седних юртов. На них Бухаир хотел полагаться и впредь и держал с ними связи. Одним из таких друзей Бухаира был старый недруг Юлая Сеитбай из Кигинского юрта. Когда Салават разрешил сотне кигинских башкир поехать делить гурты Сеитбая, Бухаир к нему тотчас же выслал гонца предупредить об опасности. У Бухаира было неспокойно на душе, пока Салават находился вблизи. Писарь ждал, когда наконец уйдет этот неугомонный юноша. Есть же по соседству другие заводы - разве они не нужны царю? Почему не идет он туда со всем своим войском? Но Салават, прежде чем выслать в соседний завод войско, направил туда Семку и двоих заводских рабочих с пугачевскими манифестами. Он ожидал известий от них, когда ночью примчался посланец от сотника Рясула. Рясул сообщал, что в горах он напал на след одинокого всадника и выслал за ним погоню. Тот стал уходить, сорвался со скалы и разбился. На лыжах они спустились с горы, обыскали его и нашли письмо Бухаира к кигинскому баю. В письме Бухаир признавался сам, что он растоптал манифест Пугачева, и обещал, что изменнику Салавату не сносить головы. В том же письме Бухаир писал своим пастухам наказ отогнать его табуны за горные перевалы, где они будут отрезаны весенней распутицей. Бухаир был схвачен сейчас же. Салават хотел посадить его в заводскую тюрьму, из которой накануне было выпущено десятка три изможденных хозяйских пленников, но Юлай взмолился: - Он брат твоей Амины, Салават! Ты так себя позоришь. Бывает, если в своем роду наказать кого надо, то делают тихо, - зачем на весь свет кричать? Я - старшина, он - мой писарь, и на меня, на весь юрт упадет позор... А тебе ведь он шурин... Сам понимай, Салават, Сеитбай мой недруг, он целый табун моих коней отогнал, окаянный. Рысабай мне тоже был недруг, и Бухаирка мне другом не был - сам знаешь, он против меня. А я тебе все-таки говорю: не сажай ты его в тюрьму на позор. Давай его тут в конторе в подвал посадим. Отсюда он, связанный, все равно не уйдет. Салават согласился. Оставив Юлая оберегать завоеванный им завод, Салават утром выступил на соседний, где уже орудовал Семка. С Салаватом было пять сотен людей. Они окружили завод, расположенный не так, как крепости, не на горе, а в глубокой котловине между горами. С гор было удобно напасть. Салават разместил отряд по склону холма. Пятьдесят добровольцев поехали, с ним самим во главе, к поселку. Салават ехал, держа в руке манифест Пугачева. Ему навстречу выехал заводский поп с крестом в руке. За попом двигалось человек шестьдесят мастеровых, а рядом, с попом - плотинный мастер. Увидав, что намерения их вовсе не мирные, Салават поднял над головой манифест. - Мы не воевать пришли... Царское письмо привезли. Царь Петра Федорыч приказ давал заводскую контору кончать, приказчиков гнать с завода. Поворачивай, поворачивай! - крикнул плотинный мастер, выхватив саблю. - С нами бог, братия, с нами бог! - закричал поп, подымая крест и пуская лошадь рысью навстречу Салавату и башкирам. - Господь против аллаяров!.. Не потерпим злобы их!.. Мастеровые с криками, подняв ружья, болты, топоры, молоты, ринулись за предводителем. Салават не успел отдать команды, как был окружен. "Вот тебе и заводской народ!" - подумал Салават, вспомнив завет Хлопуши. - Ге-э-эй! - пронзительно крикнул он. Это было условным знаком. С соседних гор отовсюду ринулись башкиры. Заводчане увидали, что им не справиться с нападающими, и повернули назад. Передовой отряд Салавата успел оправиться, бросился вслед отступающим, но те заперлись в заводском дворе. Салават с отрядом подъехал к воротам. - Отворяй! - крикнул он. - Государь указал! - А ты кто же государю - сват, что ли, будешь? - ответил голос из-за забора. - Я - полковник Салават Юлай-углы, Шайтан-Кудейского юрта. - Ну, так и иди к шайтану, коли ты из шайтанского рода! - крикнули из-за забора, и залп заключил эти слова. Салават отъехал от ворот, приблизился к башкирам. - Веди, Салават, возьмем силой! - кричали воины. Но Салават не повел их в бой, он вызвал десяток добровольцев и послал их в лес, держа заводские ворота и двор в осаде. Салават, дожидаясь возвращения десятка, посланного в лес, сел на крыльцо избы, а коня пустил по двору. Вдруг из избы до него донесся детский плач. Салават вошел в дом. В люльке, подвешенной к потолку, плакал проснувшийся ребенок. Салавата кольнула мысль о неродившемся Рамазане. Он стоял задумавшись. Амина с ребенком на руках, как живая, встала перед его глазами и показалась снова близкой и милой. С улицы грохнул выстрел. Ребенок, удивленно глядевший на Салавата, снова заплакал. Салават поглядел на его сморщенное гримасой личико и засмеялся. - Рамазан! Рамазанкай! - позвал он и щелкнул пальцами. - Кишкерма, - сказал Салават. - Иди сюда, и он поднял ребенка на руки. Ребенок снова заплакал. Тогда в избе заскрипели доски подпола, поднялось творило, и показалась девичья голова. - Ой, мама, - крикнула девушка, - аллаяр схватил Петьку! Творило шумно захлопнулось. Ребенок закричал еще пуще. Салават, неловко держа его на руках, вынул из кармана монету и совал ему в руку, но мальчишка не успокаивался. С улицы донесся крик и топот лошадей. Салават положил ребенка и вышел, но уже на крыльце он услыхал отчаянный плач. "Побоится ведь вылезти девка", - подумал он, возвратился, взял на руки изо всех сил ревущего Петьку, поднял творило и обеими руками опустил ребенка в подпол. - Держи малайку, бесстыжая девка, ребенка забыла! Пуля ведь попадет. Невидимые в темноте подпола руки приняли мальчика... Приехавший отряд привез гигантскую сосну, самую большую из всех, что была в округе. Сучья с нее была счищены и толстый конец затесан. - Теперь сюда. Все сюда! - крикнул Салават, и со всех крыш соскочили башкиры. Страшное копье ухватили двадцать четыре всадника, по двенадцати с каждой стороны. Всадники сидели стремя к стремени, лошади касались друг друга боками. Сзади них выстроились остальные. - Айда! - крикнул Салават, и, как сорвавшаяся лавина, ринулись всадники вперед. Таран ударил в ворота. Залп грянул в ответ, несколько всадников свалилось с лошадей, но железные створки ворот уже разошлись. Крепкий дубовый запор разломился. Бочки, которыми завалили вход осажденные, раскатились по Двору. Упавшая сосна разбила ноги трем лошадям башкир, везших их; они шарахнулись в стороны, упали и бились по земле, громко, не по-лошадиному, крича от боли. В распахнувшиеся ворота, соскочив с лошадей, с гамом ворвались башкиры. Не больше десятка выстрелов встретило их во дворе конторы, и все потонуло в схватке. В какие-нибудь четверть часа все кончилось. Поп висел на воротах. Другой зачинщик сопротивления, плотинный мастер, лежал, исколотый пиками. Около двух десятков пленных были захвачены живыми. Расправившись с заводом, Салават двинулся к заводскому селу. Толпа рабочих увидала его. Вооруженные отнятыми у заводчан ружьями, башкиры выехали вперед. - Кто согласен службу царскую править, айда к нам! - крикнул Салават. - Все согласны! - ответили из толпы. - Когда согласны - отворяй ворота! - скомандовал Салават, и весь отряд въехал в распахнувшиеся ворота. - Стой! - скомандовал Салават и на башкирском языке обратился к отряду. - Здешние жители - наши друзья. Никого не обижать. Домов не грабить. Кто будет грабить, того казню. Слушай все! - сказал он по-русски, повернувшись к толпе рабочих. - Государь Петра Федорыч прислал вам письмо. Государь велел сказать: "Кто нашу руку держит - больше ничей человек, сам свой хозяин". Всем вам государь-царь вольных казаков чин давал. Гуляй как хошь. Свою веру держи, бороду запускай на самое брюхо. Землю пахать хочешь - землю пахай. Сакарить хочешь - сакари. На свободную землю в Кунгур гуляй, там казак будешь... Держи, кто старший? Читай письма. Салават вытащил из-за пазухи сумку и из нее вынул манифест Пугачева. Высокий старик рабочий подошел к нему, плюнул в обе ладони, отер их о штанину и принял манифест. Долго заскорузлыми пальцами развертывал он бумагу. Развернув манифест, он вдруг вспомнил, что при читке таких бумаг обнажают головы. Он торопливо снял шапку. Не совсем охотно его примеру последовали прочие. - "Самый могущественный и великий император, самодержавец всероссийский, царь казанский, - читал он, - всем верным рабам и слугам нашим жалуем вольную волю, всех злодеев народных - бояр и купцов - и всех, кто вас, моих рабов, обижает, предаем в ваши руки". Нестройный ропот, гул одобрения и легкие выкрики остановили чтение. - "Смертью их казните, рубите и вешайте, - продолжал старик твердо и громко, - выбирайте себе десятников и сотников, старшин и атаманов и судей из тех людей, кои вам любы, и пусть они по правде чинят управу..." По казачьим порядкам, значит, - вставил от себя чтец. - "Всех вас жалую вольным казачеством, жалую всех серебром, хлебом и солью, бородой и крестом и всякими угодьями, а кто противиться будет, тому смерть. А кто промежду моих слуг рознь и раздоры сеет, тому тоже смерть, головы их рубите и именье грабьте". Еще не кончил чтец, как на колокольне загудел трезвон. В гвалте и шуме кончилось чтение манифеста. С криками пошла толпа к дому приказчика. Послышался дребезг оконных стекол и крики. Салават потребовал приказчика к себе. К нему привели маленького, бледного, трясущегося старикашку с большим животом. За ним несли окованный железом сундук с деньгами. - Сколько денег? - спросил Салават. - Восемь тысяч с половиной, да еще медью на тридцать три рубля, - трясясь, отвечал старичок. Салават посадил считать деньги двоих башкир. Когда деньги были пересчитаны, сундук запечатали заводской печатью, которую Салават взял себе. Заводчане волновались и шумели на площади, выбирая атаманов и сотников. Женщины судачили, стоя кучками в стороне от схода, и, радуясь больше мужчин, говорили: "Мы теперь вольные казачки, не крепостные, не продажные". К вечеру собрание закончилось, и к Салавату в избу пришел новый атаман - литейщик Голубев. - Когда выступать, сударь полковник? Наши казаки готовы в любой час. Каков приказ государя? - Пока ждать надо, ружье справлять. - А кто теперь на Катавском заводе? - Полковник Юлай, - отвечал Салават, умолчав, что Юлай его отец. - Тоже, значит, из ваших, - разочарованно протянул атаман. - А что же, у государя русские-то есть ли начальники? - Как нет? Есть! Вот Овчинников - атаман, Кузнецов - бригадир, Белобородов - фельдмаршал, Соколов - генерал... - А пошто, не во гнев вам сказать, государь к нам аллаяров послал? Ну, ваши молодцы, конечно, к нам без обиды, а все же не свой брат. Махомеданцы ведь вы, сказать по совести... Кабы русские - вы бы и на нижнем поселке без драки обошлись. Мы, конечно, довольны, воля же. Офицера связали, целовальника кончили и знакомца вашего на дерево повесили - приказчика. Вы, по совести сказать, и церкву не тронули, а все не то... - Государь сказал: наши, ваши - все равно дети мои, - старался объяснить Салават, слыша в словах заводчан обратную сторону рассуждений Бухаира. - Который элодей на бедных людей, того вешать. Кто царского слова слушает, тот как брат! - Ет-то верно... Правильно ет-то, - подтверждали вокруг, но все же во всех их речах чувствовалось недоверие. Несмотря на то, что несколько ночей Салават плохо спал, он и теперь не засыпал, хотя впервые за все время, с той поры, как оправился от раны, почувствовал усталость. Он лежал в теплой избе, слушал гул пьяных голосов на улице и перебирал в памяти час за часом. С выезда из родной деревни постепенно довспоминал он до ребенка, найденного в люльке в покинутой избе. Вспомнил и улыбнулся - это было то самое, что его беспокоило. "Бедная ласточка в гнездышке там одна! Съезжу к ней, приласкаю!" - подумал он с чувством, которого не нашел, когда был дома, и, улыбаясь своим мыслям, заснул. Он проснулся от крика на улице и страшного стука в дверь. Одной рукой сжав спрятанный под подушкой пистолет, а другой напяливая холодную кольчугу, Салават подошел к двери. - Кто там? - крикнул он. - Что надо? - Разъезд приехал, абзы, говорит, что солдаты идут от Белорецкого завода. - Все на коней! - приказал Салават и поспешно стал одеваться. Через