потолочные кольца, они болтаются от автобусной тряски, и  долго  еще  на  их
ресницах висят чудные полновесные капли воды.
     Забыв английские услады  крокета,  возбужденно  подскакивают  на  своей
трибуне люди с серьезными бородками. Они плохо разбираются в футболе (не тот
возраст, да и молодость прошла за  преферансом  по  четверть  копейки),  но,
оказывается, они тоже не чужды веяниям эпохи, они тоже  волнуются  и  кричат
противными городскими голосами: "Корнер! Корнер!", в то время как корнера  в
помине нет, а судья назначает штрафной одиннадцатиметровый  удар.  Минута  -
страшная для просвещенного болельщика.
     Игра началась, и судья осторожно увертывается от  тяжелого  и  быстрого
полета мяча. Игроки скатываются то к одним воротам,  то  к  другим.  Вратари
нервно танцуют перед своими сетками.
     Трибуны живут полной жизнью.
     Уже вперед известно, по какой причине трибуны будут хохотать.
     Первым долгом мяч угодит в фотографа, и именно в то время, когда  он  с
кассетой в зубах будет подползать к воротам, чтобы  заснять  так  называемый
критический момент. Сраженный ударом, он упадет на спину и машинально снимет
пустое небо. Это бывает на каждом матче, и это действительно очень смешно.
     Затем несколько десятков тысяч человек засмеются потому,  что  на  поле
внезапно выбежит собачка. Она несколько секунд носится перед мячом,  и  (вот
ужас!) игра начинает нравиться даже ей. Она взволнованно и радостно лает  на
игроков и ложится на спину, чтобы ее приласкали. Но собачка получает свое. В
нее попадает мяч, и, перекувыркнувшись раз двадцать пять,  она  с  плачевным
лаем покидает поле.
     В третий раз трибуны смеются  над  волнениями  одного  суперболельщика.
Забыв все на свете, он подымается с места, кричит: "Ваня, сажай!"  -  и  так
как  Ваня  не  сажает,  а  мажет  и  мяч  ударяется  о  штангу   ворот,   то
суперболельщик начинает рыдать. Слезы текут по его широким щекам и капают  с
длинных усов. Ему не стыдно. Он слишком потрясен  поведением  мазуна,  чтобы
заметить, что на него со смехом смотрят двадцать тысяч человек.
     Наступают  последние  пятнадцать  минут  игры.   Напряжение   достигает
предела. По  воротам  бьют  беспрерывно  и  не  всегда  осмысленно.  Команды
предлагают бешеный темп. Трибуны кипят.
     Болельщики уже не хохочут, не плачут. Они не сводят глаз с мяча. В  это
время у них можно очистить карманы, снять с них  ботинки,  даже  брюки.  Они
ничего не заметят.
     Но вот очищающее влияние футбола! Ни один карманщик  не  потратит  этих
последних, потрясающих минут, чтобы предаться своему основному занятию.
     Может быть, он и пришел  специально  за  тем;  чтобы  залезть  в  чужой
карман, но игра увлекла, и он прозевал самые выгодные моменты,
     Футбольная трибуна примиряет нежного теннисиста с могучим городошником,
пловцы жмутся к тяжелоатлетам, всеми овладевает футбольный дух единства.
     Что же касается людей,  не  занимающихся  специально  физкультурой,  то
посещение футбольных матчей до невероятности укрепляет их организм.
     Посетитель футбольного матча проделывает  в  жизни  все  упражнения  на
значок "Готов к труду  и  обороне".  Закаленный  болельщик  вполне  готов  к
выступлению на мировой спартакиаде в качестве  участника.  Он  поставил  ряд
мировых рекордов в нижеследующих областях:
     а) бег за трамваем по сильно пересеченной местности,
     б) прыжок без шеста на переднюю площадку прицепного вагона,
     в) 17 раундов бокса у ворот стадиона,
     г) поднятие тяжестей (переноска сквозь толпу на вытянутых руках жены  и
детей),
     д) военизированный заплыв (двухчасовое сидение на трибунах без  зонтика
под проливным дождем).
     И только одного не умеет болельщик - играть в футбол.
     Зато он очень его любит.

        1933


     Честное сердце болельщика. - Впервые опубликован в журнале  "Крокодил",
1933, э 14. Под названием "Милые люди" напечатан в журнале "Крокодил", 1935,
э 13-14.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.


