поведал. Мужик достал из-за пазухи смятый, затертый, видно, по многу и многу раз читанный лист. Кабацкий грамотей с любопытством читал: "...на боярской пашне... повсядни, в неделю по шесть ден... по нашим грехом, оскудели... не поспели посеять во благовремении, и потому, попущением божием, на наших крестьянских нивках кругом недород... рожь побило травою... пить-есть нечего, и едим траву... Повели, государь, приказным своим и старостам отпустить нас кормиться по окольным вотчинам, а на твоих, государь, винокурнях мы вовсе загинем..." И на другом листке краткий и вразумительный боярский ответ, скрепленный крепким немилостивым словцом: "...Какая на вас, сукины дети, там пропасть пришла, не сдохнете на боярина потрудиться. Лошадь во всю жизнь траву жрет и воза возит. А то воровство и нестатное дело, чтобы боярской работы бегать, и прикащик плутает, что вас отпустил ко мне с челобитьем". Князь Юрий Олексиевич не соблазнялся посевами конопли и льна, не заводил прядильных и ткацких станов, ни будных майданов. Его доходом был, как и дедовским, хлеб, с той только разницей, что все свои земли он обрабатывал барщинным трудом, на который его крестьяне были должны отдавать шесть дней из недели. Боярин продавал хлеб, а в последние годы часть хлеба стал пускать на вино. На его винокурнях, также за барщину, должны были работать все те же крестьяне. Несколько раз всем миром молили они у князя пощады, но суровый их господин был непреклонен, считая их челобитные баловством. Тайно собравшись на сход, крестьяне решили дерзнуть к государю. Бросили жребий, кому податься в Москву. Все знали, что челобитчика может ждать беспощадная, злая судьба. Жребий выпал Родиону Комолому, вдовому отцу пятерых ребят. Герасим его пожалел. Куда им остаться еще без отца - ведь мало ли что стрясется! Он взялся пойти охотником вместо Родьки. Старуха мать плакала. - Что выть-то! Фомка дома останется, да и батя не старый, еще потрудится. Покуда я не женат - и идти. Не робят сиротить за мирское дело! - сказал Герасим, собираясь в Москву. Мир держал его сборы в тайне. Приказчик его не пустил бы. Теперь там считалось, что "Гераська сбежал". И боярин не думал, что беглый его крестьянин сидит в кабаке в Москве недалеко от его боярского двора, куда не раз привозил из вотчины "столовые обиходы" - собранные с крестьян яйца, мясо, мед, масло, сало, предназначенные для боярского стола... - Ить, мил человек, не пропасть нам теперь! Напишешь боярину - и опять скажет то же. Уж ты испиши, как я умоляю. Никто не проведает; на кусочки порежь меня - не скажу! - уверял Герасим. - Безумные люди вы! Мысленно ль дело писать "туды"! Да хотя бы я исписал, ну как ты пошлешь, кто отдать дерзнет?! - Об том не твоя забота - уж я человека сыскал, кто сумеет отдать, - уверял Герасим. - Деньжишки напрасно лишь истеряешь, обманет тебя, не отдаст - немысленна дерзость такая! - твердил площадный ябедник, не забывая при этом выпить еще чарку вина и закусить куском говяжьего студня и пирогом. Наконец Герасим его убедил. Но подьячий не решился писать на имя царя, сидя тут же в кабаке. Он повел челобитчика к себе в дом. По дороге они захватили еще вина, еще пирогов, еще студня, печеных яиц, малосольных огурчиков, редьки, словно без всех этих снадобий и перо не могло одолеть необычайного челобитья. Дома подьячий начал свой труд длинным и сложным обрядом: сначала он помолился богу о ниспослании удачи, потом выпил чарку и хорошо закусил, потом долго искал между бумагами какой-то особый лист синеватой толстой бумаги, очинил новое, не бывшее в употребленье перо, снова выпил и закусил - и тогда уже приступил к челобитью. Обмакнув перо в киноварь, прежде всего необычайной яркости красным замысловатым узором он выписал и покрыл золотыми тенями первую залихватскую буквицу. Глядя на ее выкрутасы и завитушки, на хитросплетение листьев и трав, украсивших букву, Герасим уже не жалел, что потратил мирские деньги на угощение подьячего. Он видел, что дело попало в руки искусника, который знает, как надо писать... "Его величеству, государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и Белыя Руссии..." - начал подьячий. Герасим следил за пером с необычайным волнением. От этого челобитья зависела судьба сотен людей, сотен обездоленных крестьян, которые, отдавая свои силы на боярское винокурение, не успевают взрастить себе столько хлеба, чтобы хватило его хотя бы по небольшому куску на каждый день. Что ни день растет боярская пашня, что ни год продает боярин все больше хлеба и боярские винокурни курят все больше вина, а крестьянская пашня год от года тощает, скудеет и замирает... Герасим знал, как добраться до государя. Собранных ему на дорогу денег хватило на то, чтобы сменить одежду: он скинул свои лапти и купил вместо них мягкие татарские сапожки, ходовые у московских посадских. Он купил себе синюю однорядку и высокий колпак, чтобы не отличаться в новой одежде от тысяч людей, которые плотной толпою теснятся "там", на государевом смотре в Сокольниках. Широкая и густая русая борода придавала ему почтенный вид. Судя по тому, что его спросили вчера, чем торгует, он был уверен, что в новом виде похож на купца... Герасим бывал в Москве уже не раз. Он видел Москву и знал ее. Его не удивлял ее шум, движенье, множество всадников и пешеходов, он не мог попасть впросак при проезде царя или бояр - умел вовремя свернуть с дороги и отскочить от плети или кнута, знал, как надо кому кланяться и где проехать, чтобы не пасть лишний раз на глаза знатным людям, которые больше ездят по широким и чистым улицам... Но на этот раз Москва была необыкновенна, и тот, кто бывал в ней и знал ее, поражался обилием движения, множеством нарядных, богатых людей, вооруженных всадников на сытых конях, разукрашенных драгоценною сбруей. Государь созывал дворянское ополчение на воровских казаков, которые учинили мятеж на Волге. Шестьдесят тысяч дворян съехалось с разных уездов, и главным их воеводой был государем назначен боярин Юрий Олексиевич Долгорукий. Уже два дня проходил царский смотр. Государь желал видеть дворянское войско, которое выйдет против мятежников и смутьянов. Герасим благодарил бога за то, что он привел его в Москву именно в эти дни, когда настолько проще увидать царя и до него добраться. Сирая деревенька, детский гробик под мышкой у соседа, васильки в яровых хлебах, такие густые, что все хлебное поле, как лен, цветет синим цветом, урожай на кладбищенские кресты, лебеда да корье к столу, раздутые животы на кривых ножонках у малых ребят, изможденные барщиной черные лица матерей и отцов, зычный покрик приказчика, на боярском дворе свист плетей и стоны наказанных... Разве расскажешь об этом царю в челобитье!.. Подьячий трудился, выводя строку за строкой, подыскивая жалобные слова и для того через каждые три-четыре строки прихлебывая вина. "...И дети малые мрут, как мухи!.. А прежде того были мы, государь, черносошными и оброки тебе, великому государю, платили исправно, а ныне боярскою хитростью боярина твоего Юрия Олексиевича да корыстью приказных ябед попали мы, государь, в его, боярина вотчину, а твоего, государь, указа, ваше величество, к тому не давал, а ныне мы в барщине извелись, пропадаем... Смилуйся, государь, ваше величество, пожалей сиротинок, от хитрости сильных спаси, а мы тебе станем по-прежнему все сполна, без доимок платить, и дети наши на нашей землишке мереть не станут..." Герасим поклонился подьячему в пояс, потом отступил на шаг, стал на колени и поклонился еще раз до земли. - Нашел ты слова золотые, мил человек! Никто во всем свете таких верных слов и не нашел бы. Хоть пьяница, добрый ты человек, а искусник! Но подьячий, не слушая, опять утолял свою жажду. Вытащив из-за пазухи крашенинную тряпицу, Герасим в последний раз развязал зубами узелок, с тревогою пересчитал остаток мирских денег и отдал подьячему плату за труд. - Смотри-и!.. - накрепко предупредил подьячий. - Да что ты, да что ты, да, мил человек, ведь что сказано, то уж - могила!.. Вот крест поцелую! - Герасим вытащил из-за пазухи крест и в знак незыблемости своего обещания трижды поцеловал его с клятвой не выдать даже под пыткою, кто составлял преступное челобитье. Запряженный шестеркой царский возок, с гербами, на высоких колесах, остановился у просторного дома, построенного в Сокольниках ко времени дворянского смотра, украшенного балконами, на одном из которых стоял трон и сидел царь, когда проходило войско. Дом весь был обтянут снаружи красным сукном. Три высоких крыльца были устланы дорогими коврами. Царский возок остановился у среднего, главного крыльца. Артамон Сергеевич, соскочив с седла, подбежал, распахнул дверцу кареты. Сорокадвухлетний, крепкий, но рано тучнеющий царь вылез, покрытый потом. - Невмоготу, Артамон, мне в ящике ездить. Пусть себе ездит французский король, а мне и седло покуда еще не прискучило. Добро бы мороз, а тут, прости господи, август, жарища, а ты садись в ящик. Хоть он расписной, и с орлами, и бархатом рытым обит, красиво, нарядно, - а не по мне! Бог даст, еще годов двадцать в седле посижу! - сказал царь, вытирая лоб, щеки и шею. - Упарился, право! Ну-ка, квасу со льдом разживись! Несмотря на свою тучность, царь легко поднялся на крыльцо, почти бегом проскочил все двенадцать покрытых ковром ступеней. Стрельцы у дверей приветственно откинули протазаны, замерли перед проходом царя. При въезде кареты народ на площади повалился в земном поклоне. Когда царь скрылся в смотровую палату, народ весь поднялся, зашумел, затеснился к перилам, обтянутым красной тканью, откуда лучше было увидеть предстоящее зрелище прохождения дворянской рати. Солдаты и стрельцы, стоявшие цепью вокруг перил, сдерживали напор толпы. - Куды, неумытый, куды! Перила сломишь! - Куды медведем прешь! Подайся! - слышались окрики. Царь вошел в смотровую палату, богато украшенную настенными коврами, при входе беглым взглядом осмотрел себя в высокое зеркало, оправил опояску и охотничий нож в драгоценных ножнах. В полуохотничьем, полуратном наряде он выглядел совсем молодцом. В последнее время, с тех пор как окончился срок полугодового траура по царевиче, царь молодился и заявил ближним людям о своем желании жениться... Он возобновил охотничьи потехи, которые помогали ему отвлечься от мыслей о всем неприятном. Алексей Михайлович выезжал уже несколько раз на соколиную охоту, а на днях даже скакал за оленем... С неделю назад вечером он слушал присланного для рассказов строгановского медвежатника, который на веку убил пятьдесят четыре медведя. Царь распалился и захотел поехать на медвежью облаву, как только настанет зима, а теперь уже загодя из прадедовских сокровищниц вытащил драгоценный медвежий нож, по преданью - князя Василия Третьего {Прим. стр. 208}. Государь и теперь бы женился. Он уже выбрал себе невесту из рода Нарышкиных, не бог весть каких знатных дворян, девицу Наталью Кирилловну {Прим. стр. 208}, которая воспитывалась с отроческих лет в семье его нового друга Артамона Сергеевича и была даже родственницей жены Артамона, Дуни. Одной из помех оказывалось то, что большая дочь государя была годом старше его суженой. К тому же тетки противились браку с Нарышкиной, боялись, как бы новая родня не взяла в государстве власти... Царь не считался бы с ними, но опасался за молодую девушку. Ведь ребенок! Вдруг изведут как-нибудь!.. Припомнилась давняя история с первой невестой, дочкой Рафа Всеволжского, Фимой, - ее все же сумели отстранить от него. Артамон поднес государю кружку холодного квасу. Царь освежился. Ласково отвечал на поклоны и, чтобы не смущать окружающих, разом прошел к себе на балкон, где было устроено царское место. Прямо против балкона уже стояла выстроенная пехота - десять полков иноземной и русской выучки, соревновавшихся в молодечестве. Они стояли со своими знаменами и офицерами впереди. Между пехотой и смотровой палатой и должно было проходить дворянское ополчение. Сейчас широкая площадь между смотровой палатой и пехотным караулом была пуста, чисто подметена, заново посыпана свежим желтым песком. Со своего места царь увидал ярусом ниже приглашенных к смотру иноземцев: шведского, датского и польского