всех русских лож; все сношения Верховного Совета с ними велись через него или под его контролем; он один имел право требовать открытия ему имен и всех отдельных членов лож, чем, правда, на практике он пользовался редко. Вообще -- он был главным организатором в масонской организации. Таким секретарем до конвента 1912 г. был Некрасов; после этого конвента и до его отъезда в конце 1914 г. на фронт -- Колюбакин; затем, до конвента 1916 г., сначала Некрасов, затем Керенский; после конвента 1916 г. -- я, до самого своего выезда за границу, когда заместителем моим стал Балавинский. Работая в Верховном Совете, я узнал, что русские конвенты бывали и до 1912 г., всего, кажется, один, много два. Но не как верховные съезды самостоятельной русской организации, а как совещания представителей русских лож, аффилированных к Великому Востоку Франции. Сущест-вовал и Верховный Совет -- опять-таки не как самостоятельное учреждение. В его состав, насколько я знаю, входили, кроме секретаря Некрасова, еще Сидамонов-Эристов, Степанов и др. Душою организации, главным ее инициатором и организатором -- был С. Д. Урусов, через которого, главным образом, и поддерживались ее связи с Великим Востоком Франции. В это же время я узнал и причины, которые побудили Верховный Совет провести меня на московский конвент 1912 г. В ложах тогда шла борьба с Грушевским и его сторонниками; вопрос о формах будущей организации России обсуждался в ложах, и я все время высказывался в крайнем централистском духе. Верховный Совет предвидел, что этот спор станет в центре работ конвента 1912 г. и стремился провести вполне надежных с его точки зрения людей, т. е. определенных противников позиции Грушевского. Верховный Совет был главным руководителем масонской организации в России. Его главными функциями были: 1. Организация новых лож и контроль за приемами новых членов в старые ложи. О всех новых кандидатах в Верховный Совет сообщали венерабли тех лож, в которые намечался их прием. В Петербурге все новые кандидатуры обстоятельно обсуждались венераблем соответстсвующей ложи и секретарем Верховного Совета, а иногда вопрос о них выносился и на заседания Верховного Совета; для провинции это правило не всегда соблюдалось. Организация новых лож целиком была в ведении Верховного Совета. Провинцию для этой цели специально объезжали члены Верховного Совета -- обычно Некрасов, Керенский, Колюбакин, Урусов; несколько поездок было сделано и мною (в Москву, Киев, Витебск). Во время этих поездок представители Верховного Совета выясняли состав местных лож, знакомились с братьями, выясняли вопросы о возможности того или иного использования их в общих интересах братства, намечались и новые кандидаты для привлечения в организацию. Инициатива приема новых членов исходила и от Верховного Совета -- последний в этих случаях исходил всегда из соображений о возможной полезности данного лица для организации. Если данное лицо шло навстречу, то прием его проводился через какую-либо из существовавших лож, или, если подходящей ложи не находилось, то для вновь привлекаемого создавалась специальная ложа. Случаев последнего рода мне помнится только два -- оба относятся к годам войны; в одном случае речь шла о приеме Кусковой и Прокоповича, в другом -- Мережковского и 3. Гиппиус. В последнем случае ложа была создана из Карташева, Гальперна, А. А. Майера (религиозный философ, помощник А. И. Браудо по службе в публичной библиотеке) и Некрасова (кажется, также и Керенского). Создавая новые ложи, Верховный Совет пытался группировать их членов по роду занятий; именно таким образом были созданы ложи думская, военная, литературная. Особенно важное значение в жизни организации имела думская ложа, руководству которой Верховный Совет уделял исключительно большое внимание. В нее входили депутаты Ефремов, Коновалов, Орлов-Давыдов, Демидов, Виноградов, Волков, Степанов, Колюбакин, Некрасов, Керенский, Чхеидзе, Скобелев, Гегечкори, Чхенкели (стоял вопрос о привлечении Головани, но его кандидатура была отклонена, так как Керенский высказался против: он считал его болтуном), кажется, все. Задачи этой группы были во многом аналогичны задачам Прогрессивного блока 1915-1917 гг., только с левым уклоном: без октябристов, но с трудовиками и социал-демократами: в ней Совет стремился создать объединение левой оппозиции. Сознательного отстранения октябристов из этой группы не было, -- об ультиматуме Чхеидзе, про который рассказываете Вы, я ничего не знал. Если бы он был поставлен в мое время, то Совет счел бы его нарушением основных принципов организации и несомненно высказался бы резко против него. Говорю об этом с такой уверенностью потому, что и в мое время вопрос о привлечении октябристов в общей форме вставал и в Верховном Совете, и в Думской ложе. Я сам в это время по этому вопросу склонялся к точке зрения недопустимости привлечения октябристов и горячо тогда эту свою точку зрения защищал, но был разбит, что называется, наголову -- и теперь думаю, что мои тогдашние противники были правы. Поэтому, если бы подходящий октябрист, типа, например, Шидловского, нашелся и согласился бы вступить в ложу, то он, если б его анкетные ответы оказались подходящими, был бы несомненно принят. Фактического значения этот пункт, однако, не имеет, так как таких октябристов не нашлось и практически вопрос о приеме кого-либо из октябристов вообще не вставал. Стремясь к объединению левой оппозиции, думская группа заботилась о сглаживании всякого рода конфликтов и трений между различными левыми фракциями в Государственной Думе и к облегчению их совместных выступлений. Особенно много удавалось делать в этом направлении в конституционно-демократической партии; выступления кадетов-масонов и кадетов думской фракции и даже в Центральном Комитете кадетской партии были всегда координированы со взглядами Верховного Совета и проникнуты действительным чувством братства. У социал-демократов дело обстояло много хуже -- это объясняется личными свойствами Чхеидзе, его большим скептицизмом в отношении к задачам организации. Цели морального совершенствования, братского сближения его, по-видимому, никогда не захватывали, -- этим он отличался от Гегечкори и особенно Чхенкели, которые значительно больше сблизились с нашей организацией, в значительно большей степени прониклись ее духом. Чхеидзе же всегда оставался в наших рядах в известной мере инородным телом. Из других специальных лож около этого времени, т. е. после 1912 г. и до начала войны, -- были созданы ложи литературная и военная. Первая из них, т. е. литературная ложа, была создана, кажется, зимою 1914 г., в нее входили Маслов-ский-Мстиславский, Богучаровский, А. А. Мейер, потом Карташев; кажется, в нее входил и Н. Н. Суханов ( в организацию вообще он входил несомненно). Широкого развития эта ложа не получила, а после истории с Мстиславским, о которой будет дальше, и совсем захирела. По планам, в этой ложе должны были быть объединены крупные журналисты из важнейших левых газет, но осуществления эти планы не получили. Из "Речи" в ложи никто не входил (сообщенный Вами рассказ Неманова о попытке Некрасова привлечь его, Неманова, в литературную ложу, вполне правдоподобен; этим делом занимался Некрасов, и он мог сделать подобную попытку, но мне об этой попытке ничего не известно), -- тем не менее на эту газету мы в известных пределах воздействовали, давая туда через Клячко-Львова нужную информацию; Львов, который сам в организации не состоял и о существовании ее не знал, проводил через газеты все, что нам казалось полезным и в нужном для нас освещении; особенно хорошо он это дело выполнял в 1917 г. Из "Дней" был намечен к привлечению Канторович, но почему-то и этот план осуществления не получил (почему именно, сейчас не помню). Позднее очень хотели привлечь в ложу А. Н. Потресова. Об этом много говорили в Верховном Совете и все относились с большим сочувствием -- но к нему не нашли никаких ходов: я с ним был знаком очень мало; не было среди нас и никого другого, кто бы был с ним настолько хорошо знаком, что мог бы взять на себя эти переговоры. Но этот последний план относится уже ко много более позднему периоду, -- к концу войны или даже к началу революции. Военная группа была создана тоже около зимы 1913-14 гг. Организатором ее был Мстиславский; в нее входили Свечин, позднее генерал, какой-то генерал и кто-то из офицеров академии. Деятельности большой она не проявляла, собиралась, если не ошибаюсь, всего 2-3 раза, а после начала войны и вообще прекратила свое существование. Вообще все разговоры о необходимости проникновения в армию, которые у нас велись очень часто и охотно, так и остались разговорами и осуществления не получили. С "усыплением" Масловского, о чем я скажу ниже, дело и вообще затихло. О собраниях с генералом Рузским, про которое Вы мне передаете со слов Горького, мне ничего не известно, но организатор этих собраний, приведший на одно из них Горького, двоюродный брат генерала Рузского, профессор, кажется, политехнического института, Рузский, Дмитрий Павлович, состоял в нашей организации и в годы войны играл в ней видную роль: он был венераблем, членом местного петербургского Совета, и секретарем его. Собрания, которые он устраивал, формально не могли быть масонскими, -- если б он организовал особую ложу, то мне это в должности секретаря Верховного Совета неизбежно должно было бы быть известно. Но частные попытки, организационно не оформленные, в направлении установления связей с военными кругами, он мог делать и на свой личный страх. Это с точки зрения нашей организации было не только допустимо, но и желательно. Д. Рузский мог стремиться их делать еще и потому, что он был из тех, кто особенно резко выступал против Мстиславского и требовал его устранения, а после его устранения взял на себя в организации работу по установлениию связи с военными кругами. Но все это относится уже к 1916-17 гг., когда организационно неоформленные связи с военными начали завязываться очень многими видными деятелями нашей организации. Зима 1912-13 гг., кроме организационной работы, особенно важной тогда в новой Государственной думе, была закончена работой по выработке устава организации. Автором его явился С. Д. Масловский-Мстиславский, много руководящих указаний ему дал С. Д. Урусов, вообще, повторяю, игравший очень видную роль в жизни организации. Разработанный проект устава был разослан по ложам для обсуждения и затем, после согласования предложенных изменений Верховным Советом, был предложен на утверждение конвента 1913 г. Этот конвент собрался летом 1913 г. в Петербурге; собрания шли, помнится, на квартире Степанова. Особых подробностей о нем я сейчас припомнить не могу; помню только, что из новых участников на этом конвенте был В. Я. Богучар-ский-Яковлев, и, кажется, Скобелев. Конвент этот, после обсуждения и внесения поправок, принял предложенный проект устава и поручил Верховному Совету изыскать способ конспиративного издания его -- такой, который не вскрывал бы факта существованию организации и в то же время давал бы членам возможность хранить этот устав вполне легально, не навлекая подозрений полиции. Такой способ позднее был найден и устав в 1915, кажется, году был отпечатан в виде приложения к книге Сидоренко "Итальянские угольщики". Написана эта книга была Мстиславским в форме якобы исторического исследования об итальянских карбонариях 20-30-х годов XVIII века; конечно, она была очень поверхностной компиляцией, к тому же с искажениями, так как нужно было историю подгонять к нашему уставу, печатавшемуся в приложении в качестве исторического документа. Но поставленным изданием цель -- опубликование устава без обнаружения тайны существования организации -- была достигнута. По этому уставу можно установить структуру нашей органи-зации. Финансы организации составлялись из членских взно-сов, которые были невелики, они через венераблей сосредото-чивались в руках секретаря Верховного Совета. Больших сумм в этой кассе не было -- наличность обычно не превы- шала нескольких сотен. Но когда деньги бывали нужны для какого-нибудь дела, мы их всегда могли достать, так как такие члены