ер бесстрашно!" - подумал о ней воевода. - Рано ли, поздно, а к правде народ придет и побьет всех извергов окаянных! - предсказала Алена, вися на дыбе. Но Долгорукий уже был уверен, что скоро, скоро придет конец всем мятежным скопищам. Уже задавили мятеж в Мурашкине, Лыскове, Ядрине, Павлове, в Василе. Теперь еще - в Темникове и Кадоме... Разин сидел в своем логове на Дону, а без его казаков ничто не могло связать разрозненных по уездам мужицких атаманов... Больше и некому воевать и прельщать народ к мятежу, да и казни всех устрашили. Не подняться уж больше им, не занять городов, а в лесах их повыловят скоро... Дворянское государство куда сильнее безумной черни... Собираясь писать доношение государю, Долгорукий помнил, что царь Алексей не любит известий о казнях, предпочитая вести о ратных победах и описанья того, как бежали мятежники перед дворянским войском, бросая в страхе оружие и на коленях моля о пощаде... Прежде всего рассказать о взятии Темникова и Кадома. Долгорукий уже обмакнул перо, чтобы вывести царский титул, как тревожно и сильно заколотили в дверь... Что такое могло стрястись в поздний час? В двери появился Урусов, живший теперь в том же доме, другую половину которого занимал Долгорукий. - Только что вора поймали, Юрий Олексич, с прелестным письмом атаманишки Харитонова Мишки. Вести важные в нем, боярин, прочти-ка... Воевода взял в руки помятый лист сероватой бумаги. "От Великого Войска честного и грозного, Донского, Яицкого и Запорожского, от атаманов войсковых Михайлы Харитоновича, да Василия Федоровича, да Тимофея Ивановича, да от старшины от Петра Осиповича. Ко всем атаманам, по всем уездам - в Кадомский, Темниковский, Курмышский, Шацкий, Алатырский, Ломовский, Ядринский, Козьмодемьянский, Кокшайский - ко всем крестьянам, чувашам, татарам, мордовцам, черемисам, пахотным и работным людям, ко всей черни. Как к вам вся наша память придет, и вам бы черни со всеми вашими атаманами тотчас идти к нам в полк, в Кадом, на воевод и бояр и на всех мирских кровопивцев. А войсковой атаман Степан Тимофеич из-под Саратова в Пензу будет и наскоре к нам обещал, да указал атаман до его приходу по-прежнему города брать и воевод и всех ненавистников кажнить". - Брехня! - сказал Долгорукий. - Как же он в Кадом зовет, когда в Кадоме воевода наш Бутурлин?! Врака все, Петр Семеныч. Да все же ты вора пытать укажи, дознаваться - отколе вести, что Разин к ним будет. - И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил! Боярин встал со свечой проводить до дверей Урусова, но окольничий не успел выйти за дверь. Засыпанный снегом, с сосульками в бороде и усах, с бледным, несмотря на мороз, лицом, перепачканным кровью, перед ними стоял Дмитрий Аристов, бывший кадомский воевода, а сейчас воеводский товарищ окольничего воеводы Афанасия Бутурлина... - Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов... отбил назад Кадом, - со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов. Новая дума Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем. В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. "Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, - раздумывала она. - Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле - глядишь, и отмякла!" Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания... И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей: - Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли - народ посылал!.. - Идите, идите отселе, он спит, - зашептала Алена. Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал. - Алеша! - раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. - Зови всех сюда, кто пришел издалека!.. Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану. - Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! - беспокойно заговорила она. - Гришатка! - окликнул Степан. - Давай пособи одеваться... - Степанушка! - в страхе вскричала Алена. Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова. - Давай, - поощрял он Гришатку. - Рубаху давай, кафтан... Сапоги-то я сам не взую... Валены дай мне... Ну, саблю теперь, пистоли давай - все, как атаману пристало... Голова-то... Вот шапку боюсь... Ну, давай потихоньку... Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу... Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу... Их были сотни... - Здрав буди, батька! - Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. - кричали ему... Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги {Прим. стр. 350}, сапоги и лаптишки... Нет, не проклял его народ за казачью измену! Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик... вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру. - А где же Наумыч? - спросил Степан. - Прогнал ты его. Я звал - не идет, - отозвался Прокоп, - тебя прогневить страшится. - Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен... Кличьте живей... И все закипело. Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов... Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен... С этого дня здоровье вливалось в него потоком. Он разослал гонцов с письмами - на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона - всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан. "И не так еще били Богдана, - возвращался он к старой и неотвязной мысли. - Искал Богдан новых путей. И мне поискать... Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь... А далее Нижний - богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром... Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!.." В астраханской Приказной палате Степан взял большой воеводский чертеж Московского государства. Ему приходилось и прежде глядеть чертежи во время войны с Польшей. Теперь он велел Прокопу спросить про чертеж у Наумова. Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал. Разин бережно развернул его перед собою, придвинув свечу, низко склонился к нему головой, разбирая реки и города. "Вон ведь куды меня заносило! - раздумывал он, следя за изгибами Волги. - Да, густо тут городов... Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного пути? По Донцу прикинуть?.. И тут их немало - ишь, лепятся дружка на дружку!" Степан разбирал названия городов, и чем больше он их разбирал, тем яснее делалось на душе: Маяцкий, Изюм, Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов, Балыклея, Мелефа - все это были города, в которых вместо воевод сидели теперь разинские есаулы, города, которые крепкой рукой держал атаман Фрол Минаев... Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз головою. Рана его начинала болеть, наливалась кровью и билась, как будто гвоздили по голове кузнечной кувалдой... Атаман откинулся на спину, на подушку, чувствовал, как отливает от раны кровь, как легче становится голове, и опять возвращался к своему чертежу. Острогожск, Ольшанск, Рыбный... Усерд... Вот Москва... Ольшанск, Рыбный, Новый Оскол... Этот путь был знаком Степану: этим путем проходили казаки в Польшу. Этим путем ехал он сам в войско к Ивану после ранения... Новый Оскол, Старый Оскол, Курск... Нет, он ехал тогда на Путивль, на Чернигов, а правее... И как по щучью веленью, открылась перед глазами широкая степь - от Нового Оскола до Тулы... От радостного волнения снова ударила в голову кровь... Степан повалился на спину и лежал неподвижно, не смея поверить находке... Не рябит ли в глазах?! Не похмелье ли накатило какое?! Он усердно моргал, чтобы лучше прочистить зрение. В это время за окнами грянули бубенцы. Так, бывало, в несколько троек, с шумом езжала на святки станичная молодежь по гостям или свадьбам. Степан, который опять уже потянулся к чертежу, с любопытством прислушался, что там такое творится... Послышались говор, шум, какие-то веселые выкрики, и в землянку ввалился раскатистый окающий голос Фрола Минаева, за ним и сам этот вечно кипучий, рослый, русый казак в широкой медвежьей шубе, братски расставив объятия, навалился на атамана. - Здоров, батько! Как же ты, непутева твоя голова, угодил-то под саблю!.. Вешать надо чертей казаков, не сумели тебя уберечь!.. Ну жив, слава богу... а черен, как черт!.. - гремел Фрол, разглядывая Степана. - Исхуда-ал!.. Я тебе кой-каких там гостинцев привез, поправляйся... - Тпру! Стой, окаянный, куды те несет, не конь - прямо бес! - услышали они голоса. Фрол вскинулся, брызнув веселым смехом: - Каурка! Пошел, уходи! Ах, срамник! В атаманску избу-то без спросу!.. Вот я тебе дам, собака!.. Фрол выскочил на минуту и тотчас вошел. - Прости, Тимофеич, к тебе поспешил и коню не сказал во дворе дожидать, а он, окаянная сила, за мною в избу, будто званный!.. Он всюду за мной без повода ходит... Ну, здравствуй еще раз! Минаев приехал на целом десятке троек. Он крепко стоял в своих городах. Все верховья Донца были словно его воеводство, где он замещал добрый десяток царских воевод, изгнанных или казненных народом. Он навез разных подарков: битых гусей, ветчины, наливок, круп, сала, сушеных груш, яблок, соленых грибов... - Не воеводским обычаем брал, избави бог, батька! - шумел он, по-волжски "окая". - Народ все тебе приносил. У нас там народ богат. И твое-то имечко свято народу, Степан Тимофеич! Добра тебе хочет народ, ждет, когда ты поднимешься снова. - Чем гусей да индеек на тройках возить, собрал бы возов сотню хлеба! У тебя в голове бубенцы, да орехи, да пироги, а мы, Фрол, державу воюем!.. Не пирогами нам войско кормить. Хлеба надо! - резко одернул Степан. - Да, батька, ведь с тем я к тебе: я хлеба тебе соберу хоть и триста возов! Край богат - были б деньги. Казны у меня нехватка. Ты денег давай, - легко сказал Фрол. - Мы там сколь хочешь войска прокормим!.. Минаев гремел голосом, громко смеялся, уверенно звал Степана все войско вести на Донец. - Дождались бы весны, да и грянули дружно оттуда!.. - гудел он. - Ведь за нас весь народ. Поверишь, робята мои на торга в Харьков едут гуртом - воеводы их пальцем не смеют!.. А я, батька, умыслил, чего никому не приснилось: ударить на Новый Оскол да оттоле прямым путем в Тулу!.. Минаев раскатисто захохотал. - Вот будет ди-иво, как в Тулу-то влезем, а! Не ждут воеводы с нашей сторонки гостей под Москву. Степан вдруг весь покрылся испариной. Минаев словно поймал на лету его же мысль, но надо было ее еще взвесить, проверить... Поход - не игра... Должно быть, глаза не соврали Степану, когда подсказали эту дорогу по чертежу... - Уж, верно, не ждут, - подтвердил атаман, стараясь хранить спокойствие. - Не ждут, батька, где им! Дорога прямая будет: больших городов по пути нет, Воронеж вправо, Курск влево оставим... Вот Белгород мне как бельмо на глазу. Воевода там с войском сидит, князь Волконский. Да до весны он не двинется, станет сидеть. А кабы попередить его, батька. Ты силу свою подкинешь, и воевода тогда не посмеет на нас. Ведаю, рати его не так много. Да и нам с запорожцами сговориться: Сирко воеводе на хвост наступит - он будет сидеть да молчать и носа из Белгорода не сунет... Минаев к чему-то прислушался, вдруг быстро шагнул к двери, распахнул ее... В сенцах стоял Прокоп. - Не один ты тут, батька?.. Я тогда после зайду. Дельце мое не велико... - растерянно пробормотал рыбак. - Здравствуй, Минаевич, Войска Донецкого атаман! - дружески поклонился он Фролу. Тот поглядел сурово и неприветливо. - Здорово, рыбак! Опосле зайдешь. Ныне нам с батькою бесноватых не надо! - резко сказал он. - Опосле, опосле! - суетливо отозвался Прокоп и задом попятился в сенцы. - Чего-то тут у тебя порченый дьявол снует?! - проворчал Минаев. - Да свой человек, Наумова друг. И разумом взял и отвагой. Чего он тебе? - удивился Степан. - Пошто ты его обидел? - А в сенцах пошто тут мотается, словно бы пес? - Ну, вишь, шел