воротам, Салават увидал, что впереди отряда в самом деле была женщина, опоясанная саблею, с пикой в руке. - Ишь ты, казаки?! А ты пошто ж? Ведь ты, похоже, не казак, а девка! - насмешливо сказал воротный. - Я казачий ватаман. Отворяй, говорю! - нетерпеливо крикнула необыкновенная предводительница отряда. - Вот так ватаман, - равнодушно зубоскаля, подхватил воротный казак с башни. - Ах ты, вояка с пушкой! Вот мать честная!.. Да ты бы лучше замуж, что ли!.. Нечистый дух, бедовая!.. - Отколе же вы прибрались? - спросил первый казак. - Тебе небось с башни видно; где зарево от дворянских домов, оттуда и мы пришли. - Отколь, где баре ножками дрыгают на воротах! - поддержали атаманшу голоса из ее отряда. - Эх, лапотные души! Да какие же вы казаки? Господска челядь вы... Казаки! Скажут тоже! Елки-палки - сме-ех!.. - забавлялись воротные, не сходя с башни и не думая отпирать. - Да что вы, песьи души, зубы скалите на башне! Народ с дороги притомился, а вы не пускаете в крепость. Зови к нам главного полковника государева! - потребовала атаманша. - И тут вам места хватит, вон поле сколь широко - выбирайте себе! - уже без шутки ответил казак. - Не велено в крепость чужих пускать. - Да какие же мы чужие! - Кто впускать не велел, ах ты, нехристь?! - послышались голоса из толпы крестьян. - Не супостоты мы. Как можно к государю не пускать? Ить мы крестьяне православные. - По избам тесно в крепости, не продохнешь! - пояснил воротный. - А что ж, что тесно! - возразили снизу. - Ведь теснота не лихость. Друг дружку потесним - и всем тепло! - Да что ты, отец, с нами в спор! - уже сочувственно ответил казак с башни. - Начальники ведь не велели народ пускать в крепость. А наше дело малое: стой на воротах да посматривай - береги государево войско. Пождите до утра. Утром скажут... Толпа у ворот стояла уныло, не расходясь, не подыскивая себе никакого места. Да и что им было в месте - не кочевники: с ними не было войлочных кошей, только вымокшая одежонка на плечах укрывала их от ветра и дождя. - Видишь, русских тоже не впускают, - утешил Салават Кинзю. Стоявшие за их спинами башкиры и тептяри шептались о том же. Наступила ночь. Костры едва тлелись по широкой степи. Опять моросил дождик. Вновь прибылые крестьяне, не выбирая места в степи, прижались к самым стенам крепости, стремясь под ними укрыться от дождика... Салават хотел уже пойти к себе в кош, когда по ту сторону деревянной стены в крепости послышался топот копыт, скрип колес, голоса людей. - Эй, воротные! Давай-ка отворяй! - крикнул кто-то снизу. - Кто едет? - спросил караульный казан. - Слезь, тогда увидишь! Разуй глаза-то! - раздался повелительный окрик. - Нам попусту спускаться не указ. Ты сам отзовись! - откликнулся воротный. - Да ты что, сатана, оглох?! Ить я государев судья войсковой! - Алекса-андра Иваныч! - зашумел казак. - Прощенья просим. Ить, право, я тебя по голосу не признал! Сей миг отворю! Слышно было, как казак поспешно затопотал сапогами, сбегая по лестнице с башни. Второй казак, склонясь с башни, негромко окликнул: - Эй, ватаманиха! Сам Творогов едет. Он у государя в первых. Проси его. Укажет, то и в крепость вас впустим... Салават услыхал эти слова и тоже зашагал к воротам. Толпа русских крестьян, башкир, тептярей, мишарей сбилась у самых ворот. Слышны были какие-то переговоры и перекоры, пока отпирали замки на воротах изнутри крепости, но вот ворота со скрипом растворились, и с понуканием и хлестом кнутов из ворот потянулись воза. - Куды-то столько возов? - спросил воротный, которого Салават узнал по голосу. - Не твоего ума! Сколько надо, столь и возов! - огрызнулся хозяин обоза. - Тпру-у! Но-о, пошла-а!.. Давай, давай влево! Смотри, бес, колесом-то в яму! Зава-алишь!.. - кричали казаки-возницы, нахлестывая лошадей, выводя их под уздцы и присвечивая фонарями под колеса возов. - С дороги! Эй! Что за толпа сошлась?! - грозно прикрикнул рослый казак, войсковой судья Творогов. - Дайте-ка возам проехать! Первой осмелилась подступиться к грозному начальнику крестьянская атаманша: - Лександр Иваныч, укажи воротным нас в стены пустить. - Отколь вы пришли, что за люди? - Из крепостных крестьян мы, по государеву кличу сошлись... - А мы ведь башкирцы, тептяри, мишари - всяких народов люди, - сказал Салават, подошедши к Творогову. - Когда ж государь баб-то кликал? Для бабьей службы у него и казачек довольно будет! - обратясь к атаманше, насмешливо пошутил Творогов, даже не глядя на Салавата. - А ты бы зубы-то не чесал, Лександра Иваныч, - отрезала атаманша. - Ведь люди дома побросали, семейки покинули, землю, господ побили, на государеву службу пришли, а ты над судьбой народной и над царским указом глумишься, как скоморох! - Я вам без шутки, братцы, скажу - и башкирцам и русским, - серьезно сказал Творогов, спрыгнув с седла. - Шли бы вы все по домам, откуда прибрались. - Как по домам?! Ведь мы к государю! - воскликнул Салават, не веря ушам. - Мы к батюшке пресветлому царю. Он нам письмо писал, - подхватили в толпе крестьян, окружая Творогова. - Дьячок читал! - раздались голоса. - Мы всем сходом слушали да сразу и взялись кто за топор, а тот - за вилы... - Лихо! - воскликнул Творогов и добавил: - Да, вишь, ныне уж и нужда миновалась у государя. - Аль с государыней примирился? - спросил пожилой крестьянин. - Ну, дело божье, любовь да совет... А крестьянам-то будет ли воля?.. - Да как ведь сказать... - неопределенно начал Творогов. Но в это время воротный казак подошел к нему. - Лександра Иваныч, а дозволь-ка спросить тебя не во гнев: куды ты с собою из крепости пушки повез? - А ты что за спросчик? - одернул воротного Творогов. - Я не спросчик, а караульный казак, - не унялся тот. - Я службу знаю! Пошто с тобой пушки? - настойчиво повторил он. - Те пушки мои. Я сам их с Яика вез на своих лошадях! - А я мыслил - царские пушки! - сказал казак. - А где же ты такой закон взял, что пушки твои? - Не твоего ума! - остановил его Творогов. - А сказываешь, что службу знаешь! Стратигия - тайное дело! - поучительно сказал он. - Куды государь указал, туда и поставлю их, чтобы способней палить. А перед тобой мне ответ держать не пристало. И недосуг мне с тобой. - Ан я человек-то досужий и с любопытством тоже! - с дерзкой насмешкой возразил казак. - Стратигия - тайна, конечно. Не смею пытать, куды пушки поставишь, а с бабой пошто? - С какой бабой! Ну-ка, с дороги! - оттолкнув воротного в грудь, нетерпеливо прикрикнул Творогов. - А с той бабой, какая сидит на возу-то с тремя сундуками. Картечью ее заряжаешь, что ли?! - не отступался казак. - Пусти-ка ты, зубоскал! - в смущении и со злостью воскликнул Творогов и взялся за луку, ставя ногу в стремя. Но воротный казак ухватил коня под уздцы, а другою рукой дернул Творогова за полу полушубка, так что дюжий судья повалился наземь. - Не пущу! Так-то пушки из крепости не вывозят! - со злостью рыкнул казак. - Где проходная бумага на пушки? - А вот тебе проходная! - Творогов живо вскочил, развернулся и ткнул казака под глаз кулаком. Казак пошатнулся, схватился за глаз. Салават решительно надвинулся на Творогова. - А ведь мы тебя свяжем, казак! - твердо сказал он. - Меня?! Да я вот велю моим казакам... - заикнулся тот. - И тебя! - поддержал Салавата воротный казак, хватая за грудь войскового судью. - И свяжем! - воскликнула мужицкая атаманша. - Куды от царя пушки тащишь?! - Ах вы, нехристи окаянные! Да что вы к нему привязались! Ить он войсковой судья, ироды! - внезапно раздался бабий визгливый голос. И тучная казачка, расталкивая толпу, подступила к Салавату. - Не он один пушки тащит! А через те ворота сколь проехало люду - и пушки и порох увозят... Уж раз порешила на Яик... - Молчала бы, дура! - крикнул Творогов. - Вот ты с женой-то как - "дура"! А сам и умен. Говорила тебе - ну их к лешему, пушки! Говорила - гляди, попадешься!.. Вот и вправду! - кричала вовсю Творожиха. - Распахнула хайло-то! Уймись! - одернул ее муж. - Не уймусь! Говорила - идем через те ворота! - раскричалась баба. - Так, стало, судья, ты на Яик собрался? - спросил воротный казак. Салават не дослушал спора. Он мигнул стоявшим вблизи башкирам. С десяток сметливых парней отошли с ним в сторону, где, окруженные толпой народа, стояли атаманские возы и две пушки. Салават решительно подошел к одной из них, вытащил из-за пояса топорок и мигом срубил постромки. Ездовые казаки бросились на него, но толпа их мгновенно смяла. Кинзя отрубил постромки второй пары коней. Их отвели от пушек. Ездовых казаков повязали. На руках башкиры катили пушки назад к крепости, где продолжалось еще препирательство с Твороговым. - Постромки срубили?! Бунт! На царских слуг! - закричал Творогов. Он выхватил пистолет и направил на Салавата, но прежде выстрела ринулся на него из толпы один из башкир. Грянул выстрел, и башкирин упал. Воротный казак и двое-трое крестьян схватили Творогова. - Вязать его! - сказал Салават. - Измена! Братцы! Каза-аки! Изме-ена!.. - кричал Творогов, стараясь, чтобы его услыхали в крепости, но на голову ему накинули шубу, повалили, скрутили. Только тут Салават узнал, что его спасителем от пули Творогова был Абдрахман. Раненный в плечо из пистолета, пока ему перевязывали рану, он сказал Салавату, что Овчинников выдал ему проходную, велел поскорее вести ко дворцу башкир. Он сказал, что царю угрожает измена, и велел торопиться. - Ей, дядька! Ты видел измену? - спросил Салават воротного казака. - Изменщики не велели пускать нас в крепость. Нынче давай мы скорее пойдем, а девка тут с вами станет беречь ворота. Никого из ворот не пускать. Кто с возами будет - возы вываливать тут прямо на дорогу. Казак кивнул. - Гасить костры! - приказал Салават башкирам. ГЛАВА ВТОРАЯ Еще до прибытия Салавата с башкирами к Берде яицкие главари сошлись на тайный совет{257} в избе казачьего полковника Лысова. Им нечего было таить друг от друга: общие интересы во всем связывали их, и речи их были прямы и откровенны. - Куды ни кинь, а все клин! - сказал старик Почиталин. - Мы тут осадничать будем, стоять, Оренбурх караулить, а в ту пору дома наши все разорят. - Вставали за дело казачье, - начал Яким Давилин, - а стоим... - ...за собачье! - перебив, подсказал Лысов. - "Царь-батюшка", вишь, орлом в облаках летит: мало ему почета от яицких - он всю Расею хочет подмять под себя, - ворчал Коновалов. - Крылышки надо орлу подстричь! - опять перебил Лысов. - Губим казачество за чужую нужду. Мужиков он, вишь, ублажает, чувашам пособить сулит, солдатам беглым он тоже отец родной. - Да всем, окромя одних казаков, - подхватил старик Почиталин. - Заводским рубашки сулит раздать, рудничные беглецы да колодники с каторги ему дети родные... - А чьи хутора пожгут? Чье хозяйство на дым сойдет?! - выкрикнул Дмитрий Лысов. - Я так сужу, атаманы: вечор Перфильева хутор сгорел от Корфа, сколь других горят, мы не ведаем, а надо идти к домам. Так и скажем царю: "Военной коллегией приговорили: больше осаде не быть. На Яик идем, да и все!.." - Верно! Ладно сказал! Не удумать лучше! - разом заговорили собравшиеся казаки. - Так-то так, - вдруг всех охладил Коновалов, - а кто же скажет ему? Казаки быстро и воровато переглянулись. - Ты старший у нас! - нарушив неловкую заминку, бойко сказал Лысов Коновалову. - И то! - Кому же больше! - обрадованно подхватили остальные. Коновалов синим платком отер со лба вдруг выступивший каплями пот. - Говорить я красно не искусник, - забормотал он. - Вот, может, Давилин... Ближе ему... Он дежурный при государе... - Яким?! Ась?! - спросил Почиталин. - Нашли дурака! - усмехнулся Давилин. - Аль мне голова не мила! - Андрей! - воскликнул Лысов, увидав в окно проезжавшего улицей Овчинникова, который, только что оставив в избе Салавата, скакал к царю. Лысов застучал в стекло, торопливо поднял раму окошка и крикнул: - Андрей Афанасьевич! Овчинников оглянулся. Лысов поманил его, и минуту спустя, бросив коня без привязи у крыльца, полковник вошел в избу. - Куда? - спросил Коновалов. - К государю. - С чем? - Башкирцы переметнулись к нам! Привел больше тысячи, - довольный удачей, радостно