организации, как например, граф Орлов-Давыдов, всегда с полной готовностью давали требуемые суммы. Приблизительно к этому периоду, т. е. к 1912-13 гг., относится и создание местного петербургского Совета, -- по уставу такие Советы создавались в том случае, если число лож в каком-либо пункте достигало 5. В состав этого Совета входили венерабли всех местных лож -- я помню, что там были Богучарский, Степанов, Демьянов, Виноградов, Д. Рузский, Колюбакин, Чайковский. Секретарем был Рузский. Председателя постоянного не было -- его выбирали каждый раз особо. Связь с Верховным Советом поддерживалась через секретаря Верховного Совета, который входил в этот местный совет. Кроме Петербурга, местный Совет был создан еще и в Киеве, но уже позднее, в годы войны. Других местных Советов не существовало. Общие задачи организации, как они сложились в это время, я вкратце определил бы следующей формулой: стремление к моральному усовершенствованию членов на почве объединения их усилий в борьбе за политическое освобождение России. Политического заговора, как сознательно поставленной цели, в программе нашей работы не было, и если бы кто-либо попытался в задачи организации такой заговор ввести, то это вызвало бы протесты со стороны многих. Был, правда, целый ряд лиц, из них часть очень влиятельных, которые очень сильно к заговору склонялись -- например, Мстиславский и Некрасов. Но в организации они свою точку проводили осторожно и закрепить ее в качестве официальной точки зрения организации не стремились (об эпизоде с Мстиславским я сейчас не говорю). Борьба за свободу, конечно, входила в задачи организации; об этом говорилось даже в клятве, но конкретно средства и пути нигде сформулированы не были. Задачи личного усовершенствования для многих тоже играли весьма значительную роль. Таких, как Чхеидзе, который эту сторону задач организации совершенно не воспринимали, было очень мало. Для некоторых же эта сторона задач организации имела главное значение. Так, например, в Киеве преобладали в организа- ции люди, для которых этические задачи стояли на первом месте. Социалистической окраски программа организации не носила, но широким социальным реформам всемерно все члены сочувствовали и к социалистическому движению относились больше, чем терпимо. Я, пожалуй, назвал бы нашу организацию последним прибежищем великих идей 1789 г.: лозунги "братство, равенство, свобода" у нас воспринимались в их наиболее первобытном -- не искаженном и не усложненном виде. Очень характерной для настроений подавляющего большинства организации была ненависть к трону, к монарху лично -- за то, что он ведет страну к гибели. Это был патриотизм в лучшем смысле слова -- революционный патриотизм. Наиболее сильно это настроение выступило, конечно, в годы войны, но в основе оно имелось и раньше. Конечно, такое отношение к данному монарху не могло не переходить и в отношении монархии вообще, в результате чего в организации преобладали республиканские настроения; можно сказать, что подавляющее большинство членов были республиканцами, хотя республика и не была зафиксированным догматом организации. В Верховный Совет, как я уже указал, поступали все предложения, вынесенные в отдельных ложах; многие вопросы он и сам поднимал. Принятые им решения обычно имели характер только руководящих указаний, значение которых было только морального порядка. При вынесении их Верховный Совет всегда стремился найти линию, приемлемую для людей всех тех взглядов, которые были объединены в ложах -- и в этом была их сила. Но в принципе мы признавали и вынесение решений, связывающих отдельных членов и формально. Начало войны захватило меня за границей: я уехал туда в июле 1914 года, а вернулся только 9 сентября старого стиля 1914 г. (через Константинополь--Одессу). Поэтому в первых заседаниях Верховного Совета времени войны, на которых определилось отношение к войне, я не присутствовал и в выработке этого отношения не участвовал. Когда я приехал, то у подавляющего большинства членов я нашел настроения большого патриотического (конечно, не ура-патриотического, а патриотического в хорошем смысле слова) подъема и сознание необходимости борьбы с элементами пораженчества. Между прочим, большим влиянием в это время в Верховном Совете пользовался Мстиславский, которого считали, за его военные обзоры, большим знатоком военных дел. Настроен он тогда был также, как и остальные члены Верховного Совета, т. е. в революционно-патриотическом духе. Впрочем, элементы революционности в то время в этом настроении звучали не сильно -- рост их относится к уже более позднему периоду. К первой зиме военных лет относится острый конфликт в братстве на почве дела Мстиславского -- конфликт, создавший очень тяжелую атмосферу и даже внесший сильное разложение в организацию. Существо этого конфликта состояло в том, что возникли подозрения относительно морально-политической благонадежности Мстиславского, -- этим подозрениям большую веру давали два видных члена братства, члены петербургского местного Совета, -- В. Я. Богучарский и Д. П. Рузский. Основаны эти подозрения были на непонятной для многих терпимости к Мстиславскому со стороны его начальства. Он служил, как известно, библиотекарем Академии генерального штаба, т. е. учреждения ультра-охранительного, несмотря на то, что о нем широко было известно, что он сотрудничает в "Русском богатстве". Больше того: в 1912-13 гг. он был арестован по одному из эсеровских дел; после кратковременного заключения в Петропавловской крепости его освободили и не только не лишили проживания в Петербурге, что тогда было общим правилом для политически неблагонадежных, а [неразборчиво] знакомства его были широко известны, но и оставили на службе в Академии, а после начала войны его к тому же пригласили в "Правительственный вестник" на ответственную работу -- составления военных обзоров. По существу, я считал и теперь считаю, что данных для обвинения Мстиславского в политической нечестности не имелось. Он был, несомненно, большим честолюбцем, вероятно, умел сохранять двойное лицо, прикидываясь в отношениях с академическим начальством совсем не тем, кем он выступал в общении со своими знакомыми из литературного и революционного лагеря, но не больше. Надо сказать, что сам Мстиславский вел себя больше чем легкомысленно и давал много пищи для неблагоприятных о нем слухов. Верховный Совет считая, как и я, что обвинение против Мстиславского необосновано, выступил в его защиту; это выступление не убедило обвинителей. Богучарский вообще был очень личный и страстный человек, и относился он к Мстиславскому, с которым сталкивался и в ложе, и в литературной группе, с большим озлоблением. Я это хорошо помню, так как мне, по поручению Верховного Совета, пришлось с ним на эту тему объясняться -- уже незадолго до его смерти, когда он больным лежал в постели. Объяснение это носило очень неприятный характер. Развязка всей этой истории была вызвана поведением самого же Мстиславского. После возникновения слухов он на некоторое время прекратил посещение и своей ложи, и Верховного Совета; на заседания последнего его, впрочем, и приглашать перестали. Так шло несколько месяцев. И вот в один прекрасный день, уже осенью 1915 г., приходит он ко мне и заявляет, что хочет встретиться с братьями по ложе по одному очень важному делу. Я спросил братьев по ложе, хотят ли они встретиться. Они согласились, и собрание состоялось. Помню, кроме меня на собрании присутствовали Демьянов, который был в Ложе венераблем и председательствовал на этом собрании, Макаров, А. И. Браудо, Я. Я. Бру-сов, Сидамонов-Эристов. На этом собрании Мстиславский заявил, что считает необходимым организовать заговор на жизнь государя, что для такого заговора имеется возможность найти нужных людей среди молодого офицерства, и что он хочет знать мнение братства о таком предприятии. Говорил он нервно, долго, когда кончил, в комнате как бы холодком повеяло. Буквально все были афраппированы: кто верил в политическую честность Мстиславского, был удивлен и смущен его бестактностью и легкомыслием; у кого и раньше имелось недоверие (такими на этом собрании были Брусов и Сидамонов-Эристов), те, конечно, в этом предложении Мстиславского видели новое подтверждение своих подозрений. Соответственно с этим и было встречено предложение. Прений о нем совсем не было. Было только сформулировано общее мнение, что в братском порядке говорить о такого рода делах нельзя, так как они не могут входить в задачи брат- ства; в персональном же порядке все присутствующие братья относятся к предложению в высшей степени отрицательно. Это было последнее заявление Мстиславского в братстве. Я сообщил о выступлении Мстиславского в Верховном Совете и тут было решено "усыпить" его, т. е. прекратить с ним всякое братское общение -- не сообщая о том в официальном порядке по ложам. Вся эта история с Мстиславским создала в братстве очень тяжелую атмосферу. Деятельность братства в 1915 г. почти замерла. Ложи, которые относились с недоверием к Мстиславскому, считали, что Верховный Совет его покрывает и переносили известную долю своего недоверия на Верховный Совет. Собрания лож начали происходить нерегулярно. Сношения Верховного Совета с ложами поддерживались с большим трудом. Слухи о неладах в Петербурге проникли и в провинцию, особенно на Украину, и создали там подобную же атмосферу. Возможно, что именно ввиду этого и не был созван конвент 1915 г. -- в 1914 г. он не мог состояться из-за начала войны и мобилизации ряда братьев. Конечно, эта последняя причина продолжала действовать и в 1915 году. Исключением в вопросе об отношении к войне, если не считать Чхеидзе, была позиция части украинских лож, главным образом Киевских, руководителем которых был Грушевский. Помню, что оттуда приезжал Григорович-Барский, который жаловался на пораженческую пропаганду в некоторых ложах. Почва для такой пропаганды там имелась, ибо на Украине скептицизм по отношению к задачам войны был вообще значительно более развит, чем в Петербурге и других городах Великороссии. Верховный Совет тогда откомандировал в Киев Некрасова и он там вел разговоры с Грушевским и его сторонниками. Рост активности Верховного Совета в вопросах политических относится к лету и осени 1915 г. -- к периоду после поражений в Галиции. В Государственной думе и Государственном совете в это время возник "Прогрессивный блок". Верховный Совет был в оппозиции к политике Прогрессивного блока и основная линия его политической деятельности в это время шла в направлении усиления и заострения левой оппозиции в Государственной думе и создания левого блока из кадетов и других революционных групп. В этом смысле он и стремился воздействовать на ЦК кадетской партии. Основное, что в моей памяти от этого времени осталось, это сообщения Некрасова в думской группе или Верховном Совете о спорах в ЦК кадетской партии и обсуждения этих сообщений. Очень стремились мы в этот период и к установлению связей с подпольными организациями революционных партий. Для нас самих вопрос о революционных методах тогда еще не стоял; мнение о том что революция во время войны невозможна и недопустима, у нас все еще преобладало; но интерес к революционному движению все рос и желание связаться становилось все сильнее. Связи с эсерами нам давал Керенский, связь с социал-демократами -- я и Соколов; именно к этому времени относится вовлечение в ложу и некоторых большевиков, например, Н. И. Степанова-Скворцова в Москве. Впрочем, большевики в это время, после скандального для них процесса членов их фракции в Четвертой Государственной думе, были вообще на ущербе. С большим сочувствием Верховный Совет относился к Военно-промышленным комитетам и к идее привлечения в них представителей рабочих. Вопросы, связанные с этими комитетами, в Верховном Совете обсуждались не раз; были обсуждения и вопроса о рабочих группах, но каких-либо активных шагов по проведению политики Верховного Совета в этом последнем вопросе я не помню. Рабочих в числе братьев у нас не было. Летом 1916 года состоялся конвент -- последний из всех бывших в России. Собрался он в Петербурге, заседал на квартире