удущую жизнь и то, что будет после. Какой он, ну, я про Бога. Бог многолик, может явиться в образе облака, столба дыма, а может предстать в обличье богатого старика иудея, мы узнаем лишь по голосу, и кто хоть раз услышал, тот уж не спутает. И что он сказал тебе? Сказал, что я -- сын его. Значит, подтвердил? Подтвердил. Значит, тогда Дьявол сказал правду? Дьявол тоже был с нами почти все время, мне показалось, что он знает обо мне не меньше, чем Бог, а бывают случаи, когда, я думаю,-- даже больше, чем Бог. А где? Что "где"? Где они были? Дьявол сидел на борту, вот тут, рядом с тобой, а Бог -- на корме. Так что же сказал тебе Бог? Сказал, что я его сын и что меня распнут на кресте. Значит, ты уйдешь в горы, примкнешь к мятежникам, что воюют против римлян, если так, то и мы пойдем с тобой. Да, вы пойдете со мной, но не в горы, и не силой оружия предстоит нам добиться поражения кесаря, но словом -- торжества Бога. Только словом? Словом, и примером, и, когда потребуется,-- самой жизнью, принесенной в жертву. Он так и сказал? Отныне все, что ни скажу я, будет сказано им, и те, кто верит в него, уверуют в меня, ибо нельзя верить в Отца и не верить в Сына, и если Отец избрал себе новый путь, то начаться он может лишь с меня, Сына его. Ты сказал, что мы пойдем с тобой, кто это "мы"? Прежде всего -- ты, и брат твой Андрей, и сыновья Зеведеевы Иаков и Иоанн, и, кстати, Бог сказал, что отрядит мне в помощь человека по имени Иоанн, но я думаю, вряд ли это наш Иоанн. Ну и хватит, зачем нам больше, это же не свита Ирода. Потом придут другие, а может быть, они уже пришли, они здесь и ждут лишь поданного Богом знака и явленного им знамения, чтобы уверовать в меня и последовать за мной, ибо им Бог не откроет своего лица. Что же ты возвестишь людям? Скажу, что пришла пора покаяться, что исполнилось время и приблизилось Царство Божие, и огненным мечом согнет Бог шею тех, кто отверг слово его и плюнул на него. Ты скажешь, что ты -- Сын Божий, тебе придется сказать это. Я скажу, что отец мой назвал меня сыном и что эти слова запечатлены в сердце моем с тех пор, как я родился, и что теперь явился мне Бог и тоже назвал меня сыном своим, сыном своим возлюбленным, и это не значит, что я позабуду другого своего отца, но ныне повелевает мной Бог, и да будем мы покорны воле его. Предоставь это мне, сказал Симон и тотчас оставил весло, стал на носу лодки и крикнул: Осанна Божьему Сыну, сорок дней и ночей провел он в море, говоря с Отцом своим, а теперь возвращается к нам, чтобы мы покаялись в грехах и приготовились. Только не говори, что там был и Дьявол, успел сказать ему Иисус, опасаясь, как бы не стало всем известно положение, объяснить которое будет крайне затруднительно. Симон издал новый крик, еще громче и пронзительней, от которого дрожь проняла стоявших на берегу, а потом бегом вернулся на место и сказал Иисусу: Дай мне весло, а сам стань на носу, но не произноси оттуда ни слова, ни слова, пока не выйдем на берег. Иисус послушался и стал на носу, в своем ветхом хитоне, с пустой котомкой на плече, приподняв руки, словно собирался приветствовать или благословить и не решился, оробев или потеряв уверенность в том, что достоин сделать это. Из тех, кто ожидал его, трое самых нетерпеливых вошли в воду по пояс, достигли лодки, взялись за борта ее, принялись толкать ее к берегу, а один из этих троих свободной рукой все пытался дотронуться до Иисусова хитона, но не потому, что поверил возвещенному Симоном, а потому, что человек, проведший посреди моря сорок суток, словно ушедший искать Бога в пустыне или в ледяной утробе горы, теперь возвращался живым и невредимым, и это -- видел он Бога или нет -- само по себе было чудом. Нет нужды добавлять, что во всех окрестных городах и селениях ни о чем другом и не говорили и что многие их жители, для того, чтобы своими глазами увидеть этот метеорологический феномен, явившиеся на берег, только там узнавали о человеке, который оказался застигнут диковинным туманом в море, и с жалостью шептали: Бедняга. Лодка причалила без толчка, так плавно и мягко, словно ангельские крылья опустили ее на сушу. Симон помог Иисусу сойти на берег, с едва сдерживаемым раздражением отталкивая тех троих, что зашли в воду, а потому считали себя вправе рассчитывать на особое воздаяние. Оставь их, сказал Иисус, настанет день, когда они услышат о смерти моей и восплачут о том, что не смогли нести тело мое, так пусть помогут мне, пока я еще живой. Потом спросил он: Где Мария?-- и увидел ее в тот самый миг, когда произнес ее имя, словно она возникла из ниоткуда или склубилась из клочьев тумана, ибо только что ее не было тут -- и вот есть. Я здесь. Стань рядом со мной, и пусть подойдут Симон и брат его Андрей, и Иаков с Иоанном, сыновья Зеведеевы, люди, знающие меня и верующие в меня, ибо знали они меня и веровали в меня еще тогда, когда я не мог сказать ни им, ни вам всем, что я -- Сын Божий, сын, позванный Отцом своим, и проведший с ним сорок дней посреди моря, и вернувшийся к вам, чтобы сказать: исполнилось время, покайтесь в грехах, покуда Дьявол не подобрал вас, как гнилые колосья из снопа, несомого Богом, если на погибель себе захотите уклониться от любящих его объятий. По толпе, точно легкая зыбь по морю, прошел ропот, ибо многие из стоявших там и внимавших Иисусу уже наслышаны были о чудесах, творимых им, а иные были прямыми их свидетелями и даже вкусили от них: Я ел тот хлеб и ту рыбу, говорил один; Я пил то вино на свадьбе в Кане, говорил другой; Я был соседом той прелюбодеи, говорил третий, но как бы ни были или казались дивны трансцендентальные эти дива, от них до величайшего чуда -- увидеть Сына Божьего, а стало быть, самого Бога -- было как от земли до небес, а это расстояние, насколько нам известно, и в наши дни никем еще не измерено. Тут из толпы долетел чейто возглас: Докажи, что ты Сын Божий, и я пойду за тобой! Ответил Иисус: Ты пошел бы за мной, если бы сердце твое повлеклось ко мне, но раз оно заперто в затворенной твоей груди, ты и просишь доказательств, которыми удовлетворятся твои чувства, но не твой разум, и в конце концов ты, не зная в смятении, разуму ли повиноваться или чувствам, поневоле должен будешь послушаться сердца, сердце же приведет тебя ко мне. Может, кто другой тебя и понял, я -- нет, отвечал этот человек из толпы. Как тебя зовут? Фома. Подойди ко мне, Фома, ближе, ближе, к самой воде, гляди: я вылеплю из мокрого песка птичек, видишь, как просто,-- вот туловище, вот крылья, вот головка и клюв, а эти камешки будут вместо глаз, а вот длинные перья хвоста, а это -- гляди, гляди!-- ноги и коготки, одна готова, а теперь еще одиннадцать, гляди -- одна, другая, третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая, восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая, итого дюжина птичек из песка, если хочешь, мы дадим каждой имя, вот эта пусть зовется Симоном, эта -- Иаковом, эта -- Иоанном, эта -- Андреем, а эту, если ты не против, назовем Фомой, прочие же пусть подождут своих имен, часто бывает, что те приходят с опозданием, задерживаются гдето на пути, а теперь смотри -- я накрываю птичек сетью, а то улетят. Улетят, если я приподниму сеть?-- недоверчиво спросил Фома. Конечно, улетят. Это и есть твое доказательство? Да и нет. Как это так? Самым лучшим доказательством -- но только оно от меня не зависит -- будет, если ты, не трогая сети, поверишь в то, что птички улетят, стоит лишь поднять сеть. Как же они улетят -- ведь ты слепил их из песка?! А ты попробуй, праотец наш Адам тоже был слеплен из праха, а ты происходишь от него. Адаму дал жизнь Бог. Оставь сомнения, Фома, приподними сеть, ибо я -- Сын Божий. Будь потвоему, только никуда они не улетят,-- и быстрым движением Фома поднял сеть, и птички тотчас вспорхнули в воздух, со щебетом описали два круга над изумленной толпой и исчезли в вышине. Сказал Иисус: Улетела твоя птичка, Фома, а тот ответил: Нет, Господи, она здесь, у ног Твоих, это я. Из толпы вышли несколько мужчин, а за ними -- но сами по себе -- несколько женщин. Они приблизились и заговорили по очереди: Я -- Филипп, и Иисус увидел его на кресте под градом каменьев; Я -- Варфоломей, и Иисус увидел его с содранной кожей; Я -- Матфей, и Иисус увидел его вздетым на копья варваров; Я -- Симон, и Иисус увидел его распиленным пополам; Я -- Иаков, сын Алфея, и Иисус увидел его побитым камнями; Я -- Иуда Фаддей, и Иисус увидел молот, занесенный над его головой; Я -- Иуда из Кериофа, и Иисус пожалел его, ибо тот собственными руками затянул петлю у себя на шее. Потом он подозвал остальных и сказал им: Теперь все в сборе, и время пришло. И Симону, брату Андрея, сказал так: Поскольку есть теперь среди нас твой тезка, ты отныне будешь зваться Петр. Повернувшись к морю спиной, пустились они в путь, и следом за ними шли женщины, имена которых по большей части остались неизвестны, но так ли это, по совести говоря, важно, ибо почти все они -- Марии, если даже при рождении назвали их каклибо иначе. Женщина, говорим мы, Мария, говорим мы,-- и они смотрят на нас и служат нам. x x x Иисус и те, кто был с ним, шли по дорогам из селения в селение, и Господь говорил его устами, и вот что говорил он: Покайтесь, ибо исполнилось время и приблизилось Царство Небесное. И простой, темный народ, слушавший его по деревням, думая, что нет разницы между понятиями "исполнилось время" и "окончилось время" и что, значит, близок конец света, ибо только при конце света говорит ангел, что времени больше не будет, благодарил Бога за то, что в неизреченной милости своей послал вперед предупредить об этом не когонибудь, а человека, именующего себя его сыном, и это похоже на правду, ибо он творит чудеса, где ни появится, и условие, необходимое и достаточное для свершения чуда,-- лишь твердая и убежденная вера того, кто о чуде этом молит, и вот, например, прокаженный попросил его: Господи, если хочешь, можешь меня очистить. Иисус же, тронутый его жалким видом, коснулся его и сказал: Хочу, очистись,-- и не успел еще договорить, как проказа сошла с того, зажила гниющая плоть, а там, где ее уже не было вовсе, заново наросла на костях -- и на месте отвратительного урода, пред которым все разбегались в страхе, стоял теперь мужчина хоть куда. Другой случай, равно заслуживающий упоминания, произошел с паралитиком, или, говоря тогдашним языком, с расслабленным: Иисус, подумав, что столь истинная вера заслуживает награды, сказал ему: Дерзай, чадо, прощаются тебе грехи твои, бывшие же при этом книжники из тех, кто везде и всюду видят поношение Закона, затверженного ими наизусть, возразили Иисусу, сказав: Ты богохульствуешь, один Бог может отпустить грехи, а Иисус ответил им вопросом: Что легче сказать: "Прощаются тебе грехи" или "Встань, возьми постель свою и ходи"? И, не дожидаясь, пока они ответят, продолжал: Знайте же, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи -- и обратился к паралитику: Встань, возьми постель твою и иди в дом твой. И чудом исцеленный человек тотчас не только поднялся, но и вновь обрел силы, подорванные долгим лежанием в неподвижности, так что он взял свою постель, взвалил ее себе на спину и так вот вернулся, вознося благодарение Богу, к жизни обычной. Поскольку все мы с течением времени сживаемся со своими более или менее тяжкими болячками, привыкаем к ним и считаем излишним беспокоить высшие силы по такому ничтожному поводу -- нам это и в голову не приходит,-- то отнюдь не все увечные и страждущие стекались к Иисусу за исцеление"!. А вот грехи -- это совсем другое дело, грехи