сообщил Овчинников. - Помолчи! - резко остановил Лысов. - Как бы "сам" не прознал, - поддержал Почиталин, понизив голос. - Куды ж медведя в мешок?! - шепотом воскликнул Овчинников. - К государю не допускать - пусть за стенами табором станут, - указал Коновалов, - а мы... Он не успел закончить: крики на улице привлекли внимание всех главарей казачества - это промчался обстрелянный из Оренбурга разъезд казаков. Яицкие казачьи вожаки, пошатнувшись при первом же смелом выпаде осажденных, начали подстрекать казацкую массу к тому, чтобы, снявшись из Берды, оставив осаду Оренбурга, идти всем полчищем в Яицкий городок. Они говорили, что к рассвету от государя будет указ, что войско снимется быстро и, кто отстанет, тот может попасть в руки солдат Корфа. Боясь за участь свою и своих семей, которых низовое казачество немало свезло в Берду, казаки начали с вечера по дворам готовить к отъезду добро, делая это втайне от скопища крепостных крестьян, заводских повстанцев и от нерусских воинов. Среди казаков шептались о том, что при переходе Оренбурга к наступательным действиям казаки окажутся отрезанными от яицкого понизовья, откуда большинство из них было родом и где оставили они дома и имущество. Между тем сам Пугачев, человек большой личной отваги и незаурядного воинского удальства, и не думал о том, чтобы покинуть Берду. Он знал, что легко забитый обратно в Оренбург гарнизон не отважится скоро на новую вылазку. Привычный к походам и боевой обстановке, умеющий мыслить как воин, он рассчитывал, что прибытие Корфа в город хотя на сегодня и усилило гарнизон, но через несколько дней станет худшей обузой для осажденных, когда истощатся привезенные Корфом в обозе фураж и провиант. В то время, когда по всей Берде слышался шепот напуганных обывателей, а казаки тихомолком вязали возы, Пугачев, ничего не зная об этом, довольный удачей дня, победой над вылазкой Корфа, которую справедливо считал наполовину лично своей удачей, сидел вдвоем с сыном Трушкой{259}. При свете двух оплывающих свечей любовно вглядывался он в задорное личико одиннадцатилетнего Пугачонка, как называл его сам. Трушка только вчера прибыл к отцу с надежным человеком, сумевшим спасти его от врагов. Сквозь свое бродяжное прошлое, через походы, скитания, тюрьму и мятежные замыслы Емельян Иванович Пугачев пронес нежность к сыну. И даже теперь, когда, отрекаясь от имени Пугачева, он доказывал всем, что он "точной", единственный подлинный царь, - он не мог удержаться от сладостного соблазна держать при себе Трушку... Пугачев был довольно умен, рассудителен и дальновиден, чтобы не противопоставлять малолетнего казачонка великому князю Павлу Петровичу{259}. Он не называл его своим сыном, но предоставить сыну лучшую участь, чем беспокойная жизнь небогатого казака, было великим прельщением. Держа его при себе, Пугачев хотел для него использовать все возможности, представляемые судьбой. - Есть у меня офицер. Третьеводни его в плен привели - Шванович. Грамоте он искусен на разные языки, - говорил Пугачев Трушке, - велю тебя обучать, по-прусски и по-французски. Бог даст, одолеешь... - Чего же не одолеть! - бойко сверкнув глазенками, перебил Трушка. - Дьякон сказал - я вострый на грамоту. Во как перейму. - Завтра начнешь, - ласково усмехнувшись, сказал Пугачев. Он погладил мальчишку по голове. - Только слышь, Трушко, - осторожно понизил он голос, - станет он тебя обучать - и ты полюбишь его. Станет тебе офицер тот как свой, как родня... А вдруг он и спросит: "Трушко, чей ты сын?" Как скажешь ему по правде? - Государя Петра Федоровича, - напыщенно, с гордостью произнес Трушка, довольный своей догадкой и хитростью. - Ой, врешь! Емельяна Иваныча Пугачева ты сын!.. "А где же твой батька?" - тоном воображаемого офицера опять спросил Пугачев. - Да вот, на скамье! - бойко брякнул мальчишка, обрадованный тем, что однажды, хоть одному человеку, он скажет великую тайную правду... - Опять врешь, - с укором, тихо сказал Емельян. - Я государь Петр Третий... - А Емельян где же? - в тон ему шепотом переспросил казачонок и опасливо оглянулся, словно ища по комнате двойника. - Царство небесное! Засечен плетьми за имя мое, - сказал Пугачев и истово перекрестился. Трушка растерянно перекрестился, глядя на него. Пугачев наклонился к сыну, желая что-то еще пояснить ему, но распахнулась дверь, и он отшатнулся от Трушки, словно его застали за преступлением. В горницу вошел "дежурный" при Пугачеве, казак Яким Давилин. Он почтительно поклонился, не глядя Пугачеву в глаза. - К вам казаки, ваше величество, - произнес он. И Пугачев еще не успел ответить, как в избу целой толпой ввалились казаки. Это были Василий Коновалов, степенный и положительный, весом в двенадцать пудов, с бородой по пояс; молодой писарь, румяный, кудрявый Иван Почиталин; старик Яков Почиталин - отец Ивана, лукавый, с бегающими слезящимися глазенками; тут был и не раз битый плетьми забубенный пьяница, смелый Иван Чика; Иван Бурнов, Михаила Кожевников и дерзкий, нахальный Дмитрий Лысов, о рыжей бородкой, без ресниц и бровей. Все эти люди знали, что Пугачев - самозванец. Иные из них, как Чика, слыхали от него самого, другие знали друг от друга - близкий круг людей, связанных прежде интересами своего казачьего войска, а теперь скрепленных общей великой тайной. По тому, что почти ни один из них не глядел в глаза, перешагивая порог, по тому, что не выполняли они заведенного ими самими обычая - входить церемонно, и по докладу, и по их суровой молчаливости Пугачев понял, что предстоит не обычное совещание с военной коллегией{262}, членами которой являлись пришедшие казаки. - К тебе, государь-надежа! - сняв шапку, первый сказал Коновалов, и общим гулом вздохнули за ним остальные, словно невнятное эхо: "К тебе... надежа..." - Депутацией целой! - недовольно встретил их Пугачев. - Садитесь, гостями будете, - попробовал пошутить он, но шутка не вышла, и он ее сам оборвал со злостью: - Зачем пожаловали, господа атаманы? Уже раза два приходили к нему атаманы такой же толпой, в такое же позднее время, и оба раза он вел с ними споры и вынужден был уступать их давлению. В таком составе, в такую пору они приходили к нему для того, чтобы напомнить, что знают, кто он таков, и угрозой принудить все делать по их желанию и в их интересах... На этот раз казаки так же, как и тогда, мялись, подталкивая друг друга. - Скажи, Иван, - вслух шепнул старик Почиталин Бурнову. - Ты постарше, тебе говорить, - отозвался вполголоса тот. - Говори, Яков Васильич, - громко поддержал Бурнова Лысов. - Чего там бояться, люди свои! - Мнетесь чего? - нетерпеливо и резво понукнул Пугачев. - Страшатся вас, ваше величество, то и мнутся, - пояснил Коновалов, шагнул вперед, и под ним со скрипом погнулась половица. - А ты не страшишься, Василий? - спросил Пугачев. - Я смелой, скажу за всех, - махнув рукой, ответил Коновалов. Он вдруг принял деланую позу и заговорил не своим голосом, словно самый склад заявления, его предмет и общность мнений товарищей заставляли отречься от самого себя ради защиты общего интереса. - Докладывает военная вашего величества коллегия, что пора на зимовку в Яицкий городок и по Яику становиться вниз до Гурьева и до самого моря. Судит коллегия, что Оренбурха не взять - силен, а зимовать тут, по рассуждению атаманов коллегии, голодно, да и войска с Питербурха нагрянут - укрыться было бы где! - Коновалов побагровел и, вынув синий платок, вытер с лица пот. - Хлопуша в заводах побит - значит, пушек не будет, а без них, знаешь сам, Оренбурха не взять... - Коновалов огляделся по сторонам, встретил взгляд Кожевникова и, припомнив, добавил: - Да инородческий корпус башкирцев супруга ваша, анпиратрица, призвала наши станицы грабить. Башкирская кавалерия рыщет уже недалече. Сам знаешь - башкирцы каков народ в драке! С той стороны марширует на нас Декалонг{262}, с той башкирцы, тут Корф в Оренбурхе - мы как куры в котел попадем!.. Коновалов замолк. Молчали и остальные... - Испужались? - спросил Пугачев. Молодые глаза его блеснули насмешкой. - Корф страху задал? А вы бы Чике сказали не воровать - пропил казачество! Кабы не он, мы б и Корфа отбили, не впустили бы в Оренбурх. - Теперь не воротишь! - отозвался Лысов. - Ладно, - остановил его Пугачев, которому был всегда неприятен этот наглый, как жирный кот, атаман. - Яйца курицу не учат. Как время придет, велю на Яик сбираться... - Коновалов не все сказал, - прервал Пугачева Лысов, и в "голых" глазах его сверкнула упорная решимость бороться. - Еще чего?! - грубо спросил Пугачев, взглянув на Коновалова. - Еще, ваше величество... - запнувшись, заговорил Коновалов, - судит военная ваша коллегия... что... государю... мол... что непристойно, мол, государю казачонка за сына держать... От того народу сумленье... Трушка, робко взглянув на отца, придвинулся ближе к нему. - Чего-о?! - грозно привстав с места, спросил Пугачев, словно загораживая собой сына. - Отпустите, ваше величество, Трофима Емельяновича к матери, - сказал до того молчавший старший Почиталин. - Во-он до кого добрались?! - еле сдержавшись, произнес Пугачев. - К матери ж, не к кому! - вмешался Лысов. - Видано ль дело - дитя на войне держать! Ненароком и пуля сгубить его может, - добавил он с каким-то особым значением. - Грозишь? - спросил Пугачев. - Голова моя с плеч! Чем грозить?! Все в вашей воле ходим! - нахально сказал Лысов. - Да что тебе за корысть, государь-надежа, от казачонка?! - Пустили бы, - поддержал Кожевников. - Сами бы его проводили, надежного человека пошлем. Казаки наступали со всех сторон. Пугачев удивился. О большом деле, о снятии с Оренбурга осады, они не спорили, а о Трушке вдруг завели спор, словно то был большой военный вопрос... Пугачев поглядел на них. Они напоминали ему стаю волков, окружившую однажды его в пустой, безлюдной степи... Их было одиннадцать штук, и он справился с ними, а этих меньше десятка... "Ужель не справлюсь?" - подумал он про себя. - Чем в вашем стаде Трушку держать - и пустил бы, рад бы, - сказал Пугачев. - Да боюсь. Любовь я ему оказал, а вы злы: кого люблю, на того у вас зубы... - Напраслину говоришь, государь-надежа! Кто тебе люб, того мы все любим, - возразил Коновалов с поклоном. - Сержанта Кармицкого вы полюбили, да с камнем и в воду! - прямо сказал Пугачев. - Я вам про то смолчал. А Лизу, Лизу Харлову за что убили? - Что комендантская дочка на ласку к дворянам тебя склоняла, - вступился Лысов. Пугачев шагнул на него. Всегда растрепанный, вызывающий, Лысов был особенно дерзок сегодня. - Врешь! Не за то! Любовь мою к ней увидали!.. - выкрикнул Пугачев, брызжа слюной Лысову в лицо. - Что ты, надежа! Да ты оженись{263}. Гляди, как мы все государыню новую станем любить, - сладенько сказал старик Почиталин, льстиво и вкрадчиво кланяясь. - Слыхал и про то! - оборвал его Пугачев. - С царем породниться хотите. Невесту смотрите из своих... Ан я женат! Не татарин - в двубрачье вступать!.. И Трушка вам оттого противен, что про семью свою лучше с ним помню... Не уступлю! - Воля царская! - заметил Кожевников. - Во-оля, во-оля! - передразнил Пугачев. - Ванька Зарубин пьян пролежал и войско впустил в Оренбурх. Проспал... Повесить за то! Да ваш он, ваш, ваш, собака!.. Вот воля моя!.. - в исступлении рычал Пугачев. Чика Зарубин, испуганный, побледнел. Он понимал лучше Пугачева, в чем дело: он знал, что коллегия пришла к Пугачеву с торгом, что дело было вовсе не в Трушке, а в том, чтобы противопоставить свою уступку уступке со стороны "царя" и порешить дело миром. Если Пугачев станет настаивать на оставлении Трушки - сдать ему эту позицию, выиграв стратегический ход и добившись его согласия на снятие с Оренбурга осады и отступление на Яик. - Помилуй, надежа-царь, с кем не бывает, что пьян! - взмолился Чика Зарубин. - Время для пьянства знай! - неумолимо сказал Пугачев. - За такое - вешать! - Эдак нас всех повесишь! - неожиданно для Чики вступился Лысов. Он тоже не стал бы бороться против Пугачева за Чику Зарубина, но Чика, как и Овчинников, спорил с казаками об уходе на Яик... Надо было ему доказать, что