        БРОДЯТ ПО ГОРОДУ СТАРУХИ

     Авторы вынуждены  обнажить  перед  общественностью  некоторые  интимные
черты своего быта.
     Они хотят рассказать, какое письмо пришло к ним на днях.
     Принято  думать,  что  писатели  завалены   любовными   секретками   от
неизвестных поклонниц. "Вчера я увидела вас на  трамвайной  подножке,  и  вы
пленили бедное сердце. Ждите меня сегодня в пять у ЗРК. э 68, у меня в руках
будет рыба (судак). Ида Р."
     Может быть,  Зощенко,  как  жгучий  брюнет,  и  получает  такие  нежные
записки, но мы лишены этой радости. Нам по большей части несут совсем другое
- приглашение на товарищеский чай с диспутами или  счета  за  электричество;
бывает и просьба явиться на  дискуссионный  бутерброд,  который  имеет  быть
предложен  издательством  "Проблемы  и  утехи"  по  поводу  зачтения   вслух
писателем Хаментицккм своей новой повести; бывают и  письма  читателей,  где
они предлагают сюжеты или просят указать, в чем смысл жизни.
     А совсем недавно взобралась на шестой этаж старуха,  маленькая  старуха
курьерша с розовым носиком и с глазами, полными слез от восхождения на такую
высоту, и с полупоклоном вручила письмо.
     И  опять  это  не  было  любовное  письмо  от  неизвестной   трудящейся
красавицы. Это не было  даже  приглашение  почавкать  за  чайным  столом  на
литературные темы.
     Письмо было гораздо серьезнее. Оно  будило,  звало  куда-то  в  голубые
дали.
     "Уважаемый товарищ, шлем вам план (схематический)  январского  сборника
"Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство").
     Рассчитываем,    товарищ,    на    ваше    участие.    Деревня     ждет
высококачественного репертуара. Отклик остро необходим".
     В комнате на шестом этаже стало тихо. Как говорится, ворвалось  дыхание
чернозема, встала во весь рост проблема  решительного  поворота  к  деревне,
которая  правильно  ждет  высококачественного  репертуара.   Одним   словом,
захотелось включиться.
     Уж рисовались перед авторами различные картины их будущей деятельности.
Они едут в деревню, изучают быт и сдвиги, следят за  ломкой  миросозерцаний,
наполняют записные книжки материалами, вообще ведут себя,  как  Флоберы  или
Иваны Сергеевичи Тургеневы. И  наконец,  через  год  или  два,  произведение
написано и сдано в сборник "Весна"  (приложение  к  журналу  "Самодеятельное
искусство").  Вот  как  рисовалась  авторам  их  деятельность  по   освоению
деревенской тематики.
     Но уж приложенный к письму план сборника одним  махом  разрушил  чудный
воздушный замок, возведенный по методу социалистического реализма.
     Оказалось, что никуда не надо ехать, что  литература  совсем  не  такая
сложная штука, как до сих пор предполагали, что  Флобер  с  Тургеневым  были
какие-то водевильные дурни и делали совсем не то, что нужно; оказалось,  что
все гораздо проще.
     Это ясно было из плана, в котором  излагались  требования  и  пожелания
редакции:
     1. За сжатые сроки сева (монолог).
     2.  Тягловая  сила.  Меньше  нагруженности  зимой,  мобилизация  кормов
(сценка).
     3. Тракторы. Заблаговременный ремонт, запасные части,  горючее,  смазка
(обозрение).
     4. Семена, зерно, картофель и  т.  д.  (пьеса).  Общественное  питание,
бронь продуктов к севу (куплеты).
     На  создание  всей  этой   пролетарско-колхозной   литературы   давался
штурмовой срок - пятнадцать дней. Пришлось укладываться, впихиваться  в  эти
тесные рамки. Деревня ждала, надо было торопиться.
     - Успеем?
     - Очевидно, редакция находит срок достаточным. Им виднее. Они  все-таки
ближе к земле.
     - Что ж нам взять? Меня,  например,  волнует  пункт  четвертый.  Пьеса.
"Семена, зерно, картофель и т.д.". Прекрасная тема.
     - Сомневаюсь. Чего-то тут не хватает. Зерно! Картофель! Какая тут может
быть коллизия?
     - А "и т.д."? В этом "и т.д." что-то есть. Тут кое-что можно построить.
Если не пьесу, то драматический этюд.
     - Но, позвольте, редакция не хочет этюда. В этой теме она видит  пьесу.
А нам надо с ними считаться. Они все-таки ближе к земле.
     - Да, они ближе - это верно.
     - Вот пункт  второй  -  это  типичная  пьеса  -  "Тягловая  сила".  Тут
чувствуется   что-то   драматургическое.   "Меньше   нагруженности    зимой,
мобилизация кормов". МХАТ! Метерлинк! Пять актов с соевым апофеозом!
     - Чувствуется-то оно чувствуется. Но люди просят сценку,  а  не  драму.
Ведь они знают, что надо деревне. Они ближе к земле.
     - Да. Плохо. Они ближе. А мы дальше.
     -  Может,  напишем  обозрение  по  пункту  третьему?  Название,  как  в
циркуляре - "Тракторы". Да и акты уже размечены, ничего не надо придумывать.
Акт первый - "Заблаговременный ремонт". Акт второй - "Запасные  части".  Акт
третий - "Горючее и смазка".
     - А не лучше ли сделать из этого водяную пантомиму? Не придется  писать
диалоги, не так совестно будет. А? Ей-богу, сделаем водяную!
     Незаметно  для  самих  себя  авторы  (еще  полчаса  назад   честные   и
голубоглазые) заговорили ужасающим языком халтурщиков. А еще немножко позже,
хихикая и радуясь тому, что дело можно  будет  сварганить  не  в  пятнадцать
дней, а в полчаса, они налегли  на  пункт  четвертый,  любезно  предложенный
редакцией  "Самодеятельного  искусства"  -  "Общественное   питание,   бронь
продуктов к севу (куплеты)".
     Заготовил Митька бронь,
     Митька бронь,
     Митька бронь,
     Будет сыт у Митьки конь,
     Митькин конь,
     Митькин конь.
     - Теперь давай отрицательного типа!
     - Вот это правильно. После положительного полагается отрицательный.
     - А не наоборот? Кажется, после отрицательного положительный?
     - Все равно. Если им понадобится, они переставят. Они ближе к земле.
     Не готов Егорка к севу,
     Не подвез продуктов к хлеву,
     Зацепился за овин -
     Бронь рассыпал, сукин сын.
     Дело ладилось. Сейчас даже пьеса "Семена, зерно, картофель" не казалась
уже такой туманной, как раньше. А "Тягловая сила" так и просилась в сценку.
     Авторы на глазах превращались в труху.
     Уже почти готов был высококачественный репертуар для деревни, как вдруг
они остолбенело уставились друг на друга  и,  не  сговариваясь,  изорвали  в
клочки  бронь-куплеты.  Потом,   также   не   уславливаясь,   потянулись   к
змей-искусительному плану и снова стали в него вчитываться.
     Нет! Все верно. Официальное учреждение  в  документе,  напечатанном  на
папиросной бумаге, предлагало срочно изготовить халтуру, ибо что  же  другое
можно написать в штурмовой срок на  тему:  "Годовой  производственный  план.
Производственные совещания между  колхозами,  реальный  документ  борьбы  за
урожай, севооборот и расстановка рабочей силы".
     Решительно можно сказать, что на  этом  месте  письмо  теряет  значение
интимной черты из быта авторов. Оно делается гораздо серьезнее.  Это  сигнал
бедствия в литературе.
     По всему городу бродят старушки с разносными книгами. Они взбираются на
этажи  и  с  полупоклонами  вручают  литераторам  ведомственные   циркуляры,
долженствующие вызвать расцвет отечественного искусства.
     Кто может поручиться, что  не  сидит  уже  за  колеблющимися  фанерными
стенками своего кабинета какой-нибудь чемпион - администратор среднего  веса
и не сочиняет гадкий меморандум:
     "Писатель, стоп! Комсомол ждет высококачественного репертуара.  Штурмуй
молодежную тематику! Срок сдачи материала двадцать четыре часа.
     План.
     1. За многомиллионный комсомол (балет).
     2. Вопросы членства и уплата взносов (опера).
     3. Освоение культнаследства прошлого (куплеты).
     4. Организационная схема  взаимоотношений  обкомов  ВЛКСМ  с  райкомами
ВЛКСМ (скетч на десять минут)".
     И  куплет,  в  котором  организованный   Лешка   усвоил   наследие,   а
недопереварившийся в котле Мотька такового недоусвоил,  будет  изготовлен  в
аварийном порядке не в двадцать четыре часа, а в три минуты, потому что этим
путем халтура легализуется, поощряется и даже пламенно приветствуется.
     И плетутся по городу старушки, кряхтя, поднимаются они на этажи,  двери
перед ними  распахнуты,  уже  готовы  перья  и  пишущие  машинки,  и  чадные
ведомственные розы расцветают в садах советской литературы.

        1933


     Бродят по городу старухи. - Впервые опубликован в газете "Комсомольская
правда", 1933, э 140, 18 июня.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.


