челна да и в Волгу!.. Лучше Никитка пускай посидит. Не уснешь, Никита? - Не усну, - буркнул Никита, и сердце его защемило, словно щипцами. "Не утерплю я - зарежу его!" - в страхе подумал он. Он встал, покачнулся в челне, чуть не свалился, но, удержав равновесие, шагнул к Степану и опустился возле его изголовья, не глядя в лица Наумова и Прокопа. - Эк ты загваздался весь в кровище! - заметил Наумов. - Хоть отмылся бы, что ли! Склонясь через край челна, Никита послушно вымыл лицо и руки. И вот он сидит, глядя в безжизненное лицо Степана. Кровавая повязка на лбу, дыхания не слышно, знакомое, всегда живое лицо побелело, даже губы белы - ни кровинки... "Какая тут месть! Был бы жив!.. Сквитались мы с атаманом ныне!.." - подумал Никита. Он продолжал смотреть в безжизненное лицо. "Неужто помрет?! Не берегся в битвах - всюду сам, всюду сам!.. Отваги в нем сколь!.. И вправду, другого на свете нету такого: один на всю Русь... "Сокол!" - думал Никита. - Грех и помыслить за женку такого сгубить! И вправду она сказала - да кто с ним равняться может?!" Разин открыл глаза. - Пить... - слабо шепнул он. Никита черпнул ковш воды из Волги. - Испей! - Он поднес кружку к пересохшим губам Степана и заметил, что Прокоп, притворяясь спящим, за ним наблюдает. "Чего хочет Прокоп? Чтобы я помстился над атаманом? На что ему надобно?" Но Прокоп знал, чего ему надо: ему был нужен союзник, и этого союзника видел теперь он только в лице Никиты. Прокоп не ждал, что Наумов увезет атамана в одном челне. Он думал, что захватит с собою всю свою станицу, а в ней у него уже было довольно единомышленников и друзей. Но судьба указала иначе: Наумов так поспешил с отплытием, что Прокопу осталось только скакнуть в челн вместе со всеми или он потерял бы совсем из вида Степана с его ближними казаками. Их было десятеро в челне, - шесть казаков сидели на веслах. Прокоп их не знал, но думал, что, должно быть, Наумов выбрал самых надежных и верных. Никита остался единственным человеком, на вражду которого к Разину Прокоп мог вполне положиться. Он опасался только того, что Никита не выдержит испытания и сам убьет атамана, а надо было его захватить во что бы то ни стало живым... Но, наблюдая за Никитою, Прокоп успокоился. Он решил, что Никита сумеет таить вражду до последнего, решительного часа, когда можно будет предать Степана вместе с Наумовым и прочими плывшими в челне казаками. Волчье логово Крепостной городок Арзамас, когда-то построенный при древнем мордовском селении для береженья пути из Москвы в Казань и для охраны Нижнего Новгорода от натиска кочевников с юга, давно уже позабыл о ратных делах. Рубежи государства давным-давно отодвинулись от него, и жители, позабыв о военных тревогах, спокойно селились в слободах за стенами. Арзамасские пушки ржавели по стенам города, никто не чинил городские башни и надолбы, рвы осыпались и зарастали травой, и по отлогим зеленым краям их бродили козы. И вот в мирный город, где все стрельцы занимались больше всего ремеслами, а воевода любил разводить свиней, - с барабанами, с ревом труб вошли три тысячи войска. Кони затопотали по улицам, мерным шагом прошла пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек... За несколько дней до того шли несмелые, тайные слухи о том, что Разин пришел под Симбирск. В городе нашлись уже и такие, кто грозил его именем богачам-притеснителям, впрочем втайне не веря и сам, что такое может стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет стороной, где-то мимо. И вдруг ратный гул прокатился по городу... Все население выслали для обновления стен и рва, чинили надолбы, на обветшалые башни с уханьем на веревках тянули стрельцы новые медные и железные пушки... Местный воевода Шайсупов совсем затих, даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел теперь окольничий князь Петр Семеныч Урусов. Ему подчинялось и все то войско, которое так внезапно нарушило мирную жизнь Арзамаса и наполнило город шумом и небывалою теснотой... Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и сначала стоял в Алатыре. Потом, после того как Барятинский был разбит под стенами Симбирска, не решаясь вступить один в битву с Разиным, Урусов оставил Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас... Вослед за Урусовым, спасаясь от Разина и от крестьянских восстаний, в Арзамас начали прибегать воеводы окрестных городов со своими товарищами, с приказными людьми и с воеводскими семьями; так же с семьями бежали сюда из своих горящих восстаниями уездов ближние дворяне, купцы, устрашившиеся разорения от мятежников, духовенство, ратные начальные люди, стрельцы... Из-за внезапного переполнения города арзамасские жители скоро перестали себя чувствовать хозяевами своих домов и дворов: в каждом дворе ютилось теперь по две-три семьи беглецов, искавших убежища под защитою войска князя Урусова... В первые дни по приходе Урусова в город местные купцы и богатые посадские люди радовались тому, что все-таки самое страшное их минует, потому что не станет же Разин лезть в город, настолько наполненный ратными силами. Но мало-помалу их радость сменилась опасением, что пришельцы, как саранча, истребят все запасы их пищи. Даже самые богатые горожане уже стали жалеть, что беглецы по пути не попались разинцам... И все-таки с каждым днем становилось еще теснее, прибывали новые беглецы из тех мест, где вспыхивали восстания или куда доходили разинские казаки... Многие из жителей приходили с жалобами к Урусову, который всех принимал по нуждам в приказной избе. Жители жаловались князю на утеснения со стороны приезжих, на истребление ими добра, на насильственное занятие ими домов и на всяческие обиды от пришлых ратных людей. Беглецы приходили тоже с жалобами на хозяев, которые то не давали топить печи, то вступали во всякие свары и драки из-за своего имущества... Только что воевода отделался от купца, которому пьяный стрелец продал чужую лошадь, а теперь приходилось ее возвращать, и вот уже опять ворвалась к нему какая-то крикливая баба. - Князь-воевода! Петр Семеныч! Да где же тут правда?! Коли муж мой пропал от воров, так и доли мне нету?! С троими робятами отпустили меня злодеи... Куды ж мне деваться?! Да как я в такой каморушке стану?! - истошно вопила дородная женщина, наступая выпяченным своим животом на князя Урусова. - Кто ты, матушка, кто такова? Толком молви, никак ничего не пойму. Отколь воры тебя отпустили? - спросил воевода. - Из Нижнего Ломова, государь Петр Семеныч! Воеводска я вдова, Петр Семеныч, голубчик, заступник! Воеводу Андрея Иваныча Пекина ты изволил ли знать? Вдова я его. Злодеи на пиках его разнесли... - Вдова разразилась вдруг пронзительным, жалобным причитаньем: - Укажи ты, сердешный, тем нехристям правду чинить... Воеводша ведь я! На кого ж я теперь-то, вдова-горемыка, осталась!.. Урусов перекрестился. - Царство небесное, знал я Андрея... Когда же... стряслося? - В четверг на неделе, мой государь... Нечистый весь город поднял: перво письма все воровские читали между себя, потом на приказну избу накинулись целым скопом... Андрюша-то на крылечко выбежал да саблей двоих злодеев посек, а те-то всем городом на него... Троих дворян, да приказного, да Андрюшеньку, да стрельца Покатуя сгубили... - Вдова залилась опять причитаньем. - Царство небесное! - повторил еще раз, перекрестившись, Урусов. - За государя живот положил Андрей. Честь и хвала и вечная память ему! - важно сказал он. - Государь тебя не забудет. Как звать тебя, матушка? - Марья, Иванова дочь, сына боярского Селезнева. С троими робятами, сударь, я упаслась от воров. По дворам натаскалась - никто не впускает с троими, а тут... - Государь тебя, Марь Ивановна, не забудет и сирот не оставит в беде... Честь и хвала твоему покойнику, - повторил воевода. - Вот и я так же молвила: "Честь и хвала! Постоял за царя!" - вдруг с высохшими глазами яростно, без причитаний, заговорила вдова. - А тут полный город со всех сторон воевод набежало: курмышский, ядринский, атемарский, терюшинский, да бог его весть откуда еще прибрались. Города свои побросали, за государя не встали с мечом на нечистых мятежников, - а тут им всем лучшие домы подай?! Я в Нижний к сестрице хотела проехать, так нету пути от воров. И так-то я тут проедаюсь, а те-то всегда сыты-пьяны, в шишки да в карты, прости Христос... Винище жрут! Домы все позаняли. А вечор мурашкинский с лысковским воеводы еще прибегли от войны хорониться, да в тот же дом, где и я... Добришко мое покидали в чуланчик... Велел бы ты им, Петр Семеныч, князь милый, вернуть мою горенку... - Князь-воевода! - вбежав в приказную избу, возбужденно, запыхавшись, крикнул стрелецкий сотник. - От Оки идет войско! Великая рать идет, Петр Семеныч!.. Урусов вскочил. Мигом мелькнула мысль, что Арзамас окружают разинцы, что им не пробиться... Конец! - Сколь будет воров? - в волнении спросил он. - Да что ты, да что ты! Какие там воры?! Царское войско в подмогу нам с Мурома, князь-воевода Петр Семеныч! - Государево?! Во-он что! - Урусов сел и вытер ладонью покрывшийся потом лоб. - Во-он что-о! - соображая, медленно протянул он. - Иди, иди, матушка! Видишь сама, тесно. И я потеснюсь, - сказал Урусов вдове. - Вишь, еще войско идет, а ты тут про горенку... Не на век селиться. Какую-нибудь уж сама себе разыщи... - Да ведаю, сударь мой, что тесно... - начала вдова Пекина. Но воевода прервал ее. - Иди, иди, матушка-а! - досадливо закричал он. - А ты тотчас беги к протопопу, - послал он сотника, - всем причтом чтобы с крестами встречали бы войско. Я сам на коне навстречу... Арзамасские колокольни звонили торжественным звоном. Муромские ворота города распахнулись навстречу подходившему конному и пешему стрелецкому, солдатскому и рейтарскому войску. Конные и пешие ряды воинов растянулись больше чем на версту. Впереди подходившего войска ехал боярин Юрий Олексиевич Долгорукий. При встрече с крестным ходом боярин, сойдя с седла, приложился к кресту и принял благословение священника. Увидев Долгорукого впереди подходившей рати, Петр Семеныч был от души обрадован, что ему придется служить со своим старым другом. - Вот рад-то я видеть тебя, князь Юрий! - воскликнул Урусов. Он рванулся с объятиями к Долгорукому, но боярин, холодно отстранившись, лишь повитался с ним за руку и вскочил на своего гнедого жеребца. Думный дворянин Федор Леонтьев и окольничий Константин Щербатов, ехавшие с боярином, тоже не проявили слишком большой горячности при встрече с Урусовым. Петр Семеныч был озадачен и даже смятен душою. С чего бы старый приятель и друг Долгорукий с ним обошелся так холодно?! Перед собором, как водится, остановились отслужить молебен. Толпа дворян и воевод раздалась в обе стороны, пропуская высокого и надменного боярина, сухощавого, чернобородого, с сильною проседью, ни на кого не глядящего выпученными ястребиными глазами. За ним шел Урусов. Во время молебна они стояли бок о бок, но Долгорукий так усердно молился, что Урусов ему не решился задать никаких вопросов... Потом, прикладываясь ко кресту, Долгорукий спросил протопопа, где стать на постой... Урусов опешил: что-то боярин вздумал спрашивать протопопа?! Урусов уже решил поселить воеводу вместе с собой. Но вдруг протопоп предложил боярину место в своем доме, и Долгорукий тот час же согласился. - Да, Юрий Олексич, покои тебе уж готовят! - воскликнул обиженный Урусов. - Тебе бы, князь, ведомо было, что государь от воеводства тебя отставил и указал тебе ехать, не мешкав, в Москву, а город и войско ты на меня покинешь, - отрезал боярин. Он быстро пошел к своему коню и отъехал... Воеводы соседних уездов, бежавшие от мятежников в Арзамас и жившие тут в безделье, потянулись толпою вослед за боярином. Петр Семенович, смятенный, приехал к себе, в дом арзамасского купца Раздорина. Сам купец выехал, предоставив жилище воеводе, и вот уж недели две жил по соседству, у своего брата. Дом был удобный, устроенный, и Урусов, выезжая навстречу войску, указал освободить половину для нового воеводы. Теперь слуги таскали вещи Урусова в одну половину, очищая вторую для Долгорукого... - Все назад, по места-ам! По местам, говорю! Эк, базар натворили какой! - закричал, входя в дом, Урусов. Слуги кинулись все расставлять по старым местам. - После поставите. Все пошли вон! - закричал воевода. - Вон! Оторопелые слуги вмиг разбежались. - Раздеваться! - крикнул Урусов. С помощью холопа, такого же старика, как он сам, воевода скинул торжественный наряд и остался одетым по-домашнему. Он походил из угла в угол по своим приведенным в беспорядок покоям, потоптался возле стола, открыл наугад страницу часослова, прочел: "...