будет - кто из них царь настоящий!.. - Ладно, атам, я за тебя поеду, - согласился вдруг Салават. - Юлай-агай, - внезапно вмешался оказавшийся тут же за кошем писарь, - я читал ведь бумагу, которую привезли солдаты. Там сказано, что ты должен сам повести жягетов. - Я стар стал уж, писарь, - со всем простодушием возразил Юлай. - Куда старику на войну. Сын Салават поведет жягетов. Писарь побагровел от злости. Мысленно он уже стал юртовым старшиной. - Начальник велел ведь! Написано, чтобы вел старшина!.. С меня спросят: скажут, что писарь не так прочитал бумагу!.. - выходя из себя, закричал он. - Ты так прочитал, Бухаир, - твердо сказал Юлай. - Ты такой уж ведь грамотный, значит. Всегда все бумаги читаешь верно. Там писано, чтобы ты старшиной остался, пока я в поход пойду, а я в поход не пойду. Сын пойдет, а я дома останусь, и ты старшиной не будешь. Вот то-то!.. - Салават какой сотник? Какой он начальник?! Он беглых держит!.. - взбешенный, кричал Бухаир. - Если ты, старшина, сам идти на войну боишься, уж лучше я сотником стану. - Мое слово твердо, парень, - отрезал Юлай. - Когда Салават захочет, он может тебя переводчиком взять под начало. Я тебя отпущу, Бухаир... Юлай, не слушая больше писаря, подошел к солдатам. Вокруг них собралась большая толпа башкир. Бишбармак был готов, и женщины начали раскладывать мясо в широкие деревянные чашки. Башкир, понимавших по-русски, было немного, и солдаты разговаривали знаками, объясняя свое семейное положение столпившимся возле них башкирам. Тут были и молодые парни, которым завтра предстояло идти в поход, и старики, их отцы. Встревоженные слухами о предстоящем военном походе, жены и матери тоже собрались со всего кочевья в женский кош старшинской кочевки; самые важные из них были приняты в особом коше белого войлока, принадлежавшем первой жене Юлая, матери Салавата. Видя, что все уже собрались по его приглашению, старшина, прежде чем приступить к трапезе, обратился ко всем гостям. - Аксакалы, жягеты! - сказал он. - На государыню мать-царицу - беда: беглый казак Пугач ее обижает - царем себя объявил. Царица-мать призывает башкир на помощь. Когда мать помогать зовет, дети сами всякое дело бросают - на помощь бегут. Нас мать зовет, дети. Сам я стар. Сын Салават за меня поведет. Удалец удальцов поведет. Только весть услыхал - кольчугу надел, лук и стрелы взял, сукмар у седла, пика у стремени. Иди сюда, сын, - подозвал старшина. Салават подошел, не зная еще, что хочет сделать отец. - Вот тебе моя сабля, - сказал Юлай и, сняв с себя саблю, прикрепил ее к поясу Салавата. - Вот плетка моя, с ней я в прусской войне воевал, много чужой земли на коне проехал, - сказал Юлай, прицепив к поясу Салавата плетку. - А вот медаль моя. Мне ее бабушка Лизавет-царица дала, - заключил старик, отколов и медаль со своей груди. - Не осрами ее, парень: смело сражайся. Салават вынул саблю из ножен, поцеловал клинок. - Твоя сабля, атай, всегда будет рубиться только за правду, - сказал он торжественно. Ночь проскользнула быстро. Уже на рассвете Салават чистил сбрую, он ходил одетым в кольчугу, и ему нравилось чувствовать ее тяжесть. - Вот уже и чужой Салават, - говорила Амина. - Голову приложишь к груди, а грудь чужая - железная. - Железо лучше сохранит твоего Салавата, - успокаивал он ее. Салават ласково болтал с Аминой, пока у коша не раздался топот коней. - Кинзя приехал. Прощай, Амина. Прощай, не плачь, Амина! - Салават обнял ее. Быстро он доехал вместе с Кинзей до коша Юлая. Перед кошем уже толпились всадники. Салават пришпорил аргамака и выехал вперед. Зеленая шапка, опушенная соболем, красовалась на его голове, чуть сдвинутая на затылок. Юлай стоял у входа. Многие женщины, пришедшие провожать сыновей, плакали. Сыновья старались быть веселей. - Все как один. Вот каких солдат дали царице шайтан-кудеи, гляди, капрал! - говорил Юлай. Писарь стал выкликать отправляющихся в поход, и те, кого называл он, громче, чем нужно, отзывались. - Салах Рамазан-углы! - кричал писарь. - Бар!* - отвечали из толпы. ______________ * Бар - есть. - Сафар Зайнулла-углы! - Бар! - Ахмет Магометзян-углы! - Шунда!* ______________ * Шунда - тут, здесь. Когда все были перечтены и оказались налицо, писарь доложил, что все собрались. Юлай сказал: - С богом! - Аллах сохранит вас! - громко произнес мулла. - Хош! - крикнул Салават. - Хош! Хош! - стали перекликаться всадники с толпой. Послышался плач в толпе женщин. Салават выпрямился в седле и натянул удила. - Айда! - лихо воскликнул он и тронул коня. - Айда! - грянула вся ватага, и сотня коней пустилась вперед не спеша, потому что сзади гнали гурт молодых баранов, взятых с собой в пищу. Солнце скрылось уже за горами, и сумерки выступали из-за камней и из травы, а отряд неустанно ехал вперед. Поднималась луна и сзади бросала тени под ноги коней. Впереди встала темная туча, закрывшая половину горизонта. - Под дождь едем. Пора ночевать! - крикнул кто-то сзади. Салават поглядел на небо. - Пристанем у Сюмских пещер, - сказал он. - Теперь близко. Вдруг он заметил белую полосу в небе, белый столб справа от себя, почти у самого края тучи, и такой же белый светящийся столб слева. "Что бы это такое было?" - подумал он и снова взглянул - и уже два столба выросли, соединились, срослись в дугу желтоватого и синеватого цветов. Радуга! Салават обернулся назад, к воинам. - Радуга! - крикнул он. - Радуга - мост к победе! - И он протянул руку по направлению к "мосту". Он знал, к какой победе ведет этот мост, знал, что делать и куда ехать, но эта сотня юнцов, посланных с ним на помощь царице, - что знала она?! Всадники изумленно глядели на радугу. Ночная радуга! Как-то никому из них за восемнадцать и двадцать лет жизни не пришлось видеть ее никогда, и все они приняли ее за предзнаменование, доброе или злое - кто знает! Первым назвал ее добрым знамением Салават, и все поверили, хотя никто не знал, о какой победе он думал... Сборы, отправка - все было стремительно. За горестями расставания, за неожиданностью далекого похода некогда было подумать о том, куда и зачем их послали... Салават, их герой, певец, бунтовщик, скиталец, вел их, скача впереди других на голубом арабском коне, и этого было достаточно, чтобы спокойно скакать к славе и подвигам. Самое слово "война" было овеяно сладкой мечтой юности. Ехать на настоящую войну казалось им сбывшейся грезой, и потому все были немногословны и молчаливо возбуждены собственными переживаниями без размышлений. Их призывали драться с казаками. Что были для них казаки? Русские, неверные, христиане... Отцы, деды и прадеды бились с "неверными", и песни и сказки о дедах передает народ - значит, битвы с ними послужат к славе. Это были даже не мысли, а смутные обрывки их, перепутанные с мечтами о девушках, о почете возвращения, о подвигах, храбрости... Только отдых и ночлег, охлаждающий пыл, возбужденный походом, могли окончательно разбудить мысли, вопросы и призвать к ответу спокойную рассудительность. Из всех лишь один Салават с самого начала сознавал, что каждый шаг приближает его не только к войскам царицы, но и к войскам восставших яицких казаков, против которых послали башкир. Лишь он, бродяга, изъездивший и исходивший казачьи места, знал скрещения дорог и троп и заранее думал о том, на каком перекрестке вернее и безопасней свернуть с назначенного пути. Но он решил, что никому не откроет своих замыслов до того самого часа, когда не станет уже дороги назад. Тогда на последнем ночлеге он скажет им всем: "Башкиры, я не веду вас против царя. Мы пойдем вместе с ним против царицы, против заводчиков и бояр..." Бодро ехала сотня всадников. Под луной впереди заструилась серебром река Сюм. Взяв на седло по овце из стада, захваченного с собою в путь, башкиры приготовились к переправе. Они растянулись в цепь, в кони, войдя в воду, жадно тянули студеную влагу. Когда же они напились, снова Салават громко крикнул: - Айда-а! И, борясь с течением, широкими и сильными грудями бросились кони резать быструю струю. Несколько минут только всплескивала вода в ночи, фыркали лошади да жалобно кричали испуганные ягнята и взрослые овцы, лежа на спинах коней, впереди седел. Но вот первый аргамак вышел на берег, а за ним и другие. - Гей-на! - выкрикнул Салават и помчал впереди отряда бодрого от студеной сентябрьской воды вопя. - Гей, гей! Айда-а! - И сотня всадников, не снимая живой клади с седел, помчалась вскачь, чтобы согреть коней, и ночная радуга вставала впереди них за горами, как светлые ворота в ночь будущего - мост к победе. Сзади луна освещала их путь. Они ехали не один, не два дня. С перерывами, с передышками, с остановками, они подвигались медленно. Казалось, по мере приближения цель теряла свою притягательную силу; война перестала так безотчетно манить юношей. Размышления и беседы родили сомнения в головах и сердцах жаждущих славы... ГЛАВА ПЯТАЯ Стерлитамакская пристань была построена горными воинскими командами всего десять лет назад для вывоза меди и железа с горных заводов и соли с Илецкой Защиты в Казань, Симбирск и в Москву. На берегу богатой рыбою реки Белой раскинулся небольшой городок. Как всякое селение, возведенное воинскими командами, пристанский городок был выстроен "по линейке" - улицы его образовывали точные квадраты. Единственным выделявшимся из общего порядка был двухэтажный дом с резными балконами и высоким шпилем, на котором развевался российский флаг, - это было управление пристани, за которым, вплотную спускаясь к реке, простирался широкий пристанский двор с каменными лабазами и длинными деревянными навесами по сторонам. Он был обнесен высоким бревенчатым тыном, обрыт рвом, словно крепость, и по углам его возвышались деревянные вышки, на которых ночами и днями стоял воинский караул. Вокруг городка разрастались густые леса, липа, дуб, береза шумели в долине реки возле пристани, и только много выше ее по течению Белой темнели ели и качались высокие сосны. Часть товаров - железа, меди и соли - приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою санным путем, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки. Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке, возле пристани, жило около сотни плотников - русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая "терла" из круглого леса доски для построения этих судов. В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска. Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казенные постройки. В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломенок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре. Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчел наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчелами. Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда - "работных людишек" - бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам. В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут стоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе - асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании. На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор "ясашных инородцев", высылаемых на службу против Пугачева. На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых еще приходилось ждать не ранее санного первопутка. В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мед, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу... Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, - начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов. Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра. Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую "кислушку", и каждый вечер в другом доме все собирались "пробовать" ее с вечера до утра - где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом... Шли осенние дожди, стояла грязь. Высланные для набора "инородцев" команды не возвращались. Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приеме на пристань "инородческих" команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара{202}, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом. "Милостивый государь, Петр Степанович! - писал генерал асессору. - Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах еще с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царем Иваном Васильевичем Грозным брали Казань{202}. Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорп{202} писал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско - спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймете, когда скажу, что молю Христом-богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!" И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения. На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска. За городком по берегам Ашкадара, Стерли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу. С улицы в канцелярию доносилось все время протяжное, назойливое татарское пение. - Лейкин! - нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей. Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней "пробы" кислушки у попадьи и после письма Кара. - Насмерть ведь так изведут, окаянные! - страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. - Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать - по берегам места хватит. - Нельзя их из улиц погнать, Петр Степаныч, - возразил поручик, сидевший за соседним столом. - Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца. - До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков. - Неуловимы-с! - воскликнул поручик. - Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки. - Что же они - как кузнечики скачут?! - насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. - Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома... Писарь вышел. - Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, - проворчал асессор. В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке. - Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться... - асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, - сюда вот, в Биккулову, к Кару, - сказал он. - Нечего им тут проедаться. Поименные списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить - не разбежались бы по дороге, не дай бог... - Вашскородь, пугачевский лазутчик! - выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы. Богданов живо вскочил. - Где лазутчик? Откуда? - Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос? - Давай, давай поскорее, давай! - нетерпеливо отозвался асессор. - Прикажете ножик и вилочку-с, Петр Степанович? - спросил поручик. Богданов удивленно взглянул на него. - К чему это ножик и вилочку? - Лазутчика - на кусочки-с! - зубоскаля, сказал поручик. - Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик! В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину. - Иди, не кобенься, дура. Не к палачу - к господам офицерам, не бойся! - А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых! - Молчи! - в угоду начальству прикрикнул солдат. - А ты меня не учи. Я и сам ученый, на семи кирпичах точеный! - А ну-ка, ближе сюды, "ученый"! Ответ веди по-ученому. Как зовут? - грозно спросил асессор. - Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой! - Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, - проворчал Богданов. Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом. - Что за грамота? - спросил тот. - У лазутчика выняли, вашскобродь! - отрапортовал солдат. - Что за бумага? - обратился Богданов к пленнику. - Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то - прости господи!.. - Отколь же она у тебя? - На дороге нашел. В допрос ввязался поручик: - За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу - пошто при тебе бумага? - Табачку завернуть приберег. Кабы знал, что беда за нее мне придет, да будь она проклята вместе и с табаком! - А подпис чей? Чья печать? - строго спросил поручик. - Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! - сменив тон, захныкал испуганный мужичонка. - Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, - обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. - "Петр"?! - воскликнул он. - Кто же будет сей Петр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! - взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. - Отколь взял бумагу, собака?! - Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте! - Врешь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю... Где взял? - Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный... Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой. За окном в это время опять раздалась громкая песня. - Лейкин! Опять завыли там дьяволы! - гаркнул Богданов. Писарь выскочил вон. Салават почувствовал, что на пятый-шестой день пути между ним и его отрядом встала каменная стена молчания и тайны. От него что-то скрывали, и он не мог понять - что. Он хотел разведать через Кинзю, но прямодушный толстяк удивленно хлопал глазами. - Тебя все любят. Что от тебя скрывать?.. - Эх, Кинзя! Видно, в от тебя скрывают! - вздохнул Салават. Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились. На остановках для ночлега Салават замечал у костров шепот и оживленные споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали. "Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!" - решил он про себя. Он стал опасаться удара в спину, предательского убийства, тревожно спал, во сне держал руку на рукояти кинжала и просыпался от шороха. Однако, несмотря на все опасения, он решил не сдаваться и довести задуманное до конца - привести свой отряд к царю. На десятый - одиннадцатый день пути, когда уже ехали берегом Белой, остановились ночевать в лесу. Салават проснулся от холода на рассвете. Осеннее утро покрыло инеем шапку и край овчинного ворота, не хотелось вылезать из тепла и шевелиться. Он лежал неподвижно. - Связать его... Продался русским! - услышал он тихий шепот, заглушенный шумом ветра в деревьях и шорохом облетающих листьев. Салават не мог понять, чей это голос, и остался недвижным. Это были слова Бухаира. Но в отряде не было никого из явных друзей писаря. Кто мог сказать?! - Погоди еще день-другой. Минуем Стерлитамак да тогда и расспросим его. Не дадим нас продать, как баранов... Рядом с Салаватом, сопя и кряхтя, заворочался Кинзя. - Тсс-с! - пролетел свист, и оба голоса смолкли. Салават поднял голову. В сумерках коша чернели люди. Здесь спало кругом человек пятнадцать. Кто-то из них не спал, притворялся, но кто - Салават не мог разобрать. Отряд тронулся дальше. В этот день достигли они Стерлитамакской пристани, где должны были явиться к Богданову. Салават подумал, что здесь тайные враги могут выдать его начальству; начальник схватит его и будет пытать. Чтобы казаться и быть беззаботней, при въезде в селение он запел песню... Улица Стерлитамакской пристани, несмотря на вечерний час, кишела людьми. Составленные в козла пики, возы с задранными оглоблями, высокомерные верблюды, множество разноплеменного народа, с луками, стрелами и кинжалами у поясов, привязанные у заборов заседланные кони с торбами, подвязанными к мордам... Салават понял, что здесь собрались отряды башкир, тептярей, мещеряков и черемис, созванных с разных сторон по указу царицы. Приземистый, крепкий тептярь в старшинской одежде указал Салавату дом, в который ему надлежало явиться. Оставив отряд у ворот, Салават вошел в дом и подал солдату бумагу. Солдат скрылся в доме и, выйдя, позвал его за собой. Его ввели в канцелярию. Двое солдат, офицер и перед ними связанный мужичонка... Салават не верил глазам - его Семка стоял перед офицерским столом... Взгляд его бегло скользнул по вошедшему Салавату, и он опустил глаза. - Здорово, орел башкирский! - ласково поздоровался с ним Богданов. - Здра жла, вашбродь! - лихо и весело отозвался Салават, как учили его отец и капрал. - Молодец, сотник! А что же ты молод? В сотниках указано быть старшине юртовому. - Старшина, отец мой, - старик ведь совсем. Его куда воевать!.. - Как тебя звать? - Башкирцев Шайтан-Кудейского юрта сотник Салават Юлай-углы, - по-прежнему браво выкрикнул Салават, войдя в роль молодца-сотника. - Здорово рапортуешь. С песней ты пришел? - Я, вашбродь. - И поешь тоже лихо, - одобрил начальник. - Сандугачем дома зовут ведь, по-русски сказать - соловей... - Соловей?! - Богданов засмеялся. - А скажи-ка мне, соловей, читать разумеешь? - По-татарски совсем разумею. По-русски - так, мала-мала буквы смотреть разумею. - Ну-ка, читай сей лист да на русский перекладай - что тут писано? - сказал Богданов, передавая ему бумагу. Салават взглянул на нее и едва удержался от восклицания: это было то самое, что он мечтал получить в руки, - письмо царя!..{207} Салават подумал, что если он скажет вслух, что за письмо, начальник тотчас отнимет его, и с дрожащими руками, в волнении он читал про себя, стараясь сразу прочесть больше. - "Я из далекий места пришел..." Как сказать то по-русски? Из тайный, что ли, места пришел - вот так будет ладно, вашскородь. "Я из тайного места пришел. Петра Федорович Третий, царь!" - выговорил наконец Салават. Он взглянул на Богданова, тот испытующе глядел на него. Салават отшвырнул бумагу. - Не знаю закон, как такой-то бумага читать? Мой отец старшина ведь! - в притворном испуге воскликнул он. - Читай, читай дальше. Я командир. Коли велел, то читай! - настойчиво приказал асессор, сунув обратно в руки Салавата письмо. - "Башкирский народ, здравствуй! - перевел Салават. - Вам земля даем, лес, вода, трава, свинца, порох... Живи, башкирский народ..." - Салават запнулся. У него не хватало дыхания. Он узнал собственные слова, сказанные в доме Ереминой Курицы: "...живи, как звери в степи, как рыбы в воде живут, как вольные птицы в небе!.." "Волю даем так жить детям и внукам вашим", - успел глазами прочесть Салават, но Богданов на этот раз сам протянул руку к бумаге. - Ну-ну! Врешь! Довольно! - прервал асессор. Салават спохватился. Чтобы скрыть волнение, он смял манифест и отшвырнул далеко в угол комнаты. - Такой бумага нельзя читать, - сказал он, убеждая Богданова. - Слыхал? - повернулся Богданов к Семке. - Ваше благородьечко, барин, ей-богу, не знал, чего в ней, будь она проклята... сунул ее мне какой-то... - Молчать! - прикрикнул Богданов, и Семка умолк, словно его заткнули. - Врака такая бумага! - сказал с убеждением Салават. - Казак хочет землю забирать у башкирских людей, затем воевать идет... Нам начальник сказал. - Какой начальник? - Которого царица послала башкирские люди звать на войну... - Верно сказал, - подтвердил Богданов, довольный своим посланцем капралом, который так ловко сумел убедить башкир в противоречии их интересов с восставшими казаками. - Дорогу к Биккуловой{208} знаешь? - спросил он Салавата. - На Салмышь-елга? Блям*. ______________ * Блям - знаю, понимаю. - Горами пройдешь? - Кажный дорожка знаю! - похвалился Салават. - Молодец. Дам тебе еще тысячу соловьев, ты их поведешь к генералу Кару... Воюй хорошо - и награда будет. Салават выпятил грудь. - Сам Пугач забирам, а твоя канцеляр таскам! - брякнул он. - Сук-кин ты сын! - невольно вырвалось у Семки. Салават бросился на него и схватил за горло. - Ты сам сукин сын, изменщик! Какую бумагу таскал! Злодейску бумагу!.. - Стой! Стой, соловей! Постой! - бросился уговаривать офицер, испугавшись за участь пленника, который, как он считал, много может порассказать о пугачевском лагере. Салават, словно опомнившись, отошел, вытер руки