        ТЕХНИКА НА ГРАНИ ФАНТАСТИКИ

     Полному счастью всегда мешает какая-нибудь мерзкая подробность.
     Счастье   Северокавказского   трактороцентра   беспрерывно   омрачалось
странным, нехорошим, даже возмутительным поведением Новоивановской МТС.
     Это была черт знает какая МТС! Никаких черных досок не хватило бы, чтоб
занести на них все  неприятности,  причиненные  этой  непокорной  тракторной
станцией своему обожаемому начальству.
     Наконец терпение лопнуло, и работники Крайтрактороцентра, пылая гневом,
собрались на сверхэкстренную  летучку.  Негодование  собравшихся  выливалось
главным образом в  горьких  пословицах.  Станцию  называли  паршивой  овцой,
каковая портит все беспорочное стадо, ее сравнивали с  ложкой  дегтя,  тонко
подчеркивая таким образом, что все мероприятия сидящего  тут  же  начальника
представляют собою не что иное,  как  бочку  душистого  меда.  Перечислялись
деяния паршивой овцы и паршивой ложки.
     Станции посылали  письма.  Она  не  отвечала  на  письма.  Ей  посылали
телеграммы. Она не отвечала на телеграммы. Ей грозили, - она  бесстрашно  не
обращала внимания. И сейчас летучка гремела:
     - Это какое-то государство в государстве!
     - Совершенно верно. Какое-то беспринципное нахальство!
     - Чистое наплевательство. Ячество на грани рвачества. Мы  им  отпустили
десять тысяч рублей на приспособление усадеб. А они молчат, даже спасибо  не
скажут.
     - Переводит им районное отделение банка три тысячи.  Молчат.  Переводят
еще три тысячи рублей и шестьдесят копеек. Молчат.  Еще  тысячу  и  тридцать
копеек. Ну, и как вы думаете?
     - Неужели молчат?
     - Молчат.
     - А помните, в конце прошлого  года  мы  им  задебетовали  сначала  три
тысячи рублей с полтинником, а потом еще  тысячу  рублей  девяносто  копеек.
Оперируйте, мол.  Организуйтесь.  И  знаете,  что  они  сделали?  Ничего  не
сделали. Не прислали даже отчета.
     Да, мир не видал еще более развращенной МТС! Можно было  подумать,  что
эту тракторную станцию захватили невесть откуда взявшиеся  корсары,  разбили
бочки с горючим, перепились и  в  пьяном  виде  сожгли  главного  бухгалтера
вместе с помощником и всей  отчетностью.  На  нервные  запросы  об  обмолоте
хлебов, о сдаче зерновых  культур,  об  использовании  машин,  о  подготовке
кадров, о ремонте инвентаря и обо всем прочем Новоивановская МТС не ответила
ни одной  строкой.  Положительно,  почта  и  телеграф  перестали  влиять  на
зарвавшуюся станцию.  Необходимо  было  личное  вмешательство  какого-нибудь
энергичного краевого представителя.
     - Вы мне только развяжите руки, -  сказал  назначенный  для  этой  цели
представитель, - а уж я им покажу! Вы мне только  пойдите  навстречу,  дайте
картбланш на предмет применения репрессий, а уж они у меня запрыгают! Они  у
меня покрутятся!..
     Ему пошли навстречу, развязали руки, дали картбланш, дали  суточные.  И
он поехал.
     "Ну-с, - думал он, садясь в поезд, - первым долгом выговор директору, а
остальных можно созвать на собрание и подкрутить им хвоста.  Пусть  знают  в
другой раз, как отмалчиваться!"
     В поезде было неудобно. На окнах висели изящные занавески,  но  уборная
была заперта  на  весь  рейс.  Там  хранились  поездные  масленки  и  пакля.
Пассажиров туда не пускали, так как считали,  что  они  воры  и  обязательно
что-нибудь украдут. Измученный представитель  ворочался  с  боку  на  бок  и
продолжал размышлять.
     "Не-ет, простым выговором он у меня не отделается.  Строгий  выговор  с
предупреждением! Заместителю  -  поставить  на  вид.  Бухгалтера  -  вон,  а
остальных..."
     От железной дороги  представитель  четыре  часа  ехал  лошадьми.  Весна
(почки, птички и листочки) не радовала представителя. Взлетая  на  ухабах  и
пугливо хватаясь за талию возницы, он думал:
     "Я их отделаю! Они у меня наплачутся! Директора -  вон!  Заместителю  -
строгий с предупреждением! Бухгалтера - под суд! А  остальным  поставить  на
вид! Но на какой вид!!! Но как поставить!!! Чтоб всю жизнь помнили!!!"
     В станице Новоивановской на представителя сразу же  напали  собаки.  Он
отчаянно хлестал их тяжелым портфелем по мордам и думал:
     "Директора - под суд! Заместителя - вон! Всех вон, всех под суд!!!"
     Он отбился от псов благодаря счастливому  стечению  обстоятельств.  Его
портфель имел окованные металлом углы и содержал в себе  большое  количество
окаменевших от времени протоколов. Это было грозное оружие, от одного  удара
которым псы падали замертво.
     Теперь  предстояло  расправиться  с  окаянной  МТС,  с   этим   гнездом
вредоносных и заносчивых бюрократов.
     Представитель остановил первого же колхозника и вступил с ним в беседу.
Он хорошо знал деревню по гихловским пьесам  для  самодеятельного  театра  и
умел поговорить с мужичком.
     - Здорово, болезный, - сказал он приветливо.
     - Здравствуйте, - ответил колхозник.
     - Давай с тобой, дид, погундосим, - с неожиданной горячностью предложил
уполномоченный, - так сказать, покарлякаем, побарлякаем. Тоже не  лаптем  щи
хлебаю.
     Дид, который, собственно, был полудид, потому что имел от роду никак не
больше двадцати лет, шарахнулся в сторону.
     - Не замай! - крикнул гость. - Треба помаракуваты.
     -  Чего  тебе  надо?  -  спросил  колхозник.  Возмущенный  бездушностью
мужичка, гость перешел на общепринятый язык.
     - Где тут директор вашей МТС?
     - Не знаю.
     - Не знаешь директора МТС?
     - Не знаю.
     "Вот как оторвались от жизни, проклятые лентяи,  -  с  горечью  подумал
представитель, - до того дошло, что даже коренное население станицы не знает
директора МТС. Репрессии, репрессии, репрессии!"
     - А заместителя знаешь?
     - И заместителя не знаю.
     - Это становится интересным. Может, и бухгалтера не знаешь?
     - Не знаю.
     - За-ме-ча-тель-но! Но кого-нибудь из МТС ты знаешь?
     - Никого не знаю.
     - Может быть, ты скажешь, что и МТС здесь нету?
     - Нету.
     -  Как  нету?  Ты  что  тут   гундосишь?   -   закричал   представитель
Трактороцентра, в волнении переходя на язык самодеятельного театра.  -  Ведь
давеча, нонеча, анадысь мы им телеграммы посылали! Это какая станица?
     - Новоивановская, Новопокровского района.
     - Может, ты спутал, болезный?
     Но болезный с поразительным упрямством утверждал, что спутать  не  мог,
так как родился в этой станице и вырос в ней. А что касается МТС, то таковой
здесь не имеется. И анадысь не было, и давеча не было, и нонеча нет.
     - В таком случае  это  фантасмагория,  -  забормотал  представитель,  -
техника на грани фантастики!
     В стансовете он нашел все бумаги, отправленные  в  свое  время  МТС:  и
денежные  переводы,  и  отношения,  и  инструкции,  и  запросы,  и   простые
телеграммы, и телеграммы-молнии, и даже сообщения  о  фонде,  отпущенном  на
оплату труда несуществующих работников  призрачной  МТС,  и  даже  пакет  от
прокурора,    и     даже     письмо     от     Ставропольского     отделения
Крайзернотрактороцентра,  где  жаждут   узнать   адрес   дорогого   товарища
директора, которого, вообще-то говоря, не существует в природе.
     Но поразительнее всего было сообщение Соцзембанка. Там сообщалось,  что
из  прибылей  МТС  снято  две  тысячи  рублей  различных   отчислений.   Вот
действительно чудо! МТС нету, а прибыль от нее есть. И,  вероятно,  огромная
прибыль, если одних отчислений взято две тысячи.
     - Позвольте, - прошептал представитель, - кому же я  поставлю  на  вид?
Кому сделаю выговор? Кого отдам под суд? Ведь никого нет! И ничего нет! Одна
прибыль! Где же убытки?
     И снова собралась летучка в  Крайзернотрактороцентре.  Со  всех  сторон
сбегались на нее инструкторы, эксперты, консультанты.
     Горячий доклад представителя был выслушан в молчании.
     - Так-с! - сказал ответственный в краевом масштабе тракторный голос.  -
Все это очень хорошо. Но вы мне скажите, какой дурак выдумал, что  там  есть
МТС, если ее нету? Какой дурак, я вас спрашиваю?
     - Да, действительно какой дурак? - оживилось собрание. - Хорошо бы  его
поймать и... м-м-м... поставить ему на вид.
     - Что там "на вид"! Строгий выговор!
     - С предупреждением!
     - Выгнать вон!
     - Отдать под суд!!!
     И собравшиеся, скорбя и негодуя, посмотрели друг на друга. У  них  были
потные, благородные лица, чистые глаза, чудесные лбы.
     Здесь дураков, конечно, не было.

        1933


     Техника  на  грани  фантастики.  -  Впервые   опубликован   в   журнале
"Крокодил", 1933, э 17. Фельетон не переиздавался.
     Печатается по тексту журнала "Крокодил".


        ДЛЯ ПОЛНОТЫ СЧАСТЬЯ

     Для полноты счастья членам профсоюза, - тем самым членам  профсоюза,  о
духовных  запросах  которых  пекутся  столь  многочисленные  и   многолюдные
организации, - иногда хочется сходить в клуб.
     Как создается новый клуб?
     О, это не так просто.
     Объявляется конкурс. И пока молодые и немолодые архитекторы  при  свете
сильных  ламп  чертят  свои  кривые  и  производят  расчеты,  общественность
волнуется. Больше всех кипятятся врачи. Они требуют, чтобы  новый  клуб  был
образцом санитарии и гигиены.
     - Не забудьте, - предостерегают врачи, - что  каждый  кружковец,  кроме
общественной нагрузки, несет  еще  нагрузку  физиологическую  -  он  вдыхает
кислород, выдыхает азот и прочий там  ацетилен.  Нужны  обширные  помещения,
полные света и воздуха.
     Консультанты из ВСФК {1} требуют, чтобы был  гимнастический  зал,  тоже
полный света и воздуха.
     Автодоровская общественность настаивает на том, чтобы  не  были  забыты
интересы автомобильного кружка, которому нужна для работы  комната,  конечно
полная воздуха и света. Волнуются осоавиахимовцы,  мопровцы,  друзья  детей,
представители пролетарского туризма, нарпиговцы (комната, свет и воздух).
     Артель гардеробщиков  выступает  с  особой  декларацией.  Довольно  уже
смотреть на гардероб как на конюшню. Гардероб должен помещаться в  роскошном
помещении, полном света и воздуха, с особыми механизмами для автоматического
снимания калош и установления  порядка  в  очереди,  а  также  электрическим
счетчиком, указывающим количество пропавших пальто.
     Центром  всего  является  заметка  в   вечерней   газете,   -   заметка
оптимистическая, полная света, воздуха и юношеского задора. Она называется:


