енько! - ребячливо похвалился Боба, подмигнув Разину. - А ось наш атаман! - приговаривал он, продолжая бить карты. И затем, небрежно отбросив побитое "войско", с торжеством разложил он последний заход. - Ось еще передом иде атаман пиковый, а тут пеши казаки с мечами, посполитство, голота казацкая. Бачь, Ярэма, в ней сила яка!.. А ну-ка, рубай!.. Молодой растерянно шарил глазами в своих картах. Боба ликующе захохотал. - Эге, теперь у тебя шабли поржавилы? Поспешил ты засаду свою загубыты, молодый! Нечем тебе мое войско рубаты!.. От и моя перемога! И червонцы мои! Боба сгреб со стола ладонью червонцы в кишень. - Ну, гуляй, козаче, - отпустил он своего молодого дружка. - Гуляй, Ярэмко, а мы тут с атаманом удвох посыдымо. - Ой, як ты меня ощипав, пане полковнику! Як гусака! - усмехнулся Ярема. - Ни в якой войне, сынку, не торопись выдавать засаду! - сказал ему Боба. - Береги, козаче, засадную силу к остатнему часу, тогда переможешь ворога!.. Иди, иди, в другой раз сбережешь, - поторопил он, заметив, что Разин уже раздражается промедлением... - Дядько Боба! Идет воевода на нас. С большой силой идет, - сообщил Разин, когда они остались вдвоем. - А что же, Стенько? Чи ты его забоялся? Чи не ждал? - насмешливо и ласково спросил Боба, потягивая книзу на диво длинный седой ус. - Острожек не взяли мы. Ныне велел я Наумову лезть на остатний приступ, - сказал Степан. - Остатняя, сыну, бывает лишь у попа жинка! - возразил Боба. - Чи мы возьмем острожек, чи еще не возьмем, а к бою с Барятинским приготуватыся треба. - За тем я к тебе, старый, - сказал Разин. - Съездил бы ты за Свиягу в поле, места глядеть. Сергея возьми с собой да Митяя, без шуму. Коли я сам поеду, то знатко всем будет, что бой за Свиягой готовим, а я мыслю так: пусть знают казаки, что на острожек вся наша надежда, тогда станут на стены лезть сильнее... С той ночи, как Марья удержала при себе атамана, не отпустив его "добивать" воеводу, ее женская власть над ним росла, укреплялась. Знала, что Степан теперь уже не забудет ее в шатре под дождем, знала - не уйдет без нее воевать города и никуда от нее не уйдет... Все чаще есаулам приходилось искать его по делам у Марьи в избушке, а большой атаманский дом пустовал. Там хозяйничала старуха, Терешкина мать. День за днем варила, пекла, ждала атамана к обеду и к ужину, а он что ни день пропадал, не являлся. Приходил поздно ночью, валился спать подчас в сапогах и даже не скинув шапки... Старуха сама уже хотела того, чтобы все шло добром, в едином дому, с настоящей хозяйкой. - Уж призвал бы тебя к себе в дом, поселился б домком, да и жили б, как люди! - сетовала старуха, говоря с Марьей. - Ведь лезут все в дом - все попьют, все пожрут и спасибо не скажут! Кто что хочет, тот то и тащит: Кривой сапоги унес, Наумыч кафтан у костра прожег, увидал, в атаманском дому висит новый, вздел да пошел. Я шуметь: мол, бесстыжи глаза, да куды ж ты чужое добро на плечищи пялишь? Он только плюнул да за дверь... Пришел Тимофеич домой, рассказала ему - насмех меня же, старуху: куды, мол, тебе, стара клуша, казацкий кафтан! Да нешто я для себя берегу? Ты подумай-ка, Марьюшка-свет, так-то все у него перетащут... Намедни схватился рубаху сухую - и нету! Спасибо к тебе пошел, ты ему чисту дала. Уж я что получше к тебе отнесу... Старуха снесла к Марье лучшие вещи Степана, и Марье стало радостно, что дом его у нее в избушке. Ей казалось, что теперь она уже не останется в стороне, если снова случится входить со славою, с пышностью в города, как было в Саратове и в Самаре. Уже и сейчас наезжали к ней трое нижегородских купцов. Не к кому-нибудь прибрались, не к ближним разинским есаулам - к ней, к Марье. Привезли ей всяких даров, звали в Нижний идти на зимовку, наперебой предлагали свои дома для постоя атаману и ближним его есаулам. Маша - сама не дитя - поняла, что купцы берегут товары от разорения: кто станет зорить купца, у которого сам атаман стоит в доме! Хитры! А все-таки атаману сказала: - Степан Тимофеич, пошто нам Синбирский острожек-то воевать? Больно надобен! Пусть остаются в осаде да голодом дохнут! Оставь-ка ты тут одного есаула осадой, а зимовать бы нам в Нижнем. Гуляли бы там целу зиму! Степан усмехнулся. - Тебя бы на атаманство - была бы гульня казакам! - И добавил: - Синбирск одолеем, пойдем на Казань. В Казани и зазимуем. - А на что нам Казань? Нижний ближе к Москве. Ты лучше Казань бы покинул боярам, а сам - на Москву! - продолжала Марья, ободренная добродушным смехом Степана. Разин опять рассмеялся, назвал ее воеводой, принял все за простую женскую болтовню, но, когда увидал подарки, узнал, что они от нижегородских купцов и что купцы его звали к себе на зимовку, вдруг рассердился на Марью. - Кой дурак приносы тебе тащит, - не перечу, бери, а в казацкие дела ты, Марья, не суйся! - резко сказал он. - Советчица мне отыскалась - каки города воевать!.. У Марьи в избушке Степан задевал то и дело за что-нибудь локтем, саблей, ворчал: "Теснота у тебя какая!" Марья ждала, что, рассердившись на тесноту, он ей велит перебраться к себе, в большой дом, но Разин все-таки сам продолжал ходить к ней. В атаманском же доме он лишь принимал для совета своих есаулов. Каждый день Маша ждала его, как жена. По морщинке на лбу читала его заботы, угадывала желания. Жизнь казалась совсем не похожей на походную. Осада шла сама по себе. Она превратилась почти что в будни: установился какой-то особый черед дней и ночей. То ночью случались вылазки, и атаман, вскочив с постели, метался в седле, скакал в сечу: то назначался приступ, и тогда Степан пропадал по многу часов, а из города, всего через две-три улицы, доносились пальба и крики идущих на приступ. Один раз Марья даже сама ходила ночью смотреть, как казаки лезут на приступ острожка. Она подошла совсем близко, видела и Степана среди есаулов. Но потом со стены ударила пушка, ядро пролетело над головою Марьи, и она убежала домой. После этого долгое время приступов не было, и все стало еще будничней. Наумов строил земляной вал, чтобы с него взять острожек, казаки рыли подкоп под стену острожка, говорили о поимке каких-то людей, которых расспрашивали под пыткой и от которых шли вести о сборе больших воевод на Степаново войско, но в самом городе как-то все было спокойно, не было битв, а редкие выстрелы из пищалей и пальба из пушек казались нестрашными, когда раздавались раз-другой в сутки. Но в последние два-три дня снова начали надвигаться тучи. Появились тревожные вести о том, что недобитый Степаном и упущенный есаулами воевода Барятинский надвигается из Казани с новым большим войском на помощь острожку. Был перехвачен также посланец Барятинского, направленный им в Алатырь к Урусову с вестью о том, что Барятинский будет в Симбирске к празднику покрова и в тот же день ждет удара на Симбирск со стороны Урусова. Разинцы знали, что Урусова нет в Алатыре, что он убежал в Арзамас и сидит там, не смея вылезти. Но весть от Барятинского могла дойти и туда... Атаманы ждали новой великой битвы. После беседы с Бобой Степан зашел к Маше. Она не ждала его в этот час и не успела "прибраться" к его приходу. Она была в легких персидских туфельках на босу ногу, черные косы ее были по-девичьи распущены, и только простой сарафан накинут на смуглые плечи. Она заметалась, захлопоталась, спеша разом подать все на стол. Степан, не сняв сабли, не скинув шапки, сел на скамью у стола. "Спешит", - догадалась Марья. - Расстанься ты с ней, с ненавистницей лютой моей, на часок, - шутя попросила она и, словно в боязни, коснулась пальчиком сабли. - Нельзя ныне, Марья, - строго и непреклонно сказал Разин. - Аль подоспел воевода? - широко открыв большие темные глаза, в тревоге спросила она. - Не поспел, - качнув головой, успокоил ее Разин. - Нынче в ночь идем на острожек в остатний приступ. - Часок-то побудешь со мной, погостишь? - робко спросила она. - Ведь как знать... - Часок погощу. - Степан взял ее за руки и потянул к себе. - Приберусь я, - стыдливо шепнула Маша, чуть отстранившись. - Не надо. Останься так, как девчонка, с косой; тебе личит... И сарафан... Ишь плечи какие! Век все глядел бы на них, - говорил ей Степан, не выпуская ее рук. - И гляди... Я люблю, когда так глядишь... Таков взгляд - ажно жжется! - А ну, еще пуще ожгу! - усмехнулся Степан. Он схватил ее, и она, вся поддавшись, прильнула и замерла. Она не услышала даже, как постучали в окно... - Степан Тимофеич! Гостья к тебе издалече! - послышался под окнами голос Прокопа. - Атаманиха, батька, Алена спрошает тебя. "Алена?!" Степан услыхал только имя, остальное не дошло до него сквозь шум ударившей в голову крови. Он оттолкнул Марью, поднялся и как-то нескладно шагнул к двери. Степан хотел отворить дверь, но она сама стремительно распахнулась, и навстречу ему в избу смело шагнула невысокая женщина в монашеском черном платье, молодая, румяная, с дерзким задором в серых искристых глазах. - Куды ты? Куды? - растерянно вскрикнул ей вслед Прокоп Горюнов, который знал, что Степан принимает гостей не у Марьи, а у себя в доме. - Здоров-ко, Степан Тимофеич! - по-волжски на "о" и слегка нараспев громко сказала женщина. - Вишь, в гости к тебе собралися... Входите, входите, робята! - повелительно окликнула она толпившихся за ней в сенцах мужчин. Рослые казаки крестьянского вида с саблями и пистолями вчетвером ввалились, заполнив маленькое жилище Маши, топча уютные коврики на только что мытом полу, еще пахнувшем свежею сыростью. - Ты прости, атаман, что я так, по-хозяйски, да времечко дорогое ведь ныне! Да, да, дорогое! - сказала гостья. - Вот тебе есаулы мои: Панкратий, Андрюха, Левон да Митяйка. И тут только понял Разин, что гостья его была та самая "старица Алена" из Темникова {Прим. стр. 243}, про которую много раз ему говорили, что она собрала себе целое войско и воюет с дворянами лучше других атаманов. - Скидайте одежу, садитесь, что ль, атаманы, - сказал Степан, когда все вошли. - Садись, Прокоп. - Садитесь, робята, - сказала Алена, словно приглашения Разина было мало и до ее приказа никто из ее есаулов не смел бы сесть. Она села сама на скамью и любопытным взором скользнула по всей избе. - Маша, давай угощай-ка гостей! - позвал Разин. Хозяйка, уже с покрытыми волосами и в темной зеленой телогрее, явилась из-за шелковой занавески, куда, смущенная, ускользнула при входе гостей. Нехотя, даже слегка раздраженно ставила она чарки на стол, принесла из сеней кувшин меду. - Откушайте, - поклонилась она без радушия и привета. - Уж разве по чарке, - согласилась Алена, развязно подставив свою под густую струю хмельного питья. Она не стала бы пить, но явное недовольство атаманской "кралечки" ее раззадорило. За нею послушно подставили чарки и ее есаулы. Маша была смущена неожиданным их приходом и разрумянилась от смущенья и досады. Алена рассматривала ее с любопытством, незаметно бросая взгляды из-под опущенных темных ресниц, но обращаясь только к Степану. - Давно бы с тобою нам встретиться, атаман Степан Тимофеич, да все недосуг с делами! - сказала Алена. - Со встречей! - ответил Степан, подняв чарку и выжидательно глядя на атаманиху. - Во здравье великого атамана! - сказала Алена, подняв свою. - Во здравье! - отозвались ее есаулы, и разом все выпили вслед за Аленой. - Окольничать некогда нам, атаман, - продолжала "старица". - Пришли мы к тебе не на бражный стол, а для совета. Алена взглянула на своих есаулов. - Для совета, - повторили они. Степан промолчал. - Сколь ныне людей у тебя - не спрошаю: не скажешь. А про себя тебе прямо скажу, что седьмая тысяча лезет. - Алена испытующе посмотрела на атамана, но Степан опять промолчал. - Сказать, что войско у нас, - так рано, - продолжала она. - Пищалей нехватка, сабель, а более пики, мужицкие топоры да косы, рожны... А все же воюем и воевод, бывает, колотим... Колотим! - словно желая потверже уверить его, повторила Алена. - Слыхал, - отозвался Разин. - Добро, коли слышал! Так вот, Степан