послов, датских, голландских и английских купцов. Они обнажили головы, кланялись государю. Царь кивнул им ответно. Пригласить иноземцев к смотру насоветовал Артамон: пусть отпишут о роскоши и богатстве смотра в свои государства. К тому же будет неплохо послушать, что скажут они о дворянском войске, - бывали в других странах, видали разные ополчения всяких родов. Невдалеке от смотровой палаты поднималась высокая, со многими окнами, круглая башня, в которой все время играли трубачи и литаврщики. Звуки музыки были столь резки, что говорить приходилось громче обычного, но музыка создавала оживление и возбуждение, приятное государю. С царского места было видно всю площадь. Царь увидал, как, раздвигая толпу, подъехал Ордын-Нащокин. Алексей Михайлович отвернулся. Он чувствовал себя словно виноватым перед боярином. Казалось, что Афанасий все в чем-то укоряет царя, и потому государь досадовал и старался все реже его видеть... В последнее время Ордын-Нащокин что-то сдружился с Одоевским, и это как бы служило царю оправданием в его охлаждении к Афанасию. Алексей Михайлович не любил некрасивых людей, а Одоевский удался-таки, просто сказать, уродиной. Месяц назад, когда стали возить ко двору девиц на смотрины, Одоевский тоже сватал своих. Посмотреть - миловидны, хоть обе чуть-чуть с косинкой, а как вспомнишь их родителя-батюшку, так и страх подерет по коже морозцем: а вдруг да с годами сходными станут с отцом, не дай бог! На Одоевского царь тоже досадовал. Этот привязался к нему со своей печалью по сыне. Со смерти царевича вот уж семь месяцев вышло, а он каждый раз, встречая царя, все делает скорбный вид да лопочет о безутешности скорби отеческой, - сколько же можно! И сам господь бог вседержитель сына отдал на смерть за грехи людские, во искупление их!.. Кроме того, Одоевский, будто ворон, в последнее время всегда был вестником новых несчастий и бед. Но приходилось его каждый раз выслушивать. В последний раз известия касались Саратова, который отворил свои врата приближавшимся скопищам разинцев, и жители отдали сами в руки воров своего воеводу... Одоевский, как нарочно, собирал у дворян только самые мрачные вести со всего государства. Еще было не время занять место. Еще царь в зрительную трубку рассматривал народную толпу и прибывающих бояр. Как раз Одоевский и улучил минуту, подошел и пал на колена. Царь поднял его. - С челобитьем великим к тебе, государь! Смилуйся, ваше величество! - простонал Одоевский. - Что тебе, Никита Иваныч? - Слышал я, государь, ты потехой охотничьей тешишься по лесам? И то ведь - не вечно скорбеть о мертвых: в живых делах утешение человеков! Да поопасся бы, ваше величество, многие воры сидят в лесах. Молю, государь, за все государство: пасись! - Не в подмосковных воры! Али в Сокольниках да в Измайловском казаки завелися?! Уж не в Коломенское ли ко мне вор Стенька подсыльщиков засылает?! - с насмешкой сказал царь. - В Сокольниках да в Измайлове покуда не ловлено, государь великий. В Коломенску вотчину мы к тебе не допустим. А в Коломенском уезде - тоже не так-то далече - дворяне, ехавши к службе, были пограблены да побиты, а воры, бив, говорили: "Идти-де нам нынче не по Стеньку, а по ваших детей да жен, ваши вотчинки да поместья палить огнем". - А где же те воры ныне? - А воры те в Земском приказе пытаны у меня, государь, да не всех взяли в Земский приказ, не всех и в Разбойный: кой-то пытан, а кой-то гуляет, нож точит на жен и детей дворянских и еще, не дай бог на кого, и вымолвить страшно!.. А бежецкий дворянин Вельяминов сказывал: как ехали мимо Дмитрова через лес, то наехали засеку. Выходит из засеки мужичища. Бородища - во! До пупа. Глазищи - две плошки, кулачищи - в трехпудовую гирю... - Государь, пора учинать! - подошел Долгорукий. Царь обрадовался, что прерваны разговоры с Одоевским. - Как же, Юрий Олексич! Пора ведь, пора! Мы и так припоздали! Пойдем, укажи к началу! - готовно откликнулся царь, уже на ходу кивнув Одоевскому. Царь вышел к себе на балкон, сел на трон. Долгорукий стал по правую руку его, махнул платком. Тотчас же смолкло гудение на башне, и по знаку Долгорукого грянули барабаны и трубы в ближнем лесу, откуда в тот же миг показалось шествие. Во главе ополчения двигался окольничий князь Иван Андреевич Хованский с сыновьями Андреем и Василием. Семейство князей Хованских торжественно выступало, разукрашенное в дорогие доспехи, со старинными перевязями для ножен, с самоцветными камнями в рукоятях сабель и кинжалов. Младший, Василий, нес в руках святыню рода, икону с изображением богородицы, выходящей из облаков. За семейством вели три пары коней под украшенными золотным шитьем бархатными и ковровыми чепраками. Уздечки сверкали камнями, над головами коней развевались пышные перья, на широких грудях были надеты драгоценные нагрудники, в гривы вплетены жемчужные нити. "Хвастун!" - подумалось царю. - Тараруй [Тараруй, то есть пустой болтун, было прозвище Хованского при дворе царя] и есть тараруй!" За княжеским семейством шли дворяне и дети боярские шереметьевского полка, за каждым из них холопы и слуги вели коней, украшенных сообразно богатству каждого дворянина, но видно было, что каждый из кожи лез, чтобы не отстать от прочих. Вооруженная дворянская челядь замыкала шествие... Перед царским местом старик окольничий остановился, приблизился и доложил царю целый список дворян, которые вместе с ним пришли к службе. - За отечество наше и за православную веру послужи, князь Иван Андреич! - сказал ему царь. - С богом в ратную службу. - За тебя, государь, животы свои вместе со всем своим семенем не пожалеем! - ответил старик. Шествие продолжалось. Уезд за уездом проходили дворяне, сверкая великолепием платья и боевых доспехов, несли знамена, вели в поводьях до самых копыт разукрашенных лошадей, шагали даточные люди [Даточные люди - сдаваемые своими господами, дворянами, в рекрутчину {Прим. стр. 211}], вооруженные пиками, рогатинами, рожнами, как в старину. Самые знатные из дворян останавливались перед царем, чтобы доложить о своем полке, и снова все шло тою же чередой. Вся боярская, княжеская, дворянская, помещичья Русь проходила тут, у подножья трона, готовая в ратные схватки с восставшей чернью, чтобы смять оружием голодные толпы мятежных рабов, показнить их заводчиков и вожаков самыми страшными казнями, посажать на железные колья, порезать их на куски, посдирать с живых кожу, а остальных плетьми и кнутами обратно загнать по своим деревенькам, чтобы не смели и вспомнить во веки веков про свою непокорность, про этот кровавый и дерзкий мятеж! Дворяне шли. И царь сидел тут над ними. Царь - их оборона и сила. Они - опора царя. В этом великом единстве - крепость державы. Безумец тот, кто помыслит иначе... Царь покосился на иноземных послов. Ордын-Нащокин разговаривал с ними, что-то объясняя, указывая на проходивших дворян. - Артамон, ты как-нибудь обиняком призвал бы ко мне Афанасия. Любопытен я ведать, как смотрят послы на дворянскую рать, - сказал царь. Матвеев наклонился к уху царя, чтобы не кричать. - Вечор, государь, я побывал в гостях в Иноземской слободе, у полковника Якова Свиннинга. Сказывают, не видано за морями такого богатства и красоты, а применяем, дескать, не к делу. Таким, дескать, войском владеть вашего величества дедам. Ныне дворянских войск уж нигде не держат, а где и остались, то лишь для почета. Главное ж войско - просто люд, рейтарским маниром в наймы наймуется, или из даточных всяких и вольных людей - солдатским маниром. Но государь не любил, когда Артамон говорил о дворянах. Несмотря на свою привязанность к новому другу, которого считал самым умным из всех окружающих, царь в глубине души чувствовал ревность, когда Артамон начинал задевать старинное боярство, хотя и знал, что Хованские, Милославские и Голицыны больше всех ненавидят Матвеева, считая его выскочкой. - Когда чернь мятется на государя и на своих богом данных господ, то нет силы иной, Артамон, какая бы сила ту чернь сокрушила. Дворяне за домы свои поднялись в ополчение, за добро свое, за вотчины и поместья свои! - сурово сказал царь. - В них ненависть к черни мятежной. Ни в ком ином сия ненависть не возгорится столь жарко и столь беспощадно, ни в ком! Одоевский сказывал, чернь уж по ближним уездам скопляться в ватажки стала. Может, в самой Москве, может, тут, посмотрети, и в сей толпе тоже народ на дворянскую рать, на моих заступников и подпору глядит, как на лютых врагов своих... - Полно! Что ты, государь! - возразил Артамон. - Не видал ты "солейного", Артамоша, "денежного" бунта не зрел. Ты в Польше был, ты не видел тех лиц, те очи, меня ненавидящие, с какими чернь прибежала в Коломенское и на самую паперть церковную влезла... А за что меня ненавидеть?! - шептал царь, хотя в это самое время какой-то дородный стольник с княжеским титулом вычитывал список дворян, идущих в его полку. - Откуда ты взял, государь?! Да кто ж смертный грех примет на душу - ненавидеть тебя?! Даже Стенька, злодей и безбожник, на твое великое имя не покусился: бояр поносит, дворян, воевод казнить приказывает, а имени твоего не смеет коснуться! - Не ведаешь ты, Артамон, какие смрадные речи в Земском приказе с пытки сказал намедни мужик... - Опять Одоевский настращал тебя, государь! Уж я бы косого!.. - начал Матвеев и вдруг осекся: рядом с ним стоял князь Никита Иваныч... На лице его было написано торжество. - Вот вишь, государь, не зря я тебе сказал, что всяки "медведи" живут в подмосковных лесах: споймали на площади тут вчера человечка, а ныне под пыткою он признался, что он разинский вор, а пришел силы ратной в Москве проведать и на бояр недоброе дело умыслил... Вот те и медвежий ножик на поясе, государь! Поскачешь вот так на потеху, ан наместо медведя наткнешься на зверя еще медведя лютей. У тебя-то чинжальчик, а у него и пистоля!.. - шептал Одоевский в ухо царю. - Оставь уж ты, Никита Иваныч, стращать меня, не робенок я, право! - сказал с досадою царь. Он нарочно поднес к глазам золотую зрительную трубку, чтобы показать Одоевскому, что занят и не хочет сейчас говорить. Раскрасавцы кони, покрытые малиновым бархатом с золотным шитьем, проходили мимо. Впереди шел князь Данила Барятинский {Прим. стр. 213}. Одоевский отстал, отошел, но все еще в ушах у царя стоял зловещий шепоток боярина, и боязливо косящий глаз Одоевского словно маячил еще перед глазами... Проходили последние назначенные к смотру в этот день ряды вооруженных людей, проносили последние знамена с изображениями святых. Иные из дворян несли на холщовых вышитых полотенцах тяжелые дедовские иконы в золотых, изукрашенных жемчугом и каменьями ризах, поднимая в поход и святых. Царь встал со своего места и пошел к выходу. Толпа бояр и телохранителей устремилась за ним. У выхода замерли на карауле стрельцы с протазанами. Царь сошел со ступеней крыльца, но не сел в возок, а потребовал дать верховую лошадь. Матвеев бросился исполнять приказание. Толпа горожан, стоявших у входа в смотровую палату, при выходе государя повалилась на колени. И вдруг один из этой толпы, дородный, широкоплечий, вскочил и через головы всех прыжками пустился прямо к царю. "Бородища - во! До пупа!" - точно послышался в этот миг государю голос Одоевского. Кто-то вскрикнул, кто-то сзади хотел схватить вора, но тот рванулся, ударил кого-то по голове сапогом и ринулся прямо на государя... Ужас оледенил царя. Погибнуть? Сейчас умереть от руки злодея?! ... Медвежий нож государя Василия Третьего, по самую рукоять вошел в сердце злодея, тот свалился, даже не охнув... Дрожащие губы царя кривились то ли гримасой плача, то ли усмешкой... Случившийся рядом Одоевский подхватил его под локоть, распахнул карету и почти насильно всунул в нее царя, за ним вскочил сам и выкрикнул: - Тро-ога-ай! Рванулось вперед все торжественное шествие. Впереди вооруженные всадники разгоняли толпу, двое "детей боярских" едва успели вскочить на запятки царской кареты; вокруг кареты и позади нее скакала сотня стремянных стрельцов... Артамон Матвеев с оседланной лошадью возвратился к крыльцу смотровой палаты. Тут царило смятение. Народ плотной стеной окружал место происшествия, но стрельцы и солдаты