уя гетмана литовского Ходкевича. Настрелявшись, легли спать. Ночью начался русский штурм, и за день все было благополучно кончено. В Смоленске канцлер Сапега решил обмануть пленных "послов". Он сказал им, что русские в Москве восстали, были все перебиты, столица сожжена, остатки москвичей разбрелись бунтовать по всей стране, и нельзя ли их как-нибудь успокоить? Послы закручинились и отвечали, что единственное верное средство - это чтобы король шел себе в Польшу. Сапега стал соглашаться, но только если русские уступят самую малость: впустят королевское войско в Смоленск погреться. Послы уперлись. Их ограбили до нитки и повезли в Польшу на речной посудине под стражей и без почестей. Тогда уж стали поляки штурмовать Смоленск. Как водится, предатель Дедешин указал им слабое место стены, туда ударили пушки. Ночью 3 июня поляки вошли в пролом. Воевода Шеин встретил их с саблей на раскате и гордо заявил, что умрет за родину и православную веру, что будет биться до последней капли крови, но не сдастся никому ... из рядовых пехотинцев. Пришлось пану Якову Потоцкому лезть на раскат, царапая сапожки обломками стены, и брать в плен гордого полководца. Защитники Смоленска, видя гордость начальника, решили поддержать его. Их оставалось по причине голода и цынги всего 8 000 из 80 000. Они сдались еще более уверенно. А жалкая горстка мирных обывателей, зачумленных проповедями о греховности правого креста, заперлась в церкви Богородицы, запалила скрытый там пороховой погреб и взлетела к Отцу небесному. Поляки так обрадовались взятию проклятого Смоленска, что не выдержали и вместо продолжения кампании впали в торжества. 29 октября 1611 года был изображен триумфальный въезд гетмана Жолкевского в Краков. В карете везли "царя" Василия Шуйского с братьями. Василий был одет в мантию и копию Шапки Мономаха. Жолкевский произнес торжественную речь, в продолжение которой Шуйские не уставали кланяться в ножки, целовать польскую землю и проливать горькие слезы в соответствии с текстом Жолкевского. Пан гетман, впрочем, был верен себе. В конце речи он попросил короля быть милостивым к пленным властителям России. Бояре польско-московские прислали королю поздравление, горько посетовали на упорство Шеина и смолян, поплакались, что новгородцы посадили на кол Ивана Салтыкова за польскую службу его отца, в общем, справедливо жаловались на свой непонятный народ. От такого представления у панов и вовсе вскружилась голова. Они думали, что все у них хорошо и королевская Республика теперь необъятно раскинется от миллиметровых германских границ до немеряных сибирских лесов на полглобуса. А в Москве ополченцы настраивали новый быт. 30 июня 1611 года состоялся земский съезд, который избрал правительство - революционную тройку из двух "тушинских" бояр - Трубецкого и Заруцкого и настоящего думного дворянина Прокофия Ляпунова. Народный "приговор" новым начальникам содержал пункты о необходимости все, ранее реквизированное, отнять и поделить по-честному. Чего успела церковь нахватать, того не трогать. Был быстро и в общем-то неплохо составлен распорядок жизни без царя, объявлена амнистия боярам да дворянам Шуйского и Самозванца. Новый триумвират сразу вспыхнул взаимной ненавистью. Не будем разбирать, кто кого и за что не полюбил. Мотив понятен. Каждый хотел быть царем, чтобы не советоваться, а покрикивать, не утверждать казенные расходы, а "иметь" казну и ходить в Шапке. Ляпунов написал "приговор" против уголовных ухваток казачества. Казачьи "бояре" Трубецкой и Заруцкий решили его убить. Гонсевский с кое-каким войском спокойно находился в Москве и ускорил дело. Он написал грамоту от имени Ляпунова с приказом "где поймают козака - бить и топить", умело подделал подпись и подсунул фальшивку казакам. Собрался сход, Ляпунова вытащили в круг и, несмотря на оправдания, зарубили. Партия трижды покойного Дмитрия Иоанновича снова торжествовала. Вскоре из Казани привезли чудотворную копию не менее чудотворной иконы Божьей матери. Сейчас считается, что она прекратила "польское нашествие", но в 1611 году на глазах у Приснодевы пролилась немалая кровь. Дворяне да бояре приоделись встретить гостью, людей посмотреть, себя показать. Лжедмитриевская черная сотня возмутилась, чего это они выпендриваются, как при старом прижиме? Началась резня. Дева Казанская не успевала водить деревянными глазами за бегающими туда-сюда и дерущимися насмерть православными. Хороша встреча! Уцелевшее боярство да дворянство из ляпуновской партии разбежалось по стране. Самые находчивые купили у Заруцкого места губернаторов и умотали в провинцию "наверстывать заплаченные деньги". Тем временем шведы взяли Великий Новгород. Наш знакомый Делагарди стоял под городом и торговался с послами московскими, на каких условиях дать им в цари шведского королевича. Новгородцы от скуки запили, стали вылазить на стены, ругать шведов по-русски. Один храбрец по фамилии Шваль даже упал в плен. Когда протрезвел, поступил в соответствии с фамилией: в ночь на 18 июля ввел шведов в город через забытую дырку в заборе. Войско московского посла Бутурлина поспешно отступило из города, ограбив новгородцев, "чтоб не оставлять добра врагу". Местные под водительством протопопа Аммоса, бывшего как раз под церковным "запретом", геройски сопротивлялись, но погибли в огне. Митрополит Исидор, наблюдая подвиг Аммоса, посмертно простил героя и принялся за переговоры с Делагарди о шведском королевиче. В Москве поляки осмелели, получили подкрепление, - Сапега пришел к ним с продовольственным обозом. Потом подошел-таки Ходкевич с 2 000 пехоты и захватил Белый город. Москва была почти взята, но Сапега разболелся и 14 сентября умер в Кремле. Потоцкий и Ходкевич заспорили, кому считаться покорителем Москвы, погода испортилась, русские наконец сосчитали, что поляков совсем мало. Ходкевич отступил под Ржеву. Оставшимся полякам Гонсевский стал начислять большие деньги за стойкость. Самих денег пока не было, но он положил залог из кремлевских сокровищниц. Среди заложенного имущества было седло Лжедмитрия I - все в алмазах, две короны - Годунова и Самозванца, посох царский единороговый с каменьями, несколько заготовленных впрок рогов и копыт чудесного зверя единорога, "которые тогда ценились очень дорого", а сейчас из-за дурной экологии перевелись вовсе... Надо сказать, что единорог в Европе считался явлением мистическим, вроде эльфа, феи, гнома. Встреча с единорогом была столь же редким явлением, как, например, - с архангелом Гавриилом. Последствия от встречи оказывались столь же существенными и удивительными. Иметь единорога в придворном зверинце было высшим кайфом. Для достижения этого кайфа обычно использовалась чистенькая белая лошадка, на голову которой придворный колдун умудрялся прикрепить чей-нибудь рог, естественно, позолоченный... В Кремле еще оставалось немало "настоящих" бояр. Они не уставали писать жалобные призывы королю Сигизмунду III, чтобы он пришел и правил. Из Троицкой лавры братия распространяла по Руси призывы восстать за Москву. Уместнее было бы благословить народ патриарху, но Гермоген сидел в Кремле под арестом, Игнатий - патриарх Лжедмитрия Первого - сбежал в Польшу. Поэтому писали архимандрит троицкий Дионисий и келарь Аврамий Палицын. Восстание на этот раз началось в Нижнем. Темой восстания было: установить на Руси русский порядок любой ценой. Самым незапятнанным и праведным среди нижегородской верхушки оказался мясник Кузьма Минин Сухорукий. Фамилия героя на нашем памятнике у храма Покрова указана неправильно. Звали спасителя - Кузьма, это факт. Уменьшительное отчество его было Минин. Правильное отчество, скорее всего, Дмитриевич или Минич. Но был он человек полуподлый, отца его кликали Минькой. А настоящая фамилия Минина была Сухорукий. Когда "лучшие" нижегородцы узким кругом слушали чтение троицкой грамоты, Минин встрял со своим рассказом. Хоть и был он практически честен, но поперед заворовавшихся и трижды изменивших князей да стряпчих ему вылазить не приходилось. Поэтому выразился он иносказательно: "Святой Сергий явился мне во сне и приказал возбудить уснувших; прочтите грамоты Дионисиевы в соборе, а там что будет угодно Богу". Стряпчий Биркин, успевший послужить по кругу: Шуйскому - Тушинскому Вору - Шуйскому - Ляпунову, хотел перехватить инициативу и стал отговаривать от собирания толпы и публичного чтения: как бы чего не вышло. Минин принародно назвал его "сосудом сатаны", и на другой день грамота была читана всем нижегородцам. Минин выступил с пламенной речью в чисто русском стиле: "Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, дворы продавать, жен и детей закладывать и бить челом - кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником". Случился коллективный энтузиазм. Все стали отдавать по две трети имущества неведомому начальнику, треть - оставлять себе, чтоб не сдохнуть. Конечно, некоторые не хотели вступать в колхоз добровольно, - у этих все отняли силой. Оставалось найти хорошего человека, чтобы он народные денежки потратил с умом. Неподалеку долечивался от боевых ран выживший под сенью святой Троицы князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Минин с ним списался, договорился. Послы нижегородские приехали Пожарского официально пригласить. Пожарский поставил свое условие: чтобы при нем был кто-нибудь из гражданских для присмотра за казной. Наив-ные нижегородцы намека не поняли и отвечали, что нету, дескать, во всем Нижнем Новгороде такого ученого человека. Как, нету? - настаивал князь. - Есть у вас Кузьма Минин ... ему это дело за обычай". Вернувшись, послы стали уговаривать Минина. Он поломался "для укрепления", затребовал письменного обещания повиноваться и неустанно собирать деньги на войско. Еще Минин вписал в "приговор" свои любимые слова о необходимости закладывать жен и детей и отправил ценный документ на хранение Пожарскому, так как боялся оставлять эту бумагу у себя. В других городах желание восстать против безвластия тоже присутствовало, но вождей недоставало. Поэтому в Нижний пошли письма и поскакали гонцы с просьбой принять пополнение под княжескую длань. Навстречу понеслись нижегородские грамоты обычного содержания, подписанные Пожарским, Биркиным и кем угодно, кроме Минина. Стали собираться войска. Первыми пришли полки из Коломны под командой бывшего королевского наместника Сукина с его таким же сыном. Потом пришли рязанцы и прочие. Потом часть откололась с дьяком Шульгиным и тем же Биркиным, желавшими старшинства. Появились наконец и новые цари Дмитрии Иванычи - во Пскове и Астрахани, где подобрал кого-то, внешне похожего, убийца второго Самозванца татарский князь Петр Урусов. Псковского безымянного вора казаки притащили в подмосковный стан и быстро ему присягнули. Бояре московские стали уговаривать Русь спасаться от бандитов, не бунтовать и идти под королевича Владислава. Но нижегородскую мобилизацию уже остановить было нельзя. Пожарский взял Кострому и Ярославль в начале апреля 1612 года. Весь поход Пожар-ского проходил на фоне усиленного обмена грамотами с губерниями провинциальной России. Под грамотами ставили свои подписи начальники похода строго по чину: сначала боярин Морозов, потом боярин Долгорукий и т. д. Десятым подписывался главнокомандующий князь Пожарский. И только на пятнадцатом месте "в Козьмино место Минина князь Пожарский руку приложил". За Мининым шли бывшие предатели, перебежчики, раскаявшиеся князья да бояре, всего 34 человека. По сути, войны никакой не было, - образовался огромный весенний снежный ком, который то ли докатится до первопрестольной, то ли растает по дороге. 20 мая вконец запуганные сторонники третьего Вора повязали своего кандидата и 1 июля отвезли его в Москву. Заспешил туда и Пожарский, он получал вести, что казаки добивают в Подмосковье последних дворян да бояр. 14 августа Пожарский ночевал под Троицей и сильно сомневался, идти ли дальше. Его не пугали поляки в Москве и войско Ходкевича в Рогачеве. Он боялся казаков. Гражданская война могла вспыхнуть не на шутку. 