Тимофеич, каб нам с тобой вместе сложиться, то сила была бы! - сказала Алена. - И так ведь мы вместе, и сил, слава богу, немало! - ответил Разин. - Так, да не так-то, Степан Тимофеич! - возразила она. - Ведомо нам, что окольным путем со всех сторон конну и пешую силу ведут бояре, а вы тут стоите, не чуете ничего над своей головой... - Будто не чуем! - усмехнулся Разин, поняв, что Алена имеет в виду полки, подходившие в пополнение к Барятинскому. - А пошто же ты тут стоишь, коли чуешь? - удивленно воскликнула атаманиха. - На кой тебе ляд нечистый Синбирский острожек дался?! Ведь силу под ним теряешь! Видали мы, сколько могил у тебя понасыпано за тот за проклятый острог. Покинь ты его. Бояре тебя тут сговором держат, а ты и стоишь, а на тебя со всех концов войско лезет. Подумай-ка сам: коль тебя побьют, что мы делать-то станем?! Осиротеем ведь, право! - Куды же мне от бояр убежать? Схорониться, что ли? - с насмешкой сказал Разин. - Ай беда - схорониться! - поняла насмешку Алена. - Народ уберечь - вот что! - Алена понизила голос и взяла атамана за руку. - Иди к нам в леса, Тимофеич! - проникновенно сказала она, заглянув ему снизу в глаза. - А в лесу ноне - грузди, опенки! - окая, подхватил ей в лад Разин. - Станет войско грибки собирать! Алена взглянула с упреком на Разина, заметила злорадный взор из-под черных бровей Маши и вспыхнула. - Ты женок привычен шутками тешить, честной атаман, а я не из тех-то женок! Я шутку сшутить и сама удала бываю, когда наряжусь да не хуже иных нарумянюсь! А ныне по ратным делам прибралась я к тебе. Шесть с лишним тысяч народу в лесу меня ждут... Пошто ты глумишься над нами?! Она раскраснелась в обиде, сверкнула глазами. - Да я не глумлюсь, - возразил Степан. - И тебе не пристало! Мы к отцу пришли с есаулами. Любим тебя. Славу твою почитаем. А боязно нам за тебя: лазутчики наши видали, как войско дворянское на тебя надвигается с разных дорог. Ты хоть перво послушай, что мы тебе говорим! - Ладно, слушаю, - согласился Степан. - Проведем мы все войско твое по волчьим тропинкам. Воеводская рать сквозь него, будто дождик в сито, проскочит... Они тебя под Синбирском станут искать, а ты под Касимов тем временем выйдешь, под Муром... Глядишь - и в Москве! Да, в Москве!.. - повторила она. - Уж ты залетела, Алена Ивановна! - осмелившись, вставил Прокоп. - Спешишь ты к Москве. - А вы не спешите! Под Синбирском народу погубите, а там впереди - Казань, а далее - Нижний: города велики, оружны. И что тебе в них, Степан Тимофеич?! А Москва - городам начало, в Москве государь к нам выйдет! Ведь само святое-то дело нам к государю народ привести... Мы к тебе, атаман, для того и скакали: мы ведь тутошни люди, места-та все ведомы нам. Проведем твое войско от воевод, оно будто в воду канет! - Алена смешливо поджала свои яркие, полные губы и продолжала: - На меня-то пошли они так, а мы раздались по всем сторонам, пропустили их да ударили в спину... - Она засмеялась неожиданно приятным и звучным смехом. - Помысли ты только, Степан Тимофеич, колдуньей за то ведь прозвали они меня! Говорят, мол, глаза отвела... - любуясь собою, сказала Алена. - Вот и стали бы мы: ты "колдун", а я "колдунья", наворожили бы дворянам!.. - Ты так и вперед води свое войско, Алена Ивановна, - ласково сказал Разин, положив на плечо ей руку. - А мне-то скрываться от них не пристало. Мне городами владать. Я им покажу, что народ не страшится лоб в лоб на них выходить... Не то в городах бояре накопят ратную силу, нам в спину ударят - повсюду тогда доберутся. Мне войско мое не дробить, не рознить... А вы пособляйте: дорогу ли где завалили, обоз у дворян пограбили, мосток ли пожгли - воевод задержали, то нам на пользу!.. - А коли тебя побьют, Степан Тимофеич! - шепнула Алена, близко взглянув ему в лицо. - Ведь грозная сила идет!.. - Да что ты, каркуша-то в черной рясе, на голову каркаешь атаману! - раздраженная тем, что Степан говорит с ней мягко, вскинулась Маша. - "Побьют да побьют!" В леса к себе хочешь его заманить, лесная шишига!.. Степан удивленно взглянул на Машу, словно только что вспомнил о ней. - Ты что?! - недовольно и строго, но сдержанно сказал он. Прокоп дружелюбно, с предостережением взглянул на Марью. И Маша, поймав этот взгляд, поняла его и осеклась, даже в душе пожалела о вспышке и смолкла - Хмельна, что ли, женка? - небрежно спросила Степана Алена, не глядя в сторону Маши. Марья вздрогнула в бешенстве и забылась. - Сама ты хмельна! Пришла тут собою хвалиться! Расстрига бесстыжая, ишь прицепилась! - взбешенная, воскликнула Маша. Глаза ее сузились и почернели, рисованные черные брови сдвинулись вместе, ноздри дрожали... - Марья! - грозно прикрикнул Степан. Он резко встал со скамьи. - Пойдем-ка, Ивановна, из избы, - позвал он. Маша, бледная, молча рванулась за ним, но Разин уже шагнул за дверь, за ним Алена и все ее есаулы. Прокоп в двери обернулся и укоризненно, как молчаливый союзник, качнул головою. - Я к Наумову, батька Степан Тимофеич, - сказал Прокоп. - Он мне указал гостей отвести да скорей ворочаться Да велел сказать - и тебе пора скоро... Степан отпустил его, и Прокоп уехал. Когда вошли в дом Степана и вздули светец, Алена добрыми серыми глазами насмешливо посмотрела на Разина. - Хозяйка, знать, любит тебя, атаман! Беда тебе с ней! - сказала Алена. - Бабий разум, - ответил смущенный Степан. И тотчас же перевел разговор. - Так слышь-ка, Алена Ивановна, ты мне скажи: в деревнях да по селам каким вы обычаем ладите жизнь? - спросил он. - По-казацки и ладим, Степан Тимофеич, как ты указуешь!.. Мы письма твои по сходам читаем. В каждом селе и в деревне свой атаман, есаул, а где и по два и по три есаула... Ведь мы городков, атаман, не чуждаемся тоже. Вот как деревеньки вокруг подберем, тогда в городишко грянем. Тогда у нас пушечки будут свои. Мы помалу, помалу... Она засмеялась грудным, женственным смехом, красуясь перед Степаном. - Ишь какая ты! - усмехнулся Разин. - Я мыслил, что ты ростом в косую сажень, а ходишь в портах да в кафтане, и лет тебе за пятьдесят, и саблю на поясе носишь... не даром же "старицей" кличут. - В бою-то и с саблей бываю, - сказала Алена чуть-чуть с пахвальбой. - Владаешь? - спросил Степан, с любопытством взглянув на ее небольшие руки. - Да что ведь за хитрость, Степан Тимофеич! Не хуже иных и в седле сижу, и саблей владаю... Мои есаулы, однако, не больно дают мне в бою разыграться... - Хоть бы ты, отец наш, ее образумил, - вмешался угрюмый Панкратий. - Сказал бы ты нашей Алене Ивановне, что атаманское дело указывать есаулам да войску, а не самой горячиться с саблей. Ее голова - наши руки! А то ведь побьют ее так-то в бою... - Запальчива в битве? - спросил с любопытством Разин. - Куды там! Огонь! Все - "сама"! А мы-то на что же!.. - Коль женка идет передом, мужикам-то и совестно отставать, для того впереди держусь! - возразила Алена. - Умна голова у тебя, Ивановна! - одобрил Степан. - Богу не жалуюсь, не обидел! - задорно отозвалась она. - А тебя вот таким я и мыслила видеть, Степан Тимофеич, каков ты сейчас. Угадала тебя издалече, - заглядывая ему в глаза, сказала Алена. - Только женки такой не ждала с тобой стретить... Аж зависть берет! Алена осеклась и замолчала. Ее румяные щеки зарделись еще ярче, а задорный взгляд ее серых глаз опустился долу. - На что ж тебе зависть? - спросил Степан, невольно любуясь ее внезапной женственной застенчивостью. - На красу ее зависть, - оправившись от смущенья, сказала Алена. - Я тоже ведь женка, честной атаман. Мыслю по-мужески, а сердечко-то бабье... Самой аж смешно!.. - Эх, Алена! Не нам с тобой экие речи! - ответил Разин. - Когда уж взялась, то води человеков, а женские речи забудь. Красой тебя бог не обидел, да время не то, чтобы сердце слушать... - А тебе, стало, время как раз и приспело! Приспело? - игриво с насмешкой спросила она, и в серых глазах ее будто запрыгали бесенята. - Ну, брось! Ничего я тебе о том не скажу. - Степан засмеялся. - Не к тому ты приехала, право... И мне-то уж к войску пора... А скажу я тебе одно: рад, что тебя повидал. Велика, знать-то, наша земля и всех земель прочих превыше, когда в ней не только мужи, да и жены не хуже мужей в ратном деле за правду стоят... Пути у нас розны с тобой в нашей рати, а дело едино, Алена Ивановна. И слава у нас в народе едина с тобою на веки веков... Попрощавшись с Аленой, Степан не зашел уже к Маше, а сразу пустился под стены острожка. Ночь удалась, как бывает лишь осенью да весною, - хоть выколи глаз. Ни звезды, ни огня. Три тысячи человек пришли с Федором Сукниным из лесов, неся с собой каждый готовую связку хвороста. Но шанцевые работники, как каждую ночь до этого, продолжали копать землю и громко перекликались, чтобы защитники крепости, привыкшие к перекличке работавших на валу казаков, не заподозрили ничего. Степан в темноте объехал ряды построенной к приступу рати, велел атаманам и есаулам еще раз всем рассказать, как бежать, как сбрасывать хворост, чтобы не было толчеи и давки. У самого вала Степан столкнулся с Наумовым. - С твоей головы спрос. До утра чтобы взять острожек! - Я конных поставил, Степан Тимофеич, позади пехоты, - сказал Наумов. - Алешку Протаку. - Куды их? К чему? - Кто побежит от острожка - плетями назад бы гнали... Разин махнул рукой. - Как хочешь возьми, а возьми! - Сережка Кривой с той стороны пойдет - лестницы ладит, - добавил Наумов. - Пошто он не вместе? - строго спросил атаман. - Выждать хочет. Как тут поболее шума учнется, там, может быть, будет полегче прорваться. Не все нам равно ли, с какой стороны - абы влезть! - Ну, иди. Ночь темна, как нарочно для нас. - А ты где будешь, батька? - Повсюду. - Берегся бы лучше... - сказал Наумов. - Ты себя береги да людей, - ответил Степан. Они обнялись перед боем. Разин слышал, как всхлипнула неразлучная трубка Наумова. В темноте по знаку Сукнина поползла молчаливая вереница людей, сначала не быстро, пока заполняли вал, потом все побежали. Разин нашел в условленном месте стоявшего казака, кинул ему повод лошади. - Стань там, за валом, у дуба, - сказал он и, схватив лежавшую рядом охапку хвороста, никем не узнанный, в общем потоке двинулся вместе с другими на вал. С вала вниз, под стену падали объемистые вязанки срубленных прутьев. Бросив свою, Разин услышал, что еще далеко до дна, но люди бежали за ним и кидали еще и еще, тотчас освобождая место бегущим сзади. Степан отошел к стоявшему на валу Сукнину. Как вдруг со стены острожка ударили выстрелы, вспыхнули огоньки, завыл набат и через стену вниз полетели зажженные факелы. Такого противодействия осажденных никто не мог ожидать: когда в первый раз Разин шел приступом на острожек и зажигал хворост, чтобы поджечь крепостную стену, осажденные заливали хворост водой, опасаясь огня. И вдруг теперь сами зажгли под стенами костры небывалых размеров... Не ожидая этого, разинцы не припасли воды... Гасить огонь им было нечем... - Жгут! Воды! Живей, черти! - крикнул Федор, поняв, что творится. - Живей! Пламя внизу у стены побежало по хворосту: уже высокий у крепостной стены хворостяной настил загорелся. Наумов стал явственно виден в блеске огня. - Пушкари! Пали фитили! - закричал Наумов, выхватив саблю, которая молнией заблестела при свете. - Не давай зажигать! Бей по стенам! Но ему в ответ затрещали дружные выстрелы с башни острожка. С Наумова пулею сбило шапку, но он словно и не заметил этого. Саблей он указал пушкарям на острожек, и из-за вала ударили пушки, загремели пищали, мушкеты, взвизгнули стрелы татар, пролетая в сторону стен... Степан не дождался, когда от ближних колодцев притащат воду. - Робята! За мной! - призвал Разин, и с тысячью казаков, которые уже сбросили свой хворост, он пустился под самую стену топтать огонь. Однако унять это пламя не было сил, оно выбивалось. - Вали сверху хворост! Давай! - крикнул Разин, надеясь, что огонь не успеет пробиться сквозь толщу срезанных прутьев и войско ворвется на стену раньше, чем