несколько минут он со своим войском уже был готов защищать завод. Местные заводчане, вновь пожалованные казаки, ожидали этой первой для них битвы, как праздника. Их атаман объезжал ряды и кричал громче, чем надо: - Держись, держись, братцы! Постоим за государя! Крепись! Смелей, земляки! Господа казаки, держись! Смотри не осрамись! Новый разъезд примчался в завод с известием, что конный алай подходит и через несколько минут будет здесь. Салават отдал приказ прятаться у домов, в самой густой тени. Сам он и десяток людей выехали к околице. Из темноты навстречу ехал большой, стройный отряд. - Стой! Кто здесь? - крикнул Салават, смело выезжая вперед с пистолетом в руке. - Государевы слуги, - ответил передовой. - А вы что за люди? - Я - полковник государев, Салават Юлаев. - Салават, здорово! - послышался из темноты другой голос, и вперед выехал маленький человек на белой лошади. Он подъехал ближе. Салават узнал его - это был фельдмаршал Пугачева Белобородов. Старый капрал, бывавший не раз на войне, он так держал свою команду, что никто не усомнился бы при взгляде на него сказать: "Едут войска царицы". В отряде Белобородова царили дисциплина и стройность, вот почему и примчались к Салавату так сильно встревоженные всадники. - Наумыч, здравствуй! - приветствовал фельдмаршала Салават. - Куда идешь? - К тебе иду. Государь к тебе на помощь послал. - Вот тебе и русский начальник, - сказал Салават, торжествующе обратясь к заводскому атаману. Белобородовский отряд разместился здесь же, в заводе. Он не только был под командой русского, но и весь почти состоял из русских. Заводчане радовались: - Теперь и поверить можно, что вы взаправду от государя. Когда пришли русские, тут уже без фальши! Белобородов сообщил Салавату, что Пугачев отступил от Оренбурга, два дня находился в крепости Магнитной, а теперь движется на Белорецкий завод и, быть может, вскоре же будет здесь. - А Хлопуша с пушками? - не утерпел, перебил рассказ Белобородова Салават. - Вот тебе и с хлопушками! И хлопушки не помогли против генерала Декалонга. И сам Афанас теперь не при нас, еще ладно - и нас господь спас! Салават не понял каламбура, но почувствовал недоброе. - Где он? - В Оренбурге, может, в холодной, а может, и под релей висит. Каждому животу свой конец бывает. Двум смертям не бывать, а одной не минуешь!.. С этими словами уже раздевшийся Белобородов широко перекрестился, лег в постель и сразу с присвистом захрапел. Прошло несколько дней. С приходом повстанцев завод не прекратил работы. По примеру других заводов, приняв присягу на верность царю Петру Федоровичу, завод продолжал работу "на казну", изготовляя оружие для пугачевцев. Со всем двадцатилетним пылом Салават хозяйничал на заводе. Облеченный чином полковника, освободивший завод от хозяев и их приспешников, провозгласивший свободу на вечные времена, он считал, что может во всех делах представлять собою царя, который его послал. Сами заводчане признали за ним право миловать и казнить. Когда к нему привели двоих стариков, отказавшихся присягнуть государю, Салават, вместо того чтобы велеть их повесить, к чему они сами и все остальные были готовы, неожиданно для себя самого заключил: - Такие старые люди? Какая от них польза? Им отдыхать пора. Работать кончал - айда, полезай на печку, спать надо!.. Наивность и добродушие этого "приговора" понравились всем, и Салават понял, что милость, а не суровость есть самое сильное проявление власти. - А хлеб из заводских амбаров велишь им давать? - спросил заводской атаман. - Ты атаман. Твой завод, твой и хлеб... А старику как без хлеба жить? Ему ашать надо... Стар, глуп - все равно, как без хлеба!.. Кругом весело засмеялись. - И на хлеб воровской не корыстуюсь! - огрызнулся старик. - Хлеб хозяйский. Ты его как даришь? - Твой заработка за целую жизнь, - просто сказал Салават. - Не хошь - не надо. Айда, голодный на печку ложись!.. - Давай бумагу на хлеб, - сдался старин. Наутро, когда Салават пришел в заводскую кузницу, он застал старика в споре с другим кузнецом, взявшим молот вместо него. - Тебе горна раздувать в трехкопеечной кузне, а ты к заводскому молоту лезешь! - кричал старик. - А тебе указ на печи лежать - ты и лежи! Мы на казну работаем, а ты можешь вред принесть без присяги, - с серьезной миной спорил со стариком молодой, кудрявый, голубоглазый кузнец. - На печке скушно, бабай? - с усмешкой спросил Салават. - Зубы не скаль, - воевода! - строго сказал старик. - Сабля - работа тонкая, - где ему справиться! Но Салават на этот раз рассудил строго: старика, не желавшего присягать государю, в наказанье послали назад в заводской поселок - "на печку". Белобородов не вмешивался в "партикулярные" дела завода, возложив все целиком на Салавата. Зато в другой области - в части военных дел - он завел здесь свои порядки. Старый вояка не мог терпеть в людях, которым в любую минуту может прийти нужда вступить в битву, полного неумения владеть оружием, незнания военных дел. Объявив себя комендантом завода, он потребовал от заводских "казаков" прохождения военной муштры. И с удивительной неустанностью, без ропота и с сознанием долга, после горячей дневной работы в цехе отправлялись люди на площадь, чтобы учиться владеть пикой и саблей, или ездили на соседнюю вершину Ильмовых гор, чтобы упражняться в наводке пушек и артиллерийской стрельбе. После ухода Салавата Юлай вздохнул. Он стал обдумывать, что же такое случилось за эти несколько суматошных суток. Так было все хорошо. Он чувствовал такой радостный праздник в душе, торжество, расплату за все обиды. Для полного удовлетворения не хватало только разрушить завод и пожечь заводские деревни. И вот пришел Салават, и все повернулось. Сам он, Юлай, должен теперь караулить от недругов этот проклятый завод, думать о том, чтобы он работал, чтобы ему для работы хватало угля и железа... К тому же еще Салават оставил его одного, совсем одного. Бухаирка не был, конечно, другом Юлая, но все-таки это был союзник. С ним можно было поговорить, поспорить, а теперь он в подвале, половина людей его разбежалась с завода в горы, из тех, кто остался с Юлаем, еще половина смотрят, как волки, слова добром не скажешь ни с кем... "А сколько еще Бухаирку в подвале держать, для чего держать? Судить его, что ли, будут?" Юлай сам приподнял крышку подвала. - Айда, Бухаир, подобру говорить с тобой будем. Что мы, враги? Давай я тебя развяжу, - сказал он. - Давно уж пора, Юлай-агай, долго ты думал! - насмешливо отозвался Бухаир. - Ты всегда обо всем долго думаешь, старина, и во всем робеешь. - Это как же сказать - чего я робею? - Перед сыном робеешь, перед казацким царем оробел, перед царской бумагой... Как ты согласился меня посадить в подвал?! За что? Я тебя же спасал от беды и позора... Сеитбай отогнал твой табун - в степях не новое дело. Ты изловчишься - ты у него и коней и овец отобьешь!.. А чему Салават научает? Чтобы голый, голодный сброд, пастухи, отнимали у бая добро, по рукам расхватали его табуны и стада?! Мальчишка глуп - на то он мальчишка, а ты из ума, что ли, выжил? Подумай сам: пастухи Сеитбая разбирают весь его скот по рукам, на радостях режут барашков, мясо варят, до самого Шайтан-Кудейского юрта слава идет, как богато живут. Шайтан-Кудейская голытьба - к ним в гости: "Бай-бай-бай! Вот как надо жить! Айда и мы своего Юлая повесим на воротах, табуны его и стада по аулам разделим, по дворам разберем!.." Когда сотня кигинских разбойников-пастухов поскакала грабить стада Сеитбая, я послал своего человека к нему с письмом, чтобы он голякам приготовил встречу. А свои и твои табуны я велел загнать, чтобы их сам шайтан не сыскал. За это ты держишь меня в подвале?! - Не держу ведь, пустил ведь наверх, веревки ведь снял, - бормотал Юлай. - Снимай с ног колоду. Или сына боишься? - Чего, Бухаирка, болтаешь! Я сына боюсь!.. - Тогда снимай с ног колоду. Снимай колоду... Боишься - сожгу завод? - Салават сказал - царь спросит за целость завода с моей головы, - робко заметил Юлай. - А я не сожгу твой завод - пусть стоит. Я сожгу тот завод под самым носом у Салаватки - вот тот я сожгу!.. Отпирай колодки. И Юлай достал ключ, отпер колодки и почти до утра просидел, беседуя с Бухаиром. Перед самым утром Бухаир ушел в горы, а в течение следующей ночи еще не один десяток его воинов отбился от отряда Юлая и покинул завод. Салават наехал к Юлаю лишь двое суток спустя после того, как Бухаир был на воле. - Ты сделал измену, полковник Юлай! - воскликнул в сердцах Салават, узнав об освобождении Бухаира. - Он брат твоей Амины, твой брат. И мне и тебе позорно держать его, как врага, на веревке. Он башкирин... Что тебе в его смерти? Пусть он уйдет и живет где-нибудь один. - Он называется ханом башкир и разбойничает, атай. Он грабит русские села... - Если ты, Салават, примешь сам имя хана, что будет в сравнении с тобой Бухаирка?! Он приползет к ногам твоим, как змея, как червяк, приползет! У тебя ведь слава! Он называется ханом среди трех сотен разбойников, - успокаивал Салавата Юлай, думая, что сын ревнует к ханскому сану. - Хочешь, - мы разошлем вестников по всем племенам, по долинам всех рек и горным проходам, - говорил увлеченный Юлай. - Подними знамя хана, и тысячи воинов, которых не могут найти ни царица, ни царь, явятся под твои знамена!.. - Атай, я был малым малайкой, когда ты рассказывал про Кара-Сакала. Ты думал, что он герой, а говорил про игрушку в руках стариков. Он залил кровью страну, погубил людей, сам позорно бежал, сдался в плен, предал друзей, - кто ему скажет спасибо?.. Я не хочу быть Кара-Сакалом. Я сильнее его, потому что веду не только башкир: я веду русских и чувашей, мишарей, тептярей, черемисов, мордовцев, киргиз... Бухаирка хочет разрушить наш стан, разорвать народы, лишь бы назваться ханом. Я не Бухаирка, атай. Я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Я выведу из неволи родной народ. Ты отпустил ядовитую змею, полковник Юлай. Ты говоришь, что она приползет к тебе, но она приползет лишь затем, чтобы тебя ужалить. Если я увижу отпущенную тобою змею - я убью ее, а сейчас разошлю по горам разъезды ловить злодея. В ссоре разъехались Салават и Юлай. Салават возвратился обратно к своим войскам на завод. С гор спустились люди, разбрасывавшие подметные листы. Узнав, что завод занят повстанцами, они потребовали, чтобы их отвели к начальнику, и сказали Салавату, что государь находится в Белорецком заводе и льет пушки. Белобородов послал на Белорецкий завод гонца с донесением, что пять тысяч войска ждут приказа государя. На Симском и Катавском заводах ждали ответа. Прошло три дня. Стояли последние дни апреля, а земля уже густо покрылась зеленью. Говорили, что кочевники-башкиры уже вышли с зимовок. С Белорецкого завода ответа не было. Верно, гонца задержала еще продолжавшаяся распутица. Но в это же время прибыли Кинзя и Акжягет, приведя с собой каждый по тысяче человек. Они рассказывали, что встреченные ими подполковники Аладин и Бахтияр тоже набрали по тысяче с лишним войска и двинулись к Бирску. Кинзя, привязанный к Салавату, любивший в нем с детства удаль, ловкость, пылкость и быстроту решений, которыми не обладал сам, любивший его смелый, задорный взгляд, стройность стана и твердую волю, сразу заметил, что друг его грустит. Он не выдержал долго: на третий вечер после приезда он стал выспрашивать Салавата. Салават уверял, что он ни о чем не тоскует. Тогда Кинзя стал перебирать в мыслях возможные причины его грусти. Зависть? Но кому мог завидовать Салават? Он все мог взять, что захотел бы... Любовь? Но любая женщина полюбила бы Салавата, как казалось Кинзе. Деньги? Но разве не было их? Слава? Кинзя даже засмеялся: ему неоднократно пришлось слышать песни и сказки, которые рассказывали и героем которых был Салават. Покоя? Разве Салавату нужен покой? А может быть, так и есть, что избыток покоя заставил грустить Салавата? Кинзя решил выспросить. - Салават, ты хочешь скорее идти дальше, на Сатку или на Косотур? - Погоди, Кинзя, ждем приказа, - спокойно сказал Салават. Голос его говорил за то, что не бездействие заставляло его грустить. Кинзя