об одежду и скорчил гадливую рожу. - Рука об него запащкал, - сказал он, с презрением глядя на Семку. - Сукин сын! - повторил Семка, но в тоне его, несмотря на притворную злобу, была теплота. Он знал изумительную силу Салавата, и по тому, как Салават в кажущейся ярости сжал ему горло, он понял, что все поведение знакомца - сплошное притворство. Офицер понял Салавата иначе. В нем увидел он неумного, но верного пособника. - Твой отец тархан? - спросил он. - Тархан, старшина Шайтан-Кудейского юрта, Юлай Азналихов. - Здорово репортуешь!.. Ну, так ступай. Завтра чуть свет поедешь в Биккулову и всех соловьев с моей шеи свалишь. Ехать без передышки, пока кони идут! За все про все с тебя спрос будет. Все хорошо исполнишь - награду дадут. Взял в толк? - В толк, вашскородь! - Ну, поди. Утром пакет тебе дам для генерала Кара. Салават, выйдя из дома, где была канцелярия, спустился к реке. Холодная и быстрая, она спокойно стремила воды. Салават сел на берегу на большой камень. Он глядел в вечернюю воду. Туда упали уже несколько тусклых звезд. Невдалеке от того места, где он сел, лежала груда камней, поросшая кустарником. Ветер донес из кустарника голоса. - Коли под Оренбурх пойдем, там по логам уйти можно... Не идти же к царице в плен... Одним боярам лишь от того добро, а ты что за боярин? - уговаривал хриповатый голос. - Какое уж! Не боярин, да страшно. Две жены да трое ребят дома... Уйдешь к казакам - последнюю овцу заберут у них. - А как узнают? - Да как не узнать? Сотник на что? Салавата затем послал отец, чтобы он выслужил перед царицей свою вину. Он теперь первый доносчик будет на всех беглецов. Салават усмехнулся, слыша эти слова. - А вот погоди, мы его попытаем. Если так, то потеряет он голову по дороге. Узнай поди, кто убил! - Другого поставят, опять не слаще! Нет, боюсь я. Ты один на свете, тебе легче, а я детей пожалею. - К царице пойдешь? За заводчиков? - гневно спросил другой. И слышно было, как осыпался песок из-под его ног. - Коли так, прощай! Зря говорил я с тобой. Салават притаился за камнем. Мимо него в сумерках быстро прошел человек, другой нагонял его и бормотал что-то, оправдываясь. Все стихло. Только река молча катила воды, слегка плеща в берег. Салават никогда не умел думать молча. Его дума всегда была мутной, пока не находила своей песни, и только тогда, как песня, ровная и могучая, текла из груди. Салават сам не заметил, как начал петь: Несет Ак-Идель холодные воды, Батыр сидит на белом камне, Думает про царицу и царя, Про золото и про дуб. Если золото бросить в воду, Золото пойдет на песчаное дно. Если дуб бросить, дуб поплывет к морю... Думай думу, молодой командир, Думай думу, жягет! С реки прилетел ветер и принес холод. Салават вздрогнул и встал с камня. Царь обещал повесить заводчиков, Обещал царь казнить бояр... Салават пел это почти громко, но, подходя к пристани, опомнился и замолчал. Теперь, когда из манифеста узнал он наверно, чего хочет царь, надо было скорее решить, как действовать. Слова неизвестного за кустами взволновали Салавата. Надо было, однако, узнать, что думают те девяносто человек, которые пришли с ним, и что думает та тысяча с лишним людей, которые завтра пойдут вместе с ними. Многие ли согласны с теми, говорившими на берегу? Как узнать? Подслушивать самому? Велеть Кинзе тоже подслушивать и выспрашивать, а там... - Где ты был, Салават? Куда скрылся? - окликнул его Кинзя. - Мне надо сказать тебе, Кинзя, - прошептал Салават, обрадованный встречей. - Что сказать? - Мы не пойдем против Пугача, - сообщил ему Салават. - А куда пойдем? - удивился Кинзя. - Мы пойдем против царицы. - Так велел русский начальник? - спросил Кинзя простодушно. - Так велел аллах. И река то же сказала мне. И ветер с реки, и белый камень... Так сказала мне песня. Слушай, Кинзя! Царь обещал повесить заводчиков... А царица за них. Я не поведу народ за царицу! - Салават зашептал торопливо: - Нынче ночью ты говори со всеми... Спроси тихонько... Это бунт... Ты тише, смотри!.. Громко нельзя говорить. Завтра утром скажешь мне, что думает весь народ... - Ладно. - Кинзя помолчал. - Тебе не страшно, Салават? - Я разве баба? - вопросом ответил Салават. Но, несмотря на презрительность ответа, Кинзя признался: - А мне страшно... Большое дело... Страшное дело! ГЛАВА ШЕСТАЯ "Великий государь и над цари царь, достойный император..." "...Российского войска содержатель, всех меньших и больших уволитель и милосердой, сопротивников казнитель, больших почитатель, меньших почитатель же, скудных обогатитель, самодержавный Петр Федорович Всероссийский и прочая и прочая" наконец явился к народу, волей которого поднят был на гребень восстания не он первый в истории, и стал повелителем и вождем из простого беглого казака... Емельян Пугачев, названный Петром Третьим, осаждал Оренбург. Ставка его была в Бердской крепости, под Оренбургом. Сюда со всех четырех сторон стекался народ... По Москва, а Берда в те дни стала сердцем России. Еще не зная, что дальше делать, как быть и куда идти, только с верой в свою правду и силы народа, повстанцы копили мощь. Каждый день подходили сюда многосотенные подкрепления. Уже тысячные толпы вооруженных чем попало людей сошлись под знамена восстания, и перед ними пали крепости и городки: был взят Илецкий соляной городок, место каторги, где выпущены были колодники, взяты Нижне-Озерная и Сакмарская крепости, терпели осаду твердыни Урала - Оренбург, Губерлинск и Уфа, были захвачены медеплавильные заводы, редуты, острожки и многое множество сел, деревень и казачьих станиц... Смелый каторжник, многократный беглец, Афанасий Иванович Соколов, по прозванию Хлопуша, был одним из немногих, кто через сплоченный круг яицких казаков, окруживших "царя", пробился к нему, получил его доверие и по его поручению теперь завоевал крепости и заводы, поднимал людей на восстания. Заводские крепостные рабочие сотнями переходили на сторону "государя", стараясь помочь всеми средствами вооружению восставших. Петербург выслал войска против мужицкого царя. - Жена-то, жена - на мужа! - шептали в народе. - Ведь поп их венчал и читал из святого писания: "Жена да боится мужа"... Ну, баба! Генерал-майор Кар, назначенный главнокомандующим правительственных войск, собрал все, что мыслимо, по редутам и городкам Самарской линии, - орудия, ядра, порох, седых инвалидов, но, не надеясь на слабое войско, наскоро, несерьезно состряпанное без настоящего внимания, он потребовал подкреплений со всех сторон: из Казани и из Москвы - солдат, казаков - с Дона и "инородцев" - с Урала... Весть о том, что башкиры, собранные по приказу царицы, идут к генералу Кару, встревожила Пугачева. Он, человек, бывалый в боях, видавший их в битвах с немцами, умел оценить башкир как отчаянный, безудержный народ и предпочел их иметь на своей стороне, а не против себя. Он приказал написать манифест к башкирам на татарском языке. Когда татарин Идорка{213} составил его и перевел Пугачеву, царь, подумав, добавил: - Пиши ты, Идорка, к башкирцам еще такие слова: жалую вас землями, травами и лесами, реками и горами, порохом и свинцом, и живите, как звери степные, как рыбы в воде, как птицы в небе - по всей вашей вольной воле... - Доброй слова сказал, бачка! - воскликнул Идорка. - Не я сказал - батыр один в Питербурхе, когда я еще на престоле сидел, так мне молвил. Спросил я тогда его, чего ваш башкирский народ хочет, он мне так сказал, - пояснил Пугачев. - Доброй слова! - одобрил еще раз Идорка и принялся строчить. Еще манифест к башкирам не был размножен, как в Берду примчался гонец из башкирских земель и стал требовать государя. Когда привели его к Пугачеву, он рассказал, что он беглый солдат, а сейчас бежал с рудника, скрывался в башкирах и ускакал, когда по кочевкам явились солдаты собирать народ, по указу царицы, против царя. - Слыхал, - сказал Пугачев. - Башкирцы, тебе не во гнев, государь, не любят твоей благоверной супруги. Их можно к тебе привести. Пошли им письмо за своей рукою навстречу. - И приведешь? - Пугачев посмотрел испытующе. - Приведу! - подтвердил гонец. - Есть у меня там знакомцы. Наградив гонца сапогами, чаркой вина из своих царских рук и полтиной, Пугачев наутро отправил его с манифестом перехватить башкир, высланных властями Екатерины. Бывший беглец, а теперь личный царский посланец, Семка летел стремглав, поспевая к Стерлитамакской пристани, прежде чем туда явятся отряды башкир. Но тептярский сотник Давлетев выдал его, поймав на раздаче пугачевского манифеста башкирам и тептярам. Так Семка попал к Богданову в плен. После беседы с Богдановым и неожиданно подслушанного разговора на берегу Ашкадара Салават плохо спал. Он совсем не радовался тому, что офицер обещал передать ему еще тысячу человек. Огромная толпа чужих, незнакомых людей связывала Салавата. Обмануть двоих труднее, чем одного, но обмануть тысячу человек невозможно: кто-то из них да знает же пути на Биккулову и на Оренбург! Салават понял свою ошибку. - Дурак, - корил он себя. - Ты хотел быть умнее всего парода - и вот попался. Тысяча человек поведут тебя в войско царицы, и ты не сможешь от них уйти. Если бы ты не стал их начальником, ты бы мог скрыться один, а теперь, у всех на виду, тебе никуда не суметь убежать... Салават больше всего жалел о том, что не поделился ни с кем своим намерением идти к царю и заранее не сумел сложить вокруг себя кучку надежных людей. Утром Кинзя подошел к другу. - Не знаю, Салават. Все боятся. Никто ничего не знает... Кто говорит - надо за царя, кто - за царицу... За царицу хотят из страха, что жестоко усмирять потом будут... Салават велел приготовиться в дорогу, а сам зашел снова к Богданову. Асессор только что проснулся и завтракал. Напротив него сидел за столом писарь в очках. Салават заметил, как он вложил в пакет пачку бумаг и среди других - манифест царя, обращенный к башкирам, и потом запечатал сургучной печатью. - А, соловей! - встретил Салавата асессор. - Входи, входи... Вот тебе пакет. Передашь в собственные руки - слышь, в собственные! - генералу Кару... Вот пакет... - Асессор взял от писаря, осмотрел и зачем-то понюхал сургучную печать. - С тобой же пошлю и вчерашнего мужичонку - не задуши его. Живым генералу сдай. Теперь с богом!.. Кругом и марш!.. Салават вышел за ворота. Вместе с ним вышел асессор. Весь отряд в тысячу человек "инородцев" стоял на улице. - Одна сволочь! - сказал асессор. - Как они драться будут! Давлетов! - позвал он громко. Тептярский старшина выехал к нему. - Вот тебе начальник, Салават Юлаев. Не гляди, что он молод, зато удал. Он вас поведет куда надо. - Латна, вашескородье! - согласился старшина, исподлобья, угрюмо взглянув на Салавата, так нежданно ставшего выше его самого. - Ну, с богом, - отпустил асессор. Кинзя подвел Салавату лошадь. Салават вскочил в седло и тронул коня. Тысяча коней тронулись за ним, по десяти в ряд, с края каждого ряда ехал десятник. Сотня разделялась от сотни, впереди каждой скакал сотник. Рядом с Салаватом ехал капрал, тот самый, что приезжал на кочевку для набора башкир. Его солдаты держались с боков и позади отряда. Проехали мимо пристани. Развернулась степь. Салават дернул поводья и поскакал быстрее. Он не подал никакого другого знака, но за ним быстрее зацокали копыта тысячи коней. Следом за Салаватом, передней сотней, скакали его башкиры. Приняв начальствование над всем отрядом, Салават назначил сотником над своими Кинзю{215}. Он слышал ропот среди своих: "Сын старшины сына муллы поставил! Другим не верит..." "Боится измены, собака!" - ворчали втихомолку башкиры. Рядом с Кинзей, под надежной охраной двоих башкир, назначенных Салаватом, трясся на лошади без седла связанный Семка. Салават напряженно