ни ловкость. Он решил прикинуться охотником. Старое ружьишко при нем, а пистолеты запрятал он под платье, чтобы не выдали, и снова помчался. - Эй, куда спешишь? Знаком, стой... Слышь, приятель! Салават остановился. - Меня, что ли? Солдат подъехал к нему вплотную. Вороная кобыла жарко дышала Салавату прямо в лицо. - Постой-ка... Седельников! - крикнул казак. - Айда, поспешай сюда! Тут он... - Ага! - откликнулся голос с другой стороны. "Только двое, - подумал Салават. - Ну, посмотрим еще, кто возьмет". Он быстро сунул руку за пазуху, куда перед тем положил пистолеты. - Ты куда спешишь? - обратился к нему казак. - Мала-мала сакарить гулял, - сказал Салават, притворно коверкая русскую речь. - Врешь, - покачал головой солдат. - На кого же ты охотничаешь? - На кого придется, ведь как знать? Кого аллах посылат. Разный маленький зверь, питищка... - Врешь, - снова убежденно сказал солдат. - Ты и на следы не смотрел, тут тебе и мелкий и крупный зверь попадал, а ты все мимо да мимо! - Какой зверь - скажи скорей? - прикинулся заинтересованным Салават. - А ты не бреши, не тот зверь тебе нужен... Седельников! - Стой, кони завязли, - откликнулся голос. - А ребята где? - В обход идут... "Бежать!" - мелькнуло в голове Салавата. Он нащупал рукоять пистолета за пазухой. Но в это время из-за кустарников раздался крик нескольких голосов: - Э-гей!.. - Айда сюда! Тут мы... - отозвался солдат, - Стой смирно! - приказал он Салавату. - Стой! Салават махнул рукой. - Стою, чего тебе! Он сказал спокойно, но в жесте было столько отчаяния, что солдат сочувственно пробормотал: - Не бойсь, авось обойдется... Треск сучьев приближался. На виду из-за деревьев показалось еще с десяток солдат. Салават стоял, опустив голову. Из-за пазухи он вынул вместо пистолета кусок хлеба и, стараясь казаться равнодушным, стал лениво его жевать. Солдаты в овраге медлили. Салават обдумывал план. Выйдя на Юрузень, оставив Кинзю кормить жеребца, он обманул всех - и Кинзю, и Айтугана. Они все ждали его возвращения, но Салават заранее подумал, что по снегу будет трудно проехать верхом, тем более что ехать пришлось бы в сторону от дороги, потому что по всем дорогам рыскали солдаты Фреймана. Он решился бежать на лыжах. Салават досадовал, что приходилось бежать обходной дорогой и терять драгоценное время. И вот все кончено. "Не выпустят, свяжут, нет, не уйти!.." - вспыхнуло в мыслях. Сердце сжалось и загудело. Салават взмахнул палками, торопясь попасть к спуску, где конным за ним не угнаться. - Стой, знаком!.. Стой, дьявол, стой! - послышались сзади крики солдат. - Братцы, живее! Ветер тонко свистнул в ушах Салавата. Салават оглянулся. Лошадь переднего солдата увязла по брюхо в снегу. Салават снова взмахнул палками. Слева от него появилось еще с десяток всадников, преградивших путь. Ударили выстрелы, и сучки посыпались, сбитые пулями с деревьев. Салават вскинул ружье и выстрелил в сторону солдат, поспешно второй раз зарядил ружье, и снова грянул его выстрел. Один солдат и лошадь упали ранеными. Салават хотел перезарядить ружье, но какой-то солдат бесстрашно бросился на него. Тогда Салават выхватил пистолет и твердой рукой, уверенно пустил еще пулю в грудь преследователя. Он схватил второй пистолет и выстрелил еще раз. Лес огласился треской перестрелки. Солдаты прятались за стволы деревьев. Салават успел зарядить ружье в выстрелил, зарядил пистолеты и выпустил еще по выстрелу. Он тоже старался прятаться за стволы сосен, поспешно отступая. Солдаты пытались настигнуть его, подъезжая и перебегая от ствола к стволу между каждыми его двумя выстрелами. На стороне Салавата было то преимущество, что он скользил на лыжах, тогда как солдаты, перебегая пешком и переезжая на лошадях, вязли в снегу. Так, отступая все ближе к спасительному спуску с горы, Салават отстреливался около получаса. Ловкий и меткий в стрельбе из лука, он не был таким метким стрелком из ружья и пистолетов. Правда, деревья уберегали его от солдатских выстрелов, но у него кончились запасы пороха и свинца. Салават забил последний заряд и выпустил его в череп солдату, рискнувшему подойти ближе всех. Пистолеты были пусты. В пороховнице не осталось ни крошки. Он огляделся. Его преследователей, солдат, было еще человек двадцать. Салават взял ружье за ствол, поднял, как палицу, над головой и изо всей силы ударил прикладом по стволу сосны. Ружье сломалось. - Имай теперь! - крикнул Салават, пускаясь бежать на лыжах. В то же мгновение он упал от удара по голове: один из солдат метнул ему в голову фляжку с водой. Подоспевшие товарищи удачника били Салавата по голове и спине сапогами. Он потерял сознание{467}. Салават очнулся в избе, переполненной народом. Здесь был начальник отряда поручик Лесковский и несколько человек солдат. - Очнулся, - сказал Лесковский. - Эка вы, ребята, неаккуратно как. Он, должно, важный вор и живым представлен быть долженствует... - И так уж, ваше благородие, надо бы с ним легче, да нельзя: он ведь, как бешеная тигра, кидался - восемь человек поранено да трое смертью побито. Нам бы его тут и кончить, да еще и в живых его же, злодея, оставили. - Кабы этого вора на воле оставить, он бы народу и более погубил, может, толпу набрав таких же воров. - Я, чай, таких и не бывает. Нешто это человек, я мекаю, - несмело выговорил маленький солдатик. - Сатана! - Сатана - так бы его крестом одолеть можно, либо "да воскреснет бог", а ежели флягой - какой он сатана? - презрительно отозвался другой. - Хватит трепать языками, ребята. Писарь пришел? - прервал разговоры Лесковский. - Пошли, ваше благородие, за ним. - И ладно, ступайте все. Возле дома караулы поставить. Надо строго беречь, коли вправду он Салаватка - награда всем будет. Солдаты вышли. Лесковский и Салават остались вдвоем. - Как тебя звать? - спросил Лесковский. Салават молчал. Он лежал, связанный, на лавке. В голове, разбитой солдатскими сапогами, с каждым ударом сердца отзывалась боль, как бы от новых ударов. Мысли мешались. Он все еще не мог осознать, что пришел конец его жизни, что петля уже накинута на шею, что он в руках человека, которому он должен отвечать. Когда это дошло до сознания его, Салават еще упорней замкнулся молчанием. - Как зовут, говорю, скуломордый? - повторил поручик. Салават ничего не ответил, закрыв глаза. "Черт его знает, может, ему язык отшибли", - подумал офицер и молча стал прохаживаться по избе. В сенях застучали сапоги. В избу поспешно вошел Бухаир. - Салават, арума! - громко и радостно приветствовал он. Салават не двинул ни мускулом, не открыл глаз. - Зови людей. Бурнашку зови, - обратился Бухаир к офицеру. - Давай Бурнашку, - приказал офицер солдату. - Бурнашка, гляди злодея, - сказал офицер, обратясь к вошедшему. Приведенный солдатами башкирин равнодушно взглянул в лицо Салавата. - Ты бунтовал? Бунтовал?! - наступал на него офицер. - У меня ярлык ведь! Кончал бунтовать - ярлык дали, велели жить дома, сказали - никто не обидит, а твои солдаты схватили меня... Я ведь дома живу... - Салаватку знаешь? - перебил офицер. - Кого, кого? - словно не поняв офицера, переспросил пленник. - Кто твой атаман был в разбойниках? Главный вор - Салават? - допрашивал офицер, досадуя на непонятливость пленника. - Ага-ага, Салават был начальник, - признался тот. - Смотри лучше, гляди. Признаешь?! - Кого признаешь, господин благородье? - спросил башкирин, изображая недоумение. - Что дурака валяешь?! Кнута захотел? Повешу, собака! Гляди - признаешь башкирца? - добивался поручик, указывая на Салавата. - Признаешь? Знаешь этого человека? - Это как, значит, знаю? Нам как знать? Мало какой есть башкирец на свете... Всех ведь не знаешь, конечно... - Это вор Салават? Правду, смотри, говори, а не то велю тотчас повесить! - угрожал офицер. - За что нас весить?! Ты Салавата спрошал? Салавата знаю, а его никогда не видал... - Врет он, врет! Знает он Салаватку. С ним вместе, злодей, бунтовал! - закричал Бухаир. Офицер подступил к Бухаиру: - Ты кого, сукин сын, указал ловить?! Кого уследил?! Пятьсот рублей захотел получить, вор, бродяга?! Старшиной хочешь быть?! Награду тебе за обман?! Я тебя награжу!.. Бухаир оробел. - Господин благородье! Башкирец брешет! Он думает, грех Салаватку назвать. Там русский у тебя. Позови его - он признает! - посоветовал Бухаир. - Эй, Седельников! - позвал офицер. - Приведи-ка того мужичонку, а этого под замок. А ты, - обернулся он к Бухаиру, - смотри, я три шкуры с тебя слуплю, коль узнаю, что не Салавата поймали... - Погоди серчать, ваше благородье. Мой зять Салаватка, а мне ведь как зятя не знать! - успокоил поручика Бухаир. Солдат втолкнул в избу связанного и избитого Семку. Тот вмиг окинул горенку взглядом и сразу все понял. - Ты вор, бунтовал? - спросил офицер. - Спаси бог! На заводе работал. Пошто бога гневить, бунтовать! Жили сытно. Хоть хлебушка досыта не было, зато воды в реке много. Хочешь, допьяну пей! А плетей да палок и боле того - ну, прямо, скажи, как в раю!.. - Во-он ты что за птица! - грозно нахмурился офицер. - В петлю просишься сам?! - Я, барин, птица бугай, ты меня не пугай! - отозвался Семка. - Пугать не стану, а дурь повыбью! - сказал поручик. - У нас, барин, смолоду выбили дурь. Один ум остался, а ума из нашего брата ничем не выбить, от самой от самой от колыбельки вколачивать стали! - огрызнулся бесстрашный Семка. Поручик еще не видал такого смелого арестанта. Его наглое балагурство озадачило офицера. - Послушай-ка подобру, скоморох. Ты слышал, что Пугач ваш попался? - Был слух, - сказал Семка, - кричал на крыше петух, три дня орал, на четвертый протух. Пугача, говорят, схватили, а государь Петра Федорыч снова спасен! - Молча-ать! - закричал поручик. Он подскочил и ударил Семку в лицо кулаком. - Я тебе покажу государя!.. Знал Салаватку, пес? Отвечай! Семка стоял, не имея возможности вытереть кровь, которая капала из разбитого носа. - Так бы сразу спрошал подобру меня, сударь, - сказал он. - Господина бригадира государева Салавата Юлаича? Кто ж его, сударь, не знает?! - Так, стало быть, знал? Говорил с ним?! - добивался поручик. - Он и с тобой говорить не стал бы, не то что с нами! Богатый ведь господин. Сказывали - кафтан на нем бархат. Шапка бобровая с позументом, борода до пупа, черна с сединой, - разошелся пленник. - Постой, - перебил офицер. - Что ты брешешь?! Отколь борода с сединой? Ты сам его видел? - Хоть сам не видал, да народ говорил, - сказал со всем простодушием Семка. - Пошел вон отсюда!.. - с досадой зыкнул поручик. Семка мигнул солдату. - Слыхал, что барин велел?! Сымай-ка с меня веревки. - Дать ему двадцать плетей за храбрость да в колодки руки и ноги сковать! - приказал поручик. - Покорнейше благодарю, дай те бог сдохнуть скорее! - не сдавшись, сказал на прощание Семка, когда солдат стал прикладом толкать его вон из избы. Офицер приказал ввести следующего из тех, кто сидел в соседней избе под караулом, но в это время в избу вошел сгорбленный старый лесной кузнец Ахтамьян, отец убитого Салаватом юноши Абдрахмана. - Куда, старик? - остановил его у входа солдат. - Писарь велел. Говорил, что начальник зовет, - сказал Ахтамьян. - Я звал старика, ваш благородье. Я звал! - радостно подтвердил Бухаир. Не ожидая разрешения поручика, он сам обратился к кузнецу: - Ахтамьян-бабай, если бы ты Салавата встретил, что бы ты сделал? - Аллах дал бы силу слабой руке старика. Аллах указал бы, что делать, - ответил кузнец. - Я Салавата всегда ношу в сердце! Друга не видишь - можно о нем не думать, а враг неотмщенный всегда с тобой. Кровь Абдрахмана скулит у меня в ушах день и ночь... - Господин благородье поручик, вот тот старик, у которого Салават убил сына, - сказал Бухаир с торжеством. - Сына убил? - спросил офицер старика. - Один сын был, - ответил старик. - Красивый был мальчик, правду любил, смелый был: с одним ножом ходил на медведя... Коран читал в четырнадцать лет... Услышав голос проклявшего его кузнеца, Салават в первый раз поднял веки. Глаза их встретились. - Вот тебе Салаватка, бабай. Признаешь? - спросил