ударил себя по лбу. Он вдруг понял, что причина самая простая, что его друг, как сотни других, тоскует по дому и по жене. - Ты хочешь домой, Салават? - спросил Кинзя. - Отстань, мешок, не лезь! - крикнул Салават, и тогда Кинзя понял, что был прав. - Ты глуп, Салават-агай, глуп. Разве у тебя стельная корова вместо аргамака, что ты не обернешься в один день?! Возьми еще коня в поводу и поезжай. - А что скажет Белобородов? - угрюмо буркнул Салават. - Что скажет? Да ты не говори, куда едешь. А то воспользуйся поездкой и собери еще людей, тогда никто не скажет плохого. - Ладно, подумаю, - сказал Салават, умышленно зевая, но сердце его забилось сильнее. Зная характер Салавата, чтобы не раздражать его, Кинзя не ответил ни слова и сделал вид, что заснул. - Кинзя! - через несколько минут окликнул его Салават. - Что? - откликнулся Кинзя. - А эти, что с тобой приехали... - Поручик Аллагуват? - Да, и другой, что пришел вчера с двумя сотнями. - Айтуган? - Ну да. Они что-то враждебны к русским... Айтуган ведь друг Бухаира. - Не знаю. - А ты последи, увидишь... Боюсь, что их подослал Бухаир. Сегодня они говорили между собой и вдруг замолчали, когда увидали меня, а вчера говорили с воинами и тоже умолкли при моем приближении. - Ну так что? - удивленно спросил Кинзя. - Я боюсь уезжать. Кто их знает, что они сделают тут! - Все разузнаю завтра, - успокоил его Кинзя. Под дубом сидели Айтуган, кривой Аллагуват и юноша Абдрахман, который под Бердою спас Салавата от выстрела Творогова. Они разговаривали громко, будучи уверены, что кругом никого нет. - Вот бы до русской мечети добраться. Я видал - у них идолы богато одеты: в золото, в серебро, в камни, - говорил Абдрахман. - Погоди, Салават подальше уйдет, - сказал Аллагуват, весело подмигивая ему. - Салават продался урусам, - сказал Айтуган. - Не продался, а дурак, баба. Одно слово - певец. Они испокон веков, блаженненькие, лишней капли крови боятся да про луну поют. Как дело дойдет до того, чтобы гяуру кровь лишнюю выпустить, уши неверных обрезать, он станет монахом. "Как можно, мы должны с гяурами в мире жить, гяур тоже сабан таскал, табун растил. Гяур - подневольный человек!" - передразнил Аллагуват. - А зачем он муллу Ульдана зарубил? Нет, я знаю - Пугач купил его, - возразил Айтуган. - Он Бухаира в подвал упрятал. - Да нет, не купишь Салаватку - знаю я его, не продажный, а просто юродивый. Это ему блажь такая нашла, что не урус во всем виноват, а бай, - мулла, мол, тоже бай, и русский лавочник, и помещик, а который гяур бедно живет - он друг башкирам, - сказал кривой. - Это Салават говорит? - спросил насмешливо Айтуган. - А сам-то он разве не бай? Юлай помрет - у него сколько будет добра! - Он говорит, что который бай против царицы - не злой, а который против царя - опасный, потому что новый царь ему обещал, когда победит царицу, всем башкирам дать волю и военный набор сложить и подати снять, - досадливо объяснил Аллагуват. - Ну да, жди! Нам царя тоже надо бы в топоры, - разгорячился молодой Абдрахман. - Бухаир говорит... - Ну, ты, тсс!.. Петух... Тише!.. Для всего свое время. Ты так-то не распускай язык - не вожжи. Дай Салавату подальше уйти. Его, верно, пошлет Пугач-падша на другие заводы - на Сатку, на Косотур. Горячий, как молодой кобель, убежит он отсюда подальше, а мы тем временем... - Аллагуват внезапно замолк. - Ну, ну, я слушаю, в чем я помешал батырам?.. - Салам-алейкум, - приветствовали все Салавата, который возник перед ними. - Алейкум-салам, батырлар. Что вы вскочили с места? Я не разбойник - никого не убью, и не хан - мне не надо таких почестей. - Ну, ханом-то ты не прочь стать, - пробурчал себе под нос Айтуган. - Что же ты громче не скажешь, батыр? Говори громче, я ведь и тихо слышу, на то - певец. У меня уши тройные; я, как луна в небе плещет, как трава растет, и, то слышу. Может, и стану ханом. А ты кем хочешь быть? Айтуган промолчал. - Ты бы мог и издали подслушивать нас, если бы так слышал, - дерзко сказал Аллагуват. - Я не подслушиваю никого, - возразил Салават, - для этого у деревьев есть уши! Я не слыхал вашего разговора, а когда прикажу - мне и дуб расскажет. - Салават поднял глаза к ветвям дуба. - Кинзя, расскажи, что они говорили. Наверху хрустнул сучок и упал среди говоривших, Кинзя повис на суку и, качнувшись, тяжело спрыгнул на землю. - Якши-ма, батырлар! - весело крикнул он. - Когда пойдете резать урусам уши, возьмите меня с собой, а от русских идолов, когда разграбите их мечети, подарите мне только золотые хвостики и рога, больше мне не надо, я не жадный! Салават строго поглядел на говоривших. Кривой и молодой опустили глаза. Айтуган вызывающе посмотрел на Салавата и усмехнулся. Салават покраснел. Жилы вздулись на его лбу. Пойманные заговорщики оказались вооружены пистолетами. Кинзя скрылся за деревьями. Айтуган выстрелил, но Салават вовремя отшатнулся в сторону. - Стреляйте! - крикнул Айтуган своим собеседникам. Салават, не отрываясь, в упор, смотрел на обоих. Оба опустили пистолеты. - Подай сюда пистолет, малайка, - сказал Салават Абдрахману. Тот встал и покорно отдал оружие. Бесстрашие Салавата его покорило. - И ты, - приказал Салават кривому. - Не дам, - возразил Аллагуват, но в то же время встал и, как бы против воли, протянул пистолет. - Теперь ты мой, Айтуган-агай, - торжествующе сказал Салават. Айтуган засмеялся. - Верно, недаром говорят, что в твоих взглядах дьявол. Я думал, что ему покоряются только бабы. - Айтуган бросил свой пистолет. - Ему покоряются все, - сказал Салават, - покоряются и пули и ослы, которые не слушают вождя. - Требуй покорности, когда казацкий царь поставит тебя над нами ханом, - опять со смехом возразил Айтуган, - а сейчас хоть я и в твоей власти, ты можешь меня убить, благо я не урус, но подчиниться меня ты не заставишь. Я уведу свой отряд к Бухаиру. - Ты верблюд! - гневно сказал Салават. - Я не убиваю тех, кто может быть полезным народу. И куда бы я ни ушел в погоне за войском царицы, ты не посмеешь грабить церкви и нападать на деревни наших кунаков, русских. Вешай заводчиков, бери заводы, убивай управляющих, а если против нас поднимешь рабочих и хлебопашцев, я тебя убью, Айтуган, своею рукой. Или хуже - на твоем лбу я вырежу: "Предатель Башкурдистана", и так я пущу тебя жить. Где твои воины? Убирайся сейчас же. Созови их на шишку - я буду сам говорить с ними. Ты, мальчишка, иди тоже, а ты, - Салават погрозил Аллагувату, - я тебя знаю. Ты недаром бывал у Рустамбая. Если еще раз я услышу, что ты сеешь раздоры... - Салават мгновение помолчал. - Ну, пошли, живо! Все трое молча пошли прочь. Салават сел под дубом. Через минуту послышался треск сучьев, топот коней. - Вот здесь! - крикнул Кинзя, подъезжая к Салавату. - Здравствуй, спаситель, - сказал Салават. - Веди назад своих воинов и в награду за скорую помощь можешь взять любой из этих пистолетов, - он указал на два пистолета, которые ни кривой, ни младший из собеседников Айтугана так и не посмели попросить назад. Кинзя сконфуженно пробормотал: - Со мной не было оружия, Салават-агай. - Со мной тоже не было, - сказал Салават. - Зато теперь слишком уж много; возьми один себе и вперед без оружия не ходи - теперь они знают, что ты за меня... Ничего не случилось, - обратился он к всадникам, подъехавшим за Кинзей. - Ждать меня у кошей. Пусть никто из вас не отъезжает никуда. Всадники повернули в лес. - Как ты забрался на дуб? - спросил Салават Кинзю. - Я увидал, куда они идут, побежал вперед и подумал: "Под этим дубом удобней всего сидеть". И залез. А когда они подошли, они так и сели здесь, как я ждал... А ты как узнал, что я здесь? - Чудак! Только слепой примет красные штаны на дереве за цветок или бабочку, а когда я увидел красные штаны, то решил, что такого толстого зада не может быть больше ни у кого. - Я сошью себе зеленые штаны, как твои, - сказал сконфуженно Кинзя. - Я бы подарил тебе свои, - ответил Салават, - только не полезут тебе, Кинзя. Ну, да не плачь, найдем что-нибудь. А пока пойдем - Айтуган и Аллагуват собрали своих воинов на шишке. Я буду говорить с ними. Салават говорил с собравшимися на шишке воинами Айтугана и Аллагувата. - Кто сеет рознь и раздоры - предатель... Тот, говорю я, предатель. Урус-бедняк - наш друг. Если грабить его дом, он будет против нас, а теперь он с нами, потому мы сильнее. Каждый, кто грабит бедняка-уруса, нашего кунака, тот сеет рознь. Он - предатель и достоин казни. Кто нападает на русскую церковь, тот сеет рознь и тоже достоин казни. Так говорил Салават, и воины молча слушали. Три тысячи воинов слушали его. Кончив говорить, Салават не успокоился. Он все рассказал Белобородову. - Что же с ним делать, как ты смекаешь? - спросил Белобородов. - Думал-гадал... - Что же думал? - Айтугана послать в Кигинский юрт, велю подымать тептярей и стоять там со всем войском. Там нет русских. - Ладно, а что сделать с Аллагуватом? - Аллагувата послать свезти государю деньги, а с ним человек двести. Остальные тут будут. - А молодого? - спросил Белобородов уже облегченно. - Молодого возьму себе в сотники. Ему ладно будет, что стал сотником, тихий будет: мои казаки меня слушают. Белобородов рассмеялся веселым кашляющим смехом. - Ох, и хитер, Салават! Был бы ты русаком - тебе бы цены не было. - Ничего, мне не надо быть русским, - возразил обидчиво Салават. - Как-нибудь уж башкирцем, ладно! Шел май, но уже наступило лето. Густая трава подымалась по берегу глубокого Сюма, и табуны бродили вокруг лагеря. Вместо того чтобы ютиться в тесных избах заводчан, стесняя хозяев и самих себя, башкиры теперь вышли за поселок и жили, расставив кочевые коши. Эти вооруженные кочевья не были похожи на обычные мирные кочевки башкир. Слишком часто и близко один от другого стояли коши, слишком много стояло их в одном месте, не было женщин и детей. Целую ночь возле кочевок разъезжали сторожевые отряды, останавливая каждого проезжего: около половины коней не отпускалось от лагеря и держалось всегда под седлом. В таком лагере жил Салават. В первый же день пребывания на заводе Белобородов сказал Салавату, что защищаться от войск в самом заводе, лежащем меж гор, нельзя, и посоветовал подготовить позиции на соседних горах, а всюду в окрестностях разместить дозоры. С этого дня, выезжая в окрестные горы, Салават стал смотреть на природу не так, как смотрел всю жизнь: он учился теперь ценить не только ее красоту. Он научился рассматривать гребень горы как крепость, речку - как ров перед крепостной стеной, лес - как удобное место военной засады, а долину - как поле для конной атаки... В мыслях он строил планы будущих битв на этих местах, словно всю жизнь ему предстояло тут жить и сражаться. Иногда, восхищенный сам одержанной в мечтаниях победой над вражеским войском, он хотел поделиться с кем-нибудь хитрой выдумкой. Тогда он брал с собой юношу Абдрахмана, который после отъезда Аллагувата и Айтугана остался при нем. Этот красивый горячий мальчик ему был приятен. С ним Салават забывал, что он уже государев полковник, и чувствовал только свои двадцать удалых лет. Они затевали в пути скачки, спорили в смелом прыжке со скалы на скалу, стреляли из луков в ястребов и ворон... Но каждый раз посреди забав Салават брал себя в руки. Остановившись в какой-нибудь впадине между утесов, скрытой деревьями и кустами, Салават глубокомысленно замечал, приняв вид полководца: - Здесь надо будет поставить кош. Отсюда видна долина Сюма. Смотри, если пойдут войска, дозорные сразу увидят в сообщат на завод. И всем озабоченным видом своим Салават показывал новому другу, что, несмотря на ребячество, он уже не мальчик, а муж. В другой раз глядел он с горы на дорогу. - Если бы мне вести войско против завода, я бы повел его через ту лощину, - указывал он. - Возьми двадцать пять человек с топорами и прикажи там срубить сто деревьев. Свалите их поперек ущелья, чтобы никому не проехать. Абдрахман был всегда во всем скор, и Салават в ближайшие дни встречал одинокие коши, разбросанные в потаенных местах, видел заваленные стволами, прежде удобные, проезды. И с каждым днем все больше верил в свою неприступную крепость и в собственный гений великого военачальника. Салавату нравилось, когда в наивном жарком восторге Абдрахман открыл перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават ничего не сказал Абдрахману о том, что сам он подчиняется указаниям Белобородова. Когда же Абдрахман, увлеченный примером Салавата, по своему почину предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал о нем: "Вот и приручен птенец!.." Он был рад, что у него появился такой товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его глазах. Тяжелый, неповоротливый и слишком серьезный Кинзя, несмотря на свою привязанность, не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него удивленным и очарованным взглядом горящих живых глаз и был готов исполнить любое его желание, прежде чем слово слетит с уст... Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним... Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может связать так, как свяжет доверие. И не желание взять в плен и подчинить, а искреннее влечение и стремление к дружбе заставляли его дарить Абдрахмана своим доверием день ото дня все больше... Салават рос возле Хлопуши. Все те, с кем бывал он близок, были старше его самого. Не успев быть юным, он стал взрослым, не зная друзей из сверстников, он вошел в крут зрелых мужей. Чувство дружбы к мальчику Абдрахману было лишь данью минувшим без времени отроческим годам Салавата. Но прошло только несколько дней - и "прирученный птенец" проявил себя снова диким. В заводской деревеньке пропала рыжая с белым пятном телка. Случилось так, что, внезапно нагрянув на один из передовых башкирских постов, Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества. Рыжая с белым пятном шкура сушилась, беспечно растянутая на солнышке... Белобородов забрал у спящих оружие, захватил лошадей, снял даже самый кош. Никто из них не проснулся. Тогда, связав их самих, старый вояка привез их Салавату вместе со шкурой телки... Салават был смущен. Он гордился своими дозорами и считал, что лентяи, разини и воры осрамили лично его. Особенно вспыхнул он стыдом, когда узнал, что на месте арестованных Белобородов оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей. Суд был недолог: Салават приказал всех пятерых, привязав на площади, высечь плетьми... Сам Салават не присутствовал при расправе. Он занимался проверкой запасов хлеба, когда ему донесли, что Абдрахман, угрожая оружием, прибежал на базарную площадь, оттолкнул казаков, исполнявших приговор, от столба, к которому были привязаны виновные, и, разрезав кинжалом веревки, велел им бежать по домам. Они скрылись... Зная, что Абдрахман живет с Салаватом в одном коше, что он часто ездит вдвоем с Салаватом, считая его больше чем другом полковника, никто не посмел воспротивиться его самовольству. Когда Салават его вызвал к себе, юноша смело явился. - Нельзя выставлять башкир на позор русским! - воскликнул он. - Русский связал их и тем уже опозорил. А ты приказал их в угоду русскому бить. В моих жилах течет не вода, а башкирская кровь, потому я их отпустил... - Я начальник, - сказал Салават, - как я указал, так должно быть. Никто не должен мешать исполнению моих приказов. - Не я мешаю - сердце мое мешает, - возразил Абдрахман. - Если бунтует сердце, кто может велеть ему покориться?!. Смелость Абдрахмана подкупила Салавата, но он не подал и виду. - Больше ты мне не друг! - резко сказал он. И он ушел в эту ночь ночевать в кош Кинзи, чтобы показать свой гнев Абдрахману. - Говорят, ты влюблен в Абдрахмана, как в девушку, - шутя сказал Салавату Кинзя, который в последнее время был забыт своим другом. - Праздным людям приходят в голову глупые мысли, - ответил напыщенно Салават. - Скоро просохнут дороги, начнутся битвы, и языкам будет некогда болтать пустые слова. Салават ждал с нетерпением этого времени. Он понимал, что безделье губит воинов, развращает их мысли в убивает мужество. С удовольствием глядел он на спадающие воды Сюма. Салават знал, что чем скорее спадет вода, тем скорее начнутся новые битвы и кончится бездеятельность. Майский вечер был полон соловьиным трезвоном. Нежно трепетали в темных водах Сюма отражения звезд. Салават сидел на берегу и, хотя песня просилась на уста, не смел нарушить торжественного покоя темной речной тишины. Ему казалось, что трепетные голубые огни из воды вспорхнут и улетят при первом его движении, как улетит и серокрылый певец, приютившийся в ветвях прибрежного осокоря. - Са-ла-ват! Где ты? - нарушил тишину пронзительный возглас. Салават узнал голос Кинзи, но не ответил. Прошло несколько мгновений. Соловей не умолк, и звезды по-прежнему светили, но очарование безлюдного покоя природы исчезло. - Са-ла-ват! - послышался возглас еще ближе, и вслед за тем захрустели сучья под копытами лошади. Салават с недовольством откликнулся. - Скорее иди, Салават! Скорее! Прискакал с Уфимской дороги вестник. Говорят, что против нас вышел полковник, тот самый, который разбил войска под Уфой. - Михельсон-полковник... Салават больше обрадовался, чем встревожился. От Пугачева не было распоряжений о выступлении. Он по-прежнему стоял в Белорецком заводе и лил пушки, запасаясь оружием: Он распорядился только Биктемиру охранять горные проходы, а Салавату, Юлаю и Белобородову - удержать за собой заводы. Но теперь, когда дошла весть, что идут войска, Салават чувствовал себя вправе и без приказа царя двинуться навстречу врагу. Постылое безделье кончилось! - Скорей в завод! - крикнул Салават, вскакивая за седло к Кинзе. - Сколько войска идет? Где их видели? Может быть, не сюда идут?! - закидывал Салават вопросами спутника. Они подъехали к лагерю. Салават вошел в свой кош, где уже набились любопытные. Усталый, измученный дорогой гонец сидел на подушке, жадно отхлебывая кумыс, между каждыми двумя глотками роняя несколько слов в ответ на десятки задаваемых окружающими вопросов. - Сотники, объявить сбор! - крикнул Салават, входя. Сотники расходились медленно. Они не смели ослушаться, но в то же время всем хотелось слышать, что расскажет гонец. - Где видали солдат? - спросил Салават. - Вверх по Сюму, прошли Инзер и идут сюда, - ответил гонец. - Теперь уже, наверно, и Курт-елгу миновали... - Каковы дороги? - До Лемаз-елги жидкая, а по сю сторону вязкая грязь. - На колеса пристает много? - Пушки завязнут, - успокоил гонец. - Только ветер с запада дует, не принес бы дождя - по жидкой грязи поспеют дня в полтора. Кони у них хороши. Стерлитамакские да табынские башкиры помогли: как пришли в покорность, все время овес да жито им возят. - Будь они прокляты, даджалы! - произнес Салават сквозь зубы. Белобородов и Салават разделили войско на две части, чтобы выйти навстречу Михельсону и занять позиции на на горах Аджигардак. С севера, у прохода вдоль Сюма, должен был стать Салават со своим отрядом, на Ильмовых горах; над долиной реки Малуюз - резерв заводских рабочих, а на случай обходного марша Ивана Ивановича, как запросто называл Михельсона Белобородов, знавший его еще в чине поручика, - белобородовские войска должны были занять южные части Аджигардака, взяв под обстрел проход между гор по долине реки Ук. Возбужденный близостью боя, Салават горел нетерпением. Знавший окрест все горы, лощины, речки, в которых купался еще ребенком и на которых не раз стояли коши его отца, Салават чертил на песке перед Белобородовым подобие карты. - Тут место тесное. Сюда солдат подождем. Назад им дороги не дать, вперед дороги не дать. Тут всех и кончим! - указал Салават на ущелье вдоль безыменной речки. - Он сюда не пойдет, - качнув седою головою, сказал Белобородов. - Ему как знать, что тут тесное место? - возразил Салават. - Иван Иваныч? Он хитрый. Он, брат, не хуже тебя напишет всю нашу местность. Он топографию знает, все планы может читать. Его на один крючочек поддеть только можно. - Какой, какой?! - Бежать от него. Горяч! Ты от него - и он за тобой, ты от него - он за тобой. Ты в воду - он в воду... Он, молодой был, с гусарами грянул раз нагонять пруссаков да в крепость к ним прямо влетел с эскадроном. Они и ворота закрыли... Ну, думаем, тут и пропал... - В плен попал? - спросил Салават. - Не тут-то было. Такую поднял пальбу в стенах. Глядим, над крепостью русский флаг через час, а там и ворота открыли - мое вам почтенье!.. Вот, брат, Иван Иваныч! С таким не бахвалься... - Белобородов говорил так, словно Михельсон был не враг, а его приятель. - К нам в завод придет? - спросил Салават с опаской. - В завод не пустим, - спокойно сказал Белобородов, - я не к тому, а, мол, ты не бахвалься!.. Нас вчетверо больше, и пушек у нас вдвое... А заманить захочешь - беги. Как кошка за мышью припустится, все позабудет... Ты малый толковый. Знай: неприятель - он не дурак, как его дураком почтешь - тут тебе и пропасть!.. Белобородову предстоял более дальний путь, и он выступил с вечера на свои позиция, оставив Салавата полным хозяином завода и преподав ему несколько деловых советов о способах перевозки пушек и об их установке в горах. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Салават закипел... Ему казалось, что он должен поспеть всюду сам, что без него что-то забудут или не смогут сделать. Прискакав в башкирский табор вместе с Кинзей, он отправил разъезды за Сюм и в горы Аджигардак, приказав каждый час высылать по одному гонцу обратно в завод. Ему нравилась лихорадка, которой он заражал других. Он старался говорить коротко и отрывисто, решительно, быстро двигаться, как - он читал в старинной турецкой книге - двигался и говорил "Железный хромец"*. ______________ * "Железный хромец", или Аксак-Темир, - Тамерлан. Больше всего ему нравилось назначать начальников и подчинять одного человека другому, в этом особенно ощущалась им сила власти. Он любовался, как, быстро вскочив по коням, исчезли в вечернем тумане разъезды; стройность движения их, быстрота исполнения приказа вселяли в него радость. - Кинзя, ложись спать, - сказал Салават, прыгнув в седло. - Аксак-Темир говорил, что перед боем главное - крепкий сон. Кинзя приложил руку к сердцу и с почтительным комизмом поклонился. - Прости, туря, у меня еще есть летучий баран. Батыр Искандер сказал, что лучше всего перед боем поесть летучего барашка. - Летучий баран? - Салават припомнил детскую охоту за орлами и весело засмеялся. - Закусим? - спросил, подмигнув, Кинзя. - Мне надо в завод, - возразил Салават. - Как там без меня. - Ну, постой, я дам тебе только ляжку. Кинзя разбросал костер и копнул золу вместе с землей. Жирный душистый пар вырвался из земли. Кинзя возился с ножом, кряхтел и сопел, обжигаясь, и наконец протянул сидевшему в седле Салавату дымящийся окорочек. - Теперь поезжай хоть за гору Нарс, - шутливо сказал он. - А все остальное сожрешь один? - шутя спросил Салават, уже набив рот жирным и нежным горячим мясом. - Накормлю твоего Абдрахмана, - тихо ответил Кинзя. - Ходит унылый... Пора бы его простить. Молод... Да он и прав: из-за паршивой телки позорить людей плетьми! Я сам как-то раз упер у соседа овечку. - Не на войне, - сказал Салават. - А на войне то и вовсе! - возразил Кинзя. - Накормлю молодца барашком, скажу, что велел ты... - Хош! - крикнул ему Салават и, подхлестнув коня, поскакал к заводу. Он не хотел говорить про Абдрахмана, с которым не разговаривал уже несколько дней, желая его наказать за самовольство. Он видел уныние и одиночество юноши и хотел сломить его упорство, заставить его раскаяться и подойти первым для примирения. Табор утих. Догорали и тлели костры. Мягкий запах дымка стелился в вечерней прохладе, напоминая мирную жизнь на кочевках. Майские жуки то и дело пронзали внезапным гудением теплые сумерки... Салават на скаку рвал крепкими зубами горячее мясо и радовался жизни и ощущению бодрости... Впереди оставалась одна неполная ночь. Салават поскакал осмотреть пушки, напомнил, чтобы за два часа до похода накормили крутозадых тяжелых артиллерийских коней овсом; он потрепал их по крупам и осмотрел их ноги: им предстоял трудный путь с пушками и ядрами по горам. Проверив еще запасы пороха в картечи, однажды уже проверенные, Салават