думал о том, как выбраться из своего почетного и тяжелого плена. Еще полсуток пути - и все будет кончено, тогда уже не уйти. Надо было спешить. Но как? Незаметно Салават удержал своего коня и сравнялся с Кинзей и Семкой, когда капрал отъехал покурить со своими солдатами. Пользуясь тем, что никто из окружающих Семку не понимает по-русски, Салават вполголоса обратился к нему: - Ты, Семка, где письмо государское взял? - За его рукой государевой припись - такое письмо где взять, как ты мыслишь? Сам государь мне дал, - сказал Семка. - Так, стало, ты сам его видел?! - Сам видел, - признался пленник. - Чего же государь тебе наказал? Зачем он тебе башкирско письмо дал?? Ведь ты не башкирец! - Вас, башкирцев, приводить к его царской руке послал... - Семка осекся, заметив, что капрал их нагоняет. Капрал и сам давно уже порывался заговорить с пленником, но опасался того, что Салават понимает по-русски. Семку он знал еще год назад, до побега его из солдатской службы, как знали и помнили Семку и все солдаты. Если бы Семка пал на глаза не Богданову и не вновь присланному в тот год поручику, а попался бы кому-нибудь из старых офицеров полка, то его бы разом признали, но Семке, что называется, повезло. Только что, дымя табачком, капрал говорил с солдатами именно о нем. Они узнали его и вместе с тем еще не узнали. Капрал догнал Салавата и Семку. - Семка, хошь табачку? - внезапно спросил он. - Милость твоя, Листратыч, то дай потянуть, - отозвался Семка, не таясь от капрала. - Ты, сказывают, затем и бумагу поднял с дороги, чтобы табачку покурить, - усмехнулся тот. - За тем-то и поднял, - подтвердил пленник. - А что в ней писано было? - спросил капрал. - Ты башкирца спроси, Салаватку. Ему давал барин читать - по-татарски ведь писана, - притворился незнайкой пленник. - Слышь, Салаватка, про что бумага? - обратился капрал к Салавату, свертывая цигарку для Семки. - Царь Петра письмо написал к башкирцам. Землю, волю дает, реку, лес, начальников убивать велит царь. - Какой же он царь, коль велит начальников побивать?! - усомнился капрал. - Они его тоже ведь не жалели, значит! - сказал Салават. - Точно, что не жалели, - признал и капрал. - А что же он одним башкирцам письмо прислал? Царь-то русский, а письмо башкирцам?! - Видать, он ко всем народам писал. У народов ведь разные нужды, - вмешался Семка. - Кому чего надо, того тем и жалует. - А сказывает начальство - не царь он, Пугач, беглый каторжник, рваные ноздри! - сказал капрал. - Тьфу, брехня-то! - не выдержал Семка. - Каки таки рваные ноздри?! Да я его, как тебя, видал! Образом благолепен, бородка, усы черноваты с русинкой. Очи кари, обычаем прост, аж до слез... - И грозен? - спросил капрал, уже поддаваясь искреннему тону пленника. - Кому-то и грозен, а кому-то и милостив. Люди разны, и милость и грозы под стать человекам! - Стало, письмо-то... Не на дороге нашел! - качнул головой капрал. - И говорил он с тобою, с солдатом беглым?! - Не токмо что говорил - из царских рук чарку я принял, - увлекся Семка, - за ручку с царем витался и лобызал его ручку, манифесты своею рукой он мне дал, а как в дорогу послал, то сам государь меня обнял и в уста целовал. - Мать честна! - удивился капрал. - Чай, медом пахнет, как целовал? - Водкой да луком. Дух чистый русский! - сказал Семка. - Поручика чин на мне нынче. - Ну, брешешь, Семен! Каков уж ты, братец, поручик?! Из беглых солдат - во поручики!.. Бога побойся, собака! - рассердился капрал. - Искали бумаг у меня господа, а заветную разыскать не сумели, - признался пленник. - На привале ты сам прочитай, покажу, то не скажешь - брешу!.. Капрал замолчал. Как ведь знать - не накликать бы лиха! Вдруг вправду был беглый солдат, а теперь офицер... благородие! - Хоша б посмотреть своими глазами на царский подпис... Эх ты! Не сберег такую бумагу - поручик взялся! - укорил капрал. - А бумага в бакете у Салаватки лежит, печатью ее припечатали да в бакет заложили, - утешил Семка. - Неужто вправду? - спросил капрал. Салават молча вынул пакет, показал капралу и спрятал обратно в шапку. - Мать честна-то! А что, кабы нам почитать? - заикнулся капрал. - По-татарски ведь писана - как ты читаешь! - со злостью откликнулся Салават, которого самого замучило желание открыть пакет и дочитать до конца запретную грамоту. - Ведь ты почитаешь, а мне-то по-русски скажешь, - с усмешкой сказал капрал. Салават не понял, притворно он так говорит или в самом деле хочет узнать, что в бумаге. А может, поймает на слове да и свяжет, как Семку. - А ты сам печать ломать будешь, с орлом, на бакете? - так же насмешливо спросил Салават, чтобы не понять, нарочно он говорит или вправду. - Дурак ты, я смехом сказал! Береги бакет, коли начальство тебе вручило! - поучающе заключил капрал и отъехал в сторону от Салавата и Семки. - В каком месте держать поворот на царску стоянку? - спросил вполголоса Салават у Семки. - За рекой Казлаир, - так же вполголоса буркнул и пленник. - Далеко еще? - Так ехать, то завтра в полдни доедем. Салават прояснел: впереди оставалась еще ночевка и ночная беседа со своей сотней. Если не согласятся с ним свои, то он рассчитывал бежать ночью к царю, захватив в провожатые Семку. Они остановились в селе при переправе через речку Мелеус. Избегая преждевременной встречи с войсками, под предлогом опасения от казаков, Салават запретил разжигать в поле костры, и вся тысяча человек разместилась у жителей, кроме тех, у кого были с собой для похода захвачены коши. Их было немного, почти у одних лишь башкир Салавата, оседлые же тептяри и мещеряки не везли при себе кочевого добра и устроились на ночь по избам, клетям, сеновалам и по овечьим закутам. Капрал и солдаты держали караул вокруг лагеря. Кинзя привел ночевать к Салавату в кош самых верных и молодых из тех, что прискакали к его кошу по первой вести о приходе солдат на кочевку. В кош Салавата поместили и Семку, и в темноте, под свист осеннего ветра и щелканье капель дождя по кошам, Салават открыл свой замысел кучке товарищей. - Жягеты, я был как тот листок, который хотел странствовать и призывал бурю на весь лес. Я думал, что дуб не сможет расти без меня и полетит по ветру за мной, и я чуть не сгубил вас всех, - сказал Салават. - Я задумал обманом вас увезти к казакам, к царю и чуть не выдал всех головой царице... - Зачем обманом? - спросил Салах. И Салават узнал голос того, кто в первый ночлег поутру шептался в коше. - Ты же нам рассказал про царя. Мы считали теперь, что ты ему изменил, и сами собрались уйти к царю. - Если б ты стал нас держать, тебе не уберечь бы своей головы, - поддержал Салаха Кильмяк. Тогда сказал Мустай: - Зачем нам царь! Пусть царь дерется с царицей. Выберем хана, как указал султан. Прогоним русских и станем жить, как отцы. Начался спор. Выставленные в дозор двое юношей бродили всю ночь под дождем у коша, чтобы не услышал никто из чужих этого спора. И до утра шел говор. Изредка Салават говорил с Семкой по-русски и переводил всем его рассказ о царе и о том, что в его войсках немало калмыков, татар, киргиз и башкир, сбежавшихся поодиночке... Сафар уговаривал тут же, ночью, бежать к царю, покинув отряд тептярей и мещеряков. Салават обратился к Семке: как думает он? - Чудак, - сказал Семка, - царю чем больше людей, тем лучше. Ты вот своих боялся, ан они все как надо решили и без тебя. Теперь вы все тептярей страшитесь, а тептяри, я чай, - вас!.. Как до реки Казлаир доскочем, тут надобе все порешить между всеми, а до того тептярей пытать - как они мыслят. Снова поднялся спор, и его прекратил только рассвет, когда поздно было бежать - их все равно могла бы настигнуть погоня. Дождь утих. Выглянуло серебряное осеннее солнце. В нем уже не было тепла, но всем казалось, что оно согревает, и ему улыбались... Тысяча всадников снова тронулась в путь. Сотня шайтан-кудейских башкир держалась теснее, шла менее стройно, чем все другие: среди башкир шелестел шепот, слышался тихий говор, словно глухое гудение весеннего улья. Салават был доволен и счастлив тем, что открыл свою тайну башкирам. Он перестал быть одиноким. Часто оглядываясь на свою сотню, он видел с каждым мгновением все больше и больше дружелюбных, сочувственных и понимающих взглядов. Он чувствовал, что его оберегают свои, близкие люди, что около сотни людей вступятся за него, если кто-нибудь посмеет поднять на него руку. Капрал подъехал к нему. - Слышь, Салаватка, Семка тебе показал заветну бумагу свою? - спросил он, стараясь, чтобы никто не услышал его слов. - Казал-то казал ведь, да я чего понимаю. По-русски бумага, - так же тихонько ответил ему Салават. - Ты возьми у него, я ее почитаю. - Сам возьми, - сказал Салават. Он поскакал стороной, оставив Семку наедине с капралом, а тот приблизился к пленнику. Салават наблюдал, как капрал взял у Семки бумагу и, читая ее, отъехал к солдатам. Держась настороже, Салават посматривал искоса, как капрал читает Семкину грамоту то с одним, то с другим из русских солдат. Вот он помчался рысью вперед, обгоняя всю тысячу воинов, вот он подъехал опять к Салавату. - Слышь, брат Салаватка, не шутки! В бумаге-то, знать, чего писано? - таинственно спросил он. Салават притворился, что он ничего не знает. - Ведь точно Семен-то Сергеич, поручик царской, его благородие - вон как! - Капрал ткнул в бумагу: - "Его величества тайному поручику". От царской руки, с печатью писано жаловать его и любить, корма и подводы давать, на постой пускать, от царских недругов и злодеев, бояр и генералов, его укрывать - вон чего! А заставам казацким, разъездам, пикетам, постам и секретам ему мешкоты не чинить, пароль и отзыв не спрашивать, всюду пускать!.. А мы-то с тобою в веревках его волочим!.. - Начальство велело ведь! - сказал Салават, еще но вполне доверяя капралу. - То ведь какое начальство! А то - государь! Ты в мысли возьми - го-су-да-арь! Ты гляди-ко, гляди - вот тут писано: "собственную руку к сему приложил..." Вон ведь как! - А что делать? - спросил Салават. - Веревки бы, перво, срезать, а то ведь сра-ам! В каторгу нас с тобою зашлют, в Сибирь загонят! - Бумага по-русски ведь писана, значит. Я ничего не знаю, а ты читал - тебе и веревки резать! - Эх, мать расчестна! - жарко воскликнул капрал. Он сам поравнялся с Семкой, склонился с седла и ножом перерезал веревки, которыми были связаны Семкины ноги под брюхом у лошади. Он обрезал также веревки у пленника на руках, отдал ему заветную бумагу, и Семка так, не сходя с седла, расцеловался со старым своим сослуживцем. До реки Казлаир оставалось уже проехать недолго. В голове Салавата не сложилось еще плана, что делать, когда отряд достигнет Казлаира. Вместо трезвого плана в мыслях его, как обычно, роились туманные мечты. Он принуждал себя что-то решить, что-то обдумать. Стягивал в узел непослушную мысль, но, как легкий дым, снова она расплывалась, превращаясь в мечту. Салават опомнился, услыхав в стороне в лесу выстрел. Как знать, что за выстрел? Может быть, это знак, может быть, окружают? Салават сунул руку за пазуху и сжал пистолет. Он был встревожен, но своей тревоги не передал другим. Выстрел оказался случайным и не повторился. "Может быть, это охотник с одного из русских хуторов", - решил Салават. Но этот же безопасный выстрел заставил его подумать о той встрече с войсками, которая предстоит, может быть, всего через час. Он удержал лошадь и, повернув поперек дороги, высоко поднял руку. - Стойте, жягеты! - крикнул он. Ряды смешались, кони сгрудились, положа морды на крупы передних. Заржали сошедшиеся мордами жеребцы, загремело разноголосое отпрукивание. - Тише! Я вам скажу... - выкрикнул Салават, но на последнем слове голос его сорвался и сердце забилось сильнее. Решено! Теперь уже