казацкие интересы едины, что Чике ради спасения шкуры надо держаться вместе со всеми, да к тому же следовало одернуть и своевольного Пугачева, который почувствовал себя вправду царем. - Ты, государь, казаков не трожь! - поддержал Кожевников. - Ты казаками силен, помни! - сказал старик Почиталин. Они все снова пошли в наступление, ощерились: - Мы на горбах тебя носим, да ты же и чванишься! - выкрикнул первый Лысов, перестав притворяться и разыгрывать верноподданного. - Чем ты был?! Ведь на Яик пришел - и рубахи не было в бане сменить, - подтвердил Кожевников. - Голяк! - заговорили все разом, кроме Чики и младшего Почиталина, стоявших с опущенными головами. - Голяк голяком! Тебе что терять? Всей скотины - блоха на аркане да вошь на цепи, а у нас, вишь, дворы, деньжонки... - Был голяк, да себе хозяин, не крепостной, - дрогнувшим голосом сказал Пугачев. - А теперь вы меня... - Да что тебе надо?! - нетерпеливо перебил его Лысов. - Сладко кушай да мягко спи, принимай земные поклоны да ручку жалуй для целованья. Пугачев усмехнулся. - А вы будете войском владеть?! - спросил он. - Пустая башка! Мыслишь, что для того я встал, чтобы жрать, да жиреть, да спать на пуху?! Пень ты гнилой! Я всему народу добра хочу, об народе пекусь, а вы для себя - все за пазуху, все за пазуху. Живодавы, воры!.. - Ну, ну, потише!.. Ты!.. Ваше величество! - резко остановил Лысов, отступая. Для Лысова, как и для всех окружающих казаков, в этот час Пугачев перестал быть царем. Отношения обнажились... Это была борьба двух столкнувшихся воль - кто кого сломит... Пугачев тоже понял, что уступи он сейчас - и его окончательно подчинят. "Яицка сволочь! Где вам против донского орла! - подумал Пугачев. - У нас на Дону Степан Разин - почетное имя, а тут у них будто брань какая!.. Со Степаном не шли, а тут..." - Чаете, что сковали?! Сковали меня?! - с угрозой спросил Пугачев. - А чем сковали? - Он стоял прямо, уперев руку в бок, говорил спокойно. - Именем царским в неволю взяли - словно уж откупили?! Да подняли не по себе, голубчики вы мои, килу наживете! Народу - не вы одни - набралось: татары, чуваши, бегла заводчина, помещичьи мужики, а вы к чему подбиваете?! Бросить их всех да бежать на Яик... Там уж я ваш?! Уж там буду точный невольник! От солнышка и от звезд хотите затмить!.. Якимка Давилин от вас, как пес, надо мной приставлен, к родному царю народ не пускает!.. - со злостью сказал Пугачев. - Я пес?! Что ты, государь?! - вставил с упреком Давилин, все время хранивший молчание. Он был "дежурный", все время бывал с Пугачевым и, чем бы ни кончилась эта борьба, не хотел потерять доверия своего "государя". - По шерсти кличка - Давилин! - продолжал Пугачев. - Давить, давить, задавить!.. До сына теперь добрались... Не отдам! Не отдам Трофима! Отрешусь от царского званья... Вот тут оно мне, на горбу, как гора лежит... Падаль, немец удавленный... Имя в могиле стухло, черви его сглодали, а я носи для вашей корысти кусок мертвеца в живом сердце?! - Ваше величество, погоди, - примирительно вступил Коновалов, желая утихомирить вспышку. - Про Степана Разина слышал, Василий? - повернулся к нему внезапно утихнувший Пугачев. - Ну?! - В царя Степан не игрался. Ломил медведем - в том сила была... Алтари топтал... - Ну?! - поощрил Коновалов. Пугачев словно забыл о ссоре и сказал просто, как бы давно решенное для себя: - К народу от вас уйду. Народ меня не Петром - Емельяном примет. Не царь - Емельян Пугачев, всей голутьбы атаман... Вот сейчас пойду крикну народу... - А мы тебя свяжем! - степенно и полушутя сказал Коновалов. - Мы-то присягу Петру принимали, не Емельяну. - Народ не даст. Народ вас самих разорвет! - снова повысив голос, выкрикнул Емельян. - Потише ори! - одернул его Лысов. - Кто разорвет нас, кто? Что за народ? - насмешливо спросил он. - Яицкие казаки - народ! Нами ты и силен, а не сволочью крепостной, не башкирцами, не киргизом... Нам ты надобен, а без нас ты каторжник, тень от вчерашнего дня. Тьфу!.. В рот - кляп, руки - за спину, увезем на Яик, да и шабаш! Уж карета вашего величества запряжена стоит... Емельян стукнул по столу кулаком. - Молчи, собака! Сами призвали меня, так слушать! Он выхватил из-за пояса заряженный пистолет. Лысов отступил. Круглые, как у совы, наглые глаза его хищно сузились и налились кровью. - Яким! - крикнул он, обернувшись к Давилину. - Веревку! Емельку вязать, Пугачева! Трушка схватил со стены саблю, с лязгом вырвал ее из ножен и, весь дрожа от волнения, стал рядом с отцом... Дикая, тупая злоба на взбунтовавшегося "царя" и его сынишку закипела в Лысове. - А-а... змееныш! - процедил он сквозь зубы, рванув из-за пояса пистолет. - Лысов, стой! - в испуге выкрикнул молодой Почиталин. - Митька!! - крикнул, кидаясь к нему же, Чика Зарубин, желая схватить его за руку, но он не успел: сам Пугачев шагнул и выстрелил в грудь Лысова... Казак повалился, выронив свой пистолет. Чика Зарубин с двумя пистолетами в руках заслонил собой Пугачева. - Назад все, собаки! - крикнул он, поднимая стволы на атаманов коллегии. - Я что с правой, что с левой - без промаха бью... На колени!.. Еще в ушах у всех стоял звон от выстрела и лиц не было видно сквозь желтый пороховой дым, когда внезапно дверь распахнулась и в горницу ворвался писарь Максимка Горшков. - Башкирцы валят! Башкирцы прорвались! - выкрикнул он. И только тут все услышали шум, крики, топот многих копыт, ржание, раздавшиеся на улице. Увлеченные схваткой в доме, казаки не прислушивались до этого к уличному шуму. Все в горнице оцепенели в ожидании, когда за спиной Максима явился Андрей Овчинников, с ним Салават, а за ними Кинзя, на веревке ведущий войскового судью Творогова. Атаманы военной коллегии переглянулись между собой и все разом поняли: Овчинников изменил им, привел к Пугачеву башкир. Они не сообразили еще, что означает связанный Творогов, но им стало ясно, что вся затея с уходом на Яик не удалась... Яким Давилин первым нашелся и кинул тулуп на мертвое тело Митьки Лысова. Пугачев отступил шаг назад и опустился в кресло. - Кто таковы? Почему без докладу? - строго спросил Пугачев. - Победа, ваше величество, без доклада влазит, - сказал Овчинников. - Генерал Кар конфузию потерпел от нас и убег с баталии. А сей батыр две тысячи человек привел под руку твою. - Как звать, молодец? - спросил Пугачев Салавата. - Иди-ка поближе... Но тот обалдело глядел на царя, словно не понимал по-русски. Он стоял у порога, не в силах сойти с места от удивления. Он узнал в царе чернобородого знакомца-купца, которого встретил на постоялом дворе Ереминой Курицы. - Слышь, государь зовет ближе, спрошает, как звать, - подтолкнув Салавата, шепнул Овчинников. - Башкирского войска начальник я, государ, Салават Юлай-углы, две тысячи человек я привел. Два дня нас к тебе не пускают... - Башкирцев ко мне привел? Башкирцев? - переспросил Пугачев. - Ты сам ведь звал, государ... Пугачев грозно повел глазами на атаманов. - Набрехали, собаки?! Пошто про башкирцев брехали?! Казаки потупились. - А как же ты мог, богатыр, судью моего войскового связать? - строго спросил Пугачев, указав на связанного Творогова. - Судья ведь изменку делал. Пушки домой таскал, на Яик бежал. - Проходной бумаги не кажет, ваше величество, а пушки тащит - на Яик собрался, и с бабой... Народ повязал его, государь, - сказал воротный казак, пришедший вместе с башкирами. - Стало, будем судью, судить за измену, - заключил Пугачев. Творогов упал на колени. - Смилуйся, государь-надежда! С пьяных глаз я. И сам-то не помню, что было! Совсем одурел от винища. Очнулся - глядь, связан!.. - Так, стало, ты пушки пьяным из Берды волок? - нахмурясь, спросил Пугачев. - Ведь как же так можно, Иваныч? Мы с тобой на войне. Я указ пишу, что за пьянство казнить, а ты, войсковой судья, пьяным-пьян, да и душки из крепости тащишь?! - Смилуйся, государь-надежа! - плаксиво повторил Творогов и ударил земным поклоном под ноги Пугачеву. - Сказываешь, Андрей Афанасьич, ты генерала Кара побил? - обратился вдруг Пугачев к Овчинникову, словно забыл, что в ногах у него валяется Творогов. - Оконфузили мы генерала, - усмехнулся Овчинников. - Офицеров и гренадер в плен забрали, а сам генерал лататы! С Хлопушей вдвоем одолели его. - А что ж вы его живьем не тащили сюда? - Да, вишь, государь, картузов не хватило. А без пороху что за баталия! - ответил Овчинников. - Ну, коль так, спасибо, полковник. Утешил меня. Стало, Хлопуша жив, не побит? - спросил Пугачев. - Хлопуша в заводы пошел - пушки лить, государь. - И тут набрехали! - значительно произнес Пугачев, взглянув в сторону атаманов военной коллегии. И снова потупились казаки. Пугачев всех обвел живым и веселым взглядом. - Для радости о разбитии Кара вставай-ка, Иваныч, милую. Да боле хмельного не брать до указа, - произнес он. Давилин, встав на одно колено, привычно подставил Пугачеву руку в желтой перчатке. Пугачев торжественно положил на нее свою тяжелую кисть. Творогов подполз на коленках и поцеловал руку Пугачева. - Развяжите судью войскового, - велел Пугачев. Он словно нашел вдруг предлог освободиться от всех. - Тебя, Иван Чика, за верность и смелость прощаю я в том, что промахнулся ты с Корфом, - добавил Пугачев. Чика поцеловал его руку. - И вы... военной коллегии... брехуны, идите все... до утра... - заключил Емельян. - Салавату-батыру тайный наш ауденц дадим... Казаки растерянно переглянулись. Коновалов подошел к руке Пугачева и тяжело склонился. Овчинников и Почиталин один за другим поцеловали руку Пугачева. - Падаль вон из избы! - скомандовал Пугачев, кивнув на прикрытый тулупом труп. Горшков и Давилин подняли тело Лысова и понесли к выходу. Пугачев устало приподнял потускневшие глаза, глубоко вдохнул воздух, словно хотел что-то крикнуть, и вдруг, со вздохом, без слов, тихо махнул рукой. Салават остался один с Пугачевым. Потрескивая, мигали длинные коптящие пламешки двух свечей. Пугачев сидел в кресле, тяжело дыша, потупив глаза в дорогую скатерть и положив на стол широкие локти. Желтый огонь тусклым блеском отсвечивал в золотой бумаге, которой были обклеены стены горницы. Трушка стоял, прижавшись к стене, затаясь, стараясь не дышать. Двойственность отца его раскрылась перед ним со всей полнотой, и, сбитый с толку, напуганный только что происшедшим, он исподлобья рассматривал на стене за спиной отца две одинаковые тени его взлохмаченной головы. Две тени, словно одна - тень головы царя, другая - голова казака Емельяна. Салават глядел в лицо Пугачева, стараясь прочесть на нем, можно ли верить этому человеку, тайну которого он услыхал случайно, подойдя с Овчинниковым под окно "дворца", но не посмев идти дальше, когда до них донеслись возбужденные голоса из горницы... Можно ли верить этому человеку? И вся только что происшедшая сцена встала перед взором Салавата... "Смелый он! - оценил Салават. - Ишь, сколько их было - и всех сломил..." Сочувствие Салавата обратилось сразу на сторону того, кто был окружен целой сворой врагов и не сдался... Овчинников кинулся в избу, когда грянул выстрел, чтобы помешать расправе над самозванцем толпы заговорщиков. Салават шагнул следом за ним с замиранием сердца, но увидал, что Пугачев справился без посторонней помощи, и оттого еще больше почувствовал к нему уважение. Салават в удивлении глядел на помрачневшего и опустившегося "царя". Юноше Салавату была непонятна усталость после победы, упадок сил, безразличие, которые иногда одолевают зрелого и уже утомленного жизнью человека. В нем самом победа вызывала всегда лишь больший подъем сил, веру в себя, в свою правоту и укрепляла упорство... Для Салавата было непостижимо, чтобы такой герой, смелый, решительный человек, вдруг обессилел, когда уже все враги ему подчинились и целовали его руку, только что покаравшую их вожака. Трушка вышел из оцепенения. Только теперь ощутив, что опасности больше нет, он вдруг с лязгом вложил в ножны саблю и, приподнявшись на цыпочки, потянулся повесить ее на место. Емельян оглянулся на него и ласково усмехнулся. - Дай-кось, Трушка, - он потянул руку за саблей. Мальчик подал саблю, и Пугачев