офицер. - Бельмей, - ответил старик. - Отвечай что надо. Узнал Салавата? - спросил Бухаир. - Аллах поможет ответить что надо, - сказал Ахтамьян. И, глядя на него, Салават увидал в лице старика напряжение всего существа. Старик побелел, шагнул ближе, пристально уставился на лицо Салавата, потом опустил глаза и молчал. - Бу Салават-ма? - нетерпеливо повторил Бухаир. Ахтамьян глотнул воздуха, словно он задыхался, и громко, неожиданно молодо, твердо сказал: - Не знаю этого человека. Это не Салават. - Ума ты лишился?! О смерти сына забыл?! Сына предал ты, старый кабан, и на могилу его нагадил! Аллах тебя не простит! - закричал Бухаир. - Аллах видит все. Ты обманщик. Здесь нет Салавата! - еще тверже сказал старик. Бухаир схватил его за ворот и в злобе начал трясти. - Признавай! Признавай! Признавай Салаватку!.. - исступленно твердил Бухаир. - Убрать старика! - скомандовал офицер. Он сам, распаленный гневом, схватил писаря, встряхнул его и стал колотить головой об стену. - Ты так?! Пятьсот рублей тебе?! Деньги не малы пятьсот рублей! Пятьсот рублей - деньги! Я за пятьсот рублей сам!.. Старшиной хочешь быть?! Старшиной?! Старшиной, пес поганый?! - Господин офицер... Господин офицер, благородье! Вели старика пытать... Все врут, воры... Я правду сказал... - бормотал Бухаир. - Ты мне нарочно другого подсунул! По ложному следу солдат повел, идол! Ты хотел Салаватке дать время подальше бежать?! - кричал поручик. - Вели бить плетьми старика, уши резать! - твердил Бухаир. - Самому тебе уши срежу! Признавайся сейчас, зачем меня обманул! Палача сюда, живо! - распорядился поручик. Бухаир упал на колени. - Господин благородье, послушай. Всю правду скажу. Я солдат посылал к нему в дом. Он думал - жена пустила солдат. Он кинжалом ударил мою сестру... Она в моем доме лежит. Вели сюда принести ее. Пусть она скажет сама... Как увидит его, так заплачет и скажет... - Жива! Амина! Жива?! Я ее не убил?! - в радостном возбуждении вскричал Салават, вскочив со скамьи. Бухаир отпрянул от Салавата. Писарь и офицер оба остолбенело, непонимающе поглядели друг другу в глаза, и вдруг Бухаир разразился злобным и торжествующим смехом и вытянул палец, указывая в лицо Салавата и пятясь к дверям. - Сам выдал себя, Салаватка! Сам сказал! Сам сказал!.. - вопил Бухаир в радостном исступлении. Солдат в это время ввел связанного Мурата, брата Гульбазир. Мальчик глядел бесстрашно и гордо. Офицер, не поняв произнесенных по-башкирски слов Салавата, еще не вполне убедился в том, что Бухаир оказался прав. Он хотел достоверного подтверждения и накинулся на Мурата. - Признаешь Салавата, мальчишка?! - спросил он. Мурат презрительно вздернул голову и отвернулся. В то же время вошел вызванный офицером палач. - Звали, ваше благородье? - спросил он. - Возьми мальчишку пытать, - приказал поручик. Салават ожидал, что станут пытать его самого, что станут пытать Бухаира. При этом нашел бы он радость и в самых муках. Но он не мог им позволить пытать отважного юношу, брата красивой и любящей Гульбазир. - Стой, поручик! Не надо пытать. Я сам скажу тебе. Ты ищешь царского бригадира. Я бригадир Салават, - твердо сказал он. Офицер повернулся к солдатам, словно в боязни, что признание может рассеяться, что все окажется сном. - Колодки! - выкрикнул он визгливым и тонким голосом. Солдат распахнул дверь и выскочил в сени. Там слышался громкий голос, какие-то препирательства. - Что там, Седельников? - громко спросил поручик. - Мать Салаватки рвется. Пустите-де, слышала - сына ее изловили. - Впусти, - приказал офицер, в жажде нового, последнего подтверждения. Высокая женщина, по обычаю прикрывая лицо платком, вошла в избу. Салават взглянул на нее. Слишком тонок и прям был ее стан - это была не мать. Салават замер. Крик удивления застыл у него в горле... Женщина шагнула не к Салавату, а к Бухаиру. Писарь попятился от нее, трусливо прижался к стене, и никто не успел понять, что случилось, когда Бухаир с глухим стоном сел на пол, свалился на бок и захрипел. - Зарезала! - выкрикнул первым палач. - Ай да баба! Все были изумлены, и никто не схватил Гульбазир, которая не скрывала больше лица за платком. - Хош! Салават! - выкрикнула она и бросилась вон. - Хош! - крикнул ей Салават. Офицер ринулся за ней, но связанный Мурат бросился под ноги офицеру и сбил его с ног. - Бабу держи! - закричал поручик. На улице слышались крики погони... ...Когда на Салавата уже надевали колодки, вошел солдат. - В пролубь мырнула, ваше благородье, - сказал он. - Аллах экбер!* - твердо произнес Салават. ______________ * Велик аллах! - Аллах экбер! - повторил Мурат трясущимися губами. Покончив с ногами, солдат вложил в колодки Салаватовы руки. - Старшиной быть хотел, пятьсот рублей получить хотел... Р-раз - и нет человека! - философски произнес поручик, глядя на неубранный труп Бухаира. - Тебе лучше, ваш благородье поручик, - с насмешкой сказал Салават. - Ты сам получишь пятьсот рублей: ты поймал Салавата. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Салавату было всего двадцать лет{476}, а он прожил целую жизнь. И вот большая жизнь его, высокая, как полет орла, оборвалась... Скорченный, с руками и ногами, закованными в колодки, лежал он в санях на сене. Его везли с перевала на перевал по снежным дорогам. По сторонам, впереди и сзади скакали десятки вооруженных всадников, и офицер красовался как победитель. Снег вился вьюгой и заметал дороги, а Салавата все везли и везли... На ночных стоянках, сняв ручные колодки, в его затекшие руки совали солдатскую деревянную ложку, солдатский сухарь и миску о едой. Он ел, ничего не слыша, не видя... В деревнях, через которые везли Салавата, никто не знал, что везут прославленного батыра. В рот ему был забит деревянный чурбак и весь низ лица накрепко замотан платком... Кто бы так узнал его, да еще и с надвинутой на глаза шапкой! В Уфе его не допрашивали. Здесь только приходили смотреть на него, как на диковинку, как на пойманного редкого зверя, подходили опасливо, словно даже в колодках и с кляпом во рту он был страшен этой толпе любопытных врагов. И снова дорога... По пути на Казань ему встречались длинные вереницы людей, закованных в цепи. Их не везли на конях, а гнали пешком. Зимний ветер со снегом пронизывал их одежонку. Они шли, сгорбившись от холода и от солдатских ударов прикладами в спины... Царица, чиновники, генералы, дворяне расправлялись с народом за разоренные города и заводы, за разгромленные крепости, за поджоги поместий, за пережитый дворянами и вельможами страх, за позорное бегство их генералов от гнева народа, за кровь погибших в этой войне палачей и их ближних, за дерзкие битвы, за жажду свободы и человеческой жизни... Салават всюду видел искаженную злобой звериную морду дворянской расправы. Кровь на лохмотьях закованных арестантов, пожары опустошенных селений, кнуты и помосты на площадях, возле тех самых церквей, в которых пелись молебны за избавление от мятежа... На перекрестках дорог виселицы, на которых качались обледенелые и расклеванные вороньем трупы казненных. Вырванные ноздри, отрезанные уши и клейменные каленым железом лбы и щеки гонимых по дорогам колодников... Если бы не были скованы руки и ноги, он бы бросился один на любые великие полчища, пусть его растоптали бы, растерзали в клочья, но он не стерпел бы позора и унижения... Если бы не был забит его рот, он кричал бы слова проклятий так, что мертвые встали бы из гробов и заново взялись за оружие... В Казани Салавата поставили перед генерал-поручиком Потемкиным, который писал ему последнее увещевание о покорности. - Письмо мое получил? - спросил генерал. - Получил, - глухо сказал Салават. - Вот видишь, сам себя погубил. Я тебе обещал, что будешь помилован, вор. Такой молодой, а теперь тебе казни ждать, смерти... Понял?.. Салават отвернулся, молчал. - Кто тебя удержал от покорности и послушания государыне? Кто не велел явиться ко мне с повинной? - Сердце мое, моя честь. Я бригадир государя, а не изменник, - гордо сказал Салават. - Твой "государь" был вор и разбойник, обманщик и самозванец. Ему отрубили руки и ноги, потом башку... Понял, вор?! Салават опять отвернулся и промолчал. В Казани показывали Салавату десятки людей. Среди них было много знакомых лиц. Иные из них называли его по имени. Другие твердили, что никогда не видали его, не знают, не помнят. Сам Салават не признал никого из этих людей. Казалось, он знает и помнит всего одно слово: "Бельмей"... И вот пошла снова дорога... Только на третий день Салават догадался, что его везут не назад, не в Уфу, а куда-то вперед, еще дальше Казани, может быть, в Петербург, в Москву, куда так рвался сердцем Казак-падша{478}. Он сказал тогда Салавату: "Приедешь ко мне в Петербург..." Вот и едет за ним Салават, по его дороге, может быть, на тот же кровавый помост, на котором срубили голову государю... На царскую плаху... И Салават ощутил великую гордость оттого, что враги в своей злобе равняют его с государем, которого он так любил и который был ему ближе родного отца... Вот мелькнуло среди разговора конвойных слово "Москва". Как говорил о Москве царь Пугач! Он говорил, что тут сердце его народа, что тут его правда и слава. Сколько тут русских мечетей! Высокие каменные минареты, большие дома, дворцы, колымаги, кареты, пестрые толпы людей, тройки со звонкими бубенцами... И никому тут нет дела до безвестного арестанта, которого везут на санях по улицам. Может быть, люди его принимают за простого грабителя и убийцу, никто не думает, что он в двадцать лет был уже бригадиром, вел войско, брал крепости, что его, Салавата, враги прозвали Грозою Урала... Как перед тем в Казани, как еще раньше в Уфе, так и здесь его поместили в каменный сырой каземат с железной решеткой в высоком окне. Как перед тем в Казани, в секретной комиссии генерала Потемкина, так и здесь, в Тайной экспедиции Сената{478}, у обер-секретаря господина Шешковского, перед которым трепетала Россия{478}, называя его "заплечных дел обер-мастером", Салавата представили на допрос... Двое гренадеров под рост Салавату ввели его в комнату, где за столом заседали надменные чиновники. На главном месте сидел маленький старичок со звездой на шее, который с брезгливостью осмотрел колодника с головы до ног. Салават гордо вздернул голову. В его молодых глазах зажегся огонь... Смерть так смерть - все равно ничего другого не будет. Плюнуть врагам в лицо, крикнуть им правду о том, что они палачи народа, излить всю ненависть к ним... Они совещались между собою вполголоса, как будто здесь не было Салавата. Верно, составляли хитрые планы, как подстроить ему ловушку... "Как бы не так! - вдруг решил Салават. - Довольно быть мальчиком. Здесь идет битва за жизнь Салавата, а в битве бывает нужна не только отвага - и хитрость! Крикнуть им в рожу вызов - это значит выдать себя головой, а мы еще будем бороться!.." Хотя Салават и мог говорить по-русски, но Шешковский и его чиновники, допрашивая многих башкир, привыкли к тому, что с ними нужно говорить через переводчика. Так же обратились и к Салавату. И он не выдал себя. За время, пока переводчик, подбирая башкирские фразы, передавал вопросы чиновников, Салават обдумывал свой ответ. - Как ты пристал к самозванцу Пугачеву? - спросил сам Шешковский. - Чем он тебя прельстил? Хотелось сказать, что он прельстил правдой, доброй любовью ко всем народам, но Салават, смирив свою гордость, сказал, что Овчинников взял его в плен, когда он шел с сотней башкир к генералу Кару по указу начальства. - Башкирам как было противиться с луками против пушки, одной только сотнею против тысячи казаков?.. - заключил Салават. - А когда самозванец тебя отпустил домой, почему ты от них не отстал? Государыня в сентябре всем покорным мятежникам милость свою даровала. Ты знал ли о том? "Я сам своею рукой истреблял изменников, я сжигал их дома и добро, угонял их скот!" - рвались слова из сердца. Так трудно было себя покорить и сейчас, чтобы не крикнуть врагам этих слов... Глупое слово - "покорность"... Но Салават покорил себя