пламя вырвется снизу. Разинцы узнали повелительный голос Степана. Новые кучи хвороста посыпались сверху, заваливая огонь. Казаки вместе с Разиным под выстрелами с башни, под струями горящей смолы тотчас притаптывали его плотнее к земле. У иных казаков загорелось платье. Они срывали с плеч горящие зипуны и кафтаны, оставались в одних рубашках. Несколько человек тут же пали под пулями с башни, иные в бешенстве катались по земле, облитые горящей смолой... Но пальба из пищалей, пушек и самопалов, которую подняли разинцы, была так густа, что заставила защитников крепости не высовываться из бойниц: где за стеной чуть виделся огонек, туда в тот же миг летели десятки пуль, сотни стрел. А по валу бежала и бежала бессчетная вереница людей, швыряла новые и новые сотни вязанок хвороста. И огонь под стеною был, наконец, похоронен. Хворостяной настил от вала к стене пятью мостами лег уже много выше людского роста, и привезенная в бочках вода показалась ненужной... - Скорее вали! Скорее! Живей, окаянные черти! Братцы! Давай поспеша-ай! - кричал сверху Наумов. Хворостяные горы высились под стеной. - Пойде-ет! Пойде-е-ет! - раздалось на валу сразу множество голосов. - Разойдись! Береги-ись! Эй, внизу! - грозно крикнул Сукнин с вала. Разин едва успел отскочить, когда сверху один за другим сорвались, словно горы упали, воза, груженные хворостом. Их бросили вместе с телегами... Степан возвратился наверх наблюдать. Наумову показалось, что навал уж довольно высок. - На при-исту-уп! - нетерпеливо выкрикнул он. - Бра-ат-цы-ыи! - крикнул за ним Федор Сукнин. - На сте-ены-и! Али дворяне сильнее нас, братцы-и!.. Яицкий атаман сам первым спрыгнул на хворост и легко побежал к стене, увлекая сотню людей. "Эх, рано маленько!" - подумал Разин, следя за ними. Они были уже под самым острожком, когда из бойниц опять полилась растопленная смола и через стену вдруг полетели десятки пылающих головешек. Казаки под стеной закричали от боли и ужаса Снова пламенем вспыхнул хворост. Сукнин скинул с плеч облитый горящей смолою кафтан и с поднятой саблей, в одной рубахе, вскочил на стену, сбросив двоих защитников крепости ловкими ударами сабли. - Бра-ат-цы-ыи! - призывал он своих казаков, размахивая клинком. Было видно, как на него напали сразу несколько человек. Ему бы еще подкрепление! Но высокий настил был узок, и Сукнин со своими казаками спинами загородили проход остальным. Казаки без дела топтались позади них, не в силах вступить в драку. Степан с прерывающимся дыханием следил за битвой на стене. Вот казаки заслонили Федора от ударов, вот один из них сам упал вниз со стены, но тотчас же двое других вскочили на стену. Вот с Сукниным уже пятеро казаков на стене, вот-вот влезет шестой... "Рано, тезка, послал их на приступ. Узко и низко еще насыпан хворост", - подумал Степан. Вот двух казаков сбили вниз, но четверо прорвались на их места, на стену. Теперь их должно быть там семь или восемь... Видно, как с той стороны навалились в свалку защитники городка... Оттуда ударили выстрелы... Падает сверху еще казак... Вот другой упал вместе с врагом, сцепившись с ним в схватке... Сукнин дерется... "Лихой атаман!" - подумал о нем Разин. Еще прорвалось два, три, четыре казака. Один протянул сверху пику. За нее ухватились, еще вскарабкались двое... А остальным не подняться - некуда лезть. Снизу подсаживают казаков на руках... Еще подсадили двоих... Снова выстрелы. И вот вдруг один за другим упали три казака. Еще, еще один сорвался... Еще... Выстрелы бьют им в лицо... Но казаки лезут на приступ. Вот их уже десятка два на стене... Такая же свалка шла у других мостов. Никто уже не кидал хворост связками. Снизу толпами дружно гнали на вал воза, а богатырь Чикмаз подхватывал их и один швырял вниз, в прогал между стеною и валом. Неодолимый огонь, однако, бежал по смоле, разжигая костры под стеной острожка. Разинцы на них лили воду, но огонь пробивался в другом месте, в третьем; туда опять лили воду. Огонь пробивался в четвертом месте... Дым начинал заволакивать все... Но Степан не видел того, что творится в других местах: он не мог оторваться взглядом от Сукнина. "Пропадает Федор!" - подумал с тоскою Разин, видя, что тут он не может ничем помочь. В тот же миг на стене снова дружно ударили выстрелы, и Федор, широко раскинув руки, навзничь, без крика, видимо уже мертвый, рухнул в самое пламя внизу под стеной... Казаки ожесточенно рванулись вперед, на его место, но десятки пищальных выстрелов встретили их со стены, и они стали падать в разгорающийся все ярче огонь, вслед за своим атаманом, еще живые, с ужасными криками погибая в пламени.. - Эх! Федор!.. - отчаянно зарычал Степан. От горя забывшись, он выхватил пистоль и сам кинулся на настил, на место убитого Сукнина. Крепкая рука Наумова схватила его выше локтя. - Ты куды?! Ошалел?! - крикнул в ухо Степану Наумов. - Гляди, как пылает снизу! Мост горит! Казаки, назад! - заголосил Наумов, стараясь спасти хоть остатки сотни, поведенной Сукниным. Передние десятка три казаков Сукнина отбежали назад на вал, и в то же мгновенье весь "мост", на котором они стояли, был охвачен огнем... Языки огня с сизым дымом взметнулись выше башни острожка. - Кидай! Что попало кида-ай вниз!.. Воды-и!.. - хрипло орал на валу Наумов. Но что еще было кидать в огонь? Едва заваливали свежим хворостом пламя, как оно выбивалось снизу в другом месте. Едва разинцы добирались где-нибудь до стены, как в этом месте лилась из бойниц смола, падали головни, факелы, и разгорался новый костер, сжигая мосты, насыпанные от вала... Огонь гнездился там, в толще хвороста, и водой его было не одолеть. Небо покрылось искрами, как сонмами красных летящих звезд. Дым душил казаков, наступавших на стены... Кто-то додумался разобрать заборы и срубы ближних домов. Десятки людей пустились на вал, таща толстые, с прилипшей паклей, почерневшие бревна, бросали их вниз, но сухие лесины, взятые из построек, стоявших годами, разгорались так же легко, как хворост... Разин сбежал с вала, нашел своего казака с конем и помчался вокруг острожка к Сергею, чтобы там повести казаков самому и прорваться. Только тут, в стороне от битвы, в пустом ночном поле, Степан заметил, что брезжит рассвет. Он встретил Сергея, раненного в шею. Видимо тот только что выскочил из боя, чтобы отдышаться. Сергей шумно высморкал поочередно обе ноздри. - Вот, Стяпан, незадача! Стоят, собаки! Бьют нас, да и только, а их не достать!.. Я сотни три казаков загубил. Там как у Наумыча дело? - спросил Сергей, прижимая одной рукой к ране кровавую тряпку. - Сукнина на стене убили! Убили, Серега! - крикнул Степан. - Огонь они сами жгут под стеной. Мы хворосту сыплем - они его жгут, мы сыплем - они его жгут! - Беда-а!.. Чего ж теперь нам? Как ты укажешь? - спросил Сергей. - Там стена загорится сейчас. Хотят - не хотят, а тушить навалятся. А мы опять приступ... Веди!.. Сергей без слов поскакал к своим казакам... Но острожек опять устоял... Когда огонь разгорелся так, что грозил пожаром стенам, осажденные вывесили со стен мокрые паруса, оберегаясь от жара... За стену лили смолу, на стену - воду... Огненный ров отгораживал разинцев от острожка с одной стороны, и это была как раз самая удобная сторона для приступа. Сергей с другой стороны повел снова вперед своих казаков, но уже рассветало, и из бойниц их били легко, не тратя задаром выстрелов... Разин увидел, что губит напрасно свои силы. Надо было готовиться к битве с Барятинским, не утомлять больше войско, и атаман указал дать повсюду отбой... В одной из коротких схваток, случившихся на стене, вместе с раненым разинцем рухнул в кучу горящего хвороста симбирский стрелец. Его успели спасти от огня. После боя его поставили перед Наумовым. Он был легко ранен и мог отвечать на вопросы. Стрелец сказал, что в стенах острожка нехватка воды и пищи, что между стрельцами уже пошел разговор о том, чтобы сдаться. Дворяне отняли у стрельцов пищали и дали им только сабли да бердыши. По мнению пленного, больше трех суток городок не смог бы держаться. Но Разина эта весть не утешила. Он знал, что трех дней для спокойной осады острожка уже не осталось. Если даже послать навстречу воеводе Барятинскому сильный отряд казаков, неизвестно, сумеют ли они его задержать на трое суток. И Степан не послал казацкого отряда, не решаясь делить основные силы обученных ратному делу казаков и стрельцов. Одни же крестьянские толпы не могли задержать приближение воеводы с его полком: они были силой лишь при поддержке мушкетов, пищалей, пушек, искусных казацких сабель и под водительством бывалых в боях атаманов, - с ними повстанцы-крестьяне были великой силой. И Разин не хотел потерять ее даром. Правда, вестей из Юшанска еще не пришло, но Степан все равно понимал, что путь воеводе из Тогаева городка один: через Юшанск на Симбирск. Значит, надо встречать Барятинского за Свиягой, чтобы его не пустить к острожку на сближение с осажденными. Из-под стен острожка Степан мрачный отправился к Бобе. Но старый полковник еще не вернулся домой, - видно, искал за Свиягой решения боя, который должен спустя недолгое время разыграться вблизи Симбирска. Степан повернул коня к своему дому. Улицы были пустынны и немы. Даже дворовые собаки, утомленные шумом и тревогами ратной ночи, теперь наконец успокоились и ленились брехать на одиноких всадников. Бросив поводья Терешке, Степан привычно шагнул к воротам, отворил калитку, ведущую к Марье в садик, но вдруг с какой-то злобой захлопнул ее, тяжело стуча сапогами, поднялся на крыльцо своего дома и настойчиво, нетерпеливо, по-хозяйски загремел кулаком в дубовую дверь. Старуха засуетилась, встречая. - Помыться? Покушать? Батюшки!.. Мать пресвятая! Дымищем-то как от тебя!.. Спаси бог, не ожегся?.. - Твоими молитвами, бабка, жив и здоров. Ступай-ка к себе. Ничего мне не надо, лишь спать, - сказал Разин. Старуха бережно притворила дверь и тихонько ушла. Но Степан не лег. Он сел на скамью, положил на стол руки и, опершись о них подбородком, молча смотрел в синеющее рассветом окно. Он понимал, что битый им воевода стоит дороже небитого. Понимал, что теперь на него идет не просто воевода Барятинский, а распаленная неудачами, освирепевшая боярская сила... "Сила на силу! - раздумывал Разин. - Нас больше. Ведь мы весь народ, вся Русь - вон нас сколько! Куды долетит письмо от Степана, там и народ поднялся... Ру-усь!.. И те себя Русью зовут, и сила у них велика же. Али Русь не едина? Две Руси на свете, и в каждой могучесть... Как два великана сошлись - народ и держава... И там ведь народ: одним-то боярам не сдюжить! Дворян собери да детей боярских - много ли их на Руси? Не собою сильны, опенки поганые, а стрельцами, солдатами, даточными людьми, холопством - все тот же народ... Неужто же два народа в российской державе?! Один стоит за себя - за народ, за правду, за волю, другой - за бояр?! Да как тому быть?!" "Един народ русский! - решил Степан. - Един народ, да разодран. Собрать бы его воедино - и силы нет против него! Куды там дворянскому званью стоять на народ! Ноги жидки. Их сила в ином - в народном покорстве. От дедов привыкли люди князьям да боярам послушными быть и не смеют отречься того послушанья..." Приехал вызванный Разиным Боба и прервал размышленья Степана. Атаманы поехали вместе глядеть места, где старый полковник вчера наметил расставить казацкие силы к битве с Барятинским. Для осады острожка Разин оставил у Симбирска Серебрякова с донскими казаками, Чикмаза с астраханскими стрельцами и несколько тысяч восставших крестьян, чтобы во время битвы с Барятинским осажденные не посмели выйти на вылазку и ударить на разинцев с тыла. Остальное войско - все лучшие силы донских казаков под началом Наумова и Еремеева, запорожцев, пушкарей Сергея Кривого, часть астраханских, царицынских, всех саратовских и самарских стрельцов под началом Федора Каторжного и Лазаря, тысячи две приволжской пехоты: чувашей, черемис и мордвы с попом Василием во