некуда отступать. Он начал, а как примут его слова мещеряки, тептяри?.. Совсем недавно, в год рождения Салавата, еще свежа о том память, как тептярями и мещеряками был предан восставший Батырша{221} - сам мещеряк и верный мусульманин. Мещеряки и тептяри куплены русскими царями{221}; за свое смиренное подчинение, за вечную верность мещеряки получили в собственность земли, а тептяри, платившие прежде дань башкирам, освобождены от дани. Отряд состоял больше чем наполовину из тептярей и мещеряков. Решившись говорить, Салават сознавал, что через несколько мгновений может произойти свалка, что тептяри и мещеряки не послушают его и, может быть, он окажется связанным и как возмутитель будет казнен. Но уже поздно было остановиться. Салават привстал на стременах. - Жягетляр! - крикнул он пронзительно и тонко. - Русский начальник велел нам идти в Биккулову на помощь войскам царицы. Под Оренбургом стоят казаки царя... Тихий ропот, возрастая, прошел в толпе. Салават начал громче: - Царь и царица ведут войну между собой. За царицу идут заводчики, за царицу - помещики. За царя - казаки и весь бедный народ: русский народ, киргизский народ, калмыцкий народ... а разве мы хуже?! Снова в толпе пронесся неясный гул. - Царь обещал удавить всех заводчиков и приказчиков, перебить помещиков и командиров! - громко сказал Салават. - Бить! Не жалеть! - крикнули из башкирской сотни. Салават продолжал: - Царица строит у нас крепости, а если мы поможем царю - крепости разрушатся и мы будем жить на воле. - На воле жить! - раздались возгласы башкир. - Царь освободит от ясака. Все равно баба не справится с царем... Если мы пойдем за нее, нас же потом, когда царь победит, накажут! - Бунтовать хочешь? - выкрикнул толстый тептярский сотник Давлетев, обиженный еще ранее тем, что Богданов передал начальство над отрядом мальчишке Салавату. - Бунтовать хочешь? - И он, грозя кулаком, направил к Салавату коня, но столпившиеся вокруг своего командира шайтан-кудейские башкиры, которые стали ближе, готовые к стычке с солдатами и с самим шайтаном, загородили ему дорогу. Кинзя подъехал к Давлетеву вплотную и так же, как он, вытянул вперед руку со сжатым кулаком. Так стояли они, толстые и громадные, друг против друга, со сжатыми кулаками, сунутыми друг другу под нос. Была самая решительная минута: если Кинзя ударит Давлетева, тептяри ринутся на башкир; если же первый ударит Давлетев, не смогут стерпеть башкирцы. Все мгновенно подобрали поводья, все замерло, все готовы были по первому знаку ринуться в свалку, тем более страшную, что противники стояли грудь с грудью, что толпа вся уже перемешалась во время речи Салавата, кроме кучки в девяносто человек башкир Шайтан-Кудейского юрта, державшихся возле начальника. Салават покосился на солдат и увидел, что те вместе с капралом и Семкой отъехали к стороне, словно наблюдая, что будет, предоставив его самому себе. Да как могли бы они помочь ему, если бы захотели, если всего одна лишь десятая часть из отряда Салавата могла кое-как, кое-что понимать по-русски... Уже жеребцы Кинзи и Давлетева враждебно обнюхивали друг друга. Довольно одному из них куснуть другого - это все равно примут за нападение всадника и свалки не миновать. Настала тишина, но в тишине зазвенел вдруг раскатистый смех Салавата. Салават прыснул самым безудержным хохотом, показывая пальцем на обоих толстяков. - Бараны! - крикнул он и громче захохотал. - Ребята, бараны сошлись! И эти слова вдруг всколыхнули всех. Внезапно все увидали, что перед ними не грозные воины, стоящие друг против друга, а жирные упрямые бараны, застывшие в глупой пугающей позе. Тишина, которая наступила, но могла нарушиться исподволь, - напряжение ее должно было прорваться в грозу, в бурю, в гром. И оно прорвалось: буря смеха, широкие раскаты хохота огласили стоянку. - Бараны! Толстозадые! Ай-бай-бай-бай! - взлетали из бури отдельные выкрики, и снова колыхало окрестности раскатистым хохотом тысячи глоток, тысячи молодых здоровенных грудей. Кинзя и Давлетев, смущенные, разъехались угрюмо и молча, и вдруг жирный и краснощекий Кинзя затрясся мелкой дрожью, покраснел еще больше, узенькие глазки его еще сузились, и он захохотал сам пронзительным, тонким смехом. - Кишкерма! - крикнул Салават. - Тише, вы! Но этот бешеный смех не так легко теперь было унять; он перекатывался по всей толпе с места на место, гремел и грохотал то с одной, то с другой стороны. Наконец сама по себе буря стала утихать. Давлетев, красный от жирного затылка до рук, сжимавших узду, до рыжей бородки и белков глаз, замешался в толпу немногих сочувствующих. - Все за царя!.. Все на заводчиков!.. - выкрикнул молодой тептярь, проталкиваясь вперед, подъезжая к Салавату. Тогда Салават вдруг вспомнил про пакет, адресованный к генералу. Он вынул его из шапки, сломал печать и развернул манифест, который заставил его читать и переводить Богданов. - Слушайте все! Вот письмо от царя! - возгласил Салават. И все мгновенно утихло. Даже кони, смирясь, утихли, и только пряданье ушей да мелкая дрожь кожи на шеях и крупах еще выдавали их неулегшееся волнение - животные подчинились единой воле своих хозяев, и замерло все. - "Я царь, пришедший из тайных мест..." - начал громко и внятно читать Салават. И тут он вспомнил, что манифест обращен только к башкирам. Это могло погубить все дело. Нельзя было ставить башкир отдельно от всех других... Салават быстро нашелся: - "Все народы моей земли - башкир и татар, тептярь, мещеряк, чуваш и калмык - здравствуй!" - прочел Салават. - Здравствуй, бачка царь! - крикнул юнец-тептярь, подъехавший к Салавату и глядевший на него неотрывно восторженными, сияющими глазами. Салават улыбнулся. - "Жалую вас землей, лесом, водами, травами, порохом и свинцом, жалую вас вольной волей, живите, как звери степные..." - читал Салават, и голос его креп и звенел медью... Салават преобразился. Из юноши в одно мгновение он стал мужем. Сознание, что именем царя он читает свои слова, возглашает свою мечту, окрыляло его. За царя, написавшего эти слова к народу, он был готов сражаться один с тысячью воинов... И как бы звенящая медь призывала народы голосом Салавата: - "Ваших и наших противников - заводчиков и дворян, приказчиков и начальников - убивать без пощады. Всем, кто вас и нас принимает, даем милость, и вы давайте. Покорных не убивать, а врагам нашей воля смерть!.." - Смерть им! - подхватили кругом, и клич этот гремел теперь уже не из одних башкирских рядов. Крикнули многие из тептярей и мещеряков. Копья и топоры, луки, кинжалы, палицы взметнулись вверх над отрядом. Теперь капрал с солдатами вместе с Семкой подъехали к Салавату. - По-русски переложил бы - ведь всякому лестно послушать царское слово, - сказал капрал. - Семку спрошай! Он всякие письма знает. Царь ему много давал, - отмахнулся Салават от капрала. Но в тот же миг посрамленный раньше Давлетев вырвался из рядов и подъехал к капралу, считая, что между ним и Салаватом возникла распря. - Ты ведь начальник, сказать, благородьям, значит! - обратился к капралу тептярский сотник. - Начальник вот, молодой, - указал капрал на Салавата, - а я провожатый, сказать, поводырь, - пояснил он, не зная татарского слова. - Вот, вот, блыгадыр! - подхватил Давлетев. - Зачем нас сопливый малайка зовет к царю? Ты, сказать, по-татарски, башкирски не знаешь, а он ведь к царю всех зовет. А какой такой царь? Самозванец Пугач? - Отколе ты взял, что государь самозванец? - удивленно спросил капрал, как будто он в первый раз слышал такие слова. - Господин канцеляр говорил, сам Богдан: царь - не царь, мол, а беглый казак. За тем на него царица и зовет воевать. - Стар ты, сотник, - вот все и напутал! - вмешался Семка. - Царь вас звал воевать, а царицы нет. Вместо царицы сидит в Петербурге беглый казак!.. - Как так - беглый казак на место царицы? - отшатнулся Давлетев. - Вот так и сидит на троне. Ножки свесил да взбрыкиват, а сам с бородой! - поддержал капрал Семку. Давлетев махнул рукой и под смех окружающих с досадой отъехал к своим. Над отрядом стоял сплошной крик - все спорили, все говорили, и не было слышно отдельных слов. Салават поднял руку, и снова все смолкло. - Кто за волю? Кто против заводчиков и бояр?! - крикнул Салават, и теперь толпа, слившая свой смех в сплошной гром, в один взрыв соединившая все свои чувства, грянула звучно: - За волю!.. За степь, за воду!.. За хлеб!.. Толпа ревела, как потоки ревут, обрываясь с гор и с собой обрывая камни. - За соль, за степи, за волю!.. Вешать заводских командиров! - кричали в толпе. Двое башкир разодрали зеленый халат одного из них и, вздев на копье, подняли высоко над собой и громче других кричали: - За волю!.. За воду!.. За землю!.. Салават растерялся. Если перед тем он готов был уговаривать, звать, понуждать, то теперь, оглушенный криками, счастливый, что все так легко разрешилось, он сам кричал вместе с другими, повторяя призывные слова: - За степь, за реку, за волю!.. Голову Салавата кружил успех дела, такой нежданно-негаданно легкий конец. Что же случилось? Откуда в царском письме появились слова его, Салавата, откуда письмо долетело к нему, как птица, порхнувшая в небо из сердца царя, как меткая стрела через горы, долины, реки?! Как так случилось, что русский начальник сам отдал в руки его, Салавата, тысячу всадников, - ведь были же люди постарше!.. Славить, хвалить царя, новую судьбу своего народа, излить радость в песне - вот чего требовало все существо певца Салавата. И песня брызнула, словно прямо из сердца: Живи, башкирский народ, Как зверь на воле живет, Как птица в небе поет, Как рыба в море плывет... Царь Петра волю дает!.. Царь Петра к бою зовет!.. Песня словно на крыльях несла вперед всю тысячу всадников, кони бежали резвее, ветер сильнее свистал в ушах... И только когда проехали час-полтора, когда устали от крика груди, когда разноголосый и нестройный гвалт утихомирился, тогда из выкриков и из накипевшей и вырвавшейся наконец горячей беседы всадников друг с другом можно стало различать слова: - А что, коли царица победит, а не царь? - Что же, казнили нас прежде, отцы терпели... - На то и идем, чтоб царь победил! - А примет ли царь на службу? - Царь всех принимает! - Нам бы сейчас на крепость... - Эй, Салават, веди нас на крепость! - А где пушки? Вот погоди - царь нам пушки даст! - И пороху даст? - А я думал, как встретимся с казаками - и убегу к казакам. - И я! - И я тоже! - У казаков пушки есть. Вчера стерлитамакские говорили, что казаки много крепостей взяли! - Под Уфой стоит царское войско... - Оренбурх едва держится! - В Белебее чуваши убили попа... - Приказчиков жгут... Оказалось, что все знают что-то о восстании, что все собирали слухи и складывали в самые глубокие тайники, а теперь переполнились тайники, и кипели новости, кипела беседа, не беседа - галдеж, гомон, гам, тысячеголосая боевая радость. Салават выехал вперед. - Стой! - крикнул он, - Слушайте! - И все стихло, - Царицыны солдаты ходях стройно, нападают дружно, а мы забыли порядок. Становись по десяткам! Сотники, вперед! Когда войско выстроилось в порядке, снова все тронулись вперед, и теперь уже в голове Салавата роились не мечты только. "Теперь мы пойдем на Оренбурх мимо генерала Кара. Быть бою! - думал он и старался представить себе, каков будет этот бой. - Только бы не предал Давлетев, не изменили мещеряки, - думал он. - Как быть?" И он решил приставить к Давлетеву верных людей, чтобы следили. Он поманил к себе юношу тептяря. "Держись поблизости от своего старшины", - шепнул ему. Салават ехал с этими мыслями легкой рысью, иногда прислушивался к цокоту копыт за своей спиной и радостно ощущал, что он начальник целой тысячи всадников, что сотни бывалых