сам привесил ее к его кушаку. - Носи, казак. Ты ее в трудный час заслужил своею рукой. Трушка смутился и просиял. Емельян приветливо посмотрел на улыбающегося Салавата. - Что ж стоишь-то? Садись, батыр, - сказал он, обратясь к Салавату. Но, вместо того чтобы сесть, Салават шагнул ближе к царю и страстно сказал: - Казаки свое добро на возы сложили. Измену творят, государ! - В Яицкий город хотят идти, - подтвердил Пугачев. - Держать их надо, - сказал Салават. - Как удержишь! Их много, а я один, - устало и просто возразил Пугачев. - Не всех пострелять, - слышь, воза заскрипели - идут... Их тыщи... Как их держать одному!.. - с горькой усмешкой добавил "царь". Салават решительным, быстрым движением придвинул скамью к креслу Пугачева и зашептал. - Судар-государ, ты один?! - страстно спросил он. - Нынче я к тебе две тысячи человек привел... Айда, идем завтра вместе... Сто тысяч можно башкирцев поднять... Башкирский народ, - с гордостью подчеркнул Салават, - наш народ не быват изменщик. - Ваши пойдут? - спросил с сомнением Пугачев. - Верят они, что я государь точной? Этот вопрос для него был самым важным. Он решал. Пугачев и сам понимал, что вспышка его против царского имени не имеет почвы. Доверие к "царю-избавителю", справедливому мученику и бродяге-царю, исходившему землю, изведавшему неправды, знавшему все несчастья своих народов, их чаяния и мечты, почет его имени был высок, вера в него была горяча. Прекрасный и поэтический образ его был согрет слезами и вздохами миллионов, и сказка о нем сложилась в сердцах самого народа... Что рядом с ним самозванец Емелька, беглый казак с Зимовейской донской станицы!.. Пугачев хорошо помнил, как сам он вместе с другими твердил тайную сказку о бродяге-царе, разнося ее по земле от литовских окраин до самой Кубани, от Дона до Яика, разглашая ее по тюрьмам, уметам и сборищам голытьбы, шепча в староверческих скитах и повторяя себе самому в утешение в самые горькие дни своей беспокойной жизни... Емельян перешел черту и отдал себя во власть сказки... Сами собой зароились вокруг него люди, как пчелы; его одели, окружили охраной, знамена везли впереди него; его встречали с хлебом и солью, ему целовали руку... Кто узнавал в нем прежнего казака-бродягу - и те молчали об этом. Он был тот самый царь, которого ждал народ! Уж он-то знал все народные нужды! Гарун аль-Рашид{274}, никогда не видавший дворца, рожденный в казачьей землянке, изведавший ратную жизнь, походы, побеги, плети, тюрьму и поденщину, исходивший и изъездивший многие тысячи верст по родной стране, он знал, чего хочет казак, чего хочет чувашин, татарин, русский мужик, запряженный боярским ярмом, чего хочет солдат, купец и чего хотят горожане... Но, стиснутый тесным кругом яицкого кулачья, желавшего из царя сделать только свое орудие, Емельян не мог развернуться во всю ширь. Когда он пытался делать по-своему, кое-кто из старых знакомцев ему намекал, что помнят его издавна. Старые знакомцы возле него встали стеной, которая отделила его от народа. Они держали его в плену угрозой разоблачить его самозванство. Сегодня, когда дошло до открытой стычки, он бросил свое самозванство и сам растоптал его перед их глазами, чтобы стать независимым и свободным от них... Он видел - они испугались его разоблачения. Но сам Пугачев все же понимал, что народ идет не к нему, а к тому, чье имя он принял. Он понимал, что признание в самозванстве отшатнет от него простые и преданные сердца многих тысяч людей, устремившихся на призыв гонимого и отверженного царя, чье имя вызывало в народе надежды на облегчение жизни. Он знал, что к башкирам, как и в другие края, из Петербурга послано увещание, провозглашающее его обманщиком своего народа. Участник прусских походов, Пугачев знал башкир как отважный и дерзкий народ. Известие, что царица посылает их против него, встревожило Пугачева. Прибытие Салавата в его лагерь было победой, но все ли башкиры за ним? - Верят, что я точной царь? - спросил он. Салават торжественно встал со скамьи. Он поднял палец и произнес почтительно, с ударением на каждом слоге: - Ваше величество, Петра Федорыч, тощный Пугач-царь!.. В первый миг Пугачев прояснел, но тут же осунулся снова, и борозда легла на его лоб. - Эх, брат, не то! - сокрушенно качнув головой, пояснил он. - Пугач-то не царь. Петра - царь!.. Салават со страстной досадой встряхнул его за плечо. - Ай, царь! Нам твой царский пашпорт не надо. Ты письма писал!.. - Салават вынул из шапки смятый и бережно расправленный манифест. - Чего я у Ереминой Курицы говорил, ты все тут писал... Вот твой и пашпорт царский!.. - решительно заключил он. - У Ереминой Курицы?! - удивленно переспросил Пугачев. Он не узнал Салавата. Столько лиц и имен перед глазами его протекло в последнее время, что он потерял им счет, хотя отличался способностью запоминать людей. - Хлопушу знаешь? Я с ним был... - напомнил Салават. - Ты был тогда?! - воскликнул обрадованный Пугачев, и Салават показался ему ближе и больше заслуживающим доверия. - Вишь, так и писали в письме, как ты говорил. Чего народ хочет, того царь дает... Верно, батыр... как бишь звать-то тебя?.. - Салават... - Ну вот, Салават... Хлопуша-то нынче не дома. Рад был бы... Любит тебя... Ты садись, садись, - дружелюбно захлопотал Пугачев, - сказывай, как там у вас, в башкирцах?.. - Нельзя, судар-государ, казаков пускать в Яицкий городок. Тебя народ ждет. Ваше величество народ звал? Куда теперь сам уйдешь? Нельзя народ бросать... - не отвечая на расспросы, горячо говорил Салават. - Казаки тебя обижают - айда в нашу землю. Последний малайка ружье берет, воевать будет... Старик воевать пойдет... Бабушка воевать будет... Осмелевший Трушка подошел к Салавату. Любопытно потрогал лук за его плечом. - Жян, - ласково пояснил ему Салават, - башкирский ружье такой, палкам стрелят... Судар-государ башкирцам другое ружье даст... Нельзя на Яик ходит! - заключил Салават, обратясь опять к Пугачеву. - Айда, едем держать казаков. Он почувствовал сам, что говорит смело и хорошо. Понял, что теперь уже не в шутку, не по мальчишеской песне про зеленую шапку, а в самом деле становится батыром и вождем. Пугачев молчал. Он не мог ничего возразить. Он понимал, что не время бросать осаду, когда через несколько дней в Оренбургской крепости будет стеснение в провианте и голод. Но что мог он сделать? В наступившем молчании с улицы слышались крики большой толпы. Мелькали факелы, шла возня... - Слышишь, батыр! - сказал Пугачев. - Теперь не унять, не воротишь... Поднялись все... - Нельзя уходить, - твердо сказал Салават. - Какая тебе вера будет? Скажет народ: "Царица, царь - все равно плохо!.." В сенях пугачевской избы послышался крик, возня, словно кого-то били. Встревоженный, вскочил Пугачев с кресла, торопливо заряжая пистолет. Трушка глядел растерянно и робко. Салават шагнул к двери, распахнул ее, выглянул в сени. - Кто там? - громко окликнул он. - Государя видеть хочу, не пущают! - отозвался голос. - Семка! - радостно воскликнул, узнав его, Салават. - Дежурный, впустить! - громко и повелительно приказал Пугачев, и Семка тотчас же бомбой влетел в дверь. - Измена, ваше величество! - крикнул он, падая на колени. - Атаманы народ смущают, сами на Яик идут, а прочим по старым домам велят... Куда по домам, когда люди встали?! По домам не ласка ждет - петля да плаха, а кому бог помогает, тому плети да кнут!.. - бойко заговорил Семка. - Неужто, ваше величество... - Помолчи, сорока, - остановил его Пугачев. - Яким! - властно позвал он, вдруг снова преобразившись. Усталости как не бывало. Он опять распрямил плечи, глаза его сверкнули волей и твердостью. Давилин вошел в горницу, остановился у порога, не смея поднять глаз, по голосу Пугачева почуяв приближение грозы. - Кто народу велит по домам идти? - строго спросил Пугачев. - Ведь я никому не велел до указа! Яицкие главари так легко отступили и сдались под натиском Пугачева только по внешности. Они рассчитывали на то, что страх, посеянный ими в массе казачества, уже совершил свое дело, что, хочешь не хочешь, бегство на Яик теперь не сдержать никакой силой. Изъявив покорность "царю" и потеряв в столкновении с ним Дмитрия Лысова, они рассчитывали на то, что через три-четыре часа Пугачев им сдастся. Не оставаться же ему в покинутой Берде! Они посадят его в карету и увезут под своим надежным конвоем. Им не нужна была Русь, освобожденная от помещичьего ярма. Что им в том, что крепостные пахари пухнут от голода, что им в том, что в заводах и шахтах жизнь хуже каторги!.. Забраться на Яик, предъявить Петербургу свои требования: отдать казачеству реку Яик с верховьев до устья, сохранить выборную по воле казачества старшину, отказаться от присылки на Яик атаманов из Петербурга, освободить казаков от службы в регулярных войсках... За половину уступок со стороны царицы они головою выдали б самозванца, уверив "матушку императрицу" в том, что Емелька их обманул "воровством" по их неразумению и темноте... Оставшись один после ухода атаманов военной коллегии, Емельян тоже понял, что весь его спор был бесполезен. По скрипу возов, по гулу на улицах в непривычный ночной час он понял, что яицкие главари все-таки победили его, хотя и ушли с видимым смирением и внешней покорностью... Он смотрел бы на все сквозь пальцы, предоставив событиям совершаться и отдавшись на волю течения. Но настойчивые речи Салавата, а вслед за тем требовательный голос "тайного государева поручика" Семки всколыхнули в душе Емельяна новый порыв к борьбе. - Народ уже потек, надежа. Ведь как его остановишь! - развел руками Давилин. - Твоя голова в ответе. Созвать коллегию в сей же час, - приказал Пугачев. Под окнами раздались громкие споры и крики. - Узнай, что там, доложи, - вдогонку "дежурному" крикнул Пугачев. - Я узнаю, - сказал Салават. Он вышел на высокое "дворцовое" крыльцо. Лавина народа текла по улице к "царскому" жилищу. Перед крыльцом суетливо метались казаки. Денис Шигаев, Коновалов, Овчинников торопливо вполголоса совещались с Давилиным. - Скажи - башкирцы да тептяри бунтуют, грозятся на государя... - сказал Коновалов Давилину, не заметив Салавата. Давилин стал ему что-то шептать. Пара коней рысцой из-за угла вывезла пушку, поставила возле крыльца, пушкарь с дымящимся фитилем совещался с помощником. Из темноты молча пробежали стеной казаки, в соседнем дворе послышался топот коней... команда... Салават понял все, что творится... Вбегающий на крыльцо Давилин грудь с грудью столкнулся с ним. - Башкирцы бунтуют, - сказал он на ходу Салавату, не узнав его в темноте. Салават вместе с ним вошел к Пугачеву. - Государь, измена! Башкирцы бунтуют, грозят на ваше величество... - крикнул Давилин. - Судар-государ, - прервал его Салават, - Коновалка велел из пушки в башкирцев палить! Коновалка измену делат! Пушкарь у царского крыльца пушку ладит... Айда, вместе идем, ты башкирским людям свое слово скажешь! - Идем, - решительно обронил Пугачев, надевая шапку. - Трушко, ты останься дома. Сема, ты с ним, с Пугачонком... - Государь, головы своей пожалел бы, нужна народу! - воскликнул Давилин с мольбой. - Идем, Салават, - словно не слыша его, сказал Пугачев. - Дежурный, коня! Спокойствие овладело им. Он умел говорить с толпой. Терявшийся до истерики перед кучкой людей, с которыми приходилось хитрить и искать лазеек, Пучагев был твердо уверен в себе, когда выходил к тысячным толпам народа. Для них он был желанный и жданный их государь, повелитель и вождь. Перед народом он не лукавил ни в чем, сердцем был с ним, и голос его был тверд и спокоен, когда говорил он с народом. Салават восхищенно взглянул на высокую грудь царя, на уверенно поднятую голову в казачьей шапке, сдвинутой набекрень, на тяжелую, твердую поступь. Давилин накинул ему на широкие плечи богатую, крытую темно-вишневым сукном шубу. Трофим подал саблю... - Пушку убрать! - громко скомандовал Пугачев с крыльца. - Изменник ты, Коновалов, в кого хошь налить?! И, обратясь к Давилину, резко напомнил: - Сказано - дать коня! Пушка, стуча колесами, мгновенно скрылась за поворотом. Из темноты подвели под