Степанова, длился два дня. Это был последний предельный срок для работ наших конвентов, принятый по соображениям конспирации, так как более продолжительные работы конвента могли привлечь подозрения. Из участников конвента этого я помню: от Петербурга: Некрасов, Керенский, Степанов, Демидов, Виноградов, Карташев, Д. П. Рузский, А. А. Майер, Демьянов, К. Г. Голубков, я. От Москвы: Головин, Урусов. От Киева: Григорович-Барский, Штейнгель, Н. П. Василенко и другие, -- всего 7 человек (Грушевского не было). От Екатеринбурга: Кроль. От Харькова: От Самары: От Саратова: Никонов. От Риги: латыш. От Ревеля: эстонец. От Одессы: тот же доктор. От Вильны: От Витебска: мандат был передан кому-то из петербургских братьев. Был еще один делегат из не помню какого города с Украины (не то Полтавы, не то Кременчуга -- ложа там была основана сторонниками Грушевского). Вначале были заслушаны доклады Верховного Совета о делах на фронте, с мест. Помню, с фронта докладывал Некрасов. Доклады с мест выяснили довольно большой рост организации. Затем конвент перешел к обсуждению вопросов общественного характера. Выступления свидетельствовали о сильном понижении политического настроения по сравнению с первыми месяцами войны. Все сильнее звучали революционные ноты -- уверенность, что это правительство не может победить, что "для победы нужна революция". Особенно сильно эти настроения звучали в речах, делегатов из провинции. Среди этих делегатов особенно крупных политических деятелей не было; выступления их внешне были совсем не ярки, часто они звучали даже несколько косноязычно. Тем убедительнее были прорывавшиеся в них революционные настроения. Представители центра должны были сдерживать эти настроения провинциальных делегатов -- в этом духе выступали Некрасов, Степанов (последний у нас представлял правое крыло, все время тяготея к политике Прогрессивного блока); в этом же смысле говорил и я. Нам удалось убедить провинциальных делегатов, ввести их настроения в желательную Верховному Совету норму, и принятая резолюция (она не сохранилась) была составлена в духе политики Верховного Совета. Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений -- о переговорах Г. Е. Львова с генералом Алексеевым в ставке относительно ареста царя, о заговорщических планах Крымова (сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то дворцового заговора (Маклаков был старым французским масоном, но в русскую ложу он не входил и едва ли вообще об их существовании догадывался). Был ряд сообщений о разговорах и даже заговорщических планах различных офицерских групп. Настроение офицерства в это время было вообще очень интересно. Я присматривался к нему и сам; многое слышал от других, и основное, что меня поразило, это полное отсутствие преторианских чувств. Полный индифферентизм по отношению к царской семье. Политической активности в офицерских кругах было немного -- преобладало пассивное ожидание неизбежного. Организационно братство к этому времени достигло своего расцвета. В одном Петербурге в ложи входило 95 человек. Ложи существовали в Петербурге, Москве, Киеве, Риге, Нижнем, Самаре, Саратове, Екатеринбурге, Кутаисе, Тифлисе, Одессе, Минске, Витебске, Вильне, Харькове. Из наиболее видных членов, кроме уже названных выше, я могу указать: По Петербургу: В. А. Оболенский, проф. ботаники Косты-чев. По Москве: Ф. Ф. Кокошкин, И. И. Степанов-Скворцов. По Киеву: барон Ф. И. Штейнгель (еще французский масон), Н. П. Василенко (из "Киевской мысли"), С. Н. Чеба-ков (тов. прокурора судебной палаты, по взглядам очень лево настроенный) По Риге: Земгал, после революции -- Президент Латвийской республики. Очень характерно, что в состав лож входило только очень небольшое число евреев. В момент моего вступления в Верховный Совет в братстве было всего только два еврея: я и Браудо; позднее в петербургские ложи были введены еще Р. М. Бланк и Штернберг, бывший народоволец, недавно умерший; то же и в провинции; в Киеве, например, и в Москве евреев совсем не было. Из евреев в провинции я знаю одного в Одессе да еще Кроля в Екатеринбурге. Может быть, конечно, были и другие, -- особенно в Северо-Западном крае, но немногие. Никаких формальных препятствий для приема евреев, конечно, не было -- объяснялось это естественным отбором лиц из круга знакомых. Мало было в ложах даже инославных, например, лютеран и караимов. Преобладали люди коренной русской крови -- великороссы и малороссы. Много было людей религиозных в полном смысле этого слова, даже православных. Интересно отметить еще, что состав лож в Прибалтике, в Риге и Ревеле пополнялся исключительно из числа местной русской и латышско-эстонской интеллигенции и общественных деятелей; представителей немецкого населения в них совершенно не было. В области сближения с представителями революционных организаций значительный шаг был сделан в начале 1917 г. Как известно, в январе 1917 г. большевики сделали попытку вызвать демонстративные выступления в Петербурге -- в соответственном духе они распространили прокламации по заводам. По этому поводу было созвано специальное собрание Верховного Совета, на котором было постановлено вступить в сношения с революционными организациями, чтобы попытаться убедить их отказаться от подобных выступлений. Были выбраны делегаты для переговоров -- Керенский, Некрасов, Соколов и я. По инициативе этих делегатов и были созваны те собрания у Соколова, рассказ о которых имеется в воспоминаниях Суханова. Несмотря на все это, революция застала нас врасплох. Растерянность среди нас в начале ее была прямо фантастическая. Насколько мы мало понимали смысл февральских событий даже тогда, когда они начали носить очень серьезный характер, видно по следующему примеру со мной лично. Последнее собрание Верховного Совета перед революцией было назначено на воскресенье 26 февраля. Должно оно было состояться на квартире Коновалова (который тогда был в Верховном Совете), на Фурштадской. Мне позвонили о нем на квартиру, -- но не застали дома, так как я был на Васильевском острове, у своей теперешней жены. Мне позвонили туда и очень просили придти, но после некоторого колебания я все же не пошел: у сестры моей теперешней жены был сердечный припадок, и я бегал за врачем; дальше в это время уже не ходили трамваи и не было извозчиков; конечно, если б сознавал, какие события идут, все же нашел возможность добраться до Фурштадской, но думалось что это обычное очередное собрание, если не побываю на нем, ничего не будет. На следующий день меня разбудила в 6 часов утра по телефону жена Некрасова. Она звонила по просьбе мужа, чтобы сообщить, что только что ему звонил из Государственной думы Родзянко о получении указа о роспуске и вызвал срочно в Государственную думу для совещания; Некрасов уже убежал туда и -- "муж просил Вам об этом сейчас же сообщить". Я спросил, передано ли это Керенскому. Она отвечала, что не знает. Звоню ему сам, поймал его уже в передней, он шел в Государственную думу, условились встретиться у Соколова тотчас же, как только он выяснит положение дел. Встреча эта состоялась в 10-10 1/2 часов утра; Керенский рассказал и убежал обратно в Государственную думу. Звонил он нам каждые полчаса -- мы сидели и ждали. Вскоре увидели на улице под окнами беспорядочные толпы вооруженных солдат; помню, кто-то сказал: "Да это настоящий бунт". Настроение у нас было больше чем пониженное -- так лидеры русской революции готовили эту революцию. Собраний Верховного Совета как такового в первые дни революции не было*; поэтому не было в нем и обсуждения вопроса о составе временного правительства. Но группа руководящих деятелей Верховного Совета -- Коновалов, Керенский, Некрасов, Карташев, Соколов и я -- все время были вместе, по каждому вопросу обменивались мнениями и сговаривались о поведении, но говорить и о нашем сознательном воздействии на формирование правительства нельзя: мы все были очень растеряны и сознательно задачи сделать состав Временного правительства более левым во всяком случае не ставили. Тем не менее известное влияние мы оказывали, и это чувствовали наши противники; помню, тогда приводили слова Милюкова, который заявил, что "над правительством начинает тяготеть какая-то тайная сила". Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе, хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после революции в 0x08 graphic * Первое собрание Верховного Совета состоялось уже после опубликования состава Временного Правительства, на квартире Керенского; разговор на этом собрании шел о воздействии на левых. Чхеидзе на собрании не было. Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе, хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после революции в частных разговорах со мной и прямо говорил, что считает роль братства оконченной и настаивал на прекращении его деятельности; официально об этом он, однако, не заявлял, соответствующих предложений в Верховный Совет не вносил, и, хотя и с пропусками и очень неохотно, но посещал заседания Верховного Совета -- последний раз в Верховном Совете я его видел в октябре 1917 г., на совещании с киевлянами. Основная забота Верховного Совета в это время состояла в воздействии на левые партии в целях удержания их в русле коалиционной политики. Значительная доля работы в этот период выпала на меня, так как все основные переговоры с Советом рабочих депутатов, т. е. с Чхеидзе, в этот период приходилось вести мне. Часто Керенский, узнав о каком-либо решении Совета, просил меня съездить в Таврический Дворец. Я ехал и говорил, причем тот факт, что Чхеидзе был братом, сильно облегчал мне задачу, я мог говорить с ним совсем просто: "чего кочевряжитесь, ведь все же наши это считают правильным, надо исправить и сделать по-нашему". Историю этих поездок наверное можно будет восстановить, если просмотреть комплект "Речи", я тогда давал сведения Львову. Большую роль играли братские связи в деле назначения администрации 1917 г. на местах. Да это и вполне естественно: когда вставал вопрос о том, кого назначить на место губернского комиссара или какой-нибудь другой видный административный пост, то прежде всего мысль устремлялась на членов местных лож, и если среди них было сколько-нибудь подходящее лицо, то на него и падал выбор. Конечно, и братья из провинции говорили с теми из членов правительства, которые состояли в братстве, совсем иным тоном. Помню, я как-то говорил по прямому проводу с Гегечкори в Тифлисе, и в том, как он ко мне обращался, явно чувствовалось, что это, помимо всего прочего, говорит брат с братом. Из вновь принятых за месяцы революции братьев я помню Н. Д. Авксентьева (и раньше бывшего масоном во Франции) и Б. В. Савинкова. За идею коалиции Верховный Совет держался до конца. Именно по решению Верховного Совета я в таком духе вел собрание в Малахитовом зале, на котором я председательствовал. Верховный Совет и его члены поддерживали коалицию и на Демократическом совещании. Несколько раз Верховный Совет обсуждал вопрос о войне и большинство склонялось к мысли о необходимости форсировать заключение мира. Я был решительным сторонником активных шагов в этом направлении и помню, что в период споров о стокгольмской конференции я читал на эту тему доклад в редакции "Дней"; по моим же настояниям и в кадетских кругах ставился этот вопрос. Я считал тогда, что воевать мы не можем -- об этом говорили все доклады с фронтов; а потому необходимо убедить союзников, что мы можем лопнуть, если они не согласятся на общие переговоры. Обсуждения в Верховном Совете вопроса о необходимости добиваться отставки Милюкова я не помню. Ни Кишкин, ни Смирнов членами братства не были и введение их в правительство объяснялось совсем не этим. В этот период формирование правительства уже не шло по линии масон-не-масон; масоны с охотой искали подходящих людей из буржуазных кругов вне братства. Из остальных собраний Верховного Совета я помню собрание в июле 1917 г. на квартире у Некрасова (на этом собрании Чхеидзе присутствовал). Вопрос стоял о преследованиях большевиков и о коалиции. Общей точкой в это время было, что левые губят коалицию, а кадеты являются ее стержнем. Много нападок в