по делу, смутился... - Не люблю я уродов: как чирьи в роду людском!.. Недобрые люди... - серьезно сказал Минаев. - Да брось-ка ты, что ты! Уродец уродцу рознь. - Ну, как знаешь, а бесноватых я все-таки не люблю! - перебил Минаев и, насколько возможно понизив голос, вернулся к прежнему разговору: - Так, слышишь ты, тульские кузнецы ко мне присылали, зовут... А в Туле мы с ружьями, с пушками будем... А далее нам уж прямая дорога в Москву через Серпухов или Каширу... Лазутчиков слал я по всем городам - путь пытать. Ждут нас, Степан Тимофеич, золотко, жду-ут! И что тебе Волга далася! Мой-то путь тоже испытан: Иван Болотников шел сим путем. Не в обиду тебе, не хуже был атаман... Попутал с дворянами, Ляпунов его продал {Прим. стр. 354}. А мы без дворян обойдемся! - Что ж, пешим походом... - сказал Степан. - На что, батька, пеше! - весело воскликнул Минаев. - У меня ведь нонче соседи - татары да запорожцы - все лошадиные люди, - шутливо сказал он. - Чего нам коней не купить! Сколь надо - сдобудем!.. Покуда ты размышляешь, в то время челны готовь, а там поглядим - Доном идти на челнах али конно. Пока ты размышляешь, а я тысяч пять лошадей приторгую. А не то, как поправишься малость, сберись-ка в мое "воеводство". Уж я-то тебя на радостях там приму - так приму-у!.. А там мы с тобой все обсудим, людей сам расспросишь... - Минаев вдруг наклонился к Степану и зашептал: - А не то запорожские, может, заедут. Я звал их к себе побывать. Тогда мы с тобой большой разговор с Запорожьем затеем... Черт-те что, как Москву обдурим!.. "Згода, что ли?!" - як говорят сусиды мои, запоризьски казаки, - громко воскликнул Минаев. - Побачимо, братику, - в тон ему задумчиво отозвался Степан. - Бачь, батко! З горы-то виднее!.. Минаев уехал, оставив в ушах у Степана шум, в сердце - радость, в уме - сознанье, что на Москву не одна дорога и всех дорог не закрыть боярам... По отъезде Минаева Степан опять развернул чертеж. Перед ним лежал край, не тронутый ни войной, ни воеводскими набегами и казнями этой осени. Это был людный край, покрытый сплошь рощами, пашнями и садами, полный хлеба, и среди хлебных равнин, как заветный остров, - Тула, город железа и кузнецов, город, откуда шли на Дон сабли, пищали, мушкеты, пистоли и пушки... "А что кузнецам стоять за бояр?! В Туле, конечно, богато стрельцов, да видали мы их и на Волге: и стрельцы к нам приклонны". И вот Москва уже шла навстречу Степану с хлебом и солью. Он видел Москву. В Москве не одни боярские хоромы, не только купцы да дворяне - сколько там драного и голодного люда! Не с пирогами выйдут они встречать - с черным хлебушком, с серой, крупно размолотой солью, с простыми солеными огурцами на деревянном блюде, как было в одном из чувашских сел... Степану уж больше не нужно было смотреть в чертеж: лежа с зажмуренными глазами, он теперь легко представлял себе и Волгу, и Дон, и Донец, и Оку. Он видел свой новый и славный, прямой, как стрела, путь. Новый Оскол, Тула, Кашира, Москва... Он видел левей своего пути Курск, Севск и Кромы, правее - Елец, но они не пугали его. Конечно, надо послать туда верных людей, заранее знать, сколько там войска. "Но главное - не отклоняться с прямого пути... Надо связать по рукам воеводу в Воронеже: для верности на Дону пошуметь в челнах... Кабы там не брат Фролка, иной бы кто, посмелей есаул, - тот бы поднял великого шуму, что Дон закипел бы и рыба вареная наверх всплыла бы... Воеводы будут тогда Воронеж беречь с донской стороны - не почуют, как с Нова Оскола ударим... Да на Волге бы тоже горело у них огнем, пекло бы, как чирей. Астраханцам велеть подыматься к Саратову ратью - и бояре всю силу загонят на Волгу... Вот тут не зевай, Степан Тимофеич... "золотко!" - с усмешкой добавил Степан, вспомнив Минаева. Его лихорадило от нетерпенья... Минаев угадывал все его затаенные мысли: завести "большой разговор с запорожцами", то есть поднять Запорожское войско в союзе с Донским, сойдясь где-нибудь под Маяцким, у Бахмута, а не то и в самом Чугуеве, было заветной мечтой Степана. Рана еще не позволяла ему подняться, а то бы и часа не стал ждать, чтобы ехать к Минаеву, поглядеть его войско, договориться как следует о покупке коней для похода, о ратных запасах... Однако пока приходилось еще терпеливо лежать, ожидая, когда голова позабудет проклятый драгунский удар. Люди шли в городок по зимним дорогам под вьюгами и метелями, шли что ни день. Шли, несмотря на заставы, не глядя на пытки и казни, грозившие всем перебежчикам из московских краев; несмотря на мороз, на голод. Степан указал допускать к нему всех, кто просился, и сам опрашивал прибылых из чужих краев. - Из Ряжска? - допрашивал он. - А в Туле бывал? В Епифани? И то недалече от Тулы. Как с хлебушком в той стороне? - дознавался Разин. - Из Калуги? С Оки? Как там - рыбно? Ладьи оснащать, знать, умеешь, коли рыбак? Ну, живи в городу, пособляй управляться с ладьями. А в Туле бывал? Он был рад, как дитя, когда оказалось, что беглый калужский крестьянин бежал через Тулу, скрывался у кузнецов. - Ну, как они люди? - Да добрые люди-то, батька Степан Тимофеич! Укрыли, согрели, и сыт был у них. - Богато живут? - Как богато... Работные люди, ведь не дворяне!.. Когда с утра до ночи молотом машешь у горна, как в пекле, то с голоду не помрешь... - Довольны житьем? - Куды им деваться! Доволен ли, нет ли - живи! Они ведь невольные люди. Какой-то из Тулы сошел, не схотел кузнечить, в грудях у него от жару теснило. Поймали, на площади на козле засекли плетями... - Стрельцами там людно? - Ку-уды-ы! Как плюнешь - в стрельца попадешь. - А злые стрельцы? - Стрелец - он и есть стрелец! Стрельцы меня вывезли к Дону, велели поклон тебе сказывать... Степан недоверчиво покачал головой. - Ты не брешешь? Отколь им узнать? - Да что ты, Степан Тимофеич! - от сердца воскликнул беглец. - Да кто ж тебя по Руси не знает?! И то ведь всем ведомо ныне, что в битве тебя посекли. Как станут попу поминанье давать, так пишут "о здравии боляща Степана". У нас в селе поп-то смутился: да что, мол, у всех у народа "болящи Степаны" пошли? На Степанов поветрие, что ли, какое?! Не стану, мол, я бога молить за Степанов!.. Наутро-то, глядь, все Степаны в селе лежат и с печек не слезут: у того поясницу, мол, ломит, тот, дескать, животом, тот головой-де неможет!.. Хозяйки к попу: "Да, батюшка, песий ты сын, ты чего ж с мужиками творишь, что хворью всех портишь?! Да мы к самому ко владыке дойдем на тебя!" Поп и сам всполошился от экой напасти, бает: "Пишите не токмо Степанов, хоть всех Степанид!" Иных из перебежчиков Степан оставлял в городке, иных отправлял назад, откуда пришли. - Скажи: оправляется атаман. По весне пойдет снова в поход, пусть держатся, ждут, в леса пусть покуда уходят... Однажды Прокоп зашел к нему поздно, когда уже все спали. - Свечку я, батька, увидел в окошке, ты, стало, не спишь - и залез на огонь. - Что доброго скажешь? - Я тульского, батька, среди прибылых разыскал - из самой из Тулы, - шепнул Прокоп. Степан загорелся радостью, но сдержал себя и с деланным удивлением спросил: - На что мне надобен тульский? Когда я велел сыскать? - Да ты не велел... Я сам, думал тебе угодить. Народ говорит: ты про Тулу у всех дознаешься. - Ты мне владимирского приведи, а тульских я видел! - сказал равнодушно Разин. Он разослал казаков по верховым станицам сбирать своих прежних соратников, кто жил по домам. Велел привозить с собой топоры, скобеля, лопаты, холстину на паруса. На острове, кроме двух бывших ранее, поставили заново еще две кузни - чинить оружие. Разин пока еще больше лежал, но стал ласков с женой и с детьми, шутил и смеялся с Гришкой, деду Панасу, который на время его болезни ушел жить к Наумову, снова велел перейти к себе. - Без дида на двори неладно, як без собакы! - смеялся старик. - Ну и хай дид живе в атаманьской хате. Годуй, дида, Стенько! Як пийдешь у поход, певно [Певно - верно (укр.)] я знов на меня казачку спокинешь! Алена темнела при слове "поход", но знала, что не избегнуть Степану походов, покуда он дышит. Иудина совесть Для Разина все уже было решенным: в верховых городках на Дону будет шум и движенье. Можно послать ватажки по Иловле на Камышин, чтобы лазутчики довели воеводам, что Разин вышел на Волгу, да тем часом быстро сойтись с запорожцами, грянуть на Новый Оскол и оттуда на Тулу. Сидеть в седле Степан Тимофеевич еще не мог, но ему не терпелось приняться за дело. Он опасался только того, что рядом стоит Черкасск. Это гнездо домовитых тут, под боком, могло повредить. Нужно было получше разведать их силы, и если надо, то прежде большого похода снова их придавить покрепче да посадить в Черкасске своих атаманов. Выступить в дальний поход, оставив позади себя окрепший враждебный Черкасск, Степан Тимофеевич не решался... Степан был сердит на Лысова за то, что он дал домовитым взять в руки волю. После симбирской битвы, когда Разина привезли в Кагальник, Лысов, сидевший все лето в Черкасске, вызвал к себе в войсковую избу Корнилу. - Корнила Яковлич, - дружелюбно сказал он, - ты-ко за старое дело: садись в войсковую, а мы к себе в городок на зимовье уходим. - Что ж, мне укажешь всем войском править? - воровато, с покорной усмешкой спросил Корнила, который уже знал от казаков о поражении Разина под Симбирском, слышал от Мирохи о том, что Степан лежит между жизнью и смертью, и ожидал вторжения воеводской рати на Дон. Выслушав предложение Лысова, Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и от радости боялся себе поверить. - Отвык я сидеть в войсковой избе... Может, иной кто сядет... - лукаво поигрывая глазами, заикнулся он. И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова. - Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! - сурово одернул Лысов. - Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай - побьем! Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело - остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их - и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском... Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя. Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал. - Воры покуда еще сильны, - тайно, через своих ближних, - сказал он. - Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет... - значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время. Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно. Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец. - Казак казака выручай. Сыто станет - вы мне отдадите. Весь Дон накормить не смогу, а доброго атамана в беде не покину, - ласково говорил Корнила. До Разина дошел слух, что между понизовой старшиной идут раздоры, что Самаренин и Семенов требуют созыва круга для выборов нового атамана, но Корнила не хочет уступить атаманства. Говорили, что в Черкасске уже достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее к рождеству освятить. Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак его уговаривал не оставлять под Симбирском крестьянское войско на растерзание боярам, Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему умным, хитрым и преданным человеком. К тому же он мог в Черкасске найти приют у казаков, близких к Корниле... - В Черкасск не страшишься, рыбак? - спросил его Разин. - А что мне страшиться! - Значные силу там взяли. Наши все тут. Домовитым в Черкасске теперь раздолье, с легкой руки Семена Лысова... - А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни кола. Чего им со мною делить! - удало сказал Прокоп. - А ну схватят тебя? - Устрашаться, Степан Тимофеевич, не посмеют! - возразил убежденно рыбак. - А пошто мне в Черкасск? - удивленно спросил он. - Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь... В новой церкви помолишься богу... - Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет! - Пес с ним, с тайным! Нам хоть явное ведать! - сказал Степан. - Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит. Прокоп поехал. Астрахань наконец прислала к Степану посланца - деда Ивана Красулю. Белоголовый старик в сопровождении сотни астраханских стрельцов и казаков приехал в Кагальник. Они навезли балыков, икры, семги, соленых арбузов, калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря... Старик Красуля смотрел на атамана по-мальчишески задорными, молодыми глазами. - Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, - говорил он. - Раз из Москвы убежал из стрельцов. Поймали, плетьми отлупили, на Олонец за побег послали служить. Я год послужил да опять дал тягу... Опять поймали, еще того пуще драли, да и в Яицкий город упекли... В Яицком городке я оженился. Хозяйку, робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником сделали, в Астрахань отослали за добрую службу. А думка про Дон все жива. Вот и любо мне ваши казацкие земли видеть! - весело говорил он. - Жизнь прожил, а Дону не пил! Разин приветил старого. Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя: пекла пироги, варила, жарила - не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван Красуля рассказывал об астраханском житье: рыба ловилась не хуже, чем при воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды. Старый Красуля отечески сетовал Разину: - Как тебя угораздило! Не воеводское дело стрять в сечу. И без тебя хватило бы ратных людей - неразумно дитя-то нашелся! - Да пушки отбить, вишь, хотел! - объяснил просто Разин. - А на что тебе пушки без головы! Воеводское дело: выбрал пригорочек али курган, забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды подавайся, тот тут заходи, ты тому пособи, на право крыло навались, тот пехоту веди из засады... А самому-то пошто!.. - Ладно, дед Иван, за науку спасибо! - весело подмигнул ему Разин. - Я более уж так не стану! Красуля расхохотался. - И то, я, старый дурак-то, учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила твоя, что горяч... Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел, устоять на тебя не умели! И то слава богу, что ныне цела голова, а там бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской! Потом сели за стол, Алена поднесла старику чарку, пригубив сама. Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился. - Мне бы эку жену - никуда бы в поход не ходил! - сказал он, утирая ширинкой свою белую бороду. Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора. - Не люблю я терпеть, когда в чарку чего не надо мешают! Вино - благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не любят. Когда уже кончилось угощенье, дед Иван начал плести чепуху, опьянел и стал клевать носом. Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него. - Неужто ты мыслил, Степан Тимофеич, я вправду упился? Да что ты! Куды же такой срам! Али я к тебе не послом приехал?! Не знаю я твоих есаулов, Степан Тимофеич. Кому ты верою веришь, тому сам после скажешь, я - лишь тебе, с глазу на глаз. - А дед Панас? - кивком указал Разин на Черевика. - Сей человек - видать: человек! - ответил Красуля. - Я его вижу до самого сердца. Он весь на куски был порублен в битвах, да сызнова сросся. Жизнь у него прожита. Ему кривда к чему бы? И Красуля трезво и просто повел рассказ обо всех астраханских делах: - Дворянское семя мы под корень порубили. Дружку твоему князю Семену пришлося усечь-таки голову: тайные письма писал на Москву да к донским домовитым. - Корниле? - спросил Степан. - Михайле Самаренину да Логинке Семенову - атаманам. А велел им своих казаков собрать да прислать будто в помощь нам, а с ними хотел ночью напасть и побить астраханску старшину. Хошь ты не велел его трогать, а после такого письма усекли ему голову. - Ну что ж, коли сам напросился! - сказал Степан. - И старец митрополит Иосиф народу грешил, - сообщил Красуля, - боярские письма к народу читал. Как слух прошел, что тебя под Синбирском побили, так они и взялись с двух сторон. - Митрополита казнили? - спросил Разин. - Казнили же. Не устрашились и сана. - Туды и дорога. - Ну, что же сказать еще? Хлеб ведется. Голодными не сидели, благо рыба в сей год далася. Народу из-под Синбирска к нам добре сошлось. Ныне всех языков на торгу: мордовцы, чуваши и черемисы... Полки наряжаем из них к походу. - А есть ли добрые атаманы у вас, чтобы самим, без меня, под Синбирск ударить, кабы я войско надумал вести с другой стороны? - осторожно спросил Разин. - Ить как не найтись, Тимофеич! Время нынче такое: кому народ повелит атаманом быть, тот поведет. Когда укажешь, то атаманов найдем... - Красуля задумчиво замолчал. - А я, старый, тебе скажу: не споловинить бы сил понапрасну! - предостерег он. - Ведь воеводам так легче побить нас, когда будем врозь! Чего ты надумал, коли не в тайну?! - Неверно ты судишь, Иван, - возразил Степан, пропустив вопрос старика, - ведь народ лишь опоры ждет в казаках. Покуда мы на Тамбов не пришли, дотоле тамбовский мужик не встанет; мы от Тулы далече - Тула ждет да молчит. А пришлем туда, в город, хоть сотню лихих казаков - глядишь, и народ поднялся, из сотни и тысяча стала!.. С двух сторон подниматься в поход - тем нам силу не половинить, выходит - двоить... Красуля качнул головой, еще не сдаваясь. - Семь раз примерь, Тимофеич! Время еще у нас до весны осталось... Подумай еще... Я мыслю, и Федор-то Шелудяк смутится, когда ему экую весть привезу... - Пусть Федор наедет сам ко мне, потолкуем, - сказал Разин. - Не ждали, Степан Тимофеич, таких твоих мыслей, а то бы собрался Федя, приехал бы сам, - задумчиво произнес старик. - А мой тебе все-таки добрый совет: по весне к нам сбирайся. Покуда мы Астрахань держим, Царицын от нас никуды не уйдет - значит, низовье все наше... По Волге ходить нам бывалое дело, а знамый путь - полпути, Тимофеич. Казански татары к нам слали гонцов: обещают навстречу идти к Синбирску, а там и на Нижний вместе. - Знаю, были и у меня из Казани, - подтвердил Степан. - Пушек у нас маловато. Ну, не в первый раз - с бою возьмем... Вот еще, Тимофеич, селитру нашли мы на Ахтубе. Копаем да тайно возим. Серу татары в степи нашли, продают нам - знать, с порохом будем... К тебе у нас все приклонны... Василий Лавреич-то помер в покров... - В покров?! - перебил Степан. Он впервые слышал о смерти Василия Уса и вдруг устыдился, что сам даже и не спросил о нем, о его здоровье, но в то же время словно почувствовал облегченье: ему все время было горько сознание, что Василий считает его нарушителем клятвы, данной при первой их встрече в лесу. Значит, Василий скончался, еще не зная о позорном и страшном конце симбирских событий. - Помер в покров, - подтвердил старик. - Перед смертью он есаулов собрал, всю старшину, велел держаться тебя теснее, не отступать от тебя. Шелудяк и мы, все иные, клятвой ему поклялись и крест целовали, что не отступим... Лишь знака ждем твоего. Ну что ж, Тимофеич, - со вздохом сказал старик, - придешь ты к нам с казаками - у нас тогда добрая сила станет, а не придешь - и все равно нам на Волгу идти: народы зовут!.. - Не только на Волге зовут, Иван! - сказал Разин. - В иных местах тоже зовут. Вам на Волгу ударить, а мне иной будет путь, не время еще говорить, как пойду Только бы нам в одно время двинуть... - Гонцов пришлешь, скажешь тогда? - Пришлю. А вы мне обратно гонцов: в какой день идете, чтобы уж верно было... - Ну, смотри, атаман! Голова у тебя ясна. Ты летишь высоко, тебе сверху всю Русскую землю видно, а все же скажу: гляди-ка ты лучше. Подсыльщиков спосылай в города да в уезды, проведай, как примут, - наставительно предостерег Красуля. - Посылали, Иван, - тихо сказал Разин. - Стало, примут?.. Ну, в добрый час! А мы станем сами к походу сбираться. Народу до времени я ничего говорить не стану и Федору не велю... - Ни словечка, Иван! Надо, чтоб не было даже малого слуху. Пусть воеводы нас ждут только с Волги... - Мыслю я, кроме меня да Феди, и в Астрахани никто бы не ведал... и есаулам заранее ни к чему, - подтвердил Красуля. - Есаулам поклон от меня. Пусть готовят к весне поход. Мол, поправлюсь и тоже своих казаков подыму... На прощанье Разин вышел к астраханским стрельцам и казакам, сопровождавшим Красулю, ласково разговаривал с ними, велел отвезти поклон всем астраханцам, одарил их деньгами и, посулив им скорую встречу, простился... Шли святки. Уж три недели прошло, а Прокоп не возвращался. В эти дни из Черкасска прибыл Никита Петух, которого там не раз видели казаки. Он попросился видеть Степана по тайному делу. - Батька, - сказал он, - наш рыбак-то в Черкасске хлеб-соль с домовитыми водит. У самого атамана сидел на пиру. Все значные принимают его как свойка. Да, слышно, гонца наряжают куда-то... Повелеть бы дозорам по Дону глядеть! - А тебе какая корысть, рыжий? Что ты ко мне пришел? - спросил его Разин. - Войско ты кинул, сам к домовитым в низовье подался да смуту тут сеешь?! Никита смутился. Он не сумел одолеть своих мук. Приехав с лекарем и встретив Степана в пути к Кагальницкому городку, Никита не смог остаться в Кагальнике. Он уехал в Черкасск, где было уже немало разинских казаков; иные из них ускакали сюда из страха, что воеводы тотчас же следом за Разиным погонят рать на Дон и будут хватать всех тех, кто был со Степаном в походах. Иные просто решили, что атаман погиб, что Корнила сядет опять в войсковой избе, и просто переметнулись на сторону домовитых. Они, чтобы задобрить Корнилу, даже навезли с собою ему подарков. Никита страшился не казни, не разорения, он всей душою готов был по-прежнему драться против бояр, но мысль об убитой Марье и о ее измене мучила его каждый раз, когда называли имя Степана. И он убежал в Черкасск от себя самого, от своих мучений. Теперь его обдало жгучим стыдом за то, что он кинул своего атамана в беде. Ему захотелось даже сказать все по правде Степану, открыв все про Марью... Но он удержался от этого соблазна. - Верно, Степан Тимофеич, что я отступил от тебя, - сказал он. - Ты, батька, прости, не верил, что ты оживешь, а без тебя всему делу конец. Ныне же слышу - ты здрав. А когда жив да здрав, то сидеть уж не станешь. Все знают, что ты не таков. Вот я и назад к тебе. Да, может, еще погодил бы, а как на тебя измену почуял, то не стерпел, поспешил... - Ну, добро, коль! Живи в городу. А что Прокоп деет - сам ведает: чье хочет вино, то и пьет. Мне Корнилиной бражки не жалко! - сказал с усмешкой Степан. И Никита остался в Кагальнике. Сам Прокоп явился к Разину много спустя после святок. - Голова кругом, как угощали, батька! - с насмешкой рассказывал он. - Всем черкасским я кум да сват от стола ко столу под ручки таскали... - Слыхал, - сказал Разин. - И к тебе слух дошел?! - опасливо покосившись, спросил Прокоп. - Громкие пиры водил твой "бесноватый" с черкасским старшинством!.. Не пиры - короводы! - подмигнув, воскликнул он, уже убежденный, что Разин ему верит. - Дознался чего? - спросил Разин. - Мне чего дознаваться! Все явно. Хмель - доводчик на всякого, все своим языком рассказали, - презрительно продолжал рыбак. - Между старшинством в Черкасске раздоры: одни на тебя поднимают народ - Логин Семенов да Мишка Самаренин. "Стар, говорят, Корней, не справится он с ворами, а покуда идет воровство, у нас царского хлеба не будет!" Другие, батька, страшатся: Самаренин, мол, как усобье начнет, то бояре прилезут, потом воеводу в Черкасске посадят, тогда их не сгонишь назад и всей воле казацкой конец! А еще слышал, что воеводы с Москвы обещали быть на Дон. А которые казаки судят так, что на тебя вся надежда: окроме