главе, - Степан велел вслед за собой подтянуть к Свияге. Гурьбой переехали атаманы свияжский мост. Впереди - Разин с Бобой; за ними, поодаль, - Наумов, Сергей Кривой, Еремеев, Протакин и поп Василий. Потерь за эту ночь было особенно много у Сергея Кривого и у Наумова. Наумов был черен лицом, прокопчен, устал. Не такому бы двигаться в битву с дворянским войском! После ночного приступа нужен был отдых - хоть в два-три дня, и Наумов сам понимал, что слишком промедлил с постройкой вала и слишком поторопился послать Сукнина на приступ... Невесел и утомлен был Сергей Кривой. Остальные, не принимавшие участия в приступе, были уверенней и веселей. Конники были спокойны, кони их резвы и сыты, вдоволь оружия, вдоволь уверенности и отваги. - Придется на конных всю тяжесть валить, - сказал Разин Бобе. - Пехота всю ночь дралась. - Не беда, отдохнут, как побьют воеводу, - ответил старый полковник. Перед ними лежало широкое поле, покрытое жесткой щетиной жнивья, по которому вдаль извивалась дорога, вздымаясь выше, на перевал холмов. - С Тогаева путь, - указал Боба на эту дорогу, - от тех горок рать поведет воевода. Главный полк поведут прямо на мост. Левым крылом он пойдет по речке Сельди, а правым крылом - от речки Грязнушки... Его забота - дать бой нам на том берегу, поближе к острожку, чтобы к стенам нас прижать, а Милославский бы пушками пособил им, а то и на вылазку вышел бы. Так, что ли, Стенько? - спросил Боба. - Мыслю, так, - согласился Разин. - Наша забота дать ему бой на сем берегу. - Так, - согласился Степан. - Стало, бой завязать, чтобы к мосту он и не мыслил прорваться. - Так, - подтвердил Степан. - Когда так, то поедем туда, на "пуп", - позвал Боба, указав на холм, возвышавшийся в центре поля. На вершине "пупа" Боба остановил коня, по-молодому вскинулся на седло ногами и встал во весь рост на седле. Конь тяжко переступил под ним. - Тпру! - одернул полковник. Степан также встал на своем седле. Они осматривали поле. Боба, объехавший все здесь вчера, указывал, где он задумал поставить какую силу. Уже рисовалось, как из-за густых кустарников, росших вдали на пригорке, откуда, змеясь выходила дорога, выезжают грозные ряды всадников с примкнутыми к стременам пиками, с мушкетами у седла, под коленом, и гнутыми саблями на поясах... - Он свой самый таран понесет передом к переправе, чтобы ударить на наш главный полк в деревеньке да середину нашу сломать, а наш главный полк мы правей унесем. Воевода сам ему лево крыло подставит... Не поспеет он к месту дойти, как Серега из пушек ему голову срежет справа... а Еремеев ударит, когда он повернет на Серегу... - говорил Разину Боба. - Добре ты рассудил... Ну, веди по местам атаманов, показывай им, где кому заводиться домком. Да швидче, старый, поспеть бы нам все засады запрятать. - Сховаемо, сынку, не бойся, поспеем, - успокаивал Разина Боба. И тут же с холма указал он каждому атаману, куда кому ставить войско и кто когда должен вступить в бой. Подведенные к Свияге полки вступили на мост и потекли переправой на левый берег. Здесь же они разделялись на два потока: один направлялся влево, к речке Грязнушке, покрытой овражками и мелколесьем, другой - вправо, в лес, уходящий по берегу Сельди к Юшанску. Степан поскакал на Симбирский берег. Среди других собравшихся войск здесь были полки татар. Они не входили в число тех, которым Боба указывал места. Степан разыскал атамана татарской конницы Пинчейку и тайно ему приказал разделить свой отряд и половине ехать вниз, за устье Сельди; там переправиться вброд или вплавь и верст на пять зайти в глубь левого берега Свияги, чтобы в разгаре битвы слева ударить в спину дворянам. Другую половину Степан послал вверх по Свияге, чтобы заехать в правый тыл воеводе и ударить одновременно с левым крылом. Тысячи две татар, врезавшись в тыл воеводской рати, должны были решить успех битвы. Серый осенний день уже перевалил за полдни, когда над дорогой за лесом и за холмом тучею встала пыль. Дворянское войско грозою двигалось к переправе через Свиягу. В стане Разина все было твердо условлено. Все затаились и стихли. И вот на большом полосатом поле из-за холма показались всадники. Они подвигались в молчанье, без воинских труб. Их молчаливое движение было размеренно, неторопливо, и тем грозней и тяжелее казалась поступь подобранных в масть коней... Значки и знамена колыхались на длинных древках в рядах ощетиненных пик. Впереди по самой дороге скакали несколько легких всадников. Такие же легкие всадники, словно танцуя, неслись вдоль опушки леса справа, по самому краю поля, и слева, вдоль мелколесья и рыжих кустов можжевеля. "Дозоры", - подумал о них Разин. Позади них двигались тяжелые ряды неспешной, уверенной конницы. Движение их вперед прекратилось. Выйдя в широкое поле, они меняли походный строй на грозное боевое построение. Вот они двинулись снова. Из деревеньки, где затаились Разин и Боба, их было отчетливо видно. - Боя ждет, - сказал Разин. - Неужто лазутчики довели?! В это время из лесу, слева от воеводской рати, выскочил конный казачий дозор. Словно не ожидая встретить тут воеводу, казаки замерли на опушке и вдруг подхлестнули коней и стремглав полетели, вздымая пыль на дороге, прямо к мосту... Их заметили из войска Барятинского, за ними пустились в погоню несколько всадников из дворянского войска, но тотчас отстали: казаки спрямили путь по жнивью и помчались прямо через Свиягу, к Симбирску, словно бы по левую сторону реки и не было никаких разинских войск и казачий дозор торопился предупредить Симбирск о внезапном появлении воеводы. И тотчас, как только казачий дозор ворвался через мост на городской берег, по колокольням церквей за Свиягой завыли сплошные колокола. Воевода попался в эту ловушку; он поверил, что его не ждали отсюда, и смело двинул все войско вперед... Как только дворянское войско снова тронулось в путь, Боба хитро подмигнул Степану, снял притороченный за седлом небольшой мешочек и за уши вытащил зайца... Косой, прижав уши, в волненье часто дышал, дергая розовым носиком. Боба его погладил по голове, посадил на жнивье и легонько хлопнул в ладоши. - Тикай! - негромко прикрикнул он. Животинка сначала недвижно присела, вся сжавшись в комочек, потом стрельнула задними лапками по полю, скакнула и понеслась навстречу дворянскому войску. Десятки казачьих глаз из засад наблюдали, как беловатый комочек скатился с дороги на луг, заметив передовой отряд воеводы. Встречные всадники тоже заметили зайца, и Барятинский, видно, поверил тому, что заяц не может идти из деревни, в которой таятся тысячи ратных людей: он махнул рукою и сам подхлестнул коня. Передовой отряд воеводы разом рванулся быстрей по дороге, за ним перешло на рысь и все его войско. Дрогнуло поле от гула тысяч копыт, ударивших по сухой земле. - Вот там, за синим знаменем, у воеводы пушки, - шепнул Степан Бобе. Уничтожающей тяжелой лавиной неслось воеводское конное войско к Свияге, поспешая пройти через мост и ударить на разинцев раньше, чем там, за рекой, у острожка, как думал Барятинский, успеют они построиться к обороне. Новые и новые тысячи всадников выходили из-за холма, покрывая все поле и в грозном движенье, казалось, не зная преград своему стремлению. Вот голова воеводской рати уже миновала лесок, где справа от них над Грязнушкой засела в оврагах конница Алеши Протакина. Вот поравнялись они с холмом, за которым в лесу затаился Митяй Еремеев с двумя полками. Они несутся на деревеньку, в которой стоят запорожцы, но им не дойти: ближе к ним высятся два холма, покрытые репьяком и крапивой, а в репьяках скрыты пушки Сергея Кривого, в крапиве натыканы колья, которые будут пороть животы дворянских коней, за холмами в овражках и буераках лежит полк пехоты... С крыши деревенской избы наблюдает Степан, как воевода поравнялся с холмами Сергея, вот он почти миновал их. "Да что же Сережка молчит?!" - нетерпеливо подумал Разин. И в этот миг дрогнуло все от ударов пушек. Слышно, как визгнула дробь и затрещали пищальные выстрелы из буераков, выплевывая комочки белого дыма. Передние ряды дворянского войска смешались в нестройный табун. Но сам воевода, сдержав встревоженного коня, без смущения, спокойно взглянул на окутанный дымом холм, повернул, указал своей саблей в направлении пушек Сергея и что-то крикнул, отъезжая в сторону, к середине поля. Отряд сотен в пять дворян устремился рысью на засаду Сергея. Их встретили снова удары пушек и треск пищалей. Уже побежали в стороны лишенные всадников кони. Передние всадники налетели на колья со скрытыми в бурьяне острыми концами. Отчаянно закричали, падая на землю, пронзенные кольями лошади. Левее Сергея вылетел из лесу Еремеев и врезался под крыло воеводской рати. И там завязалась сеча. Степан смотрел, как воевода, успев отъехать на холм, собрал возле себя небольшой отряд и как от него поскакали гонцы то в одну, то в другую сторону, разнося приказы. "Силен воевода, проклятый!" - подумал Степан. Барятинский тут же перед его глазами повернул свое войско головою к Сергею, где ожидал он теперь встретить главный полк Разина. "Скор, поворотлив, лихой сатана, - оценил воеводу Разин, - а все же попался в сеть!" Он махнул рукой Бобе, и запорожцы двинулись из деревеньки, заходя с тылу под левое крыло воеводы, который всю голову своего отряда развернул, направляя ее на Сергея. Барятинский тотчас заметил это с холма, махнул саблей и, вдруг из лесу, со стороны Сельди, на запорожцев ринулся грозный драгунский полк. Все сшиблось. В пыли и дыму по всей равнине рубились тысячи всадников. Над скошенным лугом, над сжатою нивой, над низким кустарником и болотцами грохотала пальба из пищалей и пушек, вздымался дым. Разин все еще продолжал лежать на крыше деревенской избы. Ему было видно, что дворяне теснят Сергея, добираясь до Пушек, но и Сергей не сдается, бьет их с полсотни шагов, не сходя с места. Разин видел, как рубятся запорожцы Бобы с драгунами, как вдали Еремеев схватился с дворянами и с приказом московских стремянных стрельцов... На запорожцев обрушился целый драгунский полк, теснил их к реке, и под тяжестью грозной силы закованных в латы воинов они отступали. По строю драгун, по ухваткам их в битве Степан угадал немецкую выучку. Бритобородые усачи офицеры в драгунских рядах подтвердили его догадку. Разин знал, что немецкий строй не в силах держаться под стремительным натиском бурной казацкой лавы. - Наумыч! - окликнул он и махнул рукой. - По ко-оня-ам! - грянул Наумов. Степан спрыгнул с крыши, сам вскочил на коня, и, вырвавшись из деревни, широкой лавой помчались казаки, с трех сторон охватывая врага: на правом крыле лавы - Наумов, на левом - Разин. Они обрушили разом свои сабли на головы драгун, те дрогнули и понеслись наутек... Степан глазами искал воеводу. Увидел... Барятинский тоже увидел его, но вдруг повернул и пустился прочь... Под напором казаков теперь вся дворянская рать отходила быстрей и быстрей в леса, на обратную дорогу к Юшанску. Казаки ободрились. Они помчались, преследуя уходящих... Те скакали, спасаясь через лощины, болотца, по кочкам, кустам, о которые кони царапали груди... "Добить... Добить до конца на сей раз воеводу. Не дать им скопиться снова. Тогда уже воротиться к Синбирску и приступом взять наконец острожек... Ведь срам - сколько дней одолеть не в силах... Уж будет!" - думал Степан, увлеченный погоней. - Добывай самого воеводу, секи ему к черту башку! - кричал где-то рядом Прокоп Горюнов. Он вырвался на коне вперед и мчался, догоняя дворян, неумело махал саблей... "Сорвут самому-то, уроду, башку!" - подумал Степан, рысью за ним въезжая на холм. И вдруг совершилось что-то нелепое, глупое... Как только было заранее не угадать?! "Обманули!.. Пропал!" - про себя воскликнул Степан: за холмом, на который взлетели разинцы, перед ними в кустах стояли в ряд два десятка пушек, уставившись жерлами и дымя фитилями... Степан хотел крикнуть "назад!", но слово застряло в груди от досады и злобы, и