это время в братских кругах было на Переверзева в связи с опубликованием им документов о большевиках. Вопрос этот тоже обсуждался на этом заседании Верховного Совета -- последний, хотя и с оговорками, но встал на сторону Переверзева, найдя, что в основе он действовал правильно. Последнее заседание Верховного Совета имело место в самом конце сентября или даже в начале октября 1917 г. в связи с приездом киевлян -- Григоровича-Барского и Чебако-ва. Это вообще было единственное полное собрание Верховного Совета за месяцы революции -- на всех других киевлян не было. Был на этом собрании и Чхеидзе. Григорович-Барский и Чебаков приехали в Петербург, чтобы раскрыть, по их выражению, глаза правительству на подлинные вожделения украинцев, которые в это время уже стояли на позиции полного отделения от России и склонялись к немецкой ориентации, и заставить Временное правительство бороться с этим сепаратизмом. На собрании Верховного Совета киевляне горько сетовали, что правительство так далеко идет в своих уступках. Все высказывавшиеся члены Верховного Совета -- и Чхеидзе в том числе -- признавали необходимость выступления Временного правительства против украинских сепаратистов. В соответствующем духе и было принято решение -- о воздействии на Временное правительство в соответственном смысле. Это собрание было последним. Вскоре после этого совершился большевистский переворот и собрания Верховного Совета стали вообще невозможны; Керенский и Некрасов были в нетях; скоро и я сам уехал в Финляндию, где пробыл до апреля 1918 г. С мая по декабрь 1918 г. я жил полулегально в Петербурге, временами наезжая в Москву: скрывался от большевистских местных властей и в то же время через знакомых хлопотал о визе в Германию. Крестинский, к которому тогда по этому делу обратились, предложил мне, если я хочу выехать за границу, занять пост эксперта в Берлине, при полпредстве. Я, конечно, отказался -- тогда он отказался помочь в добывании визы. В это время я видел кое-кого из членов Верховного Совета -- Головина, Некрасова, Балавинского. В декабре 1918 г. выехал за границу. Летом 1919 г. ряд членов Верховного Совета встретился в Париже -- Керенский, Коновалов, Балавинский, Волков, Демидов, я -- и решили восстановить нашу организацию в эмиграции. В Верховный Совет тогда мы ввели еще Н. Д. Авксентьева и Рубинштейна (харьковского -- в России входил в харьковскую ложу, но на конвентах я его не видел ни разу). Секретарем был избран Демидов. В дальнейшей работе Верховного Совета я участия не принимал, так как не верил в дело. К этому уже присоединялось и сильное отрицательное отношение многих братьев к Керенскому. Против него я не выступал: ведь мы же его выдвинули и вообще создали -- сами и ответственны за него. Меня не раз пытались убедить вернуться вновь к работе -- особенно часто об этом говорил со мною Чайковский, который, судя по всему, в эмиграции стал играть очень видную роль в масонстве. * * * С Кропоткиным дело обстояло так: знаком я с ним был очень давно, и каждый раз, проводя лето в Англии, я часто бывал у него. Как-то, около 1910 г., я познакомился у него с Нисом, которого Кропоткин рекомендовал как масона и автора книги о роли масонства в революции 1789 г. Кропоткин мне об этой книге говорил, что она очень интересная, хотя автор и преувеличивает роль масонства, и очень советовал ее прочесть. Тогда я не был еще масоном, и не обратил на этот совет внимания. Но когда вступил в ложу, вспомнил этот разговор и очень им заинтересовался. Помню, я рассказал о нем в ложе и так как остальные члены тоже были заинтересованы, то в следующую поездку в Англию, а ездил я туда почти каждое лето, я сам при встрече с Кропоткиным повел разговор на эту тему и попытался выяснить его отношение к масонству. Был ли он сам масоном, я не знаю, говорил он на эту тему очень осторожно. Смысл его ответа сводился к следующему: в русских условиях, при существовании самодержавия, организация, в основе которой лежит стремление к освобождению людей на почве определенных нравственных принципов, может иметь большое значение для дела борьбы против самодержавия, так как она может создать действительное объединение разномыслящих людей, могущих понимать друг друга и всецело друг другу доверяющих. II. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С ЕВГЕНИЕМ ПЕТРОВИЧЕМ ГЕГЕЧКОРИ Брюссель, 7 августа 1928 г. Это было, кажется, в 1909 г. У нас, социал-демократических депутатов, сложились очень хорошие отношения со Степановым, Волковым, Некрасовым, с группой левых кадетов вообще. Несмотря на общую атмосферу, очень неблагоприятную для левых, они не только не сторонились нас, но даже как бы сознательно искали с нами связи. Причины этого я понял только после того, как Чхеидзе ввел меня в масонскую ложу. Первым разговор со мной завел на эту тему Чхеидзе, который после долгих колебаний, что чувствовалось по его подходам, сообщил мне, что именно эта группа левых кадетов предложила ему войти в ложу. Он спрашивал мое мнение и хотел, чтобы в ложу вошел и я. Я спросил, как относится к этому делу он сам. Чхеидзе ответил, что он уже дал согласие. Я, зная об отрицательном отношении партии ко всякого рода внепартийным объединениям, стал тогда расспрашивать более подробно о задачах масонской организации и мотивах его положительного ответа. Чхеидзе мне объяснил, что эта организация по своим задачам носит определенно революционный характер, что она стремится к насильственному перевороту, что она представляет из себя значительную силу, будучи довольно широко распространена в интеллигентских кругах, и что с нашей стороны было бы в высшей степени нецелесообразно остаться вне подобной организации, которая в будущем может сыграть весьма значительную роль; наоборот, если мы в нее войдем и постараемся оказывать воздействие на эту организацию, на ее политические мнения, в желательном для нас, социал-демократов, направлении, то это может быть очень полезно с точки зрения тех задач, которые станут перед нами -- социал-демократами. При этом он сообщил, что выяснил, что в организацию не входят правые элементы (правее прогрессистов), и что для дальнейшего им было поставлено условие в неприятии таких элементов, и это условие руководителями организации принято. Эти соображения для меня решили вопрос и я дал свое согласие, после чего состоялась моя встреча с Волковым и Некрасовым. Последние подтвердили все сообщенное Чхеидзе относительно революционного характера организации, что она действительно, оставаясь организацией непартийной, стремится к тем же политическим целям, которые преследуют революционные организации. После ряда таких разговоров произошло посвящение, процедура которого в общем совпала с тем, что стоит в Вашей записи рассказа Чхеидзе. В назначенный день за мной приехал Волков и в карете повез меня куда-то в район Морской, где меня ввели в чей-то особняк -- я до сих пор не знаю, чей он был (во всяком случае, не Набокова). Там меня оставили в отдельной комнате, куда ко мне пришел Некрасов, принесший анкетный лист. Я его заполнил. Помнится, что на вопрос: "Как вы относитесь к семье?" я ответил: "Считаю ее свободным союзом личностей, связанных общностью интересов и культурного уровня". На вопрос : "Как вы относитесь к дружбе?" -- "Считаю ее моральным обязательством, которое человек берет на себя по доброй воле и которое для него с этого момента является морально обязательным". На вопрос об отношении к войне я, оговорив о недопустимости изменчес-ких действий, указал, что считал бы обязанностью стремиться к превращению войны в революцию. О религия -- что сам отношусь к ней отрицательно, считаю ее опиумом, но в то же время рассматриваю ее как частное дело каждого. Помню, что был еще вопрос о личной храбрости, о своей способности пожертвовать своею жизнью и интересами семьи для дела, которое я считаю общественно полезным. Я ответил, что этот вопрос кажется мне несколько неудобным: сказать "да" было бы слишком смело, самонадеянно, сказать же "нет" было бы несправедливостью по отношению к себе. Такого рода самопожертвование я считаю в известных условиях, т. е. если задача, во имя которой жертва приносится, соответствует той политической работе, которой я себя посвятил, необходимым, но говорить заранее о личной способности на подобный шаг нельзя: это выяснится, когда дело дойдет до действия. Когда я заполнил анкету, за ней зашел Некрасов и забрал ее: потом через некоторое время он же завязал мне глаза и повел в комнату, где заседали члены ложи. Здесь мне снова задали вопросы анкеты, на которые я отвечал уже устно в том же духе, что и письменно перед тем, после чего мне сказали слова клятвы, которую я повторил. В этой клятве было заявление об обязанности держать все, что относится к организации, в тайне от всех даже самых близких людей и от семьи; о готовности принести в жертву интересы семьи и близких в пользу тех задач, которые преследует ложа; в этой же клятве говорилось, что если по моей вине тайна ложи разгласится и это повлечет за собою ее провал, то я признаю себя подлежащим смертной казни. Всю эту клятву я произносил стоя с завязанными глазами; в наиболее патетических местах клятвы, например, при заявлении о готовности пожертвовать собою, к моей груди приставляли шпагу. Во всей этой процедуре было что-то неприятно-жуткое; меня при этом ни на минуту не покидала мысль, что я делаю ошибку, вступая в эту организацию тайно от партии, скрывая этот свой шаг от последней, но в то же время вся она в целом, со всей своей необычностью для революционной среды -- я должен это признать -- действовала на меня несколько импонирующе. После принесения клятвы и того стереотипного вопроса,, который приведен в рассказе Чхеидзе ("чего просит брат") мне сняли повязку и все присутствующие подошли с поцелуями. Среди них были Некрасов (председатель), Степанов, Н. Д. Соколов, Г. Ф. Жданович, (помню, его присутствие меня очень удивило), Чхеидзе, крупный сотрудник "Русских ведомостей" Обнинский (он был казначей ложи), некто Харитонов -- старый революционер, Орлов-Давыдов. Собрания ложи происходили регулярно каждую неделю, и я настолько увлекся этим делом, что не пропустил ни одно- го из них. Недоверчивое отношение, которое у меня было и начале, быстро рассеялось. Атмосфера братского внимания друг к другу, стремление оказывать братьям помощь во всех делах, отсутствие враждебности и борьбы -- все это действовало подкупающе. На собраниях ложи обсуждали политические вопросы, обменивались мнениями о положении дел, о действиях намеченных партиями или о том, что сделать следует. Ложа сама решений не принимала, она только намечала их и вносила в форме предложений в Верховный Совет (через Некрасова). Нашей социал-демократической деятельности ложа не стесняла; ее решения нас не связывали -- скорее она нам помогала, так как члены ложи из других партий помогали нашим выступлениям, например, давая нашим подписи под нашими запросами. Даже в таких мелочах они нас поддерживали, как аплодисменты при выступлениях, создавая в Государственной думе атмосферу успеха для наших выступлений. Из наиболее ярких случаев, когда ложа оказывалась полезной для наших социал-демократических выступлений, мне памятен следующий: после роспуска Государственной думы на 3 дня в связи с Холмским земством социал-демократическая фракция внесла срочный запрос о нарушении Столыпиным основных законов; этот наш шаг вызвал недовольство буржуазной, даже левой печати; кадетские газеты писали, а кадетские политики говорили, что социал-демократы не справятся с задачей, что они должны уступить этот запрос кадетам, у которых имеются лучшие ораторские и политические силы (сами кадеты с внесением запроса запоздали, мы их опередили). Ответственную речь фракция поручила мне, и тогда Некрасов, который вообще в это время сидел рядом с нами и был по существу на нашей стороне, а не на стороне кадетов, посоветовал мне обратиться к М. М. Ковалевскому, обещая, что тот поможет в подготовке выступления. Я обратился, и Ковалевский действительно помог всем, чем только мог: он работал весь день, перевернул всю свою библиотеку, пересмотрел все западно-европейские