снова. - Ярлыки давали? Я знаю. Много было таких: ярлык у начальства возьмет - и опять бунтовать... Нет, я так не делал. Я обещал государю служить и служил... - Самозванцу! - резко воскликнул один из чиновников. - Государю! - твердо сказал Салават. - Откуда нам знать, что он был самозванец!.. - Указ вам читали, что он самозванец и вор, а не царь? - раздраженно сказал Шешковский. - Читали указ, - отвечал Салават, - Там было сказано, что он беглый каторжник, казак Пугачев, что у него вырваны ноздри, обрезаны уши, клейма на лбу и щеках, Я сам видал - нос цел, уши целы, лоб, щеки гладкие. Это совсем другой человек. - Значит, ты волей ему служил? - спросил чиновник. - Ведь как сказать - волей?! - ответил Салават. - Мы, башкирские люди, войны не хотели. Казаки хотели войны, а когда государь велит воевать - что тут делать!.. Я домой хотел убежать, казаки поймали меня, стреляли - вот рана... - Салават стал расстегивать платье. - Так что ж, казаки тебя обижали? - с насмешкой спросил Шешковский. - Совсем обижали! Ай, как обижали! Я ведь чуть на войне не пропал!.. - вздохнул Салават. - А народ ты грабил? - спросили его. - Как так грабил народ?! - возмущенно, ото всей души, отвечал Салават. - Кабы я грабил народ, государь указал бы меня повесить... - Вор, вор, вор!.. - закричал Шешковский, брызжа слюной, и вскочил с места. Салават замолчал, не понимая причины его крика. - Вор, самозванец - не государь!.. - пояснил молодой чиновник. - Разбойник-казак, самозванец! Хитрые искорки промелькнули в глазах Салавата. - Я так и хотел сказать: кабы я грабил народ, кабы я воровал, обижал бы людей, разбойник и самозванец меня приказал бы повесить. Вор не велел народ обижать. За грабеж и обиды народу злодей-вор всех вешал, - сказал Салават. - Я только ходил на войну, стрелял. На войне ведь как не стрелять! Кто стрелять не хотел, того самого убивали... - А твой отец, старшина Юлай, волей с тобой пошел к вору? - спросил Шешковский. - Нет, совсем нет, атай в другом месте ходил воевать. - Его, что же, тоже Пугач взял силой? - Я как знаю! Атай старик ведь, а я малайка совсем... Старик мне не скажет... Старичок шепнул что-то офицеру, сидевшему рядом. Тот дернул шнурок звонка. Вошел солдат. - Привести Юлая Азналихова! Ввели Юлая. Он был так же закован в цепи и одет в арестантский халат, как и сын. Они встретились взглядами. - Как твое имя? - через переводчика обратился Шешковский к Юлаю. - Это твой сын? - Он говорит: "Не знаю, похож будто, да как знать - давно не видал", - отвечал переводчик со слов Юлая. Обер-палач усмехнулся. - У тебя молодые глаза. Может, признаешь отца? - обратился он к Салавату. - Как не знать - отец ведь! - Расскажи старику, что сын его признает, - приказал Шешковский переводчику. Юлай принял сообщение безмолвно. Ему только и надо было знать, не выдает ли себя Салават за другое лицо. - Верно, что сын твой сжег Симский завод? - спросил Шешковский. Юлай гордо выпрямился; при этом его цепи звякнули. - Я сам сжег завод, - сказал он, - я сжег, и аллах на моей стороне. Русский купец отнял у меня землю, он обманул меня. Я сжег завод, я сжег деревни, поставленные на моей земле. Я сжег неверную бумагу - купчую крепость, которой меня обманули. - Другие заводы ты сжег? - последовал вопрос. - Усть-Катав завод я сжег, - заявил все так же твердо Юлай. - Катав-завод я сжег. На моей земле были заводы. Царь сказал, что больше неправды не будет, и я сжег заводы. - Спроси, знает ли он, что Пугач не царь был, а вор? Юлай выслушал переводчика. - Вот сказал: "Неправды не будет..." Разве так вор говорит? Вот сказал: "Всякого вора, кто землю взял, кто человека обидел, - смертью казнить"... Разве вор так говорит? Если он вор был, значит, хорошо царем представился. Справедливый вор лучше, чем вороватый царь! - Ну, ну... Молчать! - крикнул Шешковский на переводчика, словно он был виноват в сказанном Юлаем. - Что же, старшина Шайтан-Кудейского юрта Юлай Азналихов, забыл присягу, данную ее величеству государыне Екатерине Алексеевне? - спросил Шешковский, барабаня по столу пальцами. - Может, от старости позабыл? - Присяга государю Петру Федоровичу раньше была, - отвечал Юлай. - Я бы не нарушил присяги, если бы не поверил, что царь он... Сначала не шел - меня смертью казнить хотели... - А в твоей деревне Шиганаевке при тебе Салават верных людей сжег живьем? - Ничего не знаю, - отвечал старик, - не видел, как Салават жег людей... Не было так... - уверенно заявил он. - А с тобой Салават был на заводах, когда ты их жег? - Нет, не был, - ответил Юлай. - Мои заводы я сам сжег. - Увести! - приказал Шешковский. Пытки были, как "позорное и бесчеловечное дело", запрещены "просвещенной" и "всемилостивой" императрицей Екатериной{482}, и потому стены пыточных камер и двойные двери не пропускали стонов терзаемых палачами людей. Но если бы стены а двери не были столь непроницаемы, все равно никто не услышал бы стона, вырвавшегося из груди Салавата. Он молчал, когда его жгли огнем, когда руки и ноги завинчивали в тиски, когда под окровавленные ногти ему загоняли иглы, он молчал под плетьми и на дыбе... Так же, как и в Казани, он не назвал имен, не признал в лицо самых близких людей, а сколько их было поставлено здесь перед ним, как и он, измученных и истерзанных палачами!.. Очнувшись в своем каземате, на куче сырой соломы, Салават ждал казни. Но шли дни и ночи, а казни все не было... И вот его снова "взнуздали" деревянными удилами, снова забили в колодки и бросили на телегу... Салават угадал по солнцу, что его везут обратно в Казань, а быть может, и на Урал... Наступила весна, когда его повезли на телеге. Все зеленело. Дорога лежала между лесов, между хлебных полей и свежих лугов. Ночлеги были короткие, и после недолгого сна стража будила его, чтобы трогаться дальше. Нанесенные палачами раны быстрей заживали в пути. Рубцы от плетей и ожогов перестали гноиться, и Салават, забывая о боли, с ощущением горькой, тоскливой радости жизни вдыхал влажную свежесть утренних зорь и слушал утреннее соловьиное пение... Салават знал, что сзади него на другой телеге везут измученного пытками Юлая. Видно, враги им судили общую долю. Перекинуться словом с отцом было бы утешением. Но их разделяла стража, которая не разрешала им говорить. Когда пошли за Волгой крутые увалы уральских подножий и в степи меж ярких зеленых трав, усеянных цветами, Салават зорким взглядом заметил один-единственный войлочный кош, а возле него различил небольшой табун лошадей, сердце его защемило такой отчаянной болью, что ему показалось, будто смерть подступила к нему... Но это была не смерть - это внезапная острая мысль обожгла его сердце, это было рождение новой надежды... Башкирское кочевье родило в юной душе надежду на волю, на новую жизнь... Здесь, среди этих степей, жило довольно молодых и старых соплеменников, кто отдал бы жизнь за свободу его, Салавата. Они придут. Только бы крикнуть им: "Люди! Башкиры! Спасайте! Я ваш батыр! Я ваш сын, Салават!.." И ему представились тысячи всадников, мчавшихся по степи, взметая песок, разрывая сплетенные стебли высоких трав, - вот летят они, соколы... Стрелы свистят над конвоем, сопровождающим Салавата, боевой клич пугает вражеских лошадей, тысячи сабель, пики и косы в руках друзей... И вот уже Салават на коне, впереди этих тысяч всадников. Никто их не ждет, никто не держит от них караулов, пикетов, они, как молния, как гроза и буря, пройдут по Уралу... Рот Салавата по-прежнему был завязан, тяжелые дубовые колодки тесно охватывали искалеченные палачами руки и ноги, но в груди и в ушах его звенела песня. Такой песни еще до сих пор не рождало его сердце. Эта песня приветствовала родной Урал, она звала к битвам и прославляла народ: Ай, гора Урал, мой Урал!.. Ты народ мой родил, Урал! Ты мне сердце вложил, Урал! Ты мне силу дай, ай, Урал! От тебя мои табуны, Соты медом цветов полны, И сладка твоих рек вода, И богата твоя руда... Если песню в горах споешь - Десять песен споет Урал. Если в битве твой сын падет - Сотню храбрых родит Урал... Я умру за тебя, Урал, Ай, Урал, ай, Урал, Урал!.. Песня звенела в ушах Салавата, она не хотела умолкнуть, клокотала, как воды Инзера между камней и скал, она звенела, как ржанье тысячного табуна, перехватывала дыхание, как ветер на вершине горы... Холмистые увалы становились все выше и круче. Зоркий глаз уже видел на небосклоне волнистую линию гор... Иногда аулы подступали вплотную к самой дороге, табуны бродили в степи так близко, что видно было, как кони пышными, густыми хвостами обмахиваются от мух и слепней. Кочевки в десяток кошей встречались все чаще, и возле них люди доили кобыл. Как-то раз долетело оттуда даже тонкое, нежное ржанье нетерпеливого жеребенка... Ай, гора Урал, мой Урал! Ты народ мой родил, Урал! В сердце песню вложил, Урал! Ты мне славу дал, мой Урал!.. Надежда не оставляла теперь юного батыра. Слух о том, что его привезли на Урал, пройдет между народом. Его узнают, увидят, услышат... Если смерть не постигла его в Казани и в Москве, если судьба привела его снова в родную землю, то, значит, аллах судил ему вырваться из плена... Нет, он еще сядет в седло, он возьмет в руки саблю, он почувствует снова, как в славной горячей скачке ветер свистнет в ушах и песок, взметенный копытами, обожжет его щеки... Вот она, Ак-Идель, родная, полноводная, быстрая Ак-Идель. Вот белые известковые скалы, на которых, как гнезда ласточек, лепятся десятки домов... Уфа... Как мало пути отсюда осталось до родных кочевий... Если бы вырваться - долетел бы в одну ночь... Пчелы звенели. Аромат медвяных цветов пьянил Салавата. Он чувствовал, как возвращались к нему утраченные силы. Теперь это были уже не мечты. Салават обдумывал хитрый план, как дать знать о себе народу, как послать ему весть о том, что Салавата назад привезли в родную башкирскую землю... Салават был уверен в том, что вести о нем долетят и сами до башкирских кочевий, люди сами придут и будут добиваться увидеть его, они будут сами придумывать хитрые планы освобождения, но, может быть, этого долго пришлось бы ждать. Надо и самому постараться передать весть на волю... Ведь среди людей, которых показывали Салавату, не было многих из близких и смелых воинов, из смелых друзей, - может быть, они на свободе. Разве не было у него теперь еще больше друзей? Старик Ахтамьян, отец убитого Абдрахмана, даже и этот проклявший Салавата старик не захотел стать предателем, даже он почувствовал сердцем правду... А Кинзя, должно быть, успел скрыться, сбежал от врагов. Уж он не отступится! Нет более верного золотого сердца, чем у Кинзи, - вот подлинный сын Урала!.. Может быть, Семка тоже ушел от врагов - ведь он, как Хлопуша, десять раз бегал из всякой неволи. Хлопнула за стеной тяжелая, окованная железом дверь, и Салават оказался опять в каземате, в котором сидел уже раньше, - в подвале под зданием магистрата. Окна каземата выходили на улицу. Узник часто выглядывал в окно, защищенное решеткой. Его держали под особо строгим караулом. По поводу прибытия столь важных арестантов смотритель, прапорщик Колокольцев, даже подал рапорт в провинциальную канцелярию о починке пришедших в ветхость тюремных замков, бывших в употреблении уже несколько десятков лет. Часовые то и дело заглядывали в каземат - один снаружи, другой изнутри. В тишине и одиночестве тюрьмы Салавату служила бы утешением песня, но петь было запрещено. Когда Салават это впервые узнал, он был удивлен, не понимая, чему может вредить безобидная песня. Он запел в сумерках, думал и пел. Одинокая дума не могла обойтись без песни. Только один плен знал батыр - плен сердца, Узнал батыр другой плен - плен камня. Каменные стены тесны Для широких крыльев орла... Железная сетка прежде Защищала грудь Салавата. Из кольчуги вытряхивал он После битвы полную тюбетейку пуль; Теперь железная сетка в окне - Самый страшный враг Салавата. - Эй, ты, тише! - крикнул часовой. - Не приказано петь!.. Смотри, старый черт услышит, - прибавил он вполголоса. - Ты пой, да потихоньку, песня - она, брат, первая утеха в беде. Салават замолчал. Несколько минут в тишине заката были слышны только шаги часового, потом солдат остановился против окна. - Батыр, а батыр?.. Ты пой легонько... Не серчай, слышь?.. Наше ведь дело такое... служба!.. - Я твоей службе нешто мешаю? - спросил Салават. - Экой ты, брат, и в обиду уж!.. Да ведь мне самому отрадно, коль ты поешь: эдакая дума находит... А если смотритель услышит, меня, брат, розгами будут драть. - Ярар... Латна!.. - крикнул Салават таким тоном, который сразу прервал беседу. Тюрьма стала мертвой и беззвучной. Часовой, огорченный молчанием Салавата, не ходил, а стоял молча, прислонившись к толстой каменной стене. На другой день тот же часовой - Ефим Чудинов - говорил со своим приятелем, солдатом Уфимского гарнизона: - Тоже ведь бригадир!.. Чин-то знатный... Кабы не сгинул Емельян, быть бы ему теперь над башкирцами ханом... - Тс-с!.. Тише ты, окаянный... В колодки хочешь?! - оборвал Чудинова собеседник. - А кто услышит? - протянул Чудинов. - Да коли услышит - что сделаешь?! Весь народ говорит, что за правое дело... - Ну, ты не каркай! - снова испуганно остановил товарищ. - Я не ворон, чтобы каркать, - не каркаю. А не лежит мое сердце над Салаваткой строгость оказывать, ан служба велит... А он гордый... Как ему слово скажешь - враз побелеет и замолчит, будто камень ему на рот навалили... Салават заметил, что Чудинов к нему относится хорошо и хочет загладить свою "вину", но не хотел раньше времени заводить с ним беседу, однако в часы его дежурства стал потихоньку напевать, а Чудинов, молча принимая это как знак примирения, слушал песни. Размышляя о том, почему арестантам не разрешают петь, Салават вдруг понял, что песня могла бы ему сослужить драгоценную службу: она могла рассказать народу о том, что сын его Салават возвращен на Урал, что он здесь томится в тюрьме. Песнь Салавата могла подать вести друзьям и призвать их на помощь. Песня всегда жила с Салаватом, она помогала ему поднимать народ на войну, она добывала народу победу и славу, она должна была теперь донести до народа его голос и дать ему волю... Салават в несколько дней приучил караульного солдата к своим песням, они становились все смелее и громче, иногда они слышались даже в дневные часы. По счастью, их не слышал смотритель тюрьмы, а старый солдат Чудинов иногда их даже не замечал. Слушателем Салаватовых песен был не один Чудинов. В магистрате пользовался казенной квартирой переводчик провинциальной канцелярии Третьяков; у него была дочь восемнадцати лет - Наташа. Она-то и слушала песни пленника, сидя двумя этажами выше его в своей комнатушке. Уроженка этого края, внучка крещеной башкирки, не раз ездившая на кумыс с отцом, она понимала башкирскую речь и в песнях Салавата заслушивалась не одним только напевом. Салават стал казаться ей самым красивым и самым желанным в мире, и не раз она даже всплакнула, когда Салават пел о своей доле. Она знала Чудинова, и старый солдат, карауливший магистратских арестантов, знал ее. В одно из его дежурств она спустилась вниз. - Ефим Федорович, - позвала она. Чудинов вздрогнул и огляделся во все стороны. - Уйди, барышня. Нельзя говорить на часах. После скажешь... - Ефим Федорович, миленький, нет никого, старик в городе, - просила Наташа. - Ну, что тебе надо, сказывай. - Покажи мне башкирца. - Какого башкирца? Что ты, башкирцев не видела? - Нет, что поет. - Ш-ш-ш!.. Тише ты... Кто поет у нас?! Арестантам нельзя петь... - Ладно, ладно, я чую, да ты ведь знаешь, о ком говорю. Покажи... - Нельзя, барышня, лучше уйди. - Ну, ты сам говори с ним, а я мимо пройду - увижу. - Нельзя, Наталья Федоровна. - Ну, да так уж прошу я... Чудинов все-таки согласился, и она поглядела на Салавата. После этого, пока отец ее Федор Третьяков ездил по делам по провинции, сама Наташа в каждую смену Чудинова подходила к нему. Сначала через солдата она передавала Салавату просьбу петь ту или другую песню, но певец не мог исполнить ее желания - он забывал свои импровизированные напевы, они проходили мимо вместе с настроениями. Тогда Наташа прислала ему через того же Чудинова чернила, перо и бумагу. Салават записал и послал ей одну из песен. Благодаря Наташе он разговорился наконец и с Чудиновым и через него узнал, что отец Наташи, Третьяков, отбирает у башкир и у других жителей показания о нем, Салавате, для чего уже вторую неделю разъезжает по Уфимской провинции. Беседуя как-то лунной майской ночью с Ефимом Чудиновым, Салават узнал от него, что на этом же самом месте стоял Ефим, карауля другого колодника - отважного полководца Чику Зарубина, которого, возвратив из Москвы, тут в Уфе и повесили... Рассказ о казни удалого пугачевского атамана смутил Салавата. "Неужто все же повесят?!" - ударила мысль. На площади перед зданием магистрата, под густыми, готовыми вот-вот зацвесть тенистыми липами, в присутственные дни собиралось немало народу, который часами тут ждал решения разных дел. Одни добирались сюда хлопотать о своих близких, схваченных после восстания и увезенных в город, другие приезжали с жалобами на обиду и утеснения, те привозили свои товары в Уфу и в магистрате скрепляли сделки с уфимскими купцами. Здесь же на площади стояли телеги, груженные разным добром, которое, едучи в город по делу, всегда не преминет с собой захватить каждый сельский житель, и уфимские горожане толпами приходили сюда поспрошать у приезжих сельских товаров - барашков, шерсти, лебяжьих, лисьих и беличьих шкурок, веревок, долбленой посуды, сюда приходили любители кумыса покупать целебный напиток - вся площадь у магистрата кишела шумной толпою народа и превращалась в базар. Иногда приказный или солдат, выскочив из магистрата, начинал с бранью и криками разгонять покупателей и продавцов, говоря, что от их галдежа невозможно вести магистратские дела, но все кончалось лишь тем, что карманы приказного или солдата наполнялись горсткою меди и серебра, шум на площади на недолгое время несколько утихал, чтобы снова по-прежнему разгореться, как только возобновится прерванная торговля. По одежде приезжих башкир, по племенным различиям в их одеянье опытный глаз мог сразу отметить, откуда приехал торговец или магистратский проситель. Осторожно выглядывая в окно своего каземата, Салават уже давно замечал приезжих из тех юртов, где случалось ему набирать своих воинов. Там все знали его, Салаватовы, песни. И песня его осмелела... Ай, родная река Юрузень! Камни лежат по твоим берагам, Юрузень, В тихих заводях камыши растут, Юрузень, Рыбы плещут в твоей воде, Юрузень, Звезды ты отражаешь в воде, Юрузень, Быстра ты, река, шустра... Чудинов стоял, слегка опершись на свое ружье. Слышал ли он напев Салавата? Может быть, задумался о чем-то своем, вспоминал бесчисленные годы своей службы... Но народ на площади уже слыхал песню, два-три человека подвинулись ближе к зданию магистрата, чтобы послушать ее. Пусть ноздри мне вырвут враги, Пусть язык и уши отрежут врага, Пусть за любовь к красоте твоей, Юрузень, Выколют очи мои стрелою враги. Искалеченные уши услышат плеск твоих вод, Юрузень... Язык мой не сможет славить тебя, Но мертвые очи запомнят красу твою, Юрузень... Голос Салавата окреп. Песня подхватила его и несла на крыльях. Он забыл о своей хитрости, забыл о том, что ему, арестанту, колоднику, следует петь с опасением. Вдохновение охватило его. Он не видал своего каземата. Перед глазами его была Юрузень во всей своей красоте, сам он сидел в седле, возле него развевалось его знамя, и тысячи воинов с горящими отвагой глазами слушали его песню... Не отдадим врагам красоты твоей, Юрузень, Пока воды твои не покраснеют от нашей крови. Пока с водою твоей, Юрузень, Не станем пить кровь наших детей. Никто уже больше на площади не торговался, никто ни о чем не спорил, никто не делился со встречным знакомцем своей заботой. Все замерло. Могучая сила певца покорила всех. Горячий ветер войны летел над толпой в звуках песни. Сердца раскрылись навстречу ей, и Салават видел мысленным взором весь свой народ и читал в его сердце... На войну! Седлайте своих жеребцов, жягеты, И брюхатых кобыл не жалейте - после ожеребятся! Девушки, продавайте мониста, Вместо них нужны кольчуги на груди жягетов. Все на последнюю войну, На кровавую войну, На войну!.. И только тогда, когда Салават уже замолчал, смотритель тюрьмы подоспел к окну, возле которого стоял с ружьем старый солдат Чудинов. - Ты оглох, Ефимка?! Оглох?! - закричал смотритель. - Не знаешь закона?! Кто петь велел арестантам?! Чудинов опомнился и застучал прикладом в решетку окна. Он что-то крикнул колоднику, наклонясь к окошку, и люди на площади только тогда догадались, откуда летела эта страстная песня. Многие узнали певца. - Салават! - прошелестело в устах людей... Прошло два-три дня, и толпа народа перед магистратом выросла вчетверо. Иные из толпы дерзко приближались почти к самым окнам арестантских казематов и старались в них заглянуть, но песня больше уж не звучала, и часовой больше уже не стоял перед заветным для народа окном. Салавата перевели в другой каземат, окошко которого выходило на задний двор магистрата, где лежали дрова и зловонные кучи гниющего мусора и где стоял теперь караульный солдат, сам побитый розгами за попустительство колоднику. Дня через два Салавата и Юлая повезли в провинциальную канцелярию, где в присутствии воеводы прочли им приговор Тайной экспедиции Сената, по которому каждый из них сначала должен был быть подвергнут казни кнутом в тех местах, где они сражались и выжигали деревни, заводы и крепости, а затем, клейменные каленым железом, с вырванными ноздрями, они должны были отправиться в вечную каторгу, куда-то в далекую крепость Рогервик{491}. В эти дни возвратился в Уфу переводчик Третьяков. Он привез двести показаний из разных волостей и аулов против Салавата. На основании этих показаний Тайная экспедиция определила бить Салавата кнутом в семи местах по двадцати пяти ударов{491}. Этот жестокий приговор обрекал Салавата на смерть. По двадцать пять ударов кнутом палача в семи местах - это было сто семьдесят пять ударов кнута. Кто может вынести эти удары? После старинных восстаний башкир многих наказывали кнутами, и во многих башкирских родах сохранились предания о гибели дедов под кнутом палача. Некоторые палачи стяжали себе известность тем, что десятого их удара кнутом не мог пережить никто... Но приговор предусматривал бить Салавата кнутом в деревне Юлаевой, где он пожег и побил братьев Абтраковых, в Симском заводе, в деревне Лок, где в сражении с гусарами Михельсона оказал Салават отвагу и стойкость, в Красноуфимске, Кунгуре, в Осе и невдалеке от Ельдяцкой крепости, где происходило сражение с полковником Рылеевым. Чтобы выполнить этот приговор, палачи должны были бить его так, чтобы доставить живым и в последнее место назначенной казни... А, впрочем, кто спросит с них, с палачей, если он умрет под кнутом прежде полного исполнения приговора?! Зато он увидит Урал, еще раз увидит горы, увидит родную свою Юрузень, вдохнет запах горного ветра, услышит клекот орлов, ржание табунов и блеяние стад... Близкие люди будут вокруг него, и слезы башкирских женщин облегчат его муки. Он будет мужествен, вынесет все, собрав волю. Он не покажет врагам слабости, и те, кто увидят его страдания, расскажут о нем своим детям и внукам, а певцы сложат песни о Салавате, и долго будут жить эти песни, будут жить, пока будет жить сам башкирский народ... Может быть, чья-нибудь близкая дружеская рука принесет ему чашку кумыса, и молитва правоверных за душу его прозвучит при его смерти!.. Последняя ночь в магистратском каземате в этих мыслях прошла для Салавата бессонной. При ясном рассвете вывели его на магистратский двор, посадили на телегу в ножной колодке, с руками, закованными в тяжелые цепи. Конный конвой живым кольцом окружил телегу, и его повезли... Был яркий июньский день, цвели липы, травы дышали медом. После сырости каземата палящее солнце только ласкало. По сторонам дороги пестрели цветы. Навстречу Салавату тянулись в Уфу на базар вереницы крестьянских телег, шли пешие с корзинками яиц и ранних ягод. Конвой Салавата кричал на встречных, и встречные в страхе поспешно сторонились с дороги, освобождая путь для солдат. За облаком пыли, которую поднимали солдатские лошади, Салават не мог разглядеть в подробностях лиц. Он только смутно угадывал очертания людей в знакомых башкирских одеждах... Дорожная раскаленная солнцем пыль! Даже она была отрадой. Запах пыли напоминал Салавату те времена, когда тысячи воинов мчались за ним, послушные его зову. Народ не знал и не ждал, что его, прославленного и любимого всеми батыра, судьба ведет снова в родные края. Если бы знал народ!.. Но солдаты остановились кормить лошадей в стороне от селений и от кочевий, на берегу реки, где не было никого из башкир. И тут Салават увидал палача, подпоясанного толстым сыромятным кнутом. Солдаты брезговали есть с палачом. Он сидел с двумя помощниками в стороне от всех, у отдельного костра. Переводчик Третьяков подошел к Салавату. - Ничего, ничего, не забьют! - сказал он. - А может, все к лучшему будет, как знать!.. Третьяков протянул Салавату миску с едой, подал ему ложку и кус хлеба. "Как знать... Может, к лучшему..." - продолжало звучать в ушах Салавата его бодрящее слово. ...