назначил охрану обоза и поскакал в завод. Ему хотелось еще какого-то дела. Здесь, несмотря на ночную пору, кипела работа. Волнение, всегда приходящее в сердце бойца перед первой битвой, лишило заводских людей сна, наполнило их энергией. Работа при красном отблеске горнов и свете факелов, в ночную пору, придавала заводу сумрачный и торжественный вид. Люди тоже были напряжены и суровы, но возбужденный, сияющий вид Салавата вызывал повсюду в ответ радостные улыбки. Многие из рабочих, оставив свои дела, весело перекинулись с ним приветствием. Салават увидел у дверей кудрявого кузнеца. С ним рядом стояла женщина. Молодая жена хотела увидеть еще раз своего друга, прежде чем он, сменив молот на саблю, пойдет в бой. Придя на завод из поселка, она притащила с собой ребенка. Большеглазый, оглушенный и оробевший в грохоте кузни, ребенок держался за юбку матери... - Твой малайка? - кивнув кузнецу, спросил Салават. - Дочка, - поправил кузнец. - Спать пора, - наклонившись к девочке, сказал Салават. Она кокетливо скрылась за мать. - Матур кыз, - сказал Салават. - Красивый девщонка будет... глаза... точный мамка... Женщина вдруг смутилась. - Пошли мы, Андрюша, - сказала она. Муж торопливо обнял ее. Она закрестила его, и Салават отвернулся. Несмотря на жару, стоявшую в кузнице, за эти полночи было сделано много оружия. Подумав о том, какому отряду нужнее всего вооружение, Салават спохватился, что упустил еще одно дело: в последние дни к отряду присоединилась молодежь, вышедшая на кочевья из аулов Дуванского юрта. Это были зеленые юноши, плохо вооруженные, но горевшие смелостью и жаждой сражений. Их было около сотни. Как раз им-то и было оружие нужнее всех... Салават припомнил также и то, что у них еще нет начальника. Ему пришла счастливая мысль - поручить начальство над ними такому же, как они, молодому и смелому Абдрахману. Обходя завод, осматривая оружие, пробуя пальцем лезвия сабель, кинжалов и топоров, Салават увидал блестящие латы под молотком одного кузнеца. Ему оставалось еще десяток ударов, чтобы закончить работу. - Кому? - спросил Салават. - Кому надо, сударь, - ответил тот. - Хочешь - вам поднесу. Салават взглянул на железный нагрудник. - Узко будет вам! - с сожалением заметил кузнец, в свою очередь смеривший взглядом грудь Салавата. - Мне не надо. Сотнику надо подарок давать, - сказал Салават. Кузнец ловко доделывал панцирь. За грохотом молотов, визгом сверл и яростным скрежетом подпилков не было слышно человеческих голосов, и даже ближайшему собеседнику приходилось кричать на ухо. Увлекшись работой кузнеца и стоя спиной ко всей кузнице, Салават не видел, как в цех ввалилась толпа народу, и не слыхал беспорядочных и взволнованных выкриков за спиной. Только тогда, когда смолк железный грохот вокруг и кузнец, делавший латы, бросив свой молоток, в удивлении уставился на середину кузницы, Салават оглянулся. Толпа заполнила кузню. Впереди два старика, отставленных за отказ от присяги, несли на руках мертвое тело и опустили его на землю среди наковален. Салават кинулся первым вперед, ожидая увидеть убитым одного из разведчиков. Но убитой оказалась молодая женщина, только что, час назад, приходившая с дочкой к мужу в завод. Кровь запеклась у нее на лице и платье. Кузнецы окружили ее молчаливым, тесным и мрачным кругом. - Маша! - беспомощно, тихо сказал одинокий голос, и Салават узнал молодого кудрявого парня. Он стоял, не прикасаясь к трупу. - Кто? - с усилием спросил молодой кузнец. - Башкирцы, - громко ответил старик при общем молчании. - Русских в сражению отослали, а сами народ убивать, - подтвердил второй. - Какие башкирцы? - громко спросил Салават. - Твои, проклятый, твои! - крикнула женщина в задних рядах. - Деревню хотели поджечь, добра пограбили, бабу убили!.. - Мы вам сабли да пики готовь, мы за вас воевать, а вы и на нас же! - подхватила другая женщина, наступая на Салавата. - Иван Наумыч ушел - вы и русский народ губить! - Сдадимся все Михельсону! - Мы не враги государыне! - Бить вас самих! - кричали со всех сторон заводчане, наступая на Салавата. Отдельных голосов уже не было слышно, все слилось в дикий рев. Заполнив кузницу, толпа, как перелившаяся через край, теснилась и за ее дверьми. Салават растерялся. - Какие башкирцы, какие? - еще раз громко, в отчаянии, повторил он. Но его никто не слыхал и не слушал... Словно звериный вой раздавался кругом... И вдруг сквозь расступившуюся толпу литейщик - начальник обоза, широкоплечий рыжий силач - втащил за шиворот молодого башкирина и швырнул его на землю, в ноги толпе. - Вот он! - громко воскликнул литейщик. Пленник вскочил на ноги. Это был Абдрахман... Он стоял, дерзко глядя на всю толпу. Глаза бесстрашно и злобно горели. Будь в руках у него оружие, он бросился бы на всех сразу. - Абдрахман?! - в смятении произнес Салават. И через силу он громко и внятно спросил: - С кем был? - С ханом, - твердо сказал Абдрахман, смело взглянув в лицо Салавата. - Изменник!.. - шагнув вперед, сказал Салават, и голос его пресекся от гнева. - Я не изменник хану, - ответил юноша. - Он послан богом, чтобы избавить башкир от русских... Я первый его наиб. - Абдрахман заключил дерзко: - Хан не станет кнутом бить башкир для забавы русских... - Ты убил женщину? - перебил его Салават. - Я, - так же смело и прямо признался Абдрахман. Толпа заводчан замолкла, следя за допросом, в котором не понимала ни слова. Салават молча выдернул из-за пояса пистолет. - Тохта! Тор, тор, Салават!* - вдруг закричал старик, протолкавшийся сквозь толпу. Это был лесной кузнец, отец Абдрахмана. Он хотел закрыть сына своим телом. ______________ * Погоди! Стой, стой, Салават! - Я спас тебе жизнь, - торопливо сказал Абдрахман, и голос его сорвался, но глаза глядели все так же без страха в лицо Салавата. Старик не успел заслонить собой Абдрахмана от пули. - Абдрахман'м! - отчаянно закричал старик и упал на труп сына. Чтобы скрыть лицо от людей, Салават отвернулся и отошел к одному из пылающих горнов. Молча стояла над трупами заводская толпа. В тишине слышался только старческий крик отца Абдрахмана. - Сын мой, сын! Абдрахман! - кричал он со старческим хрипом. - Бей, бей и меня, ты, грязный отступник! - Он разодрал одежду и обнажил темную грудь. - Режь ножом, бей, стреляй! - кричал он. Лежа в ногах убитого сына, он поднял вверх руку. - Будь проклят! - воскликнул он. - Будь ты хромым и слепым! Пусть сын твой будет горбатым и глухонемым! Салават не слыхал ничего. Он не слышал ни плача осиротелой девочки, ни проклятий старика, ни самой тишины за своей спиной... Он сам не боялся смерти и потому всегда убивал спокойно. Он никогда не задумывался над убитым. Солдат, офицер, дворянский холоп, защищавший жизнь и жилище своего господина, - много их погибло от выстрелов и ударов юного батыра, и Салават, убивая, не вспоминал их лиц. Но смерть Абдрахмана была необычна. Смерть от руки того, кому сам он спас жизнь. Казнь за чужую вину... Как мог этот мальчик принять на веру новую проповедь единения с русским народом? Привыкший с рождения ненавидеть русских, окруженный людьми, источавшими ненависть в каждом слове и взгляде, как мог он стать вдруг иным, чем Бухаир, Айтуган и Аллагуват? Сам Салават три года бродил по земле, скитался и жил среди русских, прежде чем стал вполне верить в дружбу Хлопуши и принял его правду. Салават стоял у жаркого горна, но тело его обдавал холод. Кругом шла война! Юноше трудно быть дома, когда старшие взялись за оружие. Он не выбирал - народ привел его под власть Пугачева, призвавшего их словами, сказанными Салаватом безвестному купцу. Эти слова башкирского воина и певца дошли до башкирских сердец, и народ им поверил... Бухаир подчинил и сломил Абдрахмана хитростью. Оставив с собой мальчишку, Салават думал его подчинить лаской и дружбой. Но дикая непокорность и вольнолюбие не могли примирить горячего юношу с воинскими порядками, царящими в стане пугачевцев. Чувство племенной чести и гордое, пылкое самолюбие не могли допустить позорного унижения сородичей. Он взбунтовался. Куда ему было идти? Пятеро воинов, освобожденных им от наказания, убежали в шайку поборников исламизма с игрушечным ханом, царившим над ними. Следом за ними бежал через несколько дней и сам Абдрахман... "Он мог бы быть преданным, верным другом, любимым братом, этот горный орленок, этот красивый мальчик со смелым взглядом и вздернутой головой", - думал о нем Салават. В ушах его глухо ухала кровь, словно мгновения, летя, взмахивали легкими крыльями. "Время уходит!" - мелькнуло в уме Салавата. - Еще немного - и враг перегонит нас, и страшная смерть Абдрахмана станет тогда бесплодной..." Салават повернулся от горна внезапно, шагнул к наковальне, поднял кувалду и тяжело, со всего размаху, ударил. Звон всколыхнул толпу. Взгляды всех устремились к Салавату. Тяжелый, упругий рывок от удара стали о сталь встряхнул все тело Салавата и сразу собрал словно в узел все нужные мысли. Салават вдохнул полной грудью воздух, и голос его прозвучал гулко и внятно. - Русский народ! - негромко, но твердо сказал он, обращаясь ко всем. - У нас один царь, одна воля, одна кровь... Час время терять нельзя. Черная птица летит на наше гнездо. Салават опустил голову, словно ища слов, и вдруг громко, беспрекословно добавил: - Айда все, на коней садиться! Заводские рабочие поняли, что было в душе Салавата. Быстро пошли во двор. Салават взглянул на ненужные новые латы, в которые думал одеть Абдрахмана, и вышел вслед за толпой. Во дворе его встретил гонец из дозора. Он сообщил, что у реки Уйтеляк Михельсон остановился ночлегом. Предрассветный холод, фырканье лошадей, неясные очертания вооруженной толпы, сдержанный разноголосый говор, скупые движения - все отвлекло Салавата от Абдрахмана. Он стал опять начальником войска и понял, что Абдрахман должен был умереть для восстановления единства башкир и русских. Перед лицом опасности вспышка вражды рассеялась. Смерть Абдрахмана словно бы искупила его вину и вновь привлекла доверие русских к башкирам. Они вышли с завода без криков, без шума и направились к башкирскому табору. Они сознавали, что надо спешить, и двигались быстро. Уверенность возвратилась к Салавату, когда он увидел Кинзю во главе готового к бою войска. Башкиры сидели уже в седлах. Коши их были сложены. Стада и обозы с поклажей готовились тронуться за реку Сюм. Кинзя подал знак башкирам, и весь огромный отряд широкой живой рекой потек вперед. Военные учения Белобородова не прошли даром: все войско двигалось стройно, уверенно и спокойно. Позади на сильных, сытых заводских конях везли пушки. Салават любовался отрядом. Припустив коня, он обогнал весь отряд и, став во главе его, ловким движением выдернул саблю из ножен. Он снова верил в свою удачу и хотел передать эту веру своим воинам. Высланные вперед разъезды то и дело присылали людей с вестями о том, что дорога свободна. И вдруг брат Салавата Сулейман, ехавший рядом с Кинзей, заметил впереди группу всадников, поспешно скакавших навстречу. Это был дозорный отряд, которому удалось захватить разъезд Михельсона. Их вести были нежданны и ошеломляющи: оказалось, что хитрый "Иван Иваныч" провел пугачевцев: уверенный в том, что за ним следят, он сделал вид, что остановился на ночлег, велел разжигать костры и варить пищу, а через час, как только стемнело, покинув стоянку, он бешеным маршем бросил отряд вперед. За ночь прошел он целый дневной переход и поднимался теперь по склонам Аджигардака. Пленные рассказали, что у него в отряде меньше тысячи гусар и всего только три пушки. И хотя отряд его по числу ничтожен в сравнении с пугачевцами, все же идти напролом было бы не умно. Салават остановил свой отряд. Приходилось все перестраивать наново. Оставив мысль о занятии Аджигардака, надо было спешить на перевалы ближайших Ильмовых гор, господствовавших над переправами через реку. Наполненная бурным потоком холодной мути, река могла стать хорошей защитой. Со своим новым планом послал Салават гонца к Белобородову на реку Ук, призывая спешить на помощь и ударить во фланг Михельсону. Кони, задыхаясь, храпели, когда