замки сундуков и ларей, вывалили кучи
бумаг.
     Узнать,  чем  занимаются воеводы,  о  чем они пишут в  Москву к  царю и
боярам, хотелось всем.
     В  Приказную палату набились ближние казаки.  Толпа  горожан стояла под
окнами. Все слушали, что читают.
     Были уже прочитаны долговые записи, списки недоимщиков, мелкие изветы и
жалобы.  Теперь добрались до железного ларя, запечатанного тремя воеводскими
печатями.
     Призванный к чтению приказный подьячий не смел поломать печатей.  Разин
со смехом сорвал их сам.
     - Читай,  дурак!  Перед кем ты страшишься вины,  те сами уже в  яме!  А
соврешь в чем -  и быть тебе с ними!..  Уж там-то они тебя заедят! Все кости
обгложут!..
     Подьячий испуганно закрестился.
     Разин и с ним другие казаки расхохотались.
     - Ну, читай-ка, читай!
     - Горилки ему для видваги! - подсказал Боба и подал подьячему чарку.
     Тот залпом выпил. Отер рукавом проступившие слезы и перевел дух.
     Дрожащими пальцами он взял из ларя самый верхний столбец, развернул, но
не мог читать вслух и заплакал.
     Василий Ус покачал головой.
     - Чего ты, дура, страшишься?!
     - Дай с духом собраться, честной атаман! - попросился приказный.
     - Ну, сбирайся живее, а то погоню тебя к черту, иного найду грамотея! -
раздраженно сказал Разин.
     Подьячий набрался воздуха и,  выпучив от  усердья глаза,  не  вникая  в
смысл, стал читать. Царь, сам царь писал к воеводам, с гневом им выговаривая
за то, что они не умели как следует править свое воеводское дело:
     - "И вы тех воровских казаков не расспрашивали и  к вере не привели,  и
пограбежную рухлядь  ратных  людей,  которые  были  на  бусе,  и  шаховых  и
купчинных товаров у них не взяли,  и на Дон их, воровских казаков, отпустить
бы не довелось, а ныне нам, великому государю, ведомо учинилось, что..."
     Подьячий умолк.
     - Ну, чего? - спросил Разин.
     - Не ладно тут писано, осударь атаман великий, - робко сказал подьячий.
     - Ну-ну! - нетерпеливо прикрикнул Разин.
     - "...что  сказанный  Стенька,  безбожник и  вор,  надругатель святыни,
проклятый богом,  у  себя на Дону сбирает таких же,  как он..."  -  Подьячий
умолк опять.
     - Читай, собака! - потребовал Разин.
     - "...бездомовных   и   воровских   людишек,   хотя  воровать,  и  оный
богоотступник, вор Стенька, проклятый богом в возмутительном нечестии своем,
отринувшись святой православной церкви и веры христианской..."
     - Брешут они! Чья припись? Не государева припись?
     - Думного дьяка, Степан Тимофеевич, атаман великий.
     - Вот то-то!  Ты брось ее. Государь мне иное писал, - сказал Разин. - А
тут бояре, видать, составляли... Иную давай!
     Одну за  другой заставил Степан читать московские грамоты и  воеводские
отписки. Весь этот железный ларь наполнен был тайною перепиской о нем самом.
     Разин задумался.  Подьячий читал еще и еще,  но он уже не слушал его. В
первый раз  понял Степан,  какое огромное значение придавали ему в  Москве и
царь и  бояре,  как озабочены были они каждым его движением,  как стремились
они проникнуть во все его замыслы,  как окружили его лазутчиками и сыщиками,
с какою робостью ожидали каждого его шага, движенья и слова...
     - Буде враку пороть!  Сложи все назад да  опять запечатай.  Мне надобны
будут бумаги сии.  На Москве мы их вместе прочтем с  государем...  Кои бояре
писали сии бумаги, уже им в ответе стоять! - сказал Разин подьячему.
     Он встал, потянулся. За ним поднялись есаулы.
     Разин пошел на  крыльцо.  Народ,  ожидавший на  площади выхода атамана,
хлынул к крыльцу.
     - Палачей! - крикнул Разин.
     - Палачи схоронились,  батька!  Мы  их самих показнить хотели за злобу.
Они сокрылись.
     - Да ты укажи,  отец,  кого казнить.  Твой недруг - наш враг. Мы и сами
управим! - откликнулись из толпы.
     - Иди-ка сюда! - позвал Разин одного из посадских, стоявшего ближе. - И
ты иди тоже, и ты! - позвал ан его соседей в палату.
     Те вошли.  Толпа любопытно стеснилась к самым дверям,  не смея без зова
войти, но горя нетерпением узнать, зачем палачи атаману.
     Новоявленный посадский "палач" с  помощниками вскоре вышли из Приказной
палаты,  таща вороха бумаг. Они донесли свой груз до помоста на площади, где
совершались, бывало, казни, свалили там и пошли назад в дом.
     Толпа окружила помост, не поняв, что творится.
     Кто-то  из  есаулов окликнул еще  из  толпы охотников.  Сразу вызвалось
целых полсотни людей.
     - Куды столь! Будет еще троих!
     Весь помост завалили бумагой.
     - Вали, вали выше! Куча мала! - задорили из толпы.
     Напряженное ожидание казни,  смертей,  которое  вместе  с  любопытством
охватило толпу,  когда  Разин  потребовал палачей,  теперь сменилось веселым
удивленьем.
     Разин вышел опять на крыльцо. За ним вынесли воеводское кресло.
     Вдохновленный победой,  с горящим взором, но строгий, в черном кафтане,
отделанном серебром, в запорожской шапке, с атаманским брусем в руках, Разин
мгновенье стоял,  ожидая,  когда все увидят его и  замолкнут.  Говор смолк в
один миг.
     По  донскому обычаю,  при  обращенье к  народу  Степан  скинул шапку  и
поклонился.
     Народ сорвал шапки с голов, бросил к небу.
     - Здравствуй, батька, навеки! Отец наш родной!
     - Слава батьке Степану!
     - Слава!
     - Ура! Ура-а-а!
     Степан протянул руку. Народ умолк.
     - Братцы казаки! Вольность казацкая с вами отныне! - сказал атаман.
     Опять полетели вверх шапки, и крики прервали его слова:
     - Спасибо тебе, Степан Тимофеевич!
     - Батюшка родной, спасибо за волю!
     - Слава!
     - Казаки!  -  продолжал Степан. - Атаманы честные! Вот вся кабала ваша,
муки,  неправды - все тут. Пусть навеки огнем горят! Пусть и пепел их ветром
развеет!
     - Из пушки тем пеплом пальнуть!
     - Из пушки пальнем, пусть развеет!
     - Пушки наши,  чего не пальнуть! - ответил Степан. - Зажигай, палачи! -
приказал он, махнув рукой. Он надел свою шапку и сел.
     Посадский  "Петруха",  успевший  одеться,  как  подобало  быть  одетому
палачу, в красной рубахе, зажег факел и с разных сторон поджег все бумаги.
     - Помост погорит! - крикнул кто-то.
     - Аль жалко тебе?!
     - Пусть горит! - зашумели вокруг.
     Пламя бежало по свиткам, по связкам листов, по книгам. Зажженные листы,
как птицы,  взвивались к  небу,  кружимые ветром,  летали с огнем и сыпались
пеплом на площадь.
     Народ ликовал,  глядя на то, как корчилась в пламени мучительная старая
жизнь,  вместе с боярщиной и со всеми ее обидами,  как легким дымом вились и
расплывались,  будто и не были, тяжкие законы, как в вихре взвивались пеплом
приговоры к  плетям и  к  кнуту,  изветы,  из-за  которых людям  пришлось бы
терпеть разорение,  жестокие пытки и,  может быть,  казнь тут,  на  этом  же
месте, на плахе...
     Деды и внуки несли на хребте закаменевший от времени горб.  Его несли с
покорной,  унылой обреченностью. И каменный горб этот лопнул, рассыпался. От
рождения скрюченные,  люди вдруг ощутили в себе способность выпрямить спину,
вздохнуть  всей  грудью,  расправить  плечи...  Навсегда,  навсегда,  навеки
сгорела  неправда богатых и  сильных.  Самый  воздух,  вчера  еще  душный  и
пыльный, теперь, освеженный ночным ливнем, был как струя ключевой воды после
долгой дороги в безводной пустыне.
     Народ ничего не приписывал себе самому.  Батька! Все - батька. Словно у
батьки  была  тысяча рук,  чтобы  рушить стены,  тысяча ног,  чтобы  в  прах
растоптать всякую силу, вставшую на пути.
     Степан смотрел на  пламя  костра,  на  добровольных "палачей",  которые
длинными пиками  подсовывали в  огонь  валившиеся из  пылающей кучи  свитки,
глядел на всю эту радостную толпу, на праздничные лица...
     Загорелся помост.  Жар стал сильнее.  Ближние к помосту люди отступили,
пятясь от  жара.  Степан увидал перед  самым  помостом в  толпе  Сукнина.  С
каким-то потерянным выражением, почерневший и мрачный, Федор смотрел в огонь
безразлично,  погруженный в себя, будто его не касалась общая радость, даже,
наоборот, было похоже на то, что он угнетен и убит общим праздником.
     Выйдя на площадь и  подойдя к  костру,  Федор и  не взглянул на крыльцо
Приказной палаты и не видал Степана, сидевшего тут в воеводском кресле.
     - Федор Власыч! Эй, Федор! - громко окликнул Разин.
     Сукнин оглянулся так, словно окрик вырвал его из какого-то оцепенения.
     - Ну, что? Неужто же не нашел? - спросил атаман.
     - Да вот она, Настя, - ответил Сукнин.
     Услышав,  что сам атаман говорит с есаулом, толпа расступилась, очистив
дорогу к крыльцу.
     Сукнин подошел вместе с  Настей.  В  этой измученной женщине не  узнать
было  прежней  румяной,  дородной казачки,  не  умолкавшей певуньи,  пышущей
весельем и  силой.  Прядка седых волос выбивалась из-под ее головной повязки
на пожелтевшую щеку. В огромных глазах, обведенных будто углем, горели тоска
и мука. Голос был хриплым, когда она глухо сказала:
     - Тимофеич, родимый! Мишатку они доконали...
     - Робенка! За что же? - спросил в изумлении Разин.
     - Замучили сына... Сыночка... сгубили...
     Настя закрыла лицо руками.
     - Пытали они,  куды  Федор упрятал богатство.  Вишь,  богат воротился с
тобой от персидцев -  отдай!..  -  заговорила Настя, открыв лицо и пересилив
себя. - А сами все ранее взяли... Хотели еще... Кабы знала, где взять, и еще
бы дала... Что - богатство!.. Пытали меня. Клялась, что не ведаю больше. Они
при  Мишатке стали меня мучить.  Он  как закричит:  "Батька сказывать ей  не
велел!  Мы с  ним вместе ходили,  а  мамка не знает!" Я им баю:  мол,  малый
соврал,  меня пожалел -  на себя наклепал...  Не поверил мне воевода боярин,
велел Мишу за ноги весить...  Любимое дело его было за ноги весить. Повесили
Мишку,   покуда  откроет.  Меня-то  к  стене,  рядом  с  ним,  приковали,  -
рассказывала казачка. Хриплый голос ее срывался, но люди, сомкнувшись вокруг
тесной толпой, слушали затаив дыхание. Никто не глядел на догоравший помост.
     - Смотрю на него,  -  продолжала Настя,  -  смотрю,  вся трясусь.  Богу
молиться хотела,  да  вместо молитвы на  бога  невместны слова горожу.  Язык
непокорный лопочет и  сам...  Мишатка мне:  "Матка,  не плачь.  Нисколько не
больно!.." А стало в окошке светать -  голова-то его,  я гляжу,  будто тыква
большая...  Не можно признать...  Я вскричала, да так и сомлела... Лозой его
после секли...  Сказал он  тогда палачам,  что  сам напраслину молвил.  Меня
стали после-то за ноги весить...  Лежит он внизу да шепчет.  Чего - услыхать
не могу.  В ушах гулко стало от крови... Железом меня прижигали. Услышала я,
как Миша заплакал,  да снова сомлела...  Очнулась внизу...  Миша мертвенький
рядом лежит на земле...  Будила его,  умоляла.  "Сыночек, живи, пожалей свою
мать".  Не  проснулся...  Унесли,  схоронили...  Куды схоронили,  не знаю...
Могилку бы ведать... - Она задохнулась в рыданьях.
     В толпе плакали женщины. Казаки кашляли, отворачивались.
     Степан глядел молча под ноги.
     - Не  спрошал ты меня,  Тимофеич,  сказнил воеводу!  Уж я  бы его...  -
произнес сквозь зубы Сукнин.
     Атаман поднял голову.
     - Прозоровских молодчих сюды приведите! - потребовал он.
     Ночью, когда сам Степан сбросил воеводу с раската под крепостную стену,
он  указал  его  сыновей вместе  с  боярыней отвести в  Троицкий монастырь и
отдать монахам,  чтобы их  не  убил разъяренный восставший народ.  Но теперь
переполнилась чаша.
     Толпа  ожидала в  молчанье,  пока  четыре  монаха пришли с  воеводскими
сыновьями. В толпе прошел тихий говор.
     - Ну,  вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? - спросил
Разин.
     - Пограбили все!  Какое еще богатство!  Что на нас, то и наше! - дерзко
сказал Федор.
     - Брешешь,  боярский  щенок!  Отвечай  мне,  куды  схоронили богатство?
Узорочье где закопал твой отец? - настаивал Разин.
     - Кабы знал,  не  сказал бы тебе,  вор-ворище!  -  крикнул Федор,  едва
сдержав слезы.
     - А скажешь, собачье отродье!.. Ты знаешь? - спросил Степан младшего.
     Тот всхлипнул:
     - Не ведаю я...
     - Да что ты,  казак, взбесился! Отколе детям ведать! - воскликнул седой
монах.
     - Ты,  чернец,  помолчи!  Не  тебя я  спрошаю!  -  прикрикнул Разин.  -
Молчите,  щенки?  -  обратился он к сыновьям воеводы. - Повесить обоих их за
ноги на  городской стене...  покуда...  не скажут...  -  мрачно распорядился
Разин.
     Толпа казаков и горожан вся сжалась и приумолкла.
     - Эй ты, палач!.. - позвал атаман.
     Тот,  в  красной  рубахе,  который разыгрывал палача,  поджигая бумаги,
шарахнулся прочь,  притаился в толпе,  но соседи,  немилосердно подталкивая,
вытеснили его и поставили перед крыльцом.
     - Я сроду людей не казнил, - сказал тот.
     - Сам назвался! - грозно воскликнул Степан.