захватило дыхание... Он только успел вдохнуть воздух, махнуть рукой, как дрогнули небо, и поле, и лес от удара всех пушек сразу. Кругом засвистало... И на земле возле Разина уже бились кони и казаки. "Пушечной дробью лупят!" - сразу понял Степан. Он видел по дыму, что пушки ударили разом все. "Значит, нужно спешить, пока их заряжают". - Вперед! - крикнул он, торопясь порубить пушкарей. От злобы он не видел опасности. Ткнул коня под бока острогами и сам полетел на пушки с поднятой саблей. Как вдруг из кустов позади пушкарей поднялись сразу сотни не тронутой боем свежей пехоты - московских солдат с ружьями наготове. Гром пальбы загремел в лицо казакам. Многие из них попадали с седел, а остальные смешались, отдаваясь на волю своих испуганных громом коней. Мгновенья было нельзя терять: пока пушкари еще заряжали и солдаты должны были тоже возиться с ружьями, - налететь на них, смять и тех и других... - В пики! - крикнул Наумов, поняв, чего хочет Разин. Но меж рядами солдат, когда оставалось всего полсотни шагов до пушек, из кустов же выскочили другие солдаты и, вскинув ружья, ударили также разом, свалив десятка два казаков. Вздыбились раненые казацкие кони, топча сброшенных всадников, а пушкари тем временем уже успели зарядить пушки и грянули новым залпом... Ничто не могло теперь удержать казаков: не слыша уже никого, не способные слушать приказов, призывов, они понеслись назад, и новые выстрелы били теперь им в спины... Все войско Разина откатывалось назад к Свияге... Чтобы не быть унесенным общим потоком бегущих, Степан направил коня в сторону и оглянулся. Успевшие построиться сотни дворян, конных стрельцов и драгунские полки мчались уже с горы, готовые преследовать и рубить казаков, но в это время крики и визг раздались у них с тыла. - Алла-а! А-а!.. а-а!.. а-а-а!.. - послышалось из-за холма, и войско Барятинского, вместо того чтобы мчаться за казаками, растерянно повернуло назад. Разин понял, это поспели его татары. "Опоздали немного ударить!" - с досадой подумал Степан. Он задержался, наблюдая, как торопливо должна была перестроиться конница воеводы, чтобы принять с тылу двойной удар. "Эх, кабы сейчас не бежали казаки, а были бы гожи к бою! - с досадой подумал Разин, глядя вслед своим смятенным полкам, убегавшим к Свияге. - Алешка бы догадался!.." И, словно услышав его затаенную мысль, Протакин с тремя полками, по тысяче всадников в каждом, рванулся из лесу, из засады, в поддержку татар. Разин радостно усмехнулся, поняв, что успеет построить свои полки, пока дерется Протакин... На ровном широком поле Разину было видно, как Наумов, Еремеев и Боба со своими есаулами обогнали бегущих и поскакали впереди всей смятенной страхом отступавшей орды, крича казакам, указывая саблями в сторону пригорка, за которым стояли пушки Сергея Кривого. Это был верный прием: увидав впереди себя атаманов, толпа казаков подчинилась общему ощущению того, что она не просто бежит; она поверила, что ее ведут!.. В ее движении уже обозначился некоторый порядок. "Молодцы атаманы!" - подумал Степан, представив себе, как за пригорком, под прикрытием пушек Сергея, все войско снова построится к бою, повернет назад, и тогда воевода будет зажат между казаками и татарами. Разин помчался за есаулами, чтобы быстрее построить войско и вывести в бой... Он не был растерян и знал, что это совсем не конец, а только начало битвы. Он видел, что это была не победа дворян, не его поражение, а всего только случай... Сотни две перебитых людей не ослабили его войско, но он был взбешен, что попался, как воробей, в такую пустую ловушку. Навстречу Степану скакал одинокий казак от холма, где стоял Кривой. - Батька, пушки у нас отбиты, Сергей пропал! - крикнул казак. У Разина защемило сердце. Подъезжая к холму, он не увидел там никого, кроме мертвых, валявшихся по его склонам. Еще не поняв, куда девался Сергей, Разин присвистнул коню и с нетерпением поднялся в стременах, стараясь взглянуть на холм... Его охватила тревога: пока он увлекся погоней за воеводой, Сергей был разбит и, может быть, даже захвачен дворянами. Степан подхлестнул коня и взлетел на пригорок... Закинув над головою руку с зажатой саблей, Сергей лежал на траве с рассеченным черепом. Лежал так, словно и мертвый он продолжал рубиться. Глаза его были открыты навстречу смерти, в выражении лица была не пустая и мертвая холодность, а боевая гроза... Весь пригорок вокруг был усеян телами своих и врагов, но пушки исчезли. "Не отдал пушки Серега. У мертвого взяли!" - подумал Степан. Он задержался над трупом Сергея, коснулся своей шапки, хотел ее снять и проститься с другом, но вспомнил, что некогда, и, только сдвинув слегка на затылок шапку, пустился вперед. За холмом он все понял: на Сергея ударили сзади, от берега Грязнушки, откуда они не ждали подхода вражеских войск. Здесь-то, на берегу этой речки, и строилось теперь войско Разина к новым схваткам. По мутной холодной воде Грязнушки, обросшей по берегам ольшаником, плыли, крутясь, осенние желтые листья. Степан старался понять, куда же дворяне увезли его отбитые пушки, которые надо было вернуть, пока воевода не мог отвязаться от наседавших с тыла татар, поддержанных Алешей Протакиным. Но размышлять долго не было времени: подъездчики донесли ему, что Барятинский устремил на татар часть своих сил, которые бьются отдельно; против Протакина бросил дворянский полк и пеших стрельцов, а остальную часть войска вместе с пушками приготовил к движению вперед, должно быть желая прорваться к мосту через Свиягу, к самому городу. Подъездчики сообщили также, что с верховьев Сельди к дворянам пришел еще один конный полк, который поставлен на левом крыле воеводской рати. Разин тотчас же послал сказать Бобе, что против него идут свежие силы. Над полем сгустился туман с осенним мелким дождем. Объехав свое войско, вновь построенное к бою, под прикрытием опустившейся мглы Степан Тимофеевич двинул его снова в долину, навстречу наступающим полкам воеводы. Ему сообщили, что воевода ведет под прикрытием конных пехоту и пушки к свияжскому мосту. Тогда Степан подъехал к лесочку на берегу Свияги, где лежала в засаде пехота, состоявшая из стрельцов Саратова и Самары, атаманом которых был Лазарь Тимофеев. - Пошли! - махнул Степан Лазарю. С заряженными пищалями стрельцы шевельнулись и двинулись шагом вперед, преграждая подход к мосту. - Сам батька с нами! - прошло по рядам стрельцов. - В бой с нами! Нас в битву ведет! - радостно говорили они. Эта весть бодрила пехоту, как будто присутствие Разина четверило силы бойцов. В дожде и тумане стрельцы подошли, пока стали видны смутные очертания врага, остановились и без команды, по молчаливому знаку, вскинув пищали, ударили залпом. В стане врага точно этого только и ждали. Грянули крики, и вражеская пехота рванулась в рукопашную схватку. Разинские стрельцы напрасно роптали на то, что головы их замучили учением на иноземный лад, - они представляли собою войско, обученное не хуже, чем присланная из Казани воеводская стрелецкая рать. Сделав выстрел, первый ряд разинских стрельцов отступил назад два шага, второй ряд, стоявший за ними, шагнул вперед, и, прежде чем враг добежал, - впритык, в лицо ему снова ударили выстрелы. Пехота врага остановилась, чтобы также ответить выстрелами, но разинцы снова сменили ряды, и новая вспышка огня опять не пустила вперед дворянское войско. - Конники, батька! - крикнул над ухом Разина чей-то голос. И Разин увидел несущийся справа конный отряд, который готов был врубиться в ряды пехоты. Однако они не успели напасть: искусные сотники Лазаря быстро построили половину стрельцов ко врагу лицом, и пальба из пищалей встретила надвигавшиеся конские морды... Серое небо сеяло бледный свет, при котором нельзя было видеть всадников, только общие их очертания сказали, что это драгуны: рядом с ними торчали высокие древки пик. Смятенные выстрелами, они отшатнулись, опять не сумев завязать общей битвы, но в это время на левое их крыло налетели конники Бобы. - Стой! стой! Своих бьете! Ведь вы запорожцы, собачьи дети! - гневно воскликнул Боба. - Хиба ж запорожцам тут место, в боярском скопе, гадюки?! Всадники сгрудились, услыхав украинскую речь, сабли вдруг опустились. Казаки отпрукивали, осаживая разъяренных коней. Два отряда остановились почти вплотную, стена на стену. - А ты кто такий? - раздался вопрос из рядов запорожцев, которых Разин принял сперва за драгун. - Запориський полковник Боба - вот кто я! Панов да бояр побивать наша справа, як ваша. Идитемо к нам, в наше войско, Панове товарищи! - Бунтивник! - крикнули из рядов боярских запорожцев. - Продажники! Зрадники! - грянули им в ответ сотни глоток из полка Бобы. - Рубаймо их, Боба! Чего с них дывиться! Рубай!.. - За волю! Неча-ай! - призвал своих Боба, кинувшись в схватку. И запорожские сабли скрестились с саблями запорожцев, ряды их смешались... Тысяча всадников, посланных гетманом Многогрешным {Прим. стр. 278} в помощь боярам, колола и секла братьев своих украинцев, восставших за братский народ. Это были отборные всадники из украинской шляхты, дворяне, искавшие царских милостей и поместий в пролитии народной крови. Они не ждали, что будут побиты рукой украинского холопства и "быдла", как от польских панов научились они называть свой народ... - Бунтивники! Быдло! - вопила шляхта. - Зрадники! Ляховы диты! - кричали казаки Бобы, рубя и кроша их в бою. Но в общем гвалте, пальбе и криках их слов больше уже никто не слыхал. Пехота Лазаря сошлась грудь с грудью с пехотой Барятинского. Рубились, кололись, били в лицо из пищалей. Конница Еремеева крепко схватилась с драгунами. Протакин теснил стремянных стрельцов... Но воеводских пушек было никак не достать. Разин держал еще в засаде три тысячи войска: тысячу конных донских казаков под началом Наумова и две тысячи лапотников, вооруженных косами, пиками и рожнами. Эта засада была оставлена им у моста на случай, если дворяне ринутся к переправе через Свиягу. Держать наготове большие силы до последней минуты Степан любил сам, и тому же вчера учил своего молодого товарища Боба, когда Степан их застал за игрой в Карты. "Береги, козаче, засадную силу к остатнему часу, тогда переможешь врага", - вспомнил Разин слова Старика полковника. Но сейчас ему были нужны пушки, взять же их без этой засады было нечем. Когда Барятинский выкатит пушки к мосту, перейдет с ними вместе Свиягу и зажмет казаков у острожка, тогда не поможет засада. "Да и сам воевода небось все засады свои уже ныне истратил. Небось уже последнюю вывел, когда послал в бой своих запорожцев, - подумал Разин, - а у меня тут три тысячи свежих людей. Если сильно ударим - дорвемся до пушек..." Атаман уж представил себе, как он, овладев двадцатью воеводскими пушками, поставит их возле моста на горке, подпустит к себе воеводские силы и грянет по ним изо всех двадцати жерл... Держать заветы отцов да хранить засаду в три тысячи человек, когда эти люди могли бы решить разом исход всей битвы, показалось Степану смешным и ненужным... Он обернулся к посыльному казаку, скакавшему о бок с ним. - Скачи, Терешка, что духу в Синбирск. Серебрякову скажи, чтобы конных гнал тотчас сюда, к переправе, да у Чикмаза пушек с полдюжины прихватил с собою сюда же для обороны моста, - сказал Разин. Казак полетел стремглав к мосту. Разин выехал сам на пригорок, махнул Наумову, стоявшему в засаде у свияжского моста. Наумов построил конных донцов, а сзади них приготовил пехоту тысячи в две - мордвы, чувашей и черемис, которых казаки звали "лапотною пехотой". Их вел поп Василий - он хотя и не брал в руки сабли, но умел придавать людям смелость и веру в свою победу. Степан их двинул вперед, решив расстаться с последней засадой на время, пока Серебряков приведет своих конных и Чикмаз пришлет свои пушки к мосту. Дождь кончился, разошелся туман, и яркий отблеск вечерней зари осветил поле боя. Все стало ясней. Было видно, что разинцы снова ломят дворян: поле битвы