поспешно тащили по горным тропам пушки и груз ядер. И вот наконец взгромоздились на перевал. Теперь пригодилась белобородовская военная муштра: именно здесь, с перевала, упражнялись в пальбе из пушек. Из-за дождливой, туманной мути сейчас не было видно ничего впереди, но пушки поставили так, как ставил их Белобородов, когда учились стрелять: это были как раз места, наиболее удобные для прохода войск. "Хитрый, - подумал о Белобородове Салават, - знал, для чего здесь учит палить из пушек". Небо было густо облеплено тучами. Рассвет наступал медленней, чем всегда. Разведчики сообщили, что Михельсон не ждет и, перевалив Аджигардак, ломится дальше вперед. Однако за серой сырой мглой ничего еще увидеть было нельзя. - Пятеро охотников в разъезд! - громко вызвал Салават. Никто не ответил. - Сотников сюда! - позвал Салават. - Каждый выделит по одному человеку в опасное дело, - приказал он. Кинзя подъехал к нему. - Я поеду, - сказал он. - Куда надо? Салават обрадованно взглянул на него. - Ты лучший друг, Кинзя... Храбрый воин... Ты настоящий башкирин! Кинзя просиял от радости, что заслужил похвалу друга. - Что делать? - спросил он, радостно смущенный. - За туманом мы не увидим солдат, - объяснил Салават, - но пушки уже наведены на переправу, им негде больше идти. Ни правее, ни левее они не пойдут. Поезжай вниз, скачи к переправе. Спрячься и жди. Когда с тобой поравняются солдаты - стреляй, - это будет знак. Если тебя не убьют солдаты и минует наша картечь, скачи вперед них и не стреляй до самого осокоря, что над белым камнем. Стреляй, когда туда подойдут солдаты, - туда тоже наведены наши пушки... или не стреляй, а кричи громче. Сотники привели десятерых башкир. Салават объяснил им, что они должны делать: они должны были остаться у белого камня и ждать, пока подойдут солдаты. Если Кинзя останется жив - по его знаку, а если нет - просто, поравнявшись с солдатами, поднять визг и крик, что послужит сигналом стрелять по этому месту картечью. - Значит, помирать едем? - спросил один из отъезжающих. - А ты думал, что на войне веселье?! - насмешливо и холодно спросил Салават. - Хош, - сказал Кинзя, трогая повод. - Хош, - ответил Салават и вдруг только теперь понял, что лучшего и преданнейшего друга послал он на верную смерть. Понял, что не минует и часа, прежде чем он, Салават, отдаст приказ бить картечью в то самое место, откуда грянет выстрел Кинзи. Топот отъезжающих коней затих. Гора замерла. - Канониры справа, готовься! - скомандовал Салават. - Готово, - ответили в один голос канониры, и легкий ветерок защекотал нос дымом их фитилей. Медлительный и до того рассвет еще замедлялся. Стояла долгая, нудная тишина, и вдруг одинокий выстрел снизу колыхнул горы гулом. - Пали! - крикнул тогда Салават. И тотчас грянули четыре пушечных выстрела, в страшном вихре звука унося визжащий свинец картечи. - Заряжай! - крикнул Салават и спокойно прибавил: - Канониры слева, готовься! - Готово! - ответили канониры. Снизу, из долины, доносился нестройный гвалт и выстрелы. Салавату представился убитый своей же картечью Кинзя, и, кажется, в первый раз в жизни Салават почувствовал себя перед ним виноватым. Еще звучали отдельные выстрелы пушек, когда из тумана послышался близкий воинственный визг и стрельба башкир. Салавату представился снова Кинзя, вместе с десятком всадников мчавшийся впереди михельсоновского отряда. - Зажигай! - выкрикнул Салават, одновременно думая о том, что первый под свирепый визг картечи попадет именно Кинзя. Грохнули и отдались перекатами по горам новые удары пушек, и когда в ушах чуть затих гул, снизу услышали все стрельбу и крики. Не одному Салавату, а всем, кто был на горе, стало понятно, что происходит внизу. Вот мчится отряд храбрецов, едва поспевая в гору, а сзади освирепевшие, понявшие хитрость солдаты Михельсона преследуют выстрелами эту горстку башкир. Крики и выстрелы слышатся ближе и ближе... - На коней! - грянул Салават, выхватив саблю, в другой руке держа пистолет, и ринулся с горы навстречу врагу. Едва поспевая за ним, помчались башкиры. Впереди, навстречу Салавату, мелькнули люди в рысьих шапках. Толстый Кинзя на коне вынырнул из тумана, и в то же время мимо просвистели первые солдатские пули. - Жив? - радостно крикнул Салават Кинзе. - Айда вперед! И Кинзя повернул за другом, выхватив из-за седла тяжеловесный и страшный сукмар. Еще через мгновение Кинзя, Салават и мчавшиеся впереди других башкиры уже смешались с передовым отрядом гусар. Туман был густ. Темные крупы лошадей да головы всадников внезапно выныривали из тумана перед глазами противников. Пороховой дым не расходился в сыром воздухе, а еще больше сгущал серую туманную завесу. Выстрелы и крики гремела в тумане. Стоял сплошной гул, кричали раненые лошади, стонали люди. Казалось, что десятки солдат обрушивались на каждого повстанца. Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлек за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учел того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, - он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться плотной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами держались, сначала только отбиваясь от налетавших, как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части и наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском воинов. Михельсон подумал и о том, чтобы оставить запасную часть, а его помощник разделил эту часть надвое, и вот в тыл обоих рассеянных и усталых отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия. Башкиры побежали назад через гору. Страшен и тяжел был обратный подъем на гору. Хитрый враг отстал, как бы отказавшись от преследования, но когда беглецы поднялись на середину горы, в тыл им ударила картечь, а за визгом картечи грянуло "ура", и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих. Белобородов опоздал на помощь... Мимо Сюмского завода, путь к которому перерезали гусары Михельсона, ринулись убегавшие повстанцы. Многие погибли, переправляясь через глубокий Сюм к Шалыванской шишке. Только ночь отдыхал Михельсон в заводе. Большинство заводчан ушло с Салаватом. Но Михельсон все-таки торжествовал: те, кто остался, пришли к нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт. Салават бежал в деревню Юран. В этих схватках с неугомонным, стремительным Михельсоном кипела, как в котле, вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех, тоже соединился с главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к сыну. В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался наедине с Юлаем. - Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? - спросил Салават. - Про Абдрахмана? Слыхал ведь, конечно... Погорячился ты, сын. Абдрахман ведь малайка, что понимал? - Его Бухаир направил, - сказал Салават. - Ай-бай-бай! Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! - качнул головою Юлай. - Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, - Бухаирка и ты, отец, - вот виновники. Оба остались живы... - А я-то тут, значит, при чем? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел уж знаешь сколько! - Ты отпустил Бухаира, атай! - жестко заговорил Салават. - Ты наделал измену. Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских. Русские были с нами. Всюду в заводах и в крепостях принимали башкир подобру. Бухаирка поднимет против нас русских. Вчера Михельсон собрал на заводах сто русских людей против нас. Он говорит, что за помощь против башкир царица простит им участие в мятеже. В этом столкновении с сыном не помогли ни осторожность, ни хитрость, ни внешнее простодушие Юлая, которым всю жизнь оборонялся он. Салават знал отца лучше других и все время ловил его на хитростях и увертках. И Юлай согласился от имени верных государю башкирских старшин составить письмо к башкирам и русским. Салават сам сочинял это письмо к народам. Он сочинял его вдохновенно, как песню: "У нас в сердцах нет злобы против русских. У нас один государь и одни враги. И тот наш враг, кто между нами сеет раздоры, кто русских поднимает на башкир, а башкир на русских. С одним царем во главе, под одними знаменами нам вместе идти против общих злодеев: русских и башкирских воров, кто друг на друга народы хочет поднять, хватайте их и расправу над ними чините!.." Юлаю Салават оставил первое место для подписи, сам подписал следом, за ними - Кинзя, Акжягет и Айтуган. И десятки всадников повезли это воззвание по горным дорогам и тропам к кочевьям башкир, к русским селам и деревням. Ровно через сутки на рассвете ударил Михельсон на объединенный отряд. Не успевшие еще отдохнуть и оправиться, не ожидавшие так скоро нового нападения, пугачевцы сразу дрогнули. Видя это, с тем большей стремительностью ринул на них Михельсон губительные потоки картечи. Когда же Салават приказал повернуть пушки и под огнем сам подскакал отдать приказ снять их с передков, михельсоновская конница, как буря, налетела на него. Очутившись среди гусар, только саблей отмахивался от них Салават, и не сам бежал, а взбесившийся конь, раненный пулей в круп, вынес его из битвы. Башкиры бежали. Рассеялся и отряд Белобородова. Пушки остались в руках Михельсона. На другой день Михельсон, не давая отдыха бежавшим, снова напал на них, перейдя вброд глубокие воды коварной Юрузень-Идель; Салават и Белобородов снова отступили. Теперь они шли к Саткинскому заводу. Отдельные отбившиеся толпы повстанцев нагоняли их, выезжая из лесов и гор, и вдруг до беглецов долетел слух, что "сам государь", усилив войска в Магнитной крепости казаками, идет к ним в башкирские земли. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Российская дворянская империя очнулась от первоначальных иллюзий в отношении Пугачева: в Петербурге поняли, что Пугачев не разбойник, а вождь восставших народов, что разрозненными отрядами гарнизонных инвалидов не одолеть его сил, питавшихся повседневно из щедрого источника всенародного гнева и ненависти к тиранам-помещикам, к хищной чиновничьей своре и заводским живодерам. Был, говорили, момент, когда Екатерина в припадке воинственной истерики натянула сама перед зеркалом Преображенский мундир и грозила кровавой расправою взбунтовавшейся черни, которая посягнула на святость дворянских прав... Императрица требовала отпустить с турецкого фронта самого Суворова, чтобы послать его против Пугачева. Но Румянцев{396}, опасаясь дурного отклика за границей, не отпустил Суворова, а Панин{396} сумел уговорить царицу послать на Урал более опытных полководцев, чем она сама. И вот Пугачев, уже прославленный как стратег, доказавший во многих битвах сочетание личной отваги с военным талантом, находчивостью и умением властвовать, оказался окруженным со всех сторон полководцами Екатерины... Удары, нанесенные ему под Оренбургом, Уфой и в ряде уральских крепостей, заставили Пугачева отходить в заводские районы Башкирии, где силы его пополнялись заводским населением и солдатами гарнизона. Главная опора пугачевских войск, их ядро - яицкое казачество - было в массе разбито у Оренбурга и под Уфой. Заводское пополнение приходилось срочно учить военному делу. Но теснимый с юга Пугачев не был сломлен. Он верил в народ, в поддержку всего народа великой России, по дорогам которой он прошел и проехал тысячи верст. Народ не отдаст своего государя, своей воли - в этом он был убежден. В крепости Магнитной Пугачев принял башкирских вотчинников и старшин, на землях которых были построены Белорецкий, Кагинский и Авзянский заводы. Старшины "били челом государю" о своих башкирских вотчинных землях, прося истребить заводы и вывести русских переселенцев. - А русским куда ж уходить от своих домов?! - возразил Пугачев. - За Кунгуром, судар-государ величество, много земля лежит. Пустой степ, пустой лес. Никто не сидит на земля, горностайка бегат, лисица, куница гулят... Туда посылай русский люди, - уговаривал Мурзабай, один из богатых вотчинников. - А верно ли, что там много вольной земли? - спросил Пугачев. - Ай-бай-бай!.. Я туда ездил. Ай, сколько земли!.. Никто не живет, овечка не ходит, хлеб не растет - пустой земля спит! - подхватил