     - Робята же... дети...
     - Веди, говорю!..
     - Пусти их, Степан Тимофеич! - несмело вмешался Сукнин.
     - Уйди!  -  упрямо сказал Разин.  Глаза его загорелись, как угли. - Ну,
палач, забирай да повесь их... На память всем воеводам...
     "Палач" неуверенно взял за плечо Федора.
     - Не трожь! Сам пойду! - огрызнулся тот, уходя.
     Многие из толпы потянулись за ними...
     - Жалко,  раньше убил  воеводу.  Я  утре  заставил бы  черта глядеть на
сыновние муки, - сказал им вслед Разин.
     - Грех тебе,  атаман! Вопиет кровь младенцев! - воскликнул седой монах.
- Пусти воеводских невинных детей.
     - Око за око, зуб за зуб и глум за глум! - сказал Разин.
     - Христос-то велел за зло воздавати добром, - продолжал монах.
     - Ты боярам эдак сказал бы, святой отец! - отозвался Разин. - Пусть они
меня любят за муки да всем нам добром воздают,  а мы -  грешные люди... Уйди
от греха,  поп! Велю и тебя вверх ногами весить... Уйди! Никто не просите за
них. Кто станет просить, того лишь повешу рядом!..
     - Батька,  иди во Приказну палату,  сошлись есаулы к совету,  -  позвал
Наумов.
     Степан резко поднялся и пошел...
     Дела в Приказной палате и вправду было довольно.  Кабаки, сбор напойных
кабацких денег,  которые Разин брал  нынче для  войска,  житницы,  пороховая
казна,  счет пищалям и прочей всей ратной справе, казацкое устройство города
- обо  всем  были  нужны заботы.  Особенно помогал во  всем астраханец Федор
Шелудяк, которому хорошо был известен город.
     - В  иных городах весь доход -  напойные кабацкие деньги,  а Астрахань,
батька,  богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать
за товар, - объяснял Шелудяк. - Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет
в  городе.  Все истощались.  Я указал,  чтоб купцов привели во Приказну.  Ты
настрого им накажи, а то ить народу худо.
     Ввели купцов.  Одни из них робко жались,  другие шли смело,  помня, как
прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег.
     - Пришли,  гости?  -  спросил атаман.  - Праздник праздником, а пора за
работу. Завтра с утра чтобы торг!
     - Батька,  у нас,  по указу,  с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру.
Знойко утром, - смело сказал один из купцов.
     - Мне все едино -  татаре ли,  русские.  Всем торговать!  А кто торг не
учнет, тому будет худо.
     - А грабить казаки не станут? - с опаской спросил все тот же купец.
     - Не разбойники,  дура!  -  одернул его Шелудяк.  - Кто станет грабить,
того ведите ко мне.  -  Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина - как
примет тот его самозванство.
     - Верно,  Федор.  Бери на  себя сие дело.  Пускай по татьбе да по торгу
тебе докучают. Ты и управу чини, - согласился Разин.
     Купцы ушли.
     - Слышь, Федор! - обратился Разин к Шелудяку. - Станешь посулы брать от
купцов воеводским обычаем -  хоть  кроху  возьмешь,  узнаю о  том,  то  тебя
показню.
     - Да что ты, Степан Тимофеич! - воскликнул тот.
     - Ведаю,  Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою - заслуга
во многом твоя.  Да с  купцами всегда корысть;  а тебе для острастки заранее
молвил...
     Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников.
Назначили письменных людей к описи всяких пожитков.
     Сидели так до  утра.  Тут же пили,  ели и  спали и  снова вели беседы и
споры. К утру у всех покраснели глаза.
     - Ну,  а город-то как же,  братцы? Сами городом завладели, да некогда и
поглядеть на него!  Кто со мною -  поскачем по улицам,  что ли, размяться! -
сказал Степан.
     Он шумно двинул скамью, поднимаясь.
     В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера.
     - Слышь,  Разин,  будет!  - глухо и твердо сказал он. - Оба мы с Настей
молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле
них да  воет волчихой...  У  младшего голова как котел.  Она убивается дюже.
Боюсь я - ума решится...
     Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.
     - Ну, ты младшего только, - взмолился Сукнин.
     - Ладно,  -  отрывисто бросил Степан.  -  Прежде лозой постегать, чтобы
смолоду помнил на  всю  свою  жизнь...  Потом боярыне да  монахам отдать,  а
того... собачонка... скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..
     Сукнин тотчас вышел из горницы.
     Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.
     - Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? - громче, чем нужно,
окликнул он.
     Поднялись толпой есаулы.
     - Казаки!  Коней атаманам!  - грянул Разин с крыльца на всю еще сонную,
хоть уже залитую утренним солнцем площадь.
     - Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! - садясь
на коня,  задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая
тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.
     Вместе с  Чикмазом,  засланным впереди войска в  Астрахань,  к  атаману
пришел и Никита Петух.
     - Славно,  славно,  робята,  вы  тут  повернули!  -  одобрил Степан.  -
Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать...
     Степан сам наливал им  чарки,  расспрашивал их  о  том,  как сумели они
поднять стрельцов против воеводы,  вызнавал,  кто из  астраханских стрельцов
помогал им  больше других,  с  оживлением слушал рассказы своих  посланцев и
вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.
     - А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил...
     - Да нешто я погубил его, батька?! - побелев, задрожавшим голосом глухо
воскликнул Никита.
     - Башку отвернуть тебе надо за то, - сурово сказал атаман.
     - Тимошка-то млад,  неразумен был,  батька,  оттого и  горяч и сам себя
погубил!  -  возразил Никита.  -  И  мне его жалко ведь,  батька.  Слезами я
плакал! - Искреннее горе послышалось в его голосе.
     - Любил я его,  - печально сказал Степан. - Пятерых бы я дал за него...
А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?
     - Дорвался, - сказал Никита.
     - Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу
тебя видеть.  Взгляну на тебя -  вижу: справный казак, а кажется мне, что ты
погубил Тимошку.  Хочу не хочу,  а блазнится мне, что на тебе его кровь, его
гибель.  Хоть верю,  что ты не виновен,  а в другой раз под горячую руку мне
попадешь -  порублю ни за что... Уходи с моих глаз да более не попадайся. За
мною в поход не ходи,  живи тут.  Отныне и тут казацкие земли.  Станешь тех,
кто новый придет,  обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня
на  счастье за службу.  Пей чарку еще на дорогу -  и  вот те порог...  А  то
захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь...
     Разин подал Никите перстень,  сдернутый тут же с пальца,  сам налил ему
последнюю чарку вина.
     - Во здравье твое, Степан Тимофеич! - сказал Никита, подняв свою чарку.
- Неправедно гонишь меня от  себя.  Да  все же  спасибо за  все.  Когда тебе
надобен станет Никита,  лишь  кликни -  прискочет твой рыжий и  душу свою за
тебя положит!
     Степан  посмотрел  на  него  пристально,   испытующе,  махнул  рукою  и
отвернулся.
     - Иди!  - в нетерпенье повторил он. - Коли ты вправду виновен, то пусть
и тебе загинуть такой же смертью...
     Никита поднялся, вышел.
     - Напрасно ты, батька, его разобидел, - сказал Чикмаз, жалея Никитку. -
Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый...
     - Вот то  и  я  мыслю,  что малый-то смелый,  а  тут оробел,  не посмел
оправдаться.  Много ли,  мало ли винен,  а  кабы невинным был,  не терпел бы
такой обиды.
     - Да,  батька,  ведь от тебя!  -  воскликнул Наумов. - От тебя и другие
терпят!
     - Напраслину терпят,  что ли?! - спросил Разин. - Кому никому - никогда
не спущу напраслины, тезка! - твердо сказал Степан.

     Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в  Астрахани пришел
к атаману. Он явился одетый в казацкое платье - в кафтане и с саблей.
     - Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! - с укоризной воскликнул поп.
- Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..
     - Поп,  здорово! - вскочив с места, радостно отозвался Разин. - Прости,
поп!  Ведь чуть не сгубил тебя...  Не ты и не я в том винны, а ваша поповска
порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде
не сыскал. Где ж ты был?
     - У  владыки  митрополита Иосифа  на  покаянье!  Старый  пес  изо  всех
казематов нашел для меня каземат.  С  монастырской казной засадил в подвалы,
где злато,  да жемчуг,  да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец
казначей, старец тоже Иосиф... Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!
     - Чего же ты сразу не вышел ко мне? - удивился Степан.
     - Ты,  сынок,  воевод покорил. А церковь святая - особа твердыня. Ее ты
не трогал и  не тебе одолеть!  И  я узник особый -  церковный,  и грех мой -
духовный грех:  я  патриарха вселенского лаял...  Я  и  ныне сбежал,  и ныне
митрополит не ведает,  что я у тебя,  мыслит,  что я в том подвале, а то и к
тебе пошлет по мою душу.
     - Ты ныне казак!  Митрополиту нет дела до казаков.  Сабля не крест,  не
кадило!  -  сказал атаман.  -  Пришлет он  монахов ко мне -  я  им тоже сыщу
потемнее подвал.
     Но поп покачал головой.
     - Не казак,  я,  Степан Тимофеич.  Я поп.  Казак я худой:  стану саблей
рубить и себя порублю.  Мое дело -  кадило да крест. И тебе на кой пес такой
надобен воин!  А попа тебе надобно,  атаман.  Верный поп - великое дело. И у
царя есть свой поп...
     - А что мне в попах?!  -  возразил атаман.  -  Не люблю я вашего брата.
Народ от меня воротят.
     - Вот то-то!  И я говорю про то! А как поп у тебя заведется, так и иные
попы преклоняться учнут.  А  в попах,  Тимофеич,  сила.  Великая сила!  Попы
сердцами владают...  В  денежном том подвале,  где я  сидел,  окошечко малое
есть, а выходит окошко в глухое место в саду, где скамья дерновая, Тимофеич.
А на дерновой скамье попы да монахи многи садятся, беседы ведут. И слышал я,
сын мой, что многи попы погибель тебе пророчат.
     - Колдуны они, что ли? - спросил атаман.
     - Пошто колдуны?! Просто хитрости ведают! Говорят, что тебя патриарх от
церкви отринет, тем и народ от тебя отвратит. Разумеешь? Проклятье нашлет на
тебя, как на Гришку Отрепьева.
     Степан слегка побледнел. Он никогда не молился богу, не очень верил, но
все же проклятье казалось ему подобием колдовства,  которое может наслать на
человека разные неудачи и беды.
     - Гришка Отрепьев привел иноземцев на Русь;  его и народ проклинал,  не
то что попы! - словно защищаясь от обвинения, сказал Разин.
     - Не бойся,  сыне! Один патриарх проклянет, а другой патриарх святейший
благословенье господне к тебе призовет...  Иоасаф - патриарх боярский {Прим.
стр.  163},  неправдой он сел на престол,  боярской корыстью да злобой.  А с
нами иной патриарх пойдет... Никон... - Василий понизил голос: - Нам с тобою
к  нему бы  послов снарядить в  заточенье да  к  себе залучить.  Вот бы сила
была...  Бояре его от  государя и  от  царевичей силой отторгли за  то,  что
мужицкий сын. Государи церкви всегда на Руси из бояр - Колычевы, Романовы да
иные. А святейший кир Никон - мордовский мужик!..
     - А на что он нам надобен? - спросил Разин.
     - Сила,  сила в нем,  Тимофеич!  Народ весь к церкви прилежен.  Затем я
тебе говорю:  с крестом да кадилом,  в рясе поповской я тебе надобнее, чем с
саблей.
     - Ну, шут с тобой, - согласился атаман. - Сыщи себе рясу да крест, а не
то я пошлю кого из робят тебе митру принесть от Иосифа; митрополитом наместо
него тебя посажу.
     Поп усмехнулся.
     - Робенок ты,  право!  Ведь их  патриархи лишь ставят -  не  князя,  не
воеводы! И сам государь не в силе митрополитов творить...
     Разин качнул головой.
     - Ну ладно,  - решительно сказал он. - Ты пиши тому, прежнему патриарху
грамоту, а я приберу казаков для такого дела, кто грамоту отнесет...
     С  того  дня  поп  Василий стал  постоянным советчиком Разина  вместе с
ближними атаманами.  Нередко сидел он  в  Приказной палате,  когда приходили
крестьянские ходоки от крестьян из разных уездов. Он успокаивал их сомненья:
     - Сам  государь атамана Степана Тимофеича на  изменных бояр  призывает.
Письмо ему слал от своей руки, - говорил поп.
     - Что же он написал от своей руки? Ай бояр побивать?
     - Всей Русью вставать на бояр,  -  сказал поп.  - Да не то что письмо -
дружбы своей и любви ради прислал государь, чего нету сердцу дороже.
     - Дар великий? Перстень златой? - любопытствовали посланцы крестьян.
     - Что перстень!  После прислал от царского сердца с великой любовью,  -
таинственно шепнул поп.
     - Неужто... сыночка?! - склонившись, спросил в изумлении крестьянин.
     Поп только значительно двинул бровью и прижал к губам палец.
     Крестьянин обрадованно перекрестился.
     - Ну, господу слава! А мы-то тужили! - таинственно заговорил он. - Ведь
бес их,  бояр:  у нас оглашали,  что преставился в зиму царевич,  и панихиды
служили...
     - Да  ты  не шуми,  не шуми,  ведь великое дело:  сам государь патриарх
святейший кир Никон его к нам привез от боярской злобы.
     - И патриарх... с атама-ном!.. - изумленно воскликнул посланец.
     Поп силой зажал ему рот и дернул его за бороду.
     - Что ты  хайло распахнул!  -  цыкнул поп,  понимая,  что нет на  свете
вещей, которые разойдутся в народе быстрее и шире, чем тайна.
     - Да я разумею!  -  беззвучно шептал крестьянин. - Вот тот патриарх-то,
знать, новый за то и грозился на нас...
     - Ты  покуда молчи,  -  сказал поп.  -  Как мы  придем на  Москву,  так
объявятся оба наши великие гостя, - добавил он.
     - Чего-то  ты  вздумал,  поп?  -  когда вышли посланцы,  спросил Разин,
слышавший эту беседу.
     - Нам вверх по  Волге идти.  Так народ-то преклоннее станет,  -  сказал
поп.
     И вот два струга - один, обитый малиновым бархатом, и второй, обтянутый
черным сукном,  как шептали о  них:  "царевичев" и  "патриарший" -  стали на
якорь невдалеке от астраханских ворот на Волге.
     С  других стругов никто не  смел  подниматься на  оба  пышно украшенных
судна.  На все вопросы о них не велено было ничего отвечать, кроме того, что
на них "великие гости". Но народ сам слагал про них тайные сказки.