уздцы двух коней. Пугачеву всегда подавали двух лошадей под седлом. Ширококостный и мускулистый, хотя и не отличавшийся полнотой, он быстро утомлял лошадей. На этот раз не предстояло дальней езды, и Пугачев кивнул Салавату. - Садись. - Царский ведь жеребец, - почтительно возразил Салават. - Садись! - настойчиво произнес Пугачев. Четверо казаков с оружием в руках окружили их, пятым вскочил на седло "дежурный" Давилин. У двоих казаков в руках закачались зажженные фонари. Отблеск огней сверкнул на лезвиях сабель, на стволах ружей, на бляшках сбруи. В конце улицы стоял глухой гул: казаки оттесняли толпу в темноту ночи между двумя рядами домов и длинных заборов. Толпа волновалась. Пугачев услыхал гортанные звуки невнятной и чужеродной речи. - Ваши? - спросил он, склоняясь к Салавату. - Наши. Они подскакали вплотную к толпе. Здесь шла молчаливая давка. Казаки древками пик преградили улицу поперек. Толпа рвалась, но не могла сломить крепкой казачьей стены. Озлобление толпы накалялось задорными криками, долетавшими из далеких задних рядов. Вот-вот заварится жаркая свара... - Кто не пущает народ к своему государю?! - выкрикнул Пугачев, подъехав к толпе. - Бунтуют башкирцы, ваше величество, - четко отрапортовал хорунжий. - На вашу персону грозятся... - Врешь, собачий ты сын, не одни башкирцы - и заводские на вас, изменников. Ты царю не клепи! - откликнулись из толпы. - Пики убрать! - приказал Пугачев. - Яшагин* царь Петра Федорыч! - выкрикнул Салават. - Яшагин! ______________ * Яшагин! - Да живет! Да здравствует! - Яшагин! - подхватила толпа и хлынула в улицу, заливая ее и смешав ряды казаков, по приказу царя убравших свои пики. Салават выхватил горящий фонарь из рук казака и поднял его, освещая лицо Пугачева. - Жягетляр! - крикнул он и обратился к толпе по-башкирски: - Здесь перед вами великий царь, знающий все сердца, славный, милостивый и отважный. Я, Салават, начальник башкирских войск, говорю вам: слушать во всем царя. Он, как отец, хочет для всех народов мира и счастья. - Яшагин цар Петра! - крикнул рядом толстый Кинзя. Толпа подхватила его клич. - Многие лета царю Петру Федорычу! - раздался из толпы голос того, кто кричал о заводских рабочих. - Ур-ра-а! - подхватили русские. - Ур-ра-а! - закричали и казаки, и простой этот клич передался башкирам и тептярям и прокатился по всей толпе. Пугачев снял шапку перед народом. - С чем пришли, дети? - спросил он толпу. - Наста киряк, балалар'м? - перевел Салават вопрос. И тогда прорвалась разом из всех грудей тысячеустая, пестроголосая жалоба: - Измену затеяли казаки. - Пошто на Яик собираются? Нас покинуть!.. - Сами звали вставать, да пятки подмазали салом! - Негоже тебе так, Петра Федорыч, наш ты царь, не боярский - пошто допущаешь измен от казаков?! - внятно сказал длиннобородый седой старик, вытолкнутый толпою вперед. - Ты кто, батюшка? - спросил Пугачев. - Рудоплавщик, надежа-царь. Ходоком от заводу прислан к тебе. В поклон пушку да десять ядер привез. Заводские мужики повелели тебе сказать, что животы за тебя положат. Иди, хочешь, к нам - не дадим в обиду. Пушки сольем, сабли скуем, пики... Ан ты от нас на казачью сторону хошь уходить! А нас на расправу бросить. Пугачев осмотрел толпу. Высокие остроконечные шапки, ушастые шлемы с меховыми назатыльниками, падающими на плечи, доспехи из лошадиных шкур, с гривами, развевающимися вдоль всей спины воина, гнутые луки за плечами, боевые топоры... Молодой башкирин приблизился к Салавату и горячо говорил ему на своем языке. Толпа башкир и татар одобрительно рокотала в поддержку его слов. - Чего говорит? - спросил Пугачев Салавата. - Сказыват - лучше ты, государь, вели казакам нас насмерть побить, чем бросить башкирский народ... Когда в Яицкий городок пойдешь - на дороге ляжем... топчи лошадьми - нам хуже не будет... Нам как без тебя воевать? Вешать, казнить будут нас, деревни пожгут, детей убьют, женщин... Пугачев махнул шапкой - и все утихли. - Слушайте, дети! - громко сказал он. - Я, ваш государь, словом своим и именем божьим вам обещаю: никто не пойдет в Яицкий городок. Казаки, развязывай ваши возы! Тут будем стоять. Ладно ли, дети, указал? - обратился Пугачев к толпе башкир и татар. - Ярар! Ладно! - ответил за всех Салават. - Многие лета живи! - крикнул Давилин, делая вид, что казаки рады, как все, царскому повелению. - Здравствуй, наш государь! - подхватил Овчинников. И толпа работных людей и крестьян, десятитысячная толпа откликнулась кличем восторга и торжества. Народ победил-таки яицких вожаков... ГЛАВА ТРЕТЬЯ Целую ночь просидел Салават с царем. В соседнем покое посапывал молодой Пугачонок. Давилин спал у порога, загородив своим телом вход в "дворцовую" горницу. Единственная свеча оплывала с треском, и сало с нее стекало на скатерть. Перед Пугачевым стояла старинная серебряная чаша, наполненная вином, но он не пил, увлеченный беседой о вольном народе, который сегодня помог ему покорить казаков. Царское слово, сказанное перед многочисленной толпой, не могло быть нарушено. Царь не мог стать обманщиком, - это было ясно и казачьим вожакам, которым оставалось молча досадовать, что народ раздавил их заговор. Бродяжная жизнь Пугачева много кидала его по России, но никогда не приходилось ему добредать до башкирских кочевий, побывать на горных заводах Урала. Вот почему, отправляя к башкирам свой манифест, он держался слов Салавата, сказанных в доме Ереминой Курицы, и потому же во всем, что касалось жизни заводов и заводских крепостных людей, положился он на Хлопушу. В те дни, когда Салават прибыл в Берду, Хлопуша, переходя по заводам Урала, приводил их в покорность царю. Заводское население охотно его принимало. Петр Третий в короткое царствование издал указ, который прельщал крепостных рабочих. Смысл его заключался в том, что заводчики не имеют права покупать крепостных крестьян, а должны "довольствоваться вольными наемными но паспортам за договоренную плату людьми". Этот указ, подсунутый дворянами, желавшими защититься от растущего засилья купцов, был подписан Петром без мысли о том, что от него получат сами рабочие. Но, как и другие законы и указы, этот указ заводчики не выполняли, и заводской работный народ много лет нетерпеливо ждал возвращения царя, который накажет хозяев за ослушание. В беседе с Салаватом Пугачев подробно расспрашивал о жизни и нуждах башкир, о земельных спорах с заводами, о захватах земель и лесов. - Тебя, батыр, за твою заслугу - что первый войско ко мне привел - жалую я покуда полковником, а там время придет, побьем супостатов и по-иному поладим - тогда уж своим, башкирским домком заживете и чин тебе будет иной: князь, что ль, мурза али хан - как по-вашему лучше. Ну, нынче такого званья нельзя давать: на войне все в военных чинах, вот и ты военный - полковник, - повторил Пугачев. - Латна, полковник будем, - скромно согласился Салават. Название военного чина ему не говорило ничего. - Поедешь ты, Салават, в башкирские земли - и всех подымай, - указал Емельян. - Зови башкирцев ко мне на службу. Вы меня сговорили под Оренбурхом остаться - стало, подмогу давайте: крепости брать и жечь, форпосты, редуты - все жечь, солдат подымать с собой. Коней для войны мне гоните. Конь на войне опора. А еще - упаси тебя боже русских людей обижать, церкви их грабить... Коли люди приклонны, волос чтоб не упал с их голов, а кто враг - поп, мулла, офицер, воевода, заводчик, помещик - казнить лютой казнью без страха. Я сам указал... Слышь?! Салават молча кивнул. - А добрых и верных обидишь - тебя повешу, не посмотрю, что полковник... Уразумел? Таков на войне закон... Они сидели до петухов. Наутро без спутников выехал Салават обратно в родные края поднимать башкир в помощь царю. Салават получил от военной коллегии полковничий знак - золотого широкого позумента на шапку, мисюрку с булатным назатыльником и кольчужною сеткой, с царского плеча сам Емельян подарил ему на дорогу кольчугу, саблю с соколом, чеканенным золотом на рукояти, и пистолет. Лук и колчан, полный стрел, дополняли убранство. Кинзя, оставшийся при Пугачеве, прощаясь, дал Салавату тяжелый дубовый сукмар. Салават скакал снова к родным селениям. Навстречу ему летела зима. Дороги запорашивало снегом, снегом залепляло лицо, слепило глаза, но на душе у Салавата было радостно. Он представлялся себе самому похожим на тех воинов, о которых народ рассказывал сказки и пел песни... Дороги Урала были безлюдны. Вечерами за путником раздавался протяжный звериный вой, мелькали злобные огоньки волчьих глаз. Тогда Салават нахлестывал пуще коня и спешил к какому-нибудь аулу, чтобы пристать на ночлег... Дня через два подъехал он к Стерлитамакской пристани, где издали увидал сожженную канцелярию, виселицу с печальными останками казни, много покинутых жителями домов... Здесь могли спрашивать бумаги, могла быть и воинская застава, и Салават круто свернул вправо, через лед Ак-Идели объезжая пристанский городок. Лес и горы обступили его. Поднялась непогода, снег залеплял глаза, заносил едва видимые горные тропы. Кони всхрапывали, скользили по заснеженным камням, спотыкались... Впору хоть возвращайся назад!.. Если ночь застанет в лесу среди гор, вдалеке от людского жилища, стаи волков нападут на одинокого всадника, я никто никогда не узнает о бесславной смерти молодого певца... Вдруг в стороне от дороги услыхал он возгласы и топот сотни коней. Салават выехал наперерез отряду. Молодой командир подъехал ему навстречу. Богатство сбруи Салавата, видимо, поразило его. - Стой! Останови людей! Сердце Салавата сильно забилось: если бы воины оказались верными царице, ему грозила бы гибель. Он был один. - А ты кто таков? - воскликнул запальчиво юноша. - Юлбасар* несчастный... Мы не купцы, а воины. Как бы не растерять тебе подков, удирая!.. ______________ * Юлбасар - разбойник. - Я тот, кому повелено встретить тебя, - ответил с важностью Салават. - Останови воинов. - Он старался держаться спокойнее и уверенней. - Стой! - крикнул всадник отряду. Башкиры остановились. Всадник подъехал к Салавату. - Как тебя зовут? - спросил Салават. - Сотник Акжягет, сын старшины Клыч-Мурзы Алакаева из Катайского рода. А ты кто таков? - Я Салават, сын старшины Юлая Азналихова из рода шайтан-кудеев и царский полковник. Куда ты ведешь отряд? На Стерлитамакскую пристань? Царь указал не ездить туда, а ехать к нему против царицы. Вот бумага. - Салават вынул из-за пазухи пугачевский манифест. - Я прочту воинам. Вот, гляди, мое царское письмо. Он протянул Акжягету написанную Кинзей грамоту Пугачева о пожаловании Салавату за верную службу чина полковника. Акжягет внимательно читал лист. Потом приложил бумагу к сердцу и передал ее Салавату. - Прости, туря*. Я не ждал, чтобы полковник, как разбойник, ездил в одиночку в лесу. Жягетляр, - крикнул он воинам, - слушайте! Царский полковник прочтет вам письмо государя. ______________ * Туря - начальник. Салават подъехал к отряду и стал читать. Горячие слова о звериной воле, о степях, лесах и водах взволновали и зажгли башкир. Кличем восторга встретили они письмо. Видя успех, просиявший радостью Салават передал Акжягету еще два листа, чтобы он читал встречным, и приказал ехать к Оренбургу, в Бердскую слободу, минуя Стерлитамак. Он попрощался с отрядом и двинулся дальше. Непогода крепчала, снег заносил дороги и тропы. Сгущалась ночная тьма, и в горах уже послышалось завывание волчицы, когда Салават увидал мелькнувшие огоньки. Что за селение, он не мог разобрать в темноте, но это было человеческое жилье, тепло и ночлег для себя и коней... Салават решительно повернул на огни. Он постучался в окошко у крайней избы селения. - Кто стучит?! - окликнул хриплый суровый голос. - Прохожий! - сказал Салават давно позабытое слово, которое много раз говорил Хлопуша, просясь на ночлег. - Прохо-ожий! - осветив его фонарем, протянул хозяин. - Каков же "прохожий" о двух конях! Прохожий, кто пеше ходит! - Проезжий, что ли, сказать! - поправился Салават. - Проезжий? Ну ладно, входи. А ведаешь, малый, что ныне прохожих-проезжих пускать по домам не велели?.. - сказал хозяин. - Да