18 августа войско выступило при чудесном знамении. В лицо колонне, подходящей под благословение архимандрита, ударил ураганный ветер. Настроение у бойцов упало, но когда все перецеловали золотой крест Дионисия и окропились святой водичкой, ветер переменился и погнал войско на Москву, так что нельзя было даже оборотиться на златоглавую святыню. Опять, как на Куликовом поле, Богоматерь умело управлялась с погодой. Вечером того же дня Пожарский стал лагерем под Москвой. Рядом располагался табор казаков Трубецкого. На призыв братишек пристать к их ватагам Пожарский ответил лозунгом: "Отнюдь нам с козаками вместе не стаивать!" Простояли раздельно, но мирно три дня. 21 августа на Поклонной горе появились войска Ходкевича, опять идущего на подмогу малочисленному кремлевскому гарнизону. 22 августа Ходкевич переправился через Москву-реку и напал на Пожарского. Дело оборачивалось в пользу гетмана, но казаки плюнули на распри и классовую неприязнь и переправились на помощь ополчению. Ходкевич отступил. Ночью 400 возов еды и 600 человек польского конвоя с проводником-предателем Гришкой Орловым почти проехали в Кремль, но были перехвачены ополченцами. 23 и 24 августа все стычки с польскими отрядами были Пожарским проиграны. Поляки на радостях вывесили свои пестрые знамена на церковных куполах св. Климента. Казакам это не понравилось, они напали на польский острог, захватили его, но заметив, что бояре Пожарского спокойно наблюдают за боем, плюнули с досады и пошли к себе в лагерь. "Дикари!" - проворчал Историк. Без казаков ничего не получалось. Тогда наш славный Писец, троицкий келарь Палицын стал ходить меж кострами и уговаривать станичников бросить азартные игры, пьянство, разврат и постоять, в конце концов, за истинную веру. - А чего? И постоим, - отвечали Аврамию шаткие бойцы. Сначала один отряд, потом другой, а за ними и все таборы казачьи поднялись в бой. Минину стало неудобно, он выпросил у Пожарского три дворянские сотни перебежчика Хмелевского, переправился через реку там, где сейчас Крымский мост, напал на гетманский стан и в жестоком бою перебил 500 человек из малочисленного гетманского войска. Гетман отступил на Воробьевы горы. К утру он уже бодро маршировал на Можайск. В осажденном центре Москвы было голодно, самые небрезгливые "люди литовские" уже варили в полевых кухнях и поджаривали на кострах части тел, ненужные павшим сослуживцам. Трубецкой и Пожарский надолго заспорили, кому ездить с докладом, а кому важно восседать на месте. Пока Дионисий их уговаривал и мирил, в Кремле стало совсем худо. 22 октября казаки пошли на приступ и взяли Китай-город. Кремлевские бояре взмолились к Пожарскому, чтобы "пожаловал, принял их жен без позору". Пожарский лично у ворот встретил княгинь да боярынь и отвел их под присмотр и на кормление к Минину. Казаки чуть не задохнулись от такой наглости. Одни, значит, годами без баб белую кровь проливают, а другие сидят на народных деньгах, в бою их не видать, спят в теремах и не в одиночку, так еще законной добычи не даютА ну-ка, мы этого Пожарского убьем! Но покричали, погорячились и успокоились на простых московских девках. Кремль решил сдаться. Сперва под гарантию жизни выпустили "русских людей" - бояр Мстиславских, Воротынских и прочих. Казаки, в натуре, хотели их порубать. Ополчение Пожарского встало стеной за родную сучью власть. Бояре были уведены в хорошие места "с большою честию" (!). Потом сдались поляки. Их пришлось поделить. Наши казачки свою долю военнопленных, конечно, поубивали да пограбили. А те, кому повезло попасть к союзникам, были обласканы, напоены и накормлены. Пытали только казначея Андронова, куда девал кремлевские сокровища? Недолго мучился Андронов и выдал шапки царские, кое-какие камушки, всякую мелочь. Куда подевались рога и копыта волшебного зверя, в "пытошном" листе не сказано. Надо было праздновать победу. С двух разных концов Москвы двинулись в Кремлю два крестных хода. Один с Пожарским и ополченцами, другой - с казаками Трубецкого. Из Кремля им навстречу вышел третий, чисто поповский, крестный ход с известной нам Владимирской богоматерью. Москвичи все взвыли от радости и попадали на колени. Они уж и не чаяли увидеть вновь прекрасный лик. Тут бы Пожарскому подойти к Матери и сыграть сцену в стиле Годунова - "Зачем ты, Дева, меня, недостойного, тащишь в цари?..." Ну, нет, конечно, не посмел. Скромен и политически недалек был наш Дмитрий Михалыч. Вошли в Кремль, брезгливо перешагивая через коричневые пирамидки, оставленные оккупантами. В церквях стояли чаны с недоваренной человечиной, поэтому все слова с намеком на еду вызывали у победителей немедленную рвоту. Но "обедню" все-таки отслужили. Хорошо, что Пасха миновала, а то какие могли бы случиться неприятности при вкушении "тела Христова"?! Упустивши шанс с мадам Владимирской, Пожарский поселился теперь на Арбате в окуджавской меланхолии и ездил в кремлев-ский дворец Годунова - к Трубецкому с докладом. От сих пор карьера Пожарского тихо угасала и окончилась, как началась: в компании мясника Минина-Сухорукого под Кремлевской стеной. Да и то, когда нужно было строить действующую модель египетской пирамиды, князя со товарищем попросили подвинуться. - Куда? - удивленным дуэтом спросили бронзовые от негодования Минин и Пожарский. - К богу! - заржали лихие людишки очередного самозванца, задвигая памятник вплотную к храму Василия Блаженного. О Русь! Блаженна еси! Михаил Федорович и отец его Филарет Казаки постепенно рассеялись по стране для грабежа, бывали биты и стали как бы не опасны. Польская Республика грубо вытолкала короля Сигизмунда III на Москву, - нечего, пан король, нежиться! Русь замерла. С королем никто из панства не пошел, но странный монарх добрался-таки с парой тысяч немцев до Волоколамска. И отсюда уже честно бежал восвояси. Русь ликовала. И можно было выбирать царя. Готового решения на этот раз не имелось, и поэтому съехавшийся земский собор угостили для начала трехдневным постом. Потом началась нормальная коллективная работа. Сначала был поставлен вопрос, чьих у нас будет царь? На волне патриотизма решительно высказались против польских, шведских и прочих немецких королевичей с малейшим акцентом негреческой веры. Четко обозначили отказ Маринке и ее подкидышу, буде они еще объявятся. Стали выбирать из чисто русских. Конечно, возникла дикая свара, как на лесной лужайке в злопамятном 862 году - вот уж ровно 750 лет назад. "Всякий хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего, некоторые хотели и сами престола, подкупали и засылали". Чувство никак не притуплялось. Собор шел в отсутствие многих матерых бояр, - Мстиславского и прочих, - они не успели еще добраться по грязи и снегам из своих поместий и укрытий. Нужно было пошевеливаться, пока не налетела главная сволочь и не поворотила все по-своему. Нужен был тихий кандидат. Поэтому некий представитель города Галича выступил вперед и заявил, что ближе всех к царскому роду находится юный Михаил Федорович Романов... Отцом выдвинутого малого был Федор Романов, он же - племянник царицы Анастасии, он же - двоюродный брат настоящего царевича Дмитрия и двинутого царя Федора Иоанновича, он же - митрополит Филарет подельник Годунова на 50% доле, он же - униатский лже-патриарх Московский и всея Руси от Лжедмитрия Второго и гетмана Сапеги, он же - смиренный чернец, митрополит Ростовский, сидящий в польском плену, которому теперь за монашеством ни половины власти не светило, ни фигушечки. Вот и посчитали Филарета неопасным... Итак, незнакомец из Галича уверенно предлагает мальчишку в цари. В делегациях ропот недоумения. Но многие справедливо полагают, что тут не без подвоха, и помалкивают. Тут вступает как бы оппозиция. Некий донской атаман торжественно подает в президиум грамоту. "Что это ты подал, атаман?" - с подходцем спрашивает князь Пожарский. "О природном царе Михаиле Федоровиче", - чеканит станичник. Тут же несколько делегатов наперебой кричат, что раз уж волки и овцы единогласны, так значит здесь - истина! Собор быстро голосует буквально, не карточками или партбилетами, а криком. Сразу оформляется протокол. Немедленно скачут гонцы во все края. И когда забрызганный санный "поезд" Мстиславского въезжает-таки в Кремль, его в воротах обгоняют эти же гонцы, летящие обратно с единодушным одобрением правильного решения всей необъятной страной. Четко! 21 февраля 1613 года, в первое воскресенье Великого поста, состоялся последний собор, на котором были собраны письменные мнения делегатов - все единогласно за Михаила. Тогда рязанский архиепископ Феодорит, знакомый наш Писец Аврамий Палицын, новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Морозов поднялись на Лобное место и квартетом спросили у народа, кого он хочет в цари. "Михаила Федоровича Романова!" - дружно закричал понятливый наш народ. Тут выяснилось, что "никто не знал подлинно, где находился в это время Михаил". Тогда определили общее направление на Ярославль и послали в розыск шумную команду во главе с давешними лобными ораторами. Были подготовлены грамоты и разыграны варианты. Если Михаил и мать его Ксения (в монашестве - Марфа) упрутся с первого раза, то умолять по годуновскому сценарию, а если смекнут, что воцарение Михаила - это верные кранты пленному папаше Филарету, то успокоить заверением, что уже собран целый кукан знатных литовских карасей. И всех их, а также всех простых пленных, отдадут немедля за одного Филарета. И что предложение меняться королю уже послано. И понеслась! 25 февраля 1613 года разослана по городам грамота об избрании Михаила. 2 марта разведчики отправились в свободный поиск. 4 марта в Москву посыпались доклады от воевод и градоначальников о поголовном признании Михаила на местах и свершенной массовой присяге. 13 марта команда Палицына уже была в Костроме и точно знала, что Михаил с матерью сидят в Ипатьевском монастыре. На другой день составился крестный ход, и все двинулись в монастырь. Увидав такое чудо, Михаил с матерью и монахами вышли поглазеть на шествие. Они будто бы не знали, от чего сыр-бор. А как узнали, так стали четко играть по Годунову. Михаил "с великим гневом и плачем" стал отпираться. Мать его Марфа кричала, что не благословляет и проч. Я застыдился было настаивать, что мать Марфа кривила душой. Ведь только что другая Марфа три раза подряд похоронила сына Дмитрия. Новая Марфа сама едва успела упокоиться во Христе и остыть от беспокойного мужа, как в Москве людей стали есть поедом в прямом смысле и без соли. И теперь отдать своего мальчика в Москву? Хоть и в цари? Нет, это получалось страшнее, чем сейчас в армию. Ну, так наши делегаты почти силой заставили монахиню с сыном пойти за ними в церковь под неусыпное око господне. Ну, хоть послушать, чего и как. В церкви были читаны грамоты. Тут Марфа так точно стала следовать тексту пьесы, что я успокоился. Все нормально, старик! Все в порядке! Марфа напирала на измену бояр Годунову, которого они вот точно так же "уговаривали", потом - Шуйскому, которого они предали, потом - Лжедмитрию, которого они же убили. Далее Марфа углубилась в экономику и пошла-поехала: государство разорено, деньги разворованы, границы дырявые, госслужащие без зарплаты который месяц. Как же тут царствовать? Понятно, мать хотела сыну новенького, чистенького царства, сверкающего, как пасхальное яичко Фаберже. Эх, мать! Ты ж еще не знаешь, что стырили рога! Бояре продолжали гнуть свое: и Годунова они взаправду не звали, - это все была игра; и Лжедмитрий был царь не настоящий, а настоящего Дмитрия - как, вы не слыхали? - Годунов убил собственной рукой; и черта лысого Ваську народ выбрал в цари спьяну и "малым числом". Но ваш Миша будет, как раз наоборот, - всенародный, законный, хороший царь. Звучало неубедительно, но утомительно - с 3 пополудни до 9 вечера. Тут настало время вечерней сказки. И попы да бояре рассказали Мише, как один балованый мальчик в одной гадкой стране не слушался старших и отказывался мыть руки, кушать кашку и быть царем. И добрый боженька "взыскал на нем конечное разорение" той блудливой страны, сделал мальчика горбатым уродом, а маму, дурно воспитавшую сына, лишил родительских прав и превратил в жабу! - А папу? - не успел спросить Миша... - А что папу? - страшно хрюкнул розовый сказочник. - Папу рогатые панове извлекли из холодного и голодного плена и утащили в жаркую преисподнюю принудительно