суть недуги, сокрытые от глаза, это вам не хромота и не сухорукость, а пожалуй что проказа, только проказа, пожирающая нас изнутри. И прав, совершенно прав был Бог, когда в лодке говорил Иисусу, что нет человека, у которого не было бы на совести хоть одного греха, как правило же, их в тысячу раз больше. Ну а раз конец света уже невдалеке и приблизилось Царство Небесное, то, чтобы войти в него, много важней и предпочтительней иметь душу, очищенную покаянием и излеченную прощением, чем чудодейственно исцеленную плоть. И если расслабленный из Капернаума часть жизни провел, не поднимаясь со своего топчана, то лишь потому, что грешил, ибо ведомо всякому: болезнь есть следствие греха и воздаяние за грех, из чего следует безупречно логичный вывод: условием доброго здравия, не говоря уж о бессмертии души -- и вполне вероятно, что и тела тоже, однако наверное сказать не можем,-- служит совершеннейшая чистота, полное отсутствие всяких грехов, какового можно достигнуть двумя путями: либо счастливым неведением, либо действенным неприятием, отторжением их из помыслов и деяний. Не стоит, однако, думать, будто Иисус странствовал по этому Господнему краю, на каждом шагу являя волшебный дар исцелять и власть прощать, которыми наделил его Бог. И поймите, не то чтобы ему не хотелось этого -- нет, сердце у него было доброе, и он предпочел бы стать ходячей панацеей, чем, исполняя волю Бога, предрекать скорый конец света и требовать от всех и каждого покаяния, а чтобы грешники не слишком медлили с этим, не предавались бесплодным умствованиям, цель которых всего лишь оттянуть и отсрочить тот миг, когда будет наконец произнесено слово "Грешен!", Господь вложил в его уста слова грозные и многообещающие, вроде, например, таких: Истинно говорю вам, что иные из тех, кто стоит здесь, еще до смерти своей узрят пришествие Царства Божьего во всей славе его,-- и нетрудно себе представить, какое действие оказывали эти речи на людей, какую смуту производили в бедных их умах, и потому отовсюду, из мест дальних и ближних, стекались они к Иисусу и толпами следовали за ним в исступленной надежде, что он прямиком поведет их в новый рай, Богом установленный на земле и отличный от рая небесного прежде всего тем, что наслаждаться им будут многие и многие, очистившиеся, благодаря молитве, покаянию и раскаянию, от Адамова греха, иначе еще именуемого первородным. А поскольку доверчивые эти люди по большей части относились к низшим социальным слоям -- были среди них ремесленники, были землекопы, были рыбаки, были гулящие женщины,-- Иисус в один прекрасный день, когда Бог отвлекся на чтото другое, решился без всякой подготовки, словно по наитию, произнести речь, всколыхнувшую души тех, кто внимал ему, исторгшую у них слезы радости, ибо замаячило перед ними спасение, на которое они уж не надеялись: Блаженны, сказал Иисус, блаженны нищие, ибо их есть Царство Небесное; блаженны голодные, ибо насытятся они; блаженны плачущие, ибо утешатся они,-- и он, наверно, и дальше говорил бы в том же духе, но тут Бог спохватился, заметил происходящее и, раз уж сказанного не вернешь, вложил в уста Иисуса и заставил произнести вдогон произнесенным такие слова, от которых мигом высохли слезы радости и грядущее предстало в самом черном свете: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески несправедливо злословить за меня. Сына Человеческого. Он вымолвил это -- и душа его ушла в пятки, ибо в следующий же миг предстала его мысленному взору вся та нескончаемая череда мучительств и смертей, о которой возвестил ему в море Бог. И потому прямо перед всеми этими объятыми ужасом людьми Иисус пал на колени и молча принялся молиться, причем никто и не догадывался, что он, восславленный как Сын Божий, сам наделенный могучим даром прощать, просит прощения для всех. В ту же ночь, оставшись наконец в своем шатре наедине с Магдалиной, он сказал ей так: Я -- пастырь, посох которого гонит на жертву и правых и виноватых, спасенных и погубленных, и кто же спасет меня от мук совести, ибо я терзаюсь теперь, как терзался некогда мой отец, только он был в ответе за двадцать пять жизней, а я -- за двадцать миллионов. Магдалина плакала вместе с ним и говорила: Ты ведь не хотел этого, а он отвечал: Нет, не хотел, и это самое скверное, а Магдалина, которая словно бы с самого начала и во всей целокупности знала то, что нам открывается постепенно, говорила ему: Господь пролагает пути, Господь направляет каждого по Его стезе, тебя же Он избрал, чтобы открыть в служении ему дорогу дорог, путь путей, но не ты пройдешь им, не ты построишь Храм -- другие возведут его, положив в основание твою кровь, сердце, печень, легкие, а потому лучше будет безропотно и смиренно принять уготованное тебе, ибо каждое твое движение уже предусмотрено, и слова, которые ты скажешь, ждут тебя там, куда ты должен будешь пойти, ждут вместе с хромыми, которым ты исцелишь ноги, со слепыми, которые прозреют, с глухими, которые по воле твоей обретут слух, с немыми, которые получат дар речи, с мертвыми, которых вернешь к жизни. Со смертью мне не совладать. Ты еще не пробовал. Да, но помнишь ту смоковницу -- она ведь не ожила. Сейчас другие времена: ты обязан хотеть то, чего хочет Бог, но и Бог не может отказать тебе в том, что ты захочешь. Кто бы снял с меня эту ношу, я ничего больше не хочу. Это невозможно, любимый мой, единственное, на что Бог не способен,-- это не любить себя самого. Откуда ты знаешь? Откудато знаю: женщины постигают все подругому, должно быть, оттого, что мы устроены иначе, должно быть, оттого, да, должно быть, оттого. Поскольку земля, и даже такая крохотная ее частица, как Палестина, всетаки слишком велика для усилий и стараний одного человека, Иисус по двое разослал своих друзей по градам и весям, чтобы они возвещали о скором наступлении Царства Божьего, чтобы проповедовали, учили и наставляли людей, как делал это он, и вместе с мужчинами ушли и женщины сообразно взаимной склонности тех и других, а сам он остался вдвоем с Магдалиной. Тут он вспомнил о давнем своем намерении посетить Вифанию, расположенную неподалеку от Иерусалима, и решил исполнить его, убив таким образом двух зайцев: посетив, вопервых, родню Магдалины,-- ей давно уж было пора примириться с братом и сестрой, а ему познакомиться с ними, а вовторых, двинуться в священный город вместе со всеми своими учениками, которым через три месяца назначена была встреча в Вифании. О том, что делали в землях израильских эти двенадцать человек, мы распространяться не будем -- прежде всего потому, что не они, за исключением лишь коекаких обстоятельств их жизни и подробностей смерти, составляют предмет нашего повествования, тем более что все они -- пусть каждый на свой манер и в меру собственных способностей -- наделены были всего лишь даром повторять уроки своего учителя, и это значит, что училито они как он, а вот исцеляли как умели. Очень жаль, что Иисус строго запретил им следовать через земли языческие и входить в города самарянские, и проявление подобной нетерпимости, особенно неожиданной и странной у человека, столь хорошо воспитанного, лишило их возможности облегчить и умерить грядущие труды, ибо Бог так ясно выразил намерение расширить сферу своих интересов и влияния, что рано или поздно придется идти в края, населенные не только самарянами, но и язычниками, как здешними, так и из других стран Иисус велел своим апостолам исцелять болящих, воскрешать мертвых, очищать прокаженных, изгонять бесов, но, по правде говоря, кроме туманных намеков самого общего характера, в истории не осталось никаких следов подобных деяний, если они и свершались на самом деле, что лишний раз дает убедительное подтверждение тому, что Господь своей благодатью осеняет с большим разбором и даже самые блестящие рекомендации на веру брать не спешит. Когда апостолы вернутся к Иисусу, им, конечно, будет что порассказать о том, какие результаты имели их проповеди и призывы к покаянию, но в области излечения недужных успехи их будут значительно скромнее, а то и вовсе никакими, ибо нельзя же счесть таковыми изгнание всякого рода мелких бесов -- столь немощных и хилых, что легко поддаются экзорсизму, перескакивая из одного человека в другого. Еще они, без сомнения, сообщат, как порою скверно их принимали в краях, которые не могут считаться языческими, как выгоняли из городов, где днем с огнем не найдешь ни одного самарянина, и единственным утешением послужат воспоминания о том, как отрясали они прах с ног своих, словно в чемто виновата бедная пыль, которую все попирают и которая все безропотно сносит. Но Иисус, будто наперед зная, что их не захотят слушать, заранее сказал, как должно будет им поступать в таких и подобных случаях: вести себя смиренно и покорно, ибо отвергают не их самих, а слово Божие, ими несомое: Оставьте попечение о том, как прозвучат ваши слова, в этот час осенит вас то, что вы должны сказать. Что ж, если даже предположить, что и так дела на лад не пойдут, что и в этом случае, как и во всех прочих, доходчивость и основательность вероучения очень даже зависит от, как принято выражаться ныне, личностного фактора, все равно -- намотаем это на ус, пригодится. А погода была -- просто на загляденье, воздух прохладен и благоуханен, будто лепесток розы, а идти по дороге было так легко и приятно, словно только что ангелы окропили ее росой, подмели вениками из лавра и мирта. Иисус и Магдалина ни разу не остановились на ночлег в странноприимном доме или на постоялом дворе, не присоединялись к караванам, чтобы никто не узнал их, и не то чтобы Иисус перестал исполнять свой долг, чего всевидящий и вечно бодрствующий Господь никогда бы не допустил,-- нет, как бы сам Господь решил дать ему передышку: по дороге не попадались ни прокаженные, моля излечить их, ни обуянные бесами, отвергавшие всякую помощь, и деревни, по которым проходили они, буколически нежились в покое и мире, словно сами, по собственной воле, вступили на путь покаяния и далеко прошли по нему. Иисус с Магдалиной ночевали где придется, довольствуясь тем, что можно было склонить голову на плечо другому, и не ища никаких иных роскошеств, а порою крышей им служил купол небес -- огромный черный глаз Бога, сверкающий мириадами звездных огней, которые суть не что иное, как отражение и отблеск взглядов человеческих, из поколения в поколение устремляемых на небо, вопрошающих безмолвие и выслушивающих тот единственный ответ, что безмолвие дает. Потом, когда Мария Магдалина останется на белом свете одна, ей захочется припомнить эти дни и эти ночи, но всякий раз она должна будет отчаянно оборонять память свою от воспоминаний горестных и страдальческих, защищать этот островок любви от натиска бушующего вокруг моря бед, от лезущих из пучины его гадов и чудищ. Это время уже не за горами, но при взгляде на землю, на небо не различить еще грозных примет его скорого пришествия -- так порхающая в вольном просторе птица не замечает, что быстрый коршун в поднебесье уже сложил крылья, выставил когти и камнем падает на нее. Иисус и Магдалина распевали по дороге песни, и другие путники, встречая их, говорили: Счастливые, и в ту минуту не было слова вернее и истины истинней. Так дошли они до Иерихона, а оттуда, не торопясь, ибо зной был нестерпим и укрыться от него было негде, за два дня неспешного пути поднялись в Вифанию. Столько лет минуло, что Магдалина не знала, как примут ее брат с сестрою, тем более что, уйдя из дому, вела она жизнь плохую. Может, они думают, что я умерла, говорила она, может, они надеются, что я умерла, и Иисус старался, чтобы его подруга выбросила из головы черные мысли: Время излечивает все, говорил он, не помня в этот миг, что рана, нанесенная ему домашними его, попрежнему разверста и кровоточива. Когда вошли в Вифанию, Магдалина, стыдясь соседей, закрыла половину лица платком, но Иисус мягко упрекнул ее: От кого ты прячешься, той женщины, какой была ты прежде, больше нет. Отвечала она: Да, это правда, той больше нет, но осталась та, что была ею, и крепко связаны они меж собою узами памяти и стыда. Ты такая, как есть ныне, и ты со мной. Хвала Всевышнему за это, хотя настанет день, и он уведет тебя от меня, и с этими словами Мария откинула покрывало, открыв лицо, но никто не сказал: Аа, вон идет сестра Лазаря, та, что жила развратом. Вот мой дом, молвила она, но не хватило у нее духу постучать в ворота или же позвать хозяев. Иисус толкнул притворенную створку и спросил: Есть кто в доме? Есть, отозвался изнутри женский голос, а кто там?