да не убоишься, аще и смертию ти претит..." Воевода усмехнулся. - Одеться! - позвал он. Он вдруг решил поехать в приказную избу, чтобы никто не подумал, что он растерялся от приезда боярина, не смеет по-прежнему править свою службу и сразу готов покориться ему да уехать. С помощью старого слуги он обулся, надел кольчугу, накинул широкую ферязь {Прим. стр. 305}, через округлый живот опоясал сабельную перевязь. Он снял уж плеть с гвоздя, чтобы ехать, когда в дверь постучал алатырский воевода... {Прим. стр. 305} - Ну, государь Петр Семеныч, грозен боярин приехал! - заговорил пришедший. - Там воеводы собрались у протопопа да в складчину напасли угощенье. Стол уставили - аж протопопица ахнула. Дивно! Меду, наливок сыскали - хоть впору царю. Двух гусей запекли, ухи наварили... А боярин как зыкнет, как топнет ногою, как зарычит, прости боже, зверь зверем: "Да что же вы, растакие-то дети, сюды от воров убежали для пьянства?! Всех, кричит, поверстаю в солдаты, с пищальми пехотой пошлю воевать! Города, кричит, побросали на срам государству и всем дворянам! Как драть посулы с живого и с мертвого, на воеводстве сидя, так - вы первые, а стоять за великого государя и за державу, за отчую честь - устрашились!.." Воеводы один за другого хоронятся от боярских глаз, а он кричит: "Вон! Чтобы духом вашим мне более не смердело! Ворья, мужиков забоялись, заячье племя!.. Поместья и вотчины от вас велит государь за срам отобрать!" - А что же, и поделом! - в раздумье согласился Урусов. - Ведь я тут стою ради ратного дела и ради воров одоленья, а вы - будто крысы на стог в половодье залезли. Вот и выходит, что я тут все войско держу для вашего лишь бережения. И впрямь, города свои побросали. С ворами биться за государево дело не стали, а тут весь город объели, без дела лежа... - И тебя он бранил тем же словом, сударь Петр Семеныч! - лукаво добавил алатырский воевода. - Кабы только нас, не так бы беда. За тебя нам обидно. "С окольничим, князь Петром, говорит, вы, как мыши, из городов убежали. Государево сердце, кричит, в кручину вогнали!" Так и срамил принародно. Что ты молвил сейчас про нас, а он про тебя то же слово!.. - Самого бы его под Синбирск - каков оказался бы победоносец?! - вдруг остынув, сказал Урусов. - Вот то-то ведь и оно! Я так и сказал ему, сударь Петр Семеныч! От малолюдства ушли, мол. Кабы доволе войска, то не ушли бы. Мол, Юрий Никитич Барятинский под Синбирском разбит... - А он? - И слушать не хочет. Всех разогнал... Во время этой беседы воеводы входили один за другим к Урусову. У них был растерянный и смущенный вид. Каждый из них по-своему жаловался на грубую выходку боярина, который отчитывал их, как приказчиков в вотчине или простых мужиков. - Посмотрим, как сам станет биться! Два полка привел. Пусть посылает Леонтьева со Щербатым. Мы тут не напрасно сидели: для обороны устроили город; ему не придется теперь острожки строить, засеки ставить... Пришел на готовое да гордится собою! - говорили воеводы. - Пусть боярин вокруг оглядится - тогда и увидит, что был неправ. А покуда мы станем всяк свое дело делать. Не то, за нашими вздорами, воры нас всех тут, как кур, переловят, - решительно остановил Урусов поток воркотни. - По своим местам, воеводы! Подчиниться словам Долгорукого и уехать сейчас в Москву означало бы позабыть о возможности оправдания себя перед царем. Урусов решил во что бы то ни стало оставаться тут, не отдавать Долгорукому свое войско и доказать, что он тоже способен сражаться и побеждать, когда есть достаточно ратной силы. Все воеводы-беглецы были у него расписаны и ранее по полкам, но никто не заставлял их нести службу, и сами они что ни день забывали эту обязанность. С приездом боярина они сами хотели взяться за дело под рукою нового воеводы, отшатнувшись от Урусова. Но боярин обидел и оттолкнул их. Теперь они поневоле стали союзниками Урусова в их общем желании оправдаться перед царем и перед всею дворянской и боярской Россией... Урусов и Долгорукий встретились лишь через два дня в приказной избе. Долгорукий по-прежнему сурово и сухо сказал, что вот уж два дня ожидает от окольничего передачи его войска и города. - Ни войска, ни города я, боярин, тебе не отдам и сам никуда не поеду, - ответил Урусов. - Государь не ведал того, что тут, за Окою, творится, а кабы ведал, не указал бы мне бросить все... И ты - воевода бывалый, боярин. Тебе бы уразуметь, что не страха ради я ворам Алатырь покинул. Нежданная сила воров привалила. Не с малыми людьми от них устоять в таком худом городишке, вроде Алатыря. Ратную силу хранил я, когда отошел в Арзамас. Не то ты пришел бы - и Арзамаса не стало бы: тоже сожгли бы его, как Алатырь! Долгорукий и сам понимал, что неожиданный размах крестьянских восстаний сделал невозможной борьбу против разинцев малыми силами, которые были высланы в прошлом месяце. Еще по пути от Мурома Долгорукий встретил в лесах немало дворян, которые вместе с семьями бежали в Касимов, Муром и в Москву. Беженцы в один голос твердили о наступившей кончине мира и о пришествии антихриста... Опытный в войне, воевода Долгорукий и сам хорошо понимал, что даже его сильных полков будет мало для борьбы и для усмирения края. Еще с пути, угадав обстановку, он отправил в Москву гонца, требуя нового подкрепления своего войска. Долгорукий совсем не имел намерения погубить, опорочить и осрамить своего старого друга Урусова. Но надо было всех успокоить, добиться того, чтобы люди поверили, что не разинская сила, а только пустой, недостойный страх перед плохо вооруженными мужицкими скопищами разогнал воевод из их городов, что если бы воеводы были достаточно смелы, то давно уже задавили бы всякий мятеж. Потому Долгорукий и слушать не хотел оправданий Урусова, заранее зная, что все, что он скажет, будет вполне справедливо. Но признать правоту Урусова - это значило вслух признать силу Разина. А этого делать было нельзя. - И в других городах от тебя пошло, - сурово сказал Долгорукий Урусову, - како ты, государев большой воевода, творишь, так и малые воеводишки по уездам... А ворище кричит: я, мол, всех воевод государевых побиваю! Барятинска в битве побил, а Урусов и сам убежал! - со злостью сказал Долгорукий. - Да где бишь еще у вас тут святой угодник, страстотерпец курмышский воевода? С чернью мятежною заедино вышел воров встречать хлебом-солью {Прим. стр. 308}, да так и остался бы с ними, лишь немилость от Стеньки почуял - и убежал... А куды убежал? В болото! Куды же еще? В Арзамас!.. В железы его заковать да послать за измену в Москву к государю! Во Фролову башню отдать палачу! - гремел Долгорукий на всю приказную избу. - Послушай, боярин... - заикнулся Урусов. - И нечего слушать, Петр Семеныч! Нечего слушать, князь! - оборвал Долгорукий. - Велел тебе государь к Москве ехать, и мой тебе добрый совет: не мешкав, туды поезжай... - Как будут воры побиты, и пусть государь тогда меня казнит смертью за ослушание его святой воли, а покуда я не поеду. А курмышского воеводу я выдам тебе, посылай его к палачу. Я сам его в подполе в съезжей избе в колодах держу за его срамную измену... - А как ты на воров изготовился?! - перебил раздраженнее прежнего Долгорукий. - Воеводы твои убеглые с утра до ночи, у протопопа в дому сойдясь, пьют вино да в шашки играют! Терюшинский воевода с пьяных глаз у лысковского воеводшу отбил!.. Арзамасских людей дотла разорили - кур, гусей, поросят поприрезали дивно сколько! Ропот вокруг... По всему Заокскому краю два воеводы лишь было добрых - в Верхнем да в Нижнем Ломове... Нижнеломовский за государеву честь свой живот положил: в малых людях напал на воров да их атамана нечистого саблей срубил... А его честную вдову пьяницы беглые с троими детьми в чуланчик загнали!.. "Поспела и тут, окаянная баба!" - с досадой подумал о воеводской вдове Урусов. - Засеки да острожки наставили мы по пути от Алатыря к Арзамасу, боярин, - сказал он Долгорукому. - А в Арзамасе ныне дворяне сошли со всего Заочья. Я их коплю, да еще я с Мурома дорогу оберегаю, по которой ты с войском прошел... Да жду вестей, когда придет время на вора ударить. А время сие уж не за горами!.. С этого дня наступило в городе явное двоевластие. Жители Арзамаса не знали, кому из воевод угождать. Некоторым больше нравился жестокостью нрава и гордостью "настоящий боярин" - Долгорукий. Другие были на стороне более мягкого и простого воеводы Урусова. Нелады между воеводами отражались и на отношениях между их людьми: ратные люди, прибывшие с боярином, гнали со стен и от башен и городских ворот людей, подчинявшихся воеводе Урусову, а те отгоняли их, говоря, что сумеют без них постоять за город... На улицах, на торговой площади и возле церкви между людьми Урусова и Долгорукова возникали что ни час потасовки... Через два дня после беседы с Долгоруким, первого октября, в праздник покрова богородицы, князь Петр Семенович даже в церковь пришел воровато крадучись и стал совсем в сторонке, не желая мешаться в толпу воеводской мелочи и в то же время не решаясь, как полагалось по чину, стать рядом с Долгоруким, от которого ждал какого-нибудь оскорбления... Он понимал, что Долгорукий затеет теперь принародный разговор возле церкви и станет при всех срамить его и требовать, чтобы он сдал свое воеводство... Но этого не случилось: прежде окончания церковной службы верный холоп вызвал Урусова из церкви... Оказалось, что его ждет дворянин - посланец Барятинского с письмом о том, что князь Юрий Никитич выступил из Казани и движется на Симбирск со свежими силами. Барятинский выслал гонца почти от самой Казани, но в пути у того убили коня, и он тащился пешком, хоронясь от мятежных скопищ, потому ничего не мог сказать о том, где теперь войско Барятинского. Барятинский еще ничего не знал, что теперь, по указу царя, подчинен Долгорукому, потому и сообщал о своем движении Урусову. Он собрался ударить на Разина от симбирской засечной черты и просил воеводу выйти со своим войском на соединение с ним возле Тогаева городка или Юшанска... Был уже покров день, а никто еще не вышел и даже не был готов к походу из-за того, что гонец опоздал... Урусов решил выступать, ничего не говоря Долгорукому, вдвоем с Барятинским ударить на Разина, разбить воров и тем доказать свою правоту. Он тотчас вызвал своих ратных начальников, велел приготовить немедля походный запас сухарей и в два дня быть готовыми к походу, а тем временем выслать дозоры в симбирскую сторону, чтобы разведать дороги... Как только весть о готовящемся походе достигла Долгорукого, так тотчас боярин приехал к Урусову сам. - А как же ты, Петр Семеныч, один, без меня, в поход собрался? - прямо спросил Долгорукий, в упор глядя в лицо князя Петра своими немигающими круглыми глазами. - Там мое войско идет на воров, должно вместе ударить и правду мою доказать, - заявил окольничий. - Какое же там твое войско? - Стольник Барятинский, коего я посылал в Симбирск. В первый раз его воры побили по малолюдству, а ныне он с новой силой подходит... - А ладно ли, князь Петр Семеныч, что ты от меня таишься с вестями? - строго спросил Долгорукий. - От твоего промедления может снова стрястись, что Юрья Никитича вор расколотит! На ком тогда перед богом и государем ответ? Мои-то полки сильней твоих впятеры