ликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись. - Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? - с усмешкой отозвался Степан. - Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, - сказал пятидесятник. - Скажи, мол, поклон прислал, да сейчас недосуг. Попоздней улучу для беседы часок и зайду на возвратной дороге... Боярин Иван Семенович, раздраженный и злой, сидел один в Приказной палате, час от часу больше тревожась. К нему прибегали купцы и, дрожа от страха, просили к лавкам приставить караул из стрельцов. Вымазанный сажей подьячий рассказывал, как забили досками его двери и как грозились сжечь его дом за то, что он на торгу "с усердием" собирал рыночный сбор за места. Тюремный целовальник ворвался с вестью, что казаки разгромили тюрьму. Стрелецкий пятидесятник примчался с "поклоном" Разина и с обещанием атамана быть на возвратном пути... Воеводу мутило от этих вестей, как с похмелья ломило голову. Несколько дней назад он твердо решил, что, несмотря ни на какие бесчинства разинцев, он возьмет их измором и все равно победит. Он понимал, что Степану важнее всего поскорее прийти на Дон, что Астрахани нужно только набраться терпения - и неудобные непрошеные "гости", отдав и ясырь и пушки, сами покинут город... Но когда Разиным был потоплен на Волге весь персидский ясырь, казаки распоясались до предела. В городе начинала расти смута среди стрельцов, и нечем было их утихомирить. Вот-вот стрясется хуже того, что было в Яицком Гурьеве-городке. Прозоровский думал, не послать ли гонца на Забузанский остров ко Львову с Лопатиным, чтобы приказать им немедля вести в Астрахань московских стрельцов. Но вместе с тем он опасался снять с Волги заставу и открыть казакам путь на Дон... И вот в час тяжелых и нерешительных размышлений боярина на площади перед Приказной палатой послышалось конское ржанье, крики. Прозоровский взглянул из окна и замер от радости: пред крыльцом разинские казаки ставили привезенные пушки... Прозоровский уже слышал с улицы голос Разина, который распоряжался толпой своих казаков... У боярина от волнения занялся дух. В эти последние дни он состарился на несколько лет, но все-таки победил!.. Если даже Разин схитрил и привез теперь не все пушки, Прозоровский был готов на это смотреть сквозь пальцы, только бы развязаться скорее с нашествием буйных гостей, выпроводить их за пределы своего воеводства. А там пусть с ними разделывается кто как хочет - на Дону или черт знает где!.. Пусть Боярская дума сама поразмыслит, что сделать, чтобы больше вперед никогда не могли выходить с казацкого Дона такие ватаги... Не удельная Русь - держава, а сколь еще в ней своевольства!.. - Здравствуй, боярин и воевода Иван Семеныч! Как милует бог? - воскликнул Степан в дверях воеводской горницы. - Чем разбойничать в городе, так-то давно бы! - не отвечая Разину на привет, сурово отозвался боярин. Он не хотел показать, как рад окончанию этого дела. - Да ты мне, смотри, без обмана! Сколь пушек? - строго спросил Прозоровский. - Да, воевода-боярин, ведь пушки-то не мои, а твои! - отозвался Разин. - Пушкари астраханские с пьяных глаз их ребятам моим проиграли в кости... Гляжу, их мои сорванцы на струга волокут. Как сбесились ведь, право! А куды мне такое добро?! И ты осерчаешь на нас, и государь-то на нас с тобой прогневится. Я ведь повинную государю принес - хочу со всем миром ладить! Возьми-ка ты пушки... Воевода без сил опустился в кресло и не мог сказать слова от охватившей его беспредельной тоски... - А я из покорности у тебя не выйду, боярин Иван Семеныч. Из города никуда не сойду. Мне лучше всего будет в Астрахани прощения государева дожидаться... Недалече тут у вдовы протопопа домок сторговал: соседями станем с тобою, боярин. Нам в мире жить, - насмешливо продолжал Степан. - Казаки-то тоже теперь уходить не хотят: жениться собрались - все дочек дворянских себе подбирают в невесты. Прозоровский почти