-- и за голосом вслед появилась у ворот та, кому принадлежал он,-- Марфа, сестра Марии, более того -- близнец, но сходство лишь угадывалось, не бросаясь в глаза, ибо на ней сильней и пагубней сказались протекшие ли годы, тяжкий ли труд, или так уж распорядились судьба, природа, образ жизни. Она взглянула сначала на Иисуса, и при взгляде этом ее лицо вдруг осветилось и прояснилось, будто рассеялась застилавшая его хмарь, но в следующую же минуту, когда она перевела глаза на сестру, отразилось на нем сперва сомнение, а потом неудовольствие. Кто же он такой, раз пришел с тобой?-- подумала, должно быть, Марфа, или: Как может он -- тот, кем кажется,-- быть с тобой?-- хоть и не могла бы сказать, кем же показался ей Иисус. И, без сомнения, именно потому вместо того, чтобы спросить: Как ты?-- или: Зачем ты здесь?-- с уст ее слетели слова: Кто этот человек? Иисус улыбнулся, и эта улыбка со стремительной силой прянувшей с тетивы стрелы ударила ее прямо в сердце, заставив его отозваться томительной и странной, доселе неведомой и сладкой болью. Меня зовут Иисус из Назарета, ответил он, я -- с твоей сестрой, и слова эти, mutatis mutandis [ Внеся соответствующие изменения (лат.). ], как сказали бы на своей латыни римляне, равносильны были тем, что выкрикнул он когдато Иакову, навек расставаясь с ним на берегу моря: Ее зовут Мария из Магдалы, и она со мной. Марфа отворила дверь и сказала: Входите, это твой дом,-- и непонятно было, к кому из двоих обращено было это "твой". Уже во дворе Магдалина, взяв сестру за руку, сказала: Я принадлежу этому дому, которому и ты принадлежишь; я принадлежу этому человеку, которому ты не принадлежишь; с ним и с тобою связана я неразрывно, и потому прошу тебя, не кичись своей добродетелью, не кори меня моим несовершенством, я пришла с миром и в мире хочу пребыть. Сказала Марфа: Я приму тебя, как велит мне долг родства, и дай Бог, чтоб настал день, когда я смогу принять тебя по любви, но только не сегодня,-- она собралась сказать еще чтото, но замолчала, оттого что затворила ей уста мелькнувшая мысль: знал ли человек, которого привела с собой сестра, о прошлой ее жизни, и в прошлом ли осталась эта жизнь?-- ив этой точке ее размышлений лицо ее залилось краской смущения, и на миг она возненавидела и их обоих, и самое себя, но тут заговорил Иисус, понявший, что нужно в этот миг услышать Марфе, ибо не так уж трудно угадать, что за мысли роятся в голове человеческой. И он сказал: Господь судит нас всех, но каждый день -- поиному, ибо и сами мы каждый день -- иные, и если бы сегодня, Марфа, судил тебя Господь, не думай, что предстала бы ты в глазах Его иной, нежели Мария. Говори ясней, отвечала она, я тебя не понимаю. Я ничего более тебе не скажу: сбереги у себя в душе мои слова, повторяй их всякий раз, как будешь обращать взор на сестру твою. А она уже не... Хочешь знать, не потаскуха ли я?-- грубо перебила Магдалина замявшуюся на миг Марфу. Та отступила на шаг, всплеснула руками: Нетнет, не говори ничего, мне довольно слов Иисуса,-- и, не сумев сдержаться, расплакалась. Мария подошла к ней, обняла, словно укачивая, и Марфа сквозь слезы проговорила: Что за жизнь, что за жизнь,-- и непонятно было, о себе это она или о сестре. Где Лазарь?-- спросила Мария. В синагоге. Здоров ли он? Его, как и прежде, все мучают приступы удушья, если б не это, все бы ничего. Ей захотелось добавить со вновь нахлынувшей горечью, что поздновато забеспокоилась блудная -- вот уж истинно во всех смыслах "блудная", со злой насмешкой подумала она,-- сестра о его здоровье: ни разу за все эти годы не удосужилась справиться, живы ли они с братом Лазарем, который все хворает и того и гляди отдаст Богу душу. Обернувшись к Иисусу, отступившему в сторону и наблюдавшему чуть поодаль эту заново готовую разгореться ссору, Марфа пояснила: Брат наш переписывает книги в синагоге, к иной работе не способен, здоровьем слаб, и прозвучало это, хоть, быть может, и ненамеренно, так: никто не в силах понять такую жизнь, когда мужчины в доме нет, и постоянного заработка тоже, и весь дом на ней одной, и ни минуты свободной у нее нет. Чем же он болен?-- спросил Иисус. Случается у него удушье, сказала Марфа, сердце вотвот остановится, а потом делается белый как полотно, а потом, не успев подумать, оттого ли, что вдруг заметила, как молод сам Иисус, оттого ли, что ревность тронула ее сердце или дух смутился, добавила: Он у нас младший, и вслед этим прозвучали слова, которые по праву и долгу произнести должна была бы вовсе не она, а стоящая рядом Магдалина: Ты устал, сядь, я омою тебе ноги. Немного погодя, когда они остались наедине, Магдалина полушутя, полусерьезно сказала: Судя по всему, сестрам этим на роду написано влюбляться в Иисуса, на что отозвался Иисус: Она не жила, и сердце ее потому полно печали. Нет, не потому, живо возразила Магдалина, она думает, как несправедливо устроен мир: падшая женщина получает награду, а тело добродетельной прозябает втуне. Бог наградит ее какнибудь иначе. Может быть, и все же тот, кто сотворил мир со всем, что в нем есть, не должен бы лишать им же сотворенных женщин ни одного из его плодов. Например, познания мужчины. Да, как ты познал женщину и большего требовать не вправе, ибо ты Сын Божий. С тобой спит сын плотника Иосифа. По правде говоря, с самого первого нашего дня я и не чувствовала, что сплю с сыном божества. Не божества, а Бога. Я бы все на свете отдала, чтобы ты не был Сыном Божьим. Марфа тем временем послала соседского мальчика в синагогу уведомить Лазаря о возвращении сестры, на что, впрочем, решилась не без внутренней борьбы и колебаний, ибо таким образом получала вся Вифания исключительную пищу для пересудов и разговоров: вернулась, мол, блудница, столь долго жившая развратом,-- а ведь протекшее время уже заставило злые языки смолкнуть. Она и саму себя спрашивала, осмелится ли назавтра показаться на улице, более того -- решится ли взять с собой сестру, ибо придется вступать в беседы с соседками и подругами и говорить, к примеру, так: Помнишь Марию, так ведь это же она и есть, да, вернулась,-- а соседка закивает многозначительно: Помню, как же, кто же ее не помнит, и покорнейше прошу простить мне всю эту низкую житейскую прозу, ибо даже в священной истории не все сплошь священно. Устыдилась Марфа своих недостойных мыслей, когда вернувшийся из синагоги Лазарь заключил Магдалину в объятия и сказал: Добро пожаловать, сестра,-- так, словно не мучило его долгие годы ее отсутствия неприязненное молчание, окружавшее ее имя,-- и, устыдясь, почла себя обязанной както проявить радость и расположение и сказала ему: Вот Иисус, муж нашей Марии. Лазарь и Иисус взглянули друг на друга дружелюбно, завели беседу, пока женщины, будто вспомнив доброе старое время и невольно подражая своим тогдашним ухваткам, принялись в четыре руки готовить угощение. После ужина вышли Лазарь с Иисусом во двор подышать вечерней прохладой, а Марфа с Марией решали важный вопрос -- как и где следует положить циновки, поскольку и состав ночующих, и отношения их изменились. Иисус же после продолжительного молчания, поглядев на первые звезды, показавшиеся на еще светлом небе, спросил: Плохо тебе, Лазарь?-- и тот с неожиданным спокойствием ответил: Плохо. Ты скоро перестанешь страдать, сказал Иисус. Конечно, когда умру. Нет, сейчас. Только не говори, будто ты лекарь. Брат, будь я лекарем, я бы не знал, как вылечить тебя. А так знаешь? Ты исцелен, мягко и негромко промолвил Иисус, беря его за руку, и в тот же миг ощутил Лазарь, как болезнь уходит из тела, испаряется, словно вода под солнцем, почувствовал, как легко ему стало дышаться, как помолодому ровно и сильно застучало сердце, и оттого, что он не мог постичь, что же происходит с ним, страх обуял его. Что это?-- внезапно охрипшим голосом спросил он. Кто ты? Да уж, во всяком случае, не лекарь, улыбнулся Иисус. Ради Бога, скажи, кто ты! Не поминай имени его всуе. Как мне понять тебя? Позови Марию, она тебе объяснит. Но звать никого не пришлось -- Марфа и Мария, услышав из дома, как изменились голоса мужчин во дворе, появились на пороге, опасаясь, что те повздорили, но сразу же увидели -- нет, двор был весь синий, ну, разумеется, не сам двор, а воздух во дворе, и дрожащий Лазарь, указывая на Иисуса, вопрошал: Кто он, кто этот человек?-- он взял меня за руку, сказал "Ты исцелен", и я исцелился. Марфа подошла поближе успокоить брата -- нечего сказать, исцелился, если дрожмя дрожит,-- он отстранил ее, вопросив: Скажи мне ты, Мария, ты привела его, кто этот человек? Магдалина, попрежнему стоя на пороге, отвечала просто: Иисус из Назарета, Сын Божий. Марфа и Лазарь хоть и были родом из этих мест, которые от начала времен облюбованы были для пророческих откровений и апокалипсических предзнаменований, все же выказали самое естественное в их положении и решительное недоверие к ее словам, ибо одно дело -- признать, что ктото под несомненным и очевидным воздействием чуда выздоровел, и совсем другое -- согласиться, что человек, взявший тебя за руку и исцеливший тебя от недуга,-- сын самого Бога. Впрочем, любовь и вера могут сдвинуть горы, коекто даже утверждает, что они и поодиночке справятся с чем угодно, и потому Марфа, заливаясь слезами, бросилась было на шею Иисусу, но тотчас, сама испугавшись такой смелости, припала к земле и лишь смогла прошептать непослушными губами: Я омыла твои ноги, я омыла твои ноги. Лазарь застыл на месте, будто оцепенев от изумления, и мы вправе даже предположить, что это откровение не поразило его как громом, бездыханным повергнув наземь, потому лишь, что за минуту до того, как прозвучали слова "Иисус из Назарета, Сын Божий", в высшей степени своевременно взамен старого и, изношенного забилось у него в груди новое сердце. Иисус с улыбкой приблизился к нему и обнял его, сказав: Не удивляйся, что Сын Божий -- Сын Человеческий, сам посуди -- кого ж еще выбрать Богу, как не человека: не так ли выбирает себе мужчина женщину, а женщина -- мужчину? Последние слова были предназначены Магдалине, принявшей их с удовольствием и как должное, но Иисус, произнося их, позабыл о том, что они умножат скорби Марфы и безнадежность ее одиночества,-- вот в чем разница между Богом и Сыном Божьим: первый сделал бы это намеренно, второй -- со свойственной человеку неловкостью не подумав о последствиях. Но столь велика сегодня воцарившаяся в доме радость, что лишь завтра снова примется Марфа вздыхать и горевать, но все же будет ей одно несомненное утешение -- никто не посмеет и не решится трепать по улицам, площадям и рынкам Вифании имя Марии, обсуждая