ладно, не стой, входи, - поощрил он гостя, когда заметил его колебание. - Мало кто там чего не велел - не пропасть человеку в эку погоду! Гостеприимный хозяин был табынский кузнец Иван Кузнецов{285}. По обычаю городов и селений, поставив кузницу на краю, чтобы от огненного ремесла его не случилось людям пожара, он жил и сам на краю Табынского соляного городка. - Ишь, снегу-то сколь! - приговаривал он, пока Салават вытряхивал шубу. - Постой, я коней под навес, а сам-то ты в избу иди, обогрейся. - Аксютка! Бог гостя послал. Собирай вечерять, - окликнул хозяин, подтолкнув гостя в дом. Салават вошел в теплую избу, освещенную фитильком, плававшем в воске. Молодая девушка встала ему навстречу. - Здравствуй, хозяйка! - сказал Салават. - Здравствуй, гость! Чай, прозяб, непогода какая! - приветливо отозвалась она. - Шубу скидывай, да к огоньку, погреться! Поставив коней и задав им корму, хозяин вошел в избу и только тут увидал, что гость его - воинский человек. - Э-э, тебе, господин, явиться бы к коменданту, - сказал он. - Небось ты на Стерлинску пристань едешь! Салават утвердительно кивнул. - А слышал я - Стерлинску пристань сожгли непокорные люди да весь канцеляр погромили, - несмело сказал кузнец. - И я ведь слыхал, - подтвердил Салават. - А куда же ты поедешь? - удивился кузнец. - Поеду другой канцеляр искать... - неопределенно ответил Салават. - Ведь чуть не пропал! - постарался он отвести разговор от опасной темы. - Такая погода, беда! Дороги не видно, лошадь устал... Едва огонек увидал... - Тут сотня башкирцев недавно проехала, к Стерлинской пристани тоже дорогу пытали, - вставила дочь кузнеца, ставя на стол еду. - Сотник такой молодой, сын старшины Акжягет, - подхватил Салават, - жеребец его белый, сам в белой шубе... - Его догоняешь, что ли? - спросил кузнец. - Ага, догоняю, значит, - кивнул Салават. - Садись-ка к горячей похлебке с мясцом, посогрейся, - позвала молодая хозяйка. Все взялись за ложки, ели в молчании. - А все же тебе к коменданту бы надо явиться, - сказал вдруг кузнец. - Тут ночью, бывает, разъезды наедут, смотрят прохожих. Узнают, что сам по себе на ночлег поставил, в тюрьме загноят... Обогреешься - я провожу к коменданту. Салават промолчал. Кончив есть, кузнец встал от стола. - Собирайся, - позвал он Салавата. - Я деньги даю за постой, - возразил Салават. - Рано утром поеду. Зачем комендант беспокоить? Чай, спит! - Не беда - и разбудим! А то у ворот городка, на заставе у солдат, заночуешь. Не бойся, у них там тепло! - успокоил кузнец. - Ну ладно, хозяин. Ты дома сиди. Я сам к коменданту поеду. Сиди, сиди... - сказал Салават, но голос его чуть дрогнул. Он решил обмануть кузнеца и выехать в снежное поле, несмотря на буран. - Ведь вона как лепит! Ты так-то собьешься с пути. Я тебя с фонарем провожу, - настойчиво предлагал хозяин. - Да, батюшка, я и сама! Ведь путь недалекий, - готовно сказала Оксана, - а я посижу у Машутки, оттоле меня проводят. - Ну, сойди, что ли, ты, - согласился кузнец. Девушка мигом оделась, взяла фонарь. Во дворе под навесом она отвязала коней Салавата, вышла за ворота. - Ну, ты, девка, прощай! Не ходи провожать-то. Я сам, - сказал Салават и, живо взлетев на седло, круто поворотил коня в поле. - Стой! Стой! Не туды! Скуломордый, куды ты поперся?! - отчаянно закричала Оксана, схватив под уздцы заводную лошадь. - Постой, я словечко скажу. Салават задержался. - Нельзя тебе, что ли, к коменданту? - тихо спросила она. - Значит, нельзя, - так же вполголоса признался ей Салават. - Куды же ты поедешь-то, глупый?.. Слезай с седла. Я батюшке ничего не скажу, заночуешь. Слезай, говорю! Салават подчинился. - Иди за мной, - позвала хозяйка. И они повели лошадей через двор в небольшую калитку, которой кузнец проходил прямо из дома в кузню. - Коней мы привяжем тут, а сам ты на сеновале поспишь. Не простынешь, я чаю? - лукаво спросила она. - Согреть приходи! - отозвался он дерзкою шуткой. - Вот я те согрею! - Оксана внезапно толкнула его в сугроб. - Согрелся?! Тепло?! Горячо?! - приговаривала она, вмиг залепив его снежками и пустившись бежать через двор. Салават побежал за ней, она скользнула за столб навеса. Салават не отстал, девушка обежала вокруг столба. Салават поскользнулся. Она засмеялась. - Упадешь - держись за земь! - Ничего, не падам! - смеясь, отозвался он, продолжая ее преследовать. Девушка увлеклась. Она бегала от него, хоронилась за столбы, но не убегала в избу - ей нравилась игра. Внезапно она опять залепила ему лицо снежком. Он, присев на корточки, черпнул пригоршню снега. Она набежала, столкнула его в сугроб, но не устояла сама. Шуба ее распахнулась, теплом и запахом трав пахнуло на Салавата. Чувство верности женщине было ему чуждо. По законам ислама можно иметь семь жен. Эта была иная, чем башкирские девушки. Те были свои, в привычных нарядах, с привычным родным языком. Скромность, предписанная пророком, хотя не закрыла чадрами башкирских женщин, но заставляла их быть покорными, тихими, молчаливыми... Эта была как огонь. И Салават зажегся... Она запахнула шубу, вскочила, рванулась бежать. Салават изловчился, схватил ее и понес. - Пусти, скуломордый, пусти, - зашептала Оксана. - Пусти, медведь. - Медведь не пускат ведь девку!.. - шепнул Салават. Он поднялся с нею на сеновал. Дыхание его прерывалось, сердце билось, как будто в сражении. Она отталкивала его, стараясь не зашуметь, не зная сама, всерьез или в шутку, рвалась от него и тем еще больше дразнила. - Пусти меня, батыр, пусти - закричу... - Кричи! - громко сказал Салават, позабывшись. Она закрыла ему ладонью рот. - Тише, тятька услышит, - шепнула она с лукавством. Он зажал ей рот поцелуем. Они забыли, что на дворе мороз. Прошло уже много времени, когда испуганная чем-то лошадь кузнеца, шарахнувшись по конюшне, вывела обоих из забытья. - Пусти, пусти, батыр... Ой, горе мое! - забормотала девушка, отрезвев. - Как тебя звать - Абдулка? Пусти, Абдулка... - Меня зовут Салават, я полковник царя Петра, - отвечал он. - Едем со мной. - Куда я поеду?.. Ты меня завезешь да бросишь. - Зачем бросать?! Айда со мной... - А ты холостой, полковник? - Зачем? Одна жена есть дома, в деревне. - Есть?! - Одна только... Она зарыдала, дрожа всем телом. - Чего ты?.. Едем со мной. Еще жена будешь! - Уйди, погубитель! - возмущенно, в слезах, шептала она. - Хто тебя губитил?.. Я не сказал - холостой. - Уйди! - крикнула она. - Пусти меня... Тятька узнает - убьет! - Она соскользнула с сеновала и скрылась в снежной мути. Салават очнулся уже на рассвете от громкого стука в ворота. Он затаился. - Кто та-ам?! Кто та-ам?! - кричала Оксана. Потом услышал он мужские голоса во дворе, о чем-то спорили, что-то кричали в избе. Салават держал оружие наготове, ожидая, что вот придут и сюда, к месту его ночлега. Он слышал, как кузнец вывел пару своих лошадей и запрягал их в сани. К отцу подошла Оксана. - Куды ж тебя, тятя? - спросила она. - Вишь, куды-то с обозом, а может, в Уфу, - сказал он. - Да ты, Аксютка, не бойся. Избу запри, поживи у крестной, покуда вернусь. - Неужто тебя на войну?! - спросила она со слезами. - Какой уж я воин! Отпустят... Небось все деревни кругом обобрали, то им и обоз большой нужен. - Эй, хозяин, ты скоро? - крикнул мужской голос откуда-то от ворот. - Как споро, так скоро! - ворчливо отозвался кузнец. - Давай шевели-ись! - скомандовал тот же голос. И Салават услыхал, как кузнец понукал лошадей. Это был провиантский отряд, наехавший из Уфы. Возле самой Уфы уже начали появляться летучие отряды башкир, восставших помещичьих крестьян, беглых с заводов работных людей и беглых солдат. В Уфе что ни день ожидали появления больших полчищ мятежников, готовились к отражению приступов и долгой осаде. В ожидании осады и высылали из города фурьеров с сильными отрядами солдат для реквизиции провианта по деревням и сельским базарам. Уфимское начальство рассчитывало сделать большие запасы в городе, на случай осады. В эту ночь из Табынского городка собрали с подводами всех обывателей, велели запрячь всех обывательских лошадей, у кого было по две и по три коровы, тем оставили лишь по одной, остальных привязали к саням и погнали по Белой вверх - по направлению к Уфе. - Вылазь, что ли, царский полковник! Воин отважный, вылазь! - услыхал Салават злой и крикливый голос Оксаны. - Ушли? - тихо спросил он. - Ушли, выходи, - сказала она. - И тятька ушел? - спросил он, спускаясь по лестнице. - И тятька ушел, и коней уведи и корову... А что же ты, царский полковник, не приказал им отставить? Где же твой приказ? Ишь, ружья-то сколь при тебе. Другой бы стыдился сидеть, когда народ обижают, а ты, знать, не знаешь стыда! Эх ты! Тебе только девичье счастье губить - то твоя царская служба!.. - Ксанка, послушай, - сказал Салават. - А что тебя слушать, - со злыми слезами перебила она. - Что мне слушать?! Хлеб, скотину позабирали, сани, коней и самих-то погнали невесть куда!.. Что же твой царь не вступился? Полковник?! А где же солдаты твои? - Моя лошадь цел? - спросил Салават, который всегда неправильно говорил по-русски, когда бывал в раздражении или досаде. - Твоя цел! - передразнила Оксана. - Лошадь твою сберегла и тебя самого сберегла, а вот батюшку своего сберечи не сумела. Что там с ним подеют?.. - Ладно болтать! Где мой лошадь? - оборвал ее Салават. - Ух, и-ирод! Все твой где, где тво-ой! Возьми, там стоят, где поставил, да чтобы и духом твоим не смердело тут, нехристь проклятый!.. - Ксанка, Ксанка, зачем ругаешь?.. - взволнованно пробормотал Салават. Он понимал ее злость и обиду, но утешать у него не было времени. Он отвязал одну из своих лошадей, сбереженных лишь потому, что они были поставлены сзади кузни и их не видали солдаты. - Возьми другой лошадь себе! - крикнул он девушке и, не взглянув ей в лицо, вылетел за ворота. По свежему снегу только в одну сторону, вверх по Идели*, лежала дорога, по которой солдаты погнали обоз. ______________ * Словом Идель как именем собственным - Река - башкиры называют Ак-Идель - реку Белую. Салават пустился по ней же, поспешая к родным местам. На пути лежало большое село Камышлы, где съезжался богатый базар. Невдалеке от него Салават встретил скачущих от базара людей. У них на санях были рыба, баранина, сено, и все возы, словно без клади, рысью мчались с базара. - Что случилось? Куда вы? - спросил Салават у встречных. - Солдаты там все забирают! - крикнули на ходу хозяева возов. Салават лишь на миг задержался и вдруг подхлестнул коня и смело пустился к селу... Все село Камышлы стонало. Кричали мужчины и женщины, лаяли и завывали собаки, ревел выгоняемый из дворов крупный и мелкий скот. Солдаты вязали возы с тушами мяса, отгоняли живой скот, оцепляли возы с сеном. Владельцы отобранного провианта и фуража, плача в голос, молили офицера отдать деньги. Но он вместо денег строчил расписки, положив бумагу на спину услужливого солдатика... Сидя верхом, Салават видел всю площадь и что творится на ней. Это был конец "удачной" экспедиции провиантского отряда. Груженые возы под конвоем солдат двинулись от базара. Салават, несмотря на мороз, сбросил с себя шубу и в воинском доспехе предстал перед народом. - Воры! Воры! Воры! - выкрикнул он. - Волки! Волки! Ловите волков! - закричал он еще громче - и вся площадь утихла. Все замолчали и с любопытством глядели на странного всадника в кольчуге, с саблей, с кинжалом, с сукмаром и боевым топором, с полным колчаном стрел и старинным луком... - Ловите волков! - кричал Салават, как пастух, у которого волки напали на стадо. - Бейте волков! Злой волк - офицер - отнял у вас овец, отнял мясо, сено, коней. Догоним волков! - Догоним! Лови! Бей! - крикнули голоса из толпы в ответ на призыв Салавата. - Когда нет ружья, хороша и коса! - крикнул Салават. - Берите косы, лопаты, дубины - что есть. Вставайте! Продай нам свои топоры, - обратился он к продавцу железа. - Мне продай! - Мне! - Мне! - зашумела толпа, и все обступили продавца топоров. Железные лопаты, несколько кос, вскинутых на плечи, блеснули в толпе. Базар закипел. Кругом распрягали лошадей, из саней выкручивали