Салават лежал в каземате под магистратом. Он лежал на животе, потому что на спину не мог лечь - она была сплошным куском рваного мяса и кожи. Двадцать пять ударов кнута упало на широкую могучую спину батыра. Сыромятная кожа кнута рвала и терзала тело. Удары сотрясали все существо... Но переводчик сказал Салавату, что палач его бил "с береженном". Обреченный должен был вынести все сто семьдесят пять ударов... Теперь его положили отлеживаться в тюрьме, чтобы через несколько дней снова поставить на муку. Его хорошо кормили. Каждый день приносили жирное мясо, давали кумыс. Третьяков принес какую-то мазь для заживления ран, а она облегчила страдания Салавата. - Отец твой покрепче тебя, - сказал Третьяков Салавату, - сорок пять кнутов получил, а бодрится... Богу молится все - знать, бог ему помогает. Как только выходил Третьяков, так Салавата охватывало забытье. Какие-то шумные сны, с битвами, со множеством воинов, роились в его воображении, то детские игры, то скачки... И всюду Урал... Да, он вдохнул его ветер - ветер Урала, он увидал еще раз родную деревню, услышал родную речь... В первый раз его били в Юлаевой деревне. Люди разъехались на кочевки. Солдаты хотели согнать башкир к его казни "для поученья", но не могли разыскать кочевок в лесах в степях. Они похватали проезжих людей по дорогам, пригнали русских людей из Муратовки. Все стояли мрачною молчаливой кучкой. Салават видел их лица; в них было сочувствие к нему и вражда к палачам... Салават не издал ни стона, стоял под кнутом, стиснув зубы, пока багряный туман не хлынул откуда-то в голову, и он потерял сознание... И вот рубцы на спине его начали подживать. Смотритель тюрьмы пришел сам в каземат и повел Салавата с собою наверх. Румяный, усатый немец, казенный лекарь, заботливо осмотрел Салаватову израненную кнутом палача спину, еще раз велел ее смазать мазью, брезгливо сквозь трубку послушал сердце и с довольной улыбкой сказал: "Молодец!" А наутро та же телега снова везла Салавата из города на Урал для продолжения лютой казни, для новых мучений. И, несмотря на жестокую боль в спине, которую увеличила тряска телеги, юный узник был снова счастлив вырваться из каземата. Вдыхая запахи леса, глядя на скалы, на голубое небо, по которому мчались гонимые ветром причудливые облака, слушая шум древесных вершин, пение птиц, Салават минутами забывал о том, что его ожидает новая казнь, более мучительная, чем прежде, потому что на этот раз кнут палача будет терзать уже наболевшее и едва начавшее заживляться тело... Должно быть, будет опять женский плач и сдержанные проклятия мужчин. Салават увидит искривленные состраданием лица сородичей, страх в глазах некоторых из них... Но красота Урала снова брала Салавата в плен, чаровала и уводила от этих мыслей. В этот раз везли его на Симский завод. Работных людей согнали на заводский двор со всех деревенек, окрестных башкир тоже согнали к "поучительному" зрелищу казни. Ровно год назад Салавата встречали здесь кличем радости. Толпы башкир и русских славили его имя. И вот он теперь стоял среди толпы, привязанный к столбу в ожидании казни. Он решил молчать, охваченный мыслью о том, чтобы не проявить ни страха, ни слабости перед врагами и перед народом. Толпа людей, собранных здесь, стояла в молчании. Отдельные, даже негромко сказанные фразы, отдельные слова легко доносились до слуха приговоренного. - За всех за нас, за народ казнь примает, - говорила немолодая женщина. - Хоть башкирец, а правду любил, не обидел напрасно людей. - Твою, видно, избу не сжег, то тебя не обидел, а у нас деревню пожег, от заводов хотел отогнать! - возражали ей из толпы. - Пропадай они пропадом к черту, заводы! Да что в них за сладость! Мука и мука!.. - заспорили вокруг. - Кто послушался да ушел, те небось где-нибудь далеко за хребтом и на воле в Сибири... - И Сибирь - сторона, и в Сибири народ! - подхватил другой голос. Палач и его помощники равнодушно стояли возле своей жертвы. Они привыкли к тому, что народ выражает сочувствие людям, попавшим в беду, и не вмешивались. Да и какое им было дело до мнений, до чувств, до мыслей народа! Своим позорным ремеслом они были освобождены сами от тяжкой каторги. За мучения, приносимые людям, они получали еду и вино. Отвращение к ним людей им было привычно и даже понятно. Ведь, прежде чем стать палачами, сами они испытывали подобное чувство. - Небось, полковник, не за богатством ты шел - за народ! И народ тебя любит! - негромко по-русски произнес мужской голос вблизи Салавата. - Начальство, начальство!.. - пролетел меж народом шепот. Подошли офицер, важный чиновник из Оренбурга, экзекутор из Уфимской канцелярии и переводчик. Экзекутор читал, а Третьяков переводил слово за словом для присутствующих башкир приговор, вынесенный Салавату. "Чтобы был, в страх прочим зловорцам, наказан, как злодей, во всех городах и башкирских селениях, где от него самые злейшие варварства происходили", - гласил приговор. Помощники палача обнажили Салаватову спину, и народ изумленно ахнул. - Да где же тут бить? - Тут и так все побито! - Зверье, а не люди! - послышались смелые, возмущенные восклицания. - Сатанинские слуги! На том свете будут самих вас так-то! - Мол-ча-ать! - грозно крикнул оренбургский чиновник. - Языкатых самих тут поставлю! Палач взял из рук помощника свое страшное орудие в привычным ловким движением откинул назад волочащийся хвост кнута. Толпа расступилась шире, и над ней пролетел полувздох-полустон... Сыромятная кожа кнута, как ножом, резанула между багровых рубцов на спине Салавата и высекла брызги крови. - Раз... два... три... - в общем безмолвии вслух считал экзекутор при каждом из мерных редких ударов. Несколько человек в толпе заводских рабочих, сняв шапки, перекрестились. И вдруг неожиданно громко и Дерзко раздался голос: - Так его, так!.. Еще крепще!.. - Мало его, собака такуй!.. - подхватил второй голос с четвертым ударом. - Постарайся, палач! Слышь - свои же башкирцы просят! - сказал оренбургский чиновник. - Старайся, старайся, палач, мала-мала! - с этими словами тучный седой башкирин, расталкивая толпу, приблизился к месту казни. Салават не поверил себе, услышав до боли знакомый и близкий голос. Он стоял спиною и не видал говоривших, но как мог не узнать он голоса Кинзи, хотя бы кнут палача опустился еще двадцать раз!.. - Конщать его надо! - подхватил третий голос так же задорно и злобно, и молодой крикливый башкирин, вплотную прорвавшись к страдальцу, плюнул ему в лицо. - Отойди! - рявкнул ему солдат, замахнувшись прикладом ружья. - Салаватка мой дом зорил, брата стрелил, а мне плюнуть нельзя!.. - закричал тот, не отступив под угрозой удара. - Салаватка - вор! Что нащальство его жалеет!.. - выкрикнул еще один голос, и рослый, широкоплечий, богато одетый башкирский купец рванулся к несчастному через солдатскую цепь. - Восемь... - произнес экзекутор вслед за ударом кнута. Но вокруг шла сумятица, давка, круг народа стеснился настолько, что палачу не хватало места для размаха кнутом. Заводские рабочие пытались оттеснить откуда-то взявшихся здоровенных башкир, наседавших со всех сторон из толпы, но они с неистово искаженными злобою лицами рвались к Салавату... - Вот нехристи, черти, и так человека терзают, а вы на него же! - крикнул кто-то из заводчан. - Небось раньше вместе шли, были дружками!.. - Кто дружка его?! Кто дружка?! - напирая на всех, надрывался пузатый старик. - Своя рука его резать буду! - подхватил, прорываясь в кольцо, солдат, молодой задира. Офицер всем телом рванулся вперед, желая предупредить самосуд над преступником, но оренбургский чиновник сдержал его осторожным пожатием за локоть. Ему показалось, что расправа самих башкир над Салаватом будет принята благоприятно в "высших кругах" Петербурга. В сумятице было не разобрать уже ничего, что творится. Толпа совсем смяла солдат. Топоры и ножи блестели на солнце в руках башкир... - Конщай его! Бей!.. Один из помощников палача заслонил Салавата и тут же упал под ударом кинжала. Солдат, направивший штык на толпу озверелых сородичей Салавата, свалился с пробитою топором головой. В схватку ввязались рабочие. - Братцы-ы! Спаса-ай! Спасай Салаватку! Бей изменников сукиных, братцы!.. - Бей! Бе-ей!.. Чиновник попятился задом и бросился прочь от свирепой толпы. Офицер, дрожащей рукой держа пистолет, в этой свалке не мог найти подходящую цель, не зная, в кого стрелять... Наконец он выстрелил в воздух, но было уже поздно: звук выстрела не мог отрезвить никого. Крики толпы его почти заглушили... В схватке падали люди - солдаты, башкиры, заводские работные люди... Раздались ружейные выстрелы, но и они не умерили пыла дерущихся. Знатный толстый старик подскочил к Салавату с ножом, взмахнул раз и два... Салават вдруг ополз со столба... Рослый, широкоплечий малый из заводчан подскочил к старику сзади и, размахнувшись, хватил его изо всех сил откуда-то взявшимся ломом в спину. Старик упал с переломленною спиной... - Хош... Улям... Салават!.. - простонал он у ног Салавата. - Не умирай, Кинзя! Кинзя, друг! Брат Кинзя! - закричал Салават, позабыв о своих страданиях от кнута. В руках заводчан явились колья, лопаты и топоры. - Бей изменников! - взревел здоровенный кузнец, проламывая голову одного из башкир кувалдой. - Июды искариотские! - Псы окаянные!.. - вторили кузнецу заводчане. Солдаты, выбившись из толпы, стали бить нападавших штыками, нескольких человек застрелили в упор. Только тогда, когда солдаты оттеснили оставшихся башкир, все начали понимать, что случилось: веревки, которыми Салават был привязан к столбу, оказались разрезаны в двух местах, а сам Салават не получил никаких повреждений. В схватке было убито с десяток башкир, пятеро солдат из конвоя поранено, насмерть убит один из помощников палача и двое рабочих. Симские заводчане в тучном убитом старике признали старого знакомца Кинзю с наклеенной бородой... Оставшиеся в живых башкиры успели скрыться, вскочив на коней, но солдаты их не преследовали: офицер не решился делить свои силы. Событие испугало его. Рабочих не отпустили с места прерванной казни. Им велели помочь отнести к стороне убитых и раненых. Палач привязал Салавата к столбу новой веревкой. И экзекутор холодно и добросовестно отсчитал не доданные с начала казни шестнадцать ударов кнута... После неудачной попытки освобождения, когда погиб в схватке Кинзя, Салават долго не мог оправиться. Его мучили не рубцы от кнута на спине, - незаживающие рубцы огнем горели в душе Салавата. Погиб Кинзя - все пропало! Где найдется еще такой отважный жягет, который полезет с ножом на штыки и пули!.. Если бы заводской народ понял... Если бы Кинзя доверился русским, шепнул им о том, что задумал, одним солдатам не уберечь бы тогда Салавата... Бедный Кинзя