прошлую ее блудную жизнь, ибо тотчас станет известно -- и сама Марфа немедля займется этим,-- что человек, с которым пришла она, излечил Лазаря безо всяких отваров и мазей. Теперь они сидели в доме, предаваясь ликованию, и сказал Лазарь: Издалека доходили к нам известия о том, что объявился и творит чудеса некий человек из Галилеи, но не говорилось, будто он Сын Божий. Одни вести распространяются скорее, другие -- медленнее, ответил на это Иисус. Ты и есть этот человек? Ты сказал. Затем Иисус поведал им свою жизнь с самого начала, умолчав, однако, о Пастыре, а про Бога упомянув лишь, что тот явился ему и сказал: Ты -- сын мой. И не достигни Вифании молва о давних чудесах, не обернись она здесь чистейшей правдой, непреложной убедительностью чуда, явленного у них на глазах, не будь могущества веры и силы любви, то трудно, очень трудно было бы Иисусу одной короткой фразой, пусть и вымолвленной устами самого Бога, убедить Марфу и Лазаря в том, что Духом Святым сотворен человек, который вскоре возляжет с их сестрой и познает ее -- ту, что до него знавала, не боясь Бога, стольких мужчин. Простим Марфе гордыню, заставившую ее тихонько произнести, прикрыв лицо платком, дабы никто не слышал и не видел, такие слова: Я была бы достойней. Наутро новость стремительно облетела всю Вифанию, огласившуюся дружными славословиями и хвалами Господу, и даже скромникам, поначалу сомневавшимся в истинности происшествия, оттого что, по крайнему их разумению, слишком мал был городок для столь великих чудес, ничего не оставалось, как сдаться, поскольку предстал им въяве и вживе исцеленный Лазарь, вот уж к которому никак не применима была поговорка, что ему впору продавать здоровье по одной той причине, что, будь оно у него, раздавал бы он его даром, ибо сердце его было хоть и надорвано, но щедро и любвеобильно. И у дверей уже толпились любопытные, непременно желавшие воочию, чтобы не было обману, собственными глазами увидеть чудотворца, а для пущей убедительности, если представится к тому хоть малейшая возможность,-- потрогать его руками или хоть прикоснуться к нему. И уже стекались к дому Марфы и Лазаря болящие -- иные шли своими ногами, иных родичи тащили на носилках или на спине,-- так что вскоре вся улица была ими запружена. Иисус велел городскому глашатаю, отряженному ему в помощь, объявить, чтобы шли все на главную площадь Вифании -- там он будет говорить с ними, однако народ был не такой дурак, чтоб, поймав птичку, разжать руку. По причине таковой предусмотрительности или недоверчивости никто с места не тронулся, и Иисус был принужден появиться в дверном проеме и выйти, как любой из нас,-- не загремела музыка, не воссиял ослепительный свет, не затряслась земля под ногами, и небо над головой не сдвинулось. Вот я, сказал он, постаравшись, чтобы голос его звучал как можно более обыденно, но даже если бы ему это удалось, сами по себе слова эти, сказанные тем, кем они были сказаны, заставили всех разом броситься на колени. Спаси меня!-- кричали одни, а другие: Исцели меня! Он вернул дар речи немому, который по причине своей немоты ни о чем попросить не мог, а остальным велел разойтись по домам -- ибо веры в них было мало -- и вернуться сюда наутро, но прежде всего -- покаяться в своих грехах, ибо Царство Небесное близко, и время скоро исполнится, то есть ничего нового не сказал. Ты -- Сын Божий?-- спрашивали его, и он отвечал загадочно, к чему уже привыкли слушавшие его: Если бы не был, то Бог скорее наслал на тебя немоту, чем позволил бы задать этот вопрос. С этого началось и так продолжалось пребывание Иисуса в Вифании, покуда не пришел назначенный им срок встречи с учениками, прибывавшими из дальних краев. Разумеется, со всей округи, из городов и деревень, потянулись туда люди, проведав, что тот, кто творил чудеса на севере, находится теперь в Вифании. Теперь Иисусу даже не надо было выходить из дома Лазаря -- все стекались туда как к месту поклонения, но он никого не принял и всем велел собраться на некой горе за городом, сказав, что там обратится к ним с проповедью, призовет покаяться и излечит коекого из страждущих. В скором времени дошли слухи об этом и до Иерусалима, и еще больше стали толпы, так что Иисус, опасаясь давки, в таких случаях и при таком немыслимом стечении народа неизбежной, спрашивал себя, надо ли продолжать проповеди. Прибыли же из Иерусалима в чаянии спасения и излечения сперва люди нищие и неимущие, но за ними последовали и те, кто побогаче, и даже сколькото книжников и фарисеев, отказывавшихся верить, что ктото, будучи в своем уме, решился на такую, можно сказать, самоубийственную дерзость и без обиняков объявил себя Сыном Божьим. Они воротились в Иерусалим раздраженные и озадаченные, потому что Иисус никогда прямо на вопрос, так ли это, не отвечал, называя себя, когда речь заходила об узах родства, Сын Человеческий, если же при упоминании Бога случалось ему назвать его Отцом, понимать это следовало так, что речь идет об Отце Небесном, чада которого -- все люди на земле, а никак не он один. Оставался невыясненным и спорным вопрос о его многократно доказанной и подтвержденной способности исцелять, причем безо всяких магических заклинаний и пассов, а очень просто, однимдвумя словами: Иди, Встань, Говори, Виждь, Очистись -- либо легчайшим даже не возложением руки, а прикосновением пальцев, после чего в тот же самый миг кожа прокаженных становилась чище росы под первыми лучами солнца, речь немых и заик струилась текуче, легко и плавно, паралитики вскакивали со своих одров и принимались плясать до полного изнеможения, слепые не желали верить тому, что открывалось их прозревшим очам, хромые бегали без устали взадвперед, иногда, для забавы, вновь подражая своему недавнему увечью, чтобы миг спустя вновь пуститься бегом. Покайтесь, говорил им Иисус, покайтесь,-- и больше ни о чем другом не просил их. Но первосвященники Храма Иерусалимского, которым, как никому, памятны и известны были все смуты и волнения, порожденные пророками разного рода, решили после того, как взвесили и измерили все сказанное Иисусом, что на этот раз никаких религиозных ли, политических ли мятежей больше не допустят и что отныне и впредь все, что ни вымолвит, все, что ни сделает этот галилеянин, да и сам он, будет находиться под тщательным и неусыпным наблюдением, чтобы в случае необходимости -- и, похоже, время это не за горами -- выкорчевать уже объявившееся зло, ибо первосвященник сказал: Меня он не обманет, Сын Божий есть Сын Человеческий. Иисус не пошел сеять семена в Иерусалим, однако в Вифании выковал и наточил серп для грядущей жатвы. И приблизился час ее, когда -- двое сегодня, двое завтра, а то и вчетвером, если сошлись по дороге,-- стали приходить в Вифанию его ученики. Принесенные ими известия и рассказы их разнились лишь во второстепенных подробностях и маловажных обстоятельствах и сходились в одном: из пустыни вышел некий человек и принялся пророчествовать на старинный лад, так что словно катились камни от голоса его и горы сдвигались от движений, и говорил он о неминуемом приходе Мессии и возвещал кары народу. Увидеть его они так и не смогли, ибо он постоянно переходил с места на место, и сведения, принесенные ими, хоть и совпадали в главном, все были из вторых рук, не разыскали же они его, по их словам, оттого лишь, что уже выходил трехмесячный срок, назначенный им Иисусом, и они не хотели опоздать в Вифанию. Иисус спросил, как имя того пророка, и они ответили: Иоанн, а ведь Бог на прощанье сказал тогда, что именно так будут звать человека, которого отрядит он в помощь Иисусу. Вот он и пришел, сказал Иисус, и ученики не поняли, что он хотел сказать этим, а поняла Магдалина, но ведь онато знала все. Иисус хотел было идти навстречу этому человеку, не сомневаясь, что и тот его ищет, но поскольку из двенадцати учеников двое -- Фома и Иуда Искариот -- еще не вернулись и была надежда, что, может, хоть они принесут сведения поточнее и подостовернее, чем все прочие, то решил дождаться их прихода. И поступил, как оказалось, правильно, ибо они не только видели Иоанна, но и говорили с ним. Послушать рассказ Фомы и Иуды пришли из своих шатров, разбитых в окрестностях Вифании, остальные апостолы, сели в круг во дворе дома Лазаря, а Мария, и Марфа, и другие женщины, бывшие с ними, служили им. Поочередно говорили Фома и Иуда и рассказали, что жил Иоанн в пустыне, когда воззвал к нему глас Божий, и пошел он креститься в Иордан, исповедуя грехи свои, и приходили к нему многие креститься, и встречал он их гневным криком, который слышали Фома с Иудой и немало дивились ему. Порождения ехиднины, говорил он, кто внушил вам бежать от будущего гнева?! Сотворите же достойный плод покаяния и не думайте говорить в себе: "Отец у нас Авраам" ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне древ лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода срубают и бросают в огонь. И те в великом страхе спрашивали его: Что же нам делать?-- и отвечал им Иоанн: У кого две одежды, тот дай неимущему; и у кого есть пища, сделай то же, а когда пришли мытари креститься, он сказал: Не требуйте ничего более определенного в Законе, но не думайте, что справедлив он потому лишь, что назван Законом. Спрашивали его также и воины: А нам что делать? И сказал им: Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем. На этом месте Фома замолчал, переводя дух, и заговорил Иуда: Когда же народ был в ожидании и все помышляли в сердцах своих, не Мессия ли он, Иоанн всем отвечал; Я крещу вас водою, но идет сильнейший меня, у которого я недостоин развязать ремни его сандалий; он будет крестить вас Духом Святым и огнем, лопата в руке его, и он очистит гумно свое и соберет пшеницу в житницу свою, а солому сожжет огнем неугасимым. Замолчал и Иуда, и все ждали, что скажет Иисус, однако тот молчал и пальцем чертил по земле некие загадочные знаки, будто хотел, чтобы первыми заговорили ученики. И тогда сказал Петр: Это ты -- Мессия, о пришествии которого возвещал Иоанн?-- а Иисус, не переставая рисовать пальцем в пыли, ответил: Ты сказал это, а не я, и, помолчав, добавил: Пойду искать его. Можно и нам с тобой?-- спросил один из сыновей Зеведеевых, именем тоже Иоанн, но Иисус медленно покачал головой: Я пойду один, возьму с собой лишь Фому с Иудой, ибо они знают его,-- и обратился к последнему: Скажи, каков он с виду? Он выше тебя ростом и много крепче телом, у него длинная борода, и носит он одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах, а там, в пустыне, пищею его были акриды и дикий мед. Он больше похож на посланного от Бога, чем я, молвил Иисус и, поднявшись, вышел из круга. Наутро, едва рассвело, двинулись они втроем в путь, и, поскольку было известно, что Иоанн избегает оставаться на одном месте подолгу, но скорее всего можно его встретить на берегу реки Иордан, где он крестит людей, они, сойдя с высот вифанийских, направились в сторону Мертвого моря, к городу Вифавару, чтобы потом вверх по реке достичь моря Галилейского, а там взять северней и, если надо будет, восточней. Выходя из пределов Вифании, не предполагали они, однако, что столь кратким окажется их путь,-- прямо в Вифаваре встретили они Иоанна, который сидел один и словно поджидал их. Издали еще увидели они маленькую фигурку на берегу Иордана, окаймленного белыми горами, хребты, гребни и пещеры которых казались еще не вполне зажившими рубцами и шрамами, по левую же его руку под белесым от зноя небом простиралось, расплавленным оловом зловеще сверкая на солнце, Мертвое море. Когда приблизились на полет камня из пращи, Иисус спросил своих спутников: Это он?