        В УБОРНОЙ - КАК ДОМА


     Заметка начинается с академических нападок на царский режим. Покончив с
этой злободневной темой, "Вечерка" доказывает, что человечество  проводит  в
уборных значительную часть своей жизни. Поэтому надо  уделить  им  особенное
внимание: надо добиться того, чтобы  каждый,  побывавший  в  уборной  нового
клуба, вынес оттуда хоть небольшой, но все же культурный багаж.
     В общем, кутерьма идет порядочная. Архитекторы выбиваются из сил, чтобы
наилучшим образом сочетать требования общественности.
     Но  вот  проект  выбран,  клуб  построен,   флаг   поднят,   прогремели
приветственные речи, и в новое здание вступает заведующий клубом.
     Нет слов,  клуб  хорош.  Блистают  светлые  стены,  в  толстых  стеклах
отражаются бюсты, по углам стучат листьями пальмы, а  коричневый  зрительный
зал почище,  черт  побери,  любого  филиала  московского  театра.  Хороша  и
циркуляция  воздушных  потоков.  Есть,  конечно,  недочеты,  но  в  основном
общественность добилась своего - клуб хорош.
     Суровые  будни  начинаются   с   того,   что   главный   вход   наглухо
заколачивается бревнами  и  для  верности  опутывается  колючей  проволокой.
Почему это делается - никто не знает, но делается это всегда. Теперь в  клуб
ходят со двора, в какую-то маленькую дверь. Во дворе, ясное  дело,  темно  и
вырыты  большие  волчьи  ямы.  Главный  вход,  со  всеми  своими  колоннами,
гранитными  ступенями  и  статуей  рабочего  со  сверхъестественно  развитой
грудью, пропадает впустую.
     Но это еще не магистральная беда.
     Начинается переоборудование помещения. Оказывается, что нет комнаты для
фотокружка. То есть комнаты есть, но полные света и воздуха,  а  кружку  для
лаборатории как раз нужна комната совершенно,  если  можно  так  выразиться,
обратного типа.
     И заведующий бодро начинает  свое  дело  не  с  организации  его,  а  с
реорганизации. Кстати, к этому он привык еще в старом помещении.
     Чудное окно фотографической комнаты замуровывается кирпичами, возникает
рубиновый свет, и кружковцы запираются  на  ключ,  чтобы  как  можно  скорей
приступить к любимому делу -  проявлять  пластинки,  покачивать  ванночки  и
грустно  улыбаться,  глядя  на  ужасные  результаты  негативного   процесса.
Впрочем, кружковцы тут же узнают, что покачивать ванночки покуда не придется
- деньги,  ассигнованные  на  покупку  фотоаппарата,  уже  израсходованы  на
замуровывание окна и обнесение главного входа окопной проволокой.
     Через три дня заведующий клубом случайно  попадает  в  фотолабораторию.
Здесь его взору предстает странная  картина:  кружковцы  при  красном  свете
играют в карты, в двадцать одно. Что им еще  делать?  Если  в  этой  мрачной
комнате не развлечься чем-нибудь, то можно сойти с ума от страха!
     Их выгоняют. Освободившееся помещение отдают  кружку  кройки  и  шитья,
которому больше всего нужен  свет  и  воздух.  Окно  размуровывают.  Комната
наполняется строительным мусором, и по всему клубу летает известь и  красный
кирпичный порошок. Свет еще есть, но воздух уж не так чист. Делается грязно.
Посетители клуба с легким сердцем швыряют на пол окурки и яблочные  огрызки.
И почему бы не бросать, если пол уже запятнан глиной и алебастром!
     Заведующий немедленно начинает кампанию за чистоту. Но увеличивается не
число веников,  швабр  и  пылесосов,  а  количество  плакатов,  воззваний  и
увещеваний. Появляются различные сентенции в стихах и прозе. Чище  от  этого
не становится, просто становится скучнее.
     К этому времени выясняется,  что  клубный  делопроизводитель  растратил
трамвайные талоны. Для такого случая снимают колючую  проволоку  и  на  один
день  открывают  главный  вход.  Мерзавца  судят.  Становится  еще  немножко
скучнее. А тут еще эта реорганизация никак не может окончиться.
     Дело в том, что штат, обслуживающий клуб, никак не может  выбрать  себе
помещение по вкусу. Все время штат перетаскивает из этажа в  этаж  столы,  и
когда бы член профсоюза ни пришел в свой клуб, на лестничной площадке  стоит
бюст Максима Горького. Его куда-то несли, но не донесли. Гремят топоры, и  в
комнатах, полных света и воздуха,  вырастают  зыбкие  фанерные  перегородки.
Появляется  необходимость  в  новых  проходах.  Их  прорубают.  Одновременно
заделываются старые двери.
     От замысла общественности, от трудов врачей, архитекторов и  строителей
не остается и следа. Новый клуб напоминает увеличенный раз в  десять  старый
клуб. Новая грязь напоминает старую грязь.
     Наблюдается гигантский рост плакатов. От всех проблем, от  всех  задач,
от всей жизни заведующий клубом с мужеством гладиатора отбивается ни к  чему
не обязывающими надписями:


        УВАЖАЙ ТРУД УБОРЩИЦ!

        ВСЕ НА КОНФЕРЕНЦИЮ ГЛУХОНЕМЫХ!

        ПРИВЕТ ШЕФАМ!

        СОЗДАДИМ ВЫСОКОХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПЬЕСЫ!

        НАЛАДИМ ДОРОЖНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО НА ДАЛЕКИХ ОКРАИНАХ!

     Чтобы не отстать ни от чего, чтобы все отметить и во  всем  отчитаться,
повешен еще один чрезвычайно политичный плакат:

        ПОБОЛЬШЕ ВНИМАНИЯ РАЗНЫМ ВОПРОСАМ!

     В тени этого плаката жить легко и отрадно. Никто не сможет  придраться.
Но почему-то недовольны члены клуба.
     Молодежь что-то бурчит, а так называемые пожилые начинают посещать МХАТ
и уделяют разным вопросам все меньше и меньше внимания.
     Дело как-то не вяжется, не кипит. Никто  из  членов  клуба  не  создает
высокохудожественных  пьес,  на  конференцию  глухонемых  приходят  не   все
граждане, как этого требовал заведующий, а только сами глухонемые,  дорожное
строительство  на  далеких  окраинах  идет  само  по  себе,  стихийно,   без
согласования с завклубом, труд уборщиц, возможно,  и  уважался  бы,  но  его
(труда) незаметно. Остается привет шефам. Что  ж,  члены  клуба  не  против,
однако хотели бы знать, какие это шефы. Но спрашивать неудобно, и  любовь  к
шефам  остается  платонической,  холодноватой,  вроде  как  между  Лаурой  и
Петраркой.
     Достигнув столь головокружительных вершин,  заведующий  садится  писать
квартальный отчет. Это высокохудожественное произведение искусства на  грани
фантастики:
     Проведено массовых вечеров - 34. Охвачено 48675 человек.
     Проведено массовых танцев - 4. Охвачено 9121 человек.
     Проведено массовых авралов - 18. Охвачено 165000 человек.
     Проведено массовых культштурмов - 60. Охвачено 10000 человек.
     Проведено массовой самодеятельности - 27. Охвачено 6001 человек.
     Проведено массовой кружковой работы - 16. Охвачено 386 человек.
     Обслужено вопросов - 325.
     Охвачено плакатами - 264 000.
     Приняло резолюций - 143.
     Поднято ярости масс - 3.
     План клубной работы выполнен на 99,07 процента.

     Если бы к этому отчету добавить еще один пункт:
     "Уволено грязных очковтирателей, заведующих клубами 1  (один)",  то  он
был бы не так уже плох.
     И тогда отчет, это произведение искусства, стоящее на грани фантастики,
приобрел бы столь нужные нам черты социалистического реализма.

        1933


     1 ВСФК - Всесоюзный совет физической культуры.
     Для полноты счастья. - Впервые опубликован в журнале "30 дней", 1933, э
6.
     Печатается по тексту  Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  т.  III,
"Советский писатель", М. 1939.