кормить расплавленной серой через кружку Эсмарха. Все! Конец сказки, малыш. Тебе уже шестнадцать? Теперь будет взрослое кино! Тут Михаил согласился, принял благословение мамы, получил у архиепископа посох, допустил всех поцеловать ручку, пообещал приехать в Москву. Скоро. И сразу ударил гимн России. Вернее, увертюра композитора Михаила Глинки к опере "Жизнь за царя". И с первыми утробными басами и сопрано на лопоухого слушателя полились ушаты художественного вымысла. Примерно вот такие. Будто бы народный герой Иван-не-знаем-как-по-батьке-Сусанин был вызван из села Домнина к польским полицаям и спрошен о месте нахождения царя. А о царе Михаиле извергам будто бы стало известно уж не иначе, как от предателя в партизанском отряде. Или Кремле. И тогда Сусанин устроил гадам проверку на дорогах. Повел он их в буреломы костромские, куда потом и дед Мазай зайцев не гонял. А эти остолопы все шли и шли за ним. А потом он сказал им, что привет, панове, извольте на мазурку! А они его стали пугать страшными пытками. А он им сказал, ну что ж, пытайте, фашисты, ничего вы не узнаете, и дороги я вам не покажу! Тогда паны стали спрашивать, с чего это в русском народе такая крепость и сила, что послед-ний деревенский, неграмотный мужик готов положить жизнь за царя, а пути к нему не указать? "А с того, господа оккупанты, что я и сам на хрен заблудился! - хотел сказать Сусанин, но гордо промолчал. Так и убили поляки Ивана Сусанина, а потом и сами замерзли. И их замерзающих, но еще живых, жрали наши родные православные волки! Кода. Но все это невская ложь. Первоначальные слова оперы - по-научному либретто - были такие. Поляков в костромской глухомани уж давным-давно не водилось. А были там казаки-разбойники, которые после взятия загаженной Москвы и облома с боярскими дочками ушли на север грабить, жрать, пить, удовлетворять на просторе другие уставные надобности. И узнали эти добрые люди от своих людей в преисподней... пардон, в первопрестольной, что выбрали в цари пацана. И пацан этот где-то тут, под Костромой. И стали бандиты у всех спрашивать, как бы этого царя взять в заложники, а потом сменять хоть на лимон баксов. Им хором отвечали, что никто не знает, а знает только Ванька Сусанин, но никому не говорит. Тогда казаки потащили Ваньку в круг, сначала для протокола спросили по-хорошему, потом стали жечь и рвать его: где царь, мужик? - Не знаю, - честно отвечал Сусанин. Тогда они его убили. Вот теперь - кода! А как же поляки? Куда делся скаутский рейд по сугробам? Где народный хор с бубенцами? Увы, не было. Поляков подставили вместо казаков за то, что, когда Глинка все это писал, казаки как раз строились в лейб-гвардейский конвой вокруг действовавшего тогда царя - потомка Миши, не дорезанного их предками. Вот вам и опера. Чего ж тут удивляться, что нынешний гимн России - без слов? А Сусанин-то все равно герой? Герой! Так по делам и слава. Берем оперу "Жизнь за царя" и переименовываем ее в одноименную оперу "Иван Сусанин" на целых 80 лет. 19 марта 1613 года, как раз в мой день рождения, но по старому стилю, выехал Михаил из Костромы. 21-го прибыл в Ярославль, тут стали пить да гулять, неторопливо пересылаясь с земским собором уверениями в совершенном почтении, и чтоб вы, дорогие москвичи и прочие, крепко держались крестного целования, холопы. Собор уверенно отвечал, что все настраивается. На самом деле еда кончалась - все съедал земский съезд, - а до нового урожая нужно было еще дожить. Да и доносы приходили поминутно, что литовские отряды бродят по окраинам, оргпреступность цветет буйным весенним цветом и т. п. Поэтому Михаил дальше поехал очень медленно. Голодные ярославцы времен переименованной оперы, высаженные из "колбасного" поезда Рыбинск-Москва за безбилетность, и то добрались бы по шпалам до ГУМа и ЦУМа резвее. С веселого дня 1 апреля и до 16-го пережидали ледоход, 17-го добрались до Ростова Великого, 19-го двинулись дальше, большинство пешком. 25-го в селе Любимове сели дожидаться больных и отставших. Потом нашли верную причину: 28-го апреля гневно писали в Москву, что, оказывается, в стране никак не снижается уровень преступности, жалобы опять идут со всех сторон. Потом заскандалили, в каких хоромах поселиться, да чтобы к нашему приезду отремонтировать все палаты в Кремле. Бояре из управления делами горько отвечали, что валюты нет, золота нет, лесу сухого нет. Тогда народный избранник велел что-нибудь разобрать на запчасти и из этого построить, что велено. Тут весна стала красна, царский поезд пошел живее. На Первомай были уже в Тайнинском, 2-го въехали в Москву. Весь народ встречал Михаила на подходах радостной демонстрацией, всем, и правда, было хорошо. Нет, честно, бывают же на Руси и ясные погоды, и хорошее настроение, и пять минут до новогоднего шампанского, и белой акации гроздья душистые. А тогда еще были осетрина, икра, вера в светлое будущее. Радовались больше месяца. Только 11 июля Михаил собрался венчаться на царство и пожаловал в бояре нашего Дмитрия Михалыча Пожарского. А свидетелем при "сказке" нового чина должен был присутствовать Гаврила Пушкин. Но гордый предок великого поэта уперся, что ему "стоять у сказки и быть меньше Пожарского невместно". Сценарий прочитали дальше. Мстиславский, значит, будет осыпать царя остатками золотых монетных запасов, Иван Никитич Романов - держать над царем Шапку, Трубецкой - скипетр, Пожарский - яблоко золотое... Тут Трубецкой взвыл, что и ему быть меньше Романова "невместно". Пришлось царю объявлять всех временно "без мест", а Трубецкого ткнуть носом, что теперь ты, брат, привыкай быть меньше царского дядьки. Ну, и Минина пожаловали в думные дворяне. Прилично было бы народ чем-нибудь угостить, ан ничего не было. Тогда царь написал Строгановым, управляющим Сибирью, чтобы они заплатили все недоимки по налогам в госбюджет за этот год и прежние лета, а также дали в долг под запись, сколько можно, хоть и в ущерб для дела, из оборотных средств. Банковской гарантией было параллельное письмо с клятвами архимандрита и прочих, что царь - истинный крест! - отдаст. О процентах речь не шла. Обязательство было усилено всякими мистическими угрозами: что будет, если Строгановы все-таки упрутся. Такие же грамоты были посланы и в другие, менее сытые места. Эпоха Романовых началась длинными войнами с остатками диких казаков, с ногайцами, с Заруцким, не пожелавшим присягать. Заруцкий был неприятен своей устойчивой связью с Мариной. Она так и таскалась с ним по таборам и станицам. Маленький царевич Ваня тоже был с ними. Несчастная семья своей воли не имела, их держал под собой казачий атаман Ус. Выбитые из Астрахани, бунтовщики двинулись на Яик. 25 июня осажденные в степном городке казаки сдались, целовали крест Михаилу и выдали князю Одоевскому Марину, Ваню и Заруцкого... О трагических судьбах семей царских, генсековских, президентских, лишенных власти и спецраспределителя, можно было бы написать отдельное романтическое эссе. Но лучше - сляпать математическую диссертацию, потому что судьбы эти просчитываются мгновенно и до десятого знака после запятой. Сильного Заруцкого отправили в Москву с конвоем в 250 человек. Слабую, но страшную по природе Марину с ребенком, повезли отдельно под конвоем из 600 человек. Пакет, который чекисты должны были вскрыть в случае ее нечаянного шага вправо-влево, содержал - вы догадались, дорогие, я уверен! - приказ стрелять без предупреждения, колоть насмерть... Четыре абзаца назад мы с вами, опытные мои читатели, недоумевали, чего это Михаил тянет с коронацией от майских праздников аж до 11 июля? Властный нетерпеж таких вольностей не позволяет, это вам не скорбь в животе претерпеть! А тут такое смирение без поста и епитимьи! Ну, может быть, ждали денег от Строгановых на выпивку и закуску? Нет. Кредит стали оформлять позже. А! Вот в чем дело. Пока на воле гуляла законная царица Марина, помазанная Богом, с сыном помазанного не поймешь чем покойного царя, небось неуютно было самому короноваться? Но дело исправилось. Пленников привезли в Москву. Заруцкого картинно посадили на кол. Длинным летним вечером москвичи прогуливались мимо пронзаемого бывшего триумвира и наблюдали, как человек медленно превращается в шашлык. Малыша Ваню нежно повесили... Вы представляете себе, как двухлетнему ребенку принародно затягивают на шее петлю вместо слюнявчика? Я плохо представляю. У меня что-то клинит внутри, и я все эти кровавые бульбы воображать отказываюсь. Мой прапрадед Логвин от созерцания базарной казни вполне взрослого вора и то умер. Так что это - наследственное. Тем не менее, приходится писать дальше. Ну, вот. Марину посадили в тюрьму. Пауза. Дальше все прозрачно, ибо царица внезапно скончалась от несоблюдения распорядка исправительного учреждения и собственного дурного характера. Поляки завопили, что на самом деле Марину сначала долго душили, потом утопили в мешке, но мы-то с вами знаем, - это бред. Поляки попутали наш "домовый обиход" с жалкой судьбой женщин Востока, где, по проверенным данным, - если Пушкин нам не врет, - прекрасных полек из бахчисарайского гарема топят в море, как собак. Итак, бытие дома Романовых началось в божьем доме Ипатьевском, продолжилось зверским убийством невинного агнца-царевича, бывшей царицы... Стоп. Это что-то у нас с перемоткой ленты случилось. Нужно подмотать чуть-чуть вбок. Ага! Вот. Бытие дома Романовых закончилось в доме Ипатьевском зверским убийством невинного агнца-царевича, бывшей царицы... Ладно, это заело надолго, на 300 лет. Выключаем. Пишем вручную: "Что посеешь, то и пожнешь", "Garbage in - garbage out", ну и так далее, на остальных языках. Короче, пишем завещание первых Романовых - послед-ним, чтобы те, когда поведут их в ипатьевский подвал "фотографироваться", ругали не нашу совдеповскую власть, а своих родоначальников... Да, Федора Андронова тоже казнили: а куда он рога подевал?! И других дел было навалом, они свились в тугой узел. Шведы, первые из "немцев" овладевшие Новгородом, получили от новгородцев подтверждение присяги. Новгород так и остался бы "в Европе", но налетели наши, 4 года переговаривались и выкупили великий город за 20 000 серебряных, "безобманных" новгородских монет. Поляки никак не отпускали отца Филарета домой. Они собирались снова взять Москву, короновать Владислава, Филарета восстановить на униатской патриархии, Михаила задвинуть в бояре. Волынка тянулась как бы по-старому. Но чувствовался уже европейский сквознячок. Англичане некие стали заезжать, персы писали витые послания с цитатами из Хомейни и слали восточные сладости без яда, поляки разговаривали еще с обидой, но уже куртуазно. Римский цезарь Матвей присылал приветы, хоть и без царского величания. Вот так изо дня в день и стали править в ущерб личной жизни. Война с Польшей тянулась до 1618 года, когда начались вялые переговоры. Наши выставляли в счет награбленное поляками в Москве по "пытошному" списку Андронова, хотели также освобождения царского отца. Легко соглашались в обмен уступить Смоленск и еще 15 городов с волостями, потому что в Москве в это время взбунтовались казаки, оголодавшие "без грабежу". Переговоры протянулись еще полтора года. Наконец 1 июня 1619 года на мосту через речку Поляновку состоялся классический детективный размен пленными и разъезд. На радостях подарили тем, кто в плену был с Филаретом ласков, 17 сороков лучших соболей с половинной убавкой цены. "Это, - писали в Москву бывшие пленники, - для того, чего мы тут сами знаем"... Вы поняли? Тогдашние москвичи бы не поняли, так им и не стали объяснять. А теперешние москвичи понимают слету: в цивилизованной Польше с полученных подарков уже тогда нужно было платить налог. Вот в накладных и поставили липовую цену, как сейчас при растаможке. Филарета встречали на Ходынке всем миром, но без давки. Сын поклонился ему в ножки. Место патриарха было свободно, и Филарет "после обычных отрицаний" согласился его занять. Покрыл свое грешное католиче-ское патриаршество праведным православным. Возникло Двоевластие. Умный, хитрый, битый жизнью отец и недалекий, но спокойный и вполне управляемый сын правили вместе, бок о бок. Вместе сидели на троне, вместе принимали послов, решали всякие дела и подписывали указы. Это было удобно, надежно, быстро. Никаких споров. Никаких проблем между церковью и миром, никаких денежных счетов между церковной кубышкой и кремлевским сундуком. Это как единое партийно-хозяйственное правление на российском закате. Причем даже и рядом не всегда находились. Переписка по одному и тому же вопросу никогда не содержала более двух писем. Папа пишет сыну: как, государь, прикажешь? А то я думаю так-то. А сын отвечает: правильно думаешь, государь, так и повелеваю. Дела устроились, можно было и жениться. Не патриарху, конечно, - Мишке. Еще в 1616 году ему приготовили невесту Марью Хлопову. Ее взяли ко двору, стали звать царицей, поменяли имя на Настасью в честь первой коронованной женщины романовской породы. Но потом Михаилу нашептали, что Настя-Мария неизлечимо больна какой-то дурной болезнью: заметили у нее токсикоз неизвестного происхождения. Царь сослал невесту в Тобольск с родными. Когда вернулся Филарет и разогнал наушников, Марья начала по-пластунски подбираться к Москве: в 1619 она была в Верхотурье, в 1620 - в Нижнем. Филарет, тем временем, пробовал женить сына на настоящей иностранной принцессе. Вот как разлагающе действует пребывание во вражеском плену! Послали сватов в Данию. Король сказался больным. Послали в Швецию. Король не стал принуждать племянницу креститься по-новой. Тут обнаружилось, что законная невеста пребывает в Нижнем в полном здравии. На всякий случай снарядили выездной консилиум. Диагноз: здорова, годна к строевой. Такие чудесные излечения на Руси были еще в новинку, поэтому назначили следствие. И были получены показания: 1. Интриганы Салтыковы отравили невесту из-за ссоры с ее дядькой Гаврилой. Тот, дескать, хвастал, что русские мастеровые могут сделать точь-в-точь такую саблю, как турецкий экспонат Грановитой палаты. 