и к походу готовы... Кабы ты мне сказал о вестях, и я тотчас бы выслал навстречу стольнику Юрью Никитичу войско свое... А ты со мной в жмурки играться?! - На готовое хочешь, боярин Юрий Олексич?! - с жаром воскликнул Урусов. - Мое войско вора побьет, а твое станет в трубы трубить?! - Я мыслил, у нас с тобой государево войско, Петр Семеныч! - гневно воскликнул боярин. - Я не похитчик чужой ратной славы. Милостью государей от юности в битвах возрос! Долгорукий поднялся и, не прощаясь, уехал. Воеводская гордость не позволяла теперь ему поступать, как хотел он раньше: выслать в симбирскую сторону свое войско. Что там ни будь, а Урусов станет потом говорить, что он прискакал из Москвы на готовое, чтобы писать отписки царю о своих победах... Мысль о том, что такое поведение Урусова может привести к поражению царских войск, к пролитию лишней крови, теперь уже отошла на второе место. Самое главное было в том, чтобы доказать, что именно настоящая победа не может прийти ни от кого иного, кроме как от него, от Юрия Долгорукого, самого искусного и умного воеводы... Наутро Урусову доложили, что войско готово к выходу, но все еще не возвратились дозоры, высланные им для разведки дорог. А когда вокруг мятежи и заставы, идти без разведки было бы неосторожно. Урусов решил подождать с выступлением до вечера или до следующего утра... Вдруг к Урусову прискакал еще новый гонец от Барятинского с вестью, что разинское войско под Симбирском разбито. Разин разбит! Если бы при получении этой вести был Долгорукий, Урусов ему забыл бы все обиды последних дней, обнял бы крепко и расцеловал от радости... Разин разбит его войском, а не приверженцами Долгорукого. Его подчиненный Барятинский нанес поражение врагу государя и церкви, бояр и всего дворянства, разбил нечестивца, к торжеству всей державы!.. И вот через час в арзамасских церквах загудели колокола. Они звонили в неурочное время, и весь народ в городе, удивленный необычайностью звона, высыпал из домов и поспешил на церковный звон, чтобы узнать, что случилось. В собор, где служил протопоп, сходилась вся, теперь многочисленная, знать Арзамаса. На этот раз прежде других появился сам воевода Урусов, одетый со всем богатством и пышностью, а за ним - важная свита его ратных начальников. Соборная церковь быстро наполнялась народом. У всех на виду протопоп, выйдя из алтаря, подошел к отставленному воеводе, окольничему князю Урусову. Откинув седые волосы, он подставил князю Урусову ухо, и князь что-то ему прошептал. Тогда протопоп удалился в алтарь... Когда уж весь город собрался к молитве, в церкви послышался шепот и дворяне раздались, пропуская вперед Долгорукого. Боярин прошел на самый перед и остановился рядом с Урусовым. Он хотел спросить окольничего о причинах молебствия, но тот так усердно молился, что "не заметил" прибытия боярина. Долгорукий увидел, что все наблюдают его неудавшуюся попытку заговорить с князем Петром Семенычем. Он кашлянул и покраснел... В это время протопоп вышел из алтаря и обратился к толпе молящихся: - Братие! Милостью и промыслом божиим и молитвами всех христиан и верных богу людей совершилось добро: вор и безбожный разбойник, мятежный изменник Стенька Разин в Синбирском городке побит на боях государевыми ратными людьми стольника князя Юрия Никитича Барятинского. Толпы мятежные рассеяны в прах, сам вор дважды ранен и, истекая кровью, бежал с поля боя. Есаулы и заводчики мятежа кои побиты в бою, а кои всякими кажнями кажнены, и город Синбирск ныне в руках государевых воевод. За избавление державы от смуты и мятежа, за одоление государевой христолюбивой рати, умилясь в сердцах, господа бога нашего возблагодарим и господу миром помо-лим-ся-а-а-а! - внезапно по-молитвенному заголосил протопоп. Гулкий голос его отдался под куполом церкви. Откликнулся дьякон. Дьячок подскочил с дымящимся кадилом и сунул его дьякону в руки. На церковной колокольне по-праздничному затрезвонили колокола. Началось благодарственное молебствие... С завистью к удачливому воеводе Барятинскому, падали на колени окрестные воеводы благодарить создателя за помощь в подавлении мятежа. С радостью стукался лбом в землю Урусов, довольный успехом Барятинского. Слушая молебен, крестясь, он сочинял про себя доношение к государю: "...а ныне сам вор, быв поранен, покинул свой воровской стан и бежал на низовья, да, чаю, на том и быть прекращению мятежу..." Дворянам и воеводам и женам их грезилось мщение за пролитую дворянскую кровь, мщение за погоревшие их поместья, за страх, с которым они бежали, спасая свои животы... Пена бешенства накипала на их языках, злобная жажда крови рождалась в сердцах, наконец начавших отходить от трепета... И все, от Долгорукого и Урусова до самых мелких дворян, молившихся в церкви, обдумывали, каким страшным казням они предадут усмиренных мятежников, размышляли о том, сколько плах и виселиц понаставят они в своих поместьях, как отведут свое сердце, хлеща плетьми и кнутами взбунтовавшихся мужиков, чтобы ни детям, ни внукам их вперед не повадно было восставать на своих господ... В дыму молитвенного ладана чуялся им запах пыточной башни - горелого мяса и крови... Протопоп, читая молитвы, настроен был мирно, он предвкушал праздничное угощение в доме "победителя", каким выставлял себя князь Урусов, еще до начала молебна пригласивший протопопа на обед... Долгорукий, молясь, обдумывал, принять ли праздничное приглашение государева ослушника. Хотя могло получиться и так, что в связи с известием о победе государь простит и ослушание Урусова, и бегство его из Алатыря... "Дам ему добрый совет: самому поехать в Москву к государю с радостной вестью, - решил наконец Долгорукий. - Если поедет в Москву, то и полк мне отдаст, и упорство свое покинет! А может, и вместе нам взяться воров выводить? Хоть ратную славу мне тут не стяжать, да и так ее хватит. А ныне возьмусь выводить измену крепкой рукой. Спасение отечеству ныне не в битвах, так в каре жестокой. И тут тоже надобен разум и воеводская хватка!" Праздничным звоном отвечали собору и другие арзамасские церкви. В них сошелся простой люд: стрельцы, подьячие и посадские разных городов, убежавшие от войны в Арзамас. Тут же были и арзамасские горожане. Слыша весть о победе над Разиным, иные из них недоверчиво молчали, другие же, считая неизбежной победу царского войска, желали лишь одного: чтобы все поскорей закончилось, чтобы можно было опять по-мирному жить в домах, без стесненья, принесенного нашествием воевод и дворян... Большинство простого народа желало победы Разина, считая, что если он победит, то жизнь будет легче, но, видя в городе такое скопление воевод и ратных людей, жители Арзамаса были устрашены этой грозной силой и не смели надеяться на победу правды. Многие к тому же предпочитали, чтобы война, разрушения, смерти, кровь прошли где-нибудь стороной, не касаясь ни их добра, ни жилищ, ни близких людей, а чтобы Разин "там", где-нибудь по другим городам и селам, одолел бы, а у них тут устроилась бы сама по себе справедливая жизнь, без войны и без крови... Молебен окончился. Праздничная толпа воевод и дворян выходила из собора. Многие оставались на паперти: окликнув друг друга, кидались в объятия, обнимались и целовались, как будто на пасху, поздравляли друг друга с победой и окончанием богопротивного мятежа. Они не могли расстаться и разойтись. Взявшись за руки, делились они своей радостью, наперерыв говорили друг другу лишь об одном: как вернутся в свои поместья и вотчины и какую там учинят расправу... Жалуясь друг другу на полное разорение своих домов в деревеньках и городках, обсуждали, что можно купить в Арзамасе, чтобы везти с собой по домам. - Я лишь плетей бы отсюда повез, а прочее все мужики нанесут в покорность! - повторял всем одно и то же дородный, брюхастый, седой дворянин. - Нанесу-ут! Весь дом устроят богаче, чем был! Жен и детей нагишами оставят - моих оденут! Арзамасски кожевники издавна плети плести искусны, продадут по дешевке!.. Боярин Долгорукий и князь Урусов вышли из церкви последними вместе с протопопом. На лицах их ясно светилось примирение, дружелюбие и приязнь друг к другу. Еще в соборе, ожидая, пока разоблачится священник, они успели договориться о том, что теперь, для полного искоренения мятежа, надо выслать сразу большие силы, которые грозной карой пройдут по всему восставшему краю, нагоняя страх, без пощады казня заводчиков и главарей смуты, строя виселицы на площадях и перекрестках дорог, расправляясь кнутом, топором и пламенем... Выступление войска Урусова было отложено до другого дня, когда Долгорукий подготовит к походу свои полки, предназначенные уже не для битвы, а для расправ и казней... В доме Урусова матушка-протопопица с женами нескольких воевод - все радостные, разрумянившиеся, довольные - хлопотали, готовя праздничный стол. В городе с разрешения арзамасского воеводы Шайсупова, почуявшего себя хоть в чем-то хозяином, открыл торговлю кабатчик. Ратные люди Урусова и Долгорукого праздновали в кабаке победу над Разиным и примирение своих воевод... В приказной избе Арзамаса Долгорукий засадил всех арзамасских и беглых из других городов подьячих писать увещательные письма мятежникам о том, что Разин разбит и бежал, и о том, что боярин и воевода им предлагает сдаться, сложить оружие и, в знак покорности государю, принести вины и поцеловать крест на верность. Пока подьячие в десятках списков переписывали это письмо, боярин созвал воевод и начальных людей на совещание о том, как лучше действовать против воров. Дворянское войско усмирителей должно было двинуться из Арзамаса тремя полками в разные стороны, при этом каждый из трех полков обязан был рассылать от себя небольшие отряды, по сотне и по две, для занятия городов. Очищая от мятежников города, следовало сажать на места воевод и приводить местных жителей к крестному целованию или к шерти - по их вере - и тотчас же набирать в городах пополнение ратных людей и направлять их в деревни и в села, в дворянские вотчины и поместья для усмирения крестьян... Каждый полк, кроме оружия, брал с собой воз батогов, кнуты и плети. Кроме того, Долгорукий послал в Москву гонца с требованием выслать сто человек палачей и сколько возможно пыточных приборов для пытки атаманов и "пущих" воров. Во все стороны перед выходом войска были высланы из Арзамаса разъезды, чтобы открыть места пребывания рассеянных толп мятежников, бегущих от Симбирска и других городов... Один из таких разъездов поймал в лесу пробиравшегося с нижегородской стороны казака. Его привели к Долгорукому. Молодой "вор" не противился схватившему дозору и сам потребовал доставить его к боярину. Связанного пленника поставили перед воеводой. Долгорукий взглянул на него. Донская шапка на голове, синий кафтан под грубой епанчой, татарские сапоги, руки связаны за спиной. Лицо безбородое, совсем молодое, левый глаз косоват. Казак смотрел в лицо боярину без всякой боязни. - Отколь, куда пробирался, вор? - спросил Долгорукий. Пленник не выдержал, прыснул смехом и загигикал: - К тебе добирался, боярин Юрий Олексич. Не ведал, что ты так почетно встретишь! Да что ты, боярин! Аль не признал?! Долгорукий удивленно взглянул на пленника. - Господи, Ваня! Право, ведь Ваня! Да как же ты в эком нелепом обличий? - воскликнул старый боярин, узнав нареченного зятя, младшего князя Одоевского. - Да что ж вы стоите-то, олухи! Распутывай князя Ивана Яковлича! - прикрикнул воевода на дозорных стрельцов, приведших пленника. - Пошли вон отселе! - приказал он, как только были срезаны с рук Одоевского веревки. - Ну, сказывай все ладом - как, откуда? - подставив для поцелуя щеку и усадив Одоевского, спросил воевода. - Вот как, боярин! Через скопища воровские, через нечистые их собрания я к тебе пробрался! Лихо, а?! - похвалился Одоевский. - Три тысячи нас, дворян, к тебе шло, ан под Нижним у переправы стоит воровское скопище. Мы в схватку сошлись... Куды там! Побили