тебя, мол, Дона никто от бояр отстоять не сумеет, а если тебя побить, то и силы иной на бояр не сыскать... - А Корнила? - спросил Степан. - Крестный твой пуще всех угощал и дары обещал - хитрый бес! Он им бунчук и брусь отдавать не хочет - любит власть! И тебя побивать не пойдет. Бояр не страшится, однако с боярами в драку ему не рука: он ладит твоими руками бояр не пустить, а силу по-старому взять да сидеть в атаманах. - Лиса, - усмехнулся Разин. - А за что он тебе насулил даров? - Чтобы я за него тебе слово молвил: мол, любит тебя батька крестный, мириться хочет, от Мишки и Логинки обороняет тебя. - А к чему ему надо? - Того не сказал, а думаю я - он Логинки с Мишкой пуще всего страшится. Когда бы ты с ним заодно пошел, те бы присели в кусты да молчали. - А меня Корней не страшится? - спросил Степан. - Да черт его ведает, батька! Может, он мыслит, что ты в Кагальницком, а он в Черкасске будет сидеть. Хоть под твоею рукой, а все атаманом!.. Али хочет твоими руками тех задавить да после тебя спихнуть... А чую, чего-то лукавит... Как стал он дары мне сулить, поругался я с ним напоследок... Говорю: "Июдино сердце в тебе, Корней!" Уж он завертелся туды и сюды. Говорит: "От души хотел подарить". - А ты? - Я, батька, дверью как треснул - да вон, не простясь! - И дурак! - сказал Разин. - Было б тебе взять дары да поболе проведать... Эх, ты-ы!.. - Других ищи, атаман! - с обидой в голосе, прямо взглянув Степану в глаза, ответил рыбак. - Душа у меня прямая. Сидел с ним, сидел, кривил уж, кривил. Пока был тверез, все терпел, а вино разобрало - не сдюжил я; не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Меня напоить нелегко: пью довольно, а крепок. Ан старый черт мне подсыпал какого-то зелья - и взяло. Утре проснулся я, чую неладное над собою. На коня да и гону сюды!.. - Не крепок в лазутчиках ты! - усмехнулся Степан. - На такое дело пошел, то уж сердце замкни. - Других сыщи, атаман! - повторил Прокоп. - В сечу меня посылай - до смерти буду стоять, а с июдами знаться нет силы!.. - Ладно; черт с тобой, - остановил Разин. - Ты вот мне скажи: а что, коли мы на Черкасск ударим? С налету возьмем? - Не надо, - сказал он. - Черкасских злобить не дело. Как боярские рати напрут, так они к тебе сами с поклоном... А ты станешь лезти взятьем, то будет на руку Логинке с Мишкой. - Рыбак оживился. - Там, батька, сошлось верховых немало, которые с нами ходили в поход. Кабы хлебушком где раздобыться, все к нам сошли бы. Тогда и Черкасск наш будет без шуму... Корнила чего-то болтал, что хлеба умеет добыть и тебя научит... Кипучие силы С отъезда Минаева прошло уж больше месяца, а хлебный обоз от него все не шел, хотя Степан дал Минаеву денег на хлеб. Разин окреп. Он больше не мог оставаться бездеятельным и вдруг загорелся желанием поехать к Минаеву, посмотреть его войско, договориться с запорожцами о союзе, купить лошадей для войска и пригнать, наконец, обоз хлеба, который разом привлек бы снова к Кагальнику весь Дон. Оставив вместо себя Федора Каторжного, Степан приказал Наумову с тремя сотнями казаков собираться с ним вместе в дорогу. Еще не в силах подолгу держаться в седле, Разин велел снарядить две санные упряжки, в каждой по тройке. Сборы его были коротки. Весь Кагальник говорил об отъезде Степана. Это был общий праздник. Поездка его означала, что он здоров и снова себя ощущает хозяином Дона: не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок, который он оставляет. Даже Алена, всегда не любившая провожать в отъезд мужа, на этот раз заразилась общей радостью и спокойствием. С легкой и веселой заботливостью она хлопотала, пекла подорожнички, жарила мясо в дорогу, цедила наливки... - Батяня, возьми меня! - попросился Гришатка, увидев отца в конюшне, где он выбирал лошадей в дорогу. - А что не взять! Едем! - со внезапной веселостью вдруг согласился отец. - А матка? - растерянно пробормотал не ждавший согласия мальчишка. - Что ж, вместе так вместе. Давай уж и матку зови, собирай и Парашку!.. - Матка! Матынька! - мчась со всех ног к Алене, заголосил от восторга Гришатка. - Мы с батей поедем ко Фролу Минаеву... Батя тебе и Парашке велел собираться!.. Алена смутилась и вся залилась вдруг ярким румянцем. Так много лет никуда она не выезжала... Она не могла поверить внезапному счастью... - Что балуешь! Отвяжись! - чтобы скрыть смущенье, прикрикнула она. - Матка же! Батя с собой тебя кличет, велел собираться с Парашкой. На тройке поскачем. Вот славно-то будет! Округ казаков три сотни!.. - Отстань, не балуй, - проворчала снова Алена. - Батяня! Батяня! - жалобно выкрикнул Гришка, выскочив снова во двор. - Батяня! Мне матка не верит. Ты сам вели ей сбираться! - Скажи, я не мешкав велел. В одночасье готова была бы! - откликнулся Разин. Такого веления Гришка придумать не мог. Алена схватилась за сундуки, за наряды... Бархат, атласы, парча полетели на пол, пестрея всеми цветами... Ленты, мониста, запястья, рогатые кики... Не ударить бы в грязь перед всеми казачками и перед Минаихой... Что бы еще прихватить?.. Жадный к нарядам женский глаз не хотел расстаться ни с чем из добра... - Вот так майда-ан! - воскликнул Степан, входя со двора. - Аль и впрямь ты богата, казачка?! Гляди, сколь всего - как на добром торгу!.. Неужто с собою все надо?! Аль третью тройку велеть заложить? - Да что ты, Степанка! - смутилась Алена, испугавшись его насмешки и помня, что часто насмешки его переходят в гнев. - Не велишь - ничего не возьму!.. - Коней пожалела! Нет, ты не жалей. Я вправду тебе, от души, Алеша, - заметив ее испуг, сказал Разин. - Не всякий день ездишь со мной по гостям. Как по-женски-то надо?.. - Не много мне нужно, Степан Тимофеич, - поделилась заботой Алена, - да вот я растерялась. Нарядов повсядни-то не ношу; какой краше личит - не знаю... - А все тебе хороши: лазорев - к очам, алый - к румянцу, в зеленом ты и сама будто цвет в зеленях... Каков ни прикинь - все пригожа!.. Да шубу теплее, смотри. Ту, лиловую, на соболях, али беличью голубую надень... И мне, что ль, обрядиться покраше да кой-что в гостинцы свезти и Фролу, да и Минаихе, и есаулам подарки... Покажись, покажись-ка в зеленом. Краса-а атаманша!.. - Батя, мне саблю! - пользуясь ласковым расположением отца, шумел Гришка. Степан выбрал сам и нацепил ему на пояс нарядный кинжал... Весь городок сбежался смотреть на отъезд атамана. Казаки желали добра и удачи, понимая, что едет Степан не ради простой потехи. Казачки наперебой обнимали Алену. Казачата перекликались с Гришаткой. Три сотни казаков с мушкетами, с саблями приготовились к выезду. Степан, обратясь к кагальницким, велел слушать Федора Каторжного. При народе вручил ему булаву. Воротные казаки наконец распахнули ворота, и весь поезд вылетел в снежный, сверкающий под январским солнцем широкий простор... В то же мгновенье с наугольных башен Кагальника приветом ударили пушки. - Кто затеял дурить - ты аль Федор? - спросил атаман у Наумова, скакавшего о бок его коней. - Федор пальнуть сдогадался, Степан Тимофеич. А я мыслю - добро: пусть слышат низовые черти, что наш атаман поднялся, пусть чешут в затылках! - весело отозвался Наумов. - Ну, лих с ним... пусть чешут... Давай поспешай! Снежная пыль засверкала вокруг коней. Пар из конских ноздрей и от людского дыханья, серебрясь, быстро таял в морозном воздухе и оставлял на ресницах, усах и бровях седину. Из-под пушистого платка, из мягкого собольего ворота теплой шубы Алена любовно глядела на мужа. Вот так бы и плыть в ладье по белому, серебристому морю снегов, под таким сияющим солнцем, с таким удалым орлом и самой - как орлихе... Разве что только вот после свадьбы чувствовала она подобное радостное замирание в груди, когда возвращались они домой и когда ей Степан сказал, что в глаза ее мочи нет глянуть - сколь ярки... Степан всей грудью вбирал резвый ветер с морозной степи, распахнув широкую медвежью шубу, из-под которой виднелся алый кафтан. Хорошо и привольно было скакать, будто новая жизнь наливалась в жилы. Он чувствовал себя молодым и сильным. Взглянул на Алену, обнял ее и крепко поцеловал в губы, чувствуя сам, как иней с его усов замочил ей лицо... Она по-девичьи застенчиво засмеялась и опустила ресницы. - Гриша! Гришка-а! - окликнул Степан. Сын обернулся к нему с облучка, обсыпанный снежной пылью из-под копыт резвой тройки. Он был в этот миг как две капли воды похож на того синеглазого "паренька", с которым Степан возвращался когда-то на Дон с богомолья... Степан улыбнулся ему. - Здорово, Гришка! - Ух, здорово, батя! - А что ж, мы с тобой не казаки, сынок? - спросил Разин. - Иные все в седлах, а мы на санях... Айда в седла!.. - Дава-а-ай! - заорал во все горло Гришатка. Четверка заседланных шла позади саней. Остановив весь поезд, Степан пересел вместе с Гришкой верхом. Он заметил немую тревогу в глазах Алены и молча же, взглядом ее успокоил. Все, все миновалось!.. Прежняя сила влилась в упругие икры Степана, когда он оперся о стремена, ветер ожег морозцем лицо... Жизнь летела навстречу... С седла он опять поглядел Алене в глаза, - глаза, как синее небо... - присвистнул и полетел, избоченясь, перегоняя своих казаков. - Батька, батька в седле! Гляди, сел! Гляди, скачет!.. Ну, стало быть, здрав! - пролетело между казаками. А он обогнал весь их строй и выехал наперед. Наумов с двумя веселыми есаулами поспевал за ним с белым мятущимся по ветру бунчуком... В белой бескрайней степи вдоль Донца после недавних метелей дорога, которую не успели заездить, едва заметно бежит на холм, с холма снова вниз и опять поднимается в горку. По сторонам то вздымаются, серебрясь на солнце, сугробы, то низко стелется снежная пелена и щетинки сухого ковыльника в ветре мотаются, не покрытые снегом... Вон далеко-далеко в степи показались какие-то всадники, сани... Должно, в Кагальник откуда-то новые скачут, не то казаки с верховьев Донца. Степан чуть присвистнул коню и понесся вперед... Нестройной ватагой навстречу скакали казаки с верховьев. Солнце садилось в степи и било в глаза золотыми лучами, так что слепило зрение и мешало видеть... Встречных скакало с сотню. - Стой! Стой! - понеслось им навстречу. Черт знает ведь, что за народ по степи. Там тоже играет по ветру казачий бунчук. Не Минаев ли снова?! Махнули условленно бунчуками, перемахнулись саблями... Дали по выстрелу из мушкетов... Узнали: свои! Уже без опаски съехались казаки. Замелькали знакомые лица. Встрепаны, окровавлены, в ранах, кто как попало одет; несмотря на мороз, иные в одних лишь кафтанах, закутаны в конские чепраки, молча сгрудились на дороге... Есаул Сеня Лапотник выехал наперед. - Что стряслось? - спросил его Разин, и холод уже пошел у самого по спине... - Беда стряслась, батька! - глухо ответил Сеня. - Побили нас воеводы. - А Фрол? - через силу, тихо выдавил Разин. - В санях, атаман, - указал лишь глазами Сеня. Разин тяжело и неуклюже пополз с седла. Наумов успел подхватить его под руки. Неверной походкой направился атаман к саням, укрытым медвежьей полостью. Оседланный каурый конь без привязи шел за санями. Казаки расступились, давая Степану дорогу. Ездовый, склонясь с облучка, откинул полость в санях. На сене, выпятив к заходящему солнцу русую бороду, навек запрокинув большую кудластую голову, с нерастаявшим инеем в волосах, лежал мертвый Минаев...