никого не подпускали близко к лежавшему на земле мертвому человеку... Артамон отстранил солдат, подошел к убитому. В правой руке у него был какой-то свиток. Матвеев поднял бумагу и развернул. "Его величеству, государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и Белыя Руссии", - прочел Артамон. Первая буквица челобитья была хитроумно, с большим искусством разрисована киноварью и золотом... Два великана Измученные вековою засухой понизовские степи остались теперь за спиною Степана. Хлебные земли, спелые нивы, полные клети зерна лежали перед ним на пути в Москву. Из Симбирска, Казани и Нижнего, из Владимира, Мурома, из Тамбовского, Касимовского, Перьяславского и Суздальского уездов что ни день приходили к Разину ходоки. Во всех уездах народ только и ждал приближения разинской рати, чтобы восстать на боярство. Силы Разина выросли бы стократно в этих краях. И царская Русь как в горячке ждала этого страшного часа. Боярская дума сидела ночами и днями, снаряжая полки из Москвы и из всех больших городов, рассылая указы по всем городам о высылке денег на ратные нужды, о постройке на Волге, у Нижнего, морских и волжских стругов, о казни всех тех, кто сеет мятежные слухи, об укреплении стен и надолб, об описи старых пушек и о литье новых, о вывозе хлебных запасов к Москве, о непроезде из города в город без подорожных грамот, о неприеме к ночлегу прохожих, проезжих и явке их сотским и старостам. Державные власти спасали свою державу, свои дома и богатства и самые жизни. Они торопились поставить несокрушимый заслон между хлебной землею и войском Разина. Симбирск должен был стать рубежом смертельных битв против мятежников. В самом Симбирске стоял, поджидая Разина, окольничий воевода Иван Богданович Милославский. В Алатыре расположился готовый к удару окольничий воевода князь Петр Семеныч Урусов. Из Казани к Симбирску двигался стольник воевода князь Юрий Барятинский {Прим. стр. 215} с рейтарской конницей. Через Владимир, Муром и Арзамас, через Нижний, Козлов и Тамбов подвигались рати воеводы боярина князя Юрия Олексиевича Долгорукого из полевых полков драгун и рейтаров и свирепой своры дворянского ополчения, полки рейтаров, солдат и драгун под началом думного дворянина Федора Леонтьева, окольничего Константина Щербатова, воеводы стольника Безобразова, князя Мещерского, дворянское ополчение окольничего воеводы Салтыкова, стольника Лопухина, думного дворянина Пушкина, окольничего князя Голицына, окольничего Стрешнева и многих других... В обозе главного воеводы боярина князя Юрия Долгорукого на пяти возах везли плети, кнуты, колоды с цепями, палаческие щипцы, топоры, и за подводами шли и ехали пятьдесят палачей для расправы с мятежным народом - пятьдесят палачей, как знак веры боярства в свое кровавое дело и в победу боярской державы. За палачами, хоронясь в колымагах, ехали целым обозом полсотни черных и белых попов для приведения к крестному целованию побежденных мятежников и для напутствия крестом и молитвою пленников, обрекаемых казни... Путь к Москве для Степана лежал через Симбирск и Казань на Нижний. Он знал, что по этим большим городам его ожидает повсюду сильное войско, но мог избегнуть больших схваток и, переправившись через Суру и Оку, захватив Саранск, Шацк и Темников, выйти сразу к Рязани и Мурому. Но тогда воеводы кинулись бы на понизовые города - на Царицын и Астрахань и отрезали бы его от понизовий Волги и от казацкого Дона. В тылу у Степана оказались бы Нижний, Казань и Симбирск - могучие твердыни востока, с левого крыла угрожали бы полные стрельцами Козлов и Тамбов, а с правого - Владимир и Суздаль. Разин решил, несмотря на все трудности, не оставлять за своею спиной по Волге непокоренных больших городов. Он не рассчитывал, что до морозов успеет прийти к Москве, понимал, что зимою, хочешь не хочешь, придется стоять в Нижнем или в Казани, где может держаться его разноплеменное многочисленное войско, где надежны стены и весь крепостной снаряд, где хватит на всех хлеба и прочих запасов, но все же достаточно далеко от Москвы, чтобы по зимним дорогам не так-то легко было выслать против народной рати большое боярское войско... В Симбирске стояло шесть тысяч стрельцов да еще набежало с три сотни конных дворян из захваченных Разиным городов Понизовья. Ожидая нашествия буйной мужицкой орды, воевода Милославский в те дни укреплял городские стены, обновлял рвы и надолбы. Каждое утро он сам проверял городские работы, поднимался на башни и озирал всю окрестность через зрительную трубу. Воевода ждал подхода к себе на выручку Барятинского с конным войском с Казани и князя Урусова - от Алатыря с пешими полками солдатского строя... Но вот, поднявшись на башню, в туманной дымке сентябрьского утра заметил он приближение огромных полчищ от берегов Волги: Разин опередил Барятинского и Урусова... Воевода кинулся к пушкарю, стоявшему с фитилем у осадной пушки, чтобы подать знак тревоги при приближении врага. - Зелье пали! - прохрипел воевода вдруг пересохшим ртом. Башня и стены и вся гора, на которой был выстроен город, вздрогнули от сотрясения пушечным гулом. Тотчас в ответ ударили в городе тулумбасы, забил городской набат, откликнулись церкви, и воевода увидел с башни, как ожил Симбирск: по утренним улицам побежал народ, поскакали всадники, раздался собачий лай, а несколько мгновений спустя повсюду в городе появились на улицах поспешающие к местам оружные ратные люди - стрельцы и дворяне... С тревогой, но вместе и с удовлетворением смотрел воевода на то, как Волга все гуще чернеет подходящими с низовьев стругами, ладьями, челнами... "Глядишь - через час подоспеют Барятинский и Урусов. Пусть ворье на Симбирск наседает; держать нам их тут невеликим боем у самого города, а как конная сила придет, тогда и прикончить всех начисто разом!" - раздумывал воевода. Он вышел бы и один на мужицкий скоп, но строгий наказ большего воеводы - князя Урусова - запрещал ему вступать в общую битву, пока не сойдутся войска Урусова и Барятинского, чтобы воров не рассеять, а окружить и под корень всех порубить без остатка. Милославский выслал гонцов в алатырскую сторону к князю Урусову и в казанскую - навстречу Барятинскому с вестями, что воры пришли под самые стены... Милославский не знал, что Разину тоже известно о подходе к Симбирску Барятинского и князя Урусова и о том, что когда они подоспеют, то в городе станет двенадцать тысяч конного и пешего войска. Милославскому и в голову не пришло, что Степан поспешал к Симбирску, чтобы драться с разрозненными силами воевод. Если бы разгадать замысел Разина, Милославский заперся бы в стенах и сидел осадою до подхода выручки. Но он не считал вора Стеньку, мужицкого атамана, способным к тому, чтобы быть дальновидным и мудрым. Видя нестройные толпы мятежной рати, которые лезут на город от Волги, вооруженные вилами, копьями, рожнами да мужицкими косами, Милославский презрительно усмехнулся. Ратные начальники города уже собрались тут возле него, и воевода отдал им зрительную трубу, чтобы все могли видеть жалкий вид приближавшейся разинской рати... Милославского подмывало все же побить воров одному, не ожидая прибытия солдат и рейтаров, доказать, что стрельцы и дворяне могут биться не хуже полков, обученных на иноземный лад. "Да срам и сказать-то - с кем биться?! Одной лишь изменою горожан и брал, видно, вор понизовские города! А у нас тут отколь быть измене?!" - размышлял воевода. По короткому совету с ближними начальниками воевода двинул из города навстречу мятежным толпам три сотни дворянской конницы - всю конную силу, которая у него была, - и за нею пустил два самых надежных приказа московских стрельцов старой службы. Дворянская конница в три сотни всадников, построившись клином, повела за собою пехоту стрельцов, и воевода с башни смотрел с радостным замиранием сердца на то, как сближаются рати. Он видел заранее мысленным оком, как врежется конный клин в эти нескладные толпы, как под напором дворян мятежники раздадутся в стороны, и стрельцы - два приказа стрельцов, краса и гордость Симбирска! - встанут стеной, разделяя мужицкий скоп и расстреливая его из пищалей... - Вот сойдутся!.. Вот-вот сойдутся! - шептал воевода, наблюдая сближение симбирской высылки с "воровскою" толпой. Дворяне на всем скаку впритык с десяти шагов ударили по врагу из мушкетов и врезались саблями в толпы, топча их копытами лошадей. И, не выдержав грозного натиска стройной дворянской конницы, мятежники с криками бросились прочь - вправо и влево в кустарники. Побежали! У воеводы от радости заняло дух - это случилось легче, быстрее, чем он ожидал... Но в тот же миг перед дворянами, будто выросло из-под земли, появилось стрелецкое войско Разина в зеленых кафтанах, и дружный удар пищалей встретил дворян, не успевших сдержать конского бега, и симбирских стрельцов, которые не успели еще развернуться в бою. А вслед за ударом пищалей несколько разинских пушек, заранее скрытых в кустах, шарахнуло по симбирцам пушечной дробью. "Эх, да что же я натворил! - только тут опомнился Милославский. - Ведь все говорили, что дьявол хитер на ратный обман! Как же я допустил?!" Воеводский гонец стремглав полетел из ворот к симбирцам с приказом вернуться в город, но они пустились уже и сами бежать, спасаться... И тут-то с обеих сторон, от Свияги и Волги, ринулись из лесу конные силы Степана: пятьсот запорожцев Бобы и пятьсот донских конников Еремеева. Отрезав дорогу к городу смятенным симбирским стрельцам, казаки окружали их небольшими кучками и крошили, не давая опомниться и занять оборону... "Не бой, а побоище, право! Высылку выслать в подмогу!" - мелькнуло в уме воеводы. - Еще два приказа в поле! - выкрикнул он, обращаясь к начальным людям, стоявшим возле него. - Куды там! Опомнись, Иван Богданыч! Не видишь - погубим стрельцов! У них, вишь, и конная сила и пеша, и счету проклятым не видно... Каб конницу нам, - возразил голова, стоявший рядом с Милославским. - Я мыслю, нам поспешать запереться в острожке покуда. И вдруг раздалась пальба в самом городе, свист, крики по улицам: пользуясь тем, что внимание всех приковано к полю боя, Разин с другой стороны ворвался в Симбирск... С криком "измена!" начальные люди Симбирска горохом посыпались с башни. Спасти остальных стрельцов, запереться в стенах кремля на вершине горы, уберечь дворянские семьи, духовенство, купцов, царский хлеб, пороховую казну... С поспешностью симбирские сотники и десятники гнали своих стрельцов на вершину горы, в рубленый осадный городок, обнесенный глубоким рвом... Запереться в стенах хотя на два, на три часа, пока подойдут Барятинский и Урусов, а вечером выйти на вылазку и ударить стрелецкой пехотой в поддержку солдат и рейтаров, которые подойдут на подмогу, - так решили начальные люди Симбирска... В этом году купеческие караваны с верховьев, дойдя до Симбирска, остановились после известия о выходе Степана на Волгу. Толпы ярыжных с купеческих стругов, с насадов и плотов поселились в симбирских слободах. Чтобы спастись от голода, они рыбачили в Волге, ждали прихода Степана. Больше всего среди них мутили работные люди Василия Шорина, которым приказчики дали расчет, свезя все добро со стругов в лабазы Симбирска. Это они-то и взбунтовали посадский Симбирск и подняли горожан на добрую встречу Степана... Весь город, кроме острожка, в первый же час оказался захвачен Разиным. Для народного войска это был первый бой с воеводами. И в этом бою народ одолел. Дворяне и стрельцы были побиты, бежали, покинув поле, и заперлись в крепких стенах. Степан в этом первом бою нарочно пустил "на затравку" простую мужицкую рать, чтобы крестьяне считали, что это они, простой крестьянской ватагой, с рожнами и пиками вышли на бой против дворянской конницы и победили... Разин заранее знал, что сначала они в бою не снесут удара и побегут. Для того он припас им в помощь два ряда понизовской стрелецкой пехоты да с двух сторон приготовил в засаде конное войско. Все было рассчитано верно, и теперь, когда город был взят, больше всего атаман был рад, что все участники битвы считали это своей удачей. Разин слышал общий ликующий говор, обычное после первой битвы бахвальство, хвастовство