да за Оку нас погнали... Звал я дворян, кто смелый, со мною к боярину пробираться. Никто не пошел. А я - вот, князь-боярин! Я тут, возле вотчинки нашей, все с детства в седле обскакал... Пустился по памяти... - Сколь же воров там скопилось у переправы? - в нетерпенье перебил боярин. - Да кто же их считал, боярин! Сказывали дворяне: не менее - с десять тысяч. А подлинно - кто же ведает! В лесу казак на меня наскочил, заколол его да раздел, а свое-то платье кинул в лесу - вот и стал казаком. По пути сколь раз воры меня спрошали. Я врать-то ловок! Такого им набрехал! - в увлеченье собой продолжал Одоевский. - Как там воры оружны? - опять перебил воевода. - Пушки у них, пищали, мушкеты, а самих - не менее тысяч с пятнадцать. - Ты только что молвил, что десять тысяч, - остановил воевода. - Не-ет, более будет! - настойчиво возразил Одоевский. - Да тут по пути-то повсюду ворье - по просекам, на мостах, на всех росстанях по дорогам... Тут недалечко есть нашей вотчины атаман - Харитонов Мишка. Как бы попал я ему - уж содрал бы он шкуру. Я его добро знаю: с братишкой его галочьи гнезда в лесу зорил, как малые были... - Три тысячи, говоришь, дворян шло? Куды ж вы посланы были? Чего же Оку не перешли? - К тебе шли, боярин Юрий Олексич. Да как перейти? Из-за Оки-то воров не собьешь! Едино лишь - на них с тылу грянуть, через леса подобраться к Павлову перевозу. А то и на Нижний отселе тебе не пройти... - Что ты врешь! - рассердился боярин. - Вор Стенька разбит и бежал назад в Астрахань. Теперь, я чаю, воры все побросали, от Нижнего утекают... - Когда вор разбит? - удивился младший Одоевский. - Вечор получил вести. Молебен служили по всем церквам. - Ну, слава богу! А ведаешь ты, боярин Юрий Олексич: у бати в Земском приказе сидят воры, кои в Москве по торгам вели речи, что Разин скоро бояр побьет и его стречать всей Москвой с хлебом-солью... Многи дворяне глядят из Москвы, куды в дальние вотчины ехать! - Вот ведь дал тебе бог языка, князь Иван! - оборвал Долгорукий. - Я про Нижний спрошаю, а ты мне пустое - про воровскую брехню на Москве!.. Сможешь ты войску вожем быть? Проведешь ли до Павлова ратных людей лесами? Мы весь скоп воровской захватим под Нижним, покуда ворье не прознало, что Разин побит, да все по домам не ушли. Разбегутся - тогда их не выловишь в деревнях. Надо нам поскорее выходить... - Проведу! Я, как ехал сюды, примечал дорогу. Под самый великий скоп, к Павлову, выведу, - обещал Одоевский. - Коли вывести можешь, пойдем-ка, покуда не спит Леонтьев, я тебя проведу к нему. Да не беда. Идем так. После оденешься в доброе платье. Найдем для тебя по плечу, - нетерпеливо сказал Долгорукий, заметив, что молодой дворянин растерянно оглядел свой "воровской" наряд. Они вышли во двор. Наступил уже вечер. Долгорукий взглянул на небо. - Зарево? Али заря до сих пор играет? - сказал Долгорукий. - Ночь на дворе. Какая, боярин, заря! Оба остановились. Осеннее мглистое небо на юго-востоке все светилось то тускнеющим, то вновь разгорающимся широким багряным заревом. - Должно, там какой-то пожар, - сам не зная чем вдруг взволнованный, произнес Долгорукий. - Пожар... - подтвердил Одоевский. И вдруг они оба услышали в той стороне отдаленные и глухие удары пушек. На ночной тихой улице послышался бешеный конский топот. У воеводских ворот всадник отпрукнул коня и, бросив его у калитки, вбежал во двор, вгорячах не заметив боярина. - Чего ты? - спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом. - Несметными силами воры идут в Арзамас, боярин! - воскликнул гонец. - Кадом взяли. Ратных людей побили... Кадомский воевода убит!.. - Гонец указал на небо: - Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва... - Молчи! - весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий. Это был славный поход "четырех атаманов", которые взяли Саранск, Верхний и Нижний Ломов, Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот - Арзамас... Черное сердце Пока Степан занимал Поволжье, азовцы и крымцы подняли головы. Они не раз набегали на низовые станицы, и разинские есаулы, для обороны Дона оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых. - Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском, - сказал Корниле Ходневу Семен Лысов, который, оставшись в Черкасске, стремился к миру и ладу со всеми. - Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим, а все же и вы, как и мы, - донские казаки и христиане. Аль вам не дорого ныне наш Дон боронить от нечистых! Корнила внимательно посмотрел на Лысова. - Руки голы у нас, - сказал он. - Ни пушек, ни пороху нет. Я своих казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой... - Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, - пообещал Лысов. Уже после этого на Дон пришел Фрол Минаев с разинскими казаками. Сильным ударом он забил азовцев обратно в их земли, а сам двинулся под Маяцкий город, Валуйки и Острогожск, отрядив часть своих нести службу в верховьях Дона, другую часть - на Донец, а третью пустив дозорами по рубежу от крымцев... Домовитые снова притихли, но несколько пушек и порох, данные Лысовым, так и остались у них. Через людей, которых время от времени присылал Корнила в стан Разина и которых Прокоп узнавал по заветному слову "низовье донское", Горюнов знал о всем, что случилось за это время в Черкасске. Он знал, что если Степана сейчас повезти в Черкасск, то у низовых достаточно сил, чтобы его захватить и отправить в Москву. - Пошто его в Астрахань везть? - спросил он Наумова. - Мыслю я, везть его надо домой, в Кагальницкий город. Кто лучше своей хозяйки залечит раны! И воеводы, знать, нынче по Волге ударятся вниз, а на Дон не дерзнут. На Дону все казачество встанет стеною за волю... - Сам батька не раз говорил! - возразил Наумов, который и сам был согласен, что лучше донских казаков никому не сберечь атамана. - Не бог ведь и батька! Не мог он вперед угадать, что трапится... [Трапится - случится (укр.)] А ныне, я мыслю, все же краше нам на Дон... Они шли ночами на веслах, днем таились от глаз людских. Миновали Самару. Наумов выслал лазутчиков в город. Самарские жители слышали про разгром. О разинцах говорили недобрые речи. Иные склонялись к тому, чтобы выслать посланцев с повинной. Уже не страшился никто в городе говорить за бояр, против Разина... Возле Саратова наконец Наумов решился окликнуть несколько казачьих челнов, которые также шли поодиночке, то отставая от них, то опять обгоняя... Около полутора сотен донских казаков собралось теперь возле Степана. Запасов еды у них не было никогда. Они постучались у запертых ворот Саратова. Им не открыли город. - Батька ранен. Батьку везем на низовье! - сказал Наумов. Воротные пошли доложить городским старшинам. Те после долгого совещания так и не вышли к стенам. Только велели сказать, что городских ворот не отворят, покуда казачьи челны не уйдут от города прочь. Наумов пытался вызвать саратовского атамана. - Как вести пошли по Волге, так ваш атаман утек на Дон со всеми своими, - сказали саратовцы. Вести о пораженье Разина летели уже далеко впереди... Все прежние его союзники, в робости и ожидании боярской кары, примолкли и затаились. - Жалко нам батьку, - сказал один из воротных. - Да ныне страшимся, не было б казни от воевод. Не обессудьте, казаки, не смеем впустить... С полутора сотнями казаков Наумов решился бы брать приступом город, если бы не забота о сбереженье раненого атамана. - В Астрахани, может, вот так же! - сказал Прокоп, когда они двинулись дальше, оставив Саратов. - А Дон-то, Наумыч, уж Дон! Тихий Дон - родной дом, а тут, глянь, стрельцы да посадские - не казаки. Наумов смолчал, но его встревожила эта мысль: а ну, если в самом деле сойдут они на низовья - и Астрахань встретит их такой же недружбой... Идти тогда верст семьсот в верховья с раненым батькою, да еще на челне, не дай бог - ледостав, и Волга замерзнет... Тогда везти его на санях по степям... Камышин они миновали, не заходя. В царицынские ворота впустили их после долгих расспросов. Наумов рассказывал здесь, что всюду у Разина победы и одоления, что города им приходят в покорность, что из-под самой Москвы к ним идут ходоки, а уезды везде восстают при их приближении. Он говорил и ждал, что вот-вот царицынские осадят его и раскроют его враки. Но царицынский атаман сказал, что на Дон, еще нет тому суток, промчались гонцы с вестями о взятии разинскими атаманами Козьмодемьянска, Темникова, Нижнего Ломова, Пензы, о восстаниях в Мурашкине, в Павлове, в Кадоме и о сборах под Нижний Новгород... Известия о победах взволновали Наумова еще больше. - Чего же мы с тобой натворили, Прокоп?! Не будет прощения нам от Степана!.. Куды от войска?! Куды ж мы его увезли? Ведь повсюду победы!.. Народ воевод побивает, а мы... убежали!.. - Брось, Наумыч! Убит - то беда, а убежал - воротиться можно!.. Свезем атамана к его казачке, да сами и в сечу... Степан Тимофеевич сказывал: зимовать в Казани. Он и сам возвернется туда... с новым войском, - успокаивал Наумова Прокоп Горюнов. - Стало, на Дон... Очнулся бы батька на миг. Сказать бы ему, что такие победы, - от радости он оживел бы. Крикнуть, что ли, ему? Наумов припал к самому уху Степана. - Батька! Батька! Победа! Пенза взята! Кадом взят! Мурашкино, Темники, батька! - кричал Наумов. Но Разин лежал без сознания. Только жилка на лбу его билась робким, едва заметным биением. Не дрогнули даже веки. - Довезем ли живого, Прокоп? - всполохнулся Наумов. - Вишь, и радость его не может взбудить... Неужто помрет?.. - А слышь-ко, Наумыч, не мешкай ты тут. В Черкасске есть лекарь добрый, Мироха Черкашенин. Я поскачу за ним, привезу его в Кагальницкий город, и ты с атаманом как раз прибудешь. А я полечу, как стрела... Пока жив, отходить человека можно, а мертвых назад ворочать - один лекарь был, да распяли его окаянные нехристи в злобе, - сказал Горюнов. - Скачи, - согласился Наумов. Долететь скорей до Корнилы, собрать незаметно станицу и грянуть наперерез из засады... Только бы весть не дошла прежде времени в Кагальник. Прокопу представилось, как сотни три понизовских казаков идут за ним, как нападают они из засады, вяжут Наумова и забирают Степана и как он, Прокоп, въезжает в Москву верхом на коне, разодетый, как вся донская старшина, в кармазинный алый кафтан и в шелковистой косматой папахе с золотым галуном на донце... - Я поеду, Наумыч! - внезапно возвысил голос молчаливый все эти дни Никита Петух. - Прокоп пусть с тобой остается. Вдруг падучка его прихватит в степи: сам загинет и лекаря не привезет! А я доскачу как вихорь!.. Никита сказал это с таким жаром, что Прокоп растерялся. Он в удивлении взглянул на Никиту, который смотрел с вызовом прямо ему в глаза. "Так вот оно что! - решил Прокоп. Он наконец-то понял Никиту. - Он хочет живьем захватить их обоих да выдать черкасской старшине... На Волге дворянам отдать убоялся, а тут - казакам. Чести больше: хоть молод, а мыслит о войске!.. Сказать ему, чтоб он перво из первых к Корнею спешил, али сам сдогадается, что ли?!" - Ну что же, Никита, лети, добывай Митроху, - согласился Наумов. И Никита помчался в Черкасск. Не говоря ничего Прокопу, он был уже убежден, что Прокоп враг Разина, - иначе ему незачем было подсказывать Никите, что Марья и есть атаманова полюбовница! Если Прокоп поскачет в Черкасск, то и быть беде: не за лекарем он поедет, он сам приведет старшинских, чтобы сгубить атамана, - так размышлял Никита, когда предложил поехать вместо Прокопа. "А мне-то к чему голову атамана спасать! За какие ко мне его милости? - спрашивал Никита себя. - А за ту его милость, что он для всего народа себя не жалеет - не об себе печется, о мире. За то его и жалеть!.." Никита гнал от себя черную мысль о том, что Степан у него отнял Марью, но сами собою лезли в голову думы, что не зря велел Разин ему оставаться в Астрахани: "Знал, окаянный, что венчана Машка со мною. Мне велел на глаза не пасть, а Машку с собой заманил!.." Эта