с налепленной седой бородой!.. Пять раз вывозили еще Салавата для новых мучений, теперь Красноуфимск, Кунгур и Оса прошли мимо... Ельдяцкая крепость - самое последнее место казни. С тоскою и ужасом ожидал Салават, что в Ельдяцкой крепости ему вырвут ноздри и заклеймят каленым железом лицо, превратив его в подобие его старого друга Хлопуши... Рваные ноздри и клейма лишали его последней надежды на волю. Как скроется меченый каторжник?! Всюду найдут... Потеряв сознание на двадцатом ударе, Салават не помнил того, как был возвращен в Уфу. После каждого из этих пяти раз кнутобития он снова переживал все то, что случилось на Симском заводе. Все как бы заново проходило перед ним в каком-то движущемся зеркале. Толпа заводчан, первые удары кнута - и вдруг за спиной близкий, родной голос Кинзи. Дальше жаркая схватка, значение которой с первого мига понял лишь он один, Салават... Веревки, срезанные Кинзею, упали с его рук и с груди, Салават сполз по столбу, осев от слабости вниз, с замиранием сердца он ждал - вот подхватят его друзья, понесут да коня... Как вдруг рядом с ним послышался стон умирающего Кинзи... В бреду Салават каждый раз кричал все одни и те же слова: "Не умирай, Кинзя! Кинзя, друг! Брат! Кинзя!.." - и снова и снова повторялась одна и та же страшная бредовая греза: гибель друга и брата... Эту смерть Салават успел пережить уже сотни раз, и горечь утраты не становилась от этого меньше. Не было и не могло быть другого такого друга... Очнувшись в последний раз в каземате Уфимского магистрата, Салават в темноте нашарил возле себя кувшин с холодной водой и приник к нему пересохшим, запекшимся ртом. Память о последнем месте казни медленно возвращалась к нему, медленно доходило до, сознания, что эти нечеловеческие муки окончились, и, когда пройдут еще две недели, его уже больше не повезут под кнуты на новое место. Мысль была еще вялой и сонной. У измученного страданиями юноши не было никаких желаний, все чувства притуплены. Сознание, что его били кнутом в последний раз, не вызвало ни облегчения, ни радости. Если бы оказалось, что он ошибся, что предстоит еще раз или даже два, три раза стоять у столба под кнутом, это не вызвало бы в Салавате страха перед новыми мучениями, не заставило бы сейчас забиться быстрее ленивое, едва бьющееся сердце... Он хотел бы сейчас лишь согреться. Холод каменного темного подземелья мучил его больше, чем ощущение боли в изъязвленной и изрубцованной спине... Вялая, едва живая мысль то гасла, то едва брезжила вновь... Салават вдруг вспомнил, что после кнута в Ельдяке ему должны были вырезать ноздри и каленым железом поставить клейма на лоб и щеки... В равнодушной безнадежности, охватившей его, он не думал уже о том, что рваные ноздри и клейма обезобразили его облик, мысль о том, что теперь, с клеймами и вырванными ноздрями, нельзя никуда скрыться, мелькнула уже, как привычная, не взбудоражив его сознания. Он вспомнил, что теперь предстоит путь на каторгу - далекий путь в какую-то крепость с чуждым, не запомнившимся названием. Хлопуша рассказывал Салавату о том, что такое каторга. Он представил себе и рудники, и соляные копи, и каменоломни... Все это сейчас его не страшило... Салават страдал больше всего от холода. Он подумал о том, что должны принести горячую воду, горячую пищу, а может быть, как бывало не раз, Наташа пришлет тихонько с солдатом горячего молока... Вот сейчас хорошо бы и водки... Салават внезапно чихнул. Боль сотрясла искалеченное рубцами тело и вызвала слабый стон из груди Салавата. Он привычным движением очистил нос и вдруг ощутил, что нос его цел. Ноздри не вырваны... Пальцы его задрожали. Не веря себе, он ощупывал собственное лицо, лоб, мял и щипал себя за нос и за щеки, чтобы проверить, есть ли раны. Он не нашел их, и от сознания, что он еще не клейменный, его охватила внезапная дрожь лихорадки... Он вдруг услышал, что за окном каземата шумит осенний ветер с дождем, почувствовал влажность соломенной подстилки, на которой лежал, вспомнил знакомые лица согнанных к месту последний казни башкир и русских, чей-то бодрящий голос, который несколько раз повторял в толпе: "Пока живы друзья, они не забудут друга". - Они не забудут друга, - произнес Салават и услышал свой голос, как будто чужой, произнесший эти слова. - Не забудут! - вдруг почему-то уверенно, твердо повторил он еще раз, и сердце его забилось быстрее, грудь защемило радостною тоской. Он почувствовал голод и жажду жизни... В окошке каземата забрезжил свет, по коридорам подвала зазвучали шаги солдат, зазвенели цепи колодников, послышался утренний шорох метлы, хлопанье тяжелых дверей, окрики... Наташа в самом деле прислала ему горячего молока. Салават с жадностью выпил его, чувствуя, как тепло разлилось по всему телу. Он позабыл о боли, терзающей спину, он не слыхал нудных, томительных шумов магистратского арестантского подземелья и заснул спокойным, бодрящим сном, свободным от бреда и сновидений, вливающим силы в сердце... ГЛАВА ПЯТАЯ Стоял сентябрь с шумным ночным буйством листопада. Осенний ветер с дождями тревожили арестанта. Надежда на жизнь и свободу крепла в нем с каждым днем, и оттого силы его восстанавливались быстрее. Когда в первый раз после нескольких дней Салават осилил подняться с соломы и дотянулся выглянуть в окно, он был удивлен, что перед ним не двор магистрата, а, как вначале, широкая магистратская площадь, полная всяким проезжим людом. В это время глянуло сентябрьское яркое солнце из туч, и Салават распахнул окошко... Перед окном стоял часовой, тот самый, старый-старый солдат Ефим Чудинов, который его караулил так много дней. И, глядя на солнце, на площадь, на знакомое доброе лицо старого солдата, на пожелтелые листья, кружившиеся по ветру, он услыхал наверху знакомый тоненький голосок, который напевал над его окном им же сложенную и посланную через Чудинова песню, и вдруг Салават ощутил на своем лице какое-то непривычное выражение, - он почувствовал, что лицо его стало каким-то иным, не таким, как все это время, он даже коснулся в недоумении пальцами уголков своего рта и понял сам, что за долгие месяцы он в первый раз улыбался. Салават жадно глядел на площадь перед зданием магистрата. Понурые лошаденки русских, запряженные в телеги, из которых торчала золотая солома, на высоких колесах короткие тележки башкир, добрые верховые лошадки с подушками, прилаженными на седла, глухой многоголосый говор пестрой толпы, даже бездомные собачонки, сновавшие между телег в ожидании пинка или случайной подачки, - все возбуждало его, все радовало глаз проявлением жизни. И вдруг любопытный, живой взор юноши заметил одинокого неподвижного человека, который стоял на одном месте, под широкою, нынче полуопавшею липой против самого окна Салавата. Он не отличался ничем от десятков людей, бывших на площади, только упорная неподвижность и взор его, устремленный на железную решетку окна, заставили Салавата пристально вглядеться в его лицо. И Салават узнал его - это был Нур-Камиль из отряда Кинзи. Немолодой, тучный, широкоплечий, в лисьей шапке, стоял он так близко и вместе с тем так далеко, что сказанное слово не могло долететь до его слуха. Салавату припомнился голос, который сказал в Ельдяке эти слова о друзьях, не забывающих друга, и понял, что это сказал тогда Нур-Камиль. За вынутым кирпичом в углу каземата оставались чернила, перо и бумага. Салават мог бы писать день и ночь им, верным друзьям, но он написал всего несколько самых сухих и коротких слов, написал и осторожно окликнул Чудинова. Солдат удивленно взглянул на него, остерегая его в то же время движением седых бровей. - Смотри, там под липкой стоит в лисьей шапке башкирец, мой дядя. Я совсем обносился, лохмотья одни, - сказал Салават. - В каземате ведь холод... Я брошу письмо, а ты дяде отдай. Он мне привезет одежки, харчишка, деньжонок... Тебя не забуду... Такие услуги со стороны солдат в отношении арестантов были не новость, не редкость. К тюремному жалованью было не грех прибавить полтину на табачок и на водку. Солдат ничего не ответил, он даже отвел глаза в сторону. Салават швырнул ему под ноги туго свернутую записку, и Чудинов будто совсем невзначай наступил на нее сапогом. Сменившись с поста, Чудинов стал шарить в толпе башкирина в лисьей шапке, но тот куда-то пропал. Старый солдат хотел уже идти домой, как вдруг на крыльце магистрата увидел башкирскую лисью шапку и радостно кинулся к ней... На другой день Чудинова арестовали. Башкирец в лисьей шапке, которому он отдал письмо, оказался не Нур-Камилем. Это был посланный генерала Фреймана, который привез пакет воеводе. Он же отдал воеводе и письмо Салавата, в котором было написано не об "одежке", а о присылке пилы. В каземат ворвались солдаты. Они не нашли ни чернил, ни пера, ни бумаги, но Салавата избили. - Грамотный, сукин ты сын! Письма писать затеял?! Пилу тебе надо, собака!.. - тыча носками сапог Салавату в бока и в лицо, ударяя его каблуками, кричал на него тюремный смотритель. - Грамотный, дьявол! Солдата ты мне погубил! Дурака за тебя кнутом теперь до смерти задерут. Тебе все равно уже на каторгу, а русского дурака ты за что погубил?.. Отвечай мне, поганец, кто дал чернилу с бумагой? Кто дал? Отколе ты взял?! - допрашивал Колокольцев. Избитого Салавата снова перевели в каземат, выходивший во двор окнами. Но страсть к свободе настолько вошла в его душу и сердце, в плоть и кровь, что Салават не смирялся... Он бунтовал день и ночь и не мог поверить в жестокость своей судьбы. Ночью, под шум дождя, вскакивал Салават со своей подстилки; ему казалось, что желание свободы прибавило ему сил, он хватался за решетки в окне, дергал их и старался как-нибудь расшатать. Гнойные струпья, бывшие на спине его, лопались от натуги, но Салават не чувствовал никакой боли. Иногда казалось ему, что кирпичи стены подались под его напором, ликующий крик готов был вырваться из его горла... Но часовой, заметив его, снаружи стучал в окно, и Салават валился без сил на солому, томлением и тоской провожая бессонный, мучительно медленный осенний рассвет... "Может быть, Нур-Камиль не попался с этим письмом? - иногда мелькала надежда у Салавата. - Может быть, ходит он возле тюрьмы, ожидая удобного часа?!" И вдруг Третьяков, принеся Салавату две пары новых портянок и две пары лаптей, хмуро сказал: - В дорогу сбираться! И тихо, совсем беззвучно, по-башкирски добавил: - Дорога хорошая будет... Нур-Камиль говорит... Третьяков ушел, хлопнув дверью, а Салават так и сидел, не выпуская из рук новых лаптей и портянок. "Воля! Свобода!.." - пело все его существо, словно удача побега была решена. Однако наутро ждал Салавата новый удар. Смотритель тюрьмы сказал Третьякову, что Салавата и Юлая, прежде отправки их в каторгу, пришло распоряжение представить в провинциальную канцелярию, к воеводе. Третьяков, растерянный, вбежал к себе в комнату, опрокинул стоявший на окошке цветочный горшок, плюхнулся на большой сундук и схватился за голову. - Тятенька, что стряслось?! - испуганно подбежала Наташа. - Пропал! Показнят, а не то покалечат, пропал! - растерянно шептал Третьяков. - За что показнят? Что стряслось?! - не понимая его, добивалась дочка. Она знала, что отец ее едет в дальнюю поездку, конвоировать в каторгу Салавата с его отцом. Она даже подозревала что-то такое, о чем боялась и говорить, - подозревала какую-то сделку отца с башкирами, сделку, которая принесет Салавату добро, и за это Наташа любила отца еще больше. Она готовила для него в дорогу белье, починила шубу, выбила валенки, сговорилась взять в дом свою крестную мать на время отъезда отца. Он был все время весел и возбужден и вдруг прибежал в таком отчаянии... - Неклейменые оба они! - шепотом пояснил переводчик дочери. - Ну, так что же, что неклейменые? - удивленно спросила она. - Дура ты, вот что! Ведь мне за них денежки плачены - деньги!.. Поняла? Толстый черт этот хвастал: я, мол, их увезу, и никто не прознает... Я, дурак-то, и уши развесил... А что теперь делать?! Переводчик схватился за волосы. - Да что приключилось-то, тятенька? Убежал Салават? - добивалась Наташа, вместо платка прикладывая к глазам концы своих длинных кос. - Чего же я убивался бы? Из магистрата бежал - не моя вина. Я ему не блюститель!.. В том и беда, что сидит неклейменый, а его в канцелярию требуют... Я палачу за него платил... Кабы Мартынка не был замешан - полбеды. А он под плетьми меня выдаст... - Да, батюшка, как же теперь? - сильнее заплакала Наташа. - Значит, теперь уже его заклеймят беспременно? И ноздри обрежут? - Вот ведь дура!.. Не то беда, что его заклеймят. Меня, понимаешь, и меня заклеймят, коли Суслов скажет. И будет отец у тебя со рваной ноздрей! - Да, тятенька, вас оклеймят, так вам ни к чему красота. Он молодой ведь, ему-то страшно, а ваше дело... - Дура! - неистово закричал Третьяков. - Глупа, как кобыла!.. Тебе отца хошь под релей увидеть, только бы этот был жив... - А вы скажите, что клейма, мол, заросли и щипцы для ноздрей испортились. Поверят они, - подсказала Наташа. - Кто поверит? Ведь сроду таких-то делов не бывало!.. Переводчик выбежал вон. ...