поединками, которых как-то никто из товарищей и не приметил, - все было так, как бывает во всякой битве, когда новичкам дается удача. Это была наука брата Ивана - заставить людей поверить тому, что они победили. С того часа, как человек поверил, что он победитель, он больше не новичок, а бывалый воин, боец. "У него и осанка иная станет: глядишь - он и ростом выше, и шире плечьми, и в глазах у него играет отвага!" - говорил когда-то Иван. И Степан Тимофеевич видел теперь, что прав был Иван. Все его войско было возбуждено и пьяно победой. - Дворянин в драке жидок! - слышал Разин презрительный говор. - Он в брюхо рожна не любит. Кишка у него слаба! - На коне он силен, а содрал его со хребта - тут ему и аминь! Степан усмехался, поддакивал и бодрил свое войско. Иных подзадоривал походя: - Не спеши, погоди: ныне - цветики, ягодки - впереди! Вот московские дворяне налезут, не так запоешь! - дразнил атаман молодых. - А что нам московски-то, батька Степан Тимофеич?! А что нам московски?! Аль у московских по две души?.. Аль у них брюхо железно?! И Разина радовал этот веселый и бодрый дух его рати. Он знал, что эту победу он построил своим умом, своим опытом, хитростью и расчетом. Он знал, что время не ждет, что отдых будет не долог. Еще до утра, прежде приступа на Симбирск, он послал по дорогам разъезды, разведать - откуда первыми придут воеводы на помощь Симбирску. Оставить Симбирск позади в осаде да встретить боярское войско в пути, разбить воевод по отдельности, пока они не сошлись под стенами, - это было сегодня главной заботой Степана. Ожидая Урусова от Алатыря, Разин выслал вперед за Свиягу Наумова с Алешей Протакиным, Серебрякова, Андрейку Чувыкина и бурлака Серегу Завозного с ватагою волжских ярыг, дав им наказ стоять насмерть, но не пустить Урусова на симбирский берег Свияги, куда он будет рваться для соединения с Милославским. К осаде острожка Разин назначил Федора Сукнина, Лазаря Тимофеева, Федора Каторжного и Ивана Федотова - атамана симбирских крестьян, чтобы поставить заслоны у всех городских ворот и не пустить Милославского вырваться из острожка навстречу боярской выручке, жать, теснить, забивать пищалями, пушками и рукопашным боем обратно в стены острожка, чтобы сидели, как крысы в норе... Бобу Степан послал по Казанской дороге, чтобы присмотреть лучшее место для битвы с Барятинским. С Бобой пустились Ерославов, Чикмаз, Митяй Еремеев... Сам Степан поскакал по направлению к волжскому берегу, к стругам и челнам, оставленным на приколе. Возле Волги на берегу он увидел свой атаманский шатер. Степан вошел в шатер шумно и весело. Маша прильнула к нему всем телом. Степан взглянул ей в лицо. Спросил, как девчонку: - Что, глазастая, оробела?! - и засмеялся. - Скушно одной в поле? Ну, не беда - наш ныне город. Воеводу побили к чертям!.. Чай, слыхала пальбу? Вот то-то!.. Степан делился своею радостью с ближними товарищами - с Сергеем, Наумовым, с Бобой. Но в сердце его была, скрываемая от себя самого, тайная потребность похвалиться победою перед Марьей, увидеть еще раз неиссякаемое восхищенное удивление, которым каждый раз загоралось все ее существо. Ему хотелось почувствовать ее счастье тем, что он жив, невредим, что снова он победитель, что он с ней, ее богатырь, и любит ее больше всех на свете... - Вишь, тучи какие налезли, Маша. Нече дождя дожидать - иди в город. Тереша тебе избу добрую сыщет, - сказал ей Разин. Разин крикнул Терешку, шагнул из шатра. Сам думал, что тотчас воротится к ней, но в это время из тумана и мути выскочил посыльный Еремеева. - Батька! Войско великое лезет с Казанской дороги. - С Казанской? Ну что ж, и с Казанской побьем! - изобразив уверенную беспечность, сказал Степан, уже опираясь ногою в стремя. Он не вернулся больше к Маше в шатер. Наказав Терешке переправить Марью в Симбирск, он пустился к Казанским воротам Симбирска. По пути валялись под осенним дождем неубранные тела убитых. Разин подумал о том, что потери его не велики по сравнению с дворянскими. Могли быть и больше. Это обрадовало его. Сама по себе пролитая кровь лишь укрепляла войско. То, что люди видели и хоронили убитых в бою товарищей, придавало им еще больше дух воинов... "На приступ лезти да ворога гнать, то всякий дурак сумеет! - учил в свое время Степана Иван Тимофеевич. - Хуже - в осаде сидеть али стоя на месте держаться - вот где наука нужна, Стенько! Когда ты на приступ лезешь, ты грозный воин. Ты силу свою во всех жилочках чуешь - орел! А когда на тебя наседают, ты полевая дичина. Ударил бы - развернуться-то негде, тесно. Как медведь в своем логове... Мужества более нужно сидеть-то в осаде али на месте стоять!.." Если бы вот сейчас, когда отдохнули, позакусили, сказать победителям нынешним лезть на неприступный симбирский острожек, добить Милославского, - тотчас полезут, хотя невозможно его одолеть без подкопов, без подготовки. Но еще труднее вот тут, в поле, стоять под дождем и ждать, когда сзади тебя стоит враждебный острожек, дворянские пушки, пищали, а впереди готовится на тебя великое войско... - А что за "великое", Митя? Как оно там велико? - спросил Степан Еремеева. - Дозорные молвят, что конное тысячи в две, а то три. Пушек с двадцать при них, заводные кони у всех... Языка-то вот мы добыть не сумели... Место для битвы Боба с товарищами выбрали на Казанской дороге, в версте от Симбирска. После страшного конского падежа, напавшего на казацкую конницу на низовьях Волги, множество донских казаков осталось без лошадей. Они двигались с разинским войском в челнах. Часть из них под началом Михайлы Ерославова Разин и поставил в кустах при дороге, позади широкой поляны, чтобы первыми встретить удар воеводы Барятинского. Пищали наведены на дорогу, казацкие копья выставлены вперед, навстречу врагу... На пятьсот шагов позади них, ближе к симбирскому острожку, у края другой поляны, Степан поставил вторым заслоном тоже пехотный полк в тысячу понизовских стрельцов под началом Чикмаза. С правого крыла их на пригорке в кустах и бурьяне Сергей Кривой выставил пушки, наведя их заранее на дорогу, чтобы можно было ударить, когда рейтары будут на подступе к казакам Ерославова, а если они прорвут казацкий заслон и ринутся дальше под стены, то повернуть пушки так, чтобы шарахнуть по ним раньше того, чем они дорвутся до Чикмаза. На берегу Свияги в лесу села в засаду конница запорожцев. Справа, по берегу Волги, в ивовом поросняке - засадный полк Еремеева. Тысячный полк татар под началом Пинчейки Разин выслал переправиться через Свиягу, обойти рейтаров и с тыла обрушиться на них в разгаре битвы... Объезжая свое войско, Разин бодрил казаков и стрельцов, напоминая им об утренней легкой победе над дворянами и стрельцами Симбирска. Он ни в ком не приметил робости, но под дождем, в грязи народ шутил неохотно. Сосредоточенная напряженность сковала людей. Их смущало самое слово "рейтары" и ожидание враждебного войска хваленой иноземной выучки. Хуже всего, что ожидаемый враг был невидим за серой стеной непогоды. Под ногами людей и коней чавкала грязь, приставала к лаптям, к сапогам, кони скользили и оступались... Молчание и тишина всем становились в тягость. Всем хотелось, чтобы скорей завязался бой. Разин тоже был неспокоен - битва могла разгореться в трех местах сразу: возле острожка, откуда осажденные будут рваться навстречу своей выручке, вперед, на Казанскую дорогу. На самой Казанской дороге пойдет главная кровавая схватка с Барятинским, который сам будет стремиться прорваться к острожку, на выручку осажденным симбирцам. А хуже всего, если в тот же час от Алатыря, с той стороны Свияги, приспеет Урусов с солдатской пехотой... Сукнин и Наумов были разумные и смелые атаманы, но все же у Степана болело сердце - хоть натрое разорвись, чтобы всюду поспеть самому!.. Разин с Бобой подъехали на холм к Сергею, где стояли скрытые пушки. Пушкари забили заряды и напряженно ждали в едком дымке, струившемся от зажженных фитилей, прикрывая их от дождя полами вымокших зипунов и кафтанов. Степан и Боба набили трубки, раскурили их от пушкарских фитилей. - Куды он там к лешему делся? Дозоры, что ли, послать? - проворчал Степан. - А ты погони посыльного - нехай поторопит! - шутя сказал старый полковник. В этот миг потянувший от Волги ветер сдернул темный край облаков и среди туч сверкнула дневная голубизна. Внезапно для всех оказалось, что не так еще поздно. - Ба! Белый день на земле-то, - высказал общую мысль Сергей. - И биться повеселее будет! - отозвался ему Разин, который не в шутку тревожился тем, что ночь помешает биться с Барятинским, а к утру может поспеть и Урусов... И вот впереди показались из леса рейтары в коротком, немецкого склада платье, с легкими мушкетами у седел, в кольчугах и с железными нагрудниками, надетыми на лошадей... Разин тотчас отправил к Михайле Ерославову посыльного сказать, чтобы копья в бою опустили пониже - метили коням не в груди, а в брюхо, не защищенное железом. Судя по тому, как спокойно скачут рейтары, Разин подумал, что воевода не знает о взятии города и подойдет вплотную под выстрелы, не опасаясь удара. У Сергея мелькнула та же радостная мысль, от нетерпения зачесались ладоши, и единственный зрячий глаз его сверкнул торжествующим огоньком. - Ух, Стяпан, как я их резану-у! Ух, братец ты мой, как я их резану! - прошептал он, словно опасаясь, что рейтары могут его услышать... Но внезапно затрубили веселым напевом вражеские медные трубы, кто-то выкрикнул что-то в рейтарских рядах, и весь конный полк в тысячу всадников без остановки и всякой задержки на ходу перестроился к битве. В тот же миг все рейтары пригнулись ко гривам, сабли тускло блеснули над их головами, а лошади бурей рванулись влево, заходя под крыло пехоты Ерославова... Никто не успел опомниться от быстроты их поворота. Сергей запоздал ударить по ним из пушек: теперь враги были отделены от него казаками... С холма было видно, как разом все вздрогнули и повернулись казацкие копья, встречая в лицо изменившего свое направление врага... Земля гудела от топота тысяч подков. Грозный клич наступающих рейтаров пронесся над полем битвы... И вдруг, не выдержав приближения этой лавины закованных в железо людей и коней, несколько человек из казацкой пехоты Ерославова, покинув свой места, бросая пищали и копья, пустились бежать от врага... Степан увидал, как сам Ерославов с двоими казаками вскочил и пытается удержать бегущих... "Дурак! Ах, дурак! Вот тебе атаман!" - выбранил Ерославова Разин, опасаясь того, что он из-за этой малой кучки людей оставил большое дело. Так и случилась беда: в прорыв, который образовался на месте бежавших, ворвались рейтары... Вот сеча идет, вот рубят они казаков, вот бьются казаки, ан было бы раньше держаться: навалились и ломят рейтары... Еще побежала кучка донцов... и вот уже все потекло, покатилось прямо к холму, где стоял Степан, прямо на пушки Сергея... - Ату их! Ату-у! Улю-лю-у! - как на потешной травле псарям, вопил воевода Барятинский, поощряя рейтаров к погоне за беглецами. Он удало мчался вместе с рейтарами, рубил сплеча казаков и павших топтал конем. Только тут Разин понял свою ошибку: привычные биться конно, пешие казаки Ерославова чувствовали себя беспомощными и робкими, встретившись с конным врагом. А Барятинский был довольно умен: когда казаки побежали, он не погнал их прямо, где ожидал его стрелецкий заслон под началом Чикмаза, а, охватив их дугою, еще раз обманул атамана, изменив направление и стремясь к наугольной башне Симбирска. Пушки могли бы смешать и замедлить его стремительность, и Чикмаз успел бы тогда перестроить своих стрельцов, отрезав путь к башне острожка, но пушки были бессильны: донская пехота смешалась с рейтарской конницей. Бить по врагу из пушек - это значило бить по своим. Не ударить из пушек - рейтары ворвутся на холм, перебьют пушкарей, захватят все пушки и повернут их против осадных войск, чтобы выпустить вылазку из острожка... - Сережка-а! Лупи, не жалей! - закричал в этот миг Михайла Ерославов, теснимый конницей. - Бей из пушек, Сережка-а! - Пали! - хрипло выкрикнул Разин вместо Сергея. Недружно, нестройно грохнули пушки с холма. Трясущимися руками пушкари