конституции, всех государствоведов и дал мне такой обильный материал, что речь вышла блестящей, и даже кадеты были вынуждены признать, что социал-демократическая фракция оказалась на высоте задачи. Когда я благодарил Ковалевского за помощь, он мне ответил: "Это ведь мой долг в отношении близкого человека". Меня этот ответ несколько удивил: близким к Ковалевскому я никогда не был, видел его тогда чуть не в первый раз. Это мое недоумение сказалось и в моем рассказе Некрасову о приеме, который мне был сделан Ковалевским. Некрасов ответил в тоне Ковалевского: "Иначе он (то есть Ковалевский) и не мог поступить". Из этого я понял, что М. М. Ковалевский близок к масонской организации. Между прочим, М. М. Ковалевский устраивал каждую пасху особые пасхальные приемы, на которые собиралось человек до 40, туда он стал звать и меня, после того как я вступил в ложу. На них бывали все члены нашей ложи, и я думаю, что на этих собраниях вообще бывали одни только масоны. Там я встречал еще Колюбакина, Караулова, адво ката Бернштама (которого звали "Умный Б." в отличие от другого Бернштама), Сидамонова-Эристова. Масонская организация была очень конспиративна, отнюдь не стремилась к большому расширению своих рамок, новых членов принимали с большим разбором, тщательно обсуждая новых кандидатов; нередко предложенные кем-либо из членов кандидатуры отвергались; в нашей, например ложе была как-то выдвинута кандидатура Булата, но после обсуждения отклонена, т. к. его признали недостаточно конс-пиративным. Вообще рост организации иногда даже искусст-венно сдерживали сверху. Но при всем этом организация была очень активна и производила впечатление молодой, верящей в свое дело. Мы, социал-демократы, большой актив-ности не проявляли, мы вообще смотрели на себя как на элемент в известных пределах сторонний в этой организации, роль наша была больше созерцательной. Но главари из ради-кальной демократической интеллигенции вкладывали в свою работу много активности и энтузиазма. Сильно импонировало и то обстоятельство, что у организации были значитель-ные средства, позволявшие ей не останавливаться перед крупными расходами на объезды провинции и т. д. В заседаниях ложи члены ее откровенно рассказывали о всех делах организаций -- рассказывали о социал-демократической организации и мы. Кажется, в 1913 г. я был сделан мастером. В процедуру посвящения входило произнесение речи, своего рода доктор- ской диссертации. Я выбрал тему: "О роли масонства в революционной борьбе" и говорил о том, как масонские организации могут способствовать революции. После произнесения речи я удалился -- в мое отсутствие была проверена моя работа, было констатировано, что я удачно прошел испытание и признан достойным. Звание мастера давало право приема других в ложу -- посвящение мое было проведено потому, что я уезжал из Петербурга и должен был действовать в провинции. Но действовать там мне почти уже не пришлось. Только в 1915 или 1916, уже во время войны, в Кутаис приезжал представитель Верховного Совета, Урусов, и с помощью местных братьев -- Здановича, Чхеидзе и меня -- создал кавказскую ложу. В нее были введены: Кита Абашидзе, соц.-фед., друг Здановича; Кутаис. Ясон Бакрадзе, юрист, общественный деятель, соц.- фед.; Кутаис. Петр Кипиани, соц.-фед.; Кутаис (все трое из круга Здановича). 4. Доктор Александр Диосамидзе (брат берлинского), соц.-фед.; Тифлис. Функционировала ли эта ложа и что делала, я не знаю, но приняты в члены эти лица были в моем присутствии. Я в работе ложи не участвовал. Она была предоставлена собственным силам. В 1917 г. ложи в Петербурге продолжали работать. Чхеидзе мне в марте писал: "Братья наши проявляют большую активность". Некрасов и Чхеидзе переговоры вели как брат С братом. Мне передавали, что в марте Милюков был противником введения в правительство Керенского и Терещенко, и когда их все же ввели, говорил о какой-то "неведомой силе", которая начинает нависать над правительством. Но я когда узнал список членов Временного правительства, сразу понял, откуда явились некоторые раньше малоизвестные имена. III. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С Н. С. ЧХЕИДЗЕ 24-26 августа 1925 г., Марсель Просмотрено Чхеидзе, по указанию которого и внесены исправления и дополнения. Как-то раз -- это было в 1910 г. -- ко мне подошел член Государственной думы Степанов, левый кадет, и спросил меня, не нахожу ли я возможным вступить в организацию, которая стоит вне партий, но преследует политические задачи и ставит своей целью объединение всех прогрессивных элементов; упомянул он при этом, что для вступления необхо-димо принятие какой-то присяги и что вообще это связано с некоторым ритуалом. О том, что это масоны, он мне прямо не сказал. Я не был знаком с характером этой организации, равным образом я мало знал и о масонстве вообще, но почему-то -- не припомню теперь, почему именно -- сразу догадался, что речь идет о масонской ложе и тотчас же выразил свое согласие. Степанов указал, куда я должен придти, -- адреса я теперь не помню. В назначенное время я пришел. Меня ввели, в отдельную комнату, где Степанов дал мне анкетный листок с рядом вопросов, на которые я должен был ответить (Степанов об этой анкете предупредил меня заранее), и оставил меня одного. Я сел писать ответы. Насколько вспоминаю, вопросы были следующие (приведу, что помню, вместе со своими ответами). Как вы относитесь к семье? -- Признаю ее как ячейку, имеющую воспитательный и объединяющий характер. Как Вы относитесь к человеческому прогрессу? -- Признаю, что человечество идет к тому, чтобы стать одной семьей, к этому ведут объективные условия развития человечества, и считаю необходимым всеми силами работать над этим. Ваш взгляд на религию? -- Считаю, что нужно быть терпимым ко взглядам каждого. Какие пути и методы международных отношений Вы признаете? -- Считаю, что только пути мирного сотрудничества, что только общечеловеческая солидарность и стремление к взаимному пониманию являются основами, на которых должны складываться международные отношения. Как вы относитесь к войне? -- Считаю, что метод решения международных споров путем войн должен быть навсегда и совершенно исключен из списка допущенных. А если нападут на Россию? -- Мы должны стремиться ликвидировать ее [войну ] тем или иным мирным путем. Какую форму правления Вы считаете наиболее приемлемой для России? -- Республиканскую. Других вопросов и своих ответов я не помню, но помню хорошо, что вопросов, имевших то или иное отношение к социализму и классовой борьбе, среди них не имелось. Этих тем не коснулся я и в своих ответах. Когда я написал ответы, в комнату вошел Степанов, взял их и удалился, оставив меня ждать ответа. Я знал, что в это время ответы мои были оглашены в собрании ложи. Через некоторое время вошел Степанов, туго завязал мне глаза и провел куда-то, где меня усадили. Здесь мне был задан вопрос: "Знаете ли Вы, где Вы сейчас находитесь?" Я ответил: "На собрании масонской ложи". В говорившем я тотчас узнал Некрасова -- его голос мне был хорошо знаком. Вслед за тем Некрасов задал мне вопросы, повторявшие вопросы анкеты, я ответил в духе своих только что написанных ответов. Затем Некрасов предложил мне встать, я встал и услышал, что встали и все присутствующие. Некрасов произнес слова клятвы -- об обязанности хранить тайну всегда и при всех случаях, о братском отношении к товарищам по ложе во всех случаях жизни, даже если это связано со смертельной опасностью, о верности в самых трудных условиях. Потом Некрасов задал, обращаясь ко всем присутствующим, вопрос: "Чего просит брат?" Присутствующие хором ответили: "Брат просит света!" -- вслед за тем Степанов снял мне повязку с глаз и поцеловал меня, нового брата. С такими же поцелуями ко мне подошли и все остальные из присутствующих. Последними, как я теперь увидел, были, кроме Некрасова и Степанова, еще член Государственной думы и присяжный поверенный А. Я. Гальперн, относительно последнего у меня некоторые сомнения, был ли он тогда; возможно, что был и еще кто-нибудь из тех, кого я назову дальше, как членов малой ложи, помню, что всего было человек 5-6. Да, позабыл, акт приема меня был сделан от имени "Великого Востока Франции". Так я вступил в ложу. Заседания последней шли более или менее регулярно 2-4 раза в месяц; собирались на квартире какого-либо из членов; никаких ритуалов на этих собраниях де соблюдалось; состав несколько менялся -- в общем руководствовались тем правилом, чтобы в ложе сходились люди, жившие относительно недалеко друг от друга, но число присутствующих было 6-8. Совещания эти носили информационный характер; определенных докладов обычно не было; -- каждый передавал новую информацию, -- за эту последнюю я особенно ценил эти собрания. Из этого, конечно, не следует делать вывода, что я не признавал пользы этой организации и в других отно-шениях: я ее ценил как организацию, где могут быть выяснены те или иные общие прогрессивным элементам точки зрения на различные вопросы; такое согласование взглядов мне казалось политически весьма полезным. Наряду с такой информацией о событиях шла и взаимная информация об отношении к ним. Тут бывали и дебаты, причем обострения их всегда избегали; как только замечали, что разногласия не могут быть сглажены, что общую формулировку отношения к данному вопросу найти нельзя, то вопрос этот устранялся. Но по тем вопросам, когда имелось сходство отношения, резолюций не выносили, голосований не производили: все, что придавало бы собраниям сколько-нибудь связующий характер, было устранено. В таком порядке шли обмены мнений по всем основным вопросам, встававшим в порядок дня Государственной думы и политической жизни страны вообще. Помню разговоры о войне, о Распутине, о стачечном движении и др. Попыток перехода к активной деятельности, обсуждения и разработки каких-либо планов кампаний -- не было. Даже по такому вопросу, как выборы в Четвертую Государственную думу, не было попыток поставить вопрос о совместной деятельности. Впрочем, тогда я входил еще только в ложу. Может быть в Верховном Совете или других ложах вопрос стоял. Позднее, уже в период Четвертой Государственной думы -- не помню точно, при каких обстоятельствах -- встал вопрос о введении меня в Верховный Совет русских лож. Порядок этого введения я теперь вспоминаю не совсем ясно; по-видимому, оно было произведено в порядке кооптации меня Верховным Советом, но помню теперь, что моя ложа этот вопрос обсудила, одобрила мое введение в Верховный Совет, так что я до известной степени был ее представителем в Верховном Совете, хотя прямых выборов и не было. Я сообщал ложе о работах Верховного Совета. Никаких особых дополнительных обрядов, присяг и посвящений при переходе в Верховный Совет не было делаемо. Председателем Верховного Совета был Некрасов, казначеем -- Харитонов. Верховный Совет состоял, помнится, из 12-14 человек; состав его за мое время (1912-16 гг.) несколько изменялся; я помню следующих: Керенский, Некрасов, Волков (член Государственной думы), Степанов (член Государственной думы), А. И. Коновалов (член Государственной думы), некто Харитонов, близкий к прогрессистам, Н. Д. Соколов, Колюбакин, Головин (председатель Второй Государственной думы), Григорович-Барский (из Киева). Головин был представителем Москвы, Григорович-Барский -- Киева. Никаких обрядностей в заседаниях Верховного Совета, как и в ложе, не было. В период работы в Верховном Совете я узнал о принадлежности к ложам следующих лиц, кроме уже названных: члены Г. Д. Демидов, Коновалов, Ржевский, Ефремов, Орлов-Давыдов, Чхенкели, Гегечкори, Скобелев (их троих ввел я), члены Государственной думы Д. Лучицкий, Ледницкий (последнего лично я не встречал, но слышал, что он масон), А. И. Браудо (из Публичной библиотеки), Н. Н. Суханов, II Я. Богучарский, Швецов, Сигов (отец), Панкратов (шлис- сельбуржец), Н. В. Чайковский, поляк Венцловский. Помню, были разговоры о введении в ложу Г. А. Лопатина, но результата не помню, в ложе с ним я во всяком случае не встречался. Всего в Петербурге было 3-4 ложи. По составу среди членов были представители всех левых, вплоть до прогрессистов, октябристов