2. Рвота случилась у невесты от непривычного дворцового меню. 3. Невеста считает, что ее былой недуг - "от супостату". 4. Гаврила Хлопов считает, что от неумеренности в сладких блюдах. 5. Отец невесты сам видел, как Салтыковы дали Марье водки из дворцовой аптеки - "для аппетиту". Салтыковых сослали по деревням, но и Хлопову оставили в Нижнем, правда, на двойном "корме", как желудочно-пострадавшую. Царя женили на Марье Владимировне Долгорукой. Идиосинкразия рюриковская проникла и в романовский дом. Снова Маша Долгорукая, ну-ну... Вот-те и ну! - Маша снова скончалась. Конечно, не в брачную ночь от ревности на воде, но в тот же год - от порчи. И женили царя снова. На Евдокии Стрешневой. Родился наследник - Алексей, Алешенька, сынок. Теперь дела пошли еще лучше. Войны не было. Дипломатия процветала. Послы от шведского и датского королей, от голландских Штатов и Людовика XIII, от шаха Аббаса и австрийского императора прибывали один за другим. И мы воевали только с крымцами. В 1632 году умер наконец польский король Сигизмунд III. В Польше началось межвластие, ссоры, предвыборная кампания, и наши сразу объявили всеобщую мобилизацию. Нужно было возвращать свое. "Война началась счастливо!", - зарокотал Историк. Он перечислил нам несметное количество микроскопических "городов", которые с наскоку были захвачены воеводами Шеиным и Прозоровским. Потом 8 месяцев топтались под Смоленском, который от голода уж хотел сдаваться, но случилась беда, - в Польше "устроились дела". То есть, кончились дрязги вокруг Сигизмундова наследства, и Белый Орел снова превратился из сентиментальной курицы в боевую птицу. Королевич Влади-слав стал королем, навалился на Смоленск, а польские дипломаты науськали на Русь крымских голодающих. Канцлер Радзивил писал в ставших уже модными мемуарах: "Не спорю, как это по-богословски, хорошо ли поганцев напускать на христиан, но по земной политике вышло это очень хорошо". Конечно, "хорошо вышло", пан. Крымцы налетели на окраинные поместья русского дворянства. Дворяне сразу - штык в землю и порысили спасать свои закрома. "Немецкие" наемники Маттисона частью перебежали к королю. Шеин перешел к обороне. Получил указ царя: засесть и не высовываться. Русские ушли в "табор", запалив шнуры к зарядам в заминированных пушках. Тут же прошел осенний дождичек - дело было в сентябре 1633 года - фитили погасли, и пушки достались молодому королю. Он их сам лично и осмотрел. Поляки заняли все дороги, захватили в Дорогобуже все армейские склады, стиснули кольцо окружения. Наши выскочили было подраться, но потеряли 2 000 человек. Становилось совсем худо. С окрестных холмов била польская артиллерия, еда закончилась, настал декабрь с холодами. Наши 500 человек пошли в лес по дрова, и все были вырублены под корень. "Немцы" наемные распсиховались, стали обвинять друг друга в измене. Лесли пристрелил Сандерсона прямо на глазах у главкома Шеина. Короче, дисциплина упала до нуля. И начались переговоры. 19 февраля 1634 года русская армия сдалась. Кампания эта так не задалась еще и потому, что 1 октября 1633 года у нас умер Филарет. Четко скомандовать было некому, и армия князей Черкасского и Пожарского медлила под Можайском. Теперь "неустройства" снова грозили нам самим. Из-под Смоленска вернулся Шеин, - как раз поспел к собственной казни. Ему прочитали обвинение в военной бестолковости, потом - в корыстных делах, потом - в строгости к солдатам, которым он мешал грабить местное население, чем подрывал боеспособность армии. Припомнили Шеину и прежний плен, и "гордость при отпуске" в поход, и столько всякого-разного, что отрубленная его голова не успела ничего толком запомнить. Остальным воеводам тоже не поздоровилось. Измайлова казнили за болтовню при сообщении о смерти Филарета, других перепороли и сослали в Сибирь за неудачную кампанию. Вернее, за компанию. Писец определенно отметил, что дело Шеина вышло политическим, что покойный Филарет ввел небывальщину - "немецкое" командование русскими войсками, а Шеин перед иноземцами возгордился, вот они его и оклеветали. Переговоры с поляками закончились 4 июня 1634 года договором "о вечном мире" и почти дружбе, поляки предлагали даже завести "одинакие деньги". В знак доброй воли король выдал русским послам тела бывшего царя Василия, его брата Дмитрия и братниной жены, скончавшихся в придворном плену. Наши имели полномочия выкупить эти тела за 10 тысяч, но Владислав отдал их бесплатно, в шикарных гробах. За это получил ответную любезность - 10 сороков соболей на 3 674 рубля, - по 9 рублей с копейками за шкурку. Шуйского доставили в Москву и с честью похоронили среди царей в Архангельском соборе. Он и сейчас там лежит, можете зайти и посмотреть. А Михаил "Филаретович", как его с подколкой называли поляки, остался править нами один одинешенек. Так в буднях и праздниках, казнях и проказах родилась вторая наша великая династия - Романовская. И дальше уже она потащила Россию цугом своих царей и цариц, погоняя нашу колымагу плетьми, кнутами да батогами через последние 300 лет ее великой истории. Если коротко обозначить более чем тридцатилетнее царствие Михаила, то можно обнаружить в нем три основные дела: многостороннюю дипломатию - раз уж воевать не получалось, внутренние разборки с казаками и дела сватовские. Дипломаты спорили о границах, но еще более настойчиво пререкались о правилах написания государева титула и протокольных отношениях. Поляки с ласковым выражением лица хотели доконать Россию нелепыми нововведениями: - А давайте мы будем нанимать ваших солдат в нашу службу? Вам -- валюта, нам -- проверенное войско, народам нашим -- дружба и соединение. Ответ: - Никак нельзя! Воин окажется на чужбине без православного попа, перестанет ходить к службе и, будучи нечаянно убит, попадет прямо в ад! Следующее предложение: - Парень девку полюбил, так пусть себе на ней женится. Ответ: - Да вы с ума сошли! Наш парень -- на вашей девке? Грех! - Ах, наоборот, ваша девка -- на нашем парне? Извращение! Нет, браки с иностранцами нужно запретить настрого и навеки. Теперь русская претензия: - Чего это ваши приграничные шляхтичи государев титул в переписке полностью не пишут? Ответ: - Титул вашего государя слишком "просторен", наши воеводы -- люди не шибко грамотные, так вы уж их извиняйте. Наши: - Как это "извиняйте"? Мы своим уездным грамотеям сразу разослали инструкцию, как писать титул короля, и спрашиваем с них строго, вплоть до сечения. А ваших извинять? Вот, паны Калиновский и Жолкевский-младший назвали нашего царя не "самодержцем" всея Руси, а "державцем", так дайте ж им кнута, в конце концов! Паны отвечают: - Эти провинившиеся уже наказаны очень строго. Их в сейме публично "похулили, назвали людьми простыми, неучеными", и им стало стыдно до обморока. А "кнутить" вольного шляхтича по-московски, - это "дело несбыточное". - А называть государя то Михаилом Филаретовичем, то Федором Михайловичем, - это ли не преступление? И опять -- без наказания? - Так они ж нечаянно, без злого умысла. Мы их пожурили, а вину доказать нечем. Римское право. Презумпция невиновности. Вот вам и Европа! Ну, как общаться с дикарями? Разве что жениться? У царя были дети, и хотелось их пристроить за бугор. Нравились нашим западные свадьбы да балы. Вот, король Владислав женился на сестре "римского" императора Цецилии-Ренате. Звал в Вену наших, соглашался даже свадьбу отложить до приезда дорогих гостей. Но наши уперлись: грязь, дорог нет. Потом послали подарки, чтобы снять неловкость: братину золотую с крышкой за 2000 рублей, всю крытую яхонтами, лалами, изумрудами и жемчугом, так что не видно было, куда пиво наливать; 4 сорока соболей на 1500 целковых, да два соболя живьем для зверинца или игры. Послы в прибавку к подаркам получили инструкцию, как государей величать, да как к ручке королевы прикладываться, да чтоб вы не упились, как свиньи, и за столом сидели "остерегательно", без мата. А мелочь свитскую за стол с собой не брали, ибо ее от пьянства и бесчинств все равно не удержишь. Еще велено было заказать заграничным мастерам "лица" Филарета, Михаила и бывшего царя Шуйского. Как уж несчастный живописец рисовал этих дальних и покойных господ, не понятно. Видать стоял с ним рядом наш Писец и подсказывал: "Бородку государю ...", - следует "просторный" титул, - "поприбавь, любезный, поприбавь. А власы на голове царя Василия Иоанновича, поубавь". Так что фотороботы, небось, получились узнаваемые. И были красивые торжества. И послов наших посадили по праву руку от королевы, а легата папского задвинули налево -- откуда крестится. И все вместе восторженно глядели на невиданное действо -- "комедию". Хотелось так жениться и самим. Тут же возник подходящий случай. Датский король Христиан попросил вернуть "кости" принца Иоанна, скончавшегося от сватовства к дочери Годунова. Останки принца датского с честью отправили восвояси и стали разведывать, какие еще принцы там остались, - три дочери подрастали у царя, и старшая Ирина уже нервничала. Дальнейшая история приводится в затянутом изложении не потому, что она в чем-то необычна, она необходима для иллюстрации разницы в поведении и мировоззрении двух взаимодействующих сторон, европейской и русской. Опускаем многотомные описания посольских переездов по тысячеверстной грязи, пробрасываем многомесячные ожидания аудиенций, ежечасные обмороки и вопли от неправильного склонения и спряжения царского имени. Оставляем только очищенный продукт. Становится известно, что у датского короля есть неженатый, молодой сын прекрасных достоинств - Вальдемар (Вольмар). Посылается разведка - тайно срисовать портрет королевича. А для отвода глаз заказать и портреты короля с другими сыновьями. Художников обнаруживают и укоряют: - Как же вы рисуете заочно? Нужно же стоять прямо перед объектом, кисть держать в правой руке, ну, и так далее. Король дарит русским несколько приличных портретов и только потом спрашивает, зачем они царю. Наши изворачиваются: "Государевы мысли в Божиих руках". Христиан не отстает: - Если вам королевич нужен для воинской службы, то -- пожалуйста. А он у нас еще и по-французски знает, и по-латински, и по-итальянски, и по-верхненемецки. Летом 1641 года Вальдемар неожиданно сам появляется в Москве в составе посольства. Жуть, что началось тут. Пришлось посольские хоромы и конюшню "хорошо осмотреть, вычистить, худые места починить, окончины