        ЖУРНАЛИСТ ОШЕЙНИКОВ

     Поздно  ночью  журналист  Ошейников   сидел   за   столом   и   сочинял
художественный очерк.
     Тут, конечно, удобно было бы порадовать читателя экстренным  сообщением
о том, что мягкий свет штепсельной лампы бросал причудливые  блики  на  лицо
пишущего, что в доме было тихо, и  лишь  поскрипывали  половицы,  да  где-то
(далеко-далеко) брехала собака.
     Но к чему все эти красивые литературные детали? Современники все  равно
не оценят, а потомки проклянут.
     В силу этого будем кратки.
     Тема попалась Ошейникову суховатая -  надо  было  написать  о  каком-то
юбилейном  заседании.  Развернуться  на  таком  материале  было  трудно.  Но
Ошейников не пал духом, не растерялся.
     "Ничего, - думал он, - возьму голой техникой. Я, слава богу, набил руку
на очерках".
     Первые строчки Ошейников написал не думая.  Помогали  голая  техника  и
знание вкусов редактора.
     "Необъятный зал городского драматического театра, вместимостью в двести
пятьдесят  человек,  кипел   морем   голов.   Представители   общественности
выплескивались из амфитеатра в партер, наполняя волнами радостного гула наше
гигантское театральное вместилище".
     Ошейников попросил у жены чаю и продолжал писать:
     "Но вот  море  голов  утихает.  На  эстраде  появляется  знакомая  всем
собравшимся могучая, как бы изваянная из чего-то фигура  Антона  Николаевича
Гусилина. Зал разражается океаном бесчисленных аплодисментов".
     Еще десять подобных строчек легко выпорхнули  из-под  пера  журналиста.
Дальше стало труднее, потому что надо описать новую  фигуру  -  председателя
исполкома тов. Чихаева.
     Фигура была новая, а выражения только старые. Но и здесь Ошейников, как
говорится, выкрутился.
     "За  столом  президиума   юбилейного   собрания   энергичной   походкой
появляется лицо тов. Чихаева. Зал взрывается рокочущим прибоем  несмолкаемых
рукоплесканий. Но вот  клокочущее  море  присутствующих,  пенясь  и  клубясь
бурливой радостью, входит в берега сосредоточенного внимания".
     Ошейников задумался.
     "Входит-то оно входит, а дальше что?"
     Он встал из-за стола и принялся нервно прогуливаться  по  комнате.  Это
иногда помогает, некоторым образом заменяет вдохновение.
     "Так, так, - думал он, - этого  Чихаева  я  описал  неплохо.  И  фигура
Гусилина тоже получилась у меня довольно яркая. Но вот чувствуется  нехватка
чисто художественных подробностей".
     Мысли Ошейникова разбредались.
     "Черт знает что, - размышлял он, - второй год обещают квартиру в  новом
доме и все не дают. Илюшке Качурину дали, этому  бандиту  Фиалкину  дали,  а
мне..."
     Вдруг лицо Ошейникова озарилось нежной детской улыбкой.  Он  подошел  к
столу и быстро написал:
     "По правую руку от председателя собрания появилась уверенная,  плотная,
крепкая бритая фигура нашего заботливого заведующего жилищным  отделом  Ф.3.
Грудастого. Снова вскипает шум аплодисментов".
     -  Ах,  если  бы  две  комнаты   дал!   -   страстно   зашептал   автор
художественного очерка. - Вдруг не даст? Нет, даст. Теперь должен дать.
     Для  полного  душевного  спокойствия  он  все-таки  вместо  слов   "шум
аплодисментов" записал "грохот оваций" и щедро добавил:
     "Тов. Грудастый спокойным взглядом выдающегося  хозяйственника  обводит
настороженно притихшие лица первых рядов, как бы  выражающие  общее  мнение:
"Уж наш т. Грудастый не подкачает, уж он уверенно доведет до конца стройку и
справедливо распределит квартиры среди достойнейших".
     Ошейников  перечел  все  написанное.  Очерк  выглядел  недурно,  однако
художественных подробностей было еще маловато.
     И он погрузился в творческое раздумье. Скоро наступит лето,  засверкает
солнышко, запоют  пташки,  зашелестит  мурава...  Ах,  природа,  вечно  юная
природа... Лежишь в собственном гамаке на собственной даче...
     Ошейников очнулся от грез.
     "Эх, и мне бы дачку!" - подумал он жмурясь.
     Тут же из-под пера журналиста вылились новые вдохновенные строки:
     "Из группы  членов  президиума  выделяется  умный,  как  бы  освещенный
весенним солнцем, работоспособный  профиль  руководителя  дачного  подотдела
тов. Куликова, этого неукротимого деятеля,  кующего  нам  летний,  здоровый,
культурный, бодрый, радостный, ликующий отдых. Невольно думается, что дачное
дело - в верных руках".
     Муки художественного творчества избороздили  лоб  Ошейникова  глубокими
морщинами.
     В комнату вошла жена.
     - Ты знаешь, - сказала она, - меня беспокоит наш Миша.
     - А что такое?
     - Да вот все неуды стал из школы приносить. Как бы его не  оставили  на
второй год,
     - Стоп, стоп,  -  неожиданно  сказал  журналист.  -  Это  очень  ценная
художественная деталь. Сейчас, сейчас.
     И в очерке появился новый абзац.
     "Там и сям  мелькает  в  море  голов  выразительнее  лицо  и  внушающая
невольное уважение фигура заведующего  отделом  народного  образования  тов.
Калачевского. Как-то мысленно соединяешь его фигуру с морем детских личиков,
так жадно тянущихся к культуре, к знанию, к свету, к чему-то новому".
     - Вот ты  сидишь  по  ночам,  -  сказала  жена,  -  трудишься,  а  этот
бездельник Фиалкин получил бесплатную каюту на пароходе.
     - Не может быть!
     - Почему же не может быть? Мне сама  Фиалкина  говорила.  На  днях  они
уезжают. Замечательная прогулка. Туда - неделю, назад - неделю. Их, кажется,
даже будут кормить на казенный счет.
     - Вот собака! - сказал Ошейников, бледнея. - Когда это  он  успел?  Ну,
ладно, не мешай мне со своей чепухой.
     Но рука уже сама выводила горячие, солнечные строки:
     "А вот  нет-нет  да  мелькнет  из-за  любимых  всеми  трудящимися  спин
руководителей области мужественный и глубоко  симпатичный  анфас  начальника
речного  госпароходства  Каюткина,   показывающего   неисчерпаемые   образцы
ударной, подлинно водницкей работы".
     - Что-то у меня в последнее время  поясница  поламывает,  -  продолжала
жена. - Хорошо бы порошки достать, только нигде их сейчас нет.
     - Поламывает? - встрепенулся очеркист. - А вот мы сейчас тебе  пропишем
твои порошки.
     Ошейников вытер  пот  и,  чувствуя  прилив  творческих  сил,  продолжал
писать:
     "В толпе зрителей мелькает знаменитое  во  веем  городе  пенсне  нашего
любимого заведующего здравотделом..."
     Под утро очерк был готов. Там были упомянуты все - и директор театра, и
администратор кино "Голиаф", и начальник милиции, и даже заведующий пожарным
отделом ("...чей полный отваги взгляд..."). Заведующего очеркист вставил  на
случай пожара.
     - Будет лучше тушить, - сладострастно думал он,  -  энергичнее,  чем  у
других.
     В свое художественное произведение он не вписал только юбиляра.
     - Как же без юбиляра? - удивилась жена. - Ведь  сорок  лет  беспорочной
деятельности в Ботаническом саду.
     - А на черта мне юбиляр? - раздраженно сказал Ошейников. - На черта мне
Ботанический сад! Вот если бы это был фруктовый сад, тогда другое дело!
     И он посмотрел на жену спокойным, светлым, уничтожающим взглядом.

        1933


     Журналист Ошейников. - Впервые  опубликован  в  "Литературной  газете",
1937, э 25, 10 мая. Написан в 1933 году. Фельетон не переиздавался.
     Печатается по тексту "Литературной газеты".