     Степан  предложил попу  Василию представлять на  струге  самого Никона,
благословлять народ.
     - Не дерзну, сын мой, что ты! Нет, не дерзну. Слугою его на струге быть
могу.  Яства,  питья святейшему относить, свечи перед иконами возжигать... А
патриархом не смею аз, поп недостойный!..
     И  три  недели  спустя после  взятия Астрахани за  городом астраханские
жители  целовали крест  на  верность "великому государю Алексею Михайловичу,
царевичу Алексею Алексеевичу, святейшему патриарху Никону и великому атаману
Степану Тимофеевичу".
     Ко кресту приводил Воздвиженский поп Василий.


     Богатырская поступь

     Над всем понизовьем на тысячи верст стоял иссушающий, страшный июльский
зной.  То дули с  востока ветра,  приносившие тучами в Астрахань раскаленный
песок, то все застывало в мертвенной неподвижности, пропахшей гнилым камышом
и смрадом гниющей рыбы. Жара перехватывала дыхание. Травы за Волгой в степях
погорели,  с  деревьев даже по островам сыпались в Волгу скрученные,  как от
огня,  преждевременно иссохшие листья.  Ни  скоту,  ни  людям пища не  шла в
горло.  Комары,  мошкара,  оводы и  слепни тучами висли в  воздухе,  насыщая
адскими муками и  без того мучительный зной.  Овцы от  них тесно сбивались к
дыму  костров.  Лошади неустанно хлестали себя по  бокам и  спинам хвостами.
Волы лезли в воду,  и не было силы их оттуда выгнать. В солончаковых степях,
как  снег,  все  больше  выступала сугробами сверкающая белизною  соль.  Над
ковылями и выгоревшими травами торжествующе гремел трескучий, неумолчный хор
краснокрылой,  пучеглазой саранчи. Перелетая через Волгу, она падала сотнями
тысяч в  воду,  и жадная рыба хватала ее,  ходя поверху.  Босыми ногами было
немыслимо ступать по песку. Ставни в домах городов затворяли с утра. Торг по
базарам в  Царицыне,  Черном  Яру  и  Астрахани,  когда  стояли такие  жары,
начинался,  бывало,  при первых бликах рассвета и кончался часа за четыре до
полдня.  Потом  наступало мертвое время бессилья,  и  только к  закату опять
оживали улицы и майданы и народ устремлялся толпами к Волге - купаться.
     Но в этом году в самый страшный зной города на Волге не знали покоя:  в
Камышине,  Царицыне,  Черном Яру и в Астрахани днем и ночью пылали кузнечные
горны.  Дым кузниц недвижимо висел над водой, грохот железа летел далеко над
волжской гладью;  большие и  малые молоты гвоздили по наковальням.  Голые до
пояса,  почерневшие от копоти и  загара,  сухие,  жилистые люди,  от сухости
утратившие способность потеть,  ковали сабли, наконечники к пикам и стрелам,
чинили пищали, кольчуги, колонтари и железные шлемы.
     Все,  что  находили  железного  по  городам,  было  собрано  в  кузнях.
Изношенные подковы,  старые  стремена,  кочерги,  ухваты,  сошники,  дверные
скобы,  ковши  -  все  шло  в  дело.  Обломки  кос  оправлялись в  рукояти и
превращались  в   рожны  и  копья.   У  мирных  топоров  оттягивали  лезвия,
перековывая их  в  боевые секиры.  Добрались и  до якорей.  Якоря на стругах
заменяли тяжелыми каменными глыбами...
     Весь обывательский обиход обращали к войне, даже оглобли вывертывали из
телег, превращая их в древки копьев...
     За городом трудились возле котлов зелейные варщики, приготовляя порох.
     Кожевникам и  шорникам тоже  хватало труда:  Разину были  нужны  тысячи
седел, уздечек, стремян.
     Атаману,  от нетерпенья идти в поход, работа ремесленных людей казалась
медлительной. Он вызвал с Дона еще кузнецов, зелейщиков, шорников.
     В  эти  дни  в  Астрахань приезжали послы из  ногайцев и  от  калмыков.
Обещали помочь в походе на воевод и бояр, продавали баранов и лошадей.
     Астраханцы солили к походу мясо и рыбу.
     Степан  ежедневно объезжал все  места  работ.  Считал  готовые сабли  и
копья, бочки пороху и солонины, мешки сухарей...
     С верховьев шли ходоки от крестьян,  горожан и стрельцов. Звали атамана
к себе на выручку.
     - Теребят,  Василий,  а  где я возьму казаков на всю Русь?  Не из глины
лепить людей! Пусть сами встают на бояр... - жаловался Разин Василию. - А то
вон пришли, просят с сотню пищалей. Богатых нашли нас...
     Василий Ус  жил в  воеводском доме.  Он  вдруг обессилел и  занемог еще
хуже; едва бродил он по комнатам и мучил себя, в самый зной вылеживая часами
под лучами палящего солнца.  Вокруг его язв роились тучами мухи и слепни, но
язвы не  проходили от  солнца.  Однако Василий все  еще думал о  том,  чтобы
двинуться самому  в  поход.  Он  ненавидел Астрахань.  Родные  русские земли
снились ему...
     - Мы дворян не побьем, то дворяне нас. В пустыне трава не растет. Нешто
тут народишь рать?!  В хлебные земли идем,  Степан! Ты не бойся: где леса да
нивы,  там люди, а где люди, там наша рать. Не стрельцы, не посадские люди -
крестьяне!  Ты ведаешь -  что крестьяне?  Богатырщина - вот что! Идем к ним,
Степан, да скорее!.. Чую, что сила моя на исходе.
     Но на Степана вдруг напала "морока".  Сам прославленный как колдун,  он
попал в колдовские сети и не мог из них вырваться и,  правду сказать,  -  не
хотел вырываться...
     Никогда во  всю жизнь он не помнил такого томления и  безутешной тоски,
какая его охватила в эти дни пребывания в Астрахани...
     Как-то в первые дни, возвращаясь в город от пристани, где стоял караван
стругов,  Степан Тимофеевич у городских ворот встретил стрельчиху Марью,  ту
самую,  которую видел на площади,  когда в первый раз вышел на русский берег
после морского похода,  Марью, которая оберегла его от нападения воеводского
брата...
     И вдруг атамана словно кольнуло в сердце.
     - Марья!  Ты?!  -  как  в  прошлую  встречу,  невольно  воскликнул  он,
придержав коня,  и сам удивился тому, сколь взволновала его эта встреча. Все
это время он ни разу не вспомнил о ней. Ее для него словно не было никогда -
так она позабылась.
     Стрельчиха зарделась. Темный румянец густой волной окатил ее щеки.
     - Я! - вызывающе сказала она. Искры сверкнули в ее глазах и скрылись за
ресницами.
     - Что же, забыла меня? - спросил Разин.
     - А я ныне мужня жена! - бойко ответила Маша, но голос ее задрожал.
     - На что тебе муж!  -  возразил атаман,  даже и не спросив, за кого она
вышла.
     - Как -  на что! Муж - он муж! - оправившись, усмехнулась стрельчиха. -
Детей ему стану рожать!
     - Покину я Астрахань скоро,  -  сказал Степан, уже уверенный в том, что
каждое слово его западает ей  в  сердце.  -  Ты загодя приходи на мой струг.
Караульный казак тебя впустит в шатер, там и жди. Придешь? - спросил он.
     - Сам ведь знаешь, - шепнула она, взглянув ему прямо в глаза.
     Степан  возвратился на  свой  струг.  Он  сказал караульному впустить в
шатер Машу, беречь ее.
     На другой день приехал.
     - Здесь?
     - Не  была,  атаман,  -  потупясь,  ответил караульный,  словно от него
зависело сделать так, чтобы Маша пришла.
     И  что-то случилось вдруг со Степаном,  что он смертельно затосковал по
ней. В тот же день к вечеру он снова наведался, не появилась ли Марья. Он не
говорил о  ней  никому больше,  но  ходил  и  ездил по  астраханским улицам,
разыскивая ее в толпах прохожих.
     - Степан Тимофеич, в верховьях народ тебя дожидает, - говорил ему Ус. -
Не  давать бы боярам времени войско собрать,  скорее бы грянуть в  верховья.
Оставим тут казаков,  чтобы город держать, а сами пойдем на Саратов, Самару.
Ведаешь ты, сколь народу пристанет на пахотных землях!
     И  все уж  как будто было готово к  походу,  но  Степан Тимофеич не мог
одолеть разгоревшейся страсти,  покинуть Астрахань и  уйти.  Он искал причин
для отсрочки похода то в болезни Василия Уса,  словно тот должен был вот-вот
на  днях исцелиться от своего недуга,  то в  том,  что дует верховой ветер и
придется идти на веслах.
     Каждый  день  приезжал  он  из  города  к  Волге,  подымался на  струг,
спрашивал караульного и, мрачный, тревожный, в досаде соскакивал в челн...
     - Степан Тимофеич,  аль  в  Астрахань хочешь боярское войско наждать на
себя?  Аль битвы с боярами устрашился?! - приступил к нему Ус. - Али, может,
опять отрекаешься мужиков,  то скажи.  Я и сам,  без тебя, со своими пойду в
верховья.  Мы  ведь  письма послали крестьянам,  звали вставать на  бояр.  А
теперь что же, сами под кочку?!
     Степан,  может быть, и еще искал бы повода для проволочки, но в эти дни
казаки стали все чаще жаловаться на болезнь лошадей. Явился Еремеев, который
стоял со своими конными и с табунами коней за Волгой.
     - Батька,  когда не  хочешь без  едина коня  остаться,  то  надо отселе
наскоре нам  уходить;  в  траве,  что  ли,  вред какой -  что  ни  день кони
падают!.. Которые были с конями в степи пастухи - и тоже хворают...
     - Сколь же коней пало?
     - Не мене с триста.
     Степан привскочил.
     - Да что ж ты,  дитя,  что ли, малое, Митька?! Какая же будет война без
коней!  Триста коней пало,  а ты лишь теперь спохватился!  Чего же ты до сих
пор дожидал?!
     - Помнишь,  батька,  Мурза осерчал на Василия.  На прощанье кричал, что
нам все равно на тех конях не ездить.  А своих-то покинул, каких привел тебе
в дар... С них началось... На них порча была, они первыми пали. Да поветрие,
знать,  на траву перешло, и ныне у нас не менее - с тысячу лошадей недугует.
Мыслю, одно нам спасенье: угнать их в другие степи, на новые травы...
     Перед угрозой остаться без конницы атаман позабыл свою страсть и тоску.
В последний раз он проехал по улицам города и объявил наутро поход...
     Все было готово,  осталась последняя ночь.  С  рассветом челны и струги
покидали низовья Волги.  Но в эту самую ночь Василии совсем расхворался и не
мог больше встать на ноги.
     Степан сидел  с  вечера у  него,  осторожно старался отговорить его  от
похода. Ус и сам понимал, что ему не идти...
     - Ты,  Вася,  Астрахань-город не любишь,  знаю.  А  все же не кинь его.
Астрахань -  наша опора.  В чьих руках я ее оставлю? Живи тут. Береги, держи
ее  крепче.   Да  Федор  тебе  пособит,  вдвух  держите,  -  говорил  Степан
Тимофеевич.  -  Прослышите,  бьют нас,  - все же, пока я вас сам не покличу,
сидите тут,  не лезьте ко мне на подмогу.  Крепок тут город,  велик.  И море
запрешь от бояр. Коли побьют меня воеводы, то и я сюда приберусь. Тут станем
новые силы копить...  Богдана на Украине паны не раз побивали, и хан изменял
ему.   Ну,  кажись-кажись,  вовсе  конец.  Ан  кусок  земли  оставался,  где
отдышаться, оправиться можно. Оправимся - снова грянем...
     - Чего-то  ты,  как  перед смертью,  заветы даешь,  Степан!  -  покачал
головою Ус, лежавший рядом с Разиным на ковре. Он приподнялся на локоть. - С
таким-то сердцем,  Степан Тимофеич,  не ходят в дорогу,  а то ведь и вправду
тебя побьют!..
     Ус потянулся к кувшину, налил вина в кубок, но рука не держала тяжести,
он пролил вино на скатерть,  расстеленную среди ковра. Федор Шелудяк, бывший
третьим в этой ночной беседе,  схватил горсть мелкой толченой соли, поспешно
засыпал пятно.
     - Дай-ка я наливать стану лучше, - с досадой сказал он Усу.
     Василий молча отдал ему кувшин.
     - Я с легкой душой выхожу на Волгу, Лавреич, - возразил атаман. - А все
же надолго мы расстаемся.  Мало ли что впереди.  Не впервой мне с  дворянами
биться: на Украине бил их. Силы в проклятых много. Казны у них много, пушек,
мушкетов. Не сразу-то их одолеешь. А к нам-то народ без ружья идет. Людей бы
хватило,  а  ружей  где  взять?  Народ  приходить к  вам  станет -  вы  всех
принимайте,  копите людей.  К ружью обучайте. Кто лишний - ко мне в верховья
их  шлите...  Да  еще ты,  Василий,  за  своими гляди:  ковры азиатские дюже
полюбят, скатерти шитые. Иному ведь скатерть станет и друга дороже...
     Шелудяк покосился на кучку соли, которой засыпал пятно, покраснел.
     - Про меня ты, батька? - спросил он.
     - А хотя про тебя,  - согласился Разин. - Другой ведь в лаптищах к тебе
приберется,  Федор.  Ведь  ты  атаман.  К  тебе  всякие люди  пойдут.  А  ты
устрашишься:  ковры,  мол, загадят - в сенцы лишь пустишь!.. Таков атаман от
народа ушел, во дворяне залез!..
     - Я мужик,  Степан Тимофеич, мужицкого званья не гнушаюсь, а что живу в
воеводском доме... - вспыхнул Василий.
     - Не про тебя я, Василий! Я Федьке сказал. Вижу, он полюбил ковры-то!..
И  ты  не  мужик уж больше,  Василий.  Ныне ты атаман великого Астраханского
казачьего войска.  Буде послов к тебе кто пришлет - и ты принимай атаманским
обычаем:  пусть тебя под руки есаулы к  послам ведут,  впереди бунчук несут,
брусь на  подушке...  Шапки первый перед послами не скидывай,  ног не труди,
сиди, без нужды не вставай...
     - Какие ж послы?! - засмеялся Ус, представив себя в таком важном виде.