совали в запалы зажженные концы фитилей, чтобы бить по врагу, но убивали вместе с врагами и своих... Разин видел, как рядом падали казаки и рейтары, сметенные близким ударом пушечной дроби, как воеводская конница сбилась с лада и в ужасе перед пушками отступила от Сережкиного холма. Но опытные в боях начальные люди сдержали рейтаров, построили и повели их снова вперед, упорно прорываясь под стены острожка. Однако навстречу им, из кустарников, откуда не ждал и Степан, разом поднялись дула пищалей и встали стрельцы Чикмаза. Эти были привычны к пешему строю. Пятьсот пищалей ударили прямо в упор, в морды мчавшихся лошадей, в груди и головы всадников. Копья встали железной преградой на их пути... - Ай да Чикмаз! Поспел молодец! - радостно вслух одобрил Степан. Но конники Барятинского не смешались. - Под стены! Вперед! - кричали их начальные люди. И вот они дорвались до стрельцов, вот врубились в пехоту Чикмаза, оттесняя ее все ближе к стенам острожка, к воротам. Вот слышно - осажденные криками со стен подбодряют конников к бою. Вот-вот рейтары сломят последних стрельцов и обрушатся на заслон у ворот острожка... "Конницу из засады!" - подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел сказать вслух, как Боба уж понял его. - Не время еще, Стенько! - сказал полковник, сам в волнении теребя усы. И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им из-за леса, и свежий рейтарский полк вырвался из лесу и понесся под стены острожка на помощь первому... Разин знал, как и Боба, что должен быть, что есть у Барятинского засадный полк. Он знал, что засадный полк вот-вот вступит в битву. Сергей уж давно подготовил для этой минуты пушки, чтобы ударить засадному полку под крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать его было пушками... И вот еще - третий конный полк вылетел на ту же поляну с другой стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский... Сколько же их?! Степан и Боба переглянулись - оба стараясь не выдать друг другу свое смятение. Но вдруг этот третий полк с визгом и криками ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел, как раз в самую пору, Пинчейка... - Теперь и пора! - твердо сказал Разин Бобе. Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время возле него в ожидании молоденький запорожец забил в тулумбас, внизу, под холмом, затрубили накры, и запорожцы - от Волги, Еремеев - от Свияги ударили конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь... В последний миг дня еще раз проблеснуло солнце и скрылось в лесу за Свиягой, а вслед за тем снова нашли клокастые темные тучи и полился немилосердный, казалось, до самых костей проникавший дождь с раскатами грома, с осенней бурной грозой... В наступивших сумерках и густом дожде бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли в размахе, поднявшись над головой своего же неузнанного товарища... Ни бойцы, ни их предводители с обеих сторон не знали и сами, кто кого больше теснит, кто отходит, кто наступает, чьих коней выбегает все больше из боя лишенными всадников... В тумане и мраке теснила рейтаров конница Разина, наседая на них, прижимая к прибрежным кустам. Рейтары рвались из окружения конницы, но только, казалось, вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из кустов, из-за пней, из-за кочек... Рейтарам не было места, чтобы оправиться. Тесно... нельзя построиться, разогнаться стремительным бегом... Стесненные кони храпели и дыбились, терлись их крупы о крупы, а снизу за конские ноги из мрака цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы, подрезая под самые щетки ноги коней, невидимые вилы вспарывали коням животы, или вдруг внезапной дружной пальбой ударяла сотня мушкетов из темных кустов или из камыша, из самой воды... Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют их расстроенные ряды, - они устремились бы в ужасе в бегство, но сумрак и дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество... Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва разыскав его в сумятице боя, добрался с полсотней людей посланный ранее из разведки отхода поручик. Он сообщил воеводе, что все поле боя обложено бессчетной разноплеменной ордой и остался лишь узкий проход вдоль самой Свияги. Бывший возле Барятинского трубач подал знак. Медный голос прорезал разноголосый шум боя, и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще три медных голоса, будто в ответ, повторяя в точности тот же напев... Разинцы, не поняв значения этих необычайных, новых для них звуков, заколебались. Иным из них показалось, что с трех-четырех сторон из мрака и ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков. - Уходят! Уходят! Братцы! Казаки! Гони! Добива-ай! - голосил Степан, прежде других догадавшись, что рейтары спасаются бегством. - Сережка! Пушки на кони - в уго-он! - Экая темень, Степан! Что тут пушки! - подъехав и вытирая мокрой шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. - Ну, мы знатно им дали! - добавил он, словно битва уже завершилась. Конечно, Сергей был прав. Пушки были в такой непросветной ночи бесполезны. Но как упустить врагов, когда силы довольно, чтобы их всех до единого перебить, как попавших в облаву волков. - Добить до конца! Что нам темень! - оборвал атаман Сергея. - В уго-он! - грянул он и с поднятой саблей пустился вскачь в ливень и мрак вслед за бегущим хваленой немецкой выучки войском, увлекая в погоню народную рать, распаленную битвой и верой в свою победу. Так было в Саратове, так в Самаре: Терешка подыскивал для Степана большой дом, в каком подобает жить атаману, а Марье рядом с ним домишко с садиком в зелени, чтобы никто не видал, когда атаман к ней зашел, когда от нее вышел. В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома. Степана он поместил в покинутом купеческом доме, хозяин которого скрылся в острожек с дворянами и Милославским. Позади этого дома, в глубине купеческого двора, жил домовый приказчик, который сам знал за собою довольно грехов перед горожанами, чтобы тоже убраться с хозяином в стены острожка. Тут-то и поместилась Маша. Изба с утра была топлена. Марья согрелась, вздула огонь, и хотя за окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за то, чтобы все устроить к приходу Степана. Она велела принести еще дров. Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы... Не хотела: все для него своими руками! Высоко подоткнув сарафан, Марья вымыла начерно избу, потом послала Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом. Не лето - мухи не наберутся, а дух - так уж дух! Обозного казака послала топить во дворе баню, велела сготовить веников - знала, что атаман любит крепко попариться... И пока хлопотала о том о сем, все дальше уходили утренние сумрачные мысли, которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А мысли в шатре были обидные, горькие: Марья думала о том, что все время похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью - с шубами, сбруей, дареными лошадьми, с коврами, с какими-то сундуками... А Степан проезжает в походе мимо, не остановится, словно ее и нет, словно забыл о ней. И вот так покинет в шатре где-нибудь в поле одну под дождем, да и забудет - сам дальше с войском уйдет покорять города... Марья успела наставить на стол всяческой всячины - что откуда взялось! Какая-то симбирская купчиха прибралась, нанесла в поклон свежей свинины, квашеной капусты, Яблоков. Говорит: "По-соседски, на новоселье..." Марья подумала: "Знать, муж не поспел товары припрятать!" Любопытно и недоверчиво купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила: - В законе живет с тобой али балует только? Маша вспыхнула: - Неуж я на потаскуху похожа?! - Законны-то не бывают такие красавицы. Я ведь сама... - Купчиха оборвала свою речь, усмехнулась и, гордо закинув голову, совсем по-другому сказала: - Таких-то и любят! А законные что же? Тебя не касаемо, что я сказала, ведь вот ты какая, - вдруг подольстилась она. - Тебя и законную грех не любить! - Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. - Ай в чем пособить? - готовно спросила она. Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце. Даже тогда, когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота, встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом-солью, а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных, - даже тогда она среди общего ликования оставалась одна, в стороне от Степана и окружавшей его общей радости... Кто-то шепнул купцам, или они догадались и сами, кто она такова, - ей нанесли даров. Не за красу ее - думали угодить атаману. А он вдруг нахмурился... "За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!" - в иной день думала Марья, но тут же она сама пугалась своего ропота: как бы не услыхала судьба, как бы не сотворила с ней хуже! А вдруг он покинет ее, - куда ей тогда? В это утро перед симбирской битвой Степан зашел к ней, сказал, что впервой за все время нынче ждет большого боя с воеводами. Марья поцеловала его, как мужа, перекрестила, как когда-то Антона, когда подступали к стенам ногайцы. Заметила, что Степану не нравится... "Небось каб его казачка благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!" - с болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи. "А все же заскочил!.. Сокол буйный мой, заскочил во шатре проведать, похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! - утешила себя Марья. - А кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!" "В город идти велел, - знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы велел на струга подаваться или в шатре сидеть в поле..." - думала Марья, постилая постель. И вдруг ей представилось, что Степан сейчас в битве, что он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела стелить постель - вдруг судьба ей назло нанесет ему рану, а то и бог знает... За окном то и дело сверкали молнии, почти непрерывно гремел гром. Маше сделалось жутко. "Чего же они не едут? Какая тут может быть битва?! Поколют, порубят свои своих в темноте - ведь эка погода!" - подумалось Маше. Огонь в печи давно догорел. Изба освещалась лампадкой перед иконами. Свечи Марья жалела: знала - Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви завтра купить, не забыть... Как вдруг в непогожей ночи залаяли издалека собаки, их лай подхватили другие, по ближним дворам; и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра на улице зазвенела казацкая песня... Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот-вот войдет он сюда... И вошел... Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова, Алексея Протакина. На пол текла с них вода... - Вот так тепло у тебя, атаманша! - воскликнул Степан, скидывая кожух. - Намокли мы и иззяблись доволе! Чего там есть, чтобы погреться да с праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день нам дался!.. Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы. - Банька топлена, атаман, - в смущенье сказала Маша. Еремеев при слове "банька" повел на нее лукавым взглядом и усмехнулся... Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой. - На всех вас там веников изготовила, - нарочито громко добавила Марья. - Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!.. - Мы уж парились, как в ту сторону воеводу гнали, а ныне к столу нам поближе, - весело возразил Степан. Преследуя Барятинского, Разин гнался за ним верст пятнадцать. Ночь и гроза остановили погоню. Оставив Сергея Кривого с Бобой караулить воеводу возле какого-то большого села над Свиягой, Степан возвратился в Симбирск доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех стен осажденного городка, подбодрить промокших насквозь казаков, распорядился всем выдать по чарке, чтобы согреться, велел жечь костры и бросать в острожек всю ночь приметы {Прим. стр. 232} с огнем и только после всего добрался до Марьи... - Что ж, ныне, браты-воеводы, знать-то нас с одолением ратным! - подняв свою чарку, возгласил Степан. - За ратное одоление, братцы! Маша хотела уйти от гостей, но Степан остановил ее и велел подносить чары. Подносила по старинному обычаю, с поцелуями, и оттого почувствовала себя как жена. Кланялась, угощала. Зажгла свечи, чтобы стало повеселее, подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек... В первый раз Степан завел к ней своих есаулов, в первый раз при ней говорил о своих больших делах, держался, как дома, хвалил стряпню, сам потчевал всех. И Марье было так хорошо, что она не жалела мятного квасного уюта, который растаял в кислом запахе сушившейся казацкой одежды, не заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами... Есаулы ушли поздно за полночь. Степан вышел вместе со всеми. Марья не смела спросить, вернется ли он к ней. С трепетом прильнула ухом к двери, услыхала, что он стоит у крыльца, прощаясь с есаулами. И успокоилась, поняла, что вернется Степан возвратился в избу. Маша с ним осмелела: кинулась, обхватила за шею, прильнула к нему, лаская, гладила голову, плечи, лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда, когда он оставался с нею. Степан нетерпеливо, хотя с осторожностью, снимал ее руки с шеи. Маша заплакала... - Ты что? - удивленно спросил Степан. - Ты как рвешься куда-то... Постыла тебе я... - Да войско же, Марья! Ведь не в бобки играемся - рать! Воеводу я недобитком оставил. Боюсь, убежит!.. Сквозь слезы она засмеялась. - Воевода бежит от тебя, а ты же страшишься! Али на долю тебе иных воевод не осталось? Не гончий пес ты - за зайцами по полям гоняться. Укажи - его и твои есаулы поймают, к тебе приведут! Всюду сам, всюду сам - не каменный тоже и ты! Наумыча, что ли, послал бы, ведь самому тебе надобен тоже когда-то покой! Сережка да Боба небось воеводу к тебе на веревке уже волокут! Марья опять обняла, оплела, прижалась. - Постеля ждет, Машка твоя по тебе вся иссохла... Али больше тебе не люба?! - шептала она, ласкаясь. - В бабьих баснях русалки такие бывают: косой заплетут, травой водяной запутают, зацелуют... Зелье мое ты отравное, Машка! Усталый от битвы, радостный боевой удачей, слегка захмелевший атаман не долго противился ее уговорам. "Али мои есаулы похуже князей в бою! Добьют без меня воеводу. И вправду, Наумыч двоим только верит - себе да мне!" - оправдывал себя Разин, когда Марья снимала с него саблю и пояс. Казаки стояли в Симбирске. По утрам над Волгой вздымался белый туман и низко стелился над желкнущими лугами и над жнивьем. Рубленый острожек на вершине симбирской горы по-прежнему все держался под началом окольничего Милославского. Разин поставил перед собою задачу - взять острожек, прежде чем на выручку к Милославскому придут другие воеводы. Сюда, в Симбирск, к Разину что ни день стекались отряды восставших крестьян, чувашей, мордовцев и черемис. Толпами приходили они со своими луками, стрелами, с копьями, топорами и просто с косами, по пути сжигая поместья русских "дворян и бояр и своих служилых и владетельных мурз и князьков, убивая приказных людей. Еще из Саратова Разин выслал нескольких атаманов со своими письмами в уезды Оки и Поволжья. Теперь поднимались уезды, вели к нему людей и устраивали засады и засеки по дорогам, по которым подходили дворянские и стрелецкие полки из Москвы и больших городов... Из Симбирска Разин выслал еще нескольких атаманов, которые осаждали крепости и городки далеко впереди Симбирска. От Астрахани разинцами был пройден уже втрое более дальний путь, чем оставалось пройти до Москвы. Воеводы бежали из городов, бежали с отрядами ратных людей, дворян и стрельцов в Арзамас, который стал главным гнездовьем дворянских сил, собиравшихся против Разина... Как-то раз Степану пригнали четверку сплошь вороных, грудастых и тонконогих породистых жеребцов. - Отколе такая краса? - спросил Разин. - Из-под Касимова, бачка, - сказал татарин, пригнавший коней. - Указ ты писал побивать, кто в Москву собрался на службу. Мурза татарский поехал - побили... Татарин отвязал от седла мешок, молча кинул к ногам Степана. - Тут чего? - спросил Разин. - Мурза башка, еще мурза-сын башка... - Двое ехали, стало, на службу? - Еще сто татар на конях с собой вел. - А татары где? - Вон тут, - кивнул головой татарин. - Твоя слобода гуляют... Касимов был далеко впереди. Туда не дошли еще и самые удалые из атаманов, только отдельные смельчаки лазутчики пробирались в такую даль. - А кто тебе дал наше письмо? - спросил Разин. - Сказался купец, сам дальше поехал. Сказал, что другое письмо государю в Москву ты писал... - А-а! Знаю того купца, - кивнул Разин. Не доходя до Самары, один московский стрелец попросился пустить на побывку в Москву. Обещал, что поднимет Коломну и в самой Москве наделает шуму. Наумов не советовал его отпускать, страшился измены. - А что от него за измена? - спросил Степан. - Боярам расскажет, что мы всех бояр побиваем? И так им знатко, и мы того не таим. Извет напишет, что к нам города с хлебом-солью выходят! Не жалко, не тайность!.. Пускай идет. И вот с пути отпущенного стрельца, из Касимова, пришла сотня татар, вот пригнали коней и привезли две головы поместных людей. - Ну, ныне крепись, воеводы! Скопили мы силушки грозной! - хвалился Сергей, принимая вновь прибывающих людей. - Сергей Никитич! - окликнул его воротный казак, входя в бывшую земскую избу Симбирска, которую звали теперь войсковой избой. - Из Астрахани какая-то конная сотня пришла. Пускать ли в ворота? Воротными в тот день стояли бывшие царицынские стрельцы, которые не знали ни астраханцев, ни донских казаков и не решались сами впустить прибылых. Сергей вскочил в седло и поскакал к городским воротам. Он взглянул на прибывших и вскрикнул от удивленья: - Прокоп заявился! Здорово, Прокоп! Тебе бы в челне подобало с сетью, ан ты в седле атаманом. Сергей давно уже знал, что рыбак по убожеству не сидел никогда в боевом казачьем седле, хотя говорили, что как-то в стычке с азовцами на воде он проявил довольно отваги. - Здоровы, донские! - приветил и остальных Сергей. - Эге, Никита! Здоров, Петух!.. Ваня Скалицын! Гриша! Федюнька! Алеша Чуницын! Давно бы к нам! - воскликнул Сергей, узнавая в прибывшей сотне знакомые лица донских казаков. - Заезжайте, ребята. Воротный, впускай казаков. Ну, как там в Астрахани, Василий Лавреич? Неможет бедняга? - расспрашивал Сергей, который только заочно, из чужих рассказов, знал Уса, но по чужим рассказам его полюбил и жалел, что сам не видел его в глаза. К городским воротам прискакал и Наумов. - Серега, отдай донских мне, - обратился Наумов к Кривому. - Чего ж их тебе не отдать! - усмехнулся Сергей. Он чувствовал недружбу к себе Наумова и был доволен, что может ему угодить. Наумов любил Дон, любил донских казаков, и только донские казались ему настоящими воинами. - Да как ты, Прокоп, снарядился?! - удивленно и радостно расспрашивал Наумов Горюнова. - А что же, Степан! Не лыком и я шит. Ей-пра!.. Времена-то какие! Ты не смотри, что я порченый. Ныне безрукие и безногие встали за правду... Окружение Разина составляли разные люди: крестьяне, стрельцы и посадские, яицкие и запорожские казаки, а донцы, которые были в начале похода основой войска, теперь представляли собой далеко не главную часть. Потому Наумов был особенно рад взять себе под начало новую донскую сотню, которая почти вся была из его родного Черкасска. Он считал, что в любой трудный час они будут надежней других казаков, если придется отдать свою жизнь за любимого им атамана. - А ты отколь сызнова к нам? - спросил у Никиты Наумов, заметив его в сотне Прокола. - Что же мне, в Астрахани татар обучать мушкетной пальбе да мужиков сноровляти к копью, а самому пропадать? Ведь я молодой, и казацкая удаль во мне играет: сам в седло захотел да в битву! - сказал Никита Петух. - А что же ты так-то, простым казаком? Тебе бы в начальных людях. Ведь ратный строй смыслишь, в битвах бывал... - Атаман невзлюбил меня за Тимошку, - напомнил Никита Наумову. - Вот перстень дал сам, а на глаза не велел попадаться. Кручинится дюже батька. А я и так со боярами подерусь! Что мне в начальных?! С Прокопом мы дружно живем... - Ну, живи. В добрый час, я скажу про тебя Тимофеичу, что ли? - Не надо! - скромно остановил Никита. - Опять по Тимошке Кошачьи усы затоскует, кручиниться станет. Пусть позабудется лучше... Я и так послужу... Оставшись "вдовцом", Никита скучал. Ему невтерпеж было мирно сидеть в тихой Астрахани, обучать пищальному и мушкетному бою "новоприборных". Он продал дом, где недолгие дни прожил с Марьей, и купил у татарина пару коней. "Разгуляться, что ль, в сече, хоть саблею намахаться... За Тимошкину душу помститься!" Запрет Степана попадаться ему на глаза не страшил Никиту. Он был уверен, что среди множества разных людей атаман его не приметит. Никита был от души привязан к Степану, к его великому делу. Он любил и жалел Тимошку, хотя ни на миг не подумал, что Кошачьи усы попал к палачам по его вине. Никита не почитал за беду и то, что дважды украл атаманские деньги. Что деньги! Но то, что он сам изменил было атаману, остался в стрельцах из-за Марьи и не вернулся в Яицкий город с вестями, - вот это он почитал за великий грех и хотел его искупить своей верной службой. Он утешал себя тем, что после с Чикмазом поднимал за Степана Астрахань, что дорвался, убил воеводского брата, князя Михайлу, но понимал и сам, что все-таки это не искупление, хотя среди казаков уже шла про него молва: разинцы почитали его удальцом и любили... И как раз в эту пору, когда Никита совсем собрался на Волгу, в Астрахань с Дона пришла понизовская станица, набранная Прокопом Горюновым. Никита пристал к ней... С Прокопом Никита был знаком раньше: два года живя в работниках у атамана Корнилы, Никита однажды провинился в том, что спьяну проспал целый табун атаманских коней и их отогнали ногайцы. Никита знал, что атаман за этакий грех с него слупит с живого шкуру. Он сбежал и засел в камышах на Дону. Там он и встретился с "порченым" рыбаком Прокопом. Их встреча была необычна: во время лова, в челне, Прокопа схватил припадок. Он бросил весла, повалился на дно челна и бился в корчах с пеной у рта, а челнок несло по течению Дона, к азовцам. Никита заметил его, кинулся вплавь из камышей в сентябрьскую жгучую воду, достиг челна и затащил его в камыши. Он ухаживал за Прокопом, пока тот очнулся. За то Прокоп, считая его спасителем от турецкой или ногайской неволи, целую зиму скрывал у себя Никиту, кормил его, приодел в теплое платье и перед самым походом Степана отправил его в верховые станицы... Теперь, пристав к сотне Прокопа, Никита как-то, в нетрезвый час горькой тоски, за чаркой рассказал Горюнову о своей окаянной присухе, стрелецкой вдове. - Сгубил я ее, а теперь мне своей головы не жалко, под первую саблю пускай попадет - все едино! - с отчаянием сказал он. - Не в бабе единой утеха, - ответил Прокоп. - Есть слава на свете, почет, богатство, вино золотое. Забудешься, паря, ей-пра, позабудешься!.. Вот разживешься добришком, воротишься на Дон, и сыщем тебе казачку... Ей-пра!.. Ты только дружбу со мной не теряй. Возле бочонка донского вина повелась у Прокопа дружба и со Степаном Наумовым, и под хмельком Наумов как-то раз рассказал Прокопу про атаманскую полюбовницу, которая прежде просилась на плаху, за мужем, а ныне живет с Разиным, не боясь греха и позора. Прокоп догадался, что это и есть пропавшая жена Петуха. "Вот и друга нашел я себе в атаманском стане! - подумал он. - Таков, как Никитка, казак всласть помстится за бабу!" - А что, Никитушка, кабы нашел ты венчанную свою в полюбовницах у другого? Кабы жива была, не утопла бы в Волге, а к разлюбезному от тебя убежала? - как-то спросил Прокоп. Никита мутными, хмельными глазами поглядел в лицо рыбака и побелел. - Обоим тогда конец! - хрипло сказал он. - Да ты не балуй! Отколе ты взял свою враку?! - схватив Прокопа за грудь, без голоса выкрикнул он. - Тише ты, дура! Так я спросил. Отколе мне ведать, когда я в глаза ее видеть не видел! - отозвался рыбак. Но с этого часа муки новых сомнений стали терзать Никиту... Сотня удалых молодцов с саблями и мушкетами, везя на тройке бодрых коней чугунную пушку, а позади пушки - ядра и порох, подскакала к Симбирску. Пышный белый бунчук развевался рядом с их атаманом, разодетым в дворянское платье. Странно было только одно, что, вместо пик, при седлах у них были косы, торчавшие за спинами, да и бунчук был