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ПОДБИТЫЕ КРЫЛЬЯ Скошенные надежды Все южные городки по Донцу внезапным ударом занял Волконский. Казаки были разбиты, бежали, спасаясь, на Дон. Над местными горожанами, над крестьянами и стрельцами дворяне чинили расправы. Тульский поход был провален... Степан возвратился к себе в Кагальник. Покойника до утра положили на лавку, где прежде лежал Степан. В застывшую руку вложили свечу. Не верилось. Разин молча сидел возле убитого друга, сумрачно глядя в трескучий огонь восковой оплывавшей свечи. Алена Никитична плакала тоже молча и безутешно. Ей казалось, что это ее несчастная доля: если б она не поехала с мужем, такого несчастия не стряслось бы. Она не хотела и слышать о том, что Волконский разбил казаков уже почти неделю назад. С улицы был слышен стук топора. Там ладили гроб атаману. К рассвету хотели внести в землянку, да был он длинен и широк, а двери землянки узки. Пришлось выносить покойника. Поставили гроб посреди двора. При тихом морозе ровно горела в мертвой руке свеча. Две свечи - в изголовье гроба. На крышку гроба казак прибивал атаманскую саблю, два пистолета и шапку. В ту руку, где свечка, вложили Минаеву крест, в левую - атаманскую булаву. Он лежал, приодетый в нарядный алый кафтан с жемчужными пуговицами. На высокий лоб опустились несколько одиноких снежинок и так, не растаяв, лежали на лбу. Минаиха, привезенная на других санях, плакала, припав к ногам Фрола, причитала голосисто, визгливо и вдруг выводила тонкую, нежную нотку, как будто свирель... Утром начали приезжать казаки из Ведерниковской и Кагальницкой станиц, приходили казачки. Глядели, вздыхая, в красивое мертвое лицо атамана, смотрели с сочувствием и любопытством, как убивается и плачет его атаманиха. Степан осмотрел могилу, которую рыли на острове. Несмотря на мороз, на дно ее сквозь песок просочилась вода. - Какая тут, к черту, могила! Тут раки сожрут мертвеца! - недовольно сказал он. - А будет высоко весеннее половодье - и вымоет с гробом... Айда на станичный погост, там на горке копайте... Вскинув лопаты и ломы на плечи, казаки покорно пошли на берег. - Могилка ненадобна, то бы засыпать!.. Примета худая - пустую могилку кидать: еще мертвец будет! - сказали в толпе любопытных, собравшихся возле могилы. - Старухины враки! - одернул Степан. - Пусть остается яма... После полудня приехал с погоста казак сказать, что могила готова. Восьмеро казаков подняли тяжелый некрашеный гроб, по донскому льду понесли к Ведерниковской станице... За гробом никто не вел Фролова Каурку. Он сам шагал за хозяином, время от времени только вытягивал шею и нюхал край гроба. Простоволосая, со снежинками в растрепавшихся волосах, красивая, молоденькая, балованная Минаиха тоненько плакала, опираясь на руку Алены. С другой стороны держала ее сухая суровая есаулиха - казачка Наумова. Она глядела так, будто досадовала на Минаихин плач, и видно было: коли убьют, не дай бог, Наумова, казачка его не обронит единой слезы, так придет и к могиле - прямая, сухая, с сухими глазами, разве только покрепче прикусит губу... Казаки Минаева ехали позади в молчании. Порубленные, израненные: у кого - рука, у кого - голова, с трудом держались они на ногах и в седлах. Видно было, что крепко бились с дворянами и атаман их недаром погиб в бою... Желтое морозное солнце уже спускалось к закату, когда вошли они на погост. Конные казаки стояли вокруг могилы широким кольцом. Казачки и ребятишки столпились поодаль, заполнив весь небольшой кладбищенский холм. Пять заряженных пушек выстроились рядком за погостом, над берегом Дона. При закате ярким рыжим пятном на вершине холма под вербой лежала гора свежевырытых комьев промерзлой глины. На рыжий гребень казаки поставили гроб. Могила была рыта щедрой и сильной рукой - глубока и просторна, как дом. Минаиха пуще заголосила, припав к телу мужа, рыдая, ударялась о гроб головой. В несколько голосов запричитали сошедшиеся казачки. Знамена склонились низко, касаясь полотнами гроба и рыжей промерзлой глины. Нагнулись к земле волосатые, пышные головы бунчуков... По мерзлой дороге послышался цокот скачущей сотни, и на пригорок со знаменами черкасских станиц взъехали казаки из Черкасска. На самом пригорке они чинно скинули шапки и в знак печали склонили свои знамена. - Кто звал их? - спросил Степан у Наумова. Не нарушая торжественности минуты, Наумов подъехал к Петрухе Ходневу, который скакал впереди черкасских, что-то с ним пошептался и быстро вернулся к Разину. - Фрол Минаич подолгу в Черкасске живал. Узнали - и честь отдать от шести станиц по пятнадцати казаков послали. Не гнать, Тимофеич, когда подобру прискакали! - сказал Наумов. Но Разин уже не слышал того, что говорил Наумов, уже не видал никого вокруг... С Минаевым хоронил он свой тульский поход. Все, все надо было заново думать. В Минаеве он хоронил атамана, которому верил, как себе самому. Так широко умел мыслить Фрол, так далеко умел видеть, такая была в нем большая кипучая сила... Не видеть, не слышать сейчас никого, сидеть бы, как прошлую ночь просидел над телом убитого друга, одному в тишине и думать, словно советуясь с ним, как и что теперь делать дальше... - Что ж дальше, батька? Ты скажешь последнее слово? - шепнул над ухом Наумов. - Последнее слово? - громко переспросил его Разин. - Да, много бы слов надо было сказать, атаманы, у гроба такого друга! - произнес Степан, подойдя ко гробу. - Много больших слов, особых! Не простые слова говорить ему на дорогу. А где их найти? Сказать, что мы будем стоять за святое дело? Ведь все одно: скажешь, а он не услышит. Сказать, что в битве он будет с нами в казацких сердцах?.. Слов таких нет, чтобы мертвый услышал. Степан сдвинул брови, упер глаза в землю и в тишине помолчал. - А наше последнее слово мы скажем пулей да саблей, - грозно закончил он. - Когда дворянская кровь просочится до самых гробов убитых товарищей наших, тогда и услышат они последнее наше слово. А ныне - прощай, Фрол... Степан поглядел на убитого и опустил голову. Наумов дал знак накрывать крышку гроба, когда кто-то с пригорка заметил еще с сотню всадников, мчавшихся от верхних станиц. - Еще казаки поспешают проститься! - крикнули из толпы, и Наумов махнул казакам погодить закрывать гроб. Все смотрели по направлению к приближавшейся сотне, над которой развевался по ветру хвостатый бунчук. Вот всадники скрылись на миг за кустами и, стремительно обогнув по тропе бугор, понеслись к кладбищу. Впереди мчался Фрол Тимофеевич Разин - брат атамана. В белой парчовой шубе на соболях, в седой смушковой шапке, на белом коне, с гурьбой есаулов он подскакал к стоявшим на кладбище казакам. Толпа казачат и женщин дала им дорогу. Молодой казак, соскочив на ходу с коня, придержал Фролу стремя. Двое нарядных есаулов привычно подхватили его под руки, помогая сойти с седла. - Что тут у вас? - по-хозяйски спросил Фрол, входя в круг казаков. - Минаева Фрола хороним, - откликнулся кто-то. - А-а, тезку?! - развязно выкрикнул Фрол и, пьяно качнувшись, плечом раздвигая толпу, шагнул к гробу. Он заглянул в лицо мертвеца. - Шумлив был казак! Отшумелся! - громко добавил он. - Шапку скинь! - резко одернул его Наумов. - Не любил он сам ломать шапку! - ответил Фрол, задетый окриком есаула. - Во всем был сам себе высокая голова. Кабы стоял он живой о сем месте, сказал бы я вам: судите нас с тезкой, удалые атаманы, всем кругом судите! - Чего ты плетешь! - оборвал Степан. - Я, брат, не плету! - упрямо настаивал Фролка. - Пропал тезка, пусть ему будет пухом земля, бог с ним! А уж живому ему не спустил бы... - Батька! - выкрикнул минаевский есаул Сеня Лапотник, с обвязанной кровавой повязкою раненой головой, шагнув из толпы, стоявшей у гроба. - Пошто твой брат мертвого клеплет?! Суди! Рассуждай! Оба тут перед нами. Пусть Фрол Тимофеич свое говорит, а мы скажем сами за нашего атамана. Разин строго кивнул брату. - Сам ты затеял, Фролка, судиться, - сказал он. - С живым, Степан! С мертвым каков же суд?! - покосившись на гроб, возразил Фрол. - Иной и в живых мертвец, а тот и мертвый сам за себя постоит: дела его правду скажут! - крикнул малорослый казак из толпы израненных, дружно стоявших вместе товарищей убитого атамана. - Дело ли будет, робята живого с убитым судить? - спросил Степан Тимофеевич, обратившись ко всем собравшимся. - А чем, батька, не дело! Фрол Тимофеич обидел Минаича. Мертвый защиты просит! - ответили казаки Минаева. Трое казаков стояли еще перед могилой, держа крышку гроба, но не решаясь накрыть его и ожидая знака от старших. - Постойте гроб накрывать, - сказал Разин. - Пусть Фрол в лицо покойнику смотрит да правду молвит, о чем говорил. Фролка вызывающе посмотрел на Степана, шагнул ближе к могиле. - Ну что ж, и скажу! - произнес он громко, чтобы слышали все. - Я взял город Коротояк, а Фрол Минаич влез в верхние городки по Донцу. Есаулов своих он послал в Острогожск да в Ольшанск. Стали мы с ним соседи по городам. Он атаман со своей ратью. Я сам себе атаман - со своей. Тут слух, что побили тебя, Степан, под Синбирском. Мы с Минаичем съехались для совета по слуху. Было так? - спросил Фролка, взглянув на Сеню. - Было так, - подтвердил минаевский есаул. - Я Минаеву говорил: "Чем стоять в городах, нам лучше Дон да казацкие земли блюсти", - продолжал Фролка. - А Минаич шумит: "Я что взял у бояр, того не отдам!" Я молвил: "Степан поранен. Ты слушай покуда меня: пока не встанет Степан, бросай города, копи силу". Что ж я, дурак, что ли, был? Атаманская сметка была у меня! А он еще дальше на царские земли полез. Пошто? Я его упреждал, а он величался: "Разин, кричит, ты - Разин, да только не тот! Я, шумит, хлебом весь Дон накормлю без московского хлеба! Я, кричит, всю Слободскую Украину и Запорожье вздыму, я тут не хуже, чем Разин по Волге, народ возмету!" Во всем величался! Больше тебя хотел стать, брат Степан. Покуда ты ранен лежал, он хотел наперед скакнуть. Слава твоя не давала ему житья. На том и пропал... - Кончил, что ли, брехать? - перебил Степан. - Нет, не кончил! - дерзко выкрикнул Фролка. - Судить, так уж слушай меня до конца! Чего же натворил Минаев? Не только его убили - побили его казаков. Три тысячи дал ты ему, Степан Тимофеич. А где они ныне? Города все равно все побрали назад, как я его упреждал. Народ казнят. Виселиц - будто лес растет по дорогам... И с той стороны теперь то же: Ольшанск, Острогожск, Коротояк - все дворянской ратью полно; того и гляди грянут на Дон. А мне их в Качалинском не удержать. Ты мне Качалинский городок да Паншин велел уберечь, чтобы с Волгой сходиться... А ныне я как удержу воевод? - Кончил? - спросил Степан. - Ну, кончил! - по-прежнему дерзко ответил Фролка. - Давай, Минаев, ответ! - внятно сказал Разин, обращаясь к покойнику. Сеня Лапотник шагнул к изголовью гроба. - Я, Степан Тимофеич, скажу за него, - произнес он громко. Разин молча кивнул головой. Сеня заговорил. Он был вместе с Минаевым, когда тот приезжал к Фролке в Коротояк. Фролка загордился, что Минаев приехал к нему, принимал его пьяный, ломался, разыгрывал грозного атамана. Чтобы заставить Минаева верить в себя, ни за что ни про что повесил при нем на воротах попа... Как раз в эту пору пришла весть, что ранен Степан. Фролка вдруг заявил, что вместо брата он будет главным из атаманов. Он потребовал, чтобы Минаев ему подчинялся, и заставлял отвести все войско назад на казацкие земли. "Ты станешь в Бахмуте, а я в Качалинском городке. Вина нам обоим будет довольно - пей да гуляй, покуда оправится брат". - "Дон пропьешь, всю Русь проиграешь и братнюю голову прокидаешь в кости!" - сказал Минаев. Он требовал, чтобы Фролка стоял в Коротояке, не отступая. "Указчик ты мне! - закричал Фролка. - Я сам не хуже тебя атаман! Не хочешь разумного слова послушать - стой, а я ухожу на казацкие земли". Фролка бросил Коротояк прежде всякого наступления дворян и убежал в Качалинский городок. Воеводы заняли брошенный Коротояк; оттуда им было легко захватить Острогожск и Ольшанск, и дворянская рать ударила на Минаева с двух сторон разом: из Острогожска и