мысль вызывала ревность, рождала злобу, но даже злоба не побуждала Никиту к предательству. Больше, чем Разина, он ненавидел за эти мысли Прокопа. "Порченый дьявол! Хочет он, чтобы я атамана продал. Ан не продам! Не добьется того, что я покорюсь его черному сердцу, пес бесноватый! - думал Никита. - Я пуще того, прилежней того послужу атаману!" Осенний ветер резал глаза, дождь сек по лицу, измученный конь спотыкался, но Никита, не зная устали и не замечая преград, гнал и гнал... Разинское гнездо Бушевала ветрами внезапно похолодавшая осень. Кагальницкие землянки освещались по вечерам поплавками, горящими в сале, лучинкой. В атаманском "доме" горела свеча. Алена Никитична молча сучила пряжу, склонившись к веретену, отчего вся спина ее по-старушечьи горбилась. Старый дед Черевик, в сотне битв израненный запорожец, ютившийся в атаманском доме, также молча помаргивал, глядя на пламя свечи, вспоминая о чем-то своем, стародавнем. В углу на скамье отсыпался с дороги гонец, присланный из-под Коротояка. Седобородый казак спал как мертвый. Утром он должен был возвращаться в войско к Фролу Разину. На полатях, ровно дыша, спала атаманская дочка Параша. Хлопнув дверью, ворвался в землянку Гришатка, встрепанный, оживленный, с горящим взором. Пламя свечи замигало и заметалось от ветра. - Что нынче поспел ночевать? Ты бы утром домой воротился! - сердито заметила мать Гришатке. - Казаки завтра к бате поедут, кои ранены были. Собрались в сторожевой, про войну говорили, - словно бы в оправданье себе сообщил мальчишка. - Ну так что?.. - Ты, матынька, отпусти меня к бате, - вдруг попросился Гришатка так просто, как будто в жаркий день собрался купаться с ребятами. - Ты что, ошалел?! - возмущенно воскликнула мать. - А чего - ошалел? - лукаво спросил Гришатка. - В крынке возьми молока да пышку на полке, - вместо ответа сказала Алена. - Славой отецкой прельстился? - внезапно подал свой голос спавший на лавке гонец. - Славу свою завоюешь, казак, как взрастешь. Твой батя - народу отец. Ни в Запорогах, ни на Дону не бывало такого... - Богдан був великий гетьман, - вмешался и дед Черевик. - Та все же траплялось Богданови сердцем кривдить. Ради шляхетской милости катовал он над посполитой голотой... Шляхетская кровь была у Богдана, Грицю, а твий батько справжний лыцарь. Николи еще не было яснишего сокола в жодной краини... И слава его - святая, великая слава на все казацтство и все христианское посполитство... Не с дытынкою цацкаться ныне ему: вин, хлопче, мае инши заботы... Сидай вже покиль коло матци... Гришка задумался над молоком и лепешкой. - А царь больше батьки? - внезапно спросил он. - Гришка! Молвить-то грех! - в испуге вскричала Алена. - Вот черти тебе на том свете язык за такие слова... - Царь - что? Царь от бога поставлен. Царем родился - то и царь! - спокойно сказал из угла гонец. - А батька твой сердцем велик - оттого и вознесся. Народ его по заслугам воздвиг всех высоких превыше. Алену вдруг охватило от этих речей какое-то радостное томленье и вместе тоска, как бывало всегда, когда говорили при ней казаки про Степана. Как будто стояла она на крутой высоте и вот-вот могла оборваться... Правда, в жизни своей она еще никогда не была на такой высоте. Даже на колокольню на пасху в селе, бывало, взбирались одни лишь мальчишки... Всего только раз залезла она на верхушку большой рябины и там испытала подобное чувство - вместе и страха и радости... Тогда мать оттаскала ее за косы. А после подобное чувство она ощущала, когда приникала к сердцу Степана. Нередко с досадою думала она о своем казаке, таком не похожем на всех остальных, считая себя несчастною и самою незадачливой из казачек, вечно покинутой и одинокой вдовой при живом муже. Но если о нем говорили казаки или она слышала речи крестьянского беглого люда, сердце ее расширялось от восторга и страха и возносило ее на страшную высоту, от которой дух занимало счастьем и радостью. Тогда она вся замирала, не смея ни вымолвить слова, ни шевельнуться... Смутное сознанье греховности атаманских деяний Степана временами терзало ее. Наивная вера в "тот свет" и адские муки страшили казачку, но она отгоняла тревогу твердою верой в то, что казак лучше знает, что делает. Не женское дело судить о казацких походах! И особенная уверенность в правоте Степана родилась в ней по возвращении к нему Сергея. Алена была уверена в крепкой приверженности Сергея к богу и в его боязни греха. И если уж Сергей поверил Степану и, простив обиду, пошел заодно с ним, то, значит, его атаманская правда не противна богу. И едва дошел слух, что бояре готовят великое войско против Степана, Алена Никитична решительно взъелась на Фролку: - Брат ведь Степан тебе, пентюх! Сиди-ишь! Мой бы был брат да была бы я казаком, я бы ветром помчалась... Срам ведь смотреть: брат за весь люд, за всю землю один со злодеями бьется, а ты все на гуслях да в голос, как девка!.. Фрол смутился. - Мне сам Степан указал тут сидеть по казацким делам, - оправдывался он. - Сидеть! Ты и рад сидеть! В седле не скакать и сабли рукой не касаться. Тпрунди-брунди на гуслях - вот и вся твоя справа! Да время-то нынче не то: слышь, народ про Москву что болтает? Не мешкав сбирайся, ко Стеньке скачи! - А город как кину! Степан наказал... - Не хуже тебя-то управлю всю службу! - сердито оборвала Алена. - И дед пособит... Фрол поехал. Он возвратился с наказом Степана двинуться с казаками в донские верховья. Алена его торопила: - Поспешай, поспешай! Покуда чего - сухари сушим, рыбы коптим, а ты бы челны посмолил! Я две бочки смолы поутру указала на берег скатить, за ворота. Ударишь пораньше с низовьев, бояре-то силу свою споловинят, Степанке на Волге-то станет полегче!.. - Дывысь, атаманова яка! Не жиночя, бачишь, розмова! Стратэгию розумие, як добрый козак. Ото гарна жинка! - весело говорил Черевик. - Тебе в есаулах ходыты б, козачка! Оце так дружина, братове, у нашего батька у Стенька Тимохвеича! - хвалился он казакам Аленой, словно она была его дочь. - Дуже гарна жинка! Не жиночий разум. Я бы справди краще Алену Никитишну с войском послал, чем Хрола Тимохвеича: не козак вин - козачка! Фрол вышел в поход на семидесяти челнах и бударах с тысячью казаков, чтобы ударить под Коротояк. Алена ему велела взять лишних три сотни с собою, по берегу, конными. Она уже наслушалась от казаков, что конные надобны в битвах. Фрол не решался их брать. Хотел оставить, чтобы блюсти остров, потому что Фрол Минаев ушел из Черкасска к Маяцкому городку, и Фролка страшился набега понизовых на Кагальник. - С три сотни еще тут оставишь. Как-никак усидим! - твердо сказала Алена. - Надо будет - ребят по стенам... Казачата пищальми не хуже владают. Я первая Гришку поставлю. На прощанье она была ласкова с Фролкою, как никогда. - Берегися, брательничек милый! Я чую: как ведь до битвы дорвешься, то Разина кровь-то в тебе закипит. Не гусли ведь - битва! - говорила она, словно не раз уж сама испытала битву. И вот Алена осталась в Кагальнике со стариком Черевиком и с тремястами разинских казаков. Почти каждый день прилетали гонцы от Степана. Говорили, что батька здрав, весел, летит, как орел, города полоняет. Они называли далекие и чужие имена городов: Саратов, Самара, Корсунь, Саранск, Алатырь, Курмыш... Когда спрашивала, почему не прислал письма, опускали глаза: "Войсковыми все занят делами Степан Тимофеич". Алена сдвигала брови, плотно сжимала губы. Ей вспомнилась разбитая голубая чашка... "Тонка, хрупка... так вот пала из рук да разбилась!" - слышала она голос Степана. Тогда ее начинала мучить тоска. И в этот вечер терзало ей сердце нудное завыванье ветра в печной трубе. "Домовой завывает!" - подумалось ей. Алена перекрестилась. - Дедушка, сердце чего-то болит! - сказала она, отбросив веретено. - Стосковалось, Олесю, вот то и болит. Непогода, бачь, воет, тоску нагоняет, Дон плещет хвылямы. Тучи, морок. Як солнышко в небе - так и на сердце свет, а на небе хмары - и в душу все облак нисходит... - Недоброе чую, - сказала Алена. - С чего недобру, дочка, взяться?! Бачь, вести яки! Все выше да выше наш сокол летит... Слышь, гонцы говорят - и еще города покорились. Кабы мне молодым, не сидел бы тут возле тебя!.. Люба ты мне, атаманова, будто дочка родная, а нет, не сидел бы! Летел бы за ним... Светло в его славе! Вот то и народ к нему липнет, как словно букашки на свет... - А сердце болит, будто свету не стало, - сказала Алена. - Погоди. Остановится скоро зимовьем наш сокол, пришлет за тобой колымагу... Но Алена помнила, как ей уже сулили колымагу, когда Стенька был в первом походе. Она не ждала колымаги - лишь добрых вестей... Веретено опять зажужжало... Алена слушала свое сердце. Оно стучало все беспокойней, быстрей, неровней... Погруженная в свои мысли, она откуда-то, словно издалека, слышала доносившиеся слова старого Черевика, который рассказывал Гришке про запорожский поход на султана. - Пидыйшлы козакы пид сами цареградьски стены. Як пострилы из гармат залуналы, султан наполохався - геть з Цареграду тикать... - рассказывал дед. Гришка смеялся звонко и весело. Алена накинула на плечи плат, молча вышла во двор. Было сумрачно. Тучи клоками летели по небу, скрывая луну. Из-за стен долетали осенние всплески донской волны... Алене послышались стоны. Так Стенька стонал, когда привезли его раненым из похода... Откуда-то с берега донеслось одинокое ржанье. Алене представился брошенный конь под седлом, который несется по полю, ищет своего казака, а казак лежит на земле без дыханья, раскинув мертвые руки. Алена вдруг задохнулась от страха. Ей захотелось кричать и плакать... Но она сдержалась, торопливо вошла в землянку и тупо села у прялки. Веретено валилось из рук от тоски... - И мене растрывожила, старого, неспокойна жинка... Чего-то и я неладно вздумал, - ворчливо сказал старик. - Эх-хе!.. Лезь, Грыцю, на печь, я разом прыйду за тобой, - с кряхтеньем добавил он, подымаясь с лавки, и, надвинув на самые брови свою замусоленную, истертую запорожскую шапку, вышел наружу... Гришка взлез на печь, и тотчас же сверху послышалось его равномерное сопение... Дед долго не возвращался. Алене сделалось жутко одной слушать нудное завывание в трубе. Она снова вышла во двор. Ни души! - Дедушка! - позвала она тихо. Дворовый пес Лапа ласково ткнулся холодным носом в ее ладонь... Алена сразу, двумя руками, привычно и ловко собрав на плечах края платка, накинула его поверх головы, на покрывшиеся уже каплями дождя волосы, и по темной, туманной улице пошла на мерцавший огонь, к воротам городка, в сторожевую избу... Городовой есаул Дрон Чупрыгин, низкорослый и коренастый, чернявый, суровый казак, строил к выезду возле избы вооруженных казаков. Одинокий смоляной факел мигал капризным рыжим огнем, отсвечивая на стволах мушкетов. - Вести худые? Отколь? - оробев, спросила Алена. Чупрыгин ей поклонился. - Слава богу, худого не чули, - ответил он. - Да вот атаман повелел сдать дозоры, - указал он на деда. - Мало ли... ночи темны да ненастны... Ратная служба во всем любит лад! - сказал Дрон, от себя одобряя приказ старика. Он повернулся к своим казакам. - Челны, братцы, справа стоят. Ворота отворим, иди без огня: на береге жечь не к чему... По челнам без слова садись, один за другим отворачивай разом в верховья... - Пойдем, пойдем, дочка, на стуже раздетой стоишь-то! Он тут и без нас, - позвал Черевик Алену. - Спасибо, дедушка, - тихо шепнула Алена. - Баламутная ты, - проворчал Черевик. - Меня, старого, с толку сбила... Козачка пригожа слезы роняе, а старый дид сдуру дозоры гоняе! Пойдем... Ты домовь, а я стану сидеть в вартовой [Вартовая - караульная (укр.)]