не было ни одного. О Гучкове, как члене, не слыхал и не допускаю. Были ложи и в провинции -- в Москве (из членов знаю лишь Головина, слышал, кажется, еще и имя Бурышкина), в Киеве (Гр. Барский, проф. Иванов -- прогрессист, член Государственной думы) в Самаре (Кугушев), Саратове, Нижнем-Новгороде. На Волге вообще лож было несколько. Сам я организовал ложу в Кутаисе в 1911 г., в нее вошли, кроме нас с Гегечкори, еще Г. Ф. Зданович [шел по процессу 50-ти ], и Петр Кипиани, старик. Общих принципов, которыми руководствовались бы при привлечении, не было; во всяком случае, я их не помню. Я лично не задавался целью особенного расширения состава -- меня, как я уже сказал, интересовала больше информация, которую я получал на этих собраниях; поэтому я ограничился лишь тем, что ввел Гегечкори, Чхенкели и Скобелева, да еще привлек Кипиани, которых считал по их личным качествам подходящими и по личному же влиянию полезными для лож. Зданович был введен [неразборчиво ]. Во всяком случае, тот подход, которым, по вашим словам, руководствовался в деле вербовки Керенский (привлечение в ложи тех лиц, которые при перемене режима могут занять командные посты), в Верховном Совете никогда при мне сформулирован не был. Ни в ложе, ни в Верховном Совете никаких протоколов заседаний не велось -- основным правилом в ложе было вообще не оставлять никаких письменных документов об организации; поэтому и те анкетные листы, о которых я упомянул выше, уничтожались немедленно по оглашении в ложе. Единственный документ, который существовал в писаном виде -- это устав организации, его давали прочесть каждому принятому члену и хранили в строгой тайне. Содержание его, даже отдельных пунктов, я сейчас не могу припомнить. Порядок работы Верховного Совета немногим отличался от работы ложи. Та же информация, тот же обмен мнений с затушевыванием острых углов, без каких-либо резолюций, без каких-либо решений. Попыток перехода к практической деятельности до 1915-16 гг. не помню; только о Распутине сообщали материалы и пытались издать брошюру Пругавина (Новоселова?) "Старец Леонтий", а когда это не удалось, распространяли ее в писанном виде. Это отсутствие активности объясняю тем, что как только мы переходили к вопросу о практических шагах, тотчас же вставали вопросы, которые нас разъединяли и во вне лож. Помню, например, в 1913-14 г. разговоры о стачечном движении, которые уперлись в вопрос о революции. Я считал, что революция неизбежна, что мы к ней идем и должны работать для се ускорения. Остальные (во всяком случае, большинство) подходили к этому вопросу с большой опаской, так как считали, что "стихия русской массы к добру не может привести", что, зная эту массу, нельзя увлекаться мыслью о насильственных методах борьбы. (Особенно хорошо помню Волкова, который твердил мне: "Вы русской массы не знаете"). В этих условиях общая деятельность, конечно, не была возможна, к тому же я лично всегда подчеркивал, что я -- член партии и фракции, связан дисциплиной и не могу и не хочу, считаю нецелесообразным и невозможным вести политическую работу вне рамок моей партии. Оговорю -- таких прямых заявлений я не делал, в этом не было нужды, но это был вообще как бы основной пункт наших отношений, молчаливо, но единодушно признанный с самого начала. Расхождения заметно обострились и углубились после начала войны. Объявление последней застало меня в провинции -- я был тогда в Минской губернии. До момента объявления войны вопрос о ней, как что-то практически чувствуемое, как что-то близкое, не стоял. Поэтому те общие фразы, которыми я ответил на соответственные вопросы в анкете, удовлетворили, по-видимому, всех -- в таком же духе, помнится, я слышал и высказывания других. В июле 1914 г. вопрос встал конкретно и остро. Я вернулся в Петербург накануне известного заседания думы. Собрания ложи или Верховного Совета до выступления Хаустова не было. Через несколько дней после выступления Хаустова собрался Верховный Совет. Может быть потому, что все уже знали о моей солидарности с декларацией Хаустова, во всяком случае, общий вопрос об оценке войны поднят не был, это очевидно считали бесполезным. Вопрос встал в плоскости: что делать? Колюбакин заявил, что надо идти на фронт, надо принять участие в борьбе, всячески помогать ей. Колюбакин тогда же пошел на фронт и через месяц был убит. Я высказывался в том смысле, что наша задача лежит в иной плоскости, что война поставила на очередь основные общеполитические проблемы, к решению которых надо готовиться самим и надо готовить других; надо центр тяжести перенести на общеполитическую работу в стране. Отношение большинства было неопределенное. Но вскоре стали приезжать люди с театра военных действий; в Верховном Совете читали доклады о настроении армии -- главным образом члены думы, ездившие туда в командировку; помню, что уже первые доклады, уже через несколько месяцев после начала боевых действий, сообщали о настроениях среди солдат, об их разговорах о земле, о будущем государственном устройстве России и т. д. Было ясно, что политические проблемы становятся все более заостренно, но и среди членов ложи, как и в Государственной думе вообще, довольно долго большинство стояло на позиции невозможности "перепрягать коней на ходу". Только позднее, после очищения Галиции, после падения Львова и Варшавы, когда выяснилось, в какой тупик заводит страну война, и в ложах, и в Верховном Совете встал вопрос о политическом перевороте. Ставился он очень осторожно, не сразу. -- Переворот мыслился руководящими кругами в форме переворота сверху, в форме дворцового переворота; говорили о необходимости отречения Николая и замены его; кем именно, прямо не называли, но думаю, что имели в виду Михаила. В этот период Верховным Советом был сделан ряд шагов к подготовке общественного мнения к такому перевороту -- помню агитационные поездки Керенского и других в провинцию, которые совершались по прямому поручению Верховного Совета; помню сборы денег на нужды такого переворота. Кто руководил сборами и какие средства были собраны, я не знаю. Вообще с финансовыми делами организации я не знаком, но знаю, что она имела свою кассу, казначей был, как я уже сказал, Харитонов, о котором ничего, кроме его фамилии, не знаю (был он, кажется, близок к прогрессистам); были и какие-то взносы, но необязательные, я их не делал ни разу. О планах ак- тивных действий я в Верховном Совете ничего не слышал, и не знаю, были ли таковые. Перед самым мартом 1917 г. деятельность организации еще более расширилась. По уставу отдельные ложи между собой общения иметь не могли -- они сносились лишь через Верховный Совет. Но в январе и особенно в феврале 1917 г. было признано необходимым в целях влияния на общественное настроение устраивать более широкие собрания. К числу именно таких, созванных по инициативе Верховного Совета собраний, относятся те, о которых рассказывает Суханов, Шляпников и др. (февраль 1917 г., главным образом у Соколова); на эти собрания, наряду с членами лож, приглашались и посторонние, не члены. После революции я ни в ложу, ни в Верховный Совет не ходил ни разу -- как-то сразу оборвалось: и меня туда не тянуло, и оттуда меня не звали. И была ли там какая-нибудь работа, я не знаю. Ни партии (Организационный комитет и Областной комитет) , ни во фракции я о своем участии в ложе не рассказывал: я знал, что для партии мое участие вреда принести не может, а данное обязательство и моя обычная осторожность во всем, что касается других, заставляли быть особенно сдержанным. Историей организации я мало интересовался -- знал лишь, что незадолго до моего в нее вступления в ней произошла какая-то реорганизация; передавали, что главной причиной, побудившей провести ее, было обнаружение где-то в организации человека, которого считали ненадежным. Кто это был, я не знаю. Имени Бебутов -- отвечаю на ваш вопрос -- я в этой связи во всяком случае не слыхал, хотя и знал его: как-то раз мне Гегечкори передал, что есть такой Бебутов и что он хочет зачем-то со мной познакомиться. Я был у него, он говорил о своих знакомствах с Бебелем и др., о своей библиотеке, переданной им социал-демократической партии и лежавшей тогда в Берлине; попутно зачем-то упомянул, что он масон. На меня он произвел неопределенное впечатление; помню, мы говорили тогда с Гегечкори и никак не могли понять, зачем Бебутов искал встречи с нами. О военных в ложах я не знал ничего -- не знаю, входили [существовали ] ли таковые или нет. IV. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С П. Н. МИЛЮКОВЫМ 8 января 1927 г., Берлин (у Б. И. Элысина) О масонах ничего не знал. Правда, в период Четвертой Государственной думы к нему обращались с разговорами на тему о масонах, но, натыкаясь на его отрицательные отзывы, дальнейшие беседы прекращали. И он сам на эти разговоры внимания не обращал, считая их несерьезными -- только уже в 1917 г., узнав о существовании масонских обществ, вспомнил об этих попытках, но и до сих пор ничего серьезного о масонах не знает. * * * В 1912 г., после созыва Четвертой Государственной думы, наметился перелом настроения. В Третьей Государственной думе кадетам приходилось все время вести работу строго в рамках обороны, только к самому концу наметилось некоторое оживление. Выборы дали победу кадетам и открыли возможность перехода в наступление, хотя бы частично: увеличилось число мандатов и, что еще важнее, наметился сдвиг настроения избирателей. Поэтому, как только новая фракция съехалась, был поставлен вопрос о принципах тактики и о плане работ в Государственной думе. Прения с участием всех членов ЦК тянулись долго, борьба была довольно серьезная. Милюков с самого начала почувствовал, что против него выступает довольно сплоченная и довольно сильная группа, лидером ее был Некрасов. Основная линия деления проходила, по формулировке Милюкова, в отношении к революции и революционным методам ликвидации самодержавия. Милюков отстаивал необходимость ориентироваться на эволюцию и вести борьбу строго конституционными методами. Некрасов говорил о необходи- мости держать курс на насильственную ликвидацию самодержавия. По каким именно конкретным поводам выступил наружу этот общий спор, Милюков теперь не помнит, но он хорошо помнит, что вопрос встал именно в той форме, и очень заостренно, даже абстрактно, что, по мнению Милюкова, и содействовало решительности поражения Некрасова, от которого скоро отошла значительная часть его сторонников, например, Степанов и др. Горячо за Некрасова держался Колюбакин, который был вторым лидером "левых". В итоге спора Некрасов оказался в незначительном меньшинстве. Вторым -- производным -- вопросом был спор об отношении к более левым группировкам. Некрасов и Колюбакин были сторонники тесного контакта с ними, строгого согласования с ними деятельности во всех вопросах, вообще "левого блока". Милюков, не отказываясь от согласования, когда это нужно, был против блока. Он полагал, что партии кадетов придется бороться за избирателя и с левыми партиями, и поэтому нужно стремиться возможно четче выявить свое лицо и свои положительные стороны и в отношениях направо, и в отношениях налево. Линия Милюкова опять-таки победила значительным большинством, и принятый план намечал внесение кадетами ряда своих законопроектов, в том числе всю серию разработанных в 1906-07 гг. законопроектов о свободах и т. д. Поражению Некрасова, по словам Милюкова, сильно содействовали выявившиеся в процессе прений антипатичные черты его характера -- склонность к интригам, большое честолюбие и т. д. "Надо сказать, что ведь Некрасов, как человек, очень неприятный -- интриган, выбирающий самые извилистые пути". Потерпев поражение во время этих общих споров, Некрасов не отказался от своих взглядов и в дальнейшем и все время упорно проводил свою особую линию, формируя внутри кадетской фракции свою фракцию. Это чувствовалось на каждом шагу, и Милюкову приходилось постоянно вести с ним борьбу. Из конкретных споров Милюков (и то после моего напоминания) вспомнил спор о подписях под запросами левых. Милюков действительно был очень недоволен тем, что члены кадетской партии дают