Белгорода. - А мы до конца стояли, Степан Тимофеич. Мы крови своей не жалели, и атаман наш Минаев ее не жалел! - заключил Сеня. Заходящее солнце облило красным светом повязку на его голове, и засохшая порыжелая кровь как будто бы снова выступила из раны. - Сам вижу все, - сказал Разин, на самые брови надвинув свою шапку. Но тут из толпы подскочил мелкорослый казак. - Ты, батько, братика своего кровного слухав? И нас не дави прежде сроку! - задорно выкрикнул он. - Семен, может, все сказал, да я досказать хочу дале. Ты слухай меня, казачишку Максима Забийворота, - то прозвище мое такое смешное. - Ну, что? - спросил Разин. - Я того великого атамана Хрола Тимохвеича знаю краще за всих: у его в полку я служил, батько; я с ним вместе в будару ночью скочил да тикал до самого Паншина без оглядки - ось мы яки видважные булы, батько! Чи ты не ведал, який атаман твой братик? - спросил казак. - Не к месту над гробом тут скоморошить! - остановил казака Наумов. - Тю-у! А ты не ленись, есаул, послухай! Степан Тимохвеич сам терпит, и ты як-нибудь покрипысь. За скомороха я сам расскажу - який був скоморох у Качалинском да у Паншине городках. Качалинский городок ведом всем: городок, каже, не тужи, завий горе веревочкой! Там живут казаки таковськи: когда другие пошли побивать бояр да панов, а воны позади ходылы по воеваным городам - купчих резать да шубы тащить. Полны воза привезли. Куды деть? Десять шуб не взденешь на плечи, а взденешь, то парко буде!.. В Качалинский, в Паншин купцов воровских понаихало - тьма: никакие заставы не держат. Гроши торбами возят. Горилки - не дай бог скильки там: на царскую свадьбу и то хватило бы... Вот мы тут-то и сели с нашим славным атаманом, со Хрол Тимохвеичем. Шубу-то, бачьте, яку нам парчовую на собольем меху пидныслы?! И шапка к шубе, и конь, и шабля - кругом краса! А главное - имя-то, имечко - Разин Хрол Тимохвеич. Самого батька брат ридный! Вот тут и пошло: ему красой величаться, год ручки чтобы водили, батькой звали бы, а им прикрыться от добрых людей: "У нас атаман, каже, Разин Хрол Тимохвеич!.." А кому атаман? Питухам! Кабацким ярыжкам! Воровским купцам, живоглотам, что шубы увозят да горилку привозят... Они ему ни серебра, ни шуб не жалели! Им батькой он бул!.. Спозаранку на билом коне с бунчуком пролетить подбоченясь. Куды? К Сидорке в кабак! А бунчук навищо? А як же - батько!.. Да с ним те двое - капустные головы пидскочили, под ручки цоп! И тащат!.. Им бы пить за его грошенята. Молодой бобка стремя ему поддержит, другой бобка гусли за ним повсюду таскае... На крыльцо пьяный вылезет, дивчинкам орехи да пряники станет горстями кидать... Тьфу ты, сором! За що же мы вставали, народ за що кровь лил? Плюнул я да пешки пошел ко Хролу Минаичу. Два-десять козакив со мной вместе... Он тут молвил, что Паншина не удержит ныне. Да ты спытай его, батько, ким удержаты? Ведь вси разбрелысь от него казаки, осталысь одни питухи кабацки. Рать прыйде, а они под столами валяются пьяни... - Слыхал?! - перебил казака Степан, обращаясь ко Фролке. Лицо атамана побагровело, глаза налились кровью, жилы вздулись на лбу, кулаки были крепко сжаты. Он стоял неподвижно, как будто врос в землю. - Мертвого ты хотел осрамить, а кого осрамил? Чего по казацким законам ты заслужил, собака? Фрол молчал, опустив глаза. Даже при красном отсвете яркой вечерней зари было видно, как краски сбежали со щек и губ Фрола. - За смерть атамана Минаева, да за срам на казацкое звание, и за товарищей наших побитых, да за украинные города - что с тобой сделать? Куды тебя ныне девать? - продолжал Степан. - Живьем вот туды! Степан шагнул к брату и могучим толчком внезапно сбросил его в могилу. - Туды! А сверх того положить, кого ты погубил... В могиле, под домовиной Минаева, только изжить тебе сраму!.. - задохнувшись от гнева, в общем мертвом молчании закончил Степан. - Алеша! Сестрица! Заступись за меня! Алена Никитична! - в страхе перед такою невиданной казнью выкрикнул из могилы Фролка. - Матрена Петровна, спаси! - истошно заголосил он, за полу шубы схватив Минаиху, стоявшую на коленях у самого края могилы. Женский крик всколыхнул кладбище. - Степан Тимофеич! Голубчик! Не надо! Ведь брат он тебе! - закричала Катюша, казачка Фролки, упав на колени перед Степаном. - Степан Тимофеич! - дрожащим голосом взмолилась Минаиха вместе с другими. - Стенька! Что ты?! Господь с тобой! - кинулась к Разину и Алена Никитична, тряся его за руку, словно желая его разбудить. - Батька! Батька! Батяня! Не надо! - вопил перепуганный Гришка. - Дядя Фролушка! Вылезь оттуда!.. Батяня! - Брат ведь! Брат я тебе! - в исступлении хрипел и рычал Фролка. - Фролову святую могилу тобой не поганить! - глухо сказал Разин. - Вылезай! Он отвернулся и быстро пошел прочь с погоста между могил и старых казацких крестов. Он шел, глубоко проваливаясь в сугробы, наметанные между могилами. За спиною его застучал обушок. Прибивали крышку. Причитала Минаиха. Потом с холма раздались мушкетные выстрелы, и тотчас трехкратно отгрянули с берега пушки... "Схоронили!" - подумал Степан. Он снял шапку и тут только понял, что нестерпимою болью горела на голове его рана. Эту боль он заметил лишь по тому, как стала она утихать на морозе, под ветерком... "Все, все полетело к чертям, - думал Разин. - Еще нам помешкать недолго - и крышка!.. Волгу отрежут, прорвутся на Дон... Небось разъярились теперь, и зима воевод не удержит. Черкасские тоже им пособят. Окружат в городке да порубят в куски, как капусту... - раздумывал Разин. - Капусту нашли - донских удальцов-то рубить!.. - вдруг вскинулся он. - А ну-ка, возьми!" Синие сумерки опускались на снег. Степан шел один. Под холмом обступила его тишина, словно там, позади, не было нескольких сот казаков и казачек. Мерно хрустел под его ногами морозный снег. По небу летела куда-то к ночлегу галочья стая. Прокаркала, и опять тишина, тишина... И вдруг подхватила Степана неодолимая вера в себя, в свои силы, в то, что снова найдет он правильный путь. "Али ратная хитрость покинет меня?!" - подумалось Разину. Освобожденная от шапки голова его перестала болеть. Разин шел, подняв голову к одинокой звезде, загоревшейся в небе. Морозный воздух бодрил. Мысль атамана жадно искала выхода из неудач... Дворяне отрезали хлебный обоз Фрола Минаева. Хлеб не придет уже со Слободской Украины. А нужен - уж так-то... Ну, прямо... как хлеб!.. До сих пор в Черкасске стояли нетронутые осадные житницы - запас на три года. Снимать с них замки и печати можно было лишь по решенью общего войскового круга. У домовитых в Черкасске тоже был хлеб. Степан понимал, что добром они не дадут его. "А пошто безотменно добром?! Как взять - так и взять: хоть силой, хоть с пытки..." Надо было любой ценой выдать хлебное жалованье, захватить Черкасск, снова привлечь к себе всех казаков и, пока не успели прийти воеводы на Дон, сойтись с астраханцами... Разин досадовал на Семена Лысова, который, покинув Черкасск, когда Степан упрекнул его, нашел оправдание в том, что, мол, черкасские городские ключи он не отдал Корниле. "Не мешкав возьму Черкасск, - думал Разин. - А что там Прокоп наплел - все пустое! Откуда ему атаманской сметки достать?! Мы нынче с Федькой да с тезкой Наумычем вечерком прикинем, разберем-ка, почем чего на торгу... Ежу, Дрона Чупрыгина, Сеньку тоже к себе призову - разумные есаулы. А все же разумней всех дед Черевик; стар атаман, а троих молодых за кушак заткнет!.. Воевал на веку довольно!.." Степан не заметил и сам, как с этими мыслями окрепла его походка. Увидев тропу на снегу, он ступил на нее и бодро свернул к дороге, где в сумерках зачернела толпа выходивших с погоста людей. Из-за кустов навстречу ему выехал вдруг Прокоп, ведя в поводу коня. - Садись-ка, Степан Тимофеевич, Фролово наследье - Каурку тебе я привел, - сказал он. - Неладно тебе одному: ведь черкасские тут! - Да ну тебя! - отмахнулся Разин. - Со Фролом проститься они прискакали. - Брешут! Не к похоронам они. Петруха признался, - буркнул рыбак. - Чего им? - вскочив в седло, спросил атаман. - Чехарда! - махнул рукою рыбак. - Свара в Черкасске: Корней - на Михайлу да Логина, те - на него, Корнила прислал их... - Чего же они? - оживился Разин. - Молит Корнила, чтоб ты его принял, будто бы хочет держать совет, как Дон боронить от бояр, будто Корнила хочет Мишку да Логинку задавить и просит тебя не помешкать, покуда лед держит... - А ты что? - Послал их к чертям. Корнилу я знаю!.. - Ты, Прокоп, воли много забрал у меня! - строго сказал ему Разин. - Дон горит - разумеешь? - Мы вот с тобою по Дону едем, и Дон не горит, - опустив по бычьи голову, возразил Прокоп. - А тебе не сгореть бы с такими дружками!.. - Постой-ка ты, не мели, - нетерпеливо остановил Степан, - скажи им, что я повелел Корниле приехать. - Ну, ты, атаман, с такими делами иного посла найди! - огрызнулся Прокоп. - Чего-о? - возмущенно воскликнул Разин. - Иного сыщи, говорю, а я не посол к домовитым! - упорно ответил предатель. - Указывать будешь мне, бесноватый дурак! - рыкнул раздраженный Степан. Он подхлестнул коня и, оставив Прокопа, на рыси догнал казаков, разъезжавшихся с кладбища. Хитрость на хитрость Степан Тимофеевич указал жене застелить столы лучшими скатертями, выставить побогаче кубки и блюда, не жалеть привезенных в дар Фролом Минаевым наливок, медов и настоек, чтобы получше принять Корнилу с его есаулами и ближними казаками. Степан не хотел сам говорить с братом. - Спроси скомороха Фролку, как надо у них. Он много терся в Черкасске - ведает, что на пирах любо Корниле. Получив через Алену Никитичну приказ брата, убитый и оробелый Фролка в один миг ожил, почувствовав себя снова чуть ли не атаманом. - Да кто же так ветчину кромсает?! Эх, ты-ы! Оглобля! - покрикивал он на одного из казаков, данных ему для помощи. - Меды да наливочки тоже любят уряд. У них свои атаманы да есаулы, подъесаулы, десятские, - поучал он Алену. - Горилочку старую пенную - передом: она в питии - войсковой атаман. Постой-ка, глоточек отведаю... Эх, хороша!.. Травничек рядом душистый, а наливочки - значные казачки, нарядные, в алых ленточках, - ставь тут, насупротив, рядком вишневочка - атаманша... Сливяночка - войскова есаулиха... А мед-то, мед - войсковой казначей - ему место!.. Когда случалось проходил Степан, Фролка смолкал и старался скользнуть неприметно в кладовку или за чем-нибудь выйти во двор... Серебряные ковши, кубки, братины громоздились горой, выставляемые из тяжелого сундука. К столу подошел Степан, поглядел на посуду. - Сколь крови казацкой на них запеклось, - указал он на кубки. - Да что ты, Степанка, все мыты! - встрепенулась Алена. Степан усмехнулся, обнял ее за плечи. - Не отмыть их, Алешенька, не трудись - ни вином, ни водой не отмоешь!.. Двое казаков осторожно вкатили в землянку бочку пива, поставили на пол в углу. ... Ночью, когда все спали, Степан Тимофеевич поднял деда Панаса. - Як, диду, шаблю ще тримаешь? - Мицно тримаю, сынку! Хиба справа яка знайшлась для старого? - спросил, подмигнув, Черевик. - Велыкая ратная справа, диду! - сказал Степан. - Але сдюжишь ли? - Кажи, там побачимо. Дед Черевик набил трубку, зажег. Степан взял ее изо рта у деда, раза два потянул и отдал. Молча и долго думал. Черевик не мешал ему. Забравшись с босыми ногами на лавку, пошевеливая пальцами ног, он курил и крутил седые усы. Из-под расстегнутого ворота холщовой рубахи виднелся на черном шнурке резной кипарисовый киевский крестик... - Ну, слухай, Панасе. Кажи, кого ведаешь кращего есаула у нас в городке! - спросил Разин. - Дрон Чупрыга найкращий, Стенька! - сказал дед. - Я Дрона на десять инших не сменю. - Когда так, бери с собой Дрона, бери семьсот казаков - да в