-- и те, щитком приставив ко лбу ладони, вгляделись и сказали: Если бы не знали, то решили бы, что это твой братблизнец. Ждите здесь моего возвращения, велел им Иисус, не приближайтесь, что бы ни происходило, и, не прибавив более ни слова, стал спускаться по склону вниз, к реке. Фома с Иудой Искариотом сели на пересохшую от зноя землю, глядя вслед Иисусу, который то исчезал, то вновь появлялся меж складок гористого откоса, а потом, дойдя до берега, направился к тому месту, где неподвижно сидел Иоанн. Дай Бог, чтобы мы не обознались, молвил Фома, и ответил Иуда: Надо было поближе подойти, отсюда разве разглядишь, но Иисус был уверен, что нашел, кого искал, и спросил так, на всякий случай. Иоанн меж тем поднялся на ноги и глядел на подходившего к нему Иисуса. О чем станут они говорить?-- спросил Иуда Искариот. Может, Иисус расскажет нам, а может, и нет, отвечал Фома. Там, вдалеке, оба теперь стояли лицом друг к другу и, судя по тому, как мелькали в воздухе их посохи, о чемто говорили оживленно и с жаром, а потом подошли к самому берегу, и Фома с Иудой, оба уже окрещенные Иоанном, хоть и потеряли их из виду, знали, что происходит там: вошли в воду по пояс, Иоанн, зачерпнув воду обеими руками, высоко поднимает их и дает воде пролиться на голову Иисуса, говоря при этом: Крестишься водою, да будет она питать твой огонь. И вот он сделал это и произнес эти слова, и они снова выбрались на берег, подняли с земли свои посохи, а теперь они, без сомнения, прощаются, вот попрощались и обнялись, и затем Иоанн пошел вдоль берега на север, Иисус же направляется к нам. Фома с Иудой, встав с земли, поджидают его, а он, приблизившись, не говоря ни слова, уходит в сторону Вифании. Ученики следуют за ним в отдалении, снедаемые неутоленным любопытством, и вот наконец Фома, не выдержав и не обращая внимания на предостерегающие знаки, которые подает ему Иуда, спрашивает: Ты не скажешь нам, о чем говорил с Иоанном? Еще не время, отвечает Иисус. Скажи, по крайней мере, ты ли Христос. Еще не время, звучат те же слова, и не понять ученикам, просто ли он повторил уже сказанное или сообщает им, что еще не время объявить о пришествии Мессии. Ученики обескуражено отстали: Иуда склоняется именно к этой версии, тогда как Фома, от природы наделенный нравом упрямым и недоверчивым, считает, что все же Иисус просто повторил, чуть раздраженно, первоначальные свои слова. О том же, что было в воде Иордана, узнала в ту ночь одна лишь Мария Магдалина. Он был малоречив, сказал ей Иисус, едва лишь мы поздоровались, он сразу спросил, тот ли я, кто должен прийти, или же следует ожидать когонибудь другого. И что же ты? А я сказал, что слепые прозревают, и хромые ходят, и прокаженные очищаются, и глухие слышат, и нищие благовествуются. А он? Не нужно Мессии делать так много, довольно будет, если сделает, что должен. Он так сказал? Да, этими самыми словами. А что должен сделать Мессия? Вот и я его спросил об этом. А он? Он ответил, что это и должен открыть мне. Что же было потом? Ничего: он повел меня в воду, окрестил, а потом пошел прочь. Какие же слова произнес он при этом? Крестишься водою, да будет она питать твой огонь. После этого ночного разговора с Магдалиной Иисус в продолжение целой недели не проронил ни звука. Он ушел из дома Лазаря в окрестности Вифании, где жили его ученики, но разбил свой шатер поодаль и в нем проводил дни в полном одиночестве, не допуская к себе даже Магдалину, ночами же уходил в пустынные горы. Ученики, которые иногда потихоньку шли следом, оправдываясь тем, что идут, дабы в случае нужды защитить его от диких зверей, которых там, впрочем, сроду не водилось, видели всего лишь, как Иисус садился на прогалине и сидел молча, устремив взгляд не в небеса, а кудато прямо перед собой, словно ждал, что из зыбкой тени долины выйдет или с горного склона спустится -- некто. Ночи стояли лунные, видно было далеко, однако никто не появлялся. Когда же заря делала первый шаг за порог дня, он поднимался и уходил в свой шатер, съедал малую толику того, что поочередно готовили ему и приносили Иоанн и Иуда, но не отвечал, когда они здоровались с ним, а однажды довольно грубо обошелся с Петром, который всего лишь хотел узнать, как он себя чувствует и не будет ли каких распоряжений. Петр поступил не не правильно, а всего лишь несвоевременно -- по истечении недели Иисус вышел из шатра не под вечер, но средь бела дня, присоединился к своим ученикам, разделил с ними трапезу, после чего сказал: Завтра мы идем в Иерусалим, во Храм, вы будете делать то же, что я, ибо пришло время узнать Сыну Божьему, как может он послужить в доме отца своего, а Мессии -- начать делать то, что должно ему. Ученики принялись расспрашивать о том, что означают эти его слова, но Иисус прибавил к сказанному лишь: Вам не придется доживать до старости, чтобы узнать это. Ученики не привыкли, что он говорит с ними так сухо и жестко, как внове было им видеть на лице его, обычно таком покойном и кротком, суровое выражение, делавшее его почти неузнаваемым и ничем не напоминавшим лицо прежнего Иисуса, который шел, куда посылал его Бог, и никогда ни на что не роптал. Без сомнения, перемены столь разительные проистекали от тех же, пока еще неведомых причин, заставлявших его сторониться сообщества его друзей и ночами бродить, как одержимый бесами, по лощинам и кряжам в неустанных поисках слова. Однако Петр, бывший старше годами всех учеников, почел, что несправедливо будет со стороны Иисуса бросить им без всяких объяснений "Идем в Иерусалим", словно они у него на посылках и годны на то лишь, чтобы покорно и ни о чем не спрашивая исполнять его волю. И он сказал так: Мы признаем могущество твое и власть, соглашаемся и со словами твоими, и с деяниями, совершаемыми тобою как Сыном Божьим и как человеком, но нехорошо, когда ты обращаешься с нами, будто мы не вошедшие в разум дети или выжившие из ума старцы, не посвящаешь нас в свои замыслы, велишь делать то же, что делаешь сам, не давая нам возможности в меру способностей наших осмыслить то, что потребуется от нас. Простите меня, отвечал на это Иисус, но я и сам не ведаю, что ведет меня в Иерусалим, мне просто было указано идти туда, вот и все, вы же вовсе не обязаны следовать за мной. Кем было тебе указано идти в Иерусалим? Тем, кто овладел моим разумом и решает, что должен я делать и чего не должен. Ты сильно переменился после того, как встретился с Иоанном. Я понял, что пришел принести не мир,-- не только мир, но и меч. Если Царство Божие близко, спросил Андрей, зачем же нужен будет меч? Бог не сказал мне, каким путем придет к вам его царство: мы испробовали мир, испробуем теперь и меч, а Бог пусть сделает выбор, но, снова говорю вам, вы не обязаны следовать за мной. Ты сам знаешь, сказал Иоанн, что мы пойдем за тобой куда угодно. Не зарекайся, лишь те, кто дойдет, узнают, куда вел я их. Наутро отправился Иисус к дому Лазаря не столько затем, чтобы проститься, сколько чтобы подать своим приходом благосклонный знак того, что вернулся в общество людей. Но Марфа сказала, что брат уже ушел в синагогу. Тогда Иисус и двенадцать его спутников двинулись по дороге на Иерусалим, Магдалина же и остальные женщины проводили их до городской черты, там остановились, маша вслед уходящим, которые, однако, не узнали об этом, ибо так ни разу и не обернулись. Небо хмурилось, обещая скорый дождь, и оттого, наверно, не было у них ни встречных, ни попутчиков -- те, у кого не было важных и неотложных причин идти в Иерусалим, предпочли дома посидеть. Но тринадцать шагают по этой не просто безлюдной, а пустынной дороге, и наперегонки с ними катятся у них над головами, над вершинами гор низкие темнопепельные тучи, словно задались целью раз и навсегда соединить небо и землю, влить металл в изложницу, слить самца и самку, вогнать шип в паз. Когда, однако, подошли к городским воротам, убедились, что у них -- всегдашняя толчея и попрежнему многолюдно, и придется долго терпеливо ждать, пока продерешься ко Храму. Но они ошиблись: при виде этих тринадцати -- босых, обросших бородами, вооруженных тяжелыми суковатыми посохами, в тяжелых темных плащах поверх хитонов, помнивших, по виду, сотворение мира,-- испуганная толпа отхлынула и раздалась в стороны, и люди спрашивали друг друга: Кто это? Кто это у них впереди?-- и не умели ответить, пока ктото из галилеян не сказал: Это Иисус из Назарета, он называет себя "Сын Божий" и творит чудеса. А куда это они?-- раздались вопросы, а поскольку ответить на них можно было, лишь последовав за Иисусом и его людьми, то многие поспешили вдогон, так что к паперти Храма подошло не тринадцать человек, а тысяча, но, впрочем, толпа благоразумно остановилась поодаль, ожидая, что любопытство ее будет сейчас утолено. Иисус, направившись туда, где сидели менялы, сказал своим: Вот зачем мы здесь -- и тотчас принялся крушить и переворачивать столики, расталкивая и колотя продающих и покупающих, отчего поднялся шум и грохот столь невообразимые, что безнадежно потонули бы в них слова, им произносимые, если бы по необъяснимой странности не стал голос его звучней бронзового колокола: Дом мой есть дом молитвы, вы же обратили его в вертеп разбойничий,-- и продолжали лететь наземь столы меновщиков, рассыпались по земле столбики монет, к вящей радости иных зевак, бросившихся собирать эту манну. Ученики вслед за Иисусом принялись опрокидывать скамьи продающих голубей, так что обретшие свободу птицы разлетелись по всему преддверию Храма, суматошно закружились над жертвенниками, от пламени которых избавил их неведомый спаситель. Прибежали храмовые стражники с дубинками, чтобы схватить или же выкинуть вон осмелившихся нарушить порядок, но, на свою беду, столкнулись с тринадцатью дюжими галилеянами, которые посохами повергли наземь самых отважных, остальным же кричали: Подходите! Подходите все, сколько вас ни есть!-- и били стражей, и в щепы разносили столы и скамьи, и вдруг появился неведомо откуда зажженный факел, и малое время спустя загорелись палатки и лотки, и рядом с дымом жертвенных всесожжении ударил в небо еще один столб дыма, и ктото крикнул: "Позовите легионеров", будто забыв -- римляне по закону не могут входить во Храм, что бы там ни творилось. Храмовым стражам на выручку поспешили другие, уже не с дубинками, а с мечами и копьями, и коекто из меновщиков и продавцов голубей присоединился к ним, рассудив, что негоже предавать в чужие руки защиту собственных интересов, и военное счастье малопомалу стало переходить на них, и -- в точности как в крестовых походах -- если и свершалась эта битва по Божьей воле, то не похоже, чтобы сам Бог способствовал в должной степени успеху своих сторонников и приверженцев. Так развивались события, когда на верхние ступени паперти вышел из храмовых врат первосвященник в сопровождении старейшин и книжников, причем можно сказать, что вышел он поспешно, и, возвысив голос, который все равно был совершеннейшее ничто по сравнению с голосом Иисуса, сказал: Дайте им уйти, а если сунутся еще раз, изрубим на куски и вышвырнем вон, как плевелы, чтобы не заглушали пшеницу. Андрей, бившийся рядом с Иисусом, сказал ему: Хоть ты и сказал, что пришел не мир принести, но меч, мы теперь знаем, что пастуший посох -- ничто против меча. Иисус же ответил: Все дело в том, чья рука держит меч, чья -- посох. Что же мы будем теперь делать?