ползло от Свияги в гору, оставляя сзади холмы убитых и раненых. Разин качнул головой. Его тревожила участь пеших, плохо вооруженных людей, идущих за конниками Наумова. Но "лапотная" пехота шла смело. Вот она уже дошла до крайнего места схватки, вот казацкая конница для нее прорубила путь сквозь конницу воеводы, словно в лесу расчищая просеку, и раздалась на две стороны, пропуская "лапотных" в битву... При свете зари сверкнули их копья, разя дворян; над ними блеснули дворянские сабли... Но "лапотники" шли бесстрашно вперед, не отставая от казаков Наумова и пробиваясь к дворянским пушкам. - Добре, добре, - глядя на них, бормотал себе в бороду Разин. Он подхлестнул коня и сам помчался за ними в гущу сражения. Трава повсюду была окрашена кровью. Тела убитых разбросаны были везде и местами высились прямо-таки холмами. Отчаянно, визгливо и хрипло кричали подбитые кони, стонали люди. Одинокие лошади проносились без всадников и мчались дальше от битвы, в открытое поле... В дважды рассеченном саблею запорожце, лежавшем ничком, Разин признал и с затылка убитого Бобу... - Эх, Боба! - воскликнул он горько и ринулся дальше вперед. - Батька! Батька! Сюда! - узнав его, крикнул Наумов из гущи свалки. Наумов ударил на кусты, где стояли теперь воеводские пушки. Он вылетел сбоку и сбил засаду московских стрельцов. Те побежали. Их преследовали казаки Наумова и рубились уже в кустарнике. Пушки остались открытыми. Пушкари только сами оборонялись пальбой от наседавшей "лапотной" пехоты. Разин примчался сюда. - Наумов! Наумов! - кричал он вдогонку. - Чертов сын, позабыл, за чем шел! Боевая задача Наумова была ясной и краткой: сбить стрельцов и помочь пехоте взять пушки. Наумов увлекся погоней. - Эй, че-ор-рт! Вороти-ись! - вопил Разин ему вдогонку. Пушки хлестали огнем в лицо наступающих, словно метлой разметая ряды чувашей, черемис и мордовцев. "Вот-вот побегут, все пропало!" - страшился Разин. Но пехота с попом впереди грозно рвалась через павших людей на огонь и смерть... "С дубьем ведь, с одним дубьем, родимые, лезут на пушки!" - в восторге следя за ними, восклицал про себя Разин. Поп Василий упал в гуще свалки. Степан сам подскакал к его пехоте. - Бей пушкарей, бери пушки! - крикнул он. Стесненные со всех сторон наступающими воеводские пушкари на руках откатили назад свои пушки и пальнули еще раз в толпу. Пуля пробила ногу Степану и раздробила бедро коню. Конь поддал задом, упал и забился, давя под собой атамана. Увидев его паденье, пехота смутилась и отступила, толпой окружила, заслоняя его от врага. - Время, время теряете, дьяволы! Пушки хватайте! - выкрикнул Разин. С перекошенным от боли и нетерпенья лицом он со злостью вырвал из стремени раненую ногу. Неотлучный Терешка поймал для него потерявшую всадника лошадь. Несколько человек его подсадили в седло. - Братцы! Держись! - прокатилось над полем битвы, и все по голосу услыхали, что жив атаман. Но за эти минуты дворяне и московские стрельцы успели прикрыть пушки и начали отводить их теперь за овраг, на новый рубеж, на пригорок. Степан, призывая своих людей за собою, пустился вперед, перескакивая через стонущих раненых и убитых недругов и друзей... Без шапки, под черными кудрявыми волосами старый шрам на лбу покраснел, как свежая рана. Черная борода растрепалась, глаза сверкали. - Вперед! - кричал Разин, устремляя коня сквозь вражеские ряды снова к пушкам. Несколько десятков смельчаков кинулись вслед за ним. С другой стороны возвращался сюда же Наумов с донскими... И снова весь жар этой битвы перекинулся вдруг сюда, к пушкам. Разинцы с трудом оттесняли врагов, со всех сторон наседавших теперь на Степана. Сотни дворян сшиблись с сотнями казаков. Скрестились пики. Уже в полумраке ударили сабли о сабли в бешеной стычке вокруг пушек. Наумов, жестоко рубясь, пробивался с донцами к Степану. - Батька, иду! - крикнул он. Прежде других разинцев добрался до пушек сам атаман. Он саблей снес голову немецкому офицеру, конем затоптал одного пушкаря и заставил двоих пушкарей залезть под лафеты. Пешие люди в лаптях с пиками, с косами, вилами бесстрашно бежали за атаманом. Их били пулями из мушкетов, рубили саблями, но, теряя десятки товарищей, он") пробивались вперед. Затаясь за лафетами, несколько черемис пустили стрелы в рейтаров и в пушкарей. Пушкари побежали, бросая свои орудия... Победа!.. "Вот тут бы сейчас пособил мне Наумов с конными. Вот он где нужен! - подумал Разин. Он увидел, что Наумов рвется в его сторону. - Дьявол - не лез бы вперед, и давно бы мы пушки отбили!" Забыв свою рану, Степан стал пристегивать постромки упряжных коней к пушке. Несколько человек чувашей и мордовцев ему помогали. Возле них шел горячий бой, люди рубились саблями, падали под копыта коней. Даже кони, взбешенные запахом крови, вгрызались друг другу в гривы и ляжки, а Степан с горсткой смелых упорно делал свое. Он уже видел победу. Он знал, что, оставшись без пушек, воевода опять побежит, и он его будет гнать и добьет до конца... Вытащив перепуганного пушкаря из-под лафета за шиворот, Разин швырнул его на лафет и сунул ему в руки вожжи. - Скачи! - приказал он, указав ему в сторону своих войск. Молодой пушкарь испуганно заморгал, хватил кнутом и усердно погнал коней, крича на них, как ямщик на большой дороге. Чуваши и мордовцы успели запрячь еще два орудия и погнали их вслед за первым. Степан оглянулся назад и увидел, что он с горсткой "лапотников" отрезан от всех своих, увидал, как на них налетают откуда-то взятые воеводой драгуны... "Сатана! Ведь еще он припас засаду!" - подумал Степан. - Батька! На коня! На коня! - отчаянно завопил, пробиваясь к нему, Наумов. Степан ухватился за холку коня, но раненая нога отяжелела и не поднималась в стремя... Над самой головой Степана раздался остервенелый лязг сабель - это свежая засада драгун столкнулась с донцами Наумова. К ногам Степана упал Митяй Еремеев с разбитою головой. Степан взглянул вверх и увидел покрытое кровью, искаженное отчаяньем лицо Наумова. Разин, подсаженный двоими мордовцами, вскочил наконец в седло, схватился за саблю, но не успел ее вырвать из ножен: драгунский клинок рубанул его по простоволосой голове. В глазах атамана перевернулось все - казаки и другуны. Заходящее солнце прыснуло ослепляющим золотом прямо в зрачки, и Степан ощутил, что, как пьяный, ползет с седла. "Зарубил меня окаянный драгун!" - подумал он, падая навзничь. Нет, это была не победа дворянского войска. Опытный воевода Юрий Барятинский хорошо понимал, что ему снова нечем хвалиться и нечего приписать к "дедовской чести", что он не победитель в этой тяжелой кровавой битее. К концу дня усталость всех дошла до такого предела, что если бы Разин призвал от стен острожка еще один свежий полк, если бы бросил он в бой хоть с тысячу свежей конницы, все воеводское войско пустилось бы в бегство... Какая лютая схватка закипела вдруг над пораженным атаманом! Откуда взялось у разноплеменных мятежников столько ратного жара, который пристал бы лучшему войску при защите отечества от нашествия иноземцев?! И казацкая сила вдруг вся навалилась на этом участке боя... Половина драгун полегла под внезапным свирепым натиском. Воевода видел их трупы: удары пик их пронзали насквозь, взмахи сабель рубили почти пополам. Отколе сия богатырская сила?! Если бы не было сабель, пищалей и пик, думается, мятежники и с голыми кулаками одолели бы все же дворян и драгунский засадный полк и отбили бы все-таки своего атамана. Гора мертвых тел осталась на месте той схватки. Сколько было побито там "лапотной" рати!.. Сам воевода Барятинский, бодривший своих воинов, едва не пропал в этой сече, когда, как буря, без всякого склада и строя, толпы мятежников бросились напролом, защищая упавшего Разина. Пешие, конные - все помешалось. Пешие не страшились конских подков, всадники сами налетали грудями на выставленные копья пехоты, чтобы своими телами сломать ее строй... Барятинский видел, как какой-то широкоплечий, коренастый татарин, свалившись с убитой лошади, схватил под мышки мертвого дворянина и стал им махать, как дубиной, сваливая пеших стрельцов. А этот бешеный есаул Наумов! Сколько воинов искрошил он саблей и затоптал конем, когда, словно чудом, прошел невредимым сквозь полк стремянных стрельцов и врезался в гущу драгун! Дорвавшись до своего атамана, Наумов перекинул его к себе на седло. Дворяне, драгуны, стрельцы - все искали чести взять в плен воровского главаря. Но вокруг него словно проведен был заколдованный круг, в который не мог прорваться никто из воеводского стана... Мятежники отходили железной стеной, отражая удары до самой Свияги... "Когда бы я так пал с коня, стояла бы так же нерушимо и бесстрашно вся дворянская рать в защиту меня?" - спросил себя воевода. И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою... И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев... На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки... Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу... Ввязаться в бой с новыми силами он не решился... Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны... Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению... Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку. Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал... Но Барятинский так и сказал ему прямо: - Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя - на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены... Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань. - Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! - возразил Барятинский. - Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь... Сиди уж еще в городке... Милославский заплакал. Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил свою пехоту. Он раскинул свой стан возле стен городка и велел рыть окопы для обороны по северной стороне, чтобы враг не напал внезапно. Воевода знал, что разинцам тоже нужно сперва отдохнуть. Если увидят, что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а до утра он уйдет... Сам воевода расположился в ближней слободке. В теплой избе он выпил вина, съел яишню на целой сковороде - штук в двенадцать яиц... Ел безразлично, не замечая, что ест, незаметно для себя искрошил большой каравай хлеба, размышляя о том, что разинцы все-таки могут ударить ночью и натиска их ему не сдержать. Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони... Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского. - Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы. - Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, - сказал полковник. - А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани... - Так, пан воевода. - Ну вот и ступай... а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись - дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам... Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника. - Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли "перебежчиком" к ворам, - указал воевода. - Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут... - Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! - сказал дворянин. Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он "от воров разбит", что "силам их сметы нет да еще что ни час подходят". Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление. "А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул - без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито", - писал Барятинский. Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни "государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона - лишь ко тщеславию". "Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать", - заключил Барятинский... Свет померк Наумов не отходил от Степана. Тот лежал неподвижный, как мертвый, в шатре при свете мерцающей свечки. Надвигалась ночь. Наумов не ждал ночного нападения воеводы. Он призвал к себе Чикмаза, сговорился с ним выставить караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие. Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами. - Кто бит, Наумыч? - спросил он. - Стоим, батька, держимся крепко, - ответил Наумов. - Вели-ка свечу вздуть, - сказал Степан. - Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! - возразил Наумов. - Не вижу свечи... Поднеси-ка ко мне поближе, - потребовал Разин. Наумов поднес свечку к самому лицу атамана. - Чего я сказал! Дай свечку! - нетерпеливо прикрикнул Степан. - Держу свечу, батька, - дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов. Он понял, что Разин ослеп. - Вон... чего... окаянный драгун... мне содеял... - еще тише Наумова сказал атаман. - Слеп я, тезка... не вижу света... - Пройдет, отморгаешься, батька!.. Ум тверез, и язык прилежен... Лежи-ка в покое... Я стану осадой стоять... - Слышь, тезка, ты тотчас гони казаков на добрых конях к Максиму Осипову под Нижний, под Казань - к Ал макаю да к Михайле Харитонову - на черту, в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу, - трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. - Воевода побит хуже нас. Нам лишь с силой сейчас пособраться... - Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, - отозвался Наумов. - Мыслю, наскоре будет подмога. - Сережку ко мне призови, - внезапно сказал Степан. - Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста. - Что ты врешь! - внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. - Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне... Где Сергей?! - Батька, ляг. - Где Сергей?! - Нет Сергея, порублен у пушек в бою... - увещевал Наумов. - Кто Сережку срубил? Кто срубил? - кричал Разин. - Ляг, батька. Руда полилась, не уймешь, - уговаривал есаул. Степан вскочил на ноги, шаря на поясе саблю, и, не найдя ее, крикнул: - Изме-ена-а!.. Изме-ена-а!.. - и пал на ковер... Он бредил... Наумов оставил возле него двоих казаков, сам же вышел на вал - послушать в ночи, как живет войско. К нему подвели перебежчика от Барятинского, стрельца. - Сведите меня к атаману, - требовал тот. - Я сам атаман, - поспешно сказал Наумов, предупреждая ответ казаков. - Не признали тебя в темноте-то, батька Степан Тимофеич, - сообразив, живо ответил один из дозорных, приведший стрельца. - Сговор между бояр, - сообщил стрелец. - Как ты ныне учнешь бой, так разом отбить вас от Волги, челны и струги угнать вверх... Наумов тотчас же выслал разъезды к Волге, где у берега стояли челны и струги. По стругам велел зарядить фальконеты, направив их жерлами на берег... Небольшой опалубленный челн с десятком гребцов он указал пригнать в камыши, на случай, в тайное место. Крестьянскому вожаку есаулу Федотову из симбирских крестьян он поручил наблюдать осаду, пока отвезет в безопасное место раненого Степана, и с десятком донских казаков, взяв на носилки Разина, двинулся к Волге, пользуясь ночной темнотой. У самого берега встретился им конный дозор. - Шум от Волги, - сказал атаман конной сотни, - у берега людно. Кони ржут, люди голос дают... Наумов прислушался. Невдалеке поднимался гул голосов. Послышалось одинокое ржанье... - Угонят челны, тогда пропадем тут, как мухи, - заметил Прокоп, сопровождавший Наумова. - Поспеем, уйдем. Главное дело - нам батьку спасти да донских, - отозвался Наумов. - А как мужики? Неужто всех на челны возьмешь? - Куды их к чертям!.. Как сами сумеют! - ответил Наумов. - Давай-ка покуда спасать атамана, а там поглядим, - заключил он. По едва приметной тропе всадники заторопились к берегу. В камышах, идя по колено в воде, погрузили Разина в челн, когда от острожка послышалась пушечная пальба и пищальный бой. - Живо в дозор! - приказал Прокопу Наумов. - Я тут буду с батькой... В тихий час Наумов любил поговорить о казацком житье, вспомнить донскую рыбную ловлю, Черкасск. Любил и Прокоп разговоры про Тихий Дон, на этом они сошлись и в последнее время стали почти неразлучны. В волнении ждал Прокоп своего часа возле раненого Степана. С десяток сообщников было у него в своей Понизовской станице, с десяток верных людей, тайных друзей Корнилы. С ними можно было бы захватить атамана, прорваться из казацкого стана и выдать Разина воеводам. Но, кроме таких ближних Прокопу людей, большинство были в Понизовской станице верные разинцы, которые не спустили бы своему есаулу измены. Из казаков своей станицы больше всех опасался Прокоп Никиту Петуха, бесстрашного малого, который увлек всю станицу Прокопа в жестокую схватку с драгунами над павшим с коня Степаном и вот не отходит теперь от его шатра. Прокоп его знал как казака, готового в любой час сложить свою голову за атамана. При нем Прокоп не решился бы на измену. И вдруг в голове Прокопа словно сверкнула молния. - Никитушка, слушай-ка, брат, скачи живо в город, в дом атаманский, - сказал он. - Там на задах невелика избушка, а в ней атаманова люба, Марьей зовут, как твою, ты сказывал, звали... Бояре ить в город влезут, схватят ее, атаманову радость, спекут на углях. Ой, как кручиниться батька станет!.. Да и руки-то женские наших казацких нежнее... Вези ее живо сюда, чтобы ходила за батькой, покуда оправится. И Никита пустился в город... После того как ушел Степан с атаманихой, Марья озлилась. "Врешь, Степан Тимофеич! Ушел, так и мыслишь, что я все спущу? Как не так! Вот оденусь сейчас да и в Астрахань съеду! Не мужняя жена я тебе - не догонишь, любить не заставишь! Ступай в леса со своей шишигой лесной! Врешь, не уйдешь! Ныне сам полюбил меня. Нагорюешься, коли покину... Мало ли кто там к тебе приберется да станет мне хальное молвить, а я и терпи? Сам бы иной заступился!.. Ведь глупый, не видит того, что ей перед ним красоваться охота пришла... Простая душа-то, он мыслит, она прибралась по ратным делам, а женка - так женка и есть! Небось с есаулами со своими со всеми..." Марья услышала голоса во дворе у ворот. Разин кликал Терешку. Знать, атаманиха уезжает к себе. "Неужто и он с ней уедет? - мелькнула боязливая мысль. Но она и сама не поверила этому. - Не уедет! Да как ему город покинуть и всех казаков? Не таковский!.. Небось проститься зайдет пред битвой. Скажу: виновата. Пусть дурой меня назовет. Скажу, заболело сердечко, когда она стала собой красоваться, мол, я не стерпела... Скажу - никогда такого наперед не стрясется... И вправду ведь дура! Кого же он любит? С кем ночи проводит? К кому..." С улицы долетел только топот копыт. Разин к ней не зашел и уехал. Через час началась горячая битва. Вот тут за домами, тут рядом, на горке, в конце той же улицы разгорался кровавый бой. Пальба из мушкетов, пищалей, удары пушек, крики тысяч народу. Со всех сторон по дворам завыванье и лай собак, с испугу ревут по соседям коровы, козы кричат, как черти в аду... Над городом разливалось зарево. Марья стояла всю ночь у ворот. По звукам старалась понять, что творится. И вот все утихло... Марья услышала топот копыт, ей казалось, что даже копыта Степанова коня стучат по-иному, чем у других: узнала лошадь Степана. Поспешно метнулась от калитки к себе... Целый день Марья слушала отдаленный грохот пушек, далекие выстрелы из пищалей и крики. Когда Степан, не зайдя к ней, ушел к себе в дом после приступа на острожек, она пробралась к старухе. Робко, неслышно, как кошка, скреблась к ней в дверь. Старуха остерегающе замахала руками. - Опять ведь не одолели острожка! В отчаянии, униженная, не посмев подойти к Степану, вернулась Марья к себе. "Не жена ты, Машка! - твердила она себе. - Была бы победа, радость, и он бы вломился к тебе с атаманами пить, как намедни. С горем, с бедой уж к тебе не придет!.. А была бы родная, и кручину принес бы, кручинную голову положил бы на грудь к тебе, ласки ждал бы... Была бы женою, не оробела бы и сама прийти к нему с утешеньем..." Она ожидала, что утром он все же зайдет, следила, видела, стоя у окна, как он с Бобой и Терешкой поехал из дому, даже не оглянувшись в ее сторону... Слушая звуки битвы, Марья думала не о победе или поражении. Она не могла опомниться от удара. "Ну, мало ли что там сболтнула, ну, мало ли - осерчал... А как же так - не проститься перед такой великою битвой?" - растерянно размышляла она. Только когда по городу повезли на телегах раненых казаков и пешие потянулись по двое, по трое, в окровавленной одежде, поддерживая друг друга, хромая и зажимая свежие раны шапками или тряпками, она кинулась от ворот, побежала по улицам спрашивать их - как там битва... - Никто - никого. Нашла сила на силу! - говорили не раз. - А как атаман? - Атаман на коне впереди. Да что ему станет, раз пуля его не берет! - уверенно повторяли одно и то же. Марья знала, как сам Степан смеялся над славою колдуна. "Так что же его бережет? Удаль? Отвага? Любовь людская? Может, слава, что он заколдован: не смеют напасть на него - колдовства страшатся! А вдруг нападут?.." Временами Марье казалось, что с поля из-за Свияги доносится до нее его зычный голос, хоть знала, что этого быть не может... Вороны раскаркались над головою, заглушая все дальние звуки. - Проклятая птица - на вашу же голову! - выбранилась Маша, поняв, что обычные спутники битвы, они летят на поживу. Она сравнивала ворон со вчерашнею гостьей, со "старицей", но тут же призналась, что ревность ее ослепила. Алена Ивановна диво как хороша и с вороной не схожа... И тут же спросила себя: "А ты бы, Машута, сумела бы эдак же рати водить? А нет, не сумела бы, право! - призналась сама себе. - Не женское дело, да и Степан не любил бы такую... На экие плечи и коромысла ладом не положишь, а где там пищаль али саблей махать!.. Не к тому рождена". Сгустились сумерки, стихла пальба. Марья вспомнила, что так же все утро тогда, когда только вошли в Симбирск и Степан гнал к Казани разбитого Барятинского. "Может, опять одоление!" Она бросилась в избу, чтобы приодеться и встретить Степана как ни в чем не бывало, не попрекнуть ни в чем, обласкать... Но едва накинула побогаче, покраше платье, как на улице поднялся топот копыт, голоса людей и собачий лай. "Едет!" - подумала Марья. Она выбежала снова на улицу, но всадники уже проскакали мимо. По улице, как, бывало, от всенощной, вереницами тянулись усталые люди, пораненные в бою. Шли со стонами, в муках, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Марья догнала гурьбу казаков. - Как там, братцы родимые, кончилась битва? - Лишь ночь развела, а то бы и до сих пор бились, - ответили ей. - А кто кого, братцы? А как там Степан Тимофеич? - Да что ты, не ведаешь, что ли! Ведь атаман-то поранен! - сказали ей Марья едва удержалась от крика. Ноги ее ослабли. - Под драгунскую саблю пал. Голову посекли, аж с седла повалился. - Да жив он? Жив все же? - увязавшись за казаками, настойчиво продолжала расспрашивать Марья. - Али тебе пуще всех его надо?! Вишь, сами поранены люди. Чего пристала! Сказано - ранен, так, стало быть, не убит! - Да где он? Куда его повезли? - добивалась она. - Куда надо, туды и свезли... Отвяжись-ка ты, пропастна дура... Не баба - пиявица, право! Марья кинулась постелить помягче постель. Вот его привезут... Ведь в голову ранен - стало, подушку повыше, чтобы кровью не наливалась рана... Господи боже, да как же не сберегли его?! Каждый небось за себя, а он-то - за всех!.. Небось вон своими ногами плетутся, а сам атаман - ясное солнце - в голову ранен. Кабы знать, куда его повезли, сама бы к нему побежала, - да куда?.. Господи, не дай изболеться тоской? И вдруг спохватилась. - Да что же я, дура дубова, в избе?! Может, еще казаки пойдут мимо - укажут!.. Марья металась, не зная, за что схватиться, что делать, - греть воду, чтобы обмыть ему рану, или бежать за знахаркой... Да, может, они сбрехнули не знаючи, может, совсем и не ранен?.. Никита въехал в Симбирск навстречу текущей толпе истомленной боем пехоты и вереницам раненых разинцев, бредших пешком и ехавших на телегах. Все эти толпы тянулись в леса и поля - за город. Разноязычный говор татар, черемис, чувашей и мордовцев слышался в темных улицах среди скрипа телег и ржания и фырканья