не слышал того, что говорил Степан. Жилы на лбу и на шее его налились досиня, дыхание сперло, в глазах потемнело и в ушах раздавалось тяжкое уханье. Он силился ртом схватить воздух и не мог: горло и грудь защемило неодолимою судорогой. - Да шубу тебе я привез, боярин, какая тебе полюбилась, - будто не замечая того, что творится с воеводой, продолжал насмешливо и спокойно Степан. - Носи на здоровье, - с поклоном добавил он. - Подайте, робяточки, шубу, - повернулся он к казакам. - Дозволь, воевода, я сам на боярские плечи накину ее от сердца... Держа широко нараспашку невиданного богатства бобровую с соболем шубу, Степан шагнул к воеводе... - Слышь ты, вор... Чтобы ноги твоей в городе не было тотчас!.. - с пересохшим до боли горлом хрипло сказал боярин. Желая скрыть свое торжество, Степан опустил глаза. - Я тебе, воевода боярин, во всем послушен. Укажешь - уйду, - согласно поклонился он воеводе. - Только ты, князь-боярин, пиши проходную на Дон и пристава нам приставь, кто бы в Царицыне принял от нас струги да все прочие пушки... А то, не дай бог, еще нам не поверят, что ты указал уходить, и помехи чинить нам станут... Зови-ка подьячих, вели проходную писать. ... И когда, уже спрятав в шапку готовую проходную грамоту, Степан уходил из Приказной палаты, он заключил: - Там, кроме твоих, воевода боярин, еще я три пушки моих тебе отдал. В походе они тяжелы, а тебе на стенах-то сгодятся. Мало ли кто с рубежа набежит!.. Ну, бывай поздорову!.. К донским станицам Разинский караван на рассвете покинул астраханскую пристань. Резвый ветер с моря надул паруса, и когда солнце взошло, а городские стены остались за кормою последнего струга, громкая песня разлилась над простором Волги. Казаки радовались тому, что уходят еще из одной ловушки, и теперь им казалось, что больше ничто не лежит между ними и мирной, спокойной жизнью... Они не так далеко отошли от города, когда позади заметили на берегу с сотню всадников, мчавшихся им вдогонку. - Аль воевода соскучился там без нас, молит в Астрахань воротиться?! - шутили казаки, глядя на скачущих всадников. - Воеводиха подорожничков нам напекла! - смеясь, возражали другие. Всадники, громко крича, замахали разинцам. - Батько, пошто же ты так-то ушел, не простился с нами?! - закричали с берега, и только тут казаки признали своих астраханских знакомцев и во главе их стрелецкого коновала Акимку Застрехина, который не раз в эти дни побывал в гостях в шатре атамана. - Али мы, астраханцы, тебе не потрафили в чем?! - Али худо тебя принимали?! - кричали с берега. - Не век, братцы, с вами жить. Дон дожидает нас. Астрахань город-то ведь не казацкий! - ответил Разин. - Велишь - и казацким станет. Растревожил ты наши сердца. Вели только, батька! - Вот дома управимся, то поворотимся и потолкуем! - подхватил и Наумов. - Батька, давай и теперь потолкуем! Мы тут вина захватили толику. Стукнемся чарками на дорогу! - выкрикивали с берега. - Может, пристанем? - осторожно спросил Степана Наумов. Разин махнул рукою вперед. - Воротимся-а! Берегите винцо для встречи-и! - крикнул Тимошка. Низовой ветерок взвился резвее, вздул паруса, как зобы больших птиц. - А когда, когда вы воротитесь, батька?! - Как поворотимся, так и будем! У нас дома тесто затеяно, вот только поспеем пирог спекчи! - отвечали казаки. - Батька тогда меня к вам пришлет! - закричал Тимошка. Конные проводили их до высокого пригорка; стоя на холме, еще долго что-то кричали, махали шапками, но слов уже было не разобрать... За атаманским стругом шел астраханский стружок с полусотней стрельцов, на котором сидел воеводский пристав, иноземец капитан Видерос с тараканьими усиками. Не доходя Забузанского острова, где стояла застава московских стрельцов, Видерос, заметив среди казаков, приготовления к бою, соскочил в легкий челн и помчался, как было велено воеводой, ко князю Семену с указом о пропуске разинского каравана. Разин велел пока спустить