     - Ты Волгу держишь.  Кизилбашцы наедут, станут проситься в Москву али в
Нижний да  на  Дон.  Ты им не груби,  держись как хозяин.  А  ты,  Федор,  -
повернулся Степан в сторону Шелудяка,  -  ты отнюдь их не грабь. Не поладите
миром  -  велите домой  им  плыть.  Не  прежнее время.  Мы  ныне  -  хозяева
астраханской земли. Нам разбой не пристал!.. Может, немцы каких земель через
Дон приедут к  кизилбашцам проситься.  Их  не  пускайте.  Пусть в  Астрахани
торгуют...
     - Во здравье! - сказал Василий, подняв свой кубок.
     - Нельзя ведь,  Василий,  тебе.  Язвы хуже пойдут. Сказал тебе лекарь -
нельзя, - остановил Степан.
     - Да  как  же  мне  за  удачу твою не  удариться чаркой!  -  воскликнул
Василий. - Ведь сам я идти хотел с тобой. Так хотел!.. Не судьба!..
     Три кубка ударились над ковром. Атаманы пили.
     Вошел Наумов.
     - Тимофеич! Пора, - позвал он.
     Степан встал с ковра, подтянул кушак...
     Они  сели  в  седла.  Василий поехал их  провожать в  колымаге.  Степан
Тимофеевич ехал с ним рядом шажком,  не спеша, чтобы поменьше трясло Василия
и не так сильно мучили язвы.
     Город лежал за мутной дымкой едва забрезжившего рассвета,  но народ шел
по улицам,  поспешая.  Женщины несли белые узелки, как на пасху. Все текло к
берегу Волги,  где уже стоял наготове к отплытию караван в две сотни стругов
и  бессчетное множество мелких челнов...  Здесь слышался многоголосый говор,
перекличка, крики людей, грузивших в струги последний припас.
     Волга поблескивала свинцом,  в  который уже кое-где упали искры зорнего
отблеска.  Розовый отсвет окрасил и  лица  людей.  Женщины обнимали в  толпе
мужей,  уходящих в поход,  совали им узелки с пирогами. Подъехало воза три с
арбузами.  Казаки их расхватали.  Татары,  хозяева этих возов, едва успевали
без счета совать в кишени казацкие деньги...
     Разин,  Наумов,  Чикмаз,  Сукнин,  старый  Серебряков и  Федор  Шелудяк
столпились возле Василия у городских ворот, глядя на то, как кончают грузить
караван.
     Ус держал Разина за руку своей горячей, костлявой рукой.
     - Слышь,  Степан Тимофеич, - вполголоса говорил Василий. - Ты теперь не
казацкий донской атаман. Ты атаман народа всего, Руси атаман. Бойся, Степан,
раздору. Казаки твои гордятся перед крестьянами. Не стало б беды от того. Не
давай мужиков в обиду.
     - Все  будет ладно,  Василий!  -  пообещал Разин,  сжимая его руку.  Он
поглядел на  лицо Василия и  понял,  что  тот  уже не  жилец,  что больше им
никогда не видаться.
     "Эх, Василий! - подумал Степан Тимофеевич. - Найду ли другого такого-то
друга,  как ты!  Голова у тебя, Василий!" Он хотел сказать это вслух, крепче
сжал горячую руку друга...
     - По челна-а-ам! - закричал в этот миг Наумов.
     - По челна-а-ам! - подхватили по берегу крикуны.
     И все всколыхнулось.
     Атаманы обнимались, прощаясь с теми, кто оставался.
     По  берегу  поднялся  пуще  нестройный  галдеж.  Кто-то  кого-то  искал
напоследок в  толпе.  Женщины плакали,  цепляясь за  своих  казаков.  Где-то
пронзительно, жалобно завизжала собака.
     Казаки бежали со  всех сторон к  берегу,  скакали в  челны,  скоплялись
перед узкими сходнями стругов. Другие уже позанимали места в челнах и оттуда
махали шапками,  кричали на  берег вдруг вспомнившиеся какие-то самые нужные
слова, но в общем гвалте их было немыслимо разобрать.
     Степан,  обнявшись с  Василием и  Федором,  шагнул в  челн и  подплыл к
переднему стругу, из-за мели стоявшему в стороне от берега.
     На струге Степан мимоходом распахнул белый шелковый полог шатра.
     - Не была? - спросил караульного казака.
     - Не была, атаман, - виновато ответил тот и развел руками.
     Степан  безразлично махнул рукой,  но  сдвинутые мохнатые брови  выдали
мгновенную мрачность, охватившую его душу.
     С  палубы струга Степан с нетерпением оглядел всю толпу,  скопившуюся у
берега.  Зренье смеялось над ним, по меньшей мере раз десять подряд обманув:
показав там и тут в толпе ложный облик стрельчихи.
     Досадуя на себя, Степан отвернулся от берега.
     Он  взглянул вдаль,  вперед по  Волге.  Там  навстречу стругам еще  два
десятка челнов показались на глади воды из верховьев. Они приближались, летя
по течению на веслах.
     На переднем из них поднялся русобородый рослый казак и, стоя без шапки,
крикнул:
     - Стяпан Тимофеич!..
     Разин вмиг узнал Сергея Кривого.  Сердце его забилось быстрее,  он даже
забыл о  Маше и  о  ее  обещанье прийти на струг,  но отвернулся с  деланным
безразличием.
     - Стяпан Тимофеич! - еще раз окликнул Сергей.
     Степан взглянул в его сторону сурово и молча, сдвинув мохнатые брови.
     - Казаков к тебе с Дона привел!  Прими,  атаман.  Тошно мне без тебя на
Дону! - крикнул Сергей из челна.
     - Ты слыхал, я тебе обещался отсечь башку? - грозно сказал Разин.
     - Руби,  черт!  Все одно,  на,  руби! - воскликнул Сергей, рванув ворот
рубахи и обнажив загорелую шею с медной цепочкой нательного крестика.
     - Казаков -  по разным стругам,  а сам лезь сюда,  - приказал Степан. И
вдруг он не выдержал и протянул руку старому другу,  помогая ему взобраться.
И  когда уж  тот стоял на  палубе струга,  Разин хлопнул его тяжелой ладонью
между лопаток, крепко обнял и трижды поцеловал для встречи.
     - Алеша как?  Как робята?  Где Фрол? - спрашивал, торопясь, атаман, еще
держа Сергея в объятьях.
     - Все ладно, Стяпан. Все целы... В твоем городке живут... Спасибо тебе,
что пустил... Не житье мне было! - от радости тяжело дыша, говорил Сергей.
     - Осерчала соколиха на сокола да ушла на насест к петуху.  Сладко ль ей
там пожилось?! - Степан засмеялся внезапным коротким смехом.
     Он  оглянулся.  Сукнин и  Наумов стояли тут  же.  Они  обнялись тоже  с
Сергеем,  но Степан заметил, как темная тень недовольства легла меж бровей у
Наумова.
     - Ну, час, что ли, братцы?! - спросил Степан.
     По стругам убирали сходни.
     Степан поднялся на нос струга, снял шапку, став на виду у всего народа.
     - Прощай,  астраханский народ.  Оставаться счастливо!  Блюдите город! -
крикнул он на весь берег.
     - Счастливо тебе, атаман! Спасибо!
     - Пошли бог удачи!
     - Слава батюшке!
     - Сла-ава! - крикнули с берега.
     Какой-то мальчишка запустил выше воротной башни свою шапку.
     И за этой драной шапчонкой вдруг полетели вверх сотни и тысячи шапок.
     - Ставь паруса-а-а! - повелительно и протяжно крикнул Сукнин.
     Возгласы крикунов на стругах и  челнах потонули в  общем гаме и  криках
толпы,  и  одно за  другим вверх по мачтам судов поползли полотна.  Загудели
барабаны, взревели трубы, и со стругов загремели прощальным приветом пушки.
     Астраханская твердыня ударила пушечным громом  ответ  со  всех  стен  и
башен. Попутный морской ветер вздул паруса.
     И  вся  толпа устремилась вдоль берега,  провожая струги.  Впереди всех
бежали мальчишки, за ними толпа взрослых.
     Степан заметил среди  толпы запряженную парой колымагу Василия Уса.  Он
ехал по  берегу,  не отставая.  Захотелось сказать напоследок какое-то слово
ему в особину.
     - Василий Лавреич!  Астрахань крепче  блюди!  Держи  город!  -  крикнул
Степан, стараясь перекричать всю толпу.
     Василий  услышал или,  быть  может,  лишь  понял,  что  слово  к  нему.
Превозмогая боль  и  бессилие,  он  поднялся на  сидении  колымаги и  что-то
крикнул в ответ, но слова его не достигли Разина.
     Струги шли быстрей и быстрей.  Миновали кладбище.  Астрахань оставалась
позади,  уже облитая лучами восходящего солнца. Из слободских домов выбегали
люди, смотрели на караван, кричали напутствия.
     У  Болдина устья  стояли  над  Волгой  конные  сотни  Бобы,  Протакина,
Еремеева.  Хвостатые бунчуки на пиках,  флажки, развернутые знамена развевал
ветер. Конники собирались переправляться через Болду.
     Протакин,  Боба и  Еремеев,  а  с  ними толпа сотников съехали к самому
берегу Волги, махали шапками.
     - У Черного Яра сустре-ча-а! - крикнул Еремеев, сложив ладони трубой.
     Сверкая, летали над Волгой стрекозы.
     Над блистающей рябью Волги носились чайки.
     В  караване плыли хозяева Волги.  На  тысячу верст впереди она  лежала,
освобожденная от воевод и бояр...
     Вся  волжская ширь  была покрыта судами,  и  с  переднего струга,  если
взглянуть назад, не было видно конца каравану. Челны, челны и челны выходили
еще из-за всех поворотов и островов...
     Речная рябь вскипала пеной перед носами судов и  оставляла видимый след
за  кормами.  Высокие астраханские купола блестели под  утренним солнцем уже
вдалеке.
     У  Черного  Яра  встречали Разина  толпы  народа.  На  церквах  звонили
колокола.  Попы  вышли навстречу казацкому войску с  иконами,  горожане -  с
хлебом-солью.  Звали  гостить,  пожить у  них  несколько дней,  отдохнуть от
похода. Но войско не задержалось...
     Степан Тимофеевич хотел от  Черного Яра пересесть на  седло,  но конные
подъехали с берега со страшной вестью, что конский падеж после выхода войска
из Астрахани усилился еще пуще.  Хворь от коней стала переходить на казаков,
многие  умирали.  Серебряков,  завзятый конник,  старый  казак,  Со  слезами
сказал,  что  сам  застрелил своего конька.  На  войско надвинулась страшная
участь - остаться без конницы.
     - Да,  мыслю, сын, коли сами покинем своих коней, то лучше будет, не то
и в российски края занесем поветрие. А то бог пошлет - здоровыми разживемся.
     - Сколько же ныне у нас лошадей? - спросил Степан.
     - Не более тысячи ныне, и тех надо бросить... - грустно признал старик.
Только Боба,  державший дозоры по  Волге выше Царицына,  да Алеша Протакин с
конными,  оберегавший волжские берега от  Царицына до Черного Яра,  остались
единственной конной силой разинцев...
     Ближними есаулами на  стругах были Сергей и  Наумов.  Наумов не ладил с
Сергеем.  Ему все казалось, что с той поры, как вернулся Сергей, атаман стал
с ним меньше делиться своими мыслями.  Степан замечал его ревность,  но лишь
усмехался.

     Такая же встреча, как в Черном Яру, ожидала войско в Царицыне.
     Здесь ждал  Степана заранее предупрежденный гонцами брат Фрол,  который
приехал нарочно для этой встречи из Кагальницкого городка.
     - Казачка ждет тебя,  брат,  - сказал Фролка. - Погости на Дону. Войско
тут постоит без тебя.  Навоевался -  ишь,  целое царство за  пазуху положил!
Отдохнул бы!
     Степан вздохнул.
     - Смеешься ты,  Фролка,  или глуп?!  Да кто же мне отдыха даст?! Надвое
тут разошлась дорога,  -  пояснил он.  -  И здесь надо крепче подумать,  как
дальше идти на Русь - Доном или Волгой.
     Степан созвал есаулов к себе на совет.  Заговорил сразу так,  как будто
давно уже все собирались идти на Москву.
     - Да, батька, на что нам Москва! - заикнулся Митий Еремеев.
     - Тебя не спрошал!  - оборвал его Разин, но спохватился. - В Москве все
дороги сошлись.  Кто Москвою владает, тот и всей Русью владает! - сказал он.
- Москвы не минуешь!  И сам государь велел нам идти на Москву. А кою дорогой
идти - вот к тому и совет.
     - Доном,  батька  Степан Тимофеич,  нельзя.  Великая рать  пройдет,  то
запустошишь украинные города и скудость по Дону будет,  а ныне и так на Дону
небогато!  -  заговорили исконные донцы,  забота которых прежде всего была о
своем Донском крае.
     - Да  еще потому,  батька,  Доном нам не  идти,  что Тамбов и  Козлов -
города велики,  многолюдны и  дворян там и  всяких людей боярских доволе.  В
Тамбове рязанцы на службе. Туда пойдем - крови много прольется.
     - А  может,  степями нам путь скоротить под Тулу,  не  то  на  Оку да в
Касимов! - подсказывали из тех казаков, что ходили с Василием Усом.
     - Степями пойдешь,  то голодом всех поморишь! Как с собою запасы обозом
везти да на чем?  И коней не стало,  да и на что нам таков тяжелый обоз?!  -
возражали им.
     - Стало, нам путь один - Волгой! - решительно заключил Степан.
     Для укрепления своего пути он  тотчас велел рассылать людей с  письмами
по всему Приволжью.
     Фролка жаловался Степану, что в Черкасске стало малолюдно, потому что в
поход не ушли одни домовитые,  и  черт знает что они могут наделать...  Друг
Степана острогожский полковник Иван Дзиньковский уже  сообщал,  что какие-то
люди, таясь, пробрались через Острогожск в московскую сторону и стояли целые
сутки у воеводы. Дзиньковский их не сумел задержать, но беспокоился, что это
могли быть вестники с письмом от Корнилы. Фролка не знал, что делать. Он был
по природе не воин.
     - Надо Черкасск укрепить, - согласился Степан. - Пошлю я с тобой твоего
тезку  Фрола Минаева с  дву  тысячью казаков:  пусть станут в  Черкасске для
береженья.  Да  пушек десяток с  ними да нашу казну.  По всей Руси войсковую
казну нам возить ни к чему.  Мало ли случай какой на войне!..  Да Слободскую
Украину пора прибирать к рукам.  Дзиньковский там пособит, в Острогожске. Мы
с ним,  когда польских панов колотили,  тогда говорили:  до русских панов бы
добраться!..  Ты  ему  больше пиши да  гонцов посылай для  вестей.  Как  бы,
вправду, бояре с Украины на нас не пришли!