лошадей. Иногда обессиленный раненый падал. Его поднимали товарищи, уговаривали проезжих взять на телегу; те ворчали, что лошади скоро падут - столько народа уже лежит и сидит на телегах... На одной из телег заметили, что двое раненых казаков успели скончаться. Мертвецов сложили тут же на улице, возле дороги, а обессиленных раненых положили на их место. Казаки стучали в двери и ставни домишек, умоляя хозяев о пище и воде. В приоткрытые ставни скупо и торопливо совали им подаяние, словно боясь быть замеченными в добром деле. По городу между жителями уже пробежал слух, что Разин убит или ранен, что разинцы отходят из города, и горожане спешили затвориться в домах, хотя и не смели еще отказывать казакам, помня недавнее время, когда воеводы бежали и казаки остались хозяевами города. - Сучье вымя, почуяли недобро - и ворота на запор! - в негодовании ворчал Никита, пробираясь по ставшим знакомыми грязным симбирским улицам. Он свернул с главной дороги в улицу, где стоял атаманский дом. "Ведь экая сотряслась напасть!.. И как мы не сберегли его, право!.. Атамана такого великого не сберегли! - размышлял Никита. - И я-то был тут же в сече, ан нет того, чтобы рядом быть с атаманом. Прокопа хранил от сабли, а самого дорогого не уберег!.. Вот утре битва опять разгорится - а кто поведет? Наумов? Наумов удал, да не равняться ему с самим батькой!" В темной улице Никита остановился, присматриваясь к домам. Улица была пустынна. Никита во тьме и тумане едва узнал атаманский дом, спрянул с седла, привязал коней. Подумал, что атаманская люба вскинется, заголосит, как узнает об атаманской беде. Он поискал осторожных слов, чтобы ее не сразу напугать, и вошел во двор. Увидев во тьме едва заметное тусклое пятно затянутого пузырем оконца, он понял, что это и есть избушка, о которой сказал Прокоп. Никита постучался в косяк окна. - Ой, ктой-то? - услышал он голос, от которого сердце ухнуло так, словно он сорвался с высоты и падал в глубокий колодец... Не раз проезжал он мимо этого дома, в котором в Симбирске стоял атаман. Слышал он и о том, что есть у Степана красотка-любезница, но никто не сказал ему о красавице единого слова, которое навело бы на мысль, что это его жена Марья... Никита уже не помнил, как он рванул к себе дверь, и, будто пьяный, качнувшись всем телом, шагнул в избу... Среди раскиданных в беспорядке женских вещей стояла при свете свечи богато - будто боярыня или дворянка - разодетая Марья... Она стремительно кинулась навстречу вошедшему, что-то хотела спросить, но слово замерло у нее на губах, - она узнала его и отшатнулась... Оба молчали, глядя один на другого: Марья - в испуге, Никита - с ненавистью... - Так вот-то ты как утопилась, нечестная шлюха! - мрачно сказал Никита. - То-то сердце мое покоя не знало: каб сдохла, давно позабыл бы тебя, окаянную бабу! Богатством прельстилась?! Марья оправилась от мгновенья страха. Робкая со Степаном, она с Никитой вдруг нашла в себе прежнюю Машку. - Полно-ко врать! - резко оборвала она. - Сказывай, что с атаманом?.. Где он? - Срамница! Ты мужа спрошаешь! - прикрикнул Никита. - Забыла, что мне жена?! Сбирайся-ка на Дон!.. - С тобой?! - в негодовании и злобе вскинулась Марья. - Чтобы я после сокола к петуху на насест заскочила?! Да разум-то где у тебя?! Степана-то вон как народ почитает! Вон ведь слава его какова над всей русской землей!.. - Была, да пропала слава! - со злорадством прервал Никита. - Пропала! Издох твой сокол... Аль не знала еще?! Своею рукой я его распорол от глотки ниже пупа!.. - И Никите вдруг показалось, что он в самом деле убил Степана и действительно мертвый Разин лежит у его ног... Марья невольно взглянула на пол, на то же место, куда смотрел он, и холод прошел по всему ее существу. Убежденность Никиты передалась ей во всей своей силе. В ворохе раскиданного платья на полу ей представилось мертвое тело Степана. Рот ее перекосился судорогой крика, но голоса не было... - Аль не знала?! Как я его резанул! - наслаждаясь ее растерянностью и мукой, тешил себя Никита. - Как борова, распластал и потроха все повывалил вон из брюха... Уж хватит ему... - Брешешь ты все! - вдруг поняв Никиту, устало сказала Марья. - Не такой вороватой рукой одолеть Степана, червяк ты паскудный! Ведь Степан мне единый свет на земле, как не стало его, я бы сразу почула. А ныне я чую, что жив! - Мужнюю кровь как же ты позабыла? Антона ты кровь простила любезнику?! - гневно спросил Никита, шагнув от порога. Но Марья не отступила. - Али ты за покойника, что ли, заступщик?! Что мертвого зря-то тревожить! Антон из могилы не встанет! - просто сказала она. Никиту душили злоба и ревность. - Колдунья бесовская! Мужнюю кровь продала за парчу да бархат! Меня присушила, Степана приворожила к себе... Ан встанет Антон-то, придет! Вот тут он, за дверью стоит... Он сраму такого тебе не простит, волчиха проклятая! Он тебя, ведьму, ко божью престолу на суд за косы потащит!.. К мужнему палачу пошла во подстилки... Марья шагнула вперед, на Никиту. - В подстилки! - с силой выкрикнула она. - Дерюжкою под ноги стану стелиться - вот какая любовь у меня! - Она нагнулась, схватила с пола от двери грязную мокрую тряпку. - Вот я что для него! Пусть топчет, коль схочет!.. К нему я пойду! - Не пойдешь! - прохрипел Никита. - Жизни своей пожалей. Не пущу!.. И вдруг она поняла, что Никита ее все равно убьет... Обороняться? Бежать? А к чему ей бежать? Что осталось ей в жизни?! Марья вскипела. Зная, что только одно мгновенье отделяет ее от гибели, чувствуя не страх перед смертью, а только неодолимую ненависть к этому человеку, шагнула она на Никиту. - А ну-ка, пусти! - И Марья хлестнула его по лицу мокрой тряпкой... От резкого взмаха ее погасла свеча. Да если бы даже и не погасла, у Никиты все равно потемнело в глазах от стыда, от обиды, злобы и ревности. Он выхватил засапожный нож и бросился на нее. Она не видала ножа, но звериное рычание его ужаснуло Марью. С последним отчаянным криком рванулась она из избы. Никита ударил ее ножом. Теплая кровь облила его руку. Сердце его остановилось, и дыханье стеснилось. Страшное ощущение непоправимости охватило его, когда Марья без стона, держась за косяк двери, тяжко осела на пол. Рука Никиты сама поднялась, и он ударил ее еще, и еще, и еще... Перешагнув через мертвую, Никита вышел вон из избы, под густым дождем отвязал лошадей и помчался к Волге, где в камышах казаки укладывали на дно челна раненого атамана... Покинув шатер атамана, Прокоп Горюнов помчался к острожку. Он знал, что делать. Настала минута, ради которой приехал он с Дона. У острожка шла перестрелка. Григорий Федотов, оставшись за атамана, готовился к приступу на городок. Между стеною и валом крестьяне клали мосты из бревен и из мешков с землею, отвлекая меж тем осажденных пальбою с другой стороны. Прокоп атаманским шлепком по спине одобрил ратную хитрость Федотова, засмеялся удачной выдумке, разыскал среди казаков Серебрякова, осторожно шепнул ему отходить с казаками к Волге, указав то самое место, откуда он вместе с Наумовым слышал конское ржание и голоса. - Не стало б по Волге погони. Как на струги взойдете, так причалы рубить, остальные струги и челны пусть вниз поплывут самоходом. У берега их не кидать - так батька велел, - сказал Прокоп. Прокоп кипел жаждою дела... Если бы ускользнуть от внимания своих казаков и попасть в воеводский стан, он выдал бы Разина с головой воеводам, он указал бы место, где Наумов оставил челн. Он видел и слышал, как закипели в казачьем стане его слова. Уже поскакали к Волге дозоры... В ночном мраке строились сотни... - Куды казаки отъезжают? - спросил Федотов, столкнувшись с ним в темноте возле вала. - Батька им указал в обход, на воеводу с тыла ударить, - сказал Прокоп. - А ты живей учинай приступ. Он ехал к Волге, прислушиваясь в ночи, когда заварится свалка. При первых же криках и выстрелах от городка он припустился рысью, въехал в камыш у берега и прямо с седла соскочил в челн. - Что там? - нетерпеливо спросил Наумов. - Бьют наших... Новое войско пришло, к Волге гонят... Да, слышь, Наумыч, неладно творим, - несмело сказал Прокоп. - Сколь народу бояре порубят... - А что ж теперь делать! - возразил Наумов. - Сам я батьку свезу. Сберегу, не страшись, а ты не кидай мужиков. Грянь с донскими, да и забей дворян в стены... Мужиков на расправу покинешь - и батька тебе того не простит... - Сдурел ты! - ответил Наумов. - Батькину голову я никому не доверю. Сам повезу. Он всей Руси еще надобен... Батька будет - и войско будет!.. Как раз в этот миг казаки, отходившие к Волге, сшиблись с полком, который Барятинский выслал на берег... Со стругов ударили фальконеты... - До стругов добрались! - воскликнул в испуге Наумов. - Весла в воду! - приказал он своим казакам. Гребцы налегли, и в волжском тумане по высоким и бурным осенним волнам одинокий челн полетел на низовья... Зарево над острожком, пушечная пальба, какие-то крики, конское ржанье доносились вослед беглецам по воде. Сквозь всплески холодной волжской волны и свист в камышах осеннего резкого ветра весь этот шум воображенье превращало в отчаянный рев обезумевших тысяч людей, избиваемых воеводской ратью... Только к рассвету, скрывшись от бешеной волжской бури, беглецы пристали в высоких густых камышах. По берегу днем проносились всадники, бежали отдельные пешеходы. - Позвать, может их, распросить? - добивался Прокоп. Ему не терпелось узнать, как бояре разбили крестьянское войско, лишенное казаков. В то же время надеялся он, что сумеет на берегу привлечь внимание воеводских разъездов к челну, затаившемуся в камышах. Но Наумов держал его возле себя. Разин не приходил в сознание. То он недвижно и бездыханно лежал на кровавой подушке, то вскакивал с криком и рвался из рук неусыпно хранивших его казаков... Наумов выглядывал несколько раз из камышей, наблюдая берег. Он сказал Прокопу, что видел разъезды дворян. У того стеснило дыхание от досады и нетерпения. Прокоп наблюдал, как мимо них один за другим проносились в тумане десятка два небольших челнов с казаками. - Окликнуть? - спросил он у Наумова. - Не надо, не кличь. Кто их знает, какие мысли... Боярское войско рыщет по берегам. Батьку в Астрахань тайно доставим, чтоб не схватили. Один-то челн всюду проскочит... - В Астрахань?! - удивился Прокоп. Это расстраивало его замыслы: в Астрахани сидели верные союзники Разина - Шелудяк и Василий Ус. На Волге по городам было оставлено сильное и обученное войско - казаки, стрельцы. Разин их созовет и опять воспрянет. Прокоп слыхал, как Шелудяк говорил, что в случае поражения Степан возвратится в Астрахань и для того там надо держать свежие силы, не в Астрахань надо идти, а на Дон, где за это время домовитые отдышались и сколотили вокруг себя верных людей. Никита едва успел вскочить в челн вместе с десятком других казаков, сопровождавших Степана. Он заметил на себе испытующий взгляд Прокопа и понял, что, посылая его за Марьей, Прокоп заранее знал, кто она такова. Никита сидел на веслах, греб. Лицо его, руки и платье были залиты кровью, которую он и не думал смыть. - Что ж ты один воротился? - тихо спросил Прокоп, когда они стояли в камышах. Никита с ненавистью посмотрел на него и не ответил, лишь скрипнул зубами. Он вспомнил, как уже неделю назад Прокоп спросил его, что бы он сделал, когда бы узнал, что Марья не утопилась, а бежала к другому... Он опасался теперь, что Прокоп скажет Наумову обо всем и, страшась за участь Степана, Наумов прогонит его из челна. Никита не мог уйти от Степана. Жажда мести держала его тут... Он наблюдал за Прокопом, но тот с равнодушным видом сидел в челне, больше не глядя уже на Никиту. - Изведешься ты так-то, Наумыч! - внезапно сказал Прокоп. - Отдохнул бы. Хоть я посижу возле батьки!.. Никита вздрогнул, пронзительно посмотрел на Прокопа, но тот по-прежнему не глядел в его сторону. - А ты сам не уснешь? - спросил Наумов. - Буен был с вечера батька. Неравно снова вскинется - из