-- спросил тот. Вернемся в Вифанию, ибо не меча нам не хватает, но руки. Они отступили в порядке, не расстроив рядов, сдерживая выставленными посохами натиск толпы, улюлюкавшей и свистевшей, но не решавшейся ни на что более серьезное, и, спустя небольшое время выбравшись из Иерусалима, пустились в обратный путь. Все были утомлены, иные -- побиты. Когда вошли в Вифанию, то заметили, что выглядывающие изза дверей соседи смотрят на них с какойто жалостливой неприязнью, но отнесли ее за счет того бедственного состояния, в какое привело побоище во Храме их лица и одежду. Когда свернули в ту улочку, где стоял дом Лазаря, ясно стало, что дело не в том,-- они сразу поняли, что стряслась беда. Иисус, обогнав остальных, бегом вбежал во двор, и люди со скорбными лицами расступались, давая ему дорогу, а из дома доносились плач и причитания. Брат мой!-- услышал он голос Марфы, и тотчас раздался голос Марии: Брат мой! На полу, на циновке увидел он Лазаря -- тот покойно лежал на спине, сложив руки, и казалось, спит, однако не спал. Он умер. Чуть ли не всю его жизнь сердце грозило остановиться, но потом он излечился, что могла засвидетельствовать вся Вифания, а вот теперь лежал мертвый, неподвижный, как бы высеченный из мрамора, недоступный, словно уже вошел в вечность, но уже очень скоро из глубин его смерти поднимутся на поверхность первые признаки распада и тлена, чтобы сделать тоску и ужас оставшихся жить еще более невыносимой. Иисус, точно ему единым взмахом клинка подрубили сухожилия, рухнул на колени и еле выговорил сквозь рыдания: Как же так, как же это так?!-- невнятные слова, в которые всегда облекается мысль наша при виде непоправимого, вопрос, который всегда задаем мы всем, кто стоит рядом, отчаянная и бесплодная попытка отодвинуть миг, когда все равно придется принять истину: да, мы хотим понять, как же это все было, мы все пытаемся еще поставить на место смерти жизнь, на место того, что есть, то, что могло бы быть. Со дна захлебывающегося и горького плача Марфы всплыли ее слова, обращенные к Иисусу: Окажись ты в этот час рядом, брат мой был бы жив, ибо я знаю, что Бог делает все, что ты ни попросишь: очищает прокаженных, возвращает зрение слепым, слух -- глухим, дар речи -- немым и творит любые другие чудеса, что живут в твоей воле и ждут твоего слова. Иисус сказал ей: Брат твой воскреснет, и ответила Марфа: Знаю, что воскреснет он в воскресении последнего дня. Иисус поднялся на ноги, почувствовал, как безмерной силой исполнился его дух,-- в этот высший час он мог свершить и исполнить все, мог изгнать смерть из этого тела, мог вернуть его к бытию во всей его полноте -- со словами и с движениями, со смехом, но и со слезами, но без страданий и мук; мог сказать: Я семь воскресение и жизнь, тот, кто верит в меня, оживет, и, спроси он Марфу: Ты веришь в меня?-- она ответила бы: Верю, что ты Сын Божий, который должен был явиться в мир,-- и, стало быть, все необходимое -- сила, могущество, воля явить их -- было уже обнаружено, приготовлено, расставлено по местам, и Иисусу оставалось лишь устремить взгляд на брошенное душою тело, простереть над ним руки наподобие моста, по которому она в него вернется, и сказать: Лазарь, встань!-- и Лазарь встал бы, ибо так хотел Бог, но в самую последнюю минуту -- вот уж истинно последнюю и предельную -- Мария Магдалина положила ему руку на плечо и произнесла такие слова: Никто на свете не согрешил столь тяжко, чтобы умереть дважды,. И Иисус опустил руки и вышел, заплакав. x x x Смерть Лазаря, будто ледяной ветер, единым дуновением погасила тот бранный пыл, что Иоанн возжег в душе Иисуса, в которой за неделю тягостно нескончаемых размышлений и нескольких кратких мгновений действия служение Богу и служение людям слились и сплавились воедино, создав нечто цельное. Когда минули первые скорбные дни, когда повседневные заботы вкупе с обыденными привычками стали уже понемногу занимать прежнее свое место, с которого вытеснил их ужас смерти, порою еще напоминавший о себе краткими, но острыми вспышками боли, пришли к Иисусу Петр и Андрей спросить, что думает он делать дальше -- разошлет ли их по градам и весям проповедовать, пойдут ли они снова на Иерусалим,-- ибо ученики уже сетуют и ропщут на затянувшееся бездействие, твердя, что так более продолжаться не может и не затем оставили они свои семьи, домы и труды, чтобы предаваться праздности. Иисус глядел на Петра и на Андрея так, словно не различал их лиц среди образов, теснившихся пред мысленным его взором, слушал так, словно с усилием выделял голоса апостолов из звучавшего у него в ушах хора бессвязных криков, и наконец после долгого молчания велел подождать еще немного -- он должен еще подумать, ибо чувствует, что должно вскоре произойти такое, что решит определенно и окончательно судьбу их, жизнь их и смерть. И еще сказал, что спустя небольшое время присоединится к ним, живущим в окрестностях Вифании, и уж этого не смог уразуметь ни Петр, ни Андрей: как же это он оставит осиротевших сестер, и зачем это нужно сейчас, когда ничего еще не решено. Не надо тебе возвращаться к нам, побудь пока в доме Лазаря, сказал Петр, того не зная, что душу Иисуса ежеминутно, днем и ночью рвут, и терзают клещи двух мук -- долга перед людьми, все бросившими, чтобы следовать за ним, и пребывания в этом доме, рядом с сестрами, похожими друг на друга и враждебными друг другу, как лицо и его отражение в зеркале. Лазарь оставался в доме и никуда не уходил -- присутствие его ощущалось и в суровости Марфы, не простившей сестре, что та вмешалась и не допустила воскрешения, не простившей и Иисусу, что тот отказался воспользоваться своим богоданным могуществом; и в потоках слез, проливаемых Марией, которая, не желая, чтобы когданибудь настигла брата ее вторая смерть, воспротивилась тому, чтобы он жил, и теперь до гроба была обречена казниться, что не спасла его от первой. Постоянное присутствие его ощущал и Иисус в виде чегото непомерно огромного, заполнившего и заполонившего все пространство, все уголки его смятенной души, уже не раздвоенной, а расчетверенной -- ибо согласен был с тем, что сказала Мария, но винил ее в этом; ибо понимал мольбу Марфы, но осуждал ее за это. И ему казалось, будто четверка бешеных коней рвет его душу на четыре части; будто четыре якорные цепи, накручиваясь на четыре лебедки, по волоконцу раздирают ее; будто Бог и Дьявол, ухватясь за нее с двух сторон, божественной и дьявольской забавы ради, перетягивают, как канат, измочаленные ее остатки. К дверям дома, что был некогда домом Лазаря, подходили убогие в струпьях и язвах, молили исцелить их страждущую плоть, и Марфа прогоняла их, как бы говоря: Не было спасения брату моему -- не будет же и вам исцеления,-- и те уходили, чтобы вернуться погодя, позже, но вернуться непременно и в конце концов добиться Иисуса, который очищал их и отсылал прочь излеченными, но никогда не говорил: Покайтесь, ибо излечиться -- не то ли самое, что родиться заново не умирая, а у новорожденного грехов нет, и каяться ему в содеянном нет нужды, поскольку ничего сделать он еще не успел. Но Иисус, побуждаемый милосердием своим к возрождению человеческой плоти, не во грех ему будь сказано, неизменно чувствовал потом в душе некий неприятный осадок, горькое и едкое послевкусие, ибо чудесами своими мог лишь на известный срок отдалить неизбежный упадок и распад и знал, что тот, кто сегодня ушел от него здоровым и веселым, завтра придет снова, с плачем жалуясь на новые недуги и хвори, от которых уже не будет спасения. Печаль его достигла такого предела, что Марфа в сердцах сказала ему однажды: Смотри только не умри у меня, второго Лазаря мне не пережить, Магдалина же во тьме .и тишине ночи, прячась под простыню, как прячется в нору раненый зверь, чтобы там, втайне ото всех, скулить и стонать без помехи, шептала, лежа рядом с Иисусом: Я нужна тебе сегодня, как никогда прежде, но ты, теперь там, куда мне не дотянуться, ты затворился за дверью, открыть которую превыше сил человеческих, а Иисус, который отвечал Марфе: В смерти моей заключены будут все смерти Лазаря, он вечно будет умирать и никогда не воскреснет,-- просил и молил Марию: Даже если не в силах ты войти в те двери, не отходи от меня, протягивай ко мне руку, даже если не будешь видеть меня, а иначе я забуду о жизни или она меня забудет. Минуло еще несколько дней, Иисус ушел к ученикам, и Магдалина с ним. Я буду смотреть на твою тень, если не хочешь, чтобы смотрела на тебя, сказала она. Я хочу быть там, где будет моя тень, раз на нее будешь смотреть ты, отвечал ей Иисус. Они любили друг друга, и по дороге звучали слова, подобные этим, и не только потому, что они были искренни и красивы -- если могут быть слова разом и красивы и искренни,-- но еще и потому, что уже приближалось время теней и нужно было, пока они еще вместе, начинать привыкать ко тьме окончательной разлуки. Вскоре достигла Вифании весть о том, что схвачен Иоанн Креститель. Ничего, кроме того, что он взят, и взят по приказу самого Ирода Антипы, известно не было, причину же этого, не в силах отыскать другой, усматривали Иисус и его ученики в том лишь, что Иоанн всюду и везде и постоянно, между пророчествами: Идет другой, тот, кто будет крестить вас огнем,-- и проклятьями: Порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева?-- возвещал о пришествии Мессии. Иисус же сказал своим -- следует приготовиться к тому, что будут их гнать и преследовать, и, поскольку уже давно всю страну облетела весть о том, что они делают и что говорят, Ироду нетрудно будет сделать вывод, что два да два -- четыре, и приказать взять под стражу Плотникова сына, похваляющегося, будто он -- Сын Божий, и присных его, чтобы отсечь вторую и главную голову дракона, грозящего лишить его престола. Нет ни малейших сомнений в правоте поговорки, гласящей, что отсутствие новостей лучше, чем плохие новости, но, к чести слушавших Иисуса, следует отметить, что приняли они дурную весть с душевным спокойствием тех, кто, с тревогой и душевным же трепетом ожидая чего угодно, оказывался в последнее время перед ничем. Они спрашивали друг друга и Иисуса, как быть им в этих обстоятельствах -- держаться ли попрежнему вместе и сообща встретить грозящую опасность, разойтись ли по городам и деревням или удалиться в пустыню, питаясь сушеной саранчой и диким медом, как поступал Иоанн в свое время, перед тем как вышел оттуда -- для вящей славы Иисуса и, как показал ход событий, себе на горе. Но пока не двинулись в Вифанию Иродовы воины избивать новых младенцев, Иисус и ученики его могли спокойно рассмотреть все возможные варианты, чем и занимались в ту минуту, когда разом пришли вторая и третья новости -- о том, что Иоанн Креститель обезглавлен, и о том, что арест его и, последующая казнь не имеют никакого отношения к пророчествам о пришествии Мессии или наступлении Царства Божьего и объясняются исключительно громогласными обличениями кровосмесительного брака, свершенного Иродом, который при живом муже женился на Иродиаде, своей племяннице и невестке. Весть о гибели Иоанна вызвала плач и стенания равно у мужчин и у женщин, скорбевших одинаково безутешно и одинаково эту скорбь выражавших, однако разумению всех, сколько ни было их там, людей недоступна оказалась причина гибели Иоанна, вернее ничтожность ее, ибо, без сомнения, должна была иметься иная, более существенная причина, а она между тем словно бы и не существовала вовсе сейчас и завтра не будет иметь ни малейшего значения. Кричал в ярости Иуда Искариот, которого, как мы помним, Иоанн окрестил: Как же это, обращался он ко всем, не исключая и женщин, как такое может быть -- Иоанн провозглашает скорое пришествие