     В царицынских кузницах денно и нощно ковали копья и бердыши.
     Из степей в войско Разина подошли татары,  с верховьев явились посланцы
от  черемисов,  мордвы,  чувашей.  Поп  Василий,  мордовец,  знал их  языки,
уговаривал встать за великого государя и патриарха.
     Он же привел ко кресту царицынских жителей.
     По  городам Поволжья разинские гонцы  развозили письма,  призывая народ
стоять за веру,  за великого государя и за царевича Алексея Алексеевича,  за
патриарха Никона  и  за  Русскую  землю  и  верно  служить  атаману  Степану
Тимофеевичу.
     Ладья с  низовьев бежала к  Царицыну.  Старый рыбак правил парусом.  На
носу,  глядя в  воду,  сидела стрельчиха Маша.  Она обещала отдать за провоз
кольцо и сережки - немалая плата; старик увез бы ее и за одно кольцо.
     Рыбак глядел на нее с  сомнением.  Странная женка.  Пошто ей в Царицын?
Али  муж  с   атаманом  ушел,   догонять  собралась?   Много  разинских  тут
повенчались. Недельку пожили с женами, да и в поход, а ей полюбился казак...
Да где там найти в эких толпах народу!  Ну,  пусть поплывет... Рыбак молчал.
За целую жизнь у него накопилось довольно думок.  Он мог плыть неделю -  ему
бы  хватило,  о  чем  вспоминать без людей.  В  долгие годы своего одинокого
промысла старый привык быть один на реке ночами и днями.
     Маша  молчаливо глядела  в  течение Волги,  которое одолевала ладья  на
парусе,  полном горячего душного ветра,  и,  как течение Волги,  текла перед
Машей вся ее жизнь от первой встречи со Степаном...
     "Ты?" - спросил он ее в тот, в первый раз. В одном этом звуке сказалось
все,  чего другой не высказал бы и в тысяче разных слов...  Знала она тогда,
что ему не уйти,  не минуть ее...  И  пришел...  А она персиянской царевной,
бедняжкой,  сдуру его тогда попрекнула...  А  он и ушел,  ничего не ответил.
Сказал бы:  мол, Маша, дуришь, уйду да покину навеки! Куды тебе деться? Сама
бы схватилась,  припала к нему на грудь,  смолой прикипела бы в ласке... Как
он тогда ее отшвырнул -  замерла и застыла, ждала: вот подхватит, сломает...
А он и ушел, ничего не сказал... Только шаги отдавались...
     Потом казаки гуляли по  городу,  всю  Астрахань перевернули вверх дном,
точно буря играла,  да вдруг и ушли,  покинули город.  Стрельчиха не верила,
что  атаман  не  вернется,  сидела  в  избе,  почернела с  тоски...  Не  раз
потянулась  рукой  к   отравному  зелью:   выпить  чарку  -   и  нет  больше
Машки-стрельчихи...  А что смертный грех?! И так не святая!.. Сидела неделю,
другую немытой,  нечесаной,  будто другой раз  казнили на  плахе мужа.  Даже
старуха не  смела к  ней приставать с  гостями.  Да вдруг воеводские "гости"
нагрянули ночью, схватили, поволокли.
     Старый черт всех повыгнал.
     - Что же, стрелецка вдова, приходил к тебе вор?
     - Приходил.
     - Любить обещался? - спросил воевода.
     - Мало ли что! - угрюмо сказала она.
     - Угощала вином атамана?
     И стрельчиху как прорвало:
     - Ты приходи,  воевода боярин. Сулейка есть у меня в головах с заветным
вином. Угощу!.. К чему ты меня подбиваешь, бесстыжий? Не знаешь греха?!
     - Ишь ты,  взъелась!  - сказал Прозоровский. - Спасала его, говорят, от
напасти, кричала, народ призывала?!
     - Кого бьют у моих ворот,  я не ведаю,  да ответ за убойство держать не
хотела!..  -  возразила стрельчиха.  - К тому и народ призывала! Воеводского
брата побили раз тоже, меня воевода таскал...
     - Ан врешь!  Ведала ты,  кто придет.  Ведала ты,  кого спасала.  И  где
Никитка, ты ведаешь тоже!..
     - Отколе мне  ведать?!  Должно быть,  сошел с  атаманом.  Тебе его было
держать, мне не нужен!
     Воевода ее  отпустил.  Но  прошло  два-три  дня,  и  в  корчму ворвался
воеводский дозор с подьячим: "сыск по корчемству".
     Вино из заветной сулейки Маша успела вылить в  подвал.  У бабки забрали
вино. Старуху вместе со внучкой свели за корчемство в тюрьму. Потом их обоих
били кнутом на торговой площади.
     Когда ей читали приговор, Маша кричала:
     - Вернется Степан  Тимофеич!  Придет атаман еще  раз  и  жалеть вас  не
станет!..  Хотел воевода его отравить -  не сгубил. А теперь улетел соколок,
не поймать, не достать его в облаках индюкам!..
     Под кнутом она не стонала,  рычала зверюгой, пока не обвисла без силы и
обомлела...
     В  тюрьме десять дней  лежала без  памяти,  не  застонала,  не  охнула.
Думали,  что  умрет,  -  ожила...  Тюремные  сидельцы пожалели ее,  какие-то
кабацкие гулящие женки кормили, поили вином, молоком. Маша не вспомнила даже
про бабку.  Ан бабка на площади под кнутом не скончалась да милости у воевод
упросила.  Выбралась из тюрьмы и опять завела корчму.  Машу,  однако же,  ей
воевода не отдал.
     - Сама твоя внучка знает свои вины, - сказал он старухе.
     Дни в тюрьме шли бесцветной, пустой чередой.
     Стрельчиха,   казалось,  не  замечала  времени,  даже  не  плакала,  не
приходила в  отчаянье.  Никто не слыхал ее жалоб.  С  утра до ночной темноты
сидела она,  уставившись в  угол,  не слушая болтовни и  подчас пронзительно
громких,  сварливых  схваток  и  перебранки своих  невольных  подруг.  Когда
старуха ей приносила еду, она равнодушно брала ее приношенье и большую часть
в  тот  же  час  раздавала подругам -  тюремным сиделицам.  Так шли недели и
месяцы.  В  каменном тесном подвале почти не бывало солнца,  и стрельчиха не
замечала того,  что пришла весна,  не видела,  как подошло и лето...  Все ее
мысли были всегда об одном -  о Степане.  То ей представлялось,  что было бы
дальше,  если бы она не сказала своих необдуманных слов и он не ушел бы в ту
ночь.  Он увез бы ее с собой на казачий Дон, а может быть, даже дальше, одел
бы,  как царицу,  любил,  любовался,  ласкал...  То  казалось ей,  что снова
приходит он в  Астрахань,  разбивает тюрьму и  выводит за руку Машу на божий
свет.  То сны принимала она за явь. То Заботливо щупала на спине рукою рубцы
от кнута -  зарастают ли, так ли багровы и безобразны они, как у одной из ее
подруг,  испытавшей кнут палача на  своей спине.  Так он коснется ладонью ее
спины, а там будто змеи какие и руки отдернет...
     Иногда она понимала,  что все это бредни, пустая мечта и Степан никогда
не вернется на Волгу.  Тогда ее сердце сжималось тоской и  она жалела о том,
что все-таки не послушала воеводы,  не напоила его отравой, не испытала хоть
раз, перед смертью, горячую ласку Степана.
     "Ой,  господи,  чтой-то я, дура, злодейка, помыслила! - тотчас пугалась
она.  -  Пусть живет, где ни где, да живет, а мне бы лишь ведать, что жив да
здоров, - и в том утешенье! Хоть весточка долетела бы, что ли, откуда!.."
     И вдруг появился в окне Никита. Он стал ей шептать, что отворит тюрьму,
что возьмет ее, только бы согласилась пойти за него... И тут у нее на глазах
под окном его стали ловить, он пустился спасаться...
     "Загинул казак за меня!"  -  подумала Маша и  в  первый раз его наконец
пожалела...
     Но прошли недолгие дни,  и Никита ворвался ночью в тюрьму.  Он повел ее
из  тюрьмы по  крикливым и  шумным улицам за  город,  на кладбище к  дьячку.
Торопливо прислуживал ей, подавал умыться, одеться. Она, как во сне, во всем
покорялась ему,  как  во  сне  стояла  в  кладбищенской церкви у  алтаря под
венцом,  как во сне обменялась с ним кольцами, поцеловала в губы... Какие-то
люди гуляли у них на свадьбе, пили вино и кричали "горько". Она целовалась с
Никитой;  отвыкшая от хмеля,  быстро пьянела.  Словно в  тумане видела бабку
корчемщицу,  которая тоже ее  целовала...  Потом стрельчиха проснулась женою
Никиты, в Никитином доме, который два года назад он припас для нее...
     Никитка был весел и ласков,  в доме было довольно добра -  пей, ешь, не
горюй!..  Маша не сразу сумела понять,  что случилось. Только к вечеру этого
дня она поняла,  что Разин вернулся в город, что Астрахань пала, что воевода
казнен и Степан Тимофеич - хозяин всего...
     "Обдурил меня малый!  Повел к алтарю,  окрутил, да и рад!.. Эх, Никита,
не в  радость себе ты женился!  Наплачешься с  венчанной Марьей похуже,  чем
прежде!" - сказала она про себя.
     Мысль о встрече с Разиным стала терзать и мучить ее с утра до ночи. Она
не гнала Никиту,  терпела его ласки, как в тюрьме, бывало, терпела и холод и
голод. Терпела, как будто ничто ее не касалось, а думала все о своем.
     Бабка принесла прежнее платье,  какое сумела сберечь от  рук приказных,
когда Машу взяли в  тюрьму.  Маша оделась.  Год прожитых страданий придал ей
еще  большую горькую прелесть;  как  пламя,  светились ее  впалые от  худобы
глаза.  Темный пух над верхней губой,  подчеркнутый бледностью кожи, оттенял
ее  сочные и  в  тюрьме не иссохшие губы,  нежная синяя жилка билась на шее,
словно в какой-то щемящей и непрерывной тревоге, которой томилась Маша.
     Для  Маши все  было уже  решено.  Она ждала только часа,  когда обманом
выскользнет к Волге...  И дождалась...  А Степан точно чуял...  "Судьба моя,
доля!" - сказала стрельчиха, увидев его на коне. И опять то же самое: "Ты?!"
     "Все сызнова началось с  того часа!  -  сказала себе стрельчиха.  -  Не
будь, Марья, дурой да счастье свое не теряй. В третий раз не воротишь!"
     Однако язык не послушал ее, лепетал ненужные речи про мужню жену.
     "К чему?" - оборвала себя стрельчиха.
     "Придешь?" - спросил атаман.
     "Сам знаешь", - ответило шепотом сердце...
     Но ревнивый Никита бродил по улице возле дома,  чтобы видеть,  с  какой
стороны воротилась жена,  и  ее  готовая ложь о  том,  что  была у  старухи,
пропала задаром.
     Она не  сумела скрыть пламени радости,  жар не сходил с  ее щек,  глаза
разгорелись, уши пылали... Она не хотела придумывать оправданий и врать...
     - Отстань ты,  мой венчанный муж!  Не люблю я тебя,  Никита. Петух ты и
есть петух... Убирайся!..
     Она подумала:  может быть,  лучше отдаться ему,  приласкать,  чтобы он,
утомленный,  спокойно уснул и  проспал ее  бегство.  Но вдруг он ей так стал
противен.  Она оттолкнула его и целую ночь напролет с ним боролась, пока он,
избив ее, не запер в чулан...
     - Сиди тут, покуда покорнее станешь! - сказал он.
     Два  дня дознавался он  с  плетью,  кто ее  полюбовник.  Марья молчала.
Уходя, Никита ее запирал на замок, морил голодом, жаждой, как лютый палач, и
сам умирал от ревности...
     Так шли недели ее замужества,  похожего на суровое заключенье в тюрьме,
но она не сдавалась...
     - Никитка, гляди, утоплюсь! - пригрозилась Маша.
     - Баба с возу - кобыле легче! - ответил Никита. - Каб я тебя из воды не
волок, и давно бы женился на доброй девице, детей нарожал да покой бы ведал!
Повдовею - женюсь!
     Никита ушел.  Возвратился хмельной,  поздно ночью, свалился спать. Маша
билась,  стучала, покуда сорвала запор, и бежала... Только тут и узнала она,
что два дня назад Разин с казацким войском покинул город...
     На  Волге она оставила свое платье:  "Пусть думает,  что утопилась,  да
женится снова!" Вымылась в Волге,  точно как в давнее утро, когда все тот же
Никита в первую ночь ею овладел у костра.
     Оделась  в  чистое,  что  захватила с  собой,  и  пошла  вдоль  берега.
Невдалеке одинокий рыбак возился,  спуская челн,  и они сговорились... Пошли
на  верховья без всяких запасов.  Их кормили арбузы,  да огурцы,  да чеснок,
которые были в лодке, да рыба...
     Старик мало спал -  только в  тот час,  покуда на берегу Маша пекла или
варила рыбу.
     Черный Яр миновался.
     Ладью окликали не  раз казачьи дозоры.  Старик объяснял им сам по своей
догадке,   что  Маша  едет  за  мужем,  который  сошел  в  казаки.  Дозорные
усмехались, шутили.
     - Была бы моя такой кралей, вовек не ушел бы от ней!
     - Брось его, ты меня полюби, казачка!
     - Мой краше!  -  сказала Марья, сама с удивлением ощутив у себя на лице
задорную и приветливую улыбку.
     Только тут она поняла, что свободна, что Никита за ней не погонится, не
догадается, где она...
     И она рассмеялась от сердца.

     Шатер атамана стоял не в  городе,  а  на прибрежном холме.  Вокруг него
табором у костров сидели казаки. Царицынские горожанки перед закатом сходили
к ним,  пели песни,  смеялись,  грызли еще зеленые,  молодые орешки,  лущили
гороховые стручки, подсолнухи, арбузное и тыквенное семя.
     Маша  вмешалась в  казачьи толпы.  Она  не  смела сама подойти к  шатру
атамана.  Ей было страшно.  А вдруг он,  еще раз обманутый ею, не примет ее,
прогонит...
     Несколько раз проходила она мимо его шатра.
     "Спит он и не чует, что я пришла!" - думалось ей.
     - Садись с нами,  женушка, к свежей ушице! - Казак протянул ей ложку. -
Сама из каких? - спросил он.
     - Из посадских.
     - Не наша! - отозвалась царицынская казачка, сидевшая тут же.
     - Коль с нами, то наша! - со смехом ответил казак.