оглобли, превращая их в палицы, на длинные древки насаживали ножи. И, охваченный вдохновением битвы, Салават неожиданно для себя самого запел: Помните клич удалых стариков: "Бейте волков, убивайте волков!" Волка убьешь - добро сбережешь, - Давний обычай в аулах таков. Базар восстал, продавцы и покупатели сделались воинами. Салават тронул коня, и за ним, колыхаясь волнами, как море, двинулась площадь, вливаясь в сельскую улицу, теснясь меж домами грозным потоком... - Бейте волков, убивайте волков! - подхватили кругом. Еще несколько времени на площади шла борьба: матери пытались удержать молодых сыновей, старухи хватались за стариков, но тщетно - война звала... Провиантский офицер поздно услышал погоню. - Взводи курки! - скомандовал он растерявшимся перед страшной лавиной солдатам. - Взводи! - громче выкрикнул он в лицо капралу, когда увидел, что солдаты бросают ружья. - Куда там, ваше благородие... - пробормотал старый служака, бросая ружье и пускаясь с дороги в лес. Офицер подхлестнул коня и помчался прочь... Толпа башкир окружила десятки возов, покинутых охраной. Салават увидал среди обозников табынского кузнеца, махнул ему и бросился настигать офицера. За ним поскакали с десяток самых горячих парней из села. Конь Салавата оставил их позади. Вот-вот настигнет он офицера... Тот обернулся и выхватил пистолет. Выстрел раздался в тот миг, когда Салават нырнул под брюхо коня. И вдруг после выстрела, вынырнув снова, ударом сукмара свалил Салават противника из седла... Он возвратился к толпе с офицером, притороченным к стремени. На базарной площади Салават, окруженный толпой, удержал коня у мечети. Все толпились кругом, готовые повиноваться внезапно явившемуся спасителю, который казался воином, сошедшим с неба. - Народ, я полковник царя Петра! - громко сказал Салават. - Царь прислал вам поклон. - И Салават приложил руку к сердцу. - Царь указал вешать и бить волков. Царь приказал жить на воле, как вольные звери, как рыбы в воде, как птицы в небе. Многосотенная толпа окружила Салавата. Он поглядел на всех. Ни в ком не было страха. Воля к восстанию была во всех. - Я поймал волка, - сказал Салават, - он вас грабил И обижал - сами расправьтесь с ним, как указал государь. И Салават кинжалом обрезал веревки, которыми был приторочен к седлу офицер. Толпа ринулась на него... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Салават ехал от аула к аулу, везде останавливаясь, собирал сходы, везде читал манифесты и приказы. Сулил земли, воды, и соль, и полную волю, грозил непослушным смертью, и уже снова с ним шли сотни жягетов, горячих и отважных, как он сам, весть о нем летела от селения к селению. Бедняки встречали его с приветом и хлебом, богатые хоронились в подвалы, в стога и по нескольку часов высиживали, не смея показаться на глаза. Возле дома Юлая стояла толпа. Слышался умоляющий и убеждающий крик Юлая. Салават подъехал. Оказалось - один из отрядов Салавата перегнал его, въехал в деревню, спросил юртового старшину, как делали это в других местах. Юлая не было дома. Башкиры стали ломиться в дом. Мать Салавата вышла на крыльцо. - Что вам? - спросила она. - Где старшина? - крикнули ей из толпы. - Старшина в Калмакове, у свата, - ответила старуха, - говорят, там его сын приехал. - Деньги давай! - закричали из толпы. - Где деньги? - Где деньги? У старика ведь деньги, конечно, - возражала испуганная жена Юлая. - Кто же бабе оставит деньги? - Давай, давай! - настаивала толпа. - Твой старик должен все деньги отдать государю. - Не знаю, где деньги. Бельме, - уверяла старуха. - Врет старая! Вешать ее! Говори, где деньги! - крикнул молодой сотник, выхватив саблю. В это время к дому с поспешностью прискакал на добром жеребце сам Юлай. - Эй, стой! - крикнул он сотнику. - Ты на кого поднимаешь руку?! Знаешь, чья это баба? - Должно быть, твоя, - насмешливо отозвался сотник. - Моя-то моя, а я кто? - Коли деньги дашь, то слуга государев, а не дашь - враг и ослушник. - Деньги-то дам, - ответил старик, торопливо отвязывая кошель, - нате, считайте... Вот здесь шестьсот пятьдесят рублей... Деньги-то дам, а вот знаете ль вы, у кого отнимаете деньги, на чей дом так бесстыдно напали?! - Ну, кто же ты? - вложив саблю в ножны и принимая кошель с деньгами, спросил все еще насмешливо сотник. - Я - Юлай Азналихов, отец Салавата! - гордо сказал старик и выпрямился в седле. Увидав смущение некоторых башкир, он ободрился. - Да, отец удалого Салавата. Вот вам покажет сын, когда придет, - а он близко. Говорят, уже в Муратовке набирает людей. - Пусть-ка вступится - и он не о двух головах! - выкрикнул оборванный старик, накидывая поверх лохмотьев лисью шубу одной из Юлаевых жен. Толпа зашумела невнятной угрозой. Старик не успел возразить, когда на пригорке показался новый отряд всадников. Впереди всех ехал Салават. - Вот и сын! - радостно воскликнул Юлай. - Салам-алейкум, - почтительно произнес Салават, подъезжая к отцу. - Алейкум-салам, - ответил старик и торопливо, чтобы никто не передал происшествия по-своему, заговорил: - Это твои воины, Салават? Зачем они, как разбойники, нападают на дом твоего отца? Разве я враг? Я только и ждал, когда вы придете... Мы здесь все ждали... Разве враги мы?.. Они деньги отняли... Старуху мать твою хотели убить... Гляди - меха разграбили. Наряды у всех трех жен отняли. При упоминании матери Салават нахмурился. - Погоди, абзы*, - остановил Юлая старик сотник. - Салават-туря, слушай. Мы не знали, что старшина - твой отец, что его жена - мать тебе. Когда в любом ауле бай не отдает деньги и не отдает табун, мы его убиваем, дом его сжигаем, семью его истребляем. Сам думай: вот жена бая. Мы не знали, что она тебе мать, она говорит, что нет денег. Мы как поверим! Все говорят, что нет денег... Она говорит, что старшина к свату уехал. Мы как поверим? Все старшины, все баи "к свату ездят", когда слышат, что мы идем... Я не хотел убивать старуху, я только пугал. ______________ * Абзы - дядя. - Не знали, что отец, не знали, что мать... Шулай, шулай, пугал только... - подтвердили все остальные слова сотника. - Что там - старшина, он и есть старшина, что с ним говорить! - ворчали в толпе. Пока сотник говорил, Салават думал: "Если отпустить отца, не взяв денег, не взяв лошадей, - и у других найдутся родные баи, которых станут они защищать... Нет, надо быть справедливым". - Атай! - громко сказал Салават, когда все утихли, ожидая слов командира. - Ты - старшина, я - полковник. Когда идет война, вся сила в руках того, в чьих руках оружие. Я, полковник, говорю с тобой, старшиной: старшина Юлай Азналла-углы, государь требует с тебя денег для войсковой казны и пятьдесят лошадей. Юлай изменился в лице. Салават опустил было глаза, но поборол смущение, снова поднял взор и отчетливо продолжал: - Еще государь повелел тебя привести к присяге ему, Петру Федоровичу, царю сарайскому{296}. Еще требует он, чтобы ты созвал джиин* и призывал свой юрт на войну в защиту его, государя. Если ты с нами - вот тебе письмо государя, государь зовет тебя на службу полковником. ______________ * Джиин - народное собрание. Юлай, опустив глаза, слушал речь Салавата. Салават протянул ему, достав из-за пазухи, пакет. - Шулай, шул-шулай, - повторял старшина, в размышлении кивая головой. Когда Салават подъезжал, толпа невольно настроилась против него. Она видела в нем защитника богатого старшины. Когда Юлай заговорил, жалуясь, злоба толпы усилилась, пронесся ропот, легкий, но явно выражающий недовольство. Если бы Салават заступился, его влияние было бы подорвано. Когда он заговорил, все замерли, ожидая, что он, строгий к другим, нередко жестокий в расправах, помилует своего отца. Салават вовремя поборол себя и сказал, что нужно. Уже не тихое, а громкое и почти восторженное: "Шулай! Ай, Салават! Шулай!" - раздалось из толпы. - А вон Ильтемир, полковник, не брал ничего с брата, - говорили в толпе. - Ильтемир и с кунаков не берет... Молодец, Салават! - Вот батыр!.. Вот туря!.. Юлай уже с удовольствием слушал эти возгласы. Хитрый и умный сам, он был удивлен и восхищен умом Салавата: он понял, что этим самым сын его подчинил себе не одну сотню воинов. Старик выпрямился и отвечал, не сходя с лошади и почтительно, но с достоинством принимая письмо: - Салават Юлай-углы, полковник государя, в Шайтан-Кудейском юрте нет врагов тебе... Я дам не пятьдесят, а сто пятьдесят лошадей, и я дам не сотню воинов, а всех, кто может держать оружие. На родине славного батыра не должно быть трусов и отступников, пусть на головы их падет проклятие, если найдутся, жягет. А моей присягой пусть будут мои дела. Пусть аллах сразит меня, если отступлюсь. Имя его - свидетель моих обещаний. Радостными криками встретили воины слова старшины. - Войди в дом, полковник, - предложил Юлай, - а твои люди пусть режут баранов, сколько надо, и не касаются других домов, - я хочу сам угостить храбрых воинов. - Хитрый старик! - крикнул кто-то из толпы, но возглас его затерялся в общем шуме и гвалте. Салават вошел в дом. Юлай созвал аульных старшин своего юрта. Многие не прибыли, а приехавшие аульные старшины обещали, что легко поднимут свои аулы; на аульном же сходе оказалось, что многие против участия в войне, а часть людей бежала во главе с Бухаиром в горы, как только приблизился Салават. - Урусы грызутся, а нам зачем лезть? - говорили они. - Под начало к мальчишке идти? Еще не хватало! - подтверждали другие на сходке в ауле. Иные были обижены тем, что Салават передал только Юлаю письменное приглашение на службу, и завидовали. - Сын за отца хлопочет, - говорили они. - Кто знает, что не сам Салават написал письмо от царя? Он в грамоте дошлый!.. - Юлай-то тоже против царицы, как будто не он старшина! - Ничего, кота и в чалме узнают!.. Пугачев видел башкир в боях{297} и уважал в них бесстрашных, горячих воинов. Узнав от Салавата, что его отец был на службе в Пруссии и получил награду, что в юности он был участником смелого бунта башкир, а теперь уже много лет состоит юртовым старшиной, - Пугачев оценил в нем бывалого воина, бунтаря-вольнолюбца и главу одного из знатнейших башкирских родов. Он решил, что этот бывалый и опытный человек будет полезен как предводитель башкир. Салават тоже знал, что если удастся склонить к участию в восстании отца, то этим самым он сворохнет тяжелую глыбу нерешительности стариков, которые не захотят отстать от Юлая, а Салавату казалось, что раскачать аксакалов - старейшин - это значило раскачать весь народ. В доме старшины готовили угощение для воинов. Зайдя на женскую половину, к матери и Амине, едва успев поздороваться с ними, но весь горя жаждою деятельности, он не задержался ни с матерью, ни с женой, которая в молчаливой и восторженной растерянности глядела на блестящего воина, каким теперь стал Салават. Оставив мать и жену хлопотать со стряпней, Салават вошел в дом отца. Тут оказались уже и мулла, и Рысабай. Отец пригласил Салавата садиться. Важно усевшись в кружок, старики молчали, и Салават из вежливости не нарушал молчания. - Что же царица так скоро пустила тебя домой? - вдруг спросил Рысабай, одной рукой теребя бородку, обшлагом другой отчищая носок своего сапога. Он спросил это так, как будто ни единого слова не слыхал о царе. - Меня прислал царь. Я полковник царя, - оборвал Салават, не приняв игры. - А зачем же, дозволь спросить, господин царский полковник, зачем же ваш царь послал тебя в наши края? - продолжал Рысабай. - Я приехал собирать для царя войско, - твердо сказал Салават, глядя в лицо тестя. - Войско для русских?! - вдруг, не скрывая негодования, взвизгнул старик Рысабай. - Ты думаешь, все продаются русским?! Скоро же ты перенял все их ухватки, русский полковник! - Тут у нас был один молодой певец Салават, - в свою очередь заговорил мулла. - Он кричал, что скоро выйдет новый закон и никто не станет спрашивать с нас лошадей... А потом пришел русский полковник Салават и потребовал еще лошадей для царя, а мы уж давали... - Давали... давали!.. - подтвердил Рысабай. - Давали, давали!.. - махнув рукой, согласился Юлай. - Забыл ты, куда приехал, русский