Салават не знал о вызове к воеводе. Он сидел на соломе, думая о вчерашних словах Третьякова, когда дверь в каземат отперлась. - Салават, - торопливо зашептал просунувший голову переводчик, - если спросят, скажи, что клеймили тебя, да клеймо заросло... и нос, мол, рвали, да что-то у палача изломалось... Скажи, мол, долго болел нос, да после зарос... Салават не успел понять, что значило это предупреждение, как опять загремел замок. Старик Колокольцев стоял в дверях, за спиной его - двое солдат. - Айда, выходи в присутствие, - позвал смотритель. Салават, громыхнув цепями, встал. Солдаты стали по сторонам его, провели по коридору и вывели на лестницу. Ослепительное осеннее солнце ударило ему прямо в лицо. Салават зажмурился. Придерживая цепи, он шел по улице вдоль здания магистрата. Салават подумал, что, может быть, именно в этот миг нападут друзья на конвой. Но путь до парадных дверей магистрата был короток. Никто не напал... Салавата ввели снова в здание и посадили в пустую полутемную комнатку. Через минуту загремели оковы, и двое солдат ввели Юлая. Отец и сын поздоровались издали, не подходя друг к другу. - Верно, в дорогу сегодня? - сказал Юлай. - Лапти, портянки дали, - отозвался Салават, но солдат оборвал его. Салават опустил глаза и злобно тряхнул цепями. Они ждали в полном молчании около часа. Наконец дверь в зал присутствия распахнулась. Воевода, секретарь, экзекутор, еще двое чиновников сидели тут за столом. - Идите сюда, - произнес экзекутор, и оба узника, гремя цепями, подошли к столу. Сидевшие за столом жадно вглядывались в их лица. Молчание нарушил воевода - он глядел попеременно то в какую-то бумагу, то на лица арестантов, наконец значительно выговорил: - Доноситель прав - никаких знаков... - Никаких, знаков-с!.. - Совершенная правда-с!.. - Истинно-с, истинно-с! Никаких! - хором забормотали чиновники. - Убрать, - кивнул воевода конвоирам, и, подталкивая прикладами, солдаты вывели арестантов назад в каморку. Дверь затворилась. Салават и Юлай слышали, как за дверью, в чем-то оправдываясь, жалобно бормотал перепуганный коллежский регистратор Третьяков, как громко гудел бас воеводы и воробьиным чириканьем доносились поддакивания чиновничьей стаи. Дверь опять распахнулась. На этот раз в комнате, кроме прежних чиновников, оказались Третьяков и палач Мартынка Суслов, бивший кнутом Салавата. Оба они были расстроены, губы Третьякова тряслись. Возле палача стояла жаровня. Салавату вдруг стало страшно. Только теперь понял он, что все решено бесповоротно, что больше уже нет и не будет дороги назад. - Угольков мне горячих! - сказал палач. - Сею минуточкой... Наташенька печку топит... - пугливо забормотал Третьяков, выбегая из комнаты. Далеко, где-то за коридором, послышалось хлопанье двери, что-то упало и разбилось. Донесся громкий девичий плач, издали похожий на визг побитой собаки. Еще через минуту вошел назад переводчик, семеня на цыпочках и всем видом показывая торопливость. Он нес ведерко горячих углей... Палач возился у жаровни, раздувая угли своею шапкой. Все продолжали молчать. Наконец палач повернулся к воеводе. - Готово-с, сударь! - угодливо сказал он. - Юлай Азналихов! - выкрикнул экзекутор. Юлай шагнул ближе. - Держать! - скомандовал экзекутор. Солдаты схватили Юлая и повалили его на скамью. Старик поддался им без всякого сопротивления. Салават с тяжело бьющимся сердцем оцепенело наблюдал, как под скамьей Юлаю связали веревкой руки и прикрутили к скамье закованные кандалами ноги. Палач, выхватив из жаровни добела раскаленное железное клеймо, наклонился к Юлаю. У Салавата потемнело в глазах. Он услыхал стон отца и, не помня себя, рванулся на палача, на солдат, на чиновничью свору... - Держать арестанта! Держать! - раздался пронзительный, перепуганный крик. Солдаты бросились на него вчетвером, но один из них рухнул на пол с головой, пробитой кандалами, двое других отлетели в стороны... Перед Салаватом было окно, не защищенное железной решеткой. Стекла задребезжали, и рама вылетела наружу... Внизу кишела базарная площадь толпой народа. Салават рванулся туда, но тяжелый удар прикладом по голове опрокинул его на пол... Салават очнулся прикрученным за руки и за ноги к длинной скамье в той же комнате. Палач раздувал шапкой угли в жаровне. Вот он повернулся, держа в руках раскаленное добела клеймо. С проклятием, раздирающим грудь, в ужасе Салават напрягся всем телом, силясь порвать веревки, и вдруг ощутил на лбу неумолимое, навек неизгладимое прикосновение огня... 1928-1962 ПРИМЕЧАНИЯ Степан Павлович Злобин работал над романом "Салават Юлаев" на протяжении почти сорока лет, совершенствуя его от издания к изданию. Существенные переделки произведения были обусловлены не только появлением новых материалов о крестьянской войне 1773-1775 годов и научных взглядов на ее события, а также развитием советского исторического романа, в ходе которого утверждались его художественные принципы, ростом писательского мастерства Ст.Злобина. Следует сказать здесь и о том, что Ст.Злобин в течение всей своей жизни испытывал глубокий интерес к личности Салавата Юлаева, героям крестьянской войны под предводительством Ем.Пугачева. В работе Ст.Злобина над "Салаватом Юлаевым" можно выделить следующие этапы: 1924-1928 годы, конец 30-х годов, начало 50-х годов, начало 60-х годов. Первый вариант произведения создавался в то время, когда писатель жил и работал в Башкирии. Вот что он вспоминает о замысле будущего произведения: "Писать о Салавате Юлаеве я задумал не сразу. Сначала у меня была идея написать историю башкирских восстаний - это был серьезный, большой исторический и исследовательский труд. Я пересмотрел множество исторических архивных материалов и башкирской краеведческой литературы. Материалы были крайне интересны, но, уже взявшись за работу, я почувствовал, что это не мой жанр. Я чувствовал в себе больше склонности к художественному творчеству, чем к научной работе"*. ______________ * ЦГАЛИ СССР, ф. 2175, оп. 2, ед. хр. 148, л. 39. При изучении истории башкирских восстаний Ст.Злобина сильно заинтересовали две исторические фигуры - Кара-Сакала (одного из руководителей восстания 1740 г.) и Салавата Юлаева, легендарного сподвижника Ем.Пугачева. Писатель останавливает свой выбор на Салавате, объясняя это тем, что "...в то время как Кара-Сакал был националистом, поднявшим сепаратно башкирское восстание под знаменем ислама, Салават был участником и одним из вождей пугачевского движения и вел более упорную и интересную борьбу с правительством"*. ______________ * Ст.Злобин. Как я делал книгу "Салават Юлаев". - "Детская литература", 1935, No 4. Ст.Злобин посещает места, где прошло детство Салавата, где разворачивались события крестьянской войны, изучает башкирский язык, записывает множество поговорок, пословиц, легенд, вглядывается в национальные черты башкир. Личные впечатления, обстоятельное знакомство с башкирским устным народный творчеством, изучение архивных и краеведческих материалов помогли Ст.Злобину создать произведение, которое после публикации в Госиздате (1929 г.) с интересом было встречено в читательских и литературных кругах. Ст.Злобин получает множество писем от читателей, С.Я.Маршак в своем выступлении на Первой Всесоюзном съезде советских писателей подчеркивает, что "надо оценить по достоинству смелость задачи Злобина, который попытался посмотреть на восстание Пугачева глазами башкира Салавата и для этого собрал новый, еще никем не использованный материал"*. ______________ * "Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет". М., 1934, с. 36. С 1929 по 1941 год "Салават Юлаев" выдерживает шесть изданий на русском языке, переводится на ряд языков народов СССР. В связи с идеей экранизации "Салавата Юлаева" в конце 30-х годов (режиссер Я.Протазанов) Ст.Злобин возвращается к своему первому детищу. "Подоспевшая к этой поре работа над сценарием для фильма "Салават Юлаев", - вспоминает Ст.Злобин, - вынудила меня возвратиться к теме моей юности. Я снова поехал в Башкирию, чтобы встряхнуть старое вино и заставить его бродить. И тема Салавата вдруг "забродила"... Эту работу я делал параллельно с фильмом, появившимся на экране в 1941 году"*. Книга также вышла в 1941 году в Государственном издательстве художественной литературы в серии "Исторический роман". ______________ * Цит. по ст. М.Рахимкулова в книге "Салават Юлаев". Уфа, 1978, с. 483. В этом издании произведение претерпело значительные изменения. Оно заметно обогатилось в историческом и художественном отношении. Раскрывая события крестьянской войны 1773-1775 годов, автор опирается на достижения советской исторической науки, показывает социальную неоднородность пугачевского движения. Глубже разрабатывается образ Ем.Пугачева, ярче становятся социальные и психологические характеристики персонажей, исторический фон всего повествования. В послевоенные годы появляются новые материалы о Салавате Юлаеве. Ст.Злобин вновь обращается к роману, существенно перерабатывает отдельные его главы, и в 1953 году в издательстве "Советский писатель" выходит третья редакция романа. В этом издании шире раскрывается полководческая деятельность вождя восставших башкир, роль крестьянства в движении Пугачева, заметней и сложней становится образ отца Салавата, Юлая, вносится ряд сюжетных изменений. Спустя почти десять лет, готовя роман к изданию в "Библиотеке исторических романов народов СССР" (М., "Известия", 1962), Ст.Злобин вновь продолжил работу над текстом произведения. Отдельные сцены подвергаются сокращению, вносятся уточнения фактического характера, отшлифовывается язык романа. По тексту этого последнего прижизненного издания роман печатается в настоящем томе. Стр. 31. Юлай - Юлай Азналин (1730-?), активный участник крестьянской войны 1773-1775 гг. в России под предводительством Емельяна Пугачева, отец Салавата Юлаева. Умер на каторге в Рогервике. Последние сведения о нем относятся к 1797 г. Старшины - как правило, представители родоплеменной знати в Башкирии; пользовались огромным влиянием и властью над местным населением; стояли во главе волости (юрты), отвечали за сбор ясака (налога). Должность старшины до указа от 11 февраля 1736 г, была наследственной. С целью ограничения власти данным указом наследственные старшины заменялись выборными. Для надзора за деятельностью старшины приставлялся к нему писарь. Дорога (от монгольского "даруга") - административный округ Монгольской империи. До конца XVIII в. территория Башкирии делилась на четыре административных единицы - Казанскую, Ногайскую, Сибирскую, Осинскую дороги. ...