     - Хороша Маша! Как звать-то тебя? - обратился второй.
     - А сам сказал: Маша! - бойко откликнулась Марья.
     - Знать, угадал?! - радостно подскочил тот и обнял ее.
     Маша ударила его ложкой по лбу.
     - Поймал леща!  -  засмеялись вокруг казаки.  - Ай да женка! Пригожа да
поворотлива! Чья ты, казачка?
     - А чья,  тот ведает сам!..  - ответила Маша и растерянно заморгала, не
веря своим глазам:  между казачьих костров,  освещенный лучами заката, как в
пурпуре, шел к ней Степан Тимофеевич.
     Она  встала ему  навстречу.  Бледность покрыла ее  лицо.  Ноги ее  едва
удержали.  Так,  с ложкой в руках, смятенная и недвижная, как неживая, ждала
она его приближенья. Он подошел к ней вплотную, взглянул в глаза.
     - Пришла? - спросил просто и внятно.
     Хозяйской рукой он взял ее за руку и повел с собою в шатер.
     - Вот те и "чья казачка"! - изумленно послышалось за ее спиной.
     - И ложку мою унесла! Чем уху хлебать стану?!
     Маша оправилась.  Брызнув веселым,  трепещущим смехом, она обернулась и
кинула ложку:
     - Лови!..
     И  казаки увидели словно какое-то чудо.  Казачка преобразилась:  жаркий
румянец взыграл на  ее  щеках,  глаза  засияли,  как  звезды,  полные-полные
радостью.
     Она вошла с атаманом в шатер...
     - Марья! - сказал Степан то же самое слово, как год назад.
     Но тогда она изо всех сил старалась не глянуть в  его колдовские глаза.
А теперь,  притянув к себе ее за покатые жаркие плечи, он смотрел ей в лицо,
смотрел близко и жадно...
     - Дождался тебя,  -  прошептал,  обжигая дыханьем ее губы,  а глаза его
утонули  в  ее  огромных  темных  глазах,   широко  открытых  навстречу  еще
небывалому счастью...
     Июльская знойная  ночь  опустилась над  берегом  Волги.  Звезды  висели
близко, мохнатые в мареве и большие. Под берегом от зноя тревожно плескалась
крупная и  мелкая рыба.  Степан спустил полог,  отделяя себя и  Машу от мира
словно бы крепостной стеною. За тонким шелковым пологом беспокойно ворочался
и  возился казацкий табор.  Без  перерыва сухим томительным шелестом трещали
кузнечики,  призывая своих кузнечих.  По временам,  пролетая, кричала ночная
птица.
     Дозорный казак,  молодой Тереша,  во  мраке  бродил  у  шатра  атамана,
стараясь держаться в сторонке...

     В  Черкасске в  войсковой избе  сидел писарь и  двое разинских есаулов.
Редко и мало кто приходил туда.
     Разинские справляли свои дела в  Кагальницком городке:  оттуда высылали
заставы,  дозоры,  там вербовали казаков в  помощь Разину на  Волгу,  оттуда
давали и проходные грамоты в верховья.
     Донское домовитое понизовье притихло:  кто не был убит и не скрылся, те
не  показывались на  улицах,  тихо  сидели по  своим  куреням.  Даже  тайную
переписку с  Москвой и  Астраханью они  прекратили,  чтобы,  боже спаси,  не
навлечь недовольство и гнев кагальницких "заводчиков".
     Корнила Ходнев постарел и осунулся. Он тоже вел тихую жизнь, затаив всю
ненависть к  крестнику,  оберегаясь сказать  лишнее  слово,  но  не  оставив
надежды на то, что бояре свернут шею Разину.
     "Да и  как не  свернуть!  -  рассуждал атаман.  -  То  держава великая,
войско! А то пустой сброд: от пашни отбились, к ружью не прибились... Сойдут
на низовья с десяток приказов стрельцов - тысяч в пять али в семь, ударят на
Стеньку - и кончится крестник, как не был! Уразумиет тогда, песий сын, как у
крестного батьки из  рук  хватать булаву...  Тоже гетман голяцкий знайшовся!
Таких гетьманов геть!..  В Персиде, однако, он бил басурманов, - припомнил с
опаской Корнила.  -  Да  то басурманы,  не царское войско!  -  успокоил себя
атаман.  Но  опять  спохватился:  -  На  обманство язычник Степанка хитер!..
Может,  Яицкий город  опять воевать захочет?  Да  нет,  уж  научен в  Яицком
городке.  Туда не пойдет!  Царицын не взять ему,  нет!  И  Астрахань -  тоже
никак...  Вот разве что Черный Яр-  А в Черном Яру не сдержать осады.  Бояре
придут - заморят... В Черном Яру и запасов-то нет для осады!.. В верховья, к
Казани да к Нижнему,  он не дерзнет - там близко Москва, да к тому ж никогда
не бывало того, чтобы лезли казаки в верховья. Чего им там делать?!"
     И  вдруг  пришла весть,  что  Степан взял  Царицын,  разбил стрельцов и
победил татар... Все домовитое понизовье стало еще осторожней и тише.
     Корнила занимался хозяйством.  Овцы,  павлины, бахчи, огород, сад - вот
вся была и  утеха.  В  саду надумал он разводить виноград и грузинские розы,
которые привез армянский купец с берега моря.
     Почти все работники атамана ушли на Волгу. Осталось несколько стариков.
Двое-трое из них ловили рыбу на весь атаманский двор. Как-то Корнила с одним
из своих рыбаков собрался рыбачить.  Петрушка,  пасынок, его отговаривал: не
мозолить ворам глаза,  лучше сидеть во дворе.  Атаман не послушался, вышел в
челне на низовье.
     Из камышей навстречу выплыл челнок черкасского рыбака Прокопа Горюнова.
     Прокоп был  с  детства "испорчен".  Его часто били припадки,  во  время
которых он  падал с  ног и  колотился об  пол с  пеною на губах,  выкрикивая
что-то  бессвязное.  "Порча" его взрастила не воином.  Он никогда не ходил в
походы, не садился в седло, не пил пенной "горилки", ни даже хмельного пива.
Когда-то он жил в работниках у Корнилы, потом ушел от него, стал рыбачить, и
так все знали его как рыбака.  Прокоп был угрюм, молчалив. Люди считали, что
он  завистлив,  боялись его  черных глаз,  словно,  "порченый" сам,  он  мог
принести такую  же  "порчу" людям  одним только завистливым взглядом.  Часто
припадки случались с  ним  и  в  церкви,  во  время молитвы.  С  детства поп
пробовал отчитывать его молитвами "от беса",  который его мучил,  но отчитка
не помогла.  Не помогли ни наговоры,  ни травы,  которыми пытался лечить его
черкасский лекарь Мироха.  Клички "Порченый" и "Бесноватый" навек пристали к
Прокопу.
     Привыкнув к  тому,  что казаки ему перестали кланяться,  Корнила и  сам
отвернулся. Но рыбак окликнул его:
     - Здоров, Корней Яковлич!
     - Здрав будь, Прокопе, - отозвался и Корнила. - Как лов?
     - Ничего, слава богу... помалу ловлю...
     - Отчего помалу? - спросил атаман.
     - Да снасть не велика.
     - А слышь-ка,  Прокоп!  -  оживился Корнила. - Работники у меня сошли к
крестнику, Стеньке. Сети есть. Заходи...
     "Ишь ты, ласковый стал!" - подумал Прокоп.
     - Ты в сети,  батька, меня не заманивай, - вслух сказал он. - Не судак,
как раз - щука, и сеть прокушу! Ей пра!
     - Как хошь!  -  равнодушно отозвался атаман.  - Береженого бог бережет!
Степана страшишься ко мне заходить?  Ну, ну, берегись. Я Семену Лысову отдам
сеть. А то бы недорого взял...
     Он  знал,  что Семен Лысов и  Прокопий враги,  что пуще всего Прокоп не
простил бы себе,  если бы дешевые сети, вместо него, достались Семену. Семен
Лысов от разинцев сидел в  войсковой избе,  а так как в ней дела было теперь
немного,  то почасту рыбачил. В недавние дни случилось, что Семен с Прокопом
сцепились чуть ли не в драку из-за того,  что хотели ставить сеть непременно
оба в одном месте.
     Атаман ждал.
     Неприязнь Прокопа к Семену сделала дело: Прокоп постучался к нему.
     - Сети, сказывал... - буркнул он от порога.
     - На том учужке они.  Давай съездим.  Да ты угодил-то к обеду.  Поедим,
тогда съездим.  Садись пропивать все  рыбацтво мое.  Хошь,  и  челн уступлю.
Палублен челн, и шатер на нем для рыбацкого обихода...
     Прокоп сел за стол.  Про себя усмехнулся: "Не звал меня прежде к столу,
атаман!"
     За  обедом Корнила повел речь о  войске,  о  крестнике.  Прокоп тоже не
верил,  что Разин продержится долго,  не  верил,  что голытьба может надолго
взять верх на Дону.
     - Свалится сокол с  высока полета да грянется оземь,  лишь перья вокруг
полетят! - сказал Прокоп. - А жалко: высоко летит!..
     - Чего ж ты не с ним?
     - А доля моя иная,  -  ответил Прокоп. - Не люблю, кто высоко летает. И
тебя не любил.  Вот ныне мне все одно.  А кто высоко летит,  мне все хочется
камушком крылья подбить... Только мочь бы...
     - Да что же тебе не мочь?! - возразил Корнила.
     - Надсмешек еще не  терплю,  атаман!  За надсмешку серчаю.  На что тебе
лишнее сердце?  И  так небогат ты любовью людской!  -  со злобно сверкнувшим
взглядом предостерег Прокоп.
     - Да я не смеюсь...  Ты молвил:  подшиб бы крыло,  а я говорю: подшиби.
Государь тебе скажет "спасибо" и жаловать будет. Старшина донская поклонится
низко, а я научу - богат станешь! Сам высоко взлетишь. Ведь чем тебе в жизни
взять - не удалью ратной! А хитростью можешь...
     Прокоп поглядел Корниле в  глаза  с  немым и  жадным вопросом.  Корнила
понизил голос:
     - Набирай людей на  Дону да иди к  ним в  нечистое их собранье.  Другой
приведет -  и  не  взглянут;  а  ты  приведешь -  и  все подивятся.  Из нас,
домовитых, который придет, то никто не поверит, хоть пасынок мой Петро, хоть
иной из старшинства -  беречься станут.  А тебя уж не станут страшиться:  ты
свой -  в том и сила твоя!  И там у нас тоже есть люди свои. Помогут тебе...
Подберись,  подползи поближе -  да  камушком!..  Ну,  поедем,  что ль,  сети
глядеть! - оборвал Корнила, вставая из-за стола.
     - Ан врешь!  Я теперь во двоих с тобой никуда!  -  возразил рыбак. - Ты
мне атаманскую душу открыл,  а в ней -  сам сатана... Устрашишься теперь - а
вдруг да откроюсь кому... Да с челна меня в воду!..
     Корнила почувствовал, что краснеет.
     Прокоп поглядел на него с торжеством и зло засмеялся.
     - Страшишься,  Корней!.. А ты не страшись. Я правду тебе сказал: я тебе
не завистник.  Ты стар. Уже тебе помирать. А Стенька в моих же годах и летит
высоко...  Вот его и под крылья!..  -  Рыбак помолчал.  -  Попал же я в сети
твои...  -  признался вдруг он. - Угодил с головой, старый черт!.. Теперь не
отвяжется от меня июдская думка... Прощай!
     Рыбак отворил дверь, шагнул было в сени, но вдруг задержался и, опустив
глаза в землю, глухо сказал:
     - А  ты  меня все же  страшись...  Я,  может,  к  Семену Лысову зайду в
войсковую избу... мириться...
     Не  доходя Камышина разинский передовой дозор задержал на Волге ладью с
четырьмя гребцами. В ладье восседал семидесятилетний белобородый старец.
     - Что за люди? Куда? - окликнули их.
     - А  вы  помоложе,  детки.  Вам бы с  вежеством прежде себя назвать,  -
отозвался старик.
     - Мы  -  донские казаки великого атамана всего казацкого войска Степана
Тимофеича.
     - А  я  к нему поспешаю от атамана Михал Харитоныча,  из Муромска лесу.
Зовут меня Ильею Иванычем, а к Тимофеичу у меня тайная грамотка.
     Дозорные доставили старика к Степану.
     - Наскоре ехали -  где  на  конях,  где ладьей,  как было способней,  -
пояснил атаману Илья Иванович. - Мыслили, в Астрахань нам поспешать, ан ты и
сам навстречу. Читай, атаман, что бояре пишут.
     И  старик  подал  Разину  грамоту,  взятую  Харитоновым  у  драгунского
поручика.
     Собрав своих ближних, Разин велел читать вслух указ о сборе дворянского
ополчения.
     Митяй Еремеев, с трудом разбирая, читал длинный перечень:
     - "Замосковных   -   володимирцом,   суздальцом,   смоляном,   беляном,
вязьмичем,  дорогобужаном,  ярославцом,  костромичом,  галичаном,  муромцом,
лужаном,   гороховляном,   дмитровцом,   камышенцом,  угличаном,  бежечаном,
переславцом,   ростовцом,  романовцом,  вологжаном,  пошехонцом,  боровичем,
можаичем,  клиняном, волочаном, ружаном, вереичем, звенигородцом, белозерцом
- дворяном  и  детям  боярским  разных  городов,  новокрещеном  и  мурзам  и
татарам..."
     - Ого,  Стяпан,  буча у них кака!  Сроду бояре такого не видели. Глянь,
все  царство дворянское подымают на  нас!..  -  не  выдержал,  перебил Митяя
увлеченный Сергей.
     Но список был еще не кончен:
     - "Украинных -  гуляном,  каширяном, коломничем, алексинцем, торушеном,
серпуховичем,   соловляном.   Заоцких  -  калуженом,  лихвинцом,  серпьяном,
козличем,  воротынцом,  медынцом",  -  вычитывал дальше  Митяй,  запинаясь и
путаясь.
     Сергей не умел сдержать своего ликования:
     - Загавкали всюду собаки!..  Вот разгул -  так разгул по  Руси,  Стяпан
Тимофеич, мой братец!.. А я дворянина тогда за жену по башке сулейкой тяпнул
и сам возгордился: мол, я-то каков богатырь!.. Эх, братец ты мой!..
     Степан глядел на него с усмешкой.  Он любил простодушную восторженность
старого друга.  Когда Сергея с ним не было,  он тосковал по нем и теперь был
рад, что товарищ детства опять с ним рядом - конь о конь, локоть о локоть.