свои подписи под такими запро- сами левых, которые идут вразрез с общей линией фракции, обостряя без нужды отношения с октябристами и т. д., и внес во фракцию предложение о даче ее членами подписей под чужие запросы только в тех случаях, когда фракция как целое, т. е. ее президиум, это разрешает. Несмотря на сопротивление Некрасова, это предложение было принято, но соблюдалось далеко не всегда. Очень ясно Милюков почувствовал существование особого сплоченного фронта в дни мартовской революции. Непосредственно перед нею среди деятелей левого крыла прогрессивного блока усиленно разрабатывался вопрос о программе на случай революционных событий. М. М. Федоров созвал ряд собраний, которые состоялись в помещении торгово-промышленного комитета. Присутствовал ряд кадетов и прогрессистов, кое-кто из центрального военно-промышленного комитета, из союзов земств и городов; был, между прочим, Терещенко. По какому принципу производился подбор -- Милюков не знает, этим делом ведал Федоров. На этих собраниях намечена была программа переворота; конституционная монархия, Алексей с регентом -- Михаилом; кабинет во главе с кн. Львовым (кандидатура Родзянко была отведена, и Родзянко считал в этом виновным Милюкова, за что злился на него; так и было, но теперь Милюков сожалеет, что проводил Львова; что было бы в другом случае, не знает, но так вышло плохо) и т. д. Левых в кабинет приглашать не предполагалось, считалось, что не пойдут. Эта программа была принята единогласно (о ней были в общих чертах осведомлены и правые члены Прогрессивного блока, которые не возражали) и считалась официальной до самой речи Милюкова в Полуциркульном зале. После нее Милюков на совещаниях Временного комитета и др., где решались вопросы, наткнулся на сплошной фронт республиканцев во главе с Некрасовым. Этот последний набросал и первый проект заявления о республике, заявление это было неудачно -- "юридически неграмотно" -- и было оставлено без внимания, но идея отречения Михаила победила. О заговорах знает мало. Кн. Львов рассказывал Милюкову, что вел переговоры с Алексеевым осенью 1916 г. У Алексеева был план ареста царицы в ставке и заточения. План был совершенно не продуман; что делать в случае сопротивления царя, никто не знал. Он не был осуществлен, т. к. Алексеев захворал и принужден был уехать в Крым -- тогда ходили слухи, что Николай узнал и Алексеева пытались отравить. Вырубов рассказывал Милюкову, что он, по поручению Г. Львова, ездил тогда в Крым к Алексееву, чтобы продолжить переговоры. Но Алексеев сделал вид, что ничего не знает и никаких таких намерений никогда не имел. В заговор Крымова-Терещенко-Гучкова Милюков совершенно не был посвящен, знал только, что что-то готовится, но что именно -- не знал. Никого Милюков не уговаривал отсрочить переворот. * * * При обсуждении вопроса о регентстве Милюков внес предложение переехать в Москву, где "верные полки найдутся". Перед этим в качестве аргумента за невозможность принять корону выдвигали тот довод, что с таким известием нельзя выйти на улицу, не найдется ни одной части, которая поддержала бы. V. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С СОКОЛОВЫМ Берлин, у него в Schmidts-Hotel Встреча первая На мой вопрос о масонстве: "Я боюсь, как бы Вы не ошиблись в оценке этого явления, а потому, хотя я сам не принадлежал к масонам, я хочу дать Вам некоторые руководящие указания: -- Теперь расслоение классовое прошло так глубоко, что есть опасность, что радикальные элементы из рабочих и буржуазных классов не смогут с собой сговориться о каких-либо общих актах, выгодных обеим сторонам, ибо если это предложение будет внесено со стороны рабочих, то буржуа побоятся, что это усилит их, а если со стороны буржуа, то испугаются рабочие. Поэтому я полагаю, что в такое время создание органов, где представители таких радикальных элементов из рабочих и не рабочих классов могли бы встречаться на нейтральной почве, будет очень и очень полезно." "Мой друг, -- продолжил Соколов, -- согласился с этим мнением и пошел в масонскую ложу". Этот друг -- несомненно сам Соколов, или кто-то из его друзей, с кем он вошел в масоны. Это ясно из дальнейшего разговора, где мысли Соколова путались с мыслями друга, местоимения первого лица с местоимениями третьего. В общем разговоры Соколова были явно адвокатского характера. Он протяженно развивал мысль, что масонское общество ничего не давало, что все, что я объясняю масонски- ми связями, может быть объяснено и иначе: общение в Государственной думе, работа общая в левой печати и т. д. Но существования масонства он не отрицал даже косвенно признавал, приглашая быть осторожным и не смешать роль масонской организации с другими, существовавшими рядом с последней. Соколов был разговорчив. По его словам, о них [масонах ] он узнал впервые от Ип. Крымова. С последним он говорил в апреле 1917 г. в Кишиневе. Зачем Соколов поехал туда -- не знаю. Встретили там его, говорил он, хорошо: "Старые друзья в память моей работы на процессе по погрому 1903 г. даже тот же номер в той же гостинице сняли, где я остановился в тот приезд. Не успел я как следует осмотреть комнату, как мне сообщают, что какой-то офицер пришел, хочет видеть. Думаю, не убить ли? Но все равно сказал пустить. Вошел молоденький адъютант, рапортует, что генерал Крымов хочет видеть и говорить." Между прочим, я руки не подал ему. Почему -- непонятно, а после видел его в Крыму, он сознался: -- Не хотел я к Вам идти, ненавидел тогда очень Вас за приказ No 1, но как адъютанту неловко было отказаться, однако про себя решил, если руку подадите -- не дам, что бы ни вышло. Когда сказал про Крымова, о котором я немного слышал, опять мелькнула мысль, не убивать ли, но сразу решил, что тогда не стал бы так официально, через адъютанта. Сказал, что готов видеть, только прошу немного погодя, ибо еще не успел умыться в назначенное время. Пришел. Говорил о развале армии, о том, что все гибнет, о приказе No 1. "Революцию я, -- говорит, -- понимаю: армия, конечно, сила, и ее надо вырвать из рук врага. Поэтому я понимаю авторов приказа номер No 1, -- делал он как бы реверанс в сторону мою, -- но правительства я не понимаю. Как оно может терпеть то положение, которое создалось теперь?" И он просил доложить свою информацию Керенскому, подчеркивая, что так мол говорит генерал Крымов. Попутно Крымов говорил, что, конечно, то, что теперь творится наша, офицеров, вина. Мы слишком долго колебались, тянули, -- а когда взялись, уже поздно было. И попутно рассказал кое-что о военных заговорах, что 9 февраля 1917 г. в Петербурге в кабинете Родзянко было совещание лидеров Государственной думы с генералами -- был Рузский, Крымов. Решено что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из ставки, его в районе армии Рузской задержат и заставят отречься. Крымову [отводилась] какая-то большая роль. Позднее Соколов разузнавал в кругах Государственной думы и земских, и получил сведения, что это была организация, во главе которой стояли Гучков и Родзянко, с ними был связан Родзянко-сын, полковник (?) Преображенского полка, который создал целую организацию из крупных офицеров. Чуть ли не и Дм. Павлович [входил в нее ]. Крымов по его словам был намечен в генерал-губернаторы Петербурга, с тем, чтобы очистить Петербург от неблагонадежных элементов. "В момент переворота всякое новое правительство слабо. Надо ударить решительно, чтобы возможные противники испугались, а то и уничтожить". Гучков позднее на вопрос, зачем им нужен был Крымов, ответил: "Он не постеснялся бы кого нужно без долгих разговоров вздернуть", -- причем по тону ответа было ясно, что речь идет о левых. О масонах у Соколова прорывалось мало: категорически и с элементом искренности (как бы удивлялся, как он мог не знать?) утверждал, что впервые слышит о Чхеидзе как о члене. Сомневался, чтобы были масонские организации в армии и чтобы их членом был Крымов; во всяком случае уверен, что Керенский и Крымов до революции не были знакомы. Когда я сказал, что февральские собрания на его, Соколова, квартире были масонские, категорически и уверенно опротестовал. Когда я заявил, что я не утверждаю, что все присутствующие были масоны, что я, наоборот, знаю, что многие не были, -- собрания были лишь организованы масонами, Соколов ответил только: "Как же их тогда можно назвать масонскими?" И тут же, как бы оправдывая свое поведение, говорил, что он давно, еще до 1905 г., старался играть роль посредника между социал-демократами и либералами. Как-то раз узнал от одного из друзей, что Милюков выработал крайне умеренную программу для Союза Освобождения -- не ту, которая была опубликована, и собирается ехать к Петрункевичу для переговоров. Я решил предупредить и поехал вперед. Петрун- кевич принял очень хорошо и привел меня в восторг своей умелой конспирацией: у него в этот день был какой-то обед; я приехал до. Он провел меня в свой кабинет, где мы с ним проговорили часа три. Гости заседали, потом разъехались, я за ними [... ] Соколов был также связан с Венцковским. Встреча вторая. Берлин, 18 января 1927г. По-прежнему упорно отрицает о масонах: "Если бы мне пришлось давать показания под присягой про масонов, то я сказал бы, что знал о них, через многие связи получал информацию, но членом никогда не был. После революции связи все порвались и никаких сведений не имел, -- сердились на приказ No 1." Но тут же заявляет, что знает, что не было постановления о закрытии деятельности [масонов ]. Охотно говорит о заговорах. Из кругов, близких Некрасову, ему в начале 1917 г. сообщили, что готовится арест царя с вынужденней отречения в пользу Михаила, что руководят Гучков и Терещенко. Когда среди военных участников назвали Крымова, то Соколов удивился: почему он попал? Все остальные -- генералы, чуть ли не командующие армиями, а Крымов -- полковник. Некрасов пояснил, что по плану организаторов нужен человек на пост командующего войсками Петербургского округа: "Левые захотят воспользоваться переворотом, и необходимо в столице иметь человека, который не побоялся бы перевешать кого надо. Крымов такой -- он в три дня очистит Питер от всех, кто не нужен"! Что такое представляет из себя Крымов, Соколов узнал позже из разговоров с полковником Готовцевым, который теперь очень видный пост занимает у большевиков. В 1917 году Готовцев захотел уйти из строя и пришел к Соколову просить протекции к Керенскому для назначения на пост директора какого-либо военно-учебного заведения. Соколов, чтобы узнать, с кем имеет дело, завел разговор о прошлом и о Кры-мове, -- дело было тотчас же после истории Корнилова. Готовцев рассказал, что во время войны Крымова считали "хорошим офицером с маленьким недостатком: не жалел солдат. На какую-нибудь пустячную разведку, связанную с огромным риском, с легкой душой слал человек по 25, зная, что много шансов за то, что никто не вернется, а если вернутся, то со слабым результатом. Нам это казалось „маленьким недостатком", но когда меня разжаловали в солдаты (Готов-цев дал пощечину сербскому наследнику, который был резок и груб с русскими офицерами; Группа последних условилась, что первый, кому наследник скажет грубость, нанесет пощечину;-- Готовцев это и сделал, за что царь разжаловал его в солдаты) и попал к Крымову, то увидел, что с точки зрения солдата недостаток этот не так-то уже мал". VI. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С Т. А. БАКУНИНОЙ 29 марта, у нее на 11, Sq. de Port-Royal Получает письма от Арсеньева о масонах. Между прочим, Арсеньев слышал от Вересаева, что в присутствии последнего Степанов-Скворцов был принят Урусовым в масонскую ложу в Москве. Тот же Арсеньев сообщал, что с масонами как-то был связан В. Ф. Джунковский. Масоном был Зилов, в 1906-07 гг. попечитель киевского учебного округа. VII. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С М. С. МАРГУЛИЕСОМ В 1907-09 гг. Совет русских лож состоял из 5 человек. (На Западе состоит из 33 человек -- эта цифра мистическая: год смерти Христа). Председатель -- С. Д. Урусов, первый товарищ председателя -- Головин, председатель Второй Государственной думы, второй товарищ председателя -- Маргулиес. Казначей -- Орлов-Давыдов. Секретарь -- Бебутов. С самого начала Совет ставил задачу "обволакивание власти людьми, сочувствующими масонству". О существовании шведского ритуала "Карма [?]" слышал, но точно не знает. ПРИЛОЖЕНИЕ М. С. Маргулиес Рукопись дневника "Годы интервенции" (из зачеркнутого) стр. 328. "Марголин за обедом сообщил вещь, разъяснившую мне очень много: после 1910 г., когда Колюбакин начал возобновлять наши заснувшие в 1909 г. ложи, в одну с Керенским вошел и Коновалов, и Гальперн, и Некрасов. Вошел потом и Соколов, Барт, вероятно, Терещенко. Теперь понятна связь Керенского с Терещенко и Некрасовым. Намеки Коновалова с 1916 года на его близость с Керенским и Н. Д. Соколовым, а также приглашение А. Гальперна управляющим делами Совета министров Временного правительства." стр. 329. (Среда, 29 апреля 1919 г.) "В 9 часов вечера у Ефремова собрание русских масонов: Ф. Мекк, Кандауров, (Коновалов занят). Сонно, скучно, дело идет о волоките, канцелярщине. Не популяризует ни моего, ни Савинкова положения. Савинков, оказывается, был только в 1917 году введен в ложу Демьянова генералом Шепловым." VIII. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С В. Я. ГУРЕВИЧЕМ Берлин, 10 мая 1930 г. Обстановка привлечения в ложу: работал во фракции трудовой группы. Как-то вышло столкновение на политической почве с Керенским. Очень острое, чуть ли не разговоры о дуэли. После того, как уладилось, на новогодней встрече 1914 г. Керенский подошел и сказал, что хочет переговорить. В разговоре: существует политическая организация в масонских формах; согласны ли? Гуревич согласился. Начались переговоры. На заседание ложи Гуревича привез Коровичен-ко. Обряд посвящения: формальностей было мало, но клятва была. Заседаний до высылки было мало. Вопросы исключительно политические. На заседаниях ложи бывали член Государственной думы Виноградов, Коровиченко, Керенский, Барт, Знаменский. В 1917 г. ничего не слышал, но в начале 1918 была попытка возобновить заседания. Инициатива А. А. Исаева. Присутствовал также Виноградов. Вопросы борьбы с большевиками. В годы Дальневосточной республики Знаменский предлагал возобновить деятельность лож во Владивостоке. Были разговоры, но ничего не вышло. IX. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С Г. АРОНСОНОМ Аронсон от Б. Гуревича. В начале войны в Витебск приезжал Колюбакин; в честь его был устроен, как там это было принято, обед, но на последний, в отличие от прежних приездов других либеральных знаменитостей, не были приглашены представители рабочих и демократических кругов. Уже после стало известно, что во время этого обеда Колюбакин принял в масоны Брука и Вол-ковера (члены Первой Государственной думы, кадеты), поляков-прогрессистов Бамаса и Федоровича (когда-то имели связи с социалистами, отошли, но считали себя левее кадетов) и Писаревского. В 1916 г. в Витебск приезжал Керенский, был тоже обед, после которого были приняты Б. Гу-ревич (председатель общегородской Витебской больничной кассы), в 1905 г. бундовец, после беспартийный, в 1914-16 гг. не участвовал даже в меньшевистской страховой группе) и М. С. Цейтлин. При приеме спрашивали о согласии вступить в организацию, которая ставит задачей борьбу за "свободу и братство". Церемониал посвящения с завязанными глазами, клятва тайны и готовности борьбы за свободу и братство. Деятельности ложи никакой не было. В 1917 г. Волковер -- губернский комиссар Временного правительства; после июльских дней Волковер вышел из кадетской партии и, заявив о возможности работы на платформе Церетели, остался на посту губернского комиссара. Писаревский -- секретарь губернского комитета, фактически вершил делами. Бамас -- помощник губернского комиссара; Федорович -- уездный комиссар. М. Цейтлин -- эсер, товарищ председателя Совета. Все -- со слов Гуревича, [который] рассказал это Арон-сону в Бутырках в 1918 г. ПРИЛОЖЕНИЕ Г. Аронсон о разговоре с Б. Гуревичем О МАСОНАХ [...] Узнал я об этом в августовский вечер 1918 г. Мы лежали на набитых соломой матрацах на деревянных нарах, смотрели на решетчатые окна на тающие лучи солнца и постепенно сменяющие день сумерки и мирно беседовали. Один из приятелей, спутник мой по дальнейшим тюремным скитаниям, наклонил голову и сказал: "Хочу поделиться с Вами небольшим секретом. Думаю, что 1917 год и особенно октябрьская революция освободили меня от присяги. Одним словом, я - масон". По-видимому, этому масону давно уже хотелось расстаться с этой тайной и, подстрекаемый моим любопытством, он рассказал мне все. Дело происходило в Витебске. [...} Кажется, это было в начале зимы 1914 г. В Витебск приезжал член Государственной думы А. М. Колюбакин. Он ехал из Петербурга на фронт, откуда, как известно, не вернулся. В Витебске у А. О. Волковича состоялся обед, и к этому моменту относится основание местной масонской ложи. В жизни нашего "Прогрессивного блока" в сущности ничего после этого не изменилось. Продолжались заседания и беседы, в которых участвовали члены масонской ложи наравне с другими. Только изредка и только для заслушания какой-нибудь особо интимной политической подробности собирались масоны отдельно, обычно уславливаясь собраться несколько ранее других, приглашенных для беседы. Собрания масонов бывали тогда очень кратки. Но интересно отметить -- они говорили друг другу "ты" -- эти люди разных возрастов и взглядов, лично между собой не близкие. Рассказчик не мог вспомнить какого-нибудь заседания ложи, посвященного обсуждению серьезных вопросов. Впрочем, он сам был введен в ложу лишь в 1915 г. К этому времени относится приезд в Витебск А. Ф. Керенского. Офи циально его миссия была -- чтение лекции о деятельности Государственной думы. Лекция была прочитана с огромным успехом. Были овации, публика ожидала члена думы у здания. А он уехал в ресторан, где в отдельном кабинете его чествовал союз приказчиков. Керенский был председателем последнего разогнанного правительством съезда приказчиков, а Гинзбург, принимавший его в Витебске, был одним из товарищей председателя съез да. Тогда же при участии А. Ф. Керенского состоялось и заседание масон ской ложи. Об этом собеседник мне рассказывал следующее. ' Его, рассказчика, как-то спросили, не согласится ли он вступить в масонскую ложу. Эти предварительные разговоры вел с ним д-р Брук. Осведомил его о немногом: в Петербурге давно существует масонская ложа, куда входят по персональному признаку руководящие деятели оппозиционных партий в Государственной думе. Девиз масонства: за истину и свободу. Цель - объединение интеллигенции на почве этих лозунгов во имя возмож- 0x08 graphic ных событий исторического значения. Война, разложение двора и сфер обязывают нас быть наготове. Если Вы согласны примкнуть к нам, вы будете связаны клятвой: свято хранить тайну о масонстве. Вот и все, что предшествовало принятию моего собеседника в масонскую ложу. Обряд посвящения происходил таким образом. Вечер. Он -- рассказчик - в темной комнате, к тому же с завязанными глазами. С ним Керенский, который торжественно читает формулу присяги. В ней нет ничего особенного. Тот же девиз: за истину и свободу, и обещание хранить тайну. Рассказчик повторяет за ним формулу присяги. Затем Керенский снимает повязку с его глаз, целует его, называет его "братом" и за руку вводит в комнату, где происходит заседание ложи. Все поднимаются с мест, целуют его, говорят ему "ты", называют его "братом"... На этом я мог бы поставить точку. Но интересно посмотреть, что стало с лицами, участвовавшими в наших политических собеседованиях и встречах, когда пришла революция 1917 г. В течение всех 8 месяцев революции большая часть нашей общественности держалась друг друга и представляла собою сплоченную группу, преимущественно на административных постах. А. О Волкович -- бессменный губернский комиссар Временного правительства, В. П. Вомас -- его заместитель, В. В. Федорович -- уездный комиссар, С. М. Писаревский -- секретарь коллегии губернского комиссара. Эти лица, как и другие умеренных направлений, не пользовались большим влиянием в это бурное время. Это влияние безраздельно принадлежало социалистам; М. Цейтлин и Б. Гинзбург были товарищами председателя Совета рабочих депутатов, а М. Цейтлин одно время комиссаром министерства земледелия (при министре В. Чернове). Неясно, поддерживали ли в 1917 г. контакт местные масоны с центральными фигурами масонского движения в России. Приведу лишь такой эпизод. 8 марта наш местный комитет спасения (городской общественный комитет, так он назывался) делегировал двух представителей в Петербург к Временному правительству. Поехали О. А. Волкович и пишущий эти строки. В Мариинском дворце заканчивалось заседание правительства. Нас ввели в помещение, и нам удалось поговорить с целым рядом министров. Особенно долго длился разговор Волковича с Некрасовым. Я в это время добивался разговора с Керенским, и помню, был очень удивлен тому, что Александр Федорович так хорошо и дружески, как доброго знакомого, встретил моего спутника. Н. В, Некрасов отнесся с особой любезностью к нашей миссии и, кстати, предоставил нам от министерства путей сообщения купе 1-го класса для возвращения в Витебск. Не лишен политического значения и следующий эпизод, которым я закончу эти заметки. После июльских дней, после выхода кадетов из правительства, А. О. Волкович неожиданно сообщил мне, что он выходит из кадетской партии. Так он и поступил. И мне кажется, что это совпало с тем отколом от кадет того крыла этой партии, которое идейно возглавлялось Некрасовым. X. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С ВЛАДИМИРОМ МИХАЙЛОВИЧЕМ ШАХОМ 3 сентября 1934 г. В 12 часов мой хороший знакомый инженер Павлицкий (инженер сочувствовал эсерам) сообщил мне о существовании масонской организации и предложил войти. Я думал долго. Давно уже я приходил к выводу, что партийная деятельность не создает того общения между политическими деятелями, которое необходимо для координирования оппозиционных и революционных сил. Идея масонства мне была симпатична, и я согласился. Церемония приема была мини-мальна: опрос на собрании, куда ввели с завязанными глазами. В Ложу входили К. Черносвитов (кадет), Брунет (народный социалист), позднее товарищ министра на Украине), проф. Рузский, Мацневич (социал-демократ из Киева, в 90-х годах сидел около 3 лет), Кармин (товарищ обер-прокурора Сената), А. Д. Марголин (присяжный поверенный, позднее -- на Украине), Павлицкий. Приема новых членов не было. Поставлена была кандидатура Басова -- Верхоянцева, но ее отвели ввиду крайней резкости политических взглядов Басова. Собирались 2 раза в месяц, обычно у Кармина. Содержание бесед: обмен информацией и обсуждение разных текущих вопросов. Никакой формальной дисциплины не существовало. Было только общее желание сговориться и затем действовать в общем направлении. У меня тоже желание имелось вполне искреннее и большое и, сказать откровенно, именно оно во многом определило мои настроения в апреле 1917 г. во время борьбы на Петербургской стороне при выборах на петербургскую общегородскую меньшевистскую конференцию. От интернационалистов тогда выступал Ерманский; я говорил от оборонцев. Ерманский занял ультра демагогическую позицию. Когда я слушал его, я думал: эта позиция делает абсолютно невозможным сговор социал-демократов с демократическими группами, стоящими от нас направо. И это соображение было для меня одним из решающих. Ложа наша собиралась до 1918 г. Помню, на последнем собрании был Черносвитов, с которым мы прощались: он уезжал в Сибирь. Директив из Центра не было, только предлагали обсудить тот или иной вопрос. От нас в Центр ходил Черносвитов. Он руководил обсуждением. XI. ЗАМЕТКИ ДЛЯ СЕБЯ А. П. Кропоткина -- как-то раз она обвиняла Некрасова в стремлении к власти. Некрасов сказал ей, что его идеал -- "черный папа", которого "никто не знает, но который все делает". Елшин -- дневники; летом 1914 г. в Самару приезжали Керенский и Некрасов; разговоры сначала на пароходе, затем где-то еще, наконец, посвящение в масоны на квартире князя В. Кугушева. Маргулиес был принят в масоны в 1905-1906 гг., в ложе были Ковалевский