Ахметбай. Башкирские старшины пригнали Пугачеву не меньше трех тысяч коней, они обещали покорность башкирских селений, вечную верность башкир. Толпы яицких казаков редели на глазах Пугачева. Новые люди окружали его что ни день. Заводские рабочие, приставшие к нему по заводам, были пеши, а посадить их в седла могли лишь башкирские богачи. К тому же и сами башкирские всадники, как пополнение войска, прельщали Пугачева, и он поддался соблазну: обещал богатеям вывод всех русских из их земли. Он думал этим добиться единства башкир, которое пошатнулось поело поражения под Уфой, а именно ведь башкиры составляли главную силу в тех местностях, по которым ему приходилось идти. Когда был получен указ Пугачева о выводе русских за пределы Башкирии{397}, Салават помрачнел. Он почувствовал себя изменником слову, данному русским... Среди башкирских военачальников живо обсуждали эту бумагу. Противники Салавата посматривали на него с торжеством. - Вот когда все башкиры встанут, сын, - говорил Юлай Салавату. - Ты справедливости знать не хотел, а Пугач-падша ее знает. Он сам велел сжечь деревни, а русских всех гнать в Кунгурский уезд на вольные земли. Царь велел!.. Посмотри, как теперь начнет расти наше войско! Салават недоверчиво качал головой, но царский указ был указ. Его нужно было во всем исполнять. Первой загорелась деревенька на руднике невдалеке от Саткинского завода, где застал башкирские отряды указ Пугачева. Деревня была покинута жителями, бежавшими при приближении битвы и грохоте пушек. Когда ее жгли, никто не спасал от огня пожитков, никто не плакал о горевшем добре, но поджигавший деревеньку Аллагуват был радостен. Среди множества сожженных в боях русских и башкирских деревенек она сгорела бы неприметно, если бы Аллагуват и его единомышленники не кричали сами о том, что вслед за этой деревней пожгут и все остальные селения русских. - Чтобы духом русским не пахло на нашей земле! - кривляясь, кричал Аллагуват. - Что он кричит, полковник? - спросил заводской атаман Голубев у Салавата. - Царская воля такая, значит, - сказал Салават, не умея и сам объяснить, что значит такой поворот в линии Пугачева. - Государь велит русским идти в кунгурские земли... Салават, как и другие башкиры, не ощущал пугачевских поражений как приближения конца. Примитивное представление о том, что война - это игра удачи и неудачи, царило в народе. Ни Салават, ни кто другой из его сподвижников, ни даже сам Пугачев не владели таким кругозором, который позволил бы видеть все широкое поле народной битвы, разлившейся по империи. Даже Пугачев не мог подняться к вершинам государственной мысли, которая позволила бы ему заключить, что дворянское государство уже двинуло против него настоящие военные силы и повсеместно готовится к отпору народным восстаниям. Пугачеву, как и его соратникам, казалось, что попросту они продолжают войну, вместо одних крепостей занимая другие, продвигаясь вперед, а не назад на Яик, значит - не отступая, а наступая. Вести о том, что пугачевское войско потерпело ряд неудач - под Татищевой, Оренбургом, Уфой, - совпадали с вестями о том, что царь взял крепость Магнитную, что он стоит в Белорецком заводе, что он захватил крепость Троицкую... Государь приближается с войском, идет в башкирские земли... Ему нужно войско... И Салават снова послал своих верных соратников по степным и горным кочевьям скликать к оружию воинов. В течение целой недели шли неустанные битвы с гусарами Михельсона. Они оба были равно горячи, поворотливы и стремительны - опытный Михельсон и юный, горящий отвагою Салават. Они караулили один другого в засадах, обманывали ложною вылазкой, затевая шумную стычку, чтобы в это же время нежданно обрушиться на врага с другой стороны. Михельсон доносил в эти дни по начальству, что он нашел такое сопротивление, какого не ждал от башкирских толп. В эти дни Салават снова почувствовал себя полководцем и силой. Перед лицом надвинувшейся опасности все разногласия смолкли среди башкирских военачальников, все без слов признавали первенство Салавата и подчинялись ему. В течение этой недели упорных боев башкирам под командою Салавата пришлось проделать снова прежний путь, снова вернуться от Сатки на Симский завод. - Сегодня сожжем деревни{399}, из-за которых шел спор еще в твоем детстве, - сказал довольный Юлай Салавату. И Юлай оказался довольно умен для того, чтобы сделать это руками русских, которые были с ними. В эти дни башкирам опять удалось соединиться с отрядом Белобородова. Именно Белобородов и взялся исполнить царский указ о заводских деревеньках. - Государь повелевает вам, - выкрикивал Белобородов, - идти в Кунгурский уезд, в хлебные места, на вольные земли. И заводчане, сбившись толпой над скарбишком, собранным на возы, не смея громко роптать, роняли молчаливые, сдержанные слезы... Среди них у Салавата было немало знакомцев, и Салават не глядел им в глаза. Он знал, что его считают обманщиком. Но что он мог сделать? Заводской атаман Голубев с кучкою заводских казаков бодрил остальных заводчан. - Воля, знать, братцы, царская такова, - говорил он. - Тут за заводчиком жили, а там за царем поживем! - Голубев понизил голос: - А буде чего с государем неладно стрясется да бояре его перемогут - и разбежимся куда глаза глянут... - Ладно тебе, бобылю, а кто с ребятишками, тем как?! - возражали ему. Женщины причитали, глядя на черные головни, оставшиеся от срубов жилищ, со слезами глотая сизый горячий дым: - Ни колышка, ни дворушка, ни голого землицы клочочка!.. Где голову приклонить? От ненастья негде укрыться, от грома-молнии схорониться!.. За женщинами кричали ребята. Собаки подняли вой. Испуганный скот мычал, косясь на огонь налитыми кровью глазами. Тяжелые, низкие тучи багровели в отсветах пламени. Словно заколдованная, стояла толпа у пожара. Башкиры Айтугана много раз принимались уговаривать и отгонять людей - все было напрасно: сила, подобная той, которая держит у смертной постели близкого и родного друга до последнего мига, последнего вздоха, когда уже нет сомнения в том, что кончено все, - такая же сила держала и заводчан у пожара. Только тогда, когда рухнул последний сруб, когда искры уже перестали взлетать вьюгою в темное небо, когда почернели угли и зарево стерлось с туч, когда в рассветном тумане уж не вздымался, а низко стелился последний дым, тогда заскрипели возы по далекой дороге к чужим местам... Окруженные войском пугачевцев, симские заводчане покинули горькую подневольную родину, чтобы в слезах искать новой, более радостной жизни... Горящий взор Пугачева, его проникновенные речи, теплая человеческая простота пленили Салавата. Царь повторил его заветные думы о воле, и думы эти ожили, будто в сказке. Царь словом своим освобождал рабов от неволи, отворял темницы, брал крепости, изгонял чиновников. Тысячи людей во имя воли и правды сходились к нему, под его знамена. Он звал народы сражаться не за себя - царя, не за честь свою, не за славу, а ради их собственного народного блага. В песнях славить такого царя, отдать за него жизнь в сражении Салават был готов в любой час... Весть о том, что царь скоро придет к их кочевьям и поселениям, вдохновила Салавата. Он готовил ему достойную встречу. Посланные Салаватом друзья вернулись со свежими отрядами, и в горах Кигинского юрта раскинулся огромный табор башкирской конницы. Салават ждал, когда государь призовет его к бою. Конные разъезды оберегали табор со всех сторон на десяток верст. На вершине горы, прикрывавшей табор со стороны Саткинского завода, куда прорвался Михельсон, были установлены две пушки для охраны горных проходов. Оставшиеся четыре пушки и заставы были поставлены также у речных переправ. За день до этого Белобородов, по приказу Пугачева, вышел на помощь к нему в Саткинский завод. Белобородов повел с собой заводские отряды рабочих с Симского и Катавских заводов. Уходя, Белобородов приказал Салавату ожидать от него вестей. И вот примчался гонец с сообщением, что государь сам идет в стан Салавата. - Все на коней! На коней! - приказал Салават. - На коней! - закричали сотники и подполковники. Табор вмиг ожил. Привыкшие в течение последних дней и ночей к стычкам и битвам, воины мгновенно вскочили в седла. Боевая тревога горела у них в сердцах. По первому слову готовы были они ринуться в бой, когда Салават приказал им выстроиться в порядке со своими знаменами и значками и объявил, что прибудет сам государь... - Ак-падша! Белый царь! - подхватили в толпе. - Орел летит, орлята вылетают навстречу! - сказал Салават. И вот из-за ближнего перевала показалась толпа, возраставшая с каждым мгновением. Красное знамя развевалось над первыми рядами{401}. Салават почувствовал, как сердце его забилось восторженно и тревожно. Вот он увидит его в третий раз{401} в своей жизни, и государь прикажет ему идти на врагов, ударить на Михельсона и победить его... Да, Салават был уверен, что он победит... Оставив вместо себя Кинзю, Салават с горсткой сотников помчался навстречу царю. Пугачев в бархатном кафтане поверх красной рубахи сидел в рыдване, запряженном четверкой. Впереди него ехали трое всадников с красным знаменем. Потерпевший поражение от генерала Декалонга и от Михельсона, с третьей стороны угрожаемый Фрейманом, потерявший свою артиллерию и в последнем бою сам раненный пулей, Пугачев спешил вырваться из готового сомкнуться кольца вражеских войск. Вместо тысяч людей, окружавших его в Бердской крепости, при нем было теперь всего сотен семь народу. Его приближенные, яицкие вожаки, вырванные из привычных, знакомых мест, вдруг все приутихли. Не многие из них знали даже названия рек, крепостей, городов, лежавших на новом, невольно взятом пути... Привыкший надеяться больше всего на казаков, Пугачев и сам несколько растерялся. Его в первый раз начал одолевать страх поражения и гибели. Между яицкими вожаками он снова заметил шушуканье и тайные, полные какого-то особого значения взгляды. За сутки было несколько случаев открытого неповиновения, грабеж придорожной башкирской кочевки, чувствовался разброд... Тогда, чтобы влить свежие силы в упавших духом людей, Пугачев вдруг возвысил голос и объявил поход на Москву{402}... Помогло! Он овладел оставшимися людьми, их сердцами и мыслями. Слово "Москва" вдохновило их... Говоря о походе в Москву, Пугачев сказал, что в разных местах на пути к Москве, по его указу, их поджидают готовые к бою войска. Не прошло после этого трех-четырех часов перехода, как Пугачеву навстречу вышел его фельдмаршал Белобородов. Отряд Белобородова был потрепан в боях, но старый служака крепко держал всех в руках и по-прежнему поддерживал дисциплину. Ему случалось служить в Петербурге и в Гатчине, он видывал церемонии встреч и со всею торжественностью рапортовал о своих войсках. К сопровождающему Пугачева отряду прибавилось полторы тысячи воинов, но это было не главное, главное - то, что воочию оправдалось царское слово: государя ждали войска. Даже верхушка трезвых яицких интриганов была смущена утвердившейся уверенностью Пугачева. А он тотчас приблизил к себе Белобородова и окружил себя белобородовскими людьми, которые оттеснили от государя кучку яицких главарей. Творогов, который за несколько часов до того заговаривал с Коноваловым и Яковом Почиталиным о сдаче на милость Декалонгу, удивленно крутил головой. "Вот те на! За нашей спиною его величество вон каких дел натворил: на Москву собрался и войска по пути припас! Чуть было в грех не попали... Висеть бы нам всем..." - раздумывал предатель. Страдая от раны, Пугачев не терял самообладания, не обнаруживал признаков боли. С перевала Кигинской дороги Белобородов указал Пугачеву в долину: - Тут башкирцы ждут, ваше величество. И Пугачев ничего не успел о них расспросить, когда сияющий счастьем и юностью Салават со свитой из молодых удальцов подскакал, как ветер, ему навстречу. - Ваше величество, государь, башкирское войско тебя дожидает, три тысячи человек! - бодро выкрикнул он, радостный тем, что приготовил достойную встречу царю. И Пугачев, напустивший перед тем на себя важность, не сумел удержать