     Правда,  тотчас после Царицына между Сергеем и Разиным пробежала черная
тень: Сергей не мог вынести появления Маши в шатре атамана.
     - Пошто себе шлюху завел?!  -  резко и прямо сказал Сергей.  -  На срам
всему войску впустил в атаманский шатер!
     - Тебя не спросил! - огрызнулся Разин.
     - И меня! - задорно взъелся Кривой. - Я, чай, брат! Не грех и спрошать,
а когда не спросил, то послухать!
     - Мальчонка я малый,  что ли! - обрушился на Сергея Степан. - То Наумов
пристал с персиянской девчонкой, тут ты... Люба мне, да только! Ты себе кого
хошь заведи, я и слова не молвлю! Не люб я тебе - уходи, а учить не берись!
     - Куды ж я уйду-то?  К боярам? Эх ты, Стяпа-ан! Я по-братню к тебе. Ить
мне за сестренку обида. На что ты ее променял!
     - Какая тут  мена!  Дурман,  Серега.  Алеша -  жена;  от  нее никуда не
уйдешь.  А ныне дурман на меня накатил.  Ты брось про нее;  так-то лучше меж
нами раздора не будет!
     Сергей смолчал.  Он  больше не  заговаривал со Степаном про Машу,  зато
вообще держался обиженно и  молчаливо.  Разин видел его досаду,  замечал его
косой взгляд,  когда проходила Маша. Понимая, что Сергей от него отшатнулся,
он искренне был обрадован,  когда, после чтения царских указов, Кривой снова
вспыхнул прежним наивным восторгом.
     - Надо,  Сергей, их ловить по дорогам да всем им, чертям, объявить: кто
по  боярским указам к  Москве поедет,  тому  быть  в  казни,  а  все  животы
пограбим,  семейки побьем,  -  сказал Разин.  - Да всюду заставы, заставы по
всем дорогам наставить,  ловить...  Да во все уезды писать к народу - ловили
бы их по большим и по малым дорогам,  давили,  топили, секли... А коней бы к
нам гнали.  Коней вон сколь пало,  а нам на Москву надо конно идти... К царю
казакам не пристало пеше - срамно!
     - И  то!  Срам казакам без коней.  А  к  царю-то и пуще!  -  согласился
Сергей.
     - И  наш  атаман Михал Харитоныч так указал:  ловить их  по  дорогам да
вешать,  а коней да ружье брать в ватагу,  -  вставил старик. - И заставы мы
держим по  всем  дорогам,  чтобы мимо  нас  из  заокских уездов к  Москве не
проехать, - Михал Харитоныч велел.
     - Толковый у вас атаман Михал Харитоныч,  -  сказал Разин.  - Поклон от
меня отдай атаману, да ныне письмо укажу ему написать.


     Утес на Волге

     Атаман Фрол  Минаев с  войском в  две  тысячи казаков вместе с  Фролкою
Разиным двинулся на Дон.  В тот же день все великое войско Степана,  оставив
Царицын, пошло вверх по Волге.
     Стоял  нестерпимый зной.  В  полуденное время все  войско располагалось
между прибрежных кустов -  в ивняке, в орешнике. Боба вперед по пути высылал
разъезды.  Дозоры  Протакина скакали  по  сторонам Волги,  оберегая со  всех
сторон войско от нападенья татар и от боярской засады.
     После того  как  Харитонов прислал весть о  дворянских сборах,  атаманы
задумчиво покачали головами,  глядя на косы,  рожны и вилы, которых в войске
было  в  десять  раз  больше,  чем  пищалей  и  мушкетов,  страшась за  свой
разношерстный сброд,  среди которого многие не умели насыпать порох на полку
и не владели саблей.
     Они миновали Камышин и продолжали свой путь в верховья.
     - Батька,  мы  на  смерть ведь  идем!  -  сказал Наумов Степану,  когда
остальные отстали от них.  -  Ты гляди,  батька,  Волга наша. Сколь городов:
Камышин,  Царицын, Астрахань... Яицко устье, захочешь, и тоже наше. Куды нам
еще?!  Тут  бы  и  ставить рубеж понизовых казаков...  Дон к  нам пристанет,
Хопер,  Медведица,  там - Донец, Запорожье. Куды еще больше! Слыхал ты, чай,
сказку, как вороненок зарился на барана!..
     - Не вороненок я,  тезка!  - раздраженно ответил Разин. - Гляди, борода
седеет.  Что же,  шутки я,  что ли, шутить подымаю народ!.. Как услышал, что
выслали войско,  так сразу в кусты?  Мыслишь, бояре без драки тебе понизовья
оставят?!
     - Не один я так мыслю,  Степан Тимофеич, - оправдываясь, сказал Наумов.
- Так ведь и  все казаки говорят.  Сказывают -  зря ты на Москву разгорелся:
тебе в битвах славы искать, а казакам-де Москва к чему?!
     - Чего же от меня таятся с такими речами?!
     - Страшатся, батька, тебя, - признался Наумов.
     - А ты, тезка, смелый! - с насмешкой ответил Разин.
     - Еще, батька, я хотел тебе молвить... - несмело сказал Наумов.
     - Чего еще?
     - Берегся  бы  ты,  завелись  у  нас  в  войске  лазутчики  от  донских
домовитых...  Кто они -  имяны я  не  знаю,  а  есть...  Не  схотели б  тебя
погубить...
     Степан придержал коня и взглянул испытующе на Наумова.
     - На Сережку хошь наклепать?!  -  грозно сказал он. - Знаете, что люблю
его, вот и сеете лжу. Завидно, что он мне как брат...
     - Степан Тимофеич, ведь я не сказал, что Сергей! - воскликнул Наумов. -
Кабы я знал кто,  то я бы и сам убил, хотя и Сережку... Не мне говорить, что
тебя люблю, - о том ведаешь сам. А как войску остаться без атамана?!
     - Ладно,  Наумов.  Слыхал ты в народе,  что пуля меня не берет? Колдун,
говорят... И ныне меня ни пуля, ни нож не тронет...
     За Камышином они подошли к последнему рубежу, где стояли дозоры Разина.
До сих пор они шли по "своей" земле, по "своей" воде. Дальше лежали боярские
земли.  С крутых камней,  что высились над берегом Волги,  казачьи разинские
дозоры видели лодки,  в которых сидели царские стрельцы и рейтары, высланные
на  разведку из Саратова.  По берегам,  опасаясь попасться в  казацкие руки,
маячили на  конях  саратовские драгуны.  Как-то  на  днях  разъезды драгун и
разинцев встретились,  но не вступили в драку,  а только,  крича,  грозились
одни  другим.  Драгуны кричали тогда,  что  в  Саратове приготовлено сильное
войско и много пушек...
     Степан Тимофеевич призвал Еремеева,  который успел  купить сотню  новых
коней.
     - Посылай,  Митя,  лучших своих дозорных в  Саратов разведать,  что там
творится.  Может,  нас попусту только стращают,  что войско. Мы тут постоим,
дождемся,  а чтобы нам времени не терять,  пусть назад лошадей не гонят.  На
луговой стороне всегда стогов понаставлено пропасть.  Один  стог робята твои
зажгут -  стало,  в городе войско большое. Два стога зажгут - значит, войска
немного,  да все-таки будет стоять против нас,  если разом три стога в степи
загорятся,  то,  значит, город преклонен к нам сам и нам мочно без боя идти.
Тогда я, не мешкав, все войско вперед подниму.
     Еремеев решил,  что двинется сам во главе большого дозора, и Степан его
отпустил...
     Широкий стан раскинулся по берегу Волги.  За скалистым,  крутым берегом
росли кустарник и  лес.  Вся  ватага сбирала сучье,  рубила корни.  По  лесу
поднялся  шум,  перекличка.  На  луговинах  паслись  кони.  Разинский  табор
растянулся на несколько верст.
     Атаман подошел к костру, где сидела кучка астраханских стрельцов.
     - К нашему котелку просим, батька, садись! - обратился один из них.
     Остальные сидевшие и лежавшие у костра -  их было с десяток -  вскочили
на ноги при виде высокого гостя, засуетились, стараясь ему угодить, накидали
одежды - было б на чем сидеть.
     Степан засмеялся:
     - Не архирей я - казак!
     Сел к костру.
     - С чем похлебка? - спросил он.
     - Просяная с  копченой свининой.  Кабы  лучку,  так  и  матка не  лучше
варила! - откликнулся от костра кашевар.
     - Богато живете! - заметил Разин.
     - Женки-стрельчихи нам в путь нанесли.
     Кашевар  начисто  облизал  ложку,  которой  пробовал варево,  вытер  ее
исподней стороной полы своего кафтана и подал Разину.
     - Покушаешь с нами?
     Разин достал с пояса свою ложку, висевшую в чехолке.
     Ели в  молчанье.  Разин не  нарушал их  обычая.  Кончив есть,  он набил
табаком трубку.  Молодой стрелец,  перебрасывая в ладонях, поднес ему уголек
от костра.
     - Не грех, атаман? - спросил сидевший тут же старик.
     - Я не поп -  мне почем грехи знать!  -  усмехнулся Разин.  Он пустил в
костер облачко дыма.
     - Совет хочу с вами держать, атаманы, - сказал он. - Пришли мы теперь к
рубежу. Тут остатние наши заставы, а дальше боярское войско нас ждет. Стало,
далее с боем идти. Идти ли нам дальше?
     - А пошто же ты,  батька, нас вел? - спросил молодой стрелец. - Мы ведь
ратные люди, а боя еще не видали!
     - Бой увидишь!  Мы  не пойдем,  то бояре на нас полезут.  Даром столько
земли не оставят!  -  ответил Разин.  - Спрос не в том: а идти ли вперед али
тут дожидаться?
     - Опасаешься?  -  осторожно спросил старик.  - А чего опасаться, Степан
Тимофеич!  Они  ведь  покуда  не  все  еще  силы  скопили.  Порознь их  бить
способней... Нынче толику побьем - на завтра нам менее будет!..
     - Стрельцы с нами биться не станут:  стрелец ныне в нужде.  Не тот нам,
стрельцам,  почет,  и  не та у нас в государстве сила,  -  заговорил второй,
пожилой стрелец.  -  У  государя и у бояр на рейтаров да на солдат уж надежи
больше:  немцев в начальные люди зовут,  от домов стрельцов поотбили. Прежде
промыслом да  торговлей жили,  а  ныне нас сгонят всех вместе в  приказ да с
утра до ночи, как над собакой, мудруют, приучают к пищали, к мушкету.
     - На новый,  немецкий лад!  -  подхватил снова первый.  - И кому оно на
сердце пало?!  К  чему нам  в  бою немецкий обычай?  Али мы  русским обычаем
немцев не били?!
     - Ото всего от того и  обиды,  Степан Тимофеевич,  -  сказал второй.  -
Потому нынче лучше идти к большим городам,  где стрельцов по многу приказов.
Взять Казань...
     - Нижний Новгород, - перебили другие.
     - Симбирск!
     - Муром, Владимир! - подхватили стрельцы.
     - Стрельцам независтная доля при нынешнем государе.  И в денежном бунте
недаром шумели стрельцы! - заключил пожилой.
     - Все в обиде! Ты сам посуди, атаман. Я, к примеру, колесник.
     - А я гончар, - подхватил второй.
     - Я рыбные сети плести был первый искусник!..
     Стрельцы зашумели все враз о своих ремеслах и промыслах.  Не перебивая,
Разин смотрел на них и слушал с любопытством.
     - А ныне мы отбыли промыслов и дома-то свои позабыли.  Согнали нас жить
по приказам,  под единую кровлю,  как словно в конюшни. Коням хоть отдельные
стойла, а нам и того нет. Смрад, грязь!..
     - Зимой холод!
     - Дома хозяйки одни да робята.
     - Кормись  одним  жалованьем стрелецким,  а  деньги  идут  воеводам  да
головам. Каждый себе норовит споловинить...
     - Коли  поднял  нас,  то  к  большим городам,  атаман,  уж  веди.  Всех
стрельцов по пути до Москвы поднимем.
     - Есть слух,  что в Саратове знатная рать у бояр,  - сказал Разин. - Не
сробеете в битве?
     - Давай лишь веди. Не сробеем! В обиду тебя не дадим, - обещал стрелец.
     - Ну,  спасибо вам, добрые люди, - сказал на прощанье Разин, вставая от
их костра.
     Ближе к берегу сидели кучки крестьян вокруг таких же костров. Они пекли
рыбу, варили жирную кашу, уху.
     - Хлеб да соль! - сказал Разин, подойдя к огню.
     - Садись, батька, с нами! Добыча у нас нынче добрая: осетра уловили.
     - У нас, батька, утки печены!
     - Степан Тимофеич!  Лесная свежатина!  Олень на нас сам наскочил! Иди к
нам! - звали от разных костров.
     Там,  где на вертелах пекся олень,  было самое людное место.  Над кучей
ярого жара,  воткнув на пики,  пекли огромные части -  целые ноги, хребтину,
голову, бок...
     - Ну, жару гора! Как стоять-то! - покачал головою Разин.
     - Зато комары погорели!
     - Доброе мясо будет, Степан Тимофеич!
     - К такому бы мясу да пиво!
     Разин сел  в  стороне от  кострища возле двоих пожилых крестьян,  бойко
орудовавших кочедыгами. Возле них лежало уже по паре готовых лаптей.
     - На спор,  атаман честной, лапти плетем: у кого спорее! На низовьях-то
все обтоптались -  ить лычка нету! А ныне и рады - липка пошла по пригоркам,
и мы с обужей!
     - Хоть до Москвы в таких! - усмехнулся Разин.
     - Мы муромски, милой! Пошто нам Москва! - возразил крестьянин.
     - За всю Русь ведь повстали.  Москву нам не миновать у бояр отсуживать,
- сказал атаман.
     - Своей бы земли у боярина отсудить!  А в Москве и без нас людей много:
там стрельцы да посадские встанут. Ты нас-то, пожалуй, на нашей земле укрепи
казацким обычаем... Ведь к жатве пора! - убеждали его крестьяне.
     - Нам к жатве до Мурома не поспеть,  - засмеялся Степан. - Города брать
- не лапти плесть.
     - А  наши-то наказали,  чтоб к жатве поспеть.  Скажите,  мол,  атаману,
земля у нас добро рожает.  Коль к жатве поспеем,  мы хлеба на все его войско
дадим. Лишь бояр бы согнать, чтобы хлеба не отняли.
     Вокруг них собралась уже добрая сотня людей, обступили.
     - И  ближе туг земли лежат,  тоже хлеба рожают.  Чего-то  к  вам прежде
прочих идти! - говорили муромским.
     - Синбирские земли ближе!
     - А Нижний! - подсказывали кругом.