повставлять" и даже навоз со двора вывезти. Хотел Вальдемар представиться царю по-европейски -- при шпаге. Отказано. Хотел добыть портретик принцессы Ирины Михайловны, - фигу. "У наших великих государей российских того не бывает, чтоб персоны их государских дочерей, для остереганья их государского здоровья, в чужие государства возить". Просто посмотреть тоже отказали. Но следом тут же послали сватов с соболями на 2000 целковых. Соболя быстро кончились, но эффект произвели. Королевич согласился жениться втемную. Наши стали приставать, чтобы он в Москве перекрестился в православие. Тут уж все благородные рассмеялись и уперлись. Послы оставили это дело на потом. Их за это поменяли с укоризной. Новый царский посол Марселис объявил в Копенгагене царское обещание отдать королевичу Ярославль и Суздаль, в вере препятствий не чинить, личную лютеранскую церковь разрешить. Датские знатоки московской жизни забеспокоились: "Как это, королевичу ехать в Москву, к диким людям, там ему быть навеки в холопстве, и что обещают, то не выполнят". Король забоялся надеяться на голое царское слово и запросил ответы по 5 пунктам - как царевич будет жить в Москве? Получен был ответ. По всем пунктам -- полное согласие: и о приданом, и о вере, и о наследовании, и о форме одежды. Верь, во что хочешь, носи, что модно, ешь-пей, сколько влезет. Точка. Подпись. Государева гербовая печать. Поверили. В декабре 1643 года принц Вальдемар переехал русскую границу. Россия встретила его радостно. Везде вручались хлеб-соль и взятки на будущее -- соболями и золотом. Принц опешил. Ему сказали, что надо брать, таков обычай, а то хозяева обидятся. В Опочке с дверцы кареты дорогого гостя ловкие люди вырезали аршин бархата. Так что, гостеприимство обрело привычный баланс. Приехали в Москву. Тут было опять хлебосолье, приемы, подготовка договоров о торговле хлебом. А как же свадьба? Где невеста? Дайте ж хоть глазом ее охватить. Молчание. Пауза до 8 февраля 1644 года. Меж лопатками начинает чесаться: за хлебом-солью могут что-нибудь и вырезать. Правильно! Приходят от патриарха и начинают мягко настаивать на вступлении жениха в православие. Жених вежливо и удивленно отказывается, -- обо всем же договорились! Начинается усиленное давление. Королевич отказывается упорно. Душат неделя за неделей - и сам царь, и люди патриарха, и каждый встречный. Королевич отказывается решительно, стыдит царя перед Европой: - Вас и так считают дикими людьми. Вы же слово давали, печать ставили! - Так мы ж и не отпираемся. Но жениться вам можно только по-нашему. - Тогда отпустите меня домой, - команда жениха начинает укладывать чемоданы. - Никак мы вас отпустить не можем. Ваш папаша вас нам отдал. - Так он же нас "отдал" жениться а не му-му водить! Диалог тянется и тянется. Чтобы задурить возмущенную Европу, обнаруживаются жуткие преступления датчан и прочих. Они, оказывается, возами (!) провозят на Русь табак, настрого запрещенный церковью. И кто-то этот табак покупает и курит, курит, курит! Короче, все кругом виноваты. Тогда Вальдемар пытается бежать. Его ловят. Он вырывается у стражи. Происходит ночная схватка на шпагах. Шпага против бердыша не тянет. Королевич снова оказывается под домашним арестом. Угрожает самоубийством. Не верят. У него начинаются сердечные приступы - симуляция! И "брак по-русски" длится еще год -- до смерти настырного "свекра". А вот, еще один случай государева упорства (такое упорство, да в мирных бы целях!). Спит государь, и во сне желает наблюдать русалку или единорога. Ан, нет. Снятся ему одни только кровавые мальчики. И все в цвете, с душераздирающей озвучкой и титрами типа: "Всенародно избранный государь, царь всея Руси...", - окончание титула вонзается клином меж звезд, отчего там сразу начинаются звездные войны, - "...наказывает ближним боярам строго стеречь малолетнего преступника, государева вора и самозванца Ваньку, чтобы оный из темницы не сбежал, но к приятной казни своевременно был приуготовлен". И пробуждается государь, и вздрагивает. Не от того, что младенца повесил, а от того, что всех этих проклятых младенцев не перевешаешь. Вон, коллега Ирод перебил 44 тыщи сопливых, а главного гада все равно проморгал. Как бы и у нас не было беды. И точно! Входит сонный дьяк и докладывает, что наши люди в Польше на базаре слышали, будто некий польский дворянчик Луба в раннем детстве, в Москве числился сыном ихнего полка и был утвержден польскими оккупантами на роль малютки Лжеивана Лжедмитриевича. Хотели коварные паны настоящего Ванюшку выкрасть, а Лубенка подсунуть под петлю. Но сорвалось, наши караулили крепко. Теперь парнишка подрос, почти состарился, ни на что не претендует, но история его всем известна, и осадок от нее какой-то неприятный. Царь-отец, естественно, приходит в ужас. А ну, как этот Луба назовется натуральным Ванькой? Нет, надо это дело завершить. Тут же следует демарш полякам: - Собирались отдать гаденыша на повешенье, так отдавайте! Поляки возражают: - Это было на войне, шляхетское самопожертвование предназначалось во спасение жизни законного царевича, сына нашей любимой царицы Марины. А сейчас у нас с вами вечный мир. Луба -- честный польский шляхтич. Сам - за малолетством тех времен - ничего не помнит, вины на нем нет. Как же его вешать? - А вешать его так. Строим подставку из неструганных досок. Сбоку устанавливаем деревянный "глаголь"... - Да нет. Мы не о технике. Мы об этике. - Просим не выражаться! - продолжают наши настаивать на разбирательстве, грозят разрывом дипломатических отношений, требуют Лубу на Лубянку, хоть поглядеть, каков он есть. Полякам отношений жаль. Они отправляют Лубу с посольством. По приезду в Москву послы обнаруживают всенародное предвкушение и оживление у Лобного места. Послы держат Лубу в помещении посольства, на казнь не выдают. Наши ежедневно требуют неявного самозванца "на государево рассмотрение", но штурмовать посольство не торопятся. Дело тянется полгода и тоже заканчивается без крови только со смертью самого пострадавшего -- его величества царя. А вот еще пример его же "величества". Костью в горле государства и государя торчали казаки. История казачества -- по сей день - пример величайшего двуличия государственной мысли. Что есть казак? Слово это происходит -- по наиболее распространенному мнению -- от "козар", "хазар". Этими словами в древности называли не только вольных граждан хазарского каганата, но и бродячих степных жителей без роду, племени и социальной принадлежности. Постепенно казаки из существ разномастной азиатской породы превратились в более или менее русских, - по мере массового бегства на южные окраины крепостных, бандитов в розыске, монастырских крестьян, религиозных уклонистов, обиженных сильных людей и другого асоциального элемента. Жили казаки грабежом, потому что спасались от земледелия и уголовных преследований. Молились казаки на вербу, потому что не ладили с церковью. Все это было московскому государству противно, но на казачество долго закрывали глаза. Потому что грабили казаки чаще турок, чем русских. Иногда их удавалось даже натравить на врага, иногда -- нет. Первым решил уничтожить фигуру умолчания Годунов. Он относился к казачеству однозначно: вор должен сидеть в тюрьме. На границе Дикого Поля даже хотели построить казачью резервацию -- город Царев-Борисов, но не успели. В Смутное время казачество показало себя во всей красе: оно, собственно, и было главной движущей силой самозванства. Михаил Федорович, царь пуганый и сквалыжный, старался о казаках забыть, ничего решительного не предпринимать и вообще все дела по казачеству передал в посольский приказ -- разбираться с вольным Доном, как с заграницей. И стали казаки сами проводить "внешнюю политику". Они совсем измучили турецкого султана набегами на черноморское побережье. Султан жаловался Михаилу. Михаил уговаривал и пугал казаков. Казаки слушали, но кушали. Тогда турки стали укреплять Азов -- свою главную крепость на нашей стороне Черного моря. Каменные стены были обновлены, прокопаны новые водяные рвы, насыпаны валы, построены башни. Внутри возведен прочный замок, на берегах - передовые крепости. Отборный четырехтысячный отряд янычар приступил к охране Азова... Весной 1637 года казаки собрали круг, и атаман предложил войску совершить великий подвиг: "Смыть вины свои перед государем, сделать то же, что сделал Ермак, открыть Москве свободный доступ к морю, дать ей возможность торговать со странами всего света, пойти посечь басурмана, взять город Азов и утвердить в нем православную веру". Атаман Иван Каторжный поехал в Москву с донесением о намерении взять Азов и подарить его государю. Москва аппетитно промолчала. Казаки осадили Азов. Три недели вели земляные работы. Получили сведения разведки, что к Азову идут наскоро собранные в Керчи, Темрюке и Тамани турецкие отряды. Бросились на них. Произошел скоротечный конный бой. Казаки разогнали турецкие полки и снова принялись за осаду. Под руководством немца Ивана Арадова начали рыть подкоп, который 17 июня был готов. В 4 часа ночи грянул взрыв. В проломе началась страшная сабельная схватка. Весь следующий день не прекращалась борьба на улицах. Везде валялись убитые, от пролитой крови земля стала скользкой. К вечеру 18 июня турки не выдержали, оставили город и в панике бросились в степь. Конные казачьи станицы понеслись за ними. Еще три дня продолжалась осада внутреннего замка, наконец, он пал, и защитники его были вырезаны. В Москве на взятие Азова сделали радостное лицо. Казакам даже выслали повышенное жалованье. Эти шесть тысяч рублей, предназначенные для раздачи, решением общего собрания были истрачены на укрепление Азова. Турки предприняли несколько безуспешных попыток отбить город. Новый султан Ибрагим поклялся взять Азов и собрал огромную армию. Казаки все еще пытались достучаться до небес и просили царя "взять Азов под свою руку". Наконец, их заметили. Последовал строгий выговор с занесением в бумагу посольского приказа: ступайте восвояси от греха! В Константинополь Михаил послал извинения: "Донские козаки издавна воры, беглые холопи... И вам бы, брату нашему, на нас досады и нелюбья не держать". Далее по тексту царь обещал за казаков не вступаться и советовал, как их взять "в один час". А наивным станичникам жаль было пролитой крови, и они поцеловали крест, что не сдадут города. Цена этого поцелуя оказалась невпример выше княжеской. Началась великая, трагическая эпопея, именуемая в истории Азовским сидением. Атаманы Наум Васильев и Осип Петров с 5365 казаками приготовились к непривычной войне в осаде. 800 казачьих жен отказались покинуть город и с детьми присоединились к защитникам. Весной 1641 года войско под командованием сераскир-паши Гуссейна двинулось посуху и на судах из Константинополя. 