. Козаков разогнали - кому стены беречь?! Кагальницкий дозор шел тремя отрядами. Первая сотня - на челнах по Дону в верховья. Другая сотня шла конно, разбитая пополам: половина - вдоль берега нижней тропой, да половина - по верховой тропе через степь. Дозоры пересылались между собой вестовыми. С береговой тропы конники следили за челнами, один из которых держался все время близ бережка, чтобы можно было негромко переговариваться с конными. Береговые дозоры шли десятками вширь, чтобы дальше охватывать степь. В челнах пищали и у конных мушкеты были заряжены. Ветер крепчал и гнал побелевшие облака. На рассвете из верхней полсотни заметили в стороне, ближе к Волге, каких-то всадников. Дали знать низовым дозорным и в челны, а сами смело помчались наперерез. - Стой! Кто таковы? Куды?.. Из лощины в ореховом поросняке выезжали один за другим понизовые богатей Черкасска. Их было с добрую сотню. У всех на руках кречета и другая ловчая птица. - Куды собрались? - спросил Дрон, наезжая конем вплотную на передовых. - А ты что за спрос?! - дерзко крикнул Петька Ходнев - пасынок Корнилы, еще не видя численности дозора. Но в это время с нижней тропы вторая полусотня кагальницкого дозора ворвалась в лощину с другой стороны с мушкетами наготове. - Ведь гуси летят, есаул! - Мы на травлю к озерам! - уже более мирно отозвались из среды домовитых. - По утренней зорьке хотели... - Куды же вас черт занес далеко?! А ну, ворочайся! - потребовал Дрон. - Мушкеты, пистоли пошто при всех? - Ведь крымская сторона, дорогой есаул. Ты сам от крымцев бережешься, с пистолем ездишь. И мы не дурнее тебя! - вызывающе отозвался Самаренин, исподлобья глазами считая дозор и выезжая вперед из толпы других, словно готовясь к схватке. Дрон не дал ему опомниться и с размаху хлестнул его по лицу плетью. Самаренин пошатнулся в седле от удара, невольно закрыл лицо рукавом, отирая кровь. - Знай, с кем говоришь! - гаркнул Дрон. Кагальницкие дозорные перехватили удобней мушкеты. Черкасские, не сробев, разом сдвинулись в круг, но в это время, повыскочив из челнов, широкою цепью с криком по степи уже бежали пешие кагальницкие казаки с пищалями. Сжимавшие рукояти пистолей и сабель руки черкасские ослабли и опустились... - Ну, кому я сказал! Ворочайся к домам! - грозно повторил Дрон, выставив черную острую бороду и с поднятой плетью в руке наезжая опять на черкасских, так что передние из них начали пятить своих лошадей. - Кто от Черкасска заедет на травлю еще хоть раз выше Кагальника, тому не избыть беды... Слышь, пузастые гады! Черкасские расступились, давая дорогу его коню, образовав полукруг. И, еще раз взмахнув своей плетью перед носами передних, Дрон строго закончил: - Хватит с вас журавлей да гусей на низовьях. Езжай веселей! Домовитые повернули назад. - Вся зна-ать! - произнес кто-то вслед отъезжавшим. - Неспроста чего-то скакали! - заметил другой. - Порубать бы их, к черту, сейчас!.. Повели, есаул!.. Дрон взглянул на дозорных. Вся ненависть к понизовой старшине при свете всходившего солнца, как искры, горела в зрачках кагальницкого казачья. - Шуму будет, раздору, - заметил Дрон. - Не мы - словно б крымцы побили... - со смехом воскликнул какой-то казак. Пальцы дозорных нетерпеливо впились в мушкеты и сабли. Сузившиеся от солнца и злобы зрачки перебегали со спин отъезжавших на есаула. Иные уже подбирали короче поводья, привстали на стременах. - Батька велел без него мирно жить на Дону, без усобиц, - твердо сказал Дрон, поворачивая коня. Два новых всадника, словно отбившиеся от остальных домовитых, в это время выехали из другой лощины за рощей, они гнали стремглав, уходя от дозора. Дрон с десятком людей пустился за ними в погоню. На крики они задержались. - Назад! - крикнул Дрон. Они повернули коней, воротились к дозору. Это были Никита Петух и казацкий лекарь Мироха, исцеливший сотни различных недугов и тысячи ран. - Куды вы? Отколь? - спросил их есаул. - Из Черкасска, мы батьке навстречу. Батька раненый едет домой. Наумов меня посылал, - сказал Дрону Никита. - Где же батька? - Вот скачем всустречь... не скончался б в дороге, - тихо добавил Никита. - Избави бог, что ты! - воскликнул Дрон. - Да чего же вы стали?! Гоните вовсю! - вдруг закричал он. - Стой! Кони крепки ль? Может, дать новых на смену?.. Да как без заводных?! Дрон тотчас же отделил полсотни людей из дозора в охрану Никиты с Мирохой, задумчиво провожал их глазами, пока они скрылись в холмах, и только тогда уж треснул себя кулаком по лбу. - И-ех-х! Жалко, я вас не послушал, робята! - воскликнул он, обратясь к дозорным. - Ведь верно, срубить бы их всех дочиста, как крапиву: на батьку ведь ехали, рыла свиные!.. "На травлю"! По следу за лекарем гнали, как словно вороны на падаль... Дай господи здравия Степану Тимофеичу, батьке, заступнику сирых! - жарко сказал Дрон, подняв глаза к небу... В Кагальницкой бурдюге Степан очнулся. Была тишина... Он приоткрыл глаза и сквозь узкие щелки меж век увидал показавшееся ему ярче солнца тусклое мерцание горящей свечи. Он невольно зажмурился и в тот же миг вспомнил, что после ранения ослеп... Сердце его тревожно замерло. Несколько мгновений он пролежал, не решаясь еще раз открыть глаза, потом осторожно и робко слегка приподнял веки - и снова увидел свечу. Он весь загорелся радостью. "Зряч! Не ослеп!" - закричало все его существо... Не двигая ни рукой, ни ногой, придерживая дыхание, боясь шевельнуть даже пальцем, он только смежал и вновь открывал глаза, чтобы видеть и узнавать знакомые вещи: ковер над собой на стене, на ковре висящие сабли, пистоли, пороховницы, наверху надо всем - литовский дубовый лук с концами из рога... Степан понял, что он у себя в землянке. И вдруг, как новый, смертельный удар вражеской сабли по той же ране, его сотрясла до отчаянной боли мгновенная мысль: "Почему?! Почему на Дону?! Значит, Волгу и все города на Волге - Самару, Саратов, Царицын и Астрахань - все захватили бояре?.. Все пропало?!" От волнения у него пересохло в горле... - Пить! - прохрипел он, не зная, кого позвать. - Прочкнулся?! - услышал он незнакомый голос. Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы и бритый, покрытый торчащей щетиной подбородок, из-за нависших клокастых бровей недобрый взгляд косоватых глаз - и сразу признал Мироху Черкашенина, похожего на турка, горбоносого лекаря. - Испей! - грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную сулейку. - Во имя отца, - произнес Мироха, когда он сделал глоток, - и сына, - промолвил он, поднося сулейку для второго глотка, - и духа святого! - закончил Мироха, дав третий глоток. Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана. - Будь здрав, атаман! - произнес Мироха. - Насилу тебя отходили... Молчи, молчи! Спи! Заутра проснешься, тогда слово молвишь, а ныне ты сон чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети - только б лежать да молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет ни к чему. Спи! - повелительно заключил Мироха. - Сон напускаешь?! - внезапно сказал Разин. - Брось! Не время мне спать! - Время спать! - настойчиво возразил Мироха. - Ум смутен, зор тускл, и памяти нет... - Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! - упрямо воскликнул Степан. - Когда врачеваться не хочешь, лечи себя сам, а я за тебя не ответчик! - с обидой сказал удивленный Мироха. Сотни раненых казаков подчинялись велению его слова, а этот мятежник восстал... - Отвяжись! - сказал Разин. - Гришатка! - позвал он, услышав, что скрипнула дверь со двора. - Вреда себе хошь?! - с угрозой сказал Мироха. - На тебе нет ответа. Ступай! - уже с досадою огрызнулся Степан. Из соседней комнаты, услышав их голоса, не успев с мороза раздеться, вбежала Алена. - Степанка! - вскричала она и, как была - в инее и в снегу на платке, кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой... и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача. Степан провел по ее волосам ладонью. - Вот и жив! - сказал он. Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел. - Гришка где? - слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин. - С Прокопом порченым подружил. Все проруби рубят да рыбу ловят... Страшусь: припадочный пес, утопит мальчонку! - сказала Алена, подняв лицо с полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги за Гришку. Она взглянула на мужа, и снова лицо ее скрылось под низко упавшими волосами... - Прокоп от рождения рыбак, - чего ему утопить! - возразил Степан. Он взглянул на Алену, припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее седину. - Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был? - Да уж дома шестую неделю, Степанушка! Лучше, да хуже, да лучше, да хуже... Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха... Сказывал он: как очнешься - блюсти тебя от невзгоды, слова лишня не молвить, а пуще... - Алена осеклась. - ...про ратны дела? - с усмешкой, чуть глянувшей из-под усов, подсказал он. - Ну, блюди... Ты блюди - мне скорей бы быть здраву! Тезка где? - внезапно спросил он. - Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома... - Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже... - Да что ты, Степанушка! - всполохнулась Алена, услышав холодный и повелительный голос мужа, каким она знала его в минувшее время. Этот резкий и требовательный голос, как признак его здоровья, Алену обрадовал, но в то же время обидел: "Едва на одну духовинку хватило его. Как кошку - погладил по волосам, да и "брысь, пошла с рук!". - Чтоб мигом! - твердо сказал Степан. Но, извещенные лекарем о случившемся, казаки уже сами вбежали в землянку. - Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! - закричал Наумов. - Сто лет тебе здравствовать! - сдержанно сказал за спиною его Прокоп. - Входи, входи, атаманы, садитесь, цедите вина али браги, чем там казачка богата... - Я мигом, Степанушка! - отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской. Но Степан перебил ее: - Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке. - Степан Тимофеич! - взмолилась она. - Выйди, выйди, - настойчиво повторил он. И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей. - Ну, сказывай все, атаманы, без кривды - как было, когда меня порубал драгун? - А что же как было, - сказал Наумов. - Схватили тебя, увезли из боя да в челн... То и было... - Что ты брешешь? - подозрительно процедил Степан. - Я об чем спрошаю?! - Об том и я говорю! - смущенно вывернулся Наумов. - Войско без головы - уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя - и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина - топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался... А так-то уж что... - Мужики как? Татары? Чуваши?.. - перебил его Разин. - Побиты все? - Всяк сам по себе спасался, - глухо сказал Наумов. - Эх-х вы... есаулы... поганая рвань!.. - без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза. - Батька, я... - заикнулся Прокоп. - Не сгорел от срама - сиди да молчи, урод паскудный! - прикрикнул Разин. Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал. - Я во всем винен, Степан Тимофеич, - потупясь, признался Наумов. - Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул... А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется... Прокоп с достоинством промолчал. - Ну, руби уж сплеча! - обратился к Наумову Разин. Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, - Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола... Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь... Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны. - Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! - прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. - Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи... Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп. - Прокоп, ты останься, - остановил его Разин. Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку. - Любит тебя он, батька! - кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп. Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде... Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал... Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед - к Москве, - и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж... И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, - бросить все и бежать!.. Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей... - Кто же теперь нам поверит, Прокоп? - воскликнул Степан. Рыбак только развел руками. - Да кто же поверит, Степан Тимофеич! Изменники мы хуже всяких язычников вышли! Ведь муки-то, муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал от людей - в Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий... Свирепый боярин. Кровь пить ему из младенцев... Щипцами на части рвет человеков, за ребра цепляет крюками, руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым и смрад над уездом... сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса человечья не слышно... Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина! Ить слезы-ы... Степан нахмурился. - Ну, ты ступай, - вдруг холодно и резко сказал он. - Слезы не наше дело. Иди там с собой поплачь... Но когда Прокоп вышел, Разин не мог отвязаться от мысли о казнях народа. Ему казалось, он слышит треск ломаемых палачами костей, хрип, предсмертные стоны и чует дымы пожаров... Он вскочил среди ночи, с криком схватил со стены саблю и начал рубить все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу. Сбежавшиеся казаки нашли Степана обессиленного, с открытою раной на голове, со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки, в которой царило всеобщее разорение... Казаки подняли атамана и уложили его на широкую лавку, уже без надежды на его исцеление, но все-таки снова призвали к нему из Черкасска Мироху. Багряное небо Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском. Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в расправах над пленниками. Кто подумал бы, что над краем глумятся не чужеземные покорители?! Но кровавая и трусливая ненависть дворян приносила народу не меньше страданий, чем холодная жестокость монгольских полчищ Чингиса. Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь Барятинский, чтобы забылось его симбирское поражение и безумный ужас, гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска... Густой октябрьский туман поднимался с холодной воды на пространстве между Свиягой и Волгой. Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала густая, липкая грязь, когда драгуны сгоняли все население уезда к устрашающему зрелищу казней. На длинных виселицах раскачивалось по полсотне искалеченных пытками трупов. На высоких каменных столбах, сложенных тут же в симбирских полях и увенчанных железными спицами, в муках корчились, умирая, храбрые разинские атаманы, зверски насаженные на железные острия. На особых "глаголицах" были пристроены толстые и острые железные крючья, подобные якорным лапам, и на них, подвешенные за ребра, по нескольку дней ожидали смерти народные мученики за правду и волю; даже вся ненависть их к дворянам не могла удержать их от стонов. Возле кровавых помостов, как горшки, опрокинутые на частокол для просушки, воткнутые на высокие колья, на страх народу были выставлены седоволосые, чернобородые и молодые, еще безусые, отрубленные головы с белыми бескровными лицами и закрытыми веками. Считая, что всех устрашил симбирскими казнями, что теперь никто не посмеет ему противиться, Барятинский через месяц вышел из Симбирска на север, к Казани. Но он не успел дойти до Тетюш, когда наткнулся на непроходимые заграждения, из которых ударили в лоб его войску несколько пушек: восстали свияжские и казанские татары, ожидавшие, что теперь воеводская месть настигнет и их. Страшась окружения многотысячным скопищем, ведя впереди дворянской карательной рати наемные полки иноземного строя, воевода с боями стал пробираться сквозь гущу повстанцев. Наемники-иноземцы не щадили народа, сжигая деревни и села. Еще меньше пощады народ ожидал от дворян. Рассказы о казнях вселяли ужас и ненависть. По деревням летели призывы к восстанию. В каждой волости, в каждом селе народ поднимался для обороны от приближавшейся палаческой рати. Чувашские атаманы Анчик Полкин, Тимурза Яшмурзин, Ахтумер Шареев, черемисский староста Мумарин из Козьмодемьянска, свияжский татарин Алмакай собрали не меньше ста тысяч повстанцев. При приближении палачей народное войско росло, как трава, засады вставали за каждым кустом, в каждом лесу, у речных переправ. Вооруженные кольями, косами и дубинами, они брали числом. Озверелое войско дворян под их ударами не раз отступало в бою. Барятинский стал опасаться, что если повстанцам еще несколько раз удастся прогнать дворян и перейти в наступление, это придаст им новые силы. Воевода отчаялся утихомирить край кровью и страхом. Он выслал своих посланцев с обещанием царской милости, если бунтовщики положат оружие. Но повстанцы ему не поверили: они повесили уговорщиков и вышли всем войском в леса за Козьмодемьянск, куда не смели проникнуть воеводские силы. К северу от воеводского гнездилища - Арзамаса до самого Нижнего народ знал повсюду смелого молодого разинского атамана, красавца Максима Осипова, стройного, с тонким лицом, с чуть курчавящейся русой бородой, едва покрывшей его по-девически нежные щеки. Осипов вел за собою несметные толпы крестьян и работных людей с будных майданов Морозова и Черкасского - русских, чувашей, черемис и татар. Объединению их не препятствовали ни разность веры, ни различный язык. Мало-помалу меж ними родился слух о том, что их молодой красавец предводитель - не казак, не крестьянин, а вовсе особый, тайный посланец самого государя, которого царь послал к батюшке Степану Тимофеичу: сам царевич Алексей Алексеевич, про которого был слух, что он скончался. "А всамделе бежал от изменной боярской злобы!" - говорили в народе. И тогда становилась понятной нежная краса атамана, его статность - "ни в сказке сказать, ни пером описать", его приветливая, какая должна быть у царевича, ласковая улыбка и милость и в то же время жестокая неумолимая ненависть к злодеям боярам, которые захотели его извести, как только скончалась царица... Сам Осипов никому не велел себя называть царевичем, но тем упорней шел слух, что он подлинный сын государя, наследник престола... Максим Осипов поставил заставы на окских перевозах, преградив путь идущим из Москвы подкреплениям, которых так ждал Долгорукий. Заставы Осипова перехватывали гонцов, разбивали тысячные отряды дворянского войска и загоняли его назад на тот берег Оки, в Муромские леса. Воевода Урусов писал нижегородскому воеводе Василию Голохвастову, чтобы он, не промедлив, прислал в Арзамас, как только придут из Москвы в Нижний, пушки с припасом ядер, пороху и свинцу. Нижегородский воевода собрал обоз долгожданных припасов, но не смел их послать в Арзамас, опасаясь, что Осипов их отобьет по пути... Нижегородцы - работные люди, стрельцы и меньшие посадские - молили "царевича" к себе в город и обещали помочь ему войти в стены. Воевода Голохвастов со дня на день ждал падения города и погибели себе и своим дворянам. Он слал гонцов в Арзамас, но гонцы уходили - и больше о них не было никакой вести. Кольцо восстания с каждым днем теснее сжимало нижегородские стены. На выручку Нижнему из Арзамаса уже торопились легкие и быстрые полки иноземного строя с новым оружием. Их вел пришедший с Долгоруким думный дворянин и полковник Федор Леонтьев. Князь Ванька Одоевский, знавший с детства леса между своими и соседскими вотчинами, провел полки по лесным тропинкам. Они подкрались неприметно и внезапно ударили с тыла на окские переправы. С той стороны Оки одновременно ринулись до этого запертые на том берегу ополченцы-дворяне. Крестьянские заставы у переправ были сбиты. Дворянское озлобленное и свирепое ополчение теперь свободно текло с московских дорог через Оку на помощь полкам Долгорукого. Солдатские и рейтарские полки Леонтьева соединились с дворянами. Воевода повел свое войско против крупных скоплений повстанцев, а в это время дворяне кинулись рыскать по деревням и дорогам, вылавливая заставы и мелкие отряды разинцев, топча озимые посевы, убивая скотину, сжигая скирды хлебов, стога, деревни и села... По нескольку часов рубились и кололись повстанцы с полками Леонтьева у Павлова перевоза, под Мурашкином, под Лысковом, под Ключищами, и наконец воевода дорвался почти под самый Нижний, где были собраны главные силы Максима Осипова в селе Богородском. Осипов тут скопил около пятидесяти тысяч крестьянского войска и готовился, прежде чем подойдут воеводы, взять Нижний, где было бы уж не так легко раздавить повстанцев. Воевода Леонтьев опередил Максима. Рати сошлись в жестокую, смертельную схватку. Опытные воины воеводы изнемогали в бою с крестьянами. Бой длился уж десять часов, когда нижегородский воевода Голохвастов, сидевший в стенах, под страхом расправы и казней собрал стрелецкое войско и с тыла ударил из стен на Максима... Конное и пешее войско внезапным ударом врезалось в спины крестьянской рати. От такого удара во все времена теряли уверенность и расстраивались многие испытанные в боях полки; ведомые опытными и искусными полководцами. То же случилось с крестьянским войском юного атамана Максима. Оно от внезапности замешалось... Повстанцы вдруг потеряли все свои пушки, часть непривычных к боям людей побежала, увлекая с собою и заражая боязнью других... Самый неумолимый, всегда ведущий к погибели враг - страх - ворвался в ряды восставших людей. Они перестали быть войском, не слышали окриков своих атаманов; им казалось, что в бегстве они обретут спасение, но бегство несло еще более неумолимый, позорный и страшный конец... Они убегали в леса... Спасая людей от гибели, удалой Максим ринулся в сабельный бой на дворян и в неравном бою погиб. Боярское войско вошло в Нижний. Тотчас же начались расправы по городу... Всех, кто писал письма Разину или Максиму, всех, кто хотел отдать город в руки "воров", кто в эти недели ездил для каких-нибудь дел в уезды, Леонтьев без всякой пощады казнил самыми зверскими казнями. Над Нижним стоял крик и плач оставшихся сиротами детей и овдовелых женщин. Иные сторонники Разина не хотели сдаваться. На улицах вспыхивали кое-где небольшие схватки, и смельчаки погибали под ударами сабель, под выстрелами дворянских пистолей. Три дня в Нижнем на площадях рубили головы тем, кого заподозрили воевода, дворяне и большие посадские... Полными телегами свозили тела с места казней, толпами пригоняли по дорогам из уезда пленных людей в пыточную башню, толпами гнали замученных пытками на площадь, под кнуты палачей, и в таких же телегах, как мертвых, свозили их с площади. Через три дня с развернутыми знаменами под барабаны и трубы "победители" вышли из Нижнего. В окрестностях продолжали еще дымиться сожженные ими деревни и села. На обнаженных от листьев деревьях под осенним дождем раскачивал ветер тела повешенных разинцев. "Победители" шли по полям, где валялись неубранные горы убитых, в лаптях и сермягах, одни - ничком, уткнувшись в мокрую землю, за которую пали в бою, другие - выпятив окровавленные бороды к сумрачному, туманному небу. Тучи ворон носились над мертвецами. Трубы и барабаны победно гремели над пустыми полями и над телами убитых, над грудами серой золы, оставшейся там, где были деревни... Войска шли в лес расправляться с остатками разбитой крестьянской рати. Теперь уже им было нечего опасаться внезапного нападения: атаманы были побиты, и те, кто остался в лесах, представляли собой уже не противника, а простую дичь. Дворяне уверенно вступили в леса, но внезапно дорогу им преградили целые горы поваленных великанов-деревьев. Воевода велел разобрать завалы. Однако, как только ратные люди сошли с коней, по ним из чащобы леса, из рыжего можжевельника, из темных куп елей ударили пушки. Из-за стволов и кустарников били откуда-то взявшиеся пищали, свистали меткие стрелы лесных охотников - черемис и чувашей. Весь "усмиренный" железом и пламенем край, до самого Сергача, опять поднялся на войну. Все снова загорелось восстанием. В лесах, по погостам, на пожарищах