в боях бородатых воинов судьба отдала ему в подчинение. Сколько времени прошло, Салават не знал. Справа мелькнули воды какой-то речки. Салават припустил коня к переправе, но взглянул вперед и тут же сдержал поводья. Послушные его движению, как словам, сотни всадников взмахнули нагайками и также сдержали коней. Навстречу им показался отряд всадников в высоких бараньих шапках. - Свои! - шепнул Салавату Семка. - Стой, сто-ой! - скомандовал Салават. - Сто-ой! - повторили сотники, и вся тысяча всадников остановилась. Салават обернулся к отряду. - Это казаки. Это войска царя Петра Пугача! - сказал он, и в голосе его дрожала тревога. Он и рад был тому, что все решалось само, что не надо было рисковать головой, что не надо было бежать от генерала Кара и трепетать перед изменой Давлетева. - Поезжай к ним вперед, Салават, говори за нас! - крикнул Кинзя. - Поезжай, говори! - подхватили башкиры. - И Давлетев пусть едет со мной! - ответил Салават. - Не надо Давлетева! Говори за всех! - шумно возразили из толпы. - Пусть едет Давлетев вместе со мной! - упорно повторил Салават. - Пусть, пусть едет! - поддержали друзья Давлетева из толпы тептярей. Старшина Давлетев, покручивая ус, выехал вперед. - Я привык говорить с начальством, со мной не бойся. Салават засмеялся: - Ладно, с тобой я как в крепости! Казаки тоже остановились. Навстречу Салавату выехали двое всадников. Салават наклонился с седла, поднял полу чекменя, вынул кинжал, обрезав белую подкладку, вздел ее на пику - в знак мира. Давлетев важно ехал рядом с Салаватом, а по другую сторону - довольный, сияющий Семка. - Что за люди? Куда идете? - спросили, подъехав, казаки. - Башкиры и тептяри разных дорог, разных юртов, едем к царю Петру, - ответил Салават. - Вот бакет от русского командира в Биккулову к генералу Кару - его царю даем. - А какие у вас помыслы, кто вас знает! - недоверчиво сказал казак, беря пакет. - На службу пойдем ведь! - не поняв как следует, но догадавшись о смысле его замечания, ответил Салават. - Все хочем служить государскую службу, окроме того старшины, - указал на Давлетева. Давлетев покраснел. - Джадид! Собака! - крикнул он, Но казак поднес ему кулак под нос, и тот замолчал. - Сзади нас пойдете к государю, - указал старший из казаков. - Я его полковник и выслан на встречу всех верных покорных войск. А старшину мы с собой возьмем. Да ближе к нам не могите подъехать, как едете, не то из пушки пальну. - Сзади так сзади, - согласился Салават. - А ты что за птица? - строго спросил казак Семку. - Я птица бугай, ты меня не пугай, - огрызнулся Семка. - Тебя государь послал с пушками, а я поумней тебя, так меня с одной головой. Я народ веду подобру, а ты обижать, пушкой стращашь его, дура! - Слышь, помолчи! - приказал казак. - Я полковник, а ты вошь барская. - Врешь, то барин моя вошь. Я его крови не сасывал, а он из меня ведро выпил. - Заткни глотку! Что ты за человек - пойдешь с нами! - скомандовал казачий полковник. - Я сам по себе! - огрызнулся Семка. - Хочу - иду, а хочу - при дороге сяду, да тут и останусь!.. Полковник взмахнул плетью... Но Салават крепко схватил его за руку. - Нельзя, казак! Семка человек ладный! Царское письмо носил башкирцам... Царский служак! Такого человека нельзя обижать. Почуяв крепкую хватку батыра и его горячность, казак, что-то ворча, опустил плеть. - Я башкирцев к царю сговорил, - сказал Семка. - Я с ними до самого государя дойду. Ты думаешь, казаки народ, а мы не народ! - попрекнул он полковника. - Ты холоп - не народ! - возразил казак. - Ты и барину своему холоп, и царю холоп, а казак и царю своей волей служит. Ступай со своими башкирцами! Семка кивнул Салавату. - Айда, кунак, едем. И вместе они отъехали от казаков. Салават возвратился к отряду с Семкой. Казачий отряд повернул к Оренбургу, и позади казаков жерлами направленные на башкир оказались казацкие пушки. Салават понял казачью хитрость, усмехнулся и тронул коня. Башкиры тоже поняли. - Гяур - всегда гяур! - ворчали они. - Нашему брату нет веры. Гяур хоть отцом будь, и то за спиной топор. - Нешто казак гяур? - возразил Салават. - Как они нам поверят?.. Погодите, укажет царь, тогда будут верить! Но, говоря так, Салават сам чувствовал неприязнь к казакам. Их полковник показался ему похожим на заводского приказчика. Да и самое положение башкир было Салавату обидно: их вели, словно пленников, под жерлами пушек. Разве так думал он привести к царю свой отряд?! Или прав Бухаир, и для башкир должно быть одно - что царь, что царица, или не прав Салават и русский всегда враг башкирам?! "А Хлопуша? А Семка?" - остановил себя Салават. - Салават продался русским! - послышалось восклицание сзади. - Где сотник Давлетев! Ты продал его?! - Не пойдем под пушками! Назад, по домам! - Бей казаков! - раздались выкрики, и Салават, научившийся теперь различать своих воинов по голосам, узнал, не оглядываясь, всех крикунов. Последний возглас принадлежал Мухамедзяну. Горячий юноша, вооруженный отличным луком, прекрасный стрелок, он выхватил из колчана стрелу. "Если он пустит стрелу в казаков - все пропало!" - мелькнуло в уме Салавата. Он нагнулся и ткнул рукоятью нагайки коня под живот. Жеребец скакнул, словно барс, и вмиг Салават схватил стрелка за руку. - Мальчишка! - громко в упор сказал он. - Тебя нужно было оставить дома. Кто не умеет подчиняться начальнику, тот не дорос до войны. Поедешь домой, к отцу... Мухамедзян опустил голову. Отроческий румянец покрыл его щеки. На черных глазах показались слезы. - Прости его, Салават-ага, - заступился Кинзя. - Готовность к битве - хорошее свойство воина. Сегодня он сделал глупость, а завтра, быть может, покажет другим пример. - Прости его, Салават-ага! - подхватили Салах и Сафар. - Он молодой, прости... Салават поглядел на них и усмехнулся. Он знал, что они первые из башкир подхватили крик тептярей. - Прощаю для вас двоих, - сказал Салават, обращаясь к ним. - Научите его, как надо вести себя в войске. Салават осмотрел свой отряд. Все сбились в нестройную массу, стоял галдеж; крики людей мешались с блеянием овец и барашков, с ржанием и фырканием коней, сотни все перепутались, шли какие-то споры, и кое-где готова была завязаться драка. Салават взглянул на казачий отряд. Отойдя немного, отряд остановился, дожидаясь башкир. Салават заметил, что несколько человек совещаются с полковником. Он привстал в стременах. - Опять вы как бабы! - выкрикнул Салават всей грудью. Резко прозвучав, его голос покрыл все остальные. - Все по местам! Сотники, вперед! - скомандовал он. И, снова построившись, отряд двинулся за Салаватом. Но, наведя порядок, сам Салават нисколько не стал спокойнее. Обида на казаков, сомнения в своей правоте, неприязнь к полковнику, а через него - и к самому царю тревожили его, и темным смятением было полно его сердце. Он хотел отогнать песней тревогу, но песня не приходила.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ В Бердской крепости не хватало места для всех стекающихся сюда отрядов. Вокруг ее стен кишел народ. Приходящие с разных сторон крепостные крестьяне, заводские крепостные рабочие, тептяри и мещеряки, чуваши, татары, башкиры стояли лагерем возле ее стен. Каждый устраивался на биваке на свой лад: одни рыли себе землянки, те сколачивали дощатые навесы, эти устраивались в возах, прикрытых наподобие цыганских кибиток, кочевники раскидывали кочевые шатры. Сотня возов с задранными вверх оглоблями стояла между кострами. Предложив башкирам и тептярям самим выбрать место для бивака, казачий полковник Овчинников взял с собой в крепость только Салавата. Салават оставил Кинзю вместо себя начальствовать над всеми. Он оглянулся, отыскивая глазами Семку, но тот вдруг исчез, затерявшись в многотысячной массе повстанцев. Царский полковник Овчинников привел Салавата в избу, где был на постое сам. - Отдохни покуда с дороги, а там ужо к вечеру я тебя к самому государю сведу, - пообещал он и ушел из избы, предоставив Салавату устраиваться. Но Салават не был расположен к отдыху. Девятнадцатилетний юноша, внезапно ставший начальником тысячи воинов, зачинщик восстания, он не чувствовал никакой усталости. Волнение его гнало прочь усталь. Он полон был жажды деятельности и движения, тем более что было раннее утро. В замешательстве он присел на лавку, встал, нескладно потоптался из угла в угол... Молодая хозяйка-казачка поставила перед ним миску блинов. Салават поклонился. - Рахмат. Спасибо... - Чай, думаешь, со свининой? - спросила она, усмехнувшись. - Зачем свинина! Я есть не хочу. Сыт... - Ну, ляг, полежи с дороги. - Лежать нельзя... Сердце горячий - на войну гулять надо ведь! - точно объяснил он ей свое состояние. Женщина понимающе улыбнулась. - Поспеешь навоеваться! Иди, коли так, погуляй по крепости, на базар, что ли, - ласково предложила она. И Салават вдруг обрадовался, кивнул: - Пойду погуляю. За окном на улице в этот миг послышался шум. Салават выскользнул из избы. По улице толпилось множество народу. Расспрашивая людей, Салават узнал, что внезапным картечным выстрелом из Оренбурга убит и поранен почти весь разъезд казаков, слишком приблизившийся к стенам. В тот век, век долгих, упорных осад, у всех народов, во всех, без изъятия, войнах велся обычай, описанный в тысячах повестей, - обычай словесных турниров и полушутливых перекличек между осаждающими и осажденными. Так же велось и под Оренбургом: каждое утро несколько удальцов из лагеря Пугачева, вскочив по коням, подъезжали к самым стенам осажденного города, чтобы разведать настроения гарнизона и жителей. Их подпускали близко без выстрела. Один из казаков, что покрепче глоткой, кричал с седла: - Как живы-здоровы? Кто хочет к батюшке государю - айда проводим! - Антихрист твой государь! - отвечали со стен. - Ныне государь милостив - только полковников вешает, а ниже чинами добром примает! - обещали казаки. - Иди к нам, у нас милости больше - всех вас повесим да еще языки приколем! - Сказывают, у вас собачина в радость, - завтра вам пса привезу в поклон. Ладный был пес, да с жиру издох! - издевались казаки, и весь разъезд покрывал подобную шутку бурным, дразнящим хохотом. Вдоволь покричав, натешившись, казачий разъезд уезжал в Берду. Иногда бывало, что в расщепленной вешке казаки оставляли перед стеной бунтовское письмо, манифест, просто записку с бранью по адресу оренбургского губернатора Рейнсдорпа, сообщения о действительных или мнимых своих победах. Обычно разъезд уезжал спокойно. Гарнизон не стрелял в казаков. У солдат не было злобы на пугачевцев, да, кроме того, их удерживали и яицкие казаки "старшинской стороны", оставшиеся верными Екатерине Второй и сидевшие в оренбургской осаде. Они не были уверены в том, что недолгое время спустя им не придется сдать пугачевцам город. А если так, то лучше не злить и попусту не раздражать мятежников, рассуждали они. В последние дни перед прибытием Салавата в Берду повстанцам везло. Только что после большого сражения была разбиты войска генерала Кара, назначенного главнокомандующим всеми силами, сражавшимися против повстанцев. Сам генерал Кар, осознав бесплодность своих стараний победить Пугачева силами инвалидов-солдат, казаков, искавших лишь случая, чтобы бежать к бунтовщикам, и "инородческих" ополчений, бросив свое бесполезное войско, помчался в Москву, чтобы требовать сильного подкрепления, как в настоящей войне. Вслед за бегством разбитого Кара и захватом части его людей и оружия Пугачев одержал победу над отрядом полковника Чернышева, шедшего на подкрепление Оренбургу. Три тысячи пленных солдат, казаков и ополченцев, двенадцать захваченных пушек и тридцать четыре повешенных офицера - вот что ознаменовало эту победу. Пугачевцы праздновали ее