24 июня турки подошли к Азову. Одних мастеров осады у них было 6000 - больше, чем всех казаков с бабами и детьми. Турки наняли венецианских кораблестроителей, немецких знатоков подкопа, французских строителей земляных фортификаций, греков и шведов для прочих нужд. Видимо, эти посланцы объединенной Европы были не слишком обременены христианской совестью... Собственно турецкого войска пришло 100 тысяч. Да еще пригнали вдвое больше рабов для ведения земляных работ. Трехсоттысячная толпа окружила Азов. Получалось - один к пятидесяти! Турецкая артиллерия включала 129 тяжелых орудий, 32 мортиры, 674 легкие пушки. С моря Азов блокировали 45 больших кораблей и "несметное" количество мелких судов. Для начала турки предложили казакам 42.000 червонцев за тихую сдачу. Последовал отказ и встречное письмо турецкому султану с матерными анекдотами и вежливыми угрозами. На рассвете 25 июня оскорбленные янычары без подготовки бросились на приступ. Им дали ступить на скрытые рвы, по которым были заранее пристреляны казачьи пушки. Турецкие толпы провалились и застряли во рвах. По ним ударили со стен густой картечью. Началась страшная бойня. Все жители города - даже женщины и дети - принимали участие в обороне. Турки не считались с потерями, но не смогли взять города - их сбросили с уже захваченных стен. В этот день были убиты шесть янычарских командиров и шесть тысяч немецких наемников. Трупы лежали вокруг города в несколько сплошных слоев - высотой по пояс. За выдачу каждого убитого янычара казакам предлагали по одному золотому, за каждого командира - по сто серебряных рублей. Опять не взяли казаки турецких денег, но и погребать мертвых не мешали... Два дня турки хоронили убитых, потом навалились снова. Были вырыты рвы и насыпаны валы выше городских стен. Тогда казаки простились друг с другом и напали всем войском на трехсоттысячную турецкую толпу у стен Азова. От наглости налета среди воинов-интернационалистов началась паника и давка, случились страшные потери. Казаки захватили 28 бочек пороха, которым тут же взорвали многотрудные инженерные сооружения. Турки отошли и насыпали новый вал длиной 5 верст, на гребне которого были установлены тяжелые пушки. Началась бомбардировка Азова. Казаки зарылись в землю, устроили землянки, подкопы за стены, через которые совершали партизанские вылазки. Турки рыли встречные подкопы. При смычке происходило подземное фехтование. Последовали 24 дня бомбардировки и непрерывных атак. Однако, значительного успеха они не принесли, а в перенаселенном турецком лагере закончилось продовольствие и начались болезни. Гуссейн-паша запросился у султана отложить осаду до следующей весны. "Возьми Азов или отдай голову" - был ответ... В течение двух недель сентября предпринимались ежедневные 10-тысячные атаки на стены Азова. Ночью 26 сентября после четырехмесячной осады казаки опять стали просить друг у друга прощения, они обессилели полностью и решили выйти из города - умереть под его стенами. Вышли... И сквозь утренний туман увидели пустой турецкий лагерь, а вдали -- посадку последних турок на корабли. Нормальные осажденные на цыпочках вернулись бы в крепость. Казаки бросились в бой, захватили еще восемь знамен... Так закончилась Азовское сидение. Казаки потеряли 3000 убитыми, все остальные 2000 были ранены. Среди них не нашлось ни одного предателя, и "братья" московского царя до самого отплытия в Гелеспонт не узнали численности осажденных... После этого дважды направлялись посольства в Москву с предложением принять Азов в дар и проч. Царь ответил похвальной грамотой и 5000 рублей, послал инспекцию для осмотра Азова, обещал пороху и хлеба... Славный монарх не решался присоединить Азов и обозлить турецкого кореша, но и слышать обвинения в малодушии тоже не хотел. Дело решили чисто демократическим путем. 3 января 1642 года по азовскому вопросу был созван Великий Земский Собор. Московские чиновники посоветовали отдать Азов казакам, как будто те и так им не владели... Московское дворянство, ссылаясь на свою бедность, просило поручить оборону Азова казакам и добровольцам, а их от службы уволить... В поддержку победителей дружно выступили делегаты приграничных и окраинных городов - Новгорода, Смоленска, Костромы, провинциальное дворянство, купцы, разного звания "мелкие" люди. Собор продолжался почти год и завершился похвальной резолюцией: "Всевеликому Войску Донскому Азов оставить, возвратиться по своим куреням, или отойти на Дон, кому куда пригодно будет"... Азов был взорван. Турки пришли на голое место и построили огромную, несокрушимую крепость невиданных размеров... От такого расстройства донцы впредь стали жить, как пришибленные, - только мирной охотой, рыбной ловлей да царским жалованьем. Но им-то хорошо было на воле, а царь наш батюшка совсем извелся в радении за народ, в запутанных и неразрешимых делах, исстрадался от господней несправедливости. Ну, за что господь прибрал у него двух малых сыновей в один квартал? За что наслал на великого государя какую-то гадкую болячку? В апреле 1645 года три заморских доктора рассмотрели "воду", полученную из тела царя для анализов. Диагноз был суров: "Желудок, печень, селезенка, по причине накопившихся в них слизей лишены природной теплоты и оттого понемногу кровь водянеет и холод бывает, оттого же цинга и другие мокроты родятся". Царя посадили на строгую диету, давали ему "составное рейнское". Ёрш не помог. Опять все нутро государево было "бессильно от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречь кручины". Тут уж на царе стали пробовать "пургацию", "составной сахар", порошки от головной боли. Даже желудок стали ему "смазывать бальзамом". 12 июля, в свои именины царь дошел до заутрени. Но в церкви его что-то подкосило, и пришлось нести его во дворец, выслушивать царские поучения о необходимости страха Божьего, пункты завещания, наставление боярину Морозову и наследнику Алексею. Успел царь исповедаться, "приобщиться святых таин" и скончаться в третьем часу ночи. Зато не успел царь казнить Лубу, крестить насильно принца датского Вальдемара, состряпать дело врачей. Всему свое время! Часть 7. Раскол (1645 -- 1689) Алексей Михайлович Тишайший Алексей осиротел разом. Его мать, царица Евдокия скончалась вслед за царем 18 августа 1645 года. Царевич остался под присмотром Бориса Ивановича Морозова, который воспитывал и обучал его с трехлетнего возраста. Теперь обучение продолжилось на примере управления отдельно взятым великим государством. Морозов стал править решительно и поучительно. В считанные дни был с честью отпущен домой королевич Вальдемар. Следом за ним мирно уехали польский посол Стемпковский и обомлевший Луба. В Европе потихоньку переставали ворчать на русских. Зато на Юге явились сразу два самозванца. Казак Ивашка Вергуненок, проданный татарами в рабство еврею из Кафы, сделал себе меж лопаток "царский знак" -- татуировку в виде полумесяца со звездой. Стал этот знак всем показывать и называться сыном царя Дмитрия. Народ конечно поверил. Хозяин Ивашки перепродал его - уже дороже -- в Крым. Там хан велел держать претендента в железах про запас. Но нашлось слишком много свидетелей уголовного прошлого самозванца, и он подешевел. В Константинополе объявился Тимошка Акундинов, спаливший заживо свою жену в собственном доме и убежавший на Юг. Тимошка назвался сыном царя Василия Шуйского. Но годы не сходились. Шуйский умер уж 37 лет тому, а Тимошке и 30 не было. К нему тоже потеряли интерес. В начале 1647 года царь Алексей надумал жениться. Он не понимал тогда, а мы-то с вами слету схватываем, что его подзуживал 500-летний юбилей родной столицы. Этот неотпразднованый празник не мог длиться в нетях, поэтому всем вдруг захотелось чего-нибудь радостного, и хорошее настроение взялось как бы ниоткуда. На трубный глас жениха всея Руси столпилось 200 девушек. Этих сортировали бояре и родственники государя. Оставили 6 штук, - чисто по внешним данным. Из шести царь выбирал сам. Он однозначно становился на дочери Рафа Всеволожского. Но так резко тормозить не следовало. Несчастная девица не выдержала коронного предчувствия и рухнула в обморок. Сплетни по этому поводу были такие: 1. Иностранные послы считают обморок следствием стресса. 2. Но наши уверены, что это -- колдовство матерей невест из отставленной пятерки 3. Тогда иностранцы высчитывают, что интриговал Морозов, пожелавший породниться с царем, женивши его на сестре собственной невесты. 4. Но наши ловят колдуна Мишку Иванова и уличают его в "косном жжении и наговоре" на Всеволожскую. В общем, падшая красавица с родней оказалась в Сибири на 6 летнем карантине, а царь и Морозов дуплетом женились в январе 1648 года на сестрах Милославских -- Маше и Ане. Суета народу не понравилась. Стали шептаться, что царь косит на Запад. Вот он и траур по отцу тянул по-европейски, целый год, вместо чем 40 дней поскорбеть, да и врубить свадьбу во всю мочь. Новые родственники правителей сразу стали борзеть. Они забрали под себя оборонпром -- Пушкарский приказ -- с основными бюджетными заказами, захватили прибыльное судейское дело. Жить стало разорительно. Люди толпами собирались у церквей, писали жалобы, передавали их царю. Но жалобы застревали у Траханиотовых, Плещеевых, Милославских и прочих, плотно обложивших царя. 25 мая 1648 года царь верхом возвращался из Троицы, когда его лошадь была схвачена под уздцы дерзкой рукой. Толпа, нахлынувшая со всех сторон, стала жалобно упрашивать государя отставить судью Плещеева и поставить кого-нибудь с человеческим лицом. Царь милостиво обещал и поехал себе дальше. Тут же в толпу врезались конные люди Плещеева и стали пороть нагайками российский народ вцелом. Народ рассвирепел и взялся за любимое оружие -- булыжник. Плещеевские хлопцы кинулись спасаться в Кремль, не ожидали они такой грубости народной. Толпа увязалась следом. Кремлевские обитатели сильно испугались. Было громко объявлено, что Плещеев воистину вор, так его сейчас и поведут казнить -- вон из тех сеней -- да вон в те сени. Вышел опереточный палач, стали чего-то зачитывать, изображать, но когда вывели Плещеева, то народ наш решил не дожидаться, пока вора куда-нибудь замылят. Напер, налез, ухватил гада и растерзал на сувениры. Боярин Морозов вышел успокоить народ, - чуть было не убили и его. Начались погромы. Спалили дом Морозова, ободрали с его жены украшения, разграбили еще несколько домов, и тут вспыхнул пожар. За день выгорела половина центра Москвы, пострадали и посады. После пожара буйство возобновилось, но в дело вмешались немецкие наемники. Они прошли красивым строем, с развернутыми знаменами и барабанным боем. Москвичи расступились. Немцы окружили Кремль, выставили стражу у дворца. Начались переговоры да уговоры. Народных представителей два дня поили и кормили. Наконец пообещали им разобраться с беглыми Морозовым и Траханиотовым. Ну, последнего поймали и казнили. А Морозова тихо сплавили в монастырь и объявили во всероссийский розыск. Пока искали, царь лично писал ему, чтоб не высовывался. Летом на освободившиеся должности назначили "добрых" людей. Потом царь во время крестного хода со слезами стал просить народ не понуждать его казнить Морозова. Ну, в самом деле, жалко же свояка! Мы его казним, Аня Морозова расстроится, будет рыдать сестре -- царице Маше, и семейная жизнь государя разладится. Увидав слезы царя, народ дружно запел ему многие лета, и стал сам просить о милости к Морозову. Свояка вернули, но звезда его закатилась. Карьера благословенная  На пустом месте появился новый "воспитатель". Звали его Никон. Никон родился в мае 1605 года вместе с русской Смутой. Поначалу его крестили Никитой. Отец у него был крестьянин Мина. Получалось -- Никита Минин, однофамилец будущего народного героя. Никита сформировался как личность в тяготах средневекового сельского детства. Матери не помнил совсем. Мачеха у него была такая, что жизнь мальчика не раз висела на волоске. От страха и отчаяния Никитка научился читать. Тогда это было, как сейчас - нечаянно окончить Сорбонну. Тут зачастили к Никитке какие-то колдуны мордовские, проповедники христианские. Они стекались посмотреть на чудо, -- в глухой лесной деревушке Вельдемановке, Княгининского уезда, в 90 верстах от Нижнего щенок черной породы УМЕЕТ ЧИТАТЬ! Колдуны, как входили к Никитке, так в голос пророчили ему царство. Или всея Руси, или всея Церкви. Ну, для Руси надо было хоть какое-нибудь, хоть наиподлейшее дворянство иметь, а для церкви -- уже все имелось: грамота, духовные книги, страшный внутренний жар и ободранная до мяса ласками второй мамы обратная сторона медали. Никита ушел в монастырь Макария Желтоводского учиться дальше. Но в монахи вступить ему не дали. Родственники вытащили его из монастыря, женили. Стал Никита служить обычным, белым попом. Но читал уж очень складно, и его "перезвали" в Москву. Бог вел 20-летнего мессию и далее. У него скончались три младенца подряд, - это ли не знак мирского отторжения? Никита уговорил жену на развод. Супруги разошлись в прямом смысле. Она -- в московский Алексеевский монастырь, он -- в другую сторону, - в Анзерский скит на суровом Белом море. Здесь Никита стал монахом Никоном. Казалось бы, в монахи идут для успокоения души после вавилонских драм. Для этого и имя меняют, чтобы начать с нуля. Но нет. Наш Никита-Никон и здесь обуреваем был нутряным огнем. Его речи во спасение мира и города насмерть перепугали беломорскую братию. Никон перебрался в Кожеезерский монастырь под Новгородом. Тут его слушали, развесив уши, и в 1643 году избрали игуменом. В 1646 году, выступая в Москве по делу, Никон был услышан молодым, холостым царем. Никона