рассказ будет о битвах, о войне, в которой Юлай сам принимал участие. - В прологе описываются события башкирского восстания 1735-1740 гг., одного из самых крупных феодальных движений в Башкирии XVIII в.. Оно было вызвано активизацией колониальной политики царизма, выразившейся, в частности, в том, что у башкир изымали земли для построения горных заводов. По возрасту в этом восстании Юлай не мог принимать участие. Имеются некоторые свидетельства об его участии в другом башкирском восстании, вспыхнувшем в 1755 г. Хан Кара-Сакал - Солтан Гирей (Миндигулла), по прозвищу Карасакал (Черная Борода), один из активных руководителей заключительного этапа восстания 1735-1740 гг. Башкирскими феодалами был наречен ханом. 4 июня 1740 года произошло решительное сражение за рекой Тоболом, повстанцы были разбиты, Карасакал бежал в степи, дальнейшая судьба его неизвестна. Стр. 32. Аланджянгул - Алландзиангул Кутлугузин, башкирский старшина Айменской волости Сибирской дороги, один из видных вождей восстания 1735-1740 гг. в Башкирии. Весной 1740 г. был пойман царскими властями, умер по пути следования в Оренбург, где его труп был повешен. Богатырский лук Ш'гали-Ш'кман. - См. объяснение в тексте на с. 80. Стр. 33. Русский начальник Сайман - генерал-майор Л.Я.Соймонов, начальник Комиссии башкирских дел в конце 30-х г. XVIII в.; жестоко расправлялся с участниками восстания 1735-1740 гг.; руководил сбором "штрафных лошадей", угрожал башкирам разорением и ссылкой. Тарханы - представители башкирской феодальной верхушки; как правило, они несли личную военную службу, за что освобождались от уплаты ясака и пользовались рядом привилегий во владении землей. Батыр - почетное звание, которое присваивалось башкирам, отличившимся в военных походах. Память о таких батырах сохранялась в песнях, легендах, эпосе. Кириллов Иван Кириллович (1689-1737) - обер-секретарь сената, назначенный руководителем так называемой Оренбургской экспедиции, в задачу которой входила постройка города-крепости Оренбурга в устье реки Орь на башкирских землях. Деятельность экспедиции послужила поводом для башкирского восстания 1735-1740 гг. Приобрел известность как географ и картограф. ...тарханская грамота (официально: тарханная грамота) - документ, введенный в практику еще ханами Золотой орды; давался за особые заслуги и предоставлял его владельцу различные привилегии (например, право свободного владения землей, неуплаты ясака и т.д.). Раздача тарханных грамот практиковалась и русским правительством. ...и тех лошадей называли "штрафные"... - Царским указом от 11 февраля 1736 г. с башкир, участвующих в восстании, взималась лошадь; для наиболее активных участников восстания согласно указу предусматривалась смертная казнь или ссылка. Старшина Сеит - Сеит-бей Алкалин, один из предводителей восстания 1735-1740 гг. Стр. 35. Зеленое знамя восстания - символ джихада (или газавата), священной, по Корану, войны против неверных. Стр. 36. Среди вас нельзя жить кузнецу... - Царское правительство, опасаясь вооруженных выступлений, еще с XVI в. запретило нерусским народностям, в том числе и башкирам, иметь кузницы. Железные изделия, необходимые в быту, поставлялись казной и находились под контролем местных воевод. Вопреки запрету башкиры заводили кузницы и изготовляли там оружие. Царица велела строить на вашей земле крепость... - Речь идет о постройке Оренбурга по указанию императрицы Елизаветы Петровны (1741-1761 гг.). Ваши старейшины нарекли меня ханом... - В ходе феодальных движений в XVII в. и первой половине XVIII в. руководители восстаний, используя религиозные чувства трудящихся, призывали их к священной войне против Русского государства, стремясь от него отделиться, создать самостоятельное ханство под протекторатом Турции или Крыма. Этим и были вызваны попытки башкирских феодалов найти "хана" на стороне. Кандидатами в башкирские ханы были некий Мурат по прозвищу Святой Султан (1705-1707 гг.), Карасакал и др. Стр. 37. князь Урусов - начальник Оренбургской экспедиции, сменивший Кириллова И.К. после его смерти в 1737 г. Стр. 39. Губерлинские горы - отроги Южного Урала. Стр. 41. Азраил простер свой меч перед нашим народом. - Азраил в верованиях мусульман - ангел смерти, принимающий души умерших. У Ст.Злобина он трактуется как символ войны. Стр. 42. ...двуглавый урод о гяурского знамени. - На государственном флаге Российской империи был изображен двуглавый орел. Стр. 43. Аждага - в башкирском фольклоре название змеи, олицетворяющей зло и несчастье. Стр. 45. ...год бегства его из Мекки свят. - Речь идет об основателе ислама Мухаммеде (ок. 570-632), родившемся в Мекке. Встретив сопротивление своему учению со стороны мекканской купеческой олигархии, Мухаммед со своими последователями переселился в Медину. Мусульмане день переселения - 22 сентября 622 г. - считают святым. Джюнгарская земля - калмыцкие земли в районе Нижней Волги и Прикаспия. Стр. 46. Когда у царицы была война с прусским ханом... - Речь вдет об участии России в Семилетней войне (1757-1762 гг.). ...я получил медаль за войну... - Юлай Азналин за участие в военных действиях против польских конфедератов в 1772 г. был награжден медалью. Стр. 61. Омовение. - Обряд у восточных пародов, состоящий в обмывании ног. Стр. 62. Над скалами ветер веет... - Здесь и далее приводятся стихотворные тексты, принадлежащие перу Ст.Злобина. Источником некоторых из них послужили стихи Салавата Юлаева, а также песни, сложенные о башкирском герое. Стр. 63. Аксак-Темир (Хромой Тимур) - тюркское прозвище Тимура (1336-1405) - среднеазиатского государственного деятеля, полководца, эмира. Стр. 65. На каждую неделю есть своя пятница. - У мусульман пятница - святой день. Стр. 68. ...после большого кровавого восстания башкир. - Имеется в виду восстание 1705-1711 гг., вызванное введением в 1704 г. новых налогов и требованием поставки башкирами лошадей для русской армии, а также сопровождавшими эти мероприятия злоупотреблениями царских властей, в частности, казанским комиссаром А.Сергеевым. ...от наследственного старшинства может оказаться недалека до ханских притязаний. - См. примеч. к стр. 31. Стр. 69. ...утвержден провинциальным начальством. - В 1768 г. Юлай был утвержден оренбургским губернатором князем Путятиным в должности старшины Шайтан-Кудейского юрта Сибирской дороги. Стр. 99. Тамга - знак, которым у башкир и других восточных народов обозначалась принадлежность к тому или другому роду; употреблялся для указания общинной и частной собственности; ставился на межевых гранях, бортных деревьях, скоте и др. Неграмотные ставили тамгу вместо подписи. Стр. 106. Степан Тимофеевич - Разин С.Т. (?-1671), донской казак, предводитель крестьянской войны 1667-1671 гг. Стр. 110. Говорили, что солью торгует только сама царица. - Указом от 16 марта 1754 г. царское правительство снимало ясак с башкир, мишарей и служилых татар Оренбургской губернии и обязывало их покупать соль только у государства. Соляной налог был тяжелой повинностью нерусского населения Оренбургского края и послужил одной из причин восстания 1755 г. в Башкирии. Стр. 113. ...к шерти привесть - привести к присяге. (От арабского шерть - условие, контракт, клятва.) Стр. 120. Раскольники... - противники официальной церкви, преследовались царским правительством. Расстриги-попы - лишенные духовного сана служители культа. Стр. 125. Хлопуша - Соколов Афанасий Иванович (1714-1774), один из ближайших соратников Ем.Пугачева в крестьянской войне 1773-1775 гг.; командовал отрядами заводских крестьян; 18 июля казнен по приговору Оренбургской секретной комиссии. Стр. 127. Яик - название роки Урал до 1775 г. Река, как и город Яик (Уральск), была переименована по указу Екатерины II, желавшей вытравить все, что было связано с движением Ем.Пугачева. ...на Яике бунт в казаках... - Имеется в виду яицкое казачье восстание в 1772 г. против царской администрации. Восстание было вызвано злоупотреблениями старшин, притеснениями простых казаков. Стр. 129. Шариат - свод религиозных, бытовых правил и юридических норм у мусульман, опирающийся на Коран. Магомет. - См. примеч. к с. 45. Стр. 132. Около двух лет уже бродил Салават с Хлопушей. - Факт скитаний Салавата по Руси не имел места в исторической действительности. Стр. 135. Государь объявился на Волге. - Незадолго до Ем.Пугачева под именем "государя Петра III" действовал беглый крестьянин Федот Богомолов. Его признали казаки за Петра III в Дубовке - центре Донского войска. Ф.Богомолов был арестовав и содержался в тюрьме в Царицыне. Стр. 139. Еремина Курица - прозвище пехотного солдата Степана Оболяева (в романе - Денис Кузнецов), у которого на Таловом умете, недалеко от Яицкого городка (ныне город Гурьев), дважды останавливался Ем.Пугачев - поздней осенью 1772 г. и летом 1773 г., под видом купца. Впервые Ем.Пугачев назвался "царем Петром III" не на Таловом умете, а в доме казака-раскольника Д.С.Пьянова в Яицком городке в ноябре 1772 г. Стр. 142. И вот пришел царь, объявивший вольность дворянству... - 18 февраля 1762 г. император Петр III обнародовал манифест "О даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству", который освобождал дворян от обязательной государственной службы, усиливал крепостное право и произвол помещиков. И вышел такой манифест, но он давал волю не всем крестьянам. - Речь идет о правительственном манифесте (февраль 1764 г.), объявлявшем секуляризацию, то есть обращение церковной собственности в светскую. В результате часть церковных земель перешла к государственный крестьянам. И вдруг царя, от которого ждали крестьяне свободы, свергла с престола царица, его жена... - В результате дворцового переворота 28 июня 1762 г. царь Петр III был убит с ведома своей жены Екатерины II, вступившей на престол (1762-1796 гг.). Петр III незаслуженно приобрел популярность в народе отдельными льготными указами, принятыми в его недолгое царствование (1761-1762 гг.), как, например, об отмене гонений на раскольников, снижении казенной цепы на соль и др. Среди широких масс жили легенды, что народный заступник Петр III не погиб, а спасся и укрывается от дворян и Екатерины II. Стр. 144. За удаль и отвагу был произведен в хорунжие... - Ем.Пугачев в 1768 г. принимал участие в войне России с Турцией (1768-1774 гг.) и за храбрость получил младший казацкий офицерский чин хорунжего. Стр. 150. У башкирцев строгий закон на водку. - По предписанию Корана, мусульманам запрещается употребление вина. Стр. 159. Российская империя вела большую войну с Турцией. - Речь идет о русско-турецкой войне 1768-1774 гг. Стр. 173. Алдар Исеикеев, Кусюм Тюлекеев - башкирские старшины-феодалы, возглавлявшие крупное восстание в Башкирии в 1705-1711 гг., вызванное усилением налоговой политики. Святой Султан. - Под таким прозвищем фигурировал в башкирском восстании 1705-1711 гг. некий Мурат, называвший себя сыном Кучука, хана казахов и каракалпаков. Башкирские феодалы (А.Исекеев, К.Тюлекеев) провозгласили его султаном и поручили вести переговоры с крымским ханом о присоединении Башкирии к Крыму, попытка эта не увенчалась успехом. По возвращении в Башкирию Мурат был схвачен русскими и казнен в Казани. Стр. 179. ...он попросил у него старую татарскую книгу... - о всех походах и битвах Аксак-Темира. - В XVIII в. на Урале и в Поволжье имели хождение книги, завозимые миссионерами. Среди них были книги, посвященные жизнеописанию Тимура. Салават Юлаев, будучи грамотным человеком, мог читать эту литературу. Уже несколько десятилетий... башкиры были обращены в крепостных. - Часть башкирского населения попала в крепостную зависимость после восстания 1735-1740 гг. Стр. 187. ...царь Фридка. - Фридрих II (1712-1786), прусский король с 1740 г. Стр. 188. ...асессору Богданову... - В октябре - начале ноября 1773 г. ему было поручено формирование башкирско-мишарского отряда в Стерлитамакской пристани для карательных операций против повстанческого войска Ем.Пугачева под Оренбургом. Стр. 194. Война ведь всегда призывает башкир. - Башкиры с первых лет присоединения к Русскому государству (1557 г.) начали участвовать в походах и войнах, которые вела Россия. В конце XVIII в. царским указом башкиры были превращены в военное сословие. Стр. 202. ...с отчаянным письмом генерала Кара. - С октября 1773 г. генерал Кар был главнокомандующим карательными отрядами; смещен Екатериной II после пораже