какого-то необычного, затейливого вида, словно бы не из конских волос. Все кони под ними были самой отборной стати, на зависть донским казакам, а сами воины - один одного могучее. - В добром ли здравье, Степан Тимофеич? - независимо произнес их атаман, спешившись перед Степаном, который вместе с Наумовым осматривал стены Симбирского острожка, выбирая место для нового приступа. - Михайлой Харитоновым я зовусь. Старика к тебе слал с боярским приказом о сборе дворян в Москву. Князей Одоевских вотчины мы, верводелы. Зато и бунчук у нас не конский - пеньковый. Разин вспомнил и мужика "князей Одоевских вотчины", от которого услыхал про Василия Уса, и старика, который принес от Михайлы царский призыв к дворянам. - Давно уж слыхал про тебя, Михайла. Мне тебя принимать подобру. Расскажешь мне обо всем, что творится в Нижегородчине. Окончив свои дела с Наумовым, Степан принял Михайлу в своем атаманском доме. - Ну, сказывай, как там нижегородский народ? Михайла развел руками. - Народ ведь кипит, Степан Тимофеич! Лиха-то беда начать, а как положил начало, то дальше конец уж завьется веревочкой, было бы к чему присучить! Лишь наша вотчина встала да в лес пошла, как тотчас за нами по всем соседним уездам стали вставать на бояр: князя Черкасского, Долгорукого, Безобразова люди повстали. А как услыхали, что ты на Волге, - и вовсе все загорелось. День и ночь идут атаманы. Теперь у нас в уезде пушек с пятнадцать, пороху, ядер - сколь надо, сабли, пищали. Мы дворян побивали в лесах, а ратных людей, кои с ними шли, мы к себе добром зазывали. Теперь у нас ратных бывалых людей не менее ста человек. Засеки строят такие, что воеводам впору... Мурашкинцы, лысковцы к нам пристали. От них воеводы вбежки убегли в Арзамас. Будники с будных майданов повсюду встают воевать на бояр. Ведаешь ты, что под Нижним творится?! Народ по дорогам идет, как все равно в пасху на богомолье, да все с ружьем - у кого косы, пики, рожны, а у тех и пищали и бердыши, а чуваши да черемиса - те с саадаками да со стрелы... Ну, тьмы народу! - Куды же идут?! Прямо Нижний, что ли, собой воевать? - спросил Разин. - Перво малые города воюют, дворян изводят по вотчинам, приказчиков да всяких господских собак побивают и вешают, будны майданы громят и жгут, а там и к большим городам бог поможет! Прежде страшились вставать: попы говорили - мол, грех. А ныне, когда узнали, что сам государь тебе указал побивать бояр и царевич к тебе приехал, да сам патриарх с тобою идет, то теперь уж никто не страшится. Ныне к Павлову перевозу два атамана пошли, повели тысяч пять народу. Сказывают, на нас дворяне идут из Владимира, те атаманы через Оку их не пустят. А я вот к тебе, Степан Тимофеич. Мужики ко мне приходили - в Касимов зовут, в Тамбов, во Владимир, в Муром. Я мыслю: нам рано туда. Перво надо по сей стороне Оки привести все в покорность, потом уж в заокские земли. Как ты укажешь? - Разумно мыслишь. Нечего лезть за Оку до времени. Побьют там - да только! - сказал Наумов. - Вот корсунски мужики по дороге звали. Похватал у них воевода лучших людей. Не выручим, то показнит. Я ныне на Корсунь хочу. А далее - куды ты укажешь, Степан Тимофеич? - Иди пособляй Корсунь, - согласился Степан. - А что тебе у себя под Нижним не усиделось? Сам говоришь - как в котле все кипит. Чего ж ты оттуда ушел? Михайла усмехнулся. - Там не воюют покуда. А у нас больше сердце не терпит ждать ратных людей на себя. Тебе послужить хотим, побивать бояр... - Ну, служите, Михайла. Ныне на Корсунь иди, а далее шел бы ты в Пензу. Послал я туды атамана, ан вести нет. Людей я тебе не дам, ты и сам наберешь... - Наберу, атаман. Да ты лишь скажи: по многу ли брать людей? С сохи али с дыма? [Соха - мера земли в крестьянском землеустройстве древней Руси {Прим. стр. 240}; дым - то же, что и двор] Это был новый вопрос. До сих пор войско сбиралось из тех, кто шел в него сам, по желанию. Кто пристал своей волей, тот и казак. Крестьяне привыкли нести повинности по-иному: служба у Разина была для них тоже "царской" повинностью. Михайла, как и другие крестьянские атаманы, считал, что общее дело борьбы с боярством должно делать сообща, всем крестьянским миром, поровну оставляя людей для крестьянских работ, поровну забирая в войско: с сохи или с дыма. Разин не подал вида, что этот вопрос застал его врасплох. - С дыма по казаку, - сказал он, тут только представив, какое бессчетное множество люда со всей Руси пойдет в его войско, если он станет сбирать по человеку с дыма. - А косы пошто у вас? - прощаясь с Михайлой, спросил Разин. - Али мушкеты да сабли худая справа? - Мы ведь с косами перво повстали, Степан Тимофеич! Косами мы и мушкетов, и сабель, и пушек добыли. Пошто нам кос отрекаться! - сказал Харитонов. - Нам ведь народ подымать на бояр, - пояснил он. - Инраз мужики говорят: "Вам ладно с добрым ружьем идти на бояр, а нам с чем вставать? И рады бы встали, да не с чем". А я им на отповедь: "И мы не с мушкетами шли! Вот с маткой-косой починали! Матка-коса нам всего накосила!" - Разумный ты атаман, Михайла, иди в добрый путь! - сказал Разин. - Отписки нам посылай почаще... Войско Разина стало уже не то, каким вышло с Дона. Теперь в нем было довольно всякого люда. Донские едва составляли его десятую часть. Когда Степан созывал на совет есаулов, то своих донских среди них было почти что не видно. Донцы не могли примириться с этим. Их голос делался глуше и глуше: в походных делах решалось все по "мужицкой" подсказке. - Степан Тимофеич, а что нам держать все войско вкупе? - как-то сказал не без задней мысли Наумов. - Пора посылать атаманов - пусть сами приводят тебе города в покорность. - Куды ж ты собрался походом? - спросил Степан. - Я от тебя никуды. Где ты, там и я, Тимофеич. Мое дело - тебя боронить от всякого худа. Был бы Иван Черноярец, и я бы во всем на него положился, а ныне верней меня нет человека, - ответил Наумов. - Я мыслю, батька, можно мужицкие силы слать по уездам, крестьян подымать. Вот ты полюбил есаула Максимку - красавец таков, Иван-царевич из сказки - да полно! Давно уж Максимка тоскует - все хочет сам на бояр ударить. Чего его не послать?! Он, мыслю, удал... Степан покачал головой. - Он сказывал - хочет идти Нижегородчину побивать. А мне пошто так далеко вперед глядеть? Пустил вон я Федорова с мужиками из-под Саратова в Пензу - доселе все слуха нет... Жалко будет, коли Максим пропадет. - Вся земля нам навстречу встает, батька. Пошто пропадать Максиму? - возразил Наумов. - Мужики земляков уважают. Я приду с войском под Нижний - и столь не сберу мужиков, как Максим без войска подымет... Я бы слал нижегородского атамана под Нижний, тамбовского - под Тамбов: кто откуда! Степан отпустил Максима в Нижегородчину, наказав ему каждый день слать отписки о том, как воюет и сколько набрал нового войска... Не прошло и недели после ухода Максима, Наумов ворвался к Степану радостный. - Степан Тимофеич! Максимка Алатырь пожег. Воевода-то, князь Урусов, от него в Арзамас убежал!.. Ныне Максимка далее пошел, а нам шлет отписку! Наумов с хитростью говорил Степану о высылке атаманов, желая избавить войско от засилия "мужиков". Когда Степан согласился, Наумова стала мучить совесть. Он не верил в то, что "мужицкие" атаманы сумеют без казаков воевать. Получив от Максима Осипова письмо, он был счастлив сказать Разину, что его затея увенчалась успехом... - Бежал воевода, Степан Тимофеич, а Максимка нам пишет, что ныне на Нижний пошел. Как вышел, то с ним всего только с тысячу было, а ныне он пишет, что войска его тысяч пять! Вот тебе и мужик! - Ищи, тезка, еще атаманов удалых, кого посылать по уездам, - сказал Степан. - Барятинский, верно, воротится снова сюда, под Синбирск. Надо навстречу ему послать до самой Казани, чтобы все у него по пути горело, чтобы, прежде чем он сюда доберется, его атаманы наши повсюду били. Синбирский острожек мы в день не возьмем. Надо, чтобы на выручку под Синбирск не могло подойти ниоткуда дворянское войско. - Да что ж, Тимофеич, ведь что ни день, то приходит народ из ближних уездов. Тех и слать, кто откуда родом. Всю местность ведают и биться станут "за домы свои", как царь написал дворянам. А за домы-то люди станут крепче стоять. На неделе к нам много сошлось чувашей, свияжских татар, черемис. У всех свои атаманы. Я мыслю для выучки им казаков подбавить да астраханских стрельцов, и пусть строят засеки по дорогам да бьют дворян по пути к Синбирску. Симбирские кузни грохотали. Волжский белый туман мешался с кузнечным дымом. Разин готовился к решающим приступам на Симбирский острожек. Город был почти неприступен. Если бы не сами жители, его бы не взять и в год, но взять острожек было еще труднее. Разин знал, что в острожке всего лишь один колодец, в котором только на четверть аршина воды, что там почти нет запасов пищи. Каждый день осажденным было тяжелее держаться в осаде. Он взял бы их просто измором, но время не ждало. У Нижнего были построены сто стругов с морским ходом и сорок пять волжских; их снаряжали к походу. Кроме того, от устья Казанки должен был снова начать наступление уже разбитый возле Симбирска воевода Барятинский. Разин хотел во что бы то ни стало прежде его прихода занять Симбирский острожек, тогда бы Барятинский был бессилен... В прошлый раз Барятинский был побит потому, что пришел под Симбирск без пехоты. Только один Степан понимал, что эта победа - далеко не победа. Бодря свое войско, он говорил о том, как легко им далось разбить воевод, но сам знал, что главное впереди, что воеводские рати лишь начинают скопляться у него на пути. "Добил бы его под корень, и был бы я грозен иным воеводам, а ныне оправится он и полезет. А хуже нет, когда битый тобою идет на тебя!" - думал Разин. Удачи пока еще не изменяли Степану: атаманы, высланные Разиным из-под Симбирска вперед с отрядами казаков и крестьян, гнали к нему день за днем гонцов с вестями о взятии Корсуни, Саранска, о восстаньях крестьян в Нижнем Ломове и в Темниковском уезде, где, всем на удивленье, вела семь тысяч восставших посадская вдова, беглая монахиня, которую народ звал "старицей Аленой". - Попов в атаманах видали, а женок еще отродясь не бывало! - воскликнул Наумов. - Народ атаманом обрал - знать, удалая женка! - сказал Степан. - Хоть глазом бы глянуть на экое чудо! - Постой, доведется!.. Со всех концов по указу Степана сходилась великая рать под Симбирск. В эти дни с Дона от Фрола Минаева примчался гонец. Привез от Алены Никитичны свежих яблок. Сказал, что к полковнику Ивану Дзиньковскому в Острогожск, на Белгородскую черту, Минаев выслал отряд казаков с письмом Разина и, по вестям от Дзиньковского, ныне уже взяты Острогожск и Ольшанск. Одного воеводу утопили в реке Сосне, другого скинули с башни. Сам острогожский полковник Иван Дзиньковский писал к Степану, что хочет ударить на Коротояк и поднимет к восстанию Старый Оскол и Новый Оскол. "...