полковник! Твой отец умел драться с русскими! - Государь прислал и отцу бумагу. Полковником тоже зовет на службу! - простодушно сказал Салават. Рысабай и мулла переглянулись между собой и, не ответив, покашляли, а сам Юлай наклонился в сторону сына и тихо сказал: - Сын, Салават, а зачем нам бакет от царя? Ты назад забери, нам не надо такого письма... Я старик ведь - какой уж я нынче полковник!.. Спина болит, ноги болят... - Ты не прочел письмо государя?! - воскликнул Салават. Юлай лишь повел плечами. - Ты его у себя подержи, Салават. Лошадей я отдам сколько надо, а тут царский бакет ведь! У тебя ведь целее будет бумага. Потом как-нибудь на досуге ее почитаем. Юлай протянул царский пакет назад сыну. - Не хочешь раздоров среди родного народа, крови родной не хочешь, - тогда уходи, зять, - твердо сказал Рысабай. - Вон у тебя сколько воинов: и русские есть, и татары, и чуваши... Ты их забирай, уводи. Так лучше ведь будет... - Так лучше все-таки будет, - повторил Юлай. - Лучше так, - отозвался мулла. И Салават понял, что они не верят в победу царя. Он подумал, что старики заговорят по-другому, когда узнают, что войско царя побеждает. Хитрые и осторожные, они сами тогда поймут, что им с царем по дороге... Не задерживаясь больше в родном ауле, Салават на рассвете собрал своих воинов и вышел в поход на север. Салават пошел вниз по Аю, собирая в отряд людей... У реки Биргаджа, что впадает в Ай, Салавата настиг Кинзя. Толстяк едва отпросился у Пугачева. Он говорил, что Салават пропадет без него, что он горяч головой и погубит себя, если его не удержать в узде. Пугачев не сдался бы: Кинзя показал себя славным воином и грамотеем и был полезен ему на месте, но подоспевший с заводов Хлопуша, узнав, что Кинзя друг Салавата, понял его тоску и сочувственно попросил царя уважить просьбу башкирца. Пугачев отпустил Кинзю. Когда Кинзя услыхал по пути рассказ башкир о царском полковнике, который, внезапно явясь на базар, поднял народ к восстанию, Кинзя сразу узнал в полковнике Салавата. Рассказ о песне его разогнал окончательно все сомнения. Кинзя сообщил Салавату, что под Уфой стоят уже полковники Пугай-падши Губанов и Чика Зарубин. Кинзя передал Салавату царский указ подымать башкир по всем дорогам, и Салават помчался от аула к аулу, подымая знамя восстания. Всюду, куда приходил, громко выкрикивал он слова манифеста, призывавшие на великую войну: - "Пусть знают и верят - это высшее письмо дано от собственной руки и языка..." - Шулай, шулай... Казак-падша писал... Сам писал... - гудели голоса, приглушенные в знак почтения перед Казак-падшой, как авали Пугачева в Башкирии. - "Жалую вас землей, водой, рыбой, пашней, лесом, хлебом и солью... - читал Салават. - Кто не подчинится и будет противиться - боярин, генерал, майор, капитан и другие, - голову того рубите и имущество грабьте... Против таких стойте". - Кись! Кись! Башларын балта блян кись!..* - кричали слушавшие. ______________ * Бей! Бей! Руби топорами башки!.. - "Даю слово: кто раб помещика и попал в руки крестьянских тиранов - с сего дня свободен... Кто в тюрьме - тоже освобождается. Кто не подчинится - будет казнен". Слова эти подхватывали десятки и сотни языков, слова эти разносил ветер, слова летели на стрелах, мчались на конях, кружились, подхваченные бураном, скользили на лыжах и грохотали в звуках выстрелов. Десятки и сотни буйных отрядов родились в аулах, и отважные жягеты на борзых конях, натянув поводья, мчались, перекинув через плечи луки, колчаны, с кинжалами и саблями на поясах, с копьями у стремян. Салават прошел вниз по Аю до самого устья. Всюду встречал он радостный прием, сотни жягетов присоединялись к нему. Стоял декабрь. Последние быстрые речушки замерзали, окутанные инеем, как облаками. Мчались отряды во главе с десятниками и сотниками. Серебристым от инея мехом опушены были их шапки, серебристыми гривами щеголяли кони, поседели в морозной красе ресницы и черные брови на юных лицах. - За волю!.. За степь!.. За соль!.. И за волю, за степь, за дешевую соль, за свинец, за порох, обещанные царским манифестом, подымались аулы, юрты и целые дороги. В первый раз было это, что башкиры вместе с русскими встали за волю, и сотни атамана Ивана Басова радостными криками встречали башкир-воинов, и царский полковник Салават Юлай-углы стремя к стремени ехал с царским атаманом, так же, как он, подымавшим народные полчища. - За волю, за хлеб, за соль, за воду! Вместе двигались они, призывая всех в царское войско: - "От собственной руки и языка... Тех, кто меня признает, кто навстречу мне выйдет со службой, - не трогайте... Кто не подчиняется - мой приказ: вешать их и рубить". Попы звонили в колокола, и народ присягал государю Петру Третьему. Кто не подчинялся - вешали и рубили тех, и черные тела их качались на деревьях. Каму сковал ледяной панцирь, и за Камой, у Сарапуля, впервые встретили пугачевцы упрямый отпор. Целый день бились. Выстрелами отражали их с высокого берега верные царице сарапульцы, засевши в остатках деревянной крепости, не раз уже противившейся бунтовщикам. Два раза высылали к ним посланца с письмом Пугачева, и в первый раз они прогнали его криком: - Скажи своим ворам, что сарапульские кожемяки верны государыне! Во второй раз погиб казак от пули, посланной старшиной кожевников. Тогда ринулись все на приступ на Сарапульскую гору, но новыми выстрелами отвечали упорные горожане - им нечего было вставать за волю: город их, стоявший на перекрестке торговых дорог, вел торговлю и был богатым. Возле Сарапуля пристала к повстанцам тысяча черемис. Много лет их здесь обращали в православную веру, заставляли молиться чужим, христианским богам, и теперь поднялись они: - За волю, за реку, за соль, за старых богов, живущих на вольной воле, в лесу, а не в церкви. В белых сермягах своих черемисы были не видны на синевато-белом снегу в сумерках, и когда отважились на вылазку сарапульцы, они прошли мимо черемисов. Салаватовы башкиры с кинжалами в зубах и поднятыми саблями ударили на горожан, и многие из них были побиты и многие попали в плен к белохалатным черемисам. Допросив пленных, их отправили под Уфу к графу Чернышову, как именовал себя Чика, командовавший войском, которое осаждало Уфу. Слава Салавата летела по горам Урала, по долинам уральских рек. Слава Салавата звенела в его песнях, которые подхватывали сотни певцов и несли по сельским базарам, по деревенским избам. Песни звали народ на борьбу, и тысячи всадников скакали к Салавату. Одни из них приезжали во главе со старшинами и сотниками, другие - мелкими кучками, по десятку человек, иные - просто в одиночку. Из-под Уфы от графа Чернышова пришло письмо о том, что на выручку осажденной крепости движется войско царицы. Чернышов просил помощи для отбития войск. Салават собрал тысячу конников и двинулся во главе их к Уфе, чтобы встретиться с удалым полководцем. "Граф Чернышов" выехал сам в сопровождении свиты навстречу полку, приведенному Салаватом. Когда Салават увидал его - вспомнилась сцена во "дворце" государя, в тот миг, когда Салават, после выстрела Емельяна в Лысова, шагнул через порог. Лица всех атаманов из военной коллегии пугачевцев повернулись враждебно к Овчинникову и Салавату, только этот, которого звали тогда не "графом", а просто Ванькой Зарубиным, радостно улыбнулся Овчинникову - это был настоящий друг государя, друг Андрея Овчинникова, а Андрей - друг Хлопуши. Он был моложе и удалее всех из яицких атаманов, недаром его послал царь осаждать Уфу, несмотря на его молодость. Чика - граф Чернышов - был опытный воин. В его полках был порядок и чин, и Салавату захотелось стать его другом. Чика принял его почетно и доброжелательно, угощал его, показал, как держит осаду, как обстреливает из пушек Уфу, тот самый злосчастный город, в котором сидят жадные до коней и денег чиновники, обещавшие Юлаю помочь в его тяжбе с заводчиками, забравшие сотни коней, соболиных, бобровых и беличьих шкурок, бочки меду, стада баранов и не сделавшие ничего для отца... От Чики узнал Салават, что Афанасий Иваныч Хлопуша на заводах Урала льет новые пушки для государя, готовит сабли и пики и всего дня четыре назад он прислал под Уфу четыре новые пушки с чугунными ядрами. Салават не раз видал заводы, где выплавляли чугун, где ковали железо. Огромные полные жара печи, над которыми по ночам, как над пожарищем, поднималось зарево, казались ему похожими на злобных огнедышащих чудовищ, которые пожирают башкирские леса и приносят горе народу. Салават по дороге в родную деревню из Берды проезжал мимо такого завода со своим отрядом башкир, но ему и в голову не пришло, что заводом можно овладеть, как городом или крепостью. Огнедышащий завод казался загадочным, неприступным, могучим... Оказывается, Хлопуша не только им овладел, он смирил чудовище и заставил его нести добрую службу, полезную людям. Так волшебники в сказках смиряли злых духов, заставляя их делать добрые дела... Пушки, вылитые Хлопушею на заводе, стреляли в злобных чиновников, которые дрожали от страха, сидя в Уфе, осажденной Чикою. Салават загорелся желанием овладеть заводом, но царский указ посылал его снова на север. Всего лишь с десятком товарищей выехал Салават к своему войску. Но с ним была песня, и песня звала народ к бою. Снова в каждом селении приставали к нему мужчины. Молодые и старые, покидая свои дома, оставляя семьи, брались за оружие. Салават сулил свободу и славу, звал за собою тех, кто любит родной Урал, кто ненавидит рабство, и каждая песня множила число его спутников. Под Сарапуль он снова вернулся с тысячей воинов. В деревнях и селах к нему приставали певцы, которые учились его призывающим к битвам песням, и Салават посылал их в леса и горы - звать народ на войну за волю... В этой поездке почерпнул Салават немало доброго; глядя на порядки, заведенные Чикой, отдал он приказ по своим войскам: "За воровство у покорных жителей - смерть. За убийство между собой - смерть. За отказ идти в войско - великий штраф". Когда, вслед за этим приказом, пришли из одной деревни башкиры с жалобой, что у них вся молодежь ушла к графу Чернышову - на осаду Уфы, остались одни старики да женщины с детьми, а в это время напали Салаватовы воины и пограбили много домов, - Салават созвал все свое войско. Он выехал вперед в полном вооружении. - Кто обижал деревню? - спросил он. - Выезжай. Несколько мгновений стояла тишина, потом среди тихого ропота и подталкивания соседей выехало четверо всадников. - Слышали вы приказ? - спросил Салават. - Слышали! - вызывающе выкрикнул молодой бурлак. - Чего хочешь, чтобы мы бабами стали? - А ты, жягет, стал хуже бабы, - перебил его Салават. - Нам нужны воины, а не разбойники. Мы воюем с солдатами, а не детишек бьем. Вешать его, - обратился Салават к воинам. Но никто не шевельнулся. - Я говорю: взять их и вешать! - повторил Салават. Ропот прошел по войску: - Ишь, ловок ты русских вешать! - Своих небось не повесишь! - Неладно говоришь, полковник! - отчетливо выкрикнул атаман Басов, казачий отряд которого действовал совместно с Салаватом. - Надо круг спросить. Ты с графа уклад хочешь взять. У нас без суда не вешают. Пусть их круг судит... - И верно, народ пусть судит... Ты что за хан такой! - выкрикнул мародер. - Правь круг, Басов! Тогда Басов выехал вперед. - Эй, атаманы! - крикнул он. - Храбрые атаманы! Вот четверо мошенников и воров... Они детей и старых обидели, как боярские командиры обижают... Вы на службу государю Петру Федоровичу пошли, а они на ваших детей напали и ваше добро грабили... У кого из вас дома хозяйки с робятами остались, атаманы-молодцы? Эти четверо воров ваши домы пограбят, всех детей ваших побьют и хозяек изблудят силой. Любы ли вам такие дела? Что делать с такими волками? - Вешать их! - закричали теперь из толпы. - Одних повесим, а других помилуем, коли деревни грабить будут, али всех повесим, кто деревни покорные обижать станет? Четверо грабителей, побелевшие и растерянные, стояли перед толпой. Они не ожидали, что Басов поможет Салавату, думали, что казак за них вступится перед башкирами, и ошиблись