        ДИРЕКТИВНЫЙ БАНТИК

     Представьте себе  море,  шумное  Черное  море.  Сейчас,  перед  началом
отпусков,  не  трудно  вызвать  в  памяти  сладкий  образ  этого  громадного
водохранилища. И представьте себе пляж. Теплый и чистый  драгоценный  песок.
Если очень хочется, представьте себе еще  и  солнце,  вообще  всю  волнующую
картину крымско-кавказского купального побережья.
     Двое  очаровательных  трудящихся  лежали  на  пляже.  Будем  телеграфно
кратки. Они были молоды запятая, они были красивы  точка.  Еще  короче.  Они
были в том возрасте, когда пишут  стихи  без  размера  и  любят  друг  друга
беспредельно. Черт побери, она была очень красива в своем купальном костюме.
И он был, черт побери, не Квазимодо в своих трусиках-плавках  на  сверкающем
теле.
     Они познакомились здесь  же,  на  пляже.  И  кто  его  знает,  что  тут
подействовало сильнее - обаяние ли самого водохранилища, солнечные  ли,  так
сказать, блики, или еще что-нибудь. Кроме того, мы уже  говорили,  они  были
очень красивы. При нынешнем увлечении  классическими  образцами  такие  тела
заслуживают всемерного уважения и даже стимулирования. Тем более что, будучи
классическими по форме, они являются безусловно советскими по содержанию.
     Еще короче. К двум часам дня он сказал:
     - Если это глупо, скажите мне сразу, но я вас люблю.
     Она сказала, что это не так глупо.
     Потом он сказал что-то  еще,  и  она  тоже  сказала  что-то.  Это  было
чистосердечно и нежно. Над  водохранилищем  летали  чайки.  Вся  жизнь  была
впереди. Она была черт знает как хороша и на днях (узнаю твои записи, загс!)
должна была сделаться еще лучше.
     Влюбленные быстро стали одеваться.
     Он  надел   брюки,   тяжкие   москвошвеевские   штаны,   мрачные,   как
канализационные  трубы,  оранжевые   утильтапочки,   сшитые   из   кусочков,
темно-серую, никогда не пачкающуюся рубашку и жесткий душный  пиджак.  Плечи
пиджака были узкие, а карманы оттопыривались, словно там лежало по кирпичу.
     Счастье сияло на лице девушки, когда  она  обернулась  к  любимому.  Но
любимый исчез бесследно. Перед ней  стоял  кривоногий  прощелыга  с  плоской
грудью и широкими, немужскими бедрами. На спине у него был  небольшой  горб.
Стиснутые у подмышек руки бессильно повисли вдоль странного тела. На лице  у
него было выражение ужаса. Он увидел любимую.
     Она была в готовом платье из какого-то ЗРК. Оно вздувалось  на  животе.
Поясок был вшит с таким расчетом, чтобы туловище стало как можно длиннее,  а
ноги как можно короче. И это удалось.
     Платье было того цвета, который дети во время игры в "краски"  называют
бурдовым. Это не бордовый цвет. Это не  благородный  цвет  вина  бордо.  Это
неизвестно какой цвет. Во всяком случае, солнечный спектр  такого  цвета  не
содержит.
     На ногах девушки были  чулки  из  вискозы  с  отделившимися  древесными
волокнами и бумажной довязкой, начинающейся ниже колен.
     В это лето случилось  большое  несчастье.  Какой-то  швейный  начальник
спустил на низовку директиву о том, чтобы платья были  с  бантиками.  И  вот
между животом и грудью был пришит директивный бантик. Уж  лучше  бы  его  не
было. Он сделал из девушки даму, фарсовую тещу, навевал подозренья о  разных
физических недостатках, о старости, о невыносимом характере.
     "И я мог полюбить такую жабу?" - подумал он.
     "И я могла полюбить такого урода?" - подумала она.
     - До свиданья, - сухо сказал он.
     - До свиданья, - ответила она ледяным голосом.
     Больше никогда в жизни они не встречались.
     Ужасно печальная история, правда?
     И мы предъявляем  счет  за  разбитые  сердца,  за  грубо  остановленное
движение души. И не только за это. Счет большой. Будем говорить по  порядку.
Отложим на минуту сахарное правило: "Покупатель и продавец,  будьте  взаимно
вежливы". Не будем взаимно вежливы.
     Итак - магазин  готового  платья.  Прилавки,  за  прилавками  работники
прилавка, перед прилавком покупательская масса, а на  полках  и  плечиках  -
товарная масса.
     Больше всего головных уборов, кепок. Просто  кепки,  соломенные  кепки,
полотняные кепки, каракулевые  кепки,  кепки  на  вате,  кепки  на  красивой
розовой подкладке. Делали бы кепки из булыжника, но такой труд  был  бы  под
силу  одному   только   Микеланджело,   великому   скульптору   итальянского
Возрождения, - сейчас так не могут. К сожалению, все кепки одного фасона. Но
не будем придираться. Тем более что  среди  моря  кепок  заманчиво  сверкают
мягкие шляпы, серые шляпы из валяного товара с  нежно-сиреневой  лентой.  Не
будем придираться. Это для проезжающих дипломатов и снобов.
     Продаются мужские костюмы, фасон один. Мы  уже  описали  его  в  начале
рассказа. А цвета какие? О,  огромный  выбор  цветов!  Черный,  черно-серый,
серо-черный,   черновато-серый,   серовато-черный,   грифельный,   аспидный,
наждачный, цвет передельного  чугуна,  коксовый  цвет,  торфяной,  земляной,
мусорный,  цвет  жмыха  и  тот  цвет,  который  в  старину  назывался   "сон
разбойника". В общем, сами понимаете, цвет один, чистый траур  на  небогатых
похоронах.
     Пальто и полупальто (официально это называется  ватный  товар),  помимо
перечисленных свойств, обладают еще одним - появляться в магазинах только  в
том квартале года, когда весенний первый  гром,  как  бы  резвяся  и  играя,
грохочет в небе голубом.
     Есть еще сверхроссийские овчинные шубы. Обычно в  шубах  такого  покроя
волостные  старшины  представлялись  царю  в  годовщину  чудесного  спасения
императорской семьи на станции Борки.  Все  это  было  бородатое,  мордатое,
увешанное толстыми медалями.
     Ну, дальше. Дальше  рубашки  с  вшитой  пикейной  грудью  и  пристежные
воротнички с дырочками для жестяных штучек, якобы придерживающих галстук.
     Если верхняя  одежда  всегда  темного  цвета  и  своим  видом  нагоняет
безмерное таежное уныние, то все, что находится под ней, слепит глаза яркими
химическими  тонами  и  по  мысли  устроителей  должно  вызывать  ликование.
Кальсоны фиолетовые, подтяжки зеленые, подвязки красные, носки голубые.
     И стоит масса против массы, покупательская  против  товарной,  а  между
ними прилавок, а за прилавками работники прилавка, и вид у работников  самый
невинный.
     - При чем тут мы? Мы этого не  шили,  мы  этого  не  ткали.  Мы  только
торговая точка, низовое звено товаропроводящей сети.
     Ах, это очень плохо, когда магазин называется точкой!  Тут  обязательно
выйдет какая-нибудь запятая. Вдруг на всю улицу светит электрический  призыв
к прохожим: "Учитесь культурно торговать". Почему прохожие должны  культурно
торговать? У них своих дел достаточно. Именно вы должны культурно торговать,
а не прохожие. Прохожие должны покупать! И они это делают  очень  культурно,
не волнуйтесь. Запросы у них правильные - одежда  хорошая,  красивая,  даже,
представьте себе, элегантная. Не падайте, пожалуйста, в обморок, не считайте
это за выпад. Они такие. Трудящиеся богатеют и к лету требуют белые штаны.
     Не будем придираться к бедным точкам. Не они ткали, не они шили. Ткали,
шили и тачали в Наркомлегпроме. Это там родилось искусство одевать  людей  в
обезличенные коксовые костюмы. Оттуда  плавно  спускались  директивы  насчет
тещиных бантиков.
     Несколько лет назад, когда у нас еще не строили автомобилей, когда  еще
только  выбирали,  какие  машины  строить,  нашлись   запоздалые   ревнители
славянства, которые заявили, что стране нашей с ее  живописными  проселками,
диво-дивными бескрайними  просторами,  поэтическими  лучинками  и  душистыми
портянками  не  нужен  автомобиль.  Ей  нужно  нечто  более  родимое,  нужна
авто-телега. Крестьянину в такой штуке будет  вольготнее.  Скукожится  он  в
ней, хряснет по мотору и захардыбачит себе по буеракам. Захрюндится  машина,
ахнет, пукнет и пойдет помаленьку, все равно спешить некуда.
     Один экземпляр телеги внутреннего сгорания даже построили. Телега  была
как телега. Только внутри ее что-то тихо и печально хрюкало.  Или  хрюндило,
кто  его  знает!  Одним  словом,  как  говорится   в   изящной   литературе,
хардыбачило. Скорость была диво-дивная, семь  километров  в  час.  Стоит  ли
напоминать, что этот удивительный предмет был  изобретен  и  построен  в  то
самое время, когда мир уже располагал роллс-ройсами, паккардами и фордами? К
счастью, братьям славянам сейчас же дали по рукам. Кой-кому попало
     даже по ногам. Построили,  конечно,  то,  что  надо  было  построить  -
быстроходную, сильную современную машину, не авто-телегу, а авто-мобиль.
     Почему же швейная  промышленность  все  время  строит  авто-телегу?  Не
пиджак, а спинжак, не брюки, а портки, не женское  платье,  а  крепдешиновый
мешок с директивными бантиками?
     Если бы вдруг завод имени Сталина построил  автомобиль,  руководствуясь
вкусами людей из пиджачной индустрии, то эта машина вызвала бы смех, на  нее
показывали бы пальцами, за ней с улюлюканием бежали бы дети. Так это было бы
отстало, плохо и некрасиво.
     На весь Советский Союз есть два бездарных фасона  пальто,  три  тусклых
фасона мужских костюмов, четыре  пугающих  фасона  женского  платья.  Шьются
только эти фасоны, и уйти от них некуда. Все мужчины, все женщины  вынуждены
одеваться по этой единообразной моде.
     В Наркомлегпроме хорошо разбираются в модах. Где-то когда-то сиял принц
Уэльский, первый джентльмен мира, как о нем говорят в "Таймсе".  И  от  него
брели по свету фасоны брюк и пиджаков. И давно он  уже  сделался  королем  и
давно уже в этом звании умер, почил в бозе, то есть дал  дуба,  а  мода,  им
установленная, как свет давно угасшей звезды, только сейчас дошла  до  наших
ведомственных закройщиков.
     Более свежих образцов получить не  успели.  Да  и  не  очень  старались
получить, были заняты рационализацией одежды, делали пиджаки без лацканов  и
подкладки, экономили на пуговицах, укорачивали брюки,  словом  -  изобретали
авто-телегу, в которой якобы советскому человеку вольготнее.
     Утвержденный в канцелярии покрой устанавливается самое меньшее на  пять
лет. Иначе они не могут. Трудно освоить эту сверхсложную модель.  Вы  только
подумайте, масса деталей: карманы, рукава, петли, спинки -  ужас!  Советская
автотракторная и  авиационная  промышленность  как-то  ухитряется  выпускать
каждый год новые, все более  совершенные  модели.  Им  как-то  удается.  Как
видно, менее сложен производственный  процесс,  меньше  деталей,  только  по
полторы тысячи на каждую машину. И точность требуется  меньшая,  всего  лишь
тысячные доли миллиметра. Вот спинки и лацканы! Попробуйте сделать! Это  вам
не блок цилиндра, не магнето, не коробка  скоростей.  Тут,  пардон,  пардон,
большой брак неизбежен!
     И, конечно же, еще и еще раз, опять  и  снова  нашили  своего  "ватного
товара" к благоуханному апрелю месяцу. И лежат великие партии теплых  пальто
с меховыми воротниками, и никто не знает, что с ними делать.
     А как в самом деле поступить, если покупательская масса не хочет ходить
летом в ватном товаре? С другой же стороны, ватный товар может побить  моль,
грубая,  необразованная  моль,  которая  не  желает  учитывать  глупости   и
бестолковости швейных начальников.
     Хорошо бы увезти этот товар в холодные края,  туда,  туда,  где  трещат
морозы, в Якутию, на Камчатку. Но пока соберутся,  пока  довезут,  там  тоже
начнется весна, начнут лопаться какие-то глупые почки. Черт  бы  ее  побрал,
эту климатическую неразбериху,  это  несовершенство  земного  шара!  Трудно,
трудно дается Наркомлегпрому борьба со слепыми силами  природы.  Просто  нет
выхода.  Изнемогают  в  решительной  схватке.  Нет,  нет,   турбогенераторы,
крекинги, блюминги и домны гораздо легче строить! Это ясно!
     И, конечно же, еще, еще и еще раз, опять и  снова  не  подготовились  к
лету,  не  учли  этого  кошмарного  времени  года.  Обо  всем  помнили  -  о
распределении отпусков (еще осенью со страшными криками делили июни  -  июли
будущего года, предусмотрительно оставляя августы - сентябри  для  ответ-  и
приветработников),  помнили   о   заседаниях,   о   кружках   самодеятельных
балалаечников, о юбилеях и проводах, о  семейно-товарищеских  вечеринках,  -
только о лете забыли, забыли о светлых, легких,  разнообразных  одеждах  для
покупательской массы.
     Что это значит, товарищи? Ау! Местком спит? Или нарком спит?  В  общем,
кто спит? А может быть, и тот и другой?
     Когда это кончится?
     Счет большой. В то время как во всех областях промышленности, сельского
хозяйства, науки,  культуры,  во  всей  жизни  страна  делает  поразительные
успехи, показывает всему миру, на что способен пролетариат, в области одежды
нет успехов, стоящих на уровне даже теперешних запросов. А ведь надо  думать
еще о запросах завтрашнего дня. Великолепная заря этого  завтра  уже  сейчас
освещает наше бытие. Но даже не  видно  подлинного,  непоказного  стремления
достичь этого уровня.
     Пусть пиджак не будет узок  в  плечах  -  его  противно  носить.  Пусть
бантики не изобретаются в канцеляриях - канцелярские  изобретения  не  могут
украсить девушку. Надо помнить, что если жизнь солнечная, то и  цвет  одежды
не должен быть дождливым. Давайте летом носить хорошо  сшитые  белые  брюки.
Это удобно. Покупательская масса заслужила эту товарную массу.