паруса, ожидая, когда навстречу прибудет стольник, указал зарядить все пушки и пищали и пушкарям стоять наготове с горящими фитилями, на случай измены. Не прошло и часа, как князь Семен, получив от пристава воеводскую проходную, сам явился в челне с Видеросом, взошел на разинский струг и, в знак мирных намерений, оставался на нем, пока караван миновал стрелецкую заставу, стоявшую в устье Забузана. Из хвастовства Наумову захотелось пальнуть на прощание из пушек, но Разин не разрешил, чтобы сберечь порох. Довольный тем, что кончилось ожидание битвы и с плеч свалилась забота, князь Семен, забыв обиду, нанесенную Степаном, когда он ушел из-за воеводского стола к черни на площадь, приветливо повитался с Разиным за руку. - Ну, колдун ты, колдун, коли князя Ивана Семеныча околдовал! Не ждал я, правду сказать, что вы с боярином подобру поладите... Все подводные камни теперь на твоем пути миновались. Не поладил бы ты с боярином, тут бы по Волге тебе не пройти! - Прошел бы я, князь, - уверенно сказал Разин. - Ведомы были мне все твои тайности: цепи вы под водой протянули, я ведал. В камышах у вас четыре "единорога" стояли, я ведал, а вместо пороха, как возвернешься назад, посмотри, что в бочонках возле "единорогов"! Что по левой протоке, в песках, засада стрелецкая, тоже ведал. Как мимо шел, то по всем стругам у меня вместо весел в уключинах были мушкеты вздеты, тех стрельцов побивать, а конное войско мое, вон видишь, только сейчас догоняет, а бой начался бы - оно бы вам грянулось в тыл, - вишь отколь, из степей подходят!.. Львов посмотрел на подходящую из степей конницу Разина, покачал головой, удивляясь разинской хитрости. - Колдун, говоришь?! - подмигнул Степан. - С боярами без "колдовства" жив не будешь. Тем и живу, князь Семен Иваныч. - А как же он с пушками отпустил тебя? - удивился князь. - А как мне без пушек! Кабы я шел без пушек, то ты на меня напал бы. Я так и сказал воеводе, что рати стрелецкой страшусь да тебя, князь Семен. Как на берег выйду в Царицыне, так и пушки отдам. На стругах хорошо, а в челнах их куды тащить!.. - Ну, иди. Счастливо добраться да мирно жить! Смотри, в другой раз не будет тебе прощения! Не греши царю!.. - заключил князь Семен. Но Степан не сумел идти, "не греша". У Черного Яра они нагнали два струга, на которых везли закованных в колодки стрельцов из Яицкого городка. Стрельцы хотели уйти на челнах в море к Разину - их поймали. Смелые люди были нужны Степану, а этих людей, как ему казалось, он должен по совести выручить. Он решительно взошел с казаками на струг и потребовал сотника, сопровождавшего ссыльных. - Сбивай-ка колодки со всех. Они со мной на Дон пойдут, - заявил Степан. Сотник взмолился, чтобы Степан не трогал колодников, за которых он будет держать ответ перед самим воеводой. - Воевода, крещена рать, лучше, чем ты, меня знает; не стал бы кобениться так-то: у меня и дворяне на дне раков ловят! - прикрикнул Разин. Полсотни ссыльных стрельцов разместились на разинских стругах... Воеводский пристав на челне примчался к Степану. Он дрожал от страха, но долг заставлял его "унимать" атамана от всякого дурна. Воевода сказал, что спросит с него за все, что Степан натворит по пути до Царицына, где Видерос должен был получить от Разина струги и все пушки. - Пошто прилез, немец?! - грозно спросил Степан. - Воевода мне указал унимать тебя, - пробормотал Видерос. Он для верности заглянул в бумагу и повторил: - У-нимать. Разин захохотал: - Вот блоха так блоха! Унимать?! Да как же ты унимать меня станешь, дура немецкая! Я за сих людей богу ответчик! Меня царь простил, а их подавно! Иди, пока жив! Пристав убрался, считая, что выполнил долг, и не решаясь еще докучать атаману... Капитан дрожал и проклинал воеводу и русскую службу, где ему обещали хорошие деньги, но не сказали раньше, что придется быть приставом при настоящем дьяволе, при одном взгляде которого подирает по коже холод. Видерос