оставили в столице, посвятили в архимандриты Новоспасского монастыря и обязали по пятницам являться в дворцовую церковь к заутрене, а потом вести с царем заумные беседы. В беседах Никон не унимался. Он стал грузить царя какими-то бедами народными, "печаловаться" о судьбах вдов, сирот и прочих. Царю было недосуг разбирать весь этот соцкультбыт, - он как раз желал жениться и поручил Никону лично печаловаться, о ком сам знает. Никон открыл приемную по работе с населением, к нему валом повалил народ. Популярность Никона стала опасно расти, и его немедленно повысили. В начале 1648 года Никон очутился митрополитом новгородским. Так уж торчал ссылочный вектор с иван-васильевских времен, - всех жен разведенных -- в Новгород, попов опальных -- в Новгород... В это время произошел описанный выше народный бунт. В Кремле стали разбирать его причины, разгребать кучи челобитных, создали комиссии, затребовали отчеты от губернских начальников и церковных чинов. Молодой царь заподозрил, что причина беспорядков, и вообще всех российских неурядиц, не в конкретных драках, воровстве, поджогах, клевете, казнокрадстве и прочих нехороших привычках, а наоборот, - сами эти безобразия происходят из-за некоего отклонения российского бытия от истинного божественного пути. То есть, система государственных законов, практика их исполнения не соответствуют христианской морали и нравственности. И велел царь все законы и дела подзаконные проверить по священным книгам на предмет этого соответствия-несоответствия. Такой вот старинный конституционный суд. Браво, Алексей! В Новгороде и Пскове бунтовали, громили, грабили, пытали, сбрасывали с мостов и колоколен не хуже, а лучше, чем в других местах, фактически здесь шла гражданская война. Никон был уличен толпой в том, что пытал каленым железом одного из заводил -- Гаврилку Нестерова. Пришлось Никону успокаивать толпу, что это была душеспасительная беседа -- пострадавший "дурно" жил с женой. Но пришлось Никону и в Москву писать разъяснения новгородских смут. И что бы вы думали, он написал? Покаяние? Репортаж о беспорядках? Криминальную хронику? Нет. Написал наш Никон киносценарий... Главный антигерой по фамилии Жеглов подбивает блатных и фраеров на беспредел. Никон уговаривает, смиряет, убеждает. Жеглов со своей бригадой осаждают Никоново подворье. Никон обращается к Богу. Звучит неуловимо знакомая музыка из телефильма. Жеглов орет в жестяную трубу, что надо Никону немедленно сдаваться и выходить с поднятыми руками, а заточку крестовую выкинуть в снег. Никоном овладевает отчаяние. Он как бы находится в подвальном тупике и окружен бандитами. Но тут из темного угла кельи выступает светлый лик и Никон бредит белым стихом: "...Творя молитву Иисусову, Стал я смотреть на Спасов образ местный, Что стоит перед нашим местом, Списан с того образа, Который взят в Москву царем Иваном Васильевичем, Поставлен в Москве в соборной церкви И называется Златая риза, От него же и чудо было Мануилу, греческому царю. И вот внезапно я увидел венец царский золотой На воздухе над Спасовою главою; И мало-помалу венец этот стал приближаться ко мне; Я от великого страха точно обеспамятал, Глазами на венец смотрю И свечу перед Спасовым образом, как горит, вижу, А венец пришел и стал на моей голове грешной, Я обеими руками его на своей голове осязал, И вдруг венец стал невидим. С этого времени я начал ожидать иного себе посещенья"... Жегловцы Никона избили в кровь, хотели убить, но Спас его спас. Надо сказать, что Никон очень рисковал, посылая царю такое. А ну, если бы Алексей вспомнил, как далеко-далеко и давным-давно вот такой же грамотей собирался быть новым царем Израиля, грозился разрушить храмы, разогнал банкиров и агитировал за коллективизацию частной собственности. Тут и до венца недалеко! Только не царского, золотого, а воровского -- из верблюжьей колючки. Но Алексей был легок, глупостей в голову не брал. На чудо реагировал положительно, и в следующем 1650 году Никон снова оказался ближайшим советником царя. Он начал с символических актов. По его настоянию в Успенский собор стали свозить останки высших церковных чинов: патриарха Гермогена из Чудова монастыря, патриарха Иова из Старицы, митрополита Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым по приказу Грозного, - из Соловок. За останками Филиппа Никон поехал сам и действовал по аналогии. Он вычитал, что император византийский Феодосий, посылая своего попа за мощами св. Иоанна Златоуста, замученного его матерью, написал покойнику покаянное письмо. Это письмо было читано у гроба. У святого просили прощения и согласия переехать в Константинополь. Никон тоже хотел так. Он и дальше будет круто строить мизансцены, ставить сценические сверхзадачи и решать их. Родиться бы Никону позже, - как бог свят, оказался бы он третьим в теплой компании Станиславского и Немировича за столиком "Славянского Базара". А так пришлось третьим звать какого-то Данченко... Поехал Никон на Соловки с письменными извинениями молодого царя к покойному Филиппу: "Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтоб разрешить согрешения прадеда нашего царя Иоанна", - тут Никон заврался от усердия: кровавого Иоанна Грозного только символически можно было считать "прадедом" Алексея Романова. Он ему был -- ни пришей, ни пристебай. Объявляя "родство" молодого царя и покойного маньяка, Никон оказывал дурную услугу Алексею... По дороге Никон то молился безмерно, то постился, то каялся и все это заставлял проделывать сопровождающих лиц - высших бояр, которых жестко подчинил себе. Он переигрывал, не принимал в расчет человеческого фактора. Толстые бояре наши Хованские, да Отяевы, да Лобановы в письмах жаловались царю, что этот демон заставляет их целыми ночами стоять на коленях, не дает жрать по-человечески, придирается к выправке и одежде, и лучше бы им служить на Новой Земле (тогда еще нерадиоактивной), чем под командой Никона. Царь осторожно заступался за обиженных. Вообще, Алексей подпал под такое влияние Никона, что писал ему каждый день, а если какой день пропускал, то дико извинялся; без конца спрашивал, а так ли мы служим эту службу, да эту, да вон ту. Царь был, как бы сам не свой. Когда он отправил ближнего боярина Бутурлина сторожить дворец и кладовые покойного патриарха (царь их сам описал: "Если б я сам не стал переписывать, то все раскрали бы"), то обнаружил с удивлением, что его приказы и пожелания выполняются немедленно! Оказывается, царь наш не очень то до поры и царствовал! К Никону Алексей обращался с совершенно культовыми словами: "О, крепкий воин и страдалец отца небесного, и возлюбленный мой любимец и содружебник, святый владыко!". Такие обороты следовали целыми аршинами и были выдержаны в искренних тонах. Никон владел Алексеем, как потом и Распутин не владел Николаем. И Никон так заигрался в эту игру, так разнежился на Соловках, что чуть было не прозевал судьбоносный момент. В Москве скончался патриарх Иосиф. Алексей сразу написал Никону письмо, полное мистических сцен. Под Пасху в великий четверг посреди пения "Вечере твоей тайне" в домовую церковь царя вбежал келарь и объявил о смерти патриарха. Тут же, как нарочно, и будто бы сам собой трижды ударил Большой колокол. У всех от страха подкосились ноги. Ночью царь пошел ко гробу патриарха и обнаружил, что церковь открыта, знатных сидельцев никого нету, и один лишь рядовой попик непристойно-громким голосом кричит дежурные молитвы. Оказалось, что на всех участников бдения напал дикий страх, они разошлись из церкви и вообще разъехались из города. Сам чтец держался до последнего, но когда у покойника в животе что-то стало шевелиться и стал он распухать, а изо рта его послышались некие звуки, то поп понял: сейчас встанет и задушит. Вот и открыл он двери против правил, вот и читал молитвы громким голосом, как Хома Брут, чтоб не страшно было. Так или иначе, но впервые за многие леты Светлое воскресенье ознаменовалось гибелью высшего церковного иерарха. Это был знак! Алексей стал звать Никона быстрее в Москву на выборы нового патриарха Феогноста. Другой бы на месте Никона обиделся, что еще за Феогност? Но Никон по-гречески понимал превосходно: "Фео" -- Бог; "гностос" -- известный. "Богу известный"! Никону этот кандидат тоже был известен. Как не знать себя самого? Скорее в Москву! Тут случился перегиб, красочнее годуновского. Никон был единогласно избран патриархом и немедленно, прямо у свежепривезенного гроба Филиппа решительно и однозначно отрекся! На чистого и доверчивого Алексея это произвело убийственное впечатление. Он рухнул на сыру землю у могилы, рыдал натуральными слезами, умолял святого отца не оставлять его и т.п. У всех разрывалось сердце. Никон выдержал паузу и согласился на жестком условии: "Будут ли почитать его как архипастыря и отца, и дадут ли ему устроить церковь?". Все клялись, что будут и дадут. Было это 22 июля 1652 года. Никон, первым из патриархов выпросил право круто перестроить церковный обиход. Он получал над страной власть неимоверную и становился для властей светских тем же, кем был Папа Римский для католических королей. Хмельная доля  Перестройка церковная только замысливалась, а перестройка государственная уже назрела вполне, - Украина просилась в союз. Вернее, она собиралась возвратиться в состав России, под правое крыло двуглавого орла, обращенное на Запад. Вот как это было... В польской Руси завелся антипольский вождь. Полное имя его - Зиновий Богдан Хмельницкий. Богдан, сын казацкого сотника, убитого турками, тоже побывал в турецком плену, а вернувшись, сделался полковым писарем. Хмельницкий имел собственный хутор, землю, скот. Как часто бывает, великие политические события начинаются с мелкой соседской свары и личной мести. Хмельницкий поссорился с крупным чиновником и шляхтичем Чаплинским. Малолетнего сына Хмельницкого панские люди насмерть запороли на базаре, с хутора Богдана стали пропадать кони, самого Хмельницкого "нечаянно" треснули палицей по затылку -- в суматохе боя "попутали с турком". Так бы и угасла карьера Богдана, когда бы не сквознячок дворцовых интриг. Король польский Владислав собирался на турок. На приданное молодой жены нанял немецкую пехоту. Большие деньги потратил на десантный флот. Но тут паны радные запретили ему воевать. Им, видишь ли, хотелось мира и покоя. Владислав от такого разорения тихо бесился. Тут и подвернулся Хмельницкий. Он приехал к королю в команде челобитчиков и жаловался на разные налоговые поборы и прочее. А здесь уже дожидался встречный донос, что Богдан собирает пиратскую флотилию грабить турок. Вообще-то, такие дела официально были запрещены, дикое казачество считалось изжитым, а реестровое - малочисленным. Но в данном случае Хмельницкий попал в масть обиженному королю-завоевателю. У истцов, настучавших на Богдана, чуть очи не повылазили от удивления, когда король пожаловал пирату именную саблю с дарственной надписью, произвел его в атаманы, говорил ласковые слова. К осени 1647 года король собрался-таки на султана. Хмельницкий был провозглашен гетманом запорожским. Король обещал ему 170 000 злотых, а Богдан планировал собрать на эти деньги 12 000 войска запорожского сроком на полгода и построить 100 челнов. Такое денежное счастье не остается безнаказанным. Еще деньги и получены не были, когда на двор Хмельницкого ввалилась бригада из 20 ликвидаторов, посланных шляхтой. С Хмельницким было только трое хлопцев. Стали в круг. Богдан сам зарубил пятерых гостей, остальные разбежались. Гетман Хмельницкий немедля убыл в Запорожье. Отсюда Богдан стал распространять свою программу. Она была достаточно путанной. 1. Он собирался просить у короля былых привилегий казачеству. 2. Обещал посчитаться с "негодяем Чаплинским". 3. Собирался объединиться с оскорбленным Доном и организовать морской поход на турок. 