дорогу. Корнила нас обдурить собрался. Нашел желторотых! Не пташенята мы, диду. Пусть приезжает Корнила. Горилки хватит, наливок, меду довольно, а крови казацкой ему не попить!.. Покуда они пировать тут станут да будут думать, что голову нам задурили, а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь - и к Черкасску. А как гости мои дорогие под стол упадут от питья, я - в седло и туды же, за вами. Ночь долга. По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем... - Оце гарно! - воскликнул старик. - Спробую еще раз, старый, як водыты козакив у сичу. - Я мыслю, дед, сечи не будет: не станет казацтво с казацтвом биться. Отворят они нам ворота. - Дай боже, сынку! - согласился старый казак. Они посидели еще, размышляя о том, откуда лучше напасть на город. ... Глубокой осенью Корнила прислал гонца в Кагальник - сказать, что крымцы собрались кочевьями близко к Черкасску. Степан еще не занимался тогда никакими делами. Семен Лысов разрешил Корниле исправить стены и вал. Теперь подъездчики рассказали Разину, где вал был слабее. Оказалось, на крымскую сторону не было вовсе направлено пушек, там, вместо пушек, торчали в бойницах крашенные смолою бревна. Зато в кагальницкую сторону были наведены пушки, возле которых всегда наготове дымился зажженный фитиль, дозорные день и ночь сидели на башнях, глядя в кагальницкую сторону, а пушкари так и жили в одной пушкарской избе, под самой стеной. Лучше всего было взять город, обойдя его с тыла, от крымского рубежа. Вдвоем дед Панас и Степан написали письмо к караульным воротным, обещая им милость, если они без шуму откроют ворота, и казнь - если поднимут тревогу. Воткнутое на пику письмо должен был передать одиночный казак, подскакав к воротам, в тот миг, когда войско будет стоять уже готовое к приступу. Выстрел со стороны ворот будет значить отказ воротных, и тотчас разинские казаки кинутся на стены. Лестницы с крючьями Разин велел заготовить днем, чтобы никто не знал о них даже в Кагальнике. Дед со Степаном расстались уже перед утром. Поутру к атаману пришел Прокоп. Он был мрачен. - Нынче гостей поджидаешь? - спросил он. - Мыслю, нынче приспеют, - ответил Степан. - Хошь серчай, хошь нет, Степан Тимофеич, а я пировать со старшиной не стану. Хватит, что святки у них пировал по твоим веленьям. - Чего же ты хочешь? - спросил его Разин. - Поставь ты меня в караул на всю ночь со всей моей сотней - ворота да стены беречь и дозоры править. Спросят, куды подевался Прокоп, ты скажи: службу правит. Вот и гостям твоим дорогим не будет обиды, и я не приду с ними пить. Степан согласился. Указал никого из черкасских, когда приедут, не выпускать из ворот до его указа, отдал Прокопу ключи от зелейной башни, назначил заветное слово дозорам у стен и полевым объездам. Прокоп видел, что Дрон Чупрыгин и дед Панас Черевик готовят станицы к походу. Он не дознался - куда, но главное было наруку: Дрон с Черевиком выведут кагальницких казаков из стен города, а черкасское войско Корнилы тем временем вторгнется в стены, легко раздавит оставшихся кагальницких и схватит Степана. Прокоп недаром просился, чтобы Степан в этот день назначил его со станицею в караулы. Друзья Прокопа будут стоять на кагальницких башнях у зелейного погреба, у житных клетей, а сам он станет у ворот городка. Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по льду с левого берега под стены и в это самое время, по выстрелу на берегу, Прокоп взорвет пороховую казну Разина. Башня взлетит в воздух, и черкасские казаки ворвутся в Кагальник через свежий пролом в стене... - За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон, - сказал Разин. - Им пороху дашь из зелейной казны сколько спросят. - Было б твое веленье, - безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил. Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и, нерешительно возвратясь, по-бычьи потупился и обратился к Разину: - Не гневайся, батька! Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для нужды, вдруг годятся. Он протянул два заряженных пистолета. - Чего ты мне каркаешь, будто ворона! - со смехом сказал Степан. - Их горстка, а нас сколько будет! ... Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло в кубках и стопах с вином, в гранях камней, украшавших платье, в широких круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших вокруг столов и вдоль стен по лавкам. Слушая гул голосов и время от времени поднимая свой кубок, чтобы стукнуться с кем-нибудь, Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему надо быть трезвым. Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал, когда же начнут пьянеть гости. Он подсчитывал, сколько получится казаков, если сложить кагальницких вместе с черкасскими, и сколько людей он получит еще после раздачи хлебного жалованья из осадных запасов Черкасска. Он рисовал себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял, что нужно ему для того, чтобы пройти без потерь, минуя Царицын, прямо по Манычу, через морозные и метельные степи, к низовьям Волги. Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе: - Ныне бояре мудруют над нами, жмут, а казаки голодуют, когда у нас хлеба довольно. - Не у тебя ли уж, крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам не даешь? - спросил Разин. - Я осадные житницы разумею, - спокойно сказал Корнила. - Как можно, Корнила Яковлич! А вдруг на нас крымцы нагрянут!.. Да и много ли там! - воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал об этом хлебе... Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне: - Бояре идут нас в осаду садить - стало быть, время пришло с осадных житниц сбивать замки и печати. Пора казакам покинуть разброд, заедино подняться - вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон - не высадить их назад!.. - Али ты в войско мое проситься вздумал? - с усмешкой, прищурясь, спросил Степан. - Я к тебе не глумиться приехал, Разин, - раздраженно сказал Корнила. - Какое там к бесу "твое", "мое"?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон! - Чего же ты хочешь? - Хочу задавить войсковых есаулов Михайлу Самаренина да Семенова Логинку - вот я чего хочу. А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам, зовут воевод, чтобы тебя побили. А мне краше ты, чем бояре: хоть вор, а казак! - Вот, батька крестный, спасибо за правду! - со смехом воскликнул Степан. - А пошто же ты, крестный, покинул Черкасск? Тебе бы сидеть там покрепче да мне написать приходить и ворота открыть бы. Уж я бы к тебе пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: "С вором спознался!" - Ворота отворят, Степан, - твердо пообещал Корнила. - Ведь на воротах не Логинка с Мишкой - простые казаки. Степан усмехнулся. Его подмывало сказать, что ворота откроют нынче к утру, но он удержался. - За чаркой такие дела не судят, крестный, - сказал он. - Мы завтра с утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез мне в гостинец медку. Ты отведай. Он налил Корниле полную чашу, стукнулся с ним и оглядел все казачье собранье. Узколицый Фролка пьяно перебирал струны своих гусель, сидя с полуоткрытым ртом. "Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!" - с презрением подумал о нем Разин. Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими. Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. "Притомилась Алеша!" - подумал о ней Степан. Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича: - Пью за великого атамана всего Войска Донского - Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!.. Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула - Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью... Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши. - За дружбу казацкую, за братскую веру! - провозгласил Корнила. - Пьем, атаман! - отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку. Корнила, успевший выпить свою чашу, и Федор сцепились острыми взглядами, как в рукопашной схватке враги, и не могли оторваться. Злоба горела на лицах обоих. - Не веришь мне, Федор? - прищурясь, тихо спросил Корнила. - Не верю, Корнила! Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра... А я, брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник. "Кремень есаул!" - радостно подумал о нем Степан. - Ты яму другому не рой. Бывает, и сам в нее попадешь! - огрызнулся Корнила. "Обиделся, старый пес", - сказал про себя Степан. Корнила взглянул на него. Они встретились взглядами. - Не отдадим, крестник, Дона боярам? - пьяно спросил Корнила. - Не отдадим, батька крестный! - подражая ему, так же пьяно ответил Степан и тут же заметил, что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его ворочался тяжело. "Неужто я пьяный?! - мелькнула мысль. - Нельзя мне пьянеть!" - Как на Украине, бояре хотят у нас насадить воевод, а старшинство купить чинами боярскими, как гетмана Брюховецкого, - говорил соседям Корнилин приятель Демьян Ведерников. - А что ж, "боярин Корнила Яковлич Ходнев" - то не худо бы слышалось уху! - с насмешкой крикнул Степан. - Да ты, Демьян, зря не бреши: польстились бы вы на боярство - ан не дадут его вам. Серчают бояре, что вы вора Стеньку не задавили. - Писали про то из Москвы, - дружелюбно признался Корнила. - Выпьем, Степан, чтобы не было никогда на Дону бояр! - громко воскликнул он, снова протягивая к Разину свою чашу. "Здоров, старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!" - подумал Степан. Он поднял свой кубок, и вдруг ему показалось, что свечи горят тускло, что всю землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола... - Не гневайся, крестный, больше не пью, - с трудом ворочая языком, произнес Степан, и какая-то злая тревога толкнула его сердце. - Фролка, сыграй-ка песню, потешь гостей! - громко выкрикнул он, чтобы отогнать от себя внезапный прилив беспокойства. - Потешь-ка, Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! - загудели гости, и Фролка рванул струны... Эх, туманы, вы мои туманушки, Вы, туманы мои непроглядные, Как печаль-тоска ненавистные... - запел Фрол. Голос его был нежный, дрожащий, словно струна, и все приутихли и смолкли, слушая. Хмель кружил Разину голову. Песня Фролки брала за сердце. Она лилась высокая и протяжная, просясь на широкий простор. Ей было тесно в душной землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. "Выйти сейчас, вскочить на седло да и гнать по степи, вдогонку за дедом Панасом да Дроном... А тут будут сидеть, пировать, - небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А Алене велеть сказать: "Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит". - Ваня, как там Каурка? - негромко спросил Разин конюшенного казака, сидевшего невдалеке за столом. Конюшенный знал уже, что атаман собирается ночью скакать за ушедшим войском и самому ему тоже велел быть готовым в путь. - Кормится, батька! Добрый конек в наследство тебе остался. Ты не тревожься - все справно у нас на конюшне, - намекнул конюшенный, но, заметив строгое движение бровей атамана, замолк. Ты взойди, взойди, солнце красное, Над горой взойди над высокою. Над дубравушкой над зеленою, Над урочищем добра молодца... Песню хотелось слушать и слушать; она таила в себе безысходную грусть, но от грусти этой делалось сладко. - Врешь, Фрол! Не ту поешь! Дунь плясовую! - заглушая пение, хрипло крикнул Корнила. Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо щипнул струну, которая взвизгнула неожиданно тонко, по-поросячьи, всех рассмешив даже самым звуком. Ходил казак за горами, За ним девушки стадами, Молодцы табунами... Дрогнул дощатый пол землянки. Петруха Ходнев бросил под ноги шапку и первым пошел в пляс... - Ходи-и-и! - тонко, заливисто грянул Юрко Писаренок. Пошли наши гусли Писать ногой мысли С печи на лавку, С лавки на травку... Поднялся гомон. Все хлопали в ладоши, притопывали, присвистывали и подпевали в лад. Плясали с гостями и кагальницкие казаки, все кипело, но Разин заметил, что лицо черкасского плясуна Еремейки Седельникова было испуганным, увидел, что вздрагивают седые усы Корнилы, что Петруха кому-то что-то шепнул и тотчас опасливо покосился на кагальницких. Иные черкасские гости, словно в каком-то смятении, подталкивали друг друга локтями, переглядывались и тотчас опасливо прятали взор... "Хитрости нашей страшатся, сами ли затевают измену?" - подумал Разин. - Тезка! - негромко позвал он Наумова. - А что там на дворе, как наши казаки? - Пьют, батька! - беспечно ответил Наумов. - Не наши и наши - все пьют. Фрол Тимофеич им выкатил бочку горилки, какую с собою привез из Качалинска-городка. Веселятся!.. - Поди-ка уйми, чтобы не пили больше, - строго сказал Степан. Наумов поднялся со скамьи, шатаясь, добрел до двери и тяжело осел на сундук. Разин хотел окликнуть его, но в этот миг отворилась дверь и в землянку вошел белей снега Прокоп. Степан с тревогой взглянул на него, даже чуть привскочил, но казак успокоил его глазами. Он подошел к Степану и, встав за его спиной, прошептал на ухо: - Не могу я так, батька. Сердце мое изболелось тебя тут покинуть средь них. Гляди, у них рожи какие... Я возле буду стоять. - Сбесился ты, порченый! А кто в караульной остался? - Там Никита. Он скличет меня, коли что. - Давно уж ушли Черевик с Дроном? - тихо спросил Степан. - Час, должно быть, уж минул, - так же тихо сказал Прокоп. Разин взглянул на Наумова, который так и сидел на сундуке у дверей, тяжело опустив голову. "Не в час нализался, скотина тезка! - подумал Степан. - Упреждал его не напиться!" - Ваня! - снова позвал он конюшенного. - Иди-ка Каурку там посмотри. Да скажи, чтоб отстали казаки пить. Будет уж им веселья. Тверезыми были бы... Конюшенный поднялся от стола и, трезво пройдя по избе, вышел во двор. Степан тряхнул головой, отгоняя хмель. Про себя подумал: "Как поскачем, пройдет на ветру!" Он огляделся вдруг потрезвевшим глазом, прислушался трезвым ухом. С печки на лавку, С лавки на травку... Фролка трепал струны. Отсвет свечи тонул в полированном черном дереве гусель. Сквозь песни, присвист и плеск ладоней Степану послышались за дверями тревожные звуки, но песня их заглушала. На улице диво: Варил чернец пиво!.. Пиво-то, пиво!.. - отчаянно громко выкрикивал хор голосов, без веселья, без смысла, уже без пляски, как бы только лишь для того, чтобы наполнить землянку гвалтом. Черкасские кармазинные кафтаны сбились все в одну нестройную кучку. Степан увидел, как Корнила что-то шепнул одному из своих на ухо... Дверь со двора распахнулась. Без шапки, встрепанный Никита Петух ворвался в землянку. - Атаманы! Измена! - крикнул с порога Никита. - Батька! Черкасские лезут!.. Петруха Ходнев в наступившей вдруг тишине выстрелил из пистоля в упор, в лоб Никиты. Разин вскочил и рванулся из-за стола, но тут грохот страшного взрыва потряс землянку. С потолка посыпалась пыль, распахнулось окошко, и три-четыре свечи разом погасли... В тот же миг кожаная петля захлестнула Степана через голову сзади за шею. Задыхаясь, Степан сунул руку за пояс, схватил пистолет, направив его к себе за плечо... Пистоль лишь беспомощно щелкнул... Но вокруг бушевали уже крики, удары, лязг сабель... Степан чувствовал, что на его плечах сидят трое, а может быть, четверо... Он ухватил уздечку, сжимавшую его горло, силясь ее растянуть руками, по несколько человек валили его на пол. В борьбе Разин видел, как, очнувшись от хмеля и не найдя при себе оружия, Лазарь Тимофеев бросился на Петруху Ходнева с ножом. В тот же миг какой-то черкасский казак взмахнул саблей, и рука Лазаря, брызнув кровью, шлепнулась перед Степаном на стол. Грянул еще выстрел. Петля вдруг ослабела на шее, и Степан увидал над собой на столе Федьку Каторжного с дымящимся пистолем в одной руке, с саблей в другой... Степан с силой отбросил двоих противников прочь, однако кто-то еще и еще навалился, и уздечка на шее снова стянулась крепче, ломая хрящи горла... "Конец... удавили..." - подумал, слабея, Разин... Степан очнулся опутанный двойной рыбацкой сетью. Горло ему отпустили, но двое казаков сидели у него на ногах и груди. С улицы слышалась пальба. Разноголосый вой покрывал отдельные выкрики. Юрка Писаренок и другие черкасские жадно хватали со стола дорогую посуду - блюда, кубки и все кое-как со звоном и дребезгом кидали в сундуки. Какой-то казак срывал со стены оружие, изукрашенное золотом и камнями. Сам Корнила топорком на столе разбивал замок у заветного разинского ларца с узорочьем... Иные топорами рубили крышки сундуков, вытаскивали Аленино добро, раскидывали его между убитыми казаками, второпях топтали в крови сапогами шелк и атлас. - Выноси, выноси живей! В сани, в сани тащи! - покрикивал Корнила на казаков. - Опосле там все разберем!.. На полу лежал недвижимый Фролка, возле растоптанных гусель, рядом с ним - Лазарь с разрубленною головой, Сеня Лапотник, конюшенный Ваня... Тут же корчился в муках Прокоп. Он сучил ногами и громко стонал... "Не слушал я рыбака, а чуял он их измену", - подумал Степан с горькой досадой на себя. - Живей, живей выноси добро-то! - крикнул Корнила. - За чем вы там гонитесь? Брось, пусть горит! Тут вам серебра да золота будет! - Корнила вырвал со злостью какой-то кафтан из рук казака и швырнул его в угол. - Сундуки подымай, тащи, черти! Казаки подняли тяжелый сундук. Один из них, вынося, споткнулся о ноги Лазаря, чуть не упал. Степан встретился взглядом с Прокопом, хотел подбодрить его, но рыбак опередил его мысль: - Сдыхаю, Степан, а все же тебя я сгубил... петлю на шею накинул... У Разина почернело в глазах от этих слов. Неужто он не ослышался?! - Двум хозяевам разом служил ты, Прокоп. Как знать, кому пуще! - ответил Корнила. - И без твоей бы петли никуда вот не делся!.. "Ай, дурак я, дурак! Ай, дурак я, дурак! - про себя вскричал Разин. - Так вот он зачем из Астрахани приехал!" - Слышь, Степан, я взорвал и зелейную башню, без меня не влезть бы им в город! - хрипел Прокоп. Он схватился опять за живот. Глаза его лезли на лоб от муки. На пол возле него ползла лужа крови. - И через стены бы влезли! - спокойно отозвался Корнила, считая богатство в разбитом ларце. - А кто подслушал Степана про Новый Оскол да про Тулу? Сидел бы Минаев у вас на носу, не смели бы вы в Кагальник! - прохрипел Горюнов, обращаясь к Корниле. - Часу нет, часу нет добычу считать, батька! - воскликнул Петруха, с клубами дыма входя из сеней. - Пожар вокруг, поспешай!.. Несколько казаков ввалились с улицы вместе с Петрухой и в страхе остановились в дверях. - Ну, давай, давай, атаманы! Живей, тащи вора в кошевку, - поспешно захлопнув крышку ларца, приказал Корнила. - Ить как нам, честной атаман, без попа, без молитвы?! Ноги прилипли! Все ведают, что колдун! - пробормотал казак. - Где там поп подевался?! - окликнул Корнила. - А черт его знает, где поп! Я и сам за попа! - отозвался Петруха. Он подскочил к Степану. - Колдун?! - воскликнул он. - Вот какой он колдун! Пускай заколдует! И с размаху Петруха ударил Степана в лицо сапогом. - Хватай да тащи! - крикнул он казакам. В этот миг поп с крестом показался в дверях. - Вот и поп! - воскликнул Петруха. - Куды ты пропал, долгогривый?! С крестом иди провожай колдуна - не ушел бы!.. - Да воскреснет бог и расточатся врази его! - заголосил поп, поднимая над головою крест. Казаки схватили связанного Степана и вчетвером потащили его во двор. - Помираю! - хрипел ему вслед Прокоп. - Ан все ж я тебя погубил, атаман, то мне сладко! Ой, батюшки! Выдирают нутро!.. Вокруг по всему городку разливался пожар. Царил грабеж и общее разрушение. Черкасские бежали с узлами и сундуками. Между домов валялись на почерневшем снегу убитые казаки. Разина вынесли за ворота Кагальника, положили связанного на снег. - Эй, тройку давай самых резвых! - кричал в стороне Петруха. Разин видел, как горит у ворот караульня, как катят пушки из городка... Ставят в сани бочонки с вином, валят узлы, сундучки, корзины с каким-то добром... "Куды же теперь повезут? В Черкасск или прямо в Москву?" - гадал Разин. К Корниле, стоявшему рядом со связанным Степаном, подъехали всадники из темноты. Один соскочил. - Христос воскресе, Корнила Яковлич! - узнал Степан голос Михайлы Самаренина. - Славно слажено дело, батька! - Помог господь уловить волка в логове! - угодливо подхватил тут же рядом стоявший Ведерников. Корнила обнялся с Михайлой Самарениным. - Слышь, Яковлич, Логин в погоню пустился за Федькой Каторжным со дружками, а я с тобой до Черкасска: в пути не отбили бы вора у нас, - сказал Корниле Михайла. У Разина радостной надеждой забилось сердце. "В Черкасск! - воскликнул он про себя. - Ну так, атаманы! Я-то ваш, а Черкасск-то мой город! Везите меня туда себе на беду!" В один миг он представил себе, как Корнила въезжает в черкасские ворота, как их окружают со всех сторон казаки Черевика и Дрона, как после короткой схватки порублен Корнила, а он развязан... "Нет, никому домовитым вперед не спущу!.. Всех под корень!" - решил Степан. Вот подкатила тройка к воротам. - Давай подымай! Клади в сани! - покрикивал в темноте Корнила. Степана кинули в сани на сено. - Пошел! - приказал Корнила. Дернули лошади, с места рванули вскачь. И вдруг во тьме крики: - Стой!.. Стой!.. Сто-ой!.. Бег прервался. Какие-то всадники окружили сани. - Войско! Войско, Корнила Яковлич! - закричали из мрака. - Кагальницкие скачут, не менее тысячи! - Где? С какой стороны? - С низовьев по правому берегу гонят. И вдруг все вокруг охватило смятенье. - Срезай постромки к чертям!.. Давай сюды вора... Сюда-а!.. - торопливо покрикивали вокруг. - Тпру! Тпру-у!.. - А, ч-чер-рт вас... дава-ай!.. Степана схватили, волоком за ноги потащили по снегу, колотя головой об ухабы, скребя голой спиной по сугробам... Но он не чувствовал ни боли, ни холода. Все его существо было охвачено только одной мыслью: "Неужто Панас возвратился назад?! Эх, беда!.. Как бы здорово взяли Черкасск, покуда черкасская сила вся тут завязла!" Степана вскинули, как мешок, на спину лошади, под брюхом ее связали ему руки с ногами... - Живей, черт, живе-ей! - кричал рядом Петруха. И лошади понеслись... Его везли, окруженного всадниками, но кое-как он все же узнал, что везут через Дон к Ведерниковской станице. Вот кладбище, где хоронили Минаева. По темной станице несколько конных мчалось стремглав, увозя его в темную степь... Разин понял, что Дрон и дед Черевик не успели уехать достаточно далеко, услышали взрыв, увидели зарево и возвращаются... Крики и выстрелы раздались на том берегу... Вот-вот, всего через Дон... Там схватились они с черкасскими... - Э-ге-ге-э-эй! Дед Пана-ас!.. Выручайте!.. - закричал изо всей своей силы Степан. Чем-то тупым и тяжелым его оглушили по голове. Крестом и цепями После того как на темной улице Ведерниковской станицы Петруха Ходнев оглушил Степана ударом мушкетного приклада по голове, Разин очнулся в притворе черкасской церкви уже закованным в цепи и прикованным толстой цепью к бревенчатой новой стене притвора. Перед глазами его все время будто маячил туман, помутивший зрение после удара, который опять угодил по едва залеченной ране. В церкви все время служили молебны, чтобы "колдун" не мог расковаться и сбросить цепи. Толпа казачек с подростками казачатами сходилась глядеть на Степана, и все шарахались и визжали, когда от его движений гремела цепь, которой он был прикован. По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью... Шел великий пост. С разных станиц съезжались сюда казаки и к