простую, приветливую и радостную улыбку. - Здорово, полковник мой храбрый! Здравствуй, друг Салават! Доброе войско припас! Пугачевский рыдван остановился в долине, и по знаку Кинзи все три тысячи башкирских всадников тронулись с места и красиво и стройно поскакали, выхватив сабли, скинув с плеч луки, выставив к бою пики... Пугачев здоровался с начальниками и с народом. Отдав приказание становиться на дневку, сам Пугачев, пока для него не разбили дорожный шатер, вошел в кош Салавата. - Ладно дело повел, батыр Салават, колотил собаку Михельсона, - говорил Пугачев, укладываясь на подушки и морщась от боли. - Ранен ты был, говорят. Ничего, брат, я сам вот ранен картечиной... Уж такое наше дело: кто смел, тот и пулю съел. - Пугачев засмеялся своей поговорке. - Как здоровье? - спросил он Салавата. - Ничего, поправился мала-мала. Башкирская шкура толстая, не то что твоя царская шкура. Я как волк - полизал мала-мала, здоров стал. - Врешь, батыр, мне Афанас Иваныч сказывал, как тебя к нему привезли. Не в себе ведь был... - Афанас Иваныч опять в Оренбурх попал? - сокрушенно спросил Салават. - Попал, братец, и уже, верно, не уйти ему теперь, познакомится с глаголицей. - Чего? - не понял Салават. - На релю вздернут его... - Пугачев замолчал. Салават сокрушенно качнул головой. - Кончал Хлопуша. - Кончал, верно, кончал, - подтвердил Пугачев, - а все равно им всех моих генералов не извести. И графа Чернышова изловили, и Соколова Афанасия Ивановича, да и побили кое-кого, а все хватит людей - весь народ за нас. Нас уже и в Москве ожидают, прямая нам дорога теперь на Уфу, на Казань, на Нижний. К покрову в Белокаменной будем, - хвастливо говорил Пугачев. - Тебя за хорошую службу жалуем бригадиром. Да постой, погоди, поспеешь благодарить... Дело есть тебе: забирай под свою руку всех башкирцев и тептярей, Айтугана под свою руку бери, от Биктемира-полковника остатки татар забирай да иди на Уфимскую дорогу. Слышал, там что творится? - Чего там? - Князь Щербатов, главный командир у недругов наших, объявление пустил к башкирцам{404}, чтобы отстали от имени нашего, а не то, чтобы казни ждали... Теперь под Уфой, под Оренбурхом, под Стерлитамаком и Бирском возмущение идет среди верных наших башкир: на милость щербатовскую сдаются, испугались грозы от князьев. - Изменщиков бить будем! - с жаром подхватил Салават. - Погоди, бригадир, бить. Не бить надо, ты поезжай к ним да словом добрым думы их назад оберни... Не пристало мне, государю, обманутых врагами нашими людей так с маху губить, - остановил Пугачев порыв Салавата. - Я Коран знаю. Пророк говорил такое слово: "Когда тебя три раза обманул супостат, ухо свое пальцем заткни на его доброе слово - аллах так велит..." - Ну, вот так и скажи им, чтобы ухи затыкали. Коли сызнова их подымешь, не дашь им к злодеям пристать, генералом станешь. - Латна, стараться будем. - Да еще от нашего царского имени скажи, чтобы башкирцы надежны были: с ваших земель всех русских сведу. Вольно живите на всем просторе. - Латна, судар-государ, письмо нам давай, - сказал Салават. - Нынче письма напишут. В это время за Пугачевым пришел "дежурный" Давилин, сообщил, что шатер расставлен, и, тяжело опираясь на руку казака, Пугачев удалился к себе. Салават остался один. Смятение охватило его. Он услышал от самого Пугачева то, что с торжеством передавали ему Аллагуват и Айтуган, - сам Пугачев указал жечь заводы, селения и изгонять русских... Салават с боязнью взглянул в свое сердце и встретился взглядом со смелым взором убитого Абдрахмана. Он был там как в крепости - в сердце певца, друга и убийцы, спасенного им же от смерти. И не было сил отвести от него взор, и вырвать его можно было лишь вместе с сердцем... Он глядел с укоризной. "Твой царь говорит - жечь русские села и изгонять русских, - кричал его взгляд. - Русский царь говорит, что так поступать справедливо, а ты... Ты пролил мою кровь, чтобы царь ее растоптал..." Его укоры были невыносимы для Салавата, и из отчаянного безотчетного стремления освободиться от муки раскаяния и возвратиться к обычному легкому ощущению жизни мысль Салавата стала напряженно искать скрытую правду, руководящую самозванцем. Отвлекшись с усилием от назойливого образа Абдрахмана, Салават представил себе вторично весь разговор с царем. Его движения, взгляд, весь его облик кричал о неблагополучии: со времени встречи в Берде на лбу Пугачева глубже легли морщины, блеск в его глазах стал тревожней; несмотря на хвастливый тон всех его речей, в нем была неуверенность. Это был словно другой человек. Салават понял, что царь был ранен не только картечью: так же, как шуткой и смехом старался он скрыть боль и страдания от картечной раны, так за бахвальством в речах пытался укрыть одолевающие его сомнения в своих силах. "Ай, плохо ему!.. - подумал, поняв, Салават. - А не хочет признаться, что так плохо. Хочет один нести на своих плечах. Широкие плечи, сильные плечи, таким бы плечам да крылья!.. Отчего слабнут его крылья? От измены... И кто же изменник? Башкиры?.." Прилившая кровь обожгла уши и щеки Салавата. Он вспомнил, как в первой беседе с царем обещал ему верность башкир, говоря, что среди них не бывает изменников, хвалясь бесстрашием и бескорыстием своего народа. Измена родила измену. От их измены царь изменил себе... Салават, видевший, как изгоняли русских с Симского завода, не мог не понять, что попытка согнать с земли, разрушить и сжечь села и распалить вражду между русскими и башкирами угодит только их врагам. Нет, не подкуп несбыточным и бесчестным посулом, вырванным у царя, когда ему было так плохо, - есть другой путь к сердцам отставших от бунта башкир: надо возвысить их души презрением к измене и трусости, опалить их щеки стыдом за малодушие и увлечь за собой песней, напомнив им святые слова пророка... Салават заглянул в свое сердце. Абдрахман опустил взор. Нет, он был там, он должен был там остаться, но больше он не корил ничем... Салават встал, вынул из шкатулки, захваченной в доме красноуфимского воеводы, курай, сел снова на подушку, поднес уже к губам курай, но снова опустил руку - он был взволнован так, что чужая музыка не могла его успокоить. Нужна была не песня без слов, а настоящая, своя, живая песня. Он запел: Так говорил пророк, Слушайте, так говорил: - Трижды обманувшего тебя Не слушай врага. В час, когда милость предложит, Отвергни гордо... Пусть меч его острием проникнет К горлу, панцирем не закрытому. Не слушай врага, дарующего милость, Даже тогда не слушай, Когда дар его равен жизни... К вечеру Белобородов сказал Салавату, что приказ о выступлении не может быть отдан, пока не известно с какой стороны стоят вражеские войска. Нужно было разведать врага, но не просто разведать, как делалось это высылкой разъезда в десяток всадников. Враг был со всех сторон. Ограничиться перестрелкой разъезда - это значило ничего не узнать. Нет, нужно было ввязаться в серьезный бой и в смертельной схватке заставить врага точно раскрыть, где находятся его главные силы. Надо было отправить в разведку человек пятьсот с опытным командиром. И Салават решил сам выйти в эту разведку. Он переправился через Ай и пустился на ближайшую переправу через Юрузень, держа путь к родному селению, как вдруг перед самым рассветом из горной лощины ринулись на него в атаку гусары. Всадники сшиблись в рубке. Как барсы, бесстрашно рвались в бой башкиры. В огнестрельном бою у гусар был перевес над башкирами, но в рукопашной схватке отборный алай Салавата не уступал им. Рубка саблями, стремительные удары пик, наносимые насмерть с конского разбега, поражали гусар. Молодой капитан Карташевский, командовавший авангардом Михельсона, был выслан за тем же, за чем Салават: его задачею было обнаружить сосредоточение главных сил Пугачева. И Салават старался изобразить, что он-то и есть эта самая "главная" сила. Сломленные башкирами в рукопашной схватке, гусары начали отступать. В их смятых и поредевших рядах раздалась ружейная пальба. Запоздало ударили барабаны и заиграла труба... Салават понял, что выстрелы, как и весь этот шум, направлены не к обороне, а чтобы подать весть своим о том, что отряд погибает. Это был зов о помощи к самому Михельсону. Отступить, оставить врага недобитым? А вдруг обман? Вдруг поблизости и нет никого, кто может прийти к ним на помощь?.. И снова призвал Салават своих воинов к схватке. Не выпускать врага, не дать ему отойти, чтобы он не имел перевеса в огненном бое, - добить в рукопашном бою. Под новым натиском Салавата гусары кинулись уходить по лощине. Башкиры пустились за ними в угон, как вдруг с высоты небольшого увала затрещали ружейные выстрелы. Наперерез Салавату бежала пехота - это на помощь погибавшему авангарду подоспел Михельсон. Башкиры узнали его силуэт, во мгле рассвета обрисовавшийся на вершине холма. Его имя пролетело среди башкир, и самое имя его уже заставило дрогнуть сердца... Салават его тоже узнал. Отборные лучники, собранные Салаватом в особый отряд, остановились и выпустили полсотни стрел в направлении смелого всадника. Все видали, как он не спеша повернул своего коня и, спокойно съехав с пригорка, скрылся в кустах... Грохотнула пушка с той стороны, где все видели Михельсона. Салават понимал, что опасность растет с каждым мгновением, и, не поворачивая назад, словно продолжая преследование уходящих гусар, он повел свой отряд в лощину, чтобы скрыться меж гор, уйти по долинам ручьев и речушек, сбить со следа врага... Главная задача была исполнена Салаватом: он знал теперь, где находится Михельсон и с какой стороны ожидать наступления на Киш. Хозяева гор, знавшие с детства каждый ручей и тропу, башкиры сбили врага со своих следов. Михельсон потерял Салавата из виду на несколько долгих, важных для Пугачева часов... В шатре Пугачева сошелся военный совет. Кроме военной коллегии, были тут Белобородов и Салават. Уроженец Кунгурского уезда, знавший Урал, изъездивший дороги и тропы его как купец и как воин, Белобородов чертил на белой кошме углем, взятым из костра, карту Урала: крепости, реки, ущелья, заводы... Атаманы военной коллегии, сам Пугачев, Салават и Белобородов смотрели на карту. Путь на Казань, а оттуда - на Нижний и на Москву мог идти через Уфу, но тут на пути стоял Михельсон, а за ним надвигался Фрейман. Этот путь мог также лежать вверх по Аю, на Красноуфимск и Осу, но с востока грозил генерал Декалонг, который ударил бы непременно во фланг. В Екатеринбурге и Кунгуре, кроме того, стояли большие команды, которые могли нанести оттуда смертельный удар. И военный совет разработал блестящий план. Белобородов движется с войском на Нязе-Петровский завод, прикрывая главные силы от нападения Декалонга с востока; при этом он разглашает повсюду, что с ним идет сам государь. Салават выступает к Уфе, прикрывая царя от удара со стороны Михельсона, но тоже всем говорит, что царь идет с ним на Уфу. Юлай остается на месте в горах, занимая ущелья, переправы рек и горные перевалы, тревожа врагов и делая вид, что главные силы сосредоточены где-то в горах, в районе заводов, где и засел Пугачев. А в это время, хранимый со всех сторон, сам Пугачев без боя по Аю выходит за Красноуфимск и осаждает Осу, чтобы овладеть переправою через Каму. Так строился план, но они не успели закончить обсуждение этого плана, когда Михельсон ударил на лагерь. Здесь было довольно сил для сопротивления врагу. Впустив Михельсона в середину собравшихся войск, можно было бы тут задавить его просто массой. Но это могло означать, что на выручку Михельсону подоспеют Фрейман и Декалонг, а главной своей задачей Пугачев считал поход на Москву. И хотя пугачевские командиры не успели еще до конца обо всем сговориться, - вступив с Михельсоном в бой, Салават твердо помнил о том, что путь его должен лежать на Уфу. Главный натиск гусар угодил как-то так, что их эскадрон ворвался в лесок, где стоял перед тем шатер Пугачева. Салават увидал это вовремя и сам с двумя сотнями воинов ринулся царю на подмогу. Сабля его сломалась в бою от удара по ружейному стволу, и Салават выхватил из-за седла сукмар, под губительной тяжестью которого