Да друг у меня воевода веневский {Прим. стр. 243}, в Веневе-городе, сам, горожан и стрельцов собрав, читал им твое письмо, и веневские горожане да с ними стрельцы меж собою крест целовали, чтобы им стоять за великого государя, за царевича Алексея, за патриарха и во всем тебя слушать, Степан Тимофеич. Да шлю тебе свежего меду в сотах, да вишневой наливки бочонок добрый, женка моя, тебе ведомо, оную делать искусна", - писал старый друг и соратник Иван Дзиньковский. Степан засмеялся. - Вдовка посадская в атаманах - не диво ныне. В Веневе сам воевода полез в атаманы - вот диво! Фрол Минаев также писал, что брат атамана, Фрол Тимофеич, собрал людей, чтобы идти из Кагальницкого городка в Паншин, да оттуда по Дону под Коротояк. - Жара воеводам! - с теплой усмешкой сказал Степан. - Гусляр наш за саблю взялся! Гонцы из-под Алатыря и Курмыша приехали с вестями о том, что Курмыш и Алатырь взяты. Атаман Иван Белоус писал, что идет из Алатыря на Арзамас, где укрылись бежавшие воеводы: "И я то гнездо осиное начисто выжгу, Степан Тимофеич. Чего с ними бавиться! Далее пусть бегут. А с Арзамаса я, батюшка, мыслю, коль бог поможет, ударить на Муром. Оттоле дорога тебе на Москву прямей да короче: от Мурома будет верст триста, не более. И лесов там довольно, где засеки ставить". - Развязать бы нам руки с Синбирском, пошли бы мы дальше, по всей широкой Руси! - говорил Степан в нетерпеливой досаде на то, что так долго не взята макушка Симбирской горы. Приступы на острожек Степаном велись не раз. В первый раз "навивали" в телеги солому и сено, подвозили под город и зажигали у стен, в то же время с другой стороны ведя приступ. Осажденных спасло лишь то, что острожек был мал: на каждой сажени стены Милославский поставил не меньше восьми человек защитников, и покуда одни гасили огонь землей и песком, другие вели стрельбу... Приступ отбит был с немалой потерей для разинцев. Второй раз Разин повел на город своих казаков через несколько дней ночью. Каждый из разинцев нес с собою дрова или хворост. Но приступ был снова отбит. Защитники крепости били из-за укрытий; убитых и раненых среди них было много меньше, чем у повстанцев. Степан разозлился. Он вовсе не ждал, что бояре ему отдадут без боя все города. Но Симбирский рубленый городок, по сравнению с каменными твердынями, которые покорились ему, казался ничтожным, и все-таки он стоял и стоял, не сдавался. Разин знал, что в острожке нехватка воды, между тем осажденные набрали ее достаточно, чтобы водою гасить пожары. Разин понял, что они поставили себе целью держаться, покуда их вызволит воеводская рать. Когда князь Барятинский убежал с остатками войска к Казани, разинцы пировали целую ночь. Все войско Разина торжествовало победу, но атаман сидел на пиру невеселый. - Не хитрое дело, тезка, городом завладеть, когда к тебе сами с ключами градскими навстречу выйдут. А ратным обычаем город взятьем взять неужто не можем?! Что же мы - не казаки, что ли?! Турок, шведов, крымцев и кизилбашцев - всех одолели, а дворян одолеть нам невмочь?! - журил Разин Наумова после неудачного приступа. - Не дворян ведь, Степан Тимофеич. Русская рать там сидит. Не своими руками дворяне да воеводы воюют... А русская рать тебе не швед, не кизилбашец, не турок. Русскую рать либо насмерть побить, либо правдой ее сговорить положить ружье. - А силы тебе на что же! Вон сколько народу! - настаивал Разин. - Народу сейчас одолеть городок - все равно что силу учетверить. Надо, чтобы уверились люди в своей могучести, слышишь ты, тезка! Коли силой Синбирск возьмем, то перед нами иные все города не смогут стоять. Потеряют дворяне веру в свои дворянские силы, а народ еще пуще того распалится отвагой. Горы ворочать учнет народ!.. - Степан Тимофеич, ведь чуют они погибель, то и стоят. Ведают, что конец им придет... Попытать взять на милость. Обещать им прощенье? А? - Нет, силой, Наумов! Силой надо сломить ныне силу! Осилят они нас - тогда уже не будет народу пощады. Видал я на Украине... Атаман решил не давать осажденным покоя ни днем, ни ночью. Около двух недель он заставлял их тратить запасы воды: круглыми сутками казаки метали в город приметы - горшки, чиненные горящей смолой, горящие головни, факелы... Степан не хотел больше губить людей на тяжелый приступ. Он указал казакам наваливать вал вровень с высокой стеной острожка. Постройкой вала руководил Наумов. Сукнин за городом, над крутым оврагом у Волги, обучал несколько сотен крестьян и казаков, как надо ловчее скидывать хворост, чтобы он ложился плотным мостом через крепостной ров. Разин готовился к решительному приступу на острожек. - Слышь, тезка, нагрянут на нас воеводы - тогда будет поздно на приступ. Загодя надо его разбить! - торопил атаман Наумова. - Поспеем еще, Тимофеич, - успокаивал Наумов. - Не разом-то сунутся: всюду у нас заставы да засеки. Лазутчики сообщили, что у Свияжска скопляется большая конная рать, готовая выйти к Симбирску. Разин нетерпеливо подъехал сам к месту работы, где строили вал. - Не поспеешь, Наумов, с валом. Рой подкоп из-за вала под стену. В пролом-то мы легче ворвемся, - приказал атаман, когда увидел, что вал еще очень низок. Наумов велел рыть подкоп, но через две сажени подкопщики натолкнулись на камень. Стали долбить, однако работа не шла. - Бросить придется: скала крепка - не пробить и в месяц, - сказал Наумов Степану. И вдруг лазутчики донесли до Симбирска новую весть - о том, что побитый Разиным и бежавший к Казани Барятинский стремительно возвращается в направлении Симбирска. А постройка вала все двигалась медленно. Разин велел бросить все войско на эту работу. Не хватало лопат. Посменно работали без передышки, и наконец-то вал поднялся в половину высоты стен острожка. С утра каждый день Разин прежде всего ехал смотреть вал. - Поспеешь, управишься, тезка? - строже и строже спрашивал Разин. - Вишь, работа кипит! - хвалился Наумов. Но вот прискакали гонцы от села Куланги, где была устроена засека... Барятинский там прорвался. На засеке были татары, мордва, чуваши, черемисы, вооруженные чем попало, вплоть до дубины и кос. Их побить ему было не так хитро! Воевода захватил из них человек шестьдесят, в том числе и стрельца Ефрема, который был атаманом на засеке. Лазутчики донесли, что беднягу Ефрема Барятинский четвертовал, остальных же всех пленных - кого порубил, а кого перевешал. "Дурак! Сам внушает, чтоб крепче стояли да знали, что от бояр народу пощады не ждать", - размышлял Степан. И в самом деле, на другой день в бою у речки Карлы воевода не смог взять в плен и двух десятков разинцев: жестоко секлись и стояли до самой смерти!.. Теперь Барятинский, чтобы уклониться от лишних стычек, подвигался хитростью - не прямо к Симбирску, где уж раньше был бит, а новой дорогой - на Крысадаки... И там ему разинцы дали бой... Атаманам было указано всюду держать его и трепать сколько можно, как хватит силы. И все-таки он приближался. Два дня назад Барятинский был под мордовской деревней Поклоуш. Еще целый день его там продержали у засеки; ударили пушками. Воевода этого не ждал, он дрогнул и повернул на засечную черту, к Тогаеву городку. Разин знал все его движенья: гонцы скакали и днем и ночью с вестями о передвижении воеводы. В Тогаеве Барятинский надеялся найти себе в подкрепленье стрельцов, но напрасно: тогаевские стрельцы все уже стали казаками и были в Симбирске, в разинском войске, так же как и стрельцы из Юшанского городка... - Кончено, время не ждет, - сказал Степан, обращаясь к Наумову. - К вечеру, Тимофеич, закончат работу. Вровень стенам сорок сажен в длину протянули. - Оттянул ты последний приступ, Наумыч! Как хошь, а чтобы ночью острожек взятьем взять! - сурово потребовал Разин. - Тебе быть в том деле первым из всех начальных. Биться всем неотступно. Кто мертвым падет, на того ступать, чтобы выше подняться. Смертный бой до конца. Завтра поздно будет. Барятинский завтра придет сюда. Под вал подвозили хворост. Сотни людей, защищенных земляным гребнем от выстрелов из острожка, вязали хворост в снопы. Разин подъехал вместе с Наумовым, осмотрел работы. Остался доволен. Хворосту было припасено столько, что можно было насыпать не меньше пяти мостов от вала к стене. Атаман велел к вечеру стягивать войско из слобод, из ближних сел и деревень. В ожидании схватки с Барятинским Степан Тимофеевич в первый раз был полон тревоги. Князь-воевода шел на него не в простую битву, он шел отомстить за свою порушенную и растоптанную Степаном боярскую спесь, за свою боевую честь, которую потерял в битве возле стен Симбирского городка, откуда, спасаясь, бежал он с разбитым войском к Казани. "Не шутки пойдут между нами!" - думал Степан, выслушивая лазутчиков, которые доносили, что войско Барятинского с каждым днем возрастает. Два дня назад от Нижнего подошли к нему три рейтарских полка под командованием поляков и шведов; откуда-то, из тамбовских лесов, мимо Пензы проскочили два полка драгун, которые в конных схватках не уступают искусством казакам. Всего только сутки назад к воеводскому войску пристал полк дворянского ополчения, подошедшего от Козлова. И, наконец, Степана тревожила мысль о том, что ни разу от Крысадаки до Тогаева городка Барятинский не пустил в бой пехоту. А она у него в этот раз, конечно, была, но он, видимо приберегал до встречи с главными силами Разина, не хотел ее обнаружить. Теперь атаману надо было не промахнуться в выборе места битвы, в распределении сил, в их расстановке. Надо было напрячь всю изворотливость, хитрость, ум, весь опыт пройденных в жизни сражений, чтобы меряться силами с воеводой, который Разину представлялся освирепевшим подраненным вепрем... Степан отправился к Бобе в домишко, где старый запорожский полковник на время осады острожка нашел приют у дородной и крепкой посадской вдовы. Боба встретил Степана смущенно. - Да что же ты сам трудился, Стенько?! Прислал бы за мной казака, я бы разом прыихав. Хозяйка! Вари галушки! Атаман до нас в гости! - отворив дверь в соседнюю горенку, оглушительно зыкнул Боба. Сидевший до этого с Бобой молодой казак неловко топтался, вскочив со скамьи перед Разиным. Степан в первый же миг заметил в руках у обоих и на столе перед ним сальные, затертые, грязные карты. О пристрастии Бобы к картам Степан знал и раньше. - Не хлопочи о галушках, дядько Ондрий, - остановил атаман гостеприимный порыв хозяина. - Не до галушек, не до забавы ныне. Кончайте забаву. - А добра забава, Стенько! Казаку она пользу дае, - словно бы в оправданье приговаривал Боба, торопливо разбирая свои карты. - Ось я и учу молодого Ярэмку. Ратная, сынку, потеха - не то что зернь, - тут разумную голову треба. Твой заход, швидше! [Швидше - быстрей, живей (укр.)] - поторопил Боба своего растерявшегося молодого товарища. - Мы разом кинчаемо, Стенько, - смущаясь своим пристрастием, но не в силах прервать игры, сказал старый полковник. Степан понимающе усмехнулся. - Ну, ну, - согласился он, зная, что старый Боба не любит бросать игру незаконченной. - А ось тоби, пане полковнику, целый загон! [Загон - отряд] - преодолев свое смущение, выпалил молодой запорожец, с вызывающим видом раскидывая перед Бобою несколько карт. - Эге-э-э! Це загон! Не загон - добрый полк! - задумчиво сказал Боба, переводя глаза со своих карт на карты, разложенные противником, и снова внимательно глядя в свои. - А мы его разом в шабли [Шабли - сабли (укр.)], - заключил он, взявшись за карту, которой собрался бить, но еще не решаясь открыть ее. - Ну, рубай! - задорно поторопил молодой. - Ось як! - азартно выкрикнул Боба, хлопнув по карте своею картой. - Ось як! Ось як! - в увлеченье повторял он, словно не карты бросал на стол, а в самом деле рубил сплеча саблей. - Ось твой король! Ось твоя краля! Ось твой есаул!.. А тут и рубать ничего не осталось. Ось! Ось! Где же твой загон, козаче?! - довольный, спросил Боба товарища. - А теперь я под твой городок силу двину, - с угрозой сказал он. - А ну, ты рубай!.. - заключил он, сосредоточенно раскладывая по столу карты. Степан глядел на игру с любопытством. Он много раз видел ее у запорожцев. Не так давно перешла она и к донским казакам и была уже кое-где наряду с костями и зернью, но самому Степану как-то никогда не хватало досуга на это занятие. Молодой запорожец так же быстро и резво расправился с картами Бобы. Но, когда он их бил, под седыми бровями полковника проскользнула лукавая искра. Однако он скрыл ее от противника и принял вдруг озабоченный вид. - Рубай, атамане! - дерзко сказал молодой казак, разложив перед Бобою новый заход. Боба перебирал свои карты, словно в самом деле ему предстояло решить исход битвы. - Ой, мои хлопченята, де ж ваши шаблюкы? Де ж ваши шаблюкы? - задумчиво напевал себе под нос Боба, рассматривая свои карты, и сокрушенно покрутил чубатой головой. - Хиба поржавилы шаблюкы? - задорно спросил казак. - Поржавилы! - со вздохом признался Боба. - Вошли мои козаченьки в твой город! - обрадованно воскликнул казак, придвигая к полковнику карты, которые тот поневоле принял. - А ну, ось еще тебе, атамане! Ось! Ось! - торопясь к победе, горячился товарищ Бобы и выбрасывал перед полковником карту за картой. - Ах, лыхо тоби! Засаду прихоронил, чертяка! Двох полковников с пушками прихоронил в засаду! - в притворном удивленье воскликнул Боба и вдруг с торжеством усмехнулся. - Да и мы не зевалы, сынку, и у нас есть засада! Поспешил ты, молодый козаче! Це наши пушки! Лыхо тоби - пушки!.. Добру засаду припас я ему, Ст