     Вот мы горевали, беспокоились о ватном товаре. Не  знали,  какой  выход
найдет Наркомлегпром. Есть уже выход, нашелся. Оказывается,  не  надо  гнать
маршруты с пальто в Якутию. Устроились проще. Закупили на тридцать миллионов
рублей  нафталина.  Теперь  ватный   товар   спокойно   будет   лежать   под
многомиллионным нафталиновым покровом до будущего 1935 года. И моль печально
будет  кружиться  над  неприступными  базисными  складами,   с   отвращением
принюхиваясь к смертоносному запаху омертвленного капитала.

        1934


     Директивный бантик. - Впервые опубликован в газете  "Правда",  1934,  э
77, 19 марта.
     Печатается по тексту Собрания  сочинений  в  четырех  томах,  том  III,
"Советский писатель", М. 1939.
     В Центральном государственном архиве литературы  и  искусства  хранится
телеграмма, присланная Ильфу  и  Петрову  после  опубликования  фельетона  и
подписанная  начальником  Главного  управления  швейной   промышленности   и
начальником   торгового    управления    Народного    комиссариата    легкой
промышленности СССР.  В  телеграмме  Ильфа  и  Петрова  приглашают  посетить
московские швейные фабрики "для ознакомления с качеством пошивки и  фасонами
выпускаемых изделий" (ЦГАЛИ, 1821, 11).
     Фельетон дал название сборнику рассказов и фельетонов Ильфа и Петрова.


        ЛЮБОВЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ОБОЮДНОЙ

     Весной приятно поговорить  о  достижениях.  Деревья,  почки,  мимозы  в
кооперативных будках - все это располагает. В такие дни  не  хочется  кусать
собратьев по перу и чернилам. Их хочется хвалить, прославлять,  подымать  на
щит и в таком виде носить по всему городу.
     И - как грустно - приходится  говорить  о  недостатках.  А  день  такой
пленительный. Обидно, товарищи. Но весна весной,  а  плохих  книг  появилось
порядочно - толстых, непроходимых романов, именинных стишков, а также дохлых
повестей. Дохлых по форме и дохлых по содержанию.
     Чем это объяснить?
     Вот некоторые наблюдения.
     В издательство входит обыкновенный молодой человек со скоросшивателем в
руках. Он смирно дожидается своей очереди и в  комнату  редактора  вступает,
вежливо улыбаясь.
     - Тут я вам месяц назад подбросил свой романчик...
     - Как называется?
     - "Гнезда и седла".
     - Да... "Гнезда и седла". Я читал. Читал,  читал.  Знаете,  он  нам  не
подойдет.
     - Не подойдет?
     - К сожалению. Очень примитивно написано. Даже не  верится,  что  автор
этого произведения - писатель.
     - Позвольте, товарищ. Я - писатель. Вот пожалуйста. У меня тут  собраны
все  бумаги.  Членский  билет  горкома  писателей.  Потом  паспорт.  Видите,
проставлено: "Профессия - писатель".
     - Нет, вы меня не поняли. Я не сомневаюсь. Но дело  в  том,  что  такую
книгу мог написать только неопытный писатель, неквалифицированный.
     - Как неквалифицированный? Меня оставили при последней перерегистрации.
Видите, тут отметка: "Продлить по 1 августа  1934  года".  А  сейчас  у  нас
апрель, удостоверение еще действительно.
     - Но это же, в общем, к делу не относится. Ну,  подумайте  сами,  разве
можно так строить сюжет? Ведь это наивно, неинтересно, непрофессионально.
     - А распределитель?
     - Что распределитель?
     - Я состою. Вот карточка. Видите? А вы говорите - непрофессионально.
     - Не понимаю, при чем тут карточка?
     - Не понимаете?  И  очень  печально,  товарищ.  Раз  я  в  писательском
распределителе - значит, я хороший писатель. Кажется, ясно?
     - Возможно, возможно. Но это не играет  роли.  Разве  так  работают?  В
первой же строчке вы пишете: "Отрогин испытывал к наладчице Ольге  большого,
серьезного, всепоглощающего чувства".  Что  это  за  язык?  Ведь  это  нечто
невозможное!
     - Как раз насчет языка вы меня извините. Насчет  языка  у  меня  весьма
благополучно. Всех ругали за язык, даже Панферова, я все вырезки подобрал. А
про меня там ни одного слова нет. Значит, язык у меня в порядке.
     - Товарищ, вы отнимаете у меня время. Мы не можем издать книгу, где  на
каждой странице попадаются такие метафоры: "Трамваи были убраны флагами, как
невесты на ярмарке". Что ж, по-вашему, невесты на ярмарках  убраны  флагами?
Просто чепуха.
     -  Это  безответственное  заявление,  товарищ.  У  меня  есть  протокол
заседания литкружка при глазной лечебнице, где я зачел  свой  роман.  И  вот
резолюция... Сию минуточку, я сейчас ее найду. Ага! "Книга "Гнезда и  седла"
радует своей красочностью и бодрой образностью, а также написана  богатым  и
красивым языком". Шесть подписей. Пожалуйста. Печать. И  на  этом  фронте  у
меня все благополучно.
     - Одним словом, до свидания.
     - Нет, не до свидания. У меня к вам еще одна бумажка есть.
     - Не надо мне никакой бумажки. Оставьте меня в покое.
     - Это записка. Лично вам.
     - Все равно.
     - От Ягуар Семеныча.
     - От Ягуар Семеныча? Дайте-ка ее сюда. Да вы присядьте. Так, так.  Угу.
М-м-мда. Не знаю. Может быть, я ошибся. Хорошо, дам ваши  "Гнезда"  прочесть
еще Тигриевскому. Пусть посмотрит. В общем,  заходите  завтра.  А  примерный
договор пока что набросает Марья Степановна. Завтра и подпишем. Хорошее  там
у  вас  место  есть,  в  "Седлах":  Отрогин  говорит  Ольге  насчет  идейной
непримиримости. Отличное место. Ну, кланяйтесь Ягуару.
     "Гнезда  и  седла"  появляются  на   рынке   в   картонном   переплете,
десятитысячным тиражом, с портретом автора и длинным списком опечаток. Автор
ходит по городу, высматривая в книжных витринах свое творение, а в это время
на заседании в издательстве кипятится оратор:
     - Надо, товарищи, поднять, заострить,  выпятить,  широко  развернуть  и
поставить во весь рост  вопросы  нашей  книжной  продукции.  Она,  товарищи,
отстает, хромает, не поспевает, не стоит на уровне...
     Он еще говорит, а в другом издательстве, перед другим редактором  стоит
уже другой автор.
     Новый автор - в шубе,  с  круглыми  плечами,  с  громадным  галалитовым
мундштуком во рту и в бурках до самого паха. Он не тихий, не вкрадчивый. Это
бурный, громкий человек,  оптимист,  баловень  судьбы.  О  таких  подсудимых
мечтают начинающие прокуроры.
     Он не носит с  собой  удостоверений  и  справок.  Он  не  бюрократ,  не
проситель, не  нудная  старушка  из  фельетона,  пострадавшая  от  произвола
местных властей. Это пружинный замшевый лев,  который,  расталкивая  плечами
неповоротливых и мечтательных бегемотов, шумно продирается к водопою.
     Его творческий метод прост и удивителен, как проза Мериме.
     Он пишет один раз в жизни. У него есть только одно произведение. Он  не
Гете, не Лопе де Вега, не Сервантес, нечего там особенно расписываться. Есть
дела посерьезней. Рукопись ему нужна, как нужен автогенный аппарат  опытному
шниферу для вскрывания несгораемых касс.
     То, что он сочинил, может быть названо бредом сивой кобылы. Но  это  не
смущает сочинителя.
     Он грубо предлагает издательству заключить с ним договор.  Издательство
грубо отказывает. Тогда он грубо спрашивает, не нужна ли издательству бумага
по блату. Издательство застенчиво отвечает, что, конечно,  нужна.  Тогда  он
вежливо спрашивает, не примет ли издательство его книгу. Издательство  грубо
отвечает, что, конечно, примет.
     Книга выходит очень быстро, в рекордные сроки. Теперь  все  в  порядке.
Автогенный аппарат сделал свое дело. Касса вскрыта. Остается  только  унести
ее содержимое.
     Сочинитель предъявляет свою книгу в горком писателей, заполняет  анкету
("под судом не был, в царской армии был дезертиром, в прошлом агент по сбору
объявлений, - одним словом, всегда страдал за правду"), принимается в  союз,
получает живительный паек. Вообще он с головой погружается в самоотверженную
работу по улучшению быта писателей. Он не  только  не  Сервантес,  он  и  не
Дон-Кихот, и к донкихотству не склонен. Первую же построенную для  писателей
квартиру  он  забирает  себе.  Имея  книгу,  членство,  особый  паек,   даже
автомобиль, он обладает всеми признаками  высокохудожественной  литературной
единицы.
     Теперь  единицу,  оснащенную  новейшей  техникой,  поймать  чрезвычайно
трудно. Сил одной милиции не хватит: тут нужны комбинированные действия всех
карательных  органов  с  участием  пожарных   команд,   штурмовой   авиации,
прожекторных частей и звукоуловителей.
     А оратор в издательстве все еще стоит над  своим  графином  и,  освежая
горло кипяченой водой, жалуется:
     - Что мы имеем, товарищи,  в  области  качества  книжной  продукции?  В
области  качества  книжной  продукции  мы,  товарищи,   имеем   определенное
отставание. Почему, товарищи, мы имеем  определенное  отставание  в  области
качества книжной продукции? А черт его знает,  почему  мы  имеем  в  области
качества книжной продукции определенное отставание!
     Тут вносят чай в пивных стопках, стоящих по шесть штук сразу в глубокой
тарелке для  борща.  И  вопросы  книжной  продукции  глохнут  до  следующего
заседания.
     Между тем совсем не нужно тратить кубометры кипяченой воды и  загружать
глубокие тарелки  стопками  с  чаем,  чтобы  понять  сущность  дела.  Плохих
произведений всегда было больше, чем хороших. Всегда в издательства,  помимо
талантливых вещей, носили, носят и будут носить всяческую чушь и дичь.  Дело
обычное, ничего страшного в этом нет. Надо только устроить так, чтобы плохая
рукопись не превратилась в книгу. Это обязанность редакторов.
     А  редактора  нередко  бывают  малодушны,  иногда  некультурны,  иногда
неквалифицированны, иногда читают записки, не относящиеся к делу,  иногда  в
них просыпается дух торговли - все иногда бывает.
     И к свежему голосу растущей советской литературы  примешивается  глухое
бормотание бездарностей, графоманов, искателей выгод и неучей.
     А в литературных делах надо проявлять арктическое мужество.
     Не надо делать скидок по знакомству, не надо  понижать  требований,  не
надо давать льгот, не надо так уж сильно уважать автора за выслугу  лет,  не
подкрепленную значительными трудами.
     Читателю нет дела до литературной кухни. Когда к нему  попадает  плохая
книга, ему все равно, чьи групповые интересы состязались в схватке и кто эту
книгу с непонятной  торопливостью  включил  в  школьные  хрестоматии.  Он  с
отвращением  листает  какие-нибудь  "Гнезда"  или   "Седла",   жмурится   от
ненатуральных похождений диаграммно-схематического Отрогина и  на  последней
странице находит надпись: "Ответственный редактор 3. Тигриевский".  Так  как
записка Ягуар Семеныча к книге не приложена, то никогда читателю  не  понять
тонких психологических нюансов,  побудивших  товарища  Тигриевского  пустить
"Седла" в печать. И пусть не обманываются  редактора  таких  книг.  Читатель
редко считает их ответственными, потому что никакой ответственности  они,  к
сожалению, не несут.
     Вот  какие  неприятные  слова  приходится  говорить  радостной   весной
текущего хозяйственного года. Не сладкое это занятие - портить  отношения  с
отдельными собратьями и делать мрачные намеки. Куда приятнее  сидеть  вдвоем
за одним столиком и сочинять комический роман. Ах, как хорошо! Окно открыто,
ветер с юга, чернильница полна до краев. А еще лучше  поехать  с  собратьями
целой  бригадой  куда-нибудь  подальше,  в  Кахетию,  в  Бухару,  в  Боржом,
что-нибудь такое обследовать, установи