пьяно и бурно. Салават прибыл в Берду как раз на следующее утро, когда веселый, хмельной казачий разъезд повез к оренбуржцам победную реляцию и предложение о сдаче. Шутник, пожилой мясистый казак Аржаницын, захватил с собой для насмешки мешок специально наловленных крыс к столу губернатору Рейнсдорпу. Подъезжая под крепостные стены, казаки уже заранее предвкушали шумную, озорную перебранку. Морозное утро бодрило коней и всадников и освежало хмельные головы казаков. Узнав, с какою потехою едет разъезд, множество любопытных бездельников увязалось вслед за разъездом, чтобы видеть забавное зрелище. И вот, когда подъезжали они под самые стены, вдруг, против обычая, грянул, как гром из ясного неба, пушечный выстрел и огненный сноп картечи хлестнул по коням и всадникам. Веселье сменилось ужасом. Казаки повернули своих лошадей и помчались к Берде. Но шестеро из десяти остались лежать под стенами, и в том числе тяжеловесный веселый выдумщик Аржаницын... В смятении прискакали казаки в Берду. Шумным ропотом встретила толпа бунтовщиков рассказ уцелевших казаков. В предательском пушечном выстреле видели все словно нарушение неписаного договора, и все в один голос ругали оренбургского губернатора, которого считали виновником этого нарушения. - Погоди, дай взять крепость - первая петля ему! - кричали в негодовании из толпы, обступившей рассказчиков. Тут же на улице молодому казаку, несмотря на утренний холод, сняв рубаху, перевязывали двое товарищей простреленный бок. Самый вид раненого казака, со страшной руганью сучившего кулаки на Оренбург, и кровь, окрасившая его рубаху, сильно взволновали Салавата. Сердце его застучало громче. "Вот и война!" - подумал он, и все героические мечты, с детства тревожившие его мысль, вдруг собрались воедино, как бы принесенные каким-то чудным ветром из глубины прошедших годов, и ураганом понеслись в голове. Страсть охотника и бойца закипела в нем той же сладкой истомой, как при наезде на толпу мастеровых, так же, как и в детстве, когда выезжал на охоту за орлами, как при набегах с Хлопушею на дворян. Целый день бродил Салават, как чужой, по улицам слободы; он не знал, чувствовать ли себя пленником или добровольным гостем. Видя множество людей с оружием, подъезжавших со всех сторон к Берде, он не понимал, почему царь не велит им тотчас же взять Оренбург и позволяет им праздно сидеть в кабаках слободы, пьяными шататься по улицам да играть в орлянку. "Был бы я здесь главным командиром, - думал юноша, - я бы показал генералам... Я бы не стал дожидаться царицы, пока на помощь Оренбурху придут еще солдаты, а тотчас бы взял город". К вечеру он стал с возмущением думать о том, почему его не зовут к царю. "Разве не нужна ему помощь?" - удивлялся Салават. Нетерпение мучило его. Он почти не прикоснулся к еде и только, слыша изредка одиночные выстрелы, которыми казачьи разъезды обменивались с осажденным гарнизоном, каждый раз хватался за пистолет, заткнутый за пояс. Целый вечер он ожидал, что придет Овчинников, но того так и не было. Салавата мучила тоска. Со злостью слышал он пьяные песни, доносившиеся откуда-то из кабака или с богатого казацкого двора, где казаки сошлись отпраздновать победу. Салават видел днем эти тридцать четыре трупа повешенных офицеров. Он ненавидел офицерскую форму с того часа, когда офицер приказал бить Юлая плетьми по спине. Вид офицерских трупов порадовал его в первый миг, но когда он всмотрелся ближе в лица казненных, казнь вызвала в нем отвращение. "Я бы лучше башки им посек или стрелами пострелял..." - подумалось Салавату. В избе мерно капала в лохань вода из треснутого рукомойника. За окном шумел дождь. Салават думал о своих товарищах, оставшихся под стенами Берды. В томлении от безделья он лег на скамью и заснул рано вечером. Его разбудили крики, топот копыт и бегущих людей и отдаленный гул пушек... Салават мигом выскочил из избы. Смятение и тревога царили на улице. Оказалось, что казаки до того бурно праздновали накануне победу, что даже и те, кто выслан был на дороги, чтобы держать осаду со стороны Яика и Самары, перепились допьяна. Один из лучших полковников государя, Иван Зарубин{239}, по прозвищу Чика, высланный со сторожевым полком, ночью проспал, и в осажденный город во тьме и во мгле непогоды прошло подкрепление под командою генерала Корфа, да еще провезло с собою богатый обоз провианта. И вот, обрадованный своей удачей, беспокойный Корф, едва дождавшись в стенах Оренбурга рассвета, вывел на вылазку гарнизон и, решительно двигаясь к Берде, разбил и обратил в бегство передовые заслоны пугачевцев. Едва успел Салават услышать об этом, как со стороны Оренбурга снова послышалась пушечная пальба и по улице проскакал из крепости большой конный отряд. - Государь, государь, сам государь! - раздались голоса кругом, но Салават не успел рассмотреть государя в лицо и заметил только малиновый верх заломленной набекрень шапки. В волнении бросился Салават за его отрядом. Он считал, что на войне во время сражений все разом во что бы ни стало должны ринуться в бой, и опасался, что пропустит битву. Каждый удар пушки волновал его больше и больше и вселял в его сердце былую отвагу... Каково же было его удивление, когда за воротами Берды он увидел тот же стан, дымящиеся костры с котелками над ними и кучки людей, с пригорка следивших за ходом битвы у Оренбурга. Иные из них дожевывали краюшки хлеба, иные - чистили воблу, другие, полностью отдавая внимание бою, громко бранились, выражая тем самым уверенность в скорой победе своих. Овчинников удержал Салавата. Заняв позицию на пригорке, за лагерем, Салават вместе с Овчинниковым увидели вдалеке при свете утра белые дымки пушек и бегущих от Оренбурга солдат, показавшихся издали крошечными людишками... Впереди пехоты из Оренбурга скакал конный отряд, преследующий бегущих казаков. И вдруг все изменилось: два конных отряда, вынырнув неожиданно из тумана, справа и слева ударили на оренбургскую кавалерию. Казачьи пушки грянули с двух сторон картечью по оренбургской пехоте... И те, кто бежал вперед, вдруг повернули обратно к городу, а отступавшие до того казаки, оправившись, бросились их преследовать. Издалека все это было похоже на ребячью забаву, если бы не сознание, что падающие фигурки людей не просто споткнулись, а ранены или убиты. - Видал царя? - спросил Салавата какой-то татарин. - А ты? - Видал. Ух, смелый батыр!.. Как поскакал впереди всех!.. Приветственный клич, раздавшийся вокруг, прервал их разговор. Царь с казаками ехал обратно в Берду, забив неприятеля назад в ворота Оренбурга... Казаки везли пленных. Толпа безоружных повстанцев кинулась на поле битвы подбирать брошенные оренбуржцами ружья и сабли. - Не подходите близко к стенам - картечью огреют! - предупреждали их. Салават не успел подъехать, чтобы вблизи увидеть царя: толпа любопытных теснилась вокруг дороги, и он не мог протолкаться через толпу. Овчинникова он тоже потерял из виду. Он возвратился в крепость в хвосте казачьих отрядов. Мимо него протащили несколько пленных. После вылазки оренбуржцев Берда вдруг изменилась, приутихла. Смолкли песни по кабакам, замолчали неугомонные балалайки, больше не слышно было ни выкриков пляски, ни громкого хмельного смеха. Казаки затаились, засели по домам, и самый вид домов казался в сгущавшихся сумерках тревожным и угрюмым. Кучки бородачей сходились у ворот и крылец, с оглядкой о чем-то вполголоса совещались... По перекресткам явились усиленные караулы. Общая тревога передалась и Салавату. Говорили, что в Берде и возле Берды стоит восемь тысяч войска, из них Салават привел целую тысячу. Кого же, как не его, было встречать с почетом! Он ждал почета и считал, что его заслужил. И вот царь не звал его, не хотел его видеть, с ним говорить... Побродив одиноко по улицам крепости, Салават забился в избу, где его оставил Овчинников, ожидая, что вот он придет наконец и позовет к царю. На улице поднялся сильный ветер, начался дождь. Широко распахнув дверь, в избу ввалился мужик с топором в руках, в рыжем нагольном тулупе, в лаптях и без шапки. - Где Овчинников? - громко и требовательно спросил он. - Ушел, - односложно сказал Салават. Мужик подошел к нему и дыхнул в лицо водочным перегаром. Салават с отвращением отшатнулся. Мужик не заметил этого. - Слышь, киргизец, ты не казак. Скажи русскому человеку - какую измену казаки затеяли? - тихо спросил он. - Измену? Не знаю измены... Пьяный ты... - презрительно сказал Салават. - Иди спать. - И ты заодно с казаками! - воскликнул мужик. - Мы спать, а вы убегете, и нас в полон заберут! - Ей-богу, не знаю, - отозвался Салават. - Врешь! Знаешь!.. Бежать собрались от народа? Боярам нас выдать?! Думаешь, не знаю, что пушки к увозу готовят да лошадей овсом кормят!.. Мы все одно не пустим. С кольями встанем!.. Лапотник погрозил топором Салавату и вышел, захлопнув дверь. По его уходе тотчас вошла хозяйка-казачка. Торопливо стала собирать по избе вещи, совать в высокий, обитый железом сундук. - Куда собираешь? - спросил Салават, поняв, что лапотник в чем-то был прав и в крепости творится неладное. - На кудыкину гору! - отозвалась казачка и вдруг, смутясь, пояснила: - Мать захворала. К матери еду... Сам знаешь - родная мать-то одна... По ее смущенному и торопливому бормотанию он понял, что женщина говорит неправду. Салават вышел из дому. Еще утром, томясь бездельем, он осмотрел снаружи "дворец", в котором жил царь{244}, и даже одним глазком заглянул в окно. Он увидал золоченые стены горницы, развешанное по стене оружие, человека, который, низко склонясь к столу, что-то писал и поминутно чистил о длинные волосы кончин гусиного пера. Караульный казак сурово окликнул любопытного зеваку, и Салават отошел, благоговейно косясь на "дворец". Зараженный общей тревогой, он теперь вдруг обиделся на караульного казака, отогнавшего его от царского дома: значит, царь то же, что и царица!.. К нему не придешь, не скажешь... Значит, прав Бухаир, что русский всегда враг!.. Салават подумал - пойти к своему отряду, но что скажет он им?! Что его не пускают к царю? Что он не видал царя? Ему было стыдно прийти так. "Зачем ты нас вел сюда? - спросят его тептяри и башкиры. - Поверил бумаге? Тебя обманули, а ты обманул нас..." Бросить все и уйти домой. Пусть дерутся себе царь и царица... Мулла тоже дерется со старшей женой. Какое до этого дело соседям! Салават остановил себя. Уйти просто, но уйти, не испытав, чего хочет царь, что он обещает башкирам, - это было бы непростительно... Салават знал, что отец писал о своих спорах с заводчиками царице. Он не получал ответа. "Далек Питербурх, - говорил старшина. - Если бы сам поехал туда - добился бы, увидал царицу и все порешил!.." Но Юлай не решался ехать в такую даль... "А что же, - спросит он Салавата, - ты был рядом с царем, видел дворец и не добился?.. Когда еще будет такой случай, что царь приедет из Питербурха сюда!.." И Салават решил все выяснить лично. Прийти к царю и спросить его смело и прямо: "Что дашь башкирам? Они пойдут за тебя, а что ты им дашь?.." Пусть царь ответит... Так размышляя, стоял Салават у ворот дома, где помещался Овчинников, когда тот подъехал и сам. - Здорово, батыр! Ну как, не видал еще государя? - Какое! - отчаянно махнул рукой Салават. - А ты не крушись - увидишь. Я сам про тебя государю ныне скажу. Меня самого еще до него покуда не допустили. Добьемся! - Салават-агай! - в это время обрадованно окликнул молодой башкирин с другой стороны улицы. - Насилу тебя я нашел, - сказал по-башкирски юный, преданный Салавату Абдрахман, больше всех веривший в лук Ш'гали-Ш'кмана и, как святыню, хранивший, пока не было Салавата, сделанный им когда-то курай. - Ты зачем