Мессии, который освободит народ, а убивают его за то якобы, что обвинил дядю и племянницу в кровосмесительной связи, в нарушении супружеской верности и в прочих грехах, будто мы не знаем, что блудодейство у них в роду от первого Ирода до нынешнего? Как же может быть, восклицал он, что, если Бог послал Иоанна возвестить пришествие Мессии, а я не сомневаюсь, что это Бог, потому хотя бы, что без Божьего соизволения ничего на свете не сделается,-- так вот, если Иоанн выполнял Божью волю, то пусть объяснят мне люди более сведущие, чем я, как допустил Бог, чтобы собственные его намерения здесь, на земле, нарушались так бессовестно, но только, пожалуйста, пусть не говорят, что, мол, пути Господни неисповедимы, что ведомое Ему нам неведомо и ведомо быть не может, ибо на это я отвечу -- я именно хочу знать, знает ли обо всем этом Бог?! Холодок страха пробежал по хребту всех слушавших его, словно гнев Господень уже готов был поразить и дерзеца, и тех, кто не заставил его в тот же миг, как уста его изрыгнули хулу, расчесться за нее. Но раз уж Бог не потребовал удовлетворения у Иуды Искариота, вызов пришлось принять Иисусу, как стоящему ближе всех к верховному ответчику. Будь это другая религия и не будь так остра ситуация, дело бы, возможно, тем и кончилось -- кончилось бы загадочной улыбкой Иисуса, которую, сколь ни была она мимолетна, легко было разложить на три составляющих -- удивление, благосклонность, любопытство, причем удивление вспыхнуло мгновенно, в благосклонности не было ни грана снисходительности, а в любопытстве -- усталости. Но улыбка исчезла тут же, и смертельная бледность покрыла вмиг осунувшееся лицо Иисуса, словно вдруг воочию вживе и въяве увидевшего собственную судьбу. Пусть уйдут женщины,-- медленно, лишенным всякого выражения голосом проговорил он наконец, и первой поднялась Мария Магдалина. Потом, дождавшись, когда молчание придавило всех, кто сидел у костра, низким сводом, стиснуло стенами, замуровало в глубочайшей из пещер земли, Иисус сказал: Иоанн сам спросит Бога, почему тот привел ему -- ему, пришедшему возвестить столь великие истины,-- умереть так, как он умер, изза такой безделицы, и замолчал на миг, но, когда Иуда собрался чтото произнести, вскинул руку, заграждая ему уста, и договорил: А мой долг, как я понял только что,-- сказать вам: я знаю то же, что знает Бог, если только он сам не запретит мне. Послышались измененные волнением голоса встревожившихся, беспокойно задвигавшихся учеников, которые и боялись, и жаждали узнать это, и лишь Иуда сохранил прежнее дерзкое и вызывающее выражение. Сказал Иисус: Я знаю свою судьбу, знаю вашу и тех многих, кому еще предстоит родиться; мне открыто предначертанное Богом и ведомо то, зачем он сделает это, и обо всем этом я обязан говорить с вами, поскольку это всех касается сейчас и еще сильней коснется в будущем. Зачем, спросил его Петр, зачем знать нам то, что одному тебе поведал Бог, лучше молчи. Во власти Бога было бы заставить меня молчать. Ты хочешь сказать, что Богу безразлично, будешь ты хранить молчание или нет, что то и другое ему равно безразлично и что, если Бог говорит твоими устами, твоими устами будет Он говорить, даже когда, как сейчас, к примеру, ты идешь наперекор Его воле? Ты знаешь, Петр, что меня распнут? Да, ты ж сказал мне об этом. Но я не сказал, что и ты умрешь на кресте, и Андрей, и Филипп, что с Варфоломея сдерут кожу заживо, а Матфея убьют варвары, что Иакову Зеведееву отрубят голову, что Иакова Алфеева побьют камнями, Фому пронзят копьем, Иуде Фаддею размозжат череп дубиной, Симона же распилят пополам,-- ничего этого ты прежде не знал, а теперь знаешь, и знают все остальные. Слова его были встречены молчанием: будущее стало известно и страха более не внушало, и все было, как если бы Иисус предрек им: Вы умрете, а они бы хором ответили: Подумаешь, новость сказал, а то мы без тебя не знали. Но Иоанн Зеведеев и Иуда Искариот, не упомянутые Иисусом, спросили в один голос: А я?-- и ответил Иисус: Ты, Иоанн, доживешь до старости и умрешь своей смертью, а ты, Иуда, держись подальше от смоковниц, ибо недалек уже тот час, когда ты своими руками удавишься на одной из них. Тут раздался голос когото из учеников, только непонятно было, кого именно: Стало быть, мы умрем за тебя? Не за меня, а за Бога, отвечал Иисус. А чего же Он, в конце концов, хочет?-- спросил Иоанн. Он хочет владеть всем миром. Но мир и так принадлежит ему. Вседержителю и творцу Вселенной, причем не со вчерашнего дня и с завтрашнего, а от начала времен и до скончания века, сказал Фома. Этого я не знаю, отвечал Иисус. Но ты так долго таил это в душе, почему же решил сейчас поведать нам обо всем? Умер Лазарь, исцеленный мною, умер Иоанн, возвестивший обо мне, и смерть уже среди нас. Всякая тварь земная смертна, заметил Петр, чем мы лучше других? В будущем многие умрут по воле Бога и за дело его. Раз по воле Бога, значит, за святое дело. Они умрут оттого лишь, что выпало им родиться тогда, когда родились они, не раньше и не позже. Они войдут в жизнь вечную, возразил Матфей. Да, но почему должны будут претерпевать для этого такие муки?! Если Сын Божий говорит это, он отрицает самого себя, сказал Петр. Ты ошибаешься: только Сыну Божьему позволено говорить так, ибо то, что в твоих устах прозвучит богохульством, в моих пребудет словом Божьим. Так получается, что мы вроде должны выбирать между тобой и Богом. Выбор ваш должен быть вечно и неизменно лишь между Богом и Богом, я же стою на полпути от вас до Бога, и от меня до вас как от вас -- до людей. Что надлежит нам сделать? Помочь смертью моей спасти жизни тех, кто еще не родился. Но ты не можешь идти наперекор воле Бога. Не могу, но попытаться должен. Ты -- Сын Божий, тебе ничего не грозит, мы же навсегда погубим душу свою. Нет, ибо, повинуясь мне, вы все еще будете повиноваться Богу. На горизонте, там, где обрывалась пустыня, появился краешек красной луны. Ну говори же, воскликнул Андрей, но Иисус дождался, пока не выплывет над землей весь целиком огромный кровавый диск, и только тогда продолжал: Сын Божий должен будет умереть на кресте, чтобы так исполнить волю Отца, но если вместо него распнут обыкновенного человека, не сможет уже Бог пожертвовать своим сыном. Ты хочешь вместо себя послать на казнь простого человека, одного из нас?-- спросил Петр. Нет, я сам займу место Сына. Ради Бога, объяснись. Да, на крест пойдет простой, обыкновенный человек, но только он объявит себя царем Иудейским, намеренным свергнуть Ирода с престола и изгнать римлян из пределов своих, и просить я вас хочу о том, чтобы ктонибудь из вас без промедления отправился во Храм и сказал там, что я и есть этот человек, и, если власти окажутся расторопны, Бог не успеет своим судом заменить земное правосудие, как не отклонил он секиры палача от головы Иоанна. Все ученики онемели от изумления, но уже вскоре дружным криком изъявили свое негодование, протест, невозможность поверить в слова Иисуса. Если ты -- сын Бога, то и умереть должен как сын Бога!-- воскликнул один. Я преломлял с тобой хлеб, как могу я предать тебя?!-- простонал другой. Не может быть царем Иудейским тот, кому суждено стать владыкой мира!-- твердил третий. На месте прикончу всякого, кто попытается донести на тебя!-- рычал четвертый. Тут, взлетев над всем этим гвалтом, прозвучал ясный голос Иуды Искариота, произнесшего раздельно и отчетливо: Я пойду в Храм, если такова твоя воля. Его тотчас схватили, и уже сверкнули выхваченные изпод плащей клинки, когда Иисус приказал: Отпустите его, не причиняйте ему зла,-- и, поднявшись, обнял Иуду и поцеловал его в обе щеки, после чего сказал: Что делаешь, делай скорей. Тот, не промолвив более ни слова, закинул край плаща за плечо и исчез в ночи, будто тьма поглотила его. А при первом свете дня пришли взять Иисуса храмовая стража и воины Ирода. Они незаметно подобрались к тому месту, где разбиты были шатры, и потом некоторые, вооруженные мечами и копьями, ворвались туда, и старший над ними крикнул: Где тот, что называет себя "Царь Иудейский"?-- а потом еще раз: Пусть выйдет человек, именующий себя "Царь Иудейский",-- и тогда вышел из шатра Иисус и с ним плачущая Мария Магдалина. Воин, подошедший, чтобы связать ему руки, шепнул ему: Если все же, несмотря на то что сегодня пришли мы взять тебя, станешь ты когданибудь царем над нами, вспомни, что я исполнял приказ, и, если ты прикажешь взять того, кто ныне приказал взять тебя, я подчинюсь тебе, как ныне подчинился ему. Иисус же ответил: Один царь не схватит другого царя, и бог не убьет бога, ибо на то и существуют такие, как ты. Покуда опутывали веревкой и ноги его, чтобы он не мог убежать, промолвил Иисус как бы про себя: Поздно спохватились, я уже убежал. В этот миг испустила Магдалина душераздирающий вопль, и сказал ей Иисус: Ты не так еще заплачешь по мне,-- и другим женщинам: И вы все, когда придет такой же час для всех, кто стоит здесь, и для вас самих, восплачете горько, но знайте, что в тысячи раз больше пролилось бы слез в будущем, если бы я по воле своей не решился принять смерть. И потом, повернувшись к старшему над воинами, сказал ему: Отпусти людей, что были со мной, я -- Царь Иудейский, я, а не они,-- и, уж более не прибавив ни слова, пошел вперед, воины же окружали его. Тем временем взошло и поднялось над Вифанией солнце, и все они двинулись по дороге на Иерусалим -- впереди Иисус, по бокам его -- воины, державшие концы веревки, которой связаны были его руки, следом ученики и женщины, причем первые пылали гневом, вторые же плакали, но от слез одних проку и толку было столько же, сколько от ярости других. Что делать нам?-- переговаривались они между собой вполголоса,-- напасть ли на воинов и попытаться отбить Иисуса и погибнуть в бою или же разбежаться, покуда не вышел приказ схватить и нас всех?-- и, как не в силах они были сделать выбор, то не сделали ничего, следуя за стражниками в некотором отдалении. Спустя небольшое время заметили ученики, что отряд остановился, и не могли понять почему, и даже мелькнула у них мысль, что пришел другой приказ и воины сейчас развязывают Иисуса, однако для того, чтобы поверить в такое, недостаточно буйным были они наделены воображением. Никакие узлы не развязались, а один, по крайней мере, затянулся еще крепче, намертво затянулся под тяжестью тела,-- на ветви придорожной смоковницы, которую никак не могли миновать Иисус и ведшие его, висел в петле Иуда Искариот, по доброй воле вызвавшийся донести на учителя, чтобы исполнена была последняя воля его. По знаку командира конвоя двое стражников перерезали веревку и опустили наземь бездыханное тело. Не остыл еще, сказал один из них, и ничего удивительного в этом не было, потому что Иуда, загодя взобравшись на смоковницу, привязал веревку к ветви ее, сунул голову в петлю и принялся терпеливо ждать, когда вдалеке изза поворота дороги покажется Иисус, чтобы в тот же миг со спокойной совестью, ибо выполнил он все, что надо, и так, как надо, кинуться вниз. Иисус подошел к телу -- стража не препятствовала ему -- и долго глядел в искаженное недолгой предсмертной мукой лицо. Теплый еще, повторил конвойный, и Иисус подумал, что сейчас мог бы, если бы захотел, сделать то, чего не сделал с Лазарем,-- воскресить Иуду, чтобы в другом месте и в другое -- быть может; весьма отдаленное -- время обрел тот тихую и естественную смерть, а не помеченное клеймом предательства бессмертие. Но всем известно, что воскрешать людей по силам только Сыну Божьему, а никак не Царю Иудейскому, чей дух безмолвствует, а руки и ноги связаны. Старший конвоя приказал: Бросьте его здесь, местные похоронят, а нет -- будет воронью пожива, только сперва посмотрите, нет ли при нем чего ценного. Ничего, ни гроша, доложили стражники, обшарив труп, да и не могло быть, поскольку деньгами общины распоряжался Матфей, поднаторевший в этом деле еще с той поры, когда был мытарем при таможне и звался Левий. Ему не заплатили за донос, пробормотал Иисус, и стражник, слышавший его слова, ответил: Хотели было, да он сказал, что привык платить свои долги сам, ну да, видно, он расчелся сполна. Процессия двинулась дальше: иные ученики с жалостью взирали на тело былого своего сотоварища, но Иоанн сказал: Оставим его, он не из наших, а другой Иуда, Иуда Фаддей, возразил: Хотим мы того или нет, но он всегда будет из наших, другое дело, что мы не будем знать, что с ним делать, но это не важно -- он наш. Идем, сказал Петр, нечего нам делать рядом с Иудой Искариотом. Верно, сказал на это Фома, место наше -- рядом с Иисусом, да только пустует оно. Пришли наконец в Иерусалим, и Иисуса привели в Синедрион, состоящий из старейшин, первосвященников и книжников. Глава же его обрадовался, увидев Иисуса, и сказал ему: Я предупреждал тебя, но ты не внял моим словам, а теперь гордыня твоя не защитит тебя, а ложь, которую ты изрекаешь,-- погубит. О чем ты?