помещичьих вотчин, в монастырях и церквах, в оврагах, в пещерах засели восставшие, словно мертвые встали с политых кровью хлебных полей, чтобы мстить палачам и убийцам. Верстах в десяти от Ядрина, в Алгасских лесах, атаман Иван Константинов "с товарищи" собрал много тысяч "ясашных людей" с Ядринского, Курмышского, Цывильского и Чебоксарского уездов. Воевода Леонтьев выслал против них тысячный полк. Повстанцы разбили его в бою и остатки гнали еще верст десять. В Цывильске выпущенный разинцами "тюремный сиделец" Илья Долгополов стал атаманом и собрал по уезду не меньше пятнадцати тысяч повстанцев, с ним вместе был донской атаман Иван Васильевич Синбирец. Новые атаманы появлялись повсюду: в Кокшайском уезде подымал на войну крестьянин, которого звали просто Захаром Кирилловичем, в Ядринском - чувашенин Семекей Чепенев и с ним в товарищах - крестьянин помещика Горина Семен Белоусов. В Нижегородском уезде, в селе Путянине, морозовский будник {Прим. стр. 342} Сенька Савельев собрал лесных работных людей - углежогов и будников. За подавленным и усмиренным Симбирском, в Надеином усолье, атаман солеваров Ромашко поднял работных людей с соляных промыслов - идти по Симбирской черте на Урень, на выручку разбежавшимся из-под Симбирска разинцам, которых вылавливали дворянские сотни Барятинского и Урусова. Дворянское войско, озлобленное, кровожадное, металось по восставшим уездам, но в новых местах появлялись еще атаманы. Дворяне кидались туда, разоряя деревни, загоняя в дома и овины семьи тех, кто ушел с атаманами, и сжигая всех старых и малых вместе с овинами, вместе с целыми деревнями... Крестьяне не отдавали завоеванной у помещиков земли, не уступали своей воли. В Кадомском уезде атаманил крестьянин Иван Кириллов. На Черной речке он выстроил несколько засек, в них с пушками, "с барабанами и со знамены" было сот по пять человек, готовых стоять насмерть против бояр за земли своего уезда. В Темниковском уезде отстаивали крестьяне свои дома и пашни под началом "старицы Алены", которая продолжала держать около семи тысяч войска. В Саранском уезде восставших сплотил бывший "тюремный сиделец" Федор Сидоров... Целые городки выросли по лесам в виде "засек" с бревенчатыми стенами, с земляными насыпями и рвами, наполненными водой. Такие засеки простирались в длину до трех верст, а в ширину по версте. Глубокие рвы, громадные горы срубленных деревьев и выкорчеванных корней, набитые в землю колья перегораживали дороги на подступах к засекам на всем пространстве между Окою и Волгой, на Суре, на Ветлуге, на Унже, где бы ни появлялось дворянское войско. Когда у повстанцев в засеках кончались все ядра, а солдаты и стрельцы врывались внутрь засек, крестьяне разбив свои пушки, отходили в глубь леса, на новый рубеж, где были заранее подготовлены новые засеки... Когда не оставалось ни пороху, ни свинцу, уходили в свои селенья, дрались на огородах, на гумнах, в домах; изламывалась ли сабля, или пика - дрались косой, кололись вилами, рубились топорами, до самого последнего издыхания, не веря в милость, в пощаду, не умоляя о них и не желая ни милости, ни спасенья... Отправив на Нижний Федора Леонтьева, боярин Долгорукий с таким же сильным отрядом выслал другого воеводу, князя Щербатого, навстречу повстанцам, которые шли к Арзамасу. Отборное, хорошо обученное войско Щербатова, встретившись с ними, билось с утра до глубокой ночи. Ночью повстанцы рассеялись. Наутро Щербатов пустился преследовать их к Алатырю, но за его спиной тотчас крестьянская рать из ближних лесов устремилась опять к Арзамасу. Как змея за своим хвостом, должен был повернуть назад свое войско Щербатов и все-таки был бы разбит, если бы в это время не подоспел ему в поддержку воевода Федор Леонтьев, шедший от Нижнего. Леонтьев ударил под правое крыло атаманского войска. Сберегая свои силы, "четыре атамана", как звал их народ, отвели свою рать назад к Симбирской засечной черте, где повстанцы держали в своих руках несколько захваченных городов. Главным из "четырех атаманов" был главарь верводелов Одоевского - Михайла Харитонов. Тысячи крестьян сошлись в войско Харитонова. Удачливость в битвах с дворянами создавала ему славу непобедимого атамана. К югу от воеводского города Арзамаса весь народ повторял славное имя Михайлы. Михайла с товарищами взял Корсунь, Атемар, Инсарский острог, Саранск, Пензу. Вместе с другим разинским атаманом, Василием Федоровым, из Пензы он пошел в Норовчат, в Верхний и Нижний Ломов, в Керенск, Шацк, Кадом, в каждой деревне и в каждом селе по пути собирая в войско по человеку "с дыма", как указал ему Разин. Во многих местах приставали к нему крестьянские атаманы с ватагами: в Конобееве - Шилов, в Хуковщине - какой-то еще молодой атаман Илюшка, в Юсуповой - Васька Дьячков... Харитонов не раз уже сам от себя отделял часть войска и высылал атаманов, чтобы поднимали восстания в других волостях, городах и уездах, но каждый раз войско его не уменьшалось, а возрастало, пополняясь сотнями и тысячами новых людей. Вести о поражении Разина не уменьшили этот приток, наоборот - те, кто хотел идти к Разину, устремлялись теперь к Харитонову. - Воротится батюшка наш Степан Тимофеич да спросит, как мы без него воевали. А мы что скажем? - говорил Михайла своим "казакам", вооруженным косами. И крестьянское воинство Харитонова, так же как все крестьяне всего восставшего края, твердо верило в возвращение Степана. Не раз бывало и так, что атаманы читали в своем войске письма, присланные с Дона, в которых было написано, что раны великого атамана уже начинают заживляться... Наступила зима. К Долгорукому прибывали все новые подкрепления: из Тамбова был выслан под Шацк с многочисленным и бывалым в битвах полком окольничий Бутурлин, из Москвы пришел с новым войском и многими пушками царский стольник Василий Панин. Из Мурома подоспел воевода Лихарев, который привел два солдатских полка и полк иноземцев. Что ни день, стекалось сюда дворянское ополчение, городовые казаки, драгуны и несколько приказов московских стрельцов. Со всех сторон с каждым днем все теснее сжимали они повстанцев. Теснимые воеводами, небольшие ватажки стали сходиться все больше и больше к Михайле Харитонову, полагаясь на удаль его и на славу искусного атамана. Но Михайла видел, что время его удач подходит к концу. Как половодье, весь край заливала боярская рать. Сотни стрелецких, солдатских, рейтарских, дворянских отрядов рыскали в уездах, тысячные полки направлялись на повстанческие города. Повстанцы уже потерпели поражение под Симбирском, под Корсунью, Алатырем, Ядрином, под Мурашкином, Лысковом, Арзамасом. Во многих городах, городках и острожках, раньше захваченных разинцами, то и дело появлялись опять воеводы. Отставая от своих атаманов, разбредались тихомолком к домам пензенские, самарские, саратовские крестьяне, считая, что в их уездах никто уже не станет творить никаких расправ. Но там, где люди сдавались на милость воевод и бояр, туда, как волки, врывались дворяне, чтобы терзать и мучить отставших от мятежа, нагоняя ужас, который бы не забылся и в потомстве... Особенно трудно стало тогда, когда окончательно обнажились от листьев леса, выпал снег и настали зимние холода. Лес не укрывал уже больше разинцев от глаз лазутчиков, следы на снегу выдавали повстанцев врагам, мороз сковал ледяные мосты, по которым враг в любом месте мог перейти всякую реку. Недостаток теплой одежды в разоренных войною краях заставлял восставших стремиться к жилью, к деревням и селам, где дворянскому войску было легче окружить и выловить непокорных мятежников. Все чаще царское войско появлялось и внезапно нападало с той стороны, откуда повстанцы его не ждали... Объединить разрозненных атаманов, покуда их не перебили поодиночке, - вот о чем думал Михайла Харитонов. Товарищи звали Михайлу идти к Тамбову, который начали осаждать большие силы повстанцев. По слухам, там было уже тысяч тридцать войска, в том числе городовые казаки, стрельцы и солдаты разных слобод, - посланные на службу в Шацкий полк к воеводе Хитрово, они присоединились к восстанию. С тамбовской осады товарищи Харитонова - Федоров, Белоус и Дьячков - думали, объединившись с донским атаманом Никитой Чертенком {Прим. стр. 345}, начать все сначала. Но Михайла жалел покинуть родные заокские земли, за которые пролито столько народной крови. Он думал собрать атаманов, разинские разрозненные ватажки подобрать из уездов в одно великое войско, снова броситься в схватку и в открытом бою сломить боярскую силу. Надо было показать восставшим, что если собраться вместе, то от них побегут и стрельцы, и солдаты, и дворянское ополчение... Другие атаманы, товарищи Харитонова, считали, что он на этом только погубит свои силы. - Ведь вся дворянская Русь понаехала в наши земли, все пушки свезли с России в наши края, всех стрельцов и солдат согнали на нас! - говорили Михайле. Но Харитонов твердо решил стоять на своем. Так разошлись в разные стороны те, кого народ привык называть славным именем "четырех атаманов". ... Долгорукий стоял уже не в Арзамасе, а ближе к Алатырю, в Красной слободе, отойдя подальше от беспокойных лесных мест, где скрывались от царских войск многочисленные ватаги повстанцев. Боярин только что возвратился после того, как присутствовал при казни знаменитой крестьянской атаманихи "старицы Алены", которую, как колдунью, сожгли принародно в срубе, когда было разбито ее войско. Даже неумолимо жестокий и, по старости, равнодушный ко всему на свете, все видевший и проливший моря крови Долгорукий был поражен ее мужеством и несокрушимой волей. Замученная пытками, Алена Ивановна издевалась над тем, что говорили ей о ее колдовстве: - Что я народ поднимала на вас да дворян побивала - в том нет колдовства. А ты вот, должно, колдовством меня одолел - знать, нечистый тебе помогает! Не может бог помогать людоедам в их зверстве! У есаула Алены нашли "колдовской" заговор. Готовясь писать донесение царю, боярин принес и его, чтобы вложить в отписку. Он лежал перед ним на столе. "Встану благословясь, пойду перекрестясь за правое дело, за Русскую землю, на извергов, на недругов, кровопийцев, на дворян-бояр, на всех сатанинских детей. Выйду боем на чистое поле. Во чистом поле свищут пули. Я пуль не боюся, я пуль не страшуся, не троньте, пули, белые груди, буйную голову, становую жилу, горячее сердце. Скажу я пулям заветно слово: летите, пули, в пустую пустыню, в гнилое болото, в горючие камни. А моя голова не преклонится, а моя руда не изольется, а моя бела кость не изломится. Про то знают дуб да железо, кремень да огонь. Аминь!" Под пыткой сказал есаул, что дала ему заговор от пуль атаманша Алена Ивановна. - Ты ли давала своим есаулам нечистые колдовские заговоры от пуль? - спросил у нее боярин. - А что же мне не давать! Тот не ратник, кто пули страшится! А как заговор в пазуху сунул, то идет на вас смело, и вы, воеводы-бояре, вбежки от него, от смелого моего атамана! - сказала Алена. - И что ж, помогал заговор? - Помогал. Такая в нем сила. - И всем помогал? - допытывался боярин. - Смелому помогал. А кому не помог, тот, знать, забоялся - тотчас в заговоре и сила пропала! - сказала Алена. - А кто тебя научил тому заговору? - Сама составляла, боярин. Своим умишком на свете жила... - "Встану благословясь, пойду перекрестясь... - перечитал боярин, - на дворян-бояр, на всех сатанинских детей!" Обольщала, проклятая ведьма! - заключил Долгорукий и перекрестился. А перед самой смертью, когда к ее казни согнали народ с окрестных сел и деревень, когда ее возвели на костер, арзамасский протопоп простер в ее сторону крест и воскликнул: - Кайся, колдунья! Долгорукому показалось, что по запекшимся кровью губам атаманши и в голубых глазах ее скользнула насмешка. - А не в чем мне каяться! - сказала она. - Ладно я воевала. Кабы другие все атаманы, как я, дрались, то показал бы ты задницу нам, Долгорукий! "Мужам позавидовать, как легла на кост