сюда, Абдрахман? - спросил Салават. - Салават, ты покинул войско. Ты забыл, что Мустай - друг писаря. Он смущает народ без тебя... Если ты не вернешься к войску, он всех уведет назад в горы... Я за тобой, Салават-агай! Едва нашел тебя. К удивлению Салавата, Овчинников понял башкирскую речь. - Пусть малый останется тут в избе. Когда государь укажет, я пошлю его за тобою, - сказал казацкий полковник, - а ты иди к войску! И, оставив в избе Абдрахмана, Салават зашагал к Сакмарским воротам крепости. Улицы опустели. Погода переменилась, моросил мелкий дождь, и под ногами хлюпала грязь. Тревога, охватившая Берду, казалось, висела и в вечерней мгле. Проходя по улицам, Салават слышал какую-то сдержанную возню за воротами во дворах, приглушенные восклицания, звяканье конской сбруи. Салават понял, что недаром тревожился мужик с топором: тайно готовилось в крепости что-то большое... Как и другие отряды, пришедшие с Урала, башкиры Салавата толпились под стенами Бердской крепости. Дождь лил с короткими передышками, мелкая осенняя морось сменялась ливнем, и все промокло вокруг. Нельзя было найти для костра сухой щепки. Войлочных кошей было немного, их не хватало на всех. Башкиры были мастера строить шалаши из ветвей и луба, но в оголенной местности все ветви были порублены на шалаши, все деревья разбиты в щепу для костров великого войска, которое с каждым днем и часом все больше возрастало. В первые часы они в возбуждении ждали царских указов, ждали возвращения Салавата, ждали, что царь позовет их к себе, что они увидят царя и он поведет их в битву... Но шли сутки, другие, и ничто не менялось... День протекал в безделье, медленный, нудный, ленивый. У кого были коши, те спали, тесно прижавшись боками или дыша друг другу в затылки, но прошел ливень, и под края кошей налилась вода, промокли кошмы, подушки. Люди возились перед кострами, стараясь раздуть огонь, но сырые дрова шипели и без пламени превращались в золу... Прокопченные дымом, вымазанные сажей, с золой в бороде, усах и бровях, голодные люди бранили царя, всех русских и Салавата. Кинзя спал целый день. А что было делать, стоя табором под дождем на одном месте? Что значит начальник, когда нет ни похода, ни битвы? Приказать дождю, чтобы больше не лился? Не станет ведь слушать! И Кинзя простодушно спал... Зато не спал Мустай - друг и приятель писаря Бухаира. Он не сидел на месте: целый день переходил он от коша к кошу, от кучки к кучке людей, от одного едва дымящегося костра к другому, разжигал недовольство, будил гнев и ненависть... - Ждем тут у ворот, как нищие подачки! - ворчали башкиры и мишари. - Вторые сутки сидим. У нищего больше стыда - тот бы плюнул, ушел от такого дома! - Смотри, смотри - казаки ходят в крепость, из крепости, а нам не велят, нас не пускают! Мы тут, как свиньи, будем валяться под дождем! - озлобленно указывали друг другу голодные и промокшие люди. - А все кто виноват? Салават! - подзадоривал Мустай. - "К царю пойду! Царю скажу!.." На царские милости у него разгорелись глаза: хотел первым из всех прибежать к государю, хотел подслужиться... Ан что-то назад не идет? Небось не так просто к царю-то!.. Ох, чем все это кончится, бай-бай-ба-ай!.. - вздыхал друг писаря. - А чем, сказать, кончится? Ты на что намекаешь? - в испуге спрашивали более робкие. - Как вперед-то узнаешь?! - разводил руками Мустай. - А все-таки вышло неладно: нас царица звала идти на царя, а мы-то пошли ведь к царю, значит - против царицы. Ну, кто же мы теперь? Солдаты царя? Нет, царь нас к себе не принял... Ведь мы - ни то ни се, бунтовщики какие-то!.. - И то ведь сказать, - ни туда, ни сюда не попали! - покачивали головами собеседники Мустая. - Салават обещал нам почет у царя. Почета ведь кто не хочет! Ну, вот мы пришли... Мы думали - царь для нас сразу станет барашков резать, золота каждому насыплет по полной тюбетейке, а он нас и знать не хочет!.. - Не очень ведь хочет, пожалуй! - признавали отдельные голоса. Смутные речи Мустая породили во всем стане смутные мысли. - Дождь, ветер... Я в такую погоду собаку не прогоню из дома - пусть лежит у огня. А мы, знать-то, хуже собак для царя, - шептались люди между собою. - Мяса куска не сваришь! Мустай понял, что его разговоры сделали дело: он смутил народ, поселил раздражение и страх. Тогда он пошел в кош Кинзи, который беспечно спал. - Кинзя! Чего мы тут ждем под стенами? Давай уводить народ... Чего мы тут ждем? - с жаром заговорил Мустай. - Как так "чего"?! Салават ведь к царю пошел. Его-то и ждем! - ответил, потягиваясь, Кинзя. - Судьба стольких воинов в руках одного мальчишки, который три года не жил среди своего народа. Что смыслит он в наших нуждах? Чего он добьется?! Забрался в крепость, попал к царю во дворец, сладко пьет, ест, сидит и забыл уже о том, что мы тут, как собаки, скулим у порога!.. Кинзя засмеялся: - Ай-бай-ба-ай! Ты сам хотел бы сидеть у царя за столом и есть его бишбармак!.. А тебя-то к столу как раз не позвали! Мустай вспыхнул: - Стыдно, мулла Кинзя! Ты человек ученый, и я ученый. Не будем играть недостойной игры со словами. Я хочу сказать, что если бы ты или я говорили с царем, то знали бы лучше, чего потребовать от царя за помощь против царицы... По правде сказать, что нам за дело до царя и царицы? Пусть царь возьмет ее в плен и выдерет за косы: на то он ей муж. Пусть царица поймает царя и удавит да выйдет сама за кого-нибудь замуж. Какое нам дело! У нас ведь заботы свои - давай уведем людей по прямой дороге ислама. Царь не сумел принять нас достойно - уйдем. Давай звать народ на Урал! Давай уходить, пока не пришла напасть! - призывал Мустай. - Какая напасть, Мустай-агай? Что за напасть? - спросил Кинзя. - Ты спишь, Кинзя. Не видишь, что творится: со всех сторон нас окружают солдаты, а казаки бросают крепость, я считал - из ворот прошло пятнадцать возов с казацким добром. Они уходят к себе по домам, а нас покидают на растерзание солдатам царицы. У нас нет ни ружей, ни пушек... Нас тут одних окружат; кого перебьют, а кого и живыми захватят, судить нас будут, а с нами судить весь наш народ. Скажут: "Кто бунтовал? Одни башкиры бунтовали. Повесить вожаков на железные крючья за ребра, обрезать им уши, повырывать им языки, а деревни все сжечь, а детей забить плетьми, а женщин отдать в рабство!" Вслед за Мустаем в кош Кинзи во время этой беседы один по одному пробирались башкиры. Речи Мустая слушало уже десятка два собравшихся воинов. Слова Мустая, которые он твердил, начиная еще со вчерашнего дня, находили все больший отзвук в сердцах промокших, голодных людей. - Пугаешь, Мустай! Чего же ты хочешь? Народ знает лучше сам, куда он идет. Народ не бараны! - усмехнулся Кинзя. - А за кем мы пошли? Кому поверили? Певцу Салавату? Его дело песни складывать... Певец всегда будто пьяный... Помнишь, Кинзя, что сказал пророк Магомет о певцах: "Они шляются всюду, горланят слова, нашептанные им дьяволом, и увлекают заблудших..." Нам надо спасти народ от безумца. Мальчик в игре напялил себе на лоб коровьи рога, а вы подумали, что он и вправду Искандер Двурогий... Что за вождь для народа мальчишка, забывший родные обычаи, несколько лет таскавшийся по дорогам?! А может быть, правду шепчут в народе, что он крестился... - Мутишь, Мустай!.. Писарь велел тебе всех мутить?! - вдруг накинулся с возмущением Кинзя на Мустая. - А ну-ка, заткни свою бабью глотку, не то вот как раз укажу тебя тут же повесить!.. - Повесить?! - Мустай вскочил. - Меня, что ли, повесить?! Башкиры! Кто не крестился - за мной! - позвал он окружавших. С ним поднялся приятель Рашид. - Я с тобой! - готовно выкрикнул он. - Сто-ой! - У самого входа в кош из сумрака вышел Вали. - Никуда не уйдешь!.. - Вали выдернул саблю из ножен. Рядом с Вали вскочили Хамит и Муса с ножами в руках. - Не пустим отсюда, - сказал Муса, преграждая Мустаю выход. - А ну-ка с дороги! Мустай и Рашид обнажили сабли, готовые с кровью пробиться через толпу. Клинки ударились о клинки. Народ раздался в обе стороны, остерегаясь случайных ударов. - Разнять их! - крикнул Кинзя. Он вскочил и протянул между противниками пику. Но в этот миг в кош вошел Салават. - Убрать сабли живо! - решительно приказал он. Мустай и Рашид покорно вложили сабли, но их противники, чувствуя силу на своей стороне, преграждая выход из коша смутьянам, стояли по-прежнему с обнаженными клинками. - Всем убрать сабли, - повторил Салават, строго взглянув на Вали и Хамита. Те опустили клинки в ножны. - Я слышал все, - сказал Салават. - Мустай, уходи к своему Бухаирке. Трусам не место в войске. Иди от нас, я тебя изгоняю. - Меня?! - Мустай ударил себя кулаком в грудь. - Тебя, - твердо сказал Салават. - Уходи, без тебя не будет раздоров и робости. - Я уйду, - заявил Мустай. Он хотел уйти сам. Он хотел увести за собою людей, крикнуть башкирам, что Кинзя стремился его удержать насильно на царской службе. Он хотел вырваться силой оружия, стать героем в глазах многих... Но вот пришел Салават, велел вложить саблю в ножны и без оружия, просто одним только словом, изгоняет его из войска... Мустай принял гордую позу. - Идем, Рашид, - позвал он своего союзника и взял его за плечо. - А мне-то куда же? - растерянно спросил тот, оглянувшись на Кинзю. - Туда же, за ним ступай. Ведь ты за Мустая поднял свою саблю, идите уж вместе, - сказал Кинзя. - Мне куда от народа! - воскликнул Рашид. - Я буду как все... Мустай мне дул в уши со вчерашнего дня, ну и сбил меня с толку... Я буду со всеми... - У-у, собака! - проворчал Мустай, с ненавистью взглянув на Рашида. - Оставайся, продайся русским. Будь одним из баранов в стаде Салавата... Уйду без тебя! - Он вышел из коша. - Проводите его за табор, - приказал Салават. - Пусть идет к своему Бухаирке. Спокойная уверенность Салавата сделала свое дело. Его обаяние покорило колебавшихся воинов, которых Мустай завлек было в свои сети. Все шумной гурьбой пошли из коша, чтобы выпроводить Мустая. Салават и Кинзя остались вдвоем. - Что сказал тебе царь, Салават? - спросил Кинзя. - Меня не пустили к нему, - признался Салават. - После битвы царь с черным лицом воротился в крепость и заперся во дворце... Там Абдрахман остался. Как царь позовет, он сюда прибежит. - Сердит, что ли, царь? - Указ там читали - кто водки напьется в войске, того казнить. Кабаки указали закрыть и царскую печать наложили на двери. Двоих казаков каких-то повесили нынче, - рассказывал Салават. - Да, царский гнев ведь не шутка! - понимающе отозвался Кинзя. - Лучше, конечно, дождаться, когда царь подобреет. - А куда нам спешить! - стараясь держаться бодро, согласился Салават. - Кабы не дождь, то куда и спешить! - ответил Кинзя. - Ты бы сказал казакам, чтобы нас хоть в крепость пустили. Казаки ведь ходят туда и сюда, а нас не пускают. За кошем Кинзи послышалась многоголосая русская песня. Салават и Кинзя - оба вышли выглянуть на вновь подходящий отряд. Это была толпа пеших людей с косами, вилами, топорами, дубинами. В толпе в полторы сотни воинов всего о десяток людей сидело по коням. Они уверенно двигались к воротам Бердской крепости. Салават и Кинзя с любопытством следили, что будет. - Пойдем-ка поближе к воротам, - позвал Кинзю Салават. Башкиры и тептяри с разных сторон толпою сбегались сюда же. Всем было интересно поглядеть, отворят ли казаки ворота для новых русских пришельцев. Кто-то из русских уже дубасил в ворота. - Эй, отворяй, воротные! Заснули, что ли?! - крикнул свежий молодой голос, такой молодой и звонкий, что показался женским. - Крепость не гумно - держать ворота настежь! - поучающе откликнулся с воротной башни караульный казак. - Что там за люди? - Казаки государю на подмогу, - ответил тот же женственный голос. И, протеснившись сквозь толпу ближе к