-- спросил Иисус. О том, вопервых, что ты будто бы Царь Иудейский. Я -- Царь Иудейский. А вовторых, о том, что ты -- Сын Божий. Кто сказал тебе, что я называл себя "Сын Божий"? Все твердят об этом. Не верь им, я -- Царь Иудейский. Значит, ты признаешь, что ты -- не сын Бога? Повторяю тебе, я -- Царь Иудейский. Берегись, одного этого достаточно, чтобы приговорить тебя к смерти. Я сказал то, что сказал. Что ж, в таком случае я отправлю тебя к римскому прокуратору, ему любопытно будет поглядеть на человека, который собирается изгнать его из страны, а страну отнять у кесаря. Стража повела Иисуса во дворец Пилата, и, поскольку уже разнеслась весть о том, что схвачен человек, называющий себя Царем Иудейским, изгнавший из Храма торгующих и меновщиков, поджегший их лотки и палатки, толпами сбегались люди посмотреть, как выглядит царь, когда при всем честном народе ведут его со скрученными за спиной руками по улицам, точно обычного преступника, и любопытным было очень мало дела до того, из истинных ли он царей или из тех, кто сам лишь таковым себя считает. И, как всегда случается в нашем разнообразном мире, одни сострадали ему, другие -- нет, одни говорили: Отпустите беднягу, он же явно не в себе, другие, напротив, считали, что преступление должно быть примерно наказано, чтоб неповадно было, и что если преступлений много, то и наказаний должно быть уж никак не меньше. Замешавшись в гущу толпы, брели в ней как потерянные ученики Иисуса и пришедшие с ними женщины, и вот ихто легко было узнать по тому, как горько они рыдали, и лишь одна из них, Магдалина, не плакала, и невыплаканные слезы жгли ее изнутри. От дома первосвященника до дворца прокуратора было недалеко, но путь этот показался Иисусу нескончаемым, и не потому, что к этому моменту толпа, окончательно разуверившаяся, что жалкий человек под стражей годится ей в цари, доняла его насмешками и бранью,-- нет, все никак не могли они добрести до суда, который по его, Иисусовой воле должен обречь его на смерть, а ведь в любую минуту могло случиться так, что Бог, глянув ненароком в эту сторону, скажет: Этто еще что такое?! Мы так не договаривались. Храмовая стража, передав Иисуса римским солдатам, осталась снаружи у ворот дожидаться решения прокуратора, во дворец же допущены были только немногие члены Синедриона. Сидя в своем кресле, прокуратор римский по имени Понтий Пилат видел, как ввели и поставили пред ним обросшего и босого оборванца, в тунике, покрытой пятнами давними и свежими -- последние оставлены были соком спелых и зрелых плодов земных, сотворенных богами вовсе не для того, чтобы люди, швыряя их, давали выход злобе своей и позорили себе подобных. Арестованный, стоя перед прокуратором, голову держал высоко, глядел в пространство, но не вдаль, а в одну близ кую, хоть и неопределимую точку, расположенную гдето на перекрестье взглядов его и Пилата. Тот до сей поры видел перед собой подсудимых лишь двух видов -- одни опускали перед ним глаза, другие же, напротив, посылали ему взгляд прямо в лицо, как посылают вызов на поединок: первых он презирал, вторых всегда немного побаивался и потому старался приговорить их поскорее. А этот был словно и здесь, и одновременно еще гдето и держался с таким отстраненнорассеянным достоинством, как будто и впрямь был царем по праву рождения, непреложно уверенным в себе и в том, что, когда в самом скором времени разъяснится досадное недоразумение, тотчас получит назад свой царский венец, и скипетр, и мантию. В конце концов Пилат, сочтя, что правильней будет отнести этого подсудимого ко второму виду и в соответствии с этим судить его, приступил к допросу. Кто ты и откуда? Иисус, сын Иосифа, я родом из Вифлеема Иудейского, но жил в Назарете Галилейском, и потому называют меня Иисус Назорей. Кто твой отец? Я же сказал -- Иосиф. Чем он занимался? Плотничал. Скажика мне, каким это образом плотник Иосиф родил Иисусацаря? Если царь может родить плотника, то и плотнику должно быть по силам родить царя. В этот миг вмешался в допрос один из первосвященников, сказавший так: Напоминаю тебе, Пилат, что человек этот утверждал также, что он Сын Божий. Не правда, я говорил всего лишь, что я -- Сын Человеческий, отвечал Иисус, а первосвященник воскликнул, обращаясь к Пилату: Не дай обмануть себя, прокуратор: в нашей религии слова "Сын Божий" и "Сын Человеческий" суть два названия одного и того же. Пилат с равнодушным пренебрежением пожал плечами: Я бы еще заинтересовался, тверди он повсюду, что приходится, скажем, сыном Юпитеру, как уж бывало раньше, но какое мне дело до того, сын он вашего бога или нет. Тогда суди его за то, что он называет себя -- "Царь Иудейский", нам этого достаточно. Осталось только узнать, достаточно ли этого для меня, отвечал Пилат весьма неучтиво. Иисус спокойно ждал, когда окончится спор и возобновится допрос. Так кто ты есть?-- спросил Пилат. Царь Иудейский. И чего добиваешься? Всего, что подобает и пристало царю. Ну например? Править своим народом и защищать его. От чего? От всего, что будет угрожать ему. От кого? От всякого, кто будет угрожать ему. И в первую очередь от Рима, если я верно тебя понял. Ты понял верно. И чтобы защитить его, поведешь с нами войну? Как же иначе? И изгонишь нас из этих пределов? Одно влечет за собой другое, это очевидно. Очевидно, что ты враг кесаря. Я -- Царь Иудейский. Сознайся, что ты враг кесаря. Я -- Царь Иудейский, и ничего другого уста мои не вымолвят. Первосвященник в крайнем возбуждении воздел руки к небу: Ты видишь, прокуратор, он признался, и ты не можешь даровать жизнь тому, кто при свидетелях заявил, что он -- враг твой и римского кесаря. Помолчи, со вздохом сказал ему Пилат и, повернувшись к Иисусу, спросил: Что еще можешь сказать? Ничего, ответил тот. Ты принуждаешь меня вынести тебе смертный приговор. Делай, что должен. Можешь сам выбрать себе казнь. Я уже выбрал. Какую же? Распятие. Хорошо, ты умрешь на кресте. Иисус наконец нашел глазами глаза Пилата. У меня есть просьба. Если она не противоречит твоему приговору, говори, я исполню. Пусть над моей головой прибьют к кресту доску, где будет написано, кто я и что я, чтобы люди знали. Больше ничего? Ничего. По знаку прокуратора секретарь подал ему чем и на чем писать, и Пилат собственноручно вывел: "Иисус Назорей Царь Иудейский". Первосвященник, заметив это, вышел из состояния блаженного довольства, в котором пребывал, и возразил: Не "Царь Иудейский" следует писать, а "именующий себя Царем Иудейским". Но Пилат, злясь на себя самого -- он уверился в том, что правильней было бы сохранить этому человеку жизнь и отпустить его на все четыре стороны, ибо даже самый недоверчивый судья не усмотрел бы угрозы Римской империи, исходящей от такого ее врага,-- отвечал сухо: Не докучай мне более, что я написал, то написал. Он махнул солдатам, чтобы выводили осужденного, и приказал подать воды, чтобы, как полагалось по обычаю, вымыть после суда руки. А Иисуса повели на некую гору, называемую Голгофой, и, поскольку ноги у него, хоть он и был крепок телом, подламывались под тяжестью деревянной перекладины, центурион подозвал прохожего, опрометчиво остановившегося на миг посмотреть на шествие, и приказал ему помочь приговоренному. Ну, о насмешках, улюлюканье и брани, летевших из толпы, как и о том, что была она многочисленна, сказано было выше. О том, что мало кто испытывал жалость к обреченному, но все же нашлись и такие,-- тоже. Что же касается учеников, они бредут в толпе, и какаято женщина сию минуту спросила Петра: А ты не из тех ли, что был с ним?-- и Петр, переспросив: Я?-- ответил: Нет, и отошел поскорее, поглубже замешался в толпу, но и там тотчас встретил эту женщину и снова сказал ей: Нет, а поскольку бог троицу любит, Петр был спрошен в третий раз и в третий раз отрекся. Женщины поднимаются на гору по обе стороны от Иисуса, сколькото справа, сколькото слева, и Магдалина хоть и ближе всех, но на порядочном отдалении, потому что солдаты никому без различия пола не дают подойти вплотную к тому месту, где высятся три креста,-- на двух уже рычат, и воют, и стонут казнимые, а третий, прямой и отвесный, будто колонна, подпирающая купол небес, еще пуст. Солдаты велели Иисусу лечь наземь, и он повиновался и раскинул руки по перекладине, и, когда первый гвоздь, вогнанный безжалостным ударом молотка, вошел, пробивая кожу и мясо, меж лучевыми костями, вместе с острой болью он почувствовал, как с головокружительной быстротой понеслось время обратно: и боль была та же, что испытал его отец, и себя он вдруг увидел таким же, каким предстал ему в Сепфорисе Иосиф. Потом пробили второе запястье, и сразу же стали раздираться кожа и мясо -- это перекладину вместе с пригвожденным к ней человеком в несколько резких рывков вознесли на вершину и прикрепили поперек столба, так что получился наконец крест -- и на хрупких косточках повисло всей своей тяжестью его тело, и он почувствовал даже облегчение, когда его ноги привздернули кверху и сложенные лодыжки пронизал третий гвоздь. Теперь все, теперь больше делать нечего, теперь только умирать. Иисус умирает, умирает, жизнь уже уходит из него, как вдруг над самой его головой надвое расходятся небеса, и появляется Бог -- он одет так же, как в лодке,-- и громовые раскаты его голоса разносятся по всей земле, когда он говорит: Ты -- Сын мой возлюбленный, к которому благоволит душа моя. Тогда понял Иисус, что его обманом привели сюда, как ягненка -- к жертвеннику, что от начала начал расчислено было, что жизнь его оборвется именно так, и, вспомнив реку крови и страданий, которая, взяв в нем исток, будет разливаться все шире, пока не затопит весь мир, закричал в разверстые небеса, посреди которых улыбался ему Бог: Простите ему, люди, ибо не ведает он, что творит. Потом в смертном полузабытьи он видел Назарет и отца,-- тот, пожимая плечами и тоже улыбаясь, говорил ему: И ты не можешь задать мне все вопросы, и я не знаю всех ответов. Он был еще жив, когда почувствовал, как освежила ему уста пропитанная водой и уксусом губка, и, глянув вниз, увидел человека, который шел прочь с шестом на плече и с ведром в руке. Но он уже не успел увидеть на земле, у подножия креста, черную глиняную чашку, куда по каплям скатывалась его кровь.