4. Заступался за угнетаемое православие. Но все это было ширмой. На самом деле Богдан не надеялся на короля, не надеялся на православную церковь, не надеялся на донские сабли. Он надеялся только на свою саблю. Хоть и жалованную королем. И воевать Богдан собирался с парчовой, хлебной Польшей, а не с полуголодным, оборванным Крымом. Богдан тайно поехал в Крым поднимать басурман на Польшу. Хан опасался подвоха и медлил. Хмельницкий оставил в заложниках сына Тимофея и принес присягу на сабле, -- ханской, позолоченной. Тогда хан дал ему отряд в 4 000 обычных сабель. В Запорожье произошел общий сбор, на котором Богдан был избран гетманом (королевское назначение в счет не шло) и объявил поход на поляков. Из всего казачества было отобрано 8000 войска, остальные должны были сидеть по домам в горячем резерве. Это происходило 18 апреля 1648 года, но еще 18 февраля гетман коронный Николай Потоцкий выдвинулся на Украину и держал штаб в Черкасах. Мирное население Малороссии тоже было в курсе дела и помаленьку точило ножи... В детстве мне подарили мельхиоровый подстаканник. На нем был изображен памятник Хмельницкому в Киеве. Мне очень нравилась фигурка Богдана на возбужденном коне, с палицей, обращенной куда-то вбок. Все было ясно: вот наш народный герой ведет русских и украинцев в бой за волю, за союз нерушимый, против проклятых польских оккупантов. Подтверждением этому служил и любимый детский фильм "Богдан Хмельницкий"... Но оказалось все шиворот-навыворот. 5 мая 1648 года у Желтых Вод встретились 8000 казаков Хмельницкого и 4000 крымских татар Тугай-бея с одной стороны, и регулярное войско польское, состоявшее, в основном, из русских под командованием Степана Потоцкого -- сына гетмана, -- с другой. С войском польским шло еще реестровое казачество, но по дороге казаки убили атамана Барабаша, офицеров, верных присяге, и перебежали к запорожцам. За три кровавых дня 5,7 и 8 мая у Желтых Вод полегла вся русско-польская армия. Из нескольких тысяч человек уцелело не более десятка. Умер от ран и молодой Потоцкий. Теперь Хмельницкий взялся за старого. 16 мая у Корсуня-днепровского казаки разгромили и его войско. Пало 9000 человек, сам Потоцкий и гетман польный Калиновский были пойманы и отправлены в дар крымскому хану. Хмельницкий нажал и на революционную педаль. Он разослал 60 "универсалов" с призывом бить богатых и знатных, его ватаги прокатились по Украине, и, поскольку вырубалась только шляхта, простой народ с удовольствием сам взялся за вилы и косы. Образовались шайки -- "гайдамацкие загоны". Украина, вслед за центральной Россией начала отсчет своего, малого Смутного времени. Тем временем, московское войско по союзному договору с Польшей шло на Крым. В конце мая стало известно о поражении Потоцкого, и через несколько дней -- о смерти короля Владислава. Вся Украина горела. Наше войско в недоумении замерло под Путивлем. Хмельницкий стал переписываться с русскими и звать их на Польшу. Одновременно зондировал обстановку в польской столице. Он прикинулся веником и в середине июня послал покойному королю длинную грамоту с жалобами казаков, изложением причин гражданской войны, условиями мира. Попутно, обращаясь как бы к королю, гетман в хвост и гриву ругал шляхту, раду, чиновников и всех прочих. Это была провокация. Посыльные Богдана "застали короля во гробе". Они, небось, думали, что их на месте порубают, но паны составили комиссию по исследованию казачьих требований. Возглавил ее старый приятель Богдана Кисель. Паны пытались прельстить гетмана республиканскими свободами. Основным мотивом увещеваний была мысль о том, что ты, пан Богдан, другой такой страны не знаешь, где так вольно дышит человек. Это было правдой, если иметь в виду ухватки соседних государств -- России, Турции, Крыма. Кисель пошел и дальше. Он звал Хмельницкого на совет об избрании нового короля и заранее предвкушал дипломатическую победу. Он даже стал намекать архиепископу-примасу, чтобы его миротворческая миссия "не осталась без памятника". Но унять всенародную резню только посулами чести и воли было уже нельзя. Дурная кровь должна была сойти. Поляки выбрали нового короля Яна Казимира. Он зачем-то послал Богдану гетманскую булаву и знамя. Шляхта оскорбилась, но так и не поднялась "всей Речью Посполитой". Хмельницкий триумфально вошел в Киев. Историк вздыхал: Хмельницкий был даровит как предводитель народный, но оказался негоден как правитель гражданский. Он беспробудно праздновал победу, впадал то в веселье, то в истерику. Он не знал, что делать с Украиной. Возвращаться в Польское подданство не получалось -- пришлось бы вернуть в холопство до 15000 своих солдат. Кисель с обширной свитой привез королевские подарки. Потянулись застольные переговоры. Поляки стали очень уступчивы. Соглашались амнистировать и включить в реестр 15000 бойцов, разрешали казакам жить пограничным грабежом, и т.д. и т.п. Но по мере провозглашения тостов стали вспоминаться недавние обиды, и польские делегаты помышляли уже не о заключении мира, а, как бы убраться поздорову и хотя бы выручить пленных. Вокруг творился беспредел. По городам потоками лилась кровь -- резали всех неправославных от шляхты до черни, от младенцев до старцев. Да что там! Покойников выкопали на киевском кладбище, привязали к крестам, в руки им вставили католические книжки. Людей сажали на кол. Объявили поголовную мобилизацию, не желающих становиться в строй топили. И делал это не Хмельницкий, - он в это время занимался внутренними разборками и прятал в огороде золотишко, - это делалось само по себе, по обычной русской привычке. Ну, южно-русской, если угодно. Наступала весна 1649 года, народ, заскучавший за зиму, поднимался гулять по зеленой травке. Более 1000 бандитов окружили Киев и начали погром. Жгли католические монастыри, грабили все подряд, на спор охотились по улицам за шляхтой -- за день настреляли три сотни дворян, посадили на лодки больше сотни женщин, детей и ксендзов и перетопили в Днепре. Затем и основное казачье войско село в седло. Все лето провели в позиционном противостоянии под Збаражем и Зборовском. Казаки, в общем-то, одолевали. Но тут поляки воспользовались дипломатическим искусством. Они подкупили крымчан миром и обещанием дани, напомнили о личной милости покойного короля к хану Исламу, когда тот был в польском плену. Ислам сразу вступил в переговоры. Хмельницкий оказался на грани поражения и присоединился к торгу. В результате переговоров получилось следующее: 1. Войско Запорожское может быть по реестру до 40 000. 2. Гетман лично получает Чигирин с округом. 3. Полная амнистия казакам и всем примкнувшим. 4. Казаки и коронные войска на одних землях не стоят. 5. На казачьих территориях "жиды не будут терпимы". 6. Православный митрополит киевский заседает в сенате, религиозное размежевание с унией последует на первой же его сессии. 7. Все должности в православных воеводствах король раздает только православным. 8. Иезуитов -- долой. Хмельницкий представился королю, просил прощения и был прощен. Наступил мир, и в Москве расстроились. Оказывается, мы очень внимательно наблюдали за играми братьев наших меньших. Забросили пробный шар, обычную придурь: -- А чего это ваши в Конотопе титул нашего государя пишут не по правилам? Ну-ка бы их казнить? Но Хмельницкий оказался груб и чужд этикета. Он отрезал: - Ездите вы не для расправы, для лазутчества. Идите себе домой, а я иду на Московское государство, поломаю Москву и все московские города. Во всех станицах заговорили о московском походе. Надо же "войску" с кем-нибудь воевать? Царь Алексей послал к Хмельницкому посла Неронова. Выпивая с новым гостем, хмельной Богдан плакал, что готов служить царю православному, и даже имеет соглашение с ханом о совместном подданстве. Кому? Кому Богдан захочет. Получалось, еще рюмка -- и крымская проблема будет решена окончательно. Оставив гетмана во хмелю, Неронов медленно проехал по Украине и в два счета установил общее настроение. Общим на Украине тогда был ужас, страх леденящий перед завтрашним днем. Все люди русские, - уж позвольте мне вслед за Историком называть так моих полтавских и черниговских предков (вот и в паспорте моем написано -- "русский"), - понимали, что завтра с утра нападут на них лютые панове, к обеду всех в капусту изрубят анархисты Хмеля (так, естественно, с детства звали Богдана по хуторам и малинам), а в темную ночь нагрянут джигиты хана Ислама. Таким образом, народ к разврату был готов. Война на Юге возобновилась в феврале 1651 года. 20 июня Хмельницкий и Ислам-Гирей потерпели поражение. Татары бежали с поля боя, Хмельницкий "поскакал возвратить их"; оставшееся казачье войско попало в окружение и было уничтожено. Князь литовский Радзивилл взял Киев; позиции Богдана стали шатки. Этим воспользовались два московских агента в его штабе - монах Павел и Иван Тофрали. Они стали склонять гетмана к союзу с Москвой. Хмельницкий соглашался и звал Москву на подмогу. Москва вежливо наблюдала. Осенью - снова поражение, снова договор на худших для казаков условиях. А нечего было прежний нарушать! В течение следующих лет Богдан метался, как муха на стекле. В 1652 просился в царство Московское. В 1653 опять просился, но Москва разыграла сцену уже по-своему. Наши решили, что пора рассчитаться с поляками по старым долгам и обидам. Послы московские явились к Яну Казимиру и потребовали немедленной казни пред их глазами преступных исказителей царского титула, таких-то и таких-то. А заодно предъявили претензию о неисполнении Зборовского договора, как будто это они его заключали! Король с панами в ответ жалко лепетали. Тем временем Хмельницкий шантажировал Москву угрозой государственного объединения с Крымом под властью турецкого султана. Ну, то есть, не Крым присоединился бы к Украине, как сейчас, а наоборот. Дела Богдана стали совсем плохи. Король шел на Украину. Собранное казачье войско в 60000 топталось без дела. Сына гетмана, Тимофея молдоване осадили в далеком городке его тестя - Сочаве. Пьяный Богдан хотел идти выручать сына, полковники отказались. Богдан поранил саблей одного из них и пошел за помощью к народу. После бочки вина народ влез на коней и поехал на Молдавию. Только отъехали, встретили конвой с гробом Тимофея. С горя повернули на поляков. Снова поражение, переговоры, уступки. Опять просьбы в Москву -- да возьмите вы нас, хоть за три рубля! 24 декабря получено было послание из России: готовы взять вас с городами, землями, народом, со всеми потрохами. 6 января 1654 года съехались в Переяславле казаки и московское посольство Бутурлина. Сначала состоялась тайная рада. Решили отдаться Москве, "под государеву высокую руку подклониться". 8 января состоялась и явная Переяславская рада. Она хорошо знакома нам по одноименной картинке в старом учебнике Истории для начальной школы. Но в жизни не все так благостно было. Казаки присягнули Алексею. Бутурлин отказался присягать за царя: - Это вам не Польская республика. Мы все теперь холопы государевы! Атаманы трижды выходили посовещаться, потом проглотили первую обиду. На другой день присягало войско. 16 января вся рада с москвичами уже входила в Киев. И это означало войну, потому что одновременно начиналось движение русских войск на Запад. Чумное правление  26 апреля армия князя Трубецкого после красочных торжеств, многих речей и возлияний, выступила на Брянск. Никон кропил уходящих святой водой. Царь Алеша радостно сидел рядом на помосте. Потом царь говорил речь ласковую, а Никон говорил речь грозную, и Алексей из уважения стоял. 15 мая в поход выступила Иверская божья матерь -- не на коне, а на и-коне, конечно. 18-го за ней последовал сам царь. Трубецкому приказали поворотить к югу и соединиться с 20 000 запорожцев Хмельницкого. В Польшу были разосланы грамоты для розжига партизанского пламени. К началу июля, легко захватив обычные в таких походах полоцки, рославли и дорогобужи, остановились под Смоленском. Здесь, как при карусельной прогулке, получили обыкновенное, уже третье со времен Ивана III сообщение о неожиданном поражении под Оршей. Но остановить Алексея никто не мог. Он воевал не войсками, а своим присутствием и добрым словом. Милость к побежденным делала свое дело. Города сдавались один за другим. В Могилеве царь разрешил -- ну, не чудо ли! -- оставить Магдебургское право! Это прямо по завету Чингисхана, а не приемного прадедушки... А под Смоленском было тяжко. Первый штурм окончился гибелью 7000 наших русских. Цифра 7000 с некоторых пор стала подозрительно часто появляться в сводках. Видать, Россия постепенно переходила от своего исторического исчи