знал, что еще в Царицыне ему предстоит разговор со Степаном, и дрожащие губы его сами читали заранее "Патер ностер"... Царицын был ближним городом от верховых казацких станиц. Из Зимовейской казаки чаще езжали в Царицын, чем в свой, казацкий, Черкасск. Сюда приезжали крестить детей и венчаться, за товаром на торг перед праздником или свадьбой, тут сбывали добычу удачной охоты и у татар покупали коней и овец... Попадая в Царицын, казаки нередко жили тут по два-три дня, "обмывая" в царицынских кабаках какую-нибудь покупку. У многих донцов были здесь в городе тещи, кумовья и сваты. Если под Царицын, случалось, набегали из приволжских степей кочевые разбойники, то не раз царицынцы гнали гонцов к казакам за подмогой, и две-три донские станицы пускались в погоню за степными грабителями... Когда про Степана прошла слава как про великого атамана и удальца, в Царицыне вспомнили, как наезжал к ним с отцом черноглазый озорной казачонок, который то соколом потравил однажды в поповском саду павлинов, то как-то раз на торгу сунул под хвост ишаку стручок перца и всполошил весь базар, то на масленице в кулачном бою выбил глаз какому-то посадскому мальчишке. Теперь царицынцы вспоминали об этом с добродушием, как о веселых проказах. Овеянный славой, украшенный народной молвой, шел Степан, и весь город хотел его видеть. Кривой шорник Иван Сорокин, теперь посадский под сорок лет, которому Стенька в кулачном бою и вышиб глаз, глядел именинником. Он считал себя во всем городе самым ближним Разину человеком... Весь Царицын высыпал к Волге встречать казаков. Степан помнил с детства эти ворота и крепостные стены. После моря и астраханских сухих степей от них пахнуло запахом дома и почуялась близость казацкой земли... За время похода, подхваченный бурями битв, Разин забыл о семье, о доме. Воспоминание о жене и детях было скорее сознанием того, что где-то там, далеко, они существуют, а теперь нестерпимо тянуло на Дон, лишь бы скорее добраться домой... На берегу пенились чарки с пивом и брагой и с царским вином. Царицынцы наливали "со встречей" разинским казакам и есаулам, но больше всех счастлив был тот, кто мог пробиться с чарочкой к самому атаману. Разину подносили горячие пироги, гусей, индеек, копченые окорока, икру, балыки... - Пей, батька! Несли от души! - Меду, батька Степан Тимофеич! - Вот бражка так бражка! Пустите-ка угостить атамана! - шумели в толпе. - Тимофеич, там пристав не смеет к тебе, спрошает, когда разгружать струга станем, - сказал Наумов. - Как поспеем, так станем, пусть пьет покуда! - откликнулся уже подвыпивший Разин. - Ты сам-то пей, тезка! Ишь бражка у них какова, - знать, добрые люди! Казаки расположились вместе с посадскими на берегу, разжигали костры, заводили песни. - Как живы, как здравы, соседи? Каковы с Дона вести? Все ли у вас у самих подобру? - расспрашивал Разин в ответ на радостные приветствия. - Ничего бы житье у нас, Степан Тимофеич, да вот беда: винца-то для встречи немного тебе припасли! Хотели с приездом вас допьяну напоить, ан воевода велел в кабаке на вино троить цену! - выкрикнул кривой шорник Иван Сорокин, насилу дорвавшись через толпу до Степана. - Что ты там брешешь! Вину цена царская! - отозвались из толпы. - Слыхал воевода - богаты вы воротились, то и хочет с вас цену взять! - пояснили горожане. - Да кто ему наши богатства считать повелел?! Нам надо будет считальщиков, мы иных себе принаймем! - возмутились казаки, которым уже не хватало вина, принесенного царицынцами для встречи. - Беззаконник ваш воевода! - кричали они. - Никто свою цену не ставит, кроме царя! - Не шумите, робята, наш воевода чуть что - и в тюрьму! - подзадоривали разинцев горожане. - Кого в тюрьму? - Кого хошь, хоть тебя! - Меня?! Казака донского?! - У него и казаки сидят. Вы в тюрьме поглядите, - поддразнивали горожане, - там не мене десятка сидит казаков. - А ну, атаманы! Идем-ка тюрьму воеводскую глядеть! - позвал