     - А Пенза!
     - Тамбов!.. Бояр бы согнать - и мы тоже хлебушка рады на войско отдать!
     - Москву  возьмем,   братцы,  тогда  по  всей  Руси  бояр  сгоним.  Все
крестьянство вздохнет от бояр.  В Москве вся их сила,  - убеждал атаман. - А
Москву не возьмем - они все равно одолеют, и Волгу, и Дон, и Оку заберут. Уж
тут недалече лежит по дороге Саратов.  Там войско бояре скопили.  Саратов не
взять, то и дальше дороги не будет.
     - Степан Тимофеич, пусти меня с мужиками путь расчищать. Тут пензенские
сошлись. Ты пусти, мы на Пензу пойдем по прямому пути. Ведаешь, сколь народу
по деревням пристанет!  - сказал от костра молодой красивый казак. - Василий
Лавреич зимой обещал,  что придет.  У  крестьян там думка одна:  мужик-то не
хочет боярам ведь  хлеб отдавать.  За  хлеб он  и  встанет!  А  далее мы  на
Нижний...
     - Пензенских отпустить?  -  спросил  Разин,  с  удивлением взглянув  на
парня,  красою более схожего с  девушкой.  -  Ну,  ныне я пензенских отпущу,
завтре рязанские от меня уйдут, там - Козловские, и все по своим уездам?! Ты
боярску грамоту слышал?  Бояре всех уездов дворян в Москву собирают,  единой
ратью,  а мы все поврозь?! И нам надо силы великие вкупе держать... как тебя
звать-то...
     - Зовут меня Осиповым Максимкою {Прим.  стр.  196},  батька,  - ответил
красавец.  - Боярску грамоту я слыхал, да не то хотел молвить, чтобы всяк по
уездам шел воевать.  А  мыслю я так:  коли мы пойдем к Пензе,  то с нами все
пензенские мужики на бояр возметутся.  Тебе тогда казаков туды посылать ни к
чему:  своей рукой народ завоюет пензенскую землю тебе в покорность.  Покуда
ведь мы  не  придем,  мужики-то  сами не  встанут,  а  мы придем -  и  мужик
осмелеет!..
     - Никого не держу я, Максим, - сказал атаман. - А все же нам лучше силы
не половинить.  Вот Саратов тут перед нами.  Может, завтра с утра нам бои. И
саратовские нас ждут. Неужто мы их обманем?!
     - Нет, пошто обмануть! Как ведь ты велишь! - отозвался Осипов. - К тебе
мы пришли - тебе служим.
     Уже смеркалось.  У костров повсюду спешили с едой,  ожидая,  что к ночи
Степан подымет в  поход...  Но  есаулы молчали...  Степан бродил по  крутому
каменистому  берегу  и   нетерпеливо  смотрел  в  верховья.   Ждал  огней  в
саратовской стороне.  Подумал,  что  все-таки далеко от  Саратова,  можно не
разглядеть огней.  Высокий,  крутой,  каменистый утес возвышался над берегом
Волги.
     "Забраться туда, то и было бы видно", - подумал Степан, взглянув на его
вершину.
     Каменная глыба  отбрасывала черную  тень  на  бурлящую у  ее  подножья,
заваленную камнями Волгу...  Вершина утеса освещена была последним отблеском
вечерней зари.  Степан Тимофеевич начал взбираться на кручу. Камни скользили
из-под тяжелой ноги и,  шелестя, осыпались. Узкая тропа оборвалась и повисла
гладкою крутизной, только кое-где торчали кусточки. Но Степану казалось, что
оттуда,  с вершины утеса,  он лучше увидит огни. Он ощупывал выступы ближних
камней,  ногтями сдирал с  них  мягкую корку  моха,  пробовал крепкой рукой,
надежно ли держится камень, и снова лез...
     "Впору козе взобраться!"  -  подумал он  про себя,  отдыхая на  гладком
выступе,  где смог наконец опереться двумя ногами...  Во мраке вспорхнула из
трещины камня большая сова,  чуть не  задела крылом.  Степан от  внезапности
покачнулся,  схватился за куст,  росший в расселине,  едва удержался и снова
пустился наверх...  Вот  близко уже  видна  вершина утеса...  Крупный камень
выскользнул из-под  ноги,  гулко плеснулся в  воде у  подножья скалы,  между
камней,  омываемых Волгой;  но Степан уже крепко стоял на самой вершине.  Он
снял  шапку,  вытер ширинкой вспотевший лоб,  лицо,  шею...  Ноги дрожали от
долгого напряжения.  "Ладно,  никто не видал, как я взбирался, вот подняли б
шуму!" -  подумал он. Он сел на выступ скалы, густо покрытой столетним слоем
мягкого моха.  Ветер трепал волосы.  Степан огляделся вокруг. За его спиною,
внизу,  горели сотни костров,  разбросанные далеко на  версты и  версты.  По
скалам,  по оврагам,  между кустов и  деревьев -  везде огни,  огни,  искры,
отражение огней в воде Волги.
     Разин взглянул перед собою вперед. Ночь была непроглядна. Тучи обложили
небосклон.  Ни одной звезды,  ни огня впереди.  Окутанная мраком, лежала там
Русь, могучее Русское государство, которым правят бояре...
     И как тому быть,  что бояре всю свою власть отдадут?!  Сила же,  сила у
них! Затаились ведь где-то они в темноте, да и ждут засадой...
     Сидят! Караулят...
     И   ночной  мрак  впереди  утеса  вдруг  Степану  представился  логовом
клыкастого чудища  с  железными когтями,  которое жаждет терзать их  казачьи
тела...
     Ни звезд,  ни желанных огней в  стороне Саратова.  Безнадежная тьма над
водой и камнями. Ветер да тучи... Черным-черно...
     Князь Семен назвал тогда всех казаков мертвецами, дыбу, щипцы и каленые
угли сулил...  А вдруг да и прав,  окаянный,  и в этой тьме,  там,  впереди,
только дыбы да угли!..  И  вот,  словно груда углей под дыбой,  засветился в
самом деле мерцающий отблеск в ночной дали...
     Степан тряхнул головой,  чтобы отогнать от себя это видение, но оно все
назойливее росло,  разгоралось ярче,  словно палач раздувал эти угли шапкой,
Собираясь пониже спустить свою жертву с дыбы...
     "Стог  загорелся...  Митяйкин знак!..  -  вдруг  понял  Степан.  -  Вот
вспыхнет еще огонь", - с надеждой подумал он.
     Но  другого не было.  Один столб огня,  окруженный заревом,  поднимался
зловеще и  грозно на  сумрачном небосклоне...  Значит,  молва  права:  бояре
скопили тут  силу,  готовясь к  отпору  вольнице...  Тут  ставят они  рядами
высокие  виселицы,  затесывают острые  колья,  на  которых собираются мучить
восставших за лучшую долю людей, тут у них и дыбы, и горн с горячими углями,
да козлы и плахи...
     "Да нет,  не на тех напали,  кто молча склонит на плаху голову... Не на
тех!..  - со злостью подумал Разин. - Не только народная кровь будет литься,
- дворянскую бочками будем лить!..
     Заряжены пушки,  пищали,  мушкеты,  сабли наточены...  Косы и пики тоже
побьют немало голов... Постоим!.."
     Разин смело взглянул вперед...  Нет,  не двоится в глазах: второй столб
огня поднимался в окутанной мраком далекой степи,  на фоне серого неба...  И
вот загорелась едва приметная третья красная звездочка, разгораясь все ярче,
бросая на серое небо розовый отсвет...
     Не было больше ни кольев, ни плах!..
     Разин вдохнул всей грудью утренний ветер. Мрак таял. Бояре не затаились
там,  за лукою Волги,  они не посмели выйти навстречу великой народной рати.
Путь  свободен...  Широкая Русь лежит впереди,  покорная,  ждет...  В  ветре
слышались голоса:  "Я,  Казань,  жду тебя, Степан Тимофеич! Я, Тула, жду! Я,
Тверь...  Я,  Калуга...  Я,  мать и царица всех городов, я, Москва, поджидаю
тебя, атаман, бери, покорюсь!.."
     Зарево разливалось все шире и шире по небу,  охватило уже полнебосвода.
Степан глядел как  зачарованный.  Отсвет пожара слился с  зарей  восходящего
дня...
     Степан Тимофеевич поднялся с камня, полный кипящих сил, шагнул к спуску
с  утеса.  Он поднес ко рту пальцы,  и даль над Волгой вздрогнула от резкого
свиста.
     - К  похо-оду-у!  Сади-ись по  чел-на-ам!  На  Са-ра-атов!  -  вслед за
свистом раздался клич с высоты утеса.

     В  Саратове  праздничным  гулом  звонили  колокола.   Городские  ворота
отворились,  и  весь  город вышел навстречу.  Попы -  с  иконами,  с  пением
многолетия  государю,   царевичу  Алексею  и  атаману  Степану  Тимофеевичу.
Горожане шли с  хлебом-солью,  стрельцы -  со своим оружием,  с барабанами и
знаменами.  Монахи из монастыря шли во главе с  игуменом.  Работные волжские
люди:  бурлаки,  соляные варщики,  рыболовы с учужных станов,  случившиеся в
городе крестьяне - все шли навстречу к войску с приветными криками, радостно
кидали  вверх  шапки,  со  слезами  становились  перед  Разиным  на  колени,
навстречу ему  выносили детей,  чтобы  видели  своего избавителя от  старой,
собачьей жизни...
     Жадного и жестокого саратовского воеводу {Прим.  стр. 199}, чтобы он не
успел убежать от суда,  еще с вечера в Саратове взяли под стражу, и двадцать
человек саратовских горожан всяких званий охраняли его. Теперь его вывели на
расправу к Разину с веревкой на шее.
     - Что со злодеем творить укажешь, отец? - спросили Степана.
     - Отдаю его  вам  головой:  вы  жили под  его воеводскою рукою -  вам и
ведать, чего заслужил воевода.
     Саратовские купцы  подвели  Разину  коня,  оседланного дорогим  седлом.
Горожане спорили между собой о чести,  кому вести под уздцы атаманского коня
во время торжественного въезда Разина в город...
     Уже  наслышанные о  взятии Астрахани,  о  разинских порядках в  городе,
взбудораженные саратовцы сами  приготовили у  места  торговых казней костер,
чтобы жечь приказные бумаги.  Городской палач поджидал у  костра,  кому сечь
головы,  кого казнить какой казнью. Стрелецкие головы и начальные стрелецкие
дворяне,  какие  не  успели бежать из  города,  были  связаны...  Под  крики
восторга взметнулся огонь костра над кипами воеводских бумаг, выброшенных на
площадь через окна приказной избы.
     Вместе с  казаками саратовцы сами  разбивали тюрьму,  как  и  в  других
городах, освобождая воеводских пленников.
     В  последние дни  возросшее разинское войско не  могло все вместиться в
городе.  Оно стояло по обоим берегам Волги,  растянувшись верст на десять. С
окрестных  сел  и   деревень  подъезжали  крестьянские  ватажки.   Крестьяне
рассказывали,   как  они  при  приближении  войска  расправились  со  своими
помещиками.  Многие расспрашивали разинцев о  Василии Усе,  о  его здоровье.
Немало из них уже побывало в его походах,  знали теперь, что Василий пошел к
Разину. К разинцам шли, как к Василию, со всеми крестьянскими нуждами, звали
в свои уезды, просили атаманов дать с десяток вооруженных казаков для борьбы
с дворянином,  который засел в своей вотчине и оборонялся.  С правого берега
подъезжали атаманы,  желая видеть Степана,  переправлялись в ладьях на левый
берег, к Саратову.
     Саратовские горожане,  разбившись на  сотни,  выбирали  себе  атаманов.
Счастливый новой победой,  Разин велел заодно выбрать из саратовских жителей
посланцев в  Самару с вестью о том,  что завтра всем войском он выйдет туда,
чтобы Самара встречала его покорностью.  Степан уже не  страшился того,  что
города верховьев затворятся перед ним.  Встреча в  Саратове дала ему  новую,
еще большую уверенность.
     Василий  Федоров  {Прим.  стр.  201},  беглый  саратовский  крестьянин,
побывавший на Дону и  возвратившийся с Дона с письмом Разина,  быстро набрал
себе  крестьянское войско  в  пятьсот  человек,  сошедшихся из-под  Тамбова,
Пензы,  с  верховьев Медведицы и Хопра.  Вся ватага его была конной,  многие
были вооружены оружием,  отнятым у царских служилых людей,  отправлявшихся в
дворянское ополчение в  Москву.  Уже  целый  месяц  они  побивали дворян  по
дорогам и брали себе их оружие.
     - Не за страх,  а за совесть служили мы тебе, атаман, - сказал Федоров.
- На низа мы к  тебе не сходили,  мыслили:  и  так там доволе народу.  Какую
службу нам далее править велишь?
     Федоров озадачил Степана: до сих пор Разин считал, что к нему на службу
съезжаются в его войско, а тут выходило, что ему же служат по разным далеким
уездам...  Может,  еще  и  в  самой  Москве найдутся,  что  скажут:  "Разину
служим"... Вот тебе на!
     Разин благодарил атамана за службу и велел его казакам выдать жалованье
из своей казны - из напойных денег, взятых в саратовском кабаке...
     - Какую нам далее службу править в уездах укажешь? - спросил Федоров. -
Мыслю - на Пензу отселе пойти.
     Степан вспомнил вчерашний свой разговор у костра с красавцем Максимкой,
который просился в Пензу.
     - Как делали,  так и  впредь творите:  побивайте дворян по дорогам и  в
вотчинах,  домы  их  жгите без  всякой пощады,  хлеб делите между деревень и
уезды вздынайте на воевод и бояр, - сказал Разин, отпуская Василия Федорова.
     "Погляжу, как станут они без казаков побивать. А может, и правду сказал
тот малый! Голос народа - ведь божий голос!" - подумал Разин.


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 
     МОСКВА ЗАШАТАЛАСЬ


     Дворянское ополчение

     Герасим Знобуша, крестьянин вотчины князя Юрия Олексиевича Долгорукого,
сидел  в  кабаке с  площадным подьячим.  Уже  третий день  "площадная крыса"
проедал собранные Герасиму на дорогу мирские деньги - жрал пироги с вязигой,
с грибами,  с луком и яйцами, с печенкой и - как его не разорвет! - с кашей,
с  капустой,  пил водку и  уговаривал крестьянского ходока писать челобитную
своему боярину.
     - Ведь,  мил человек,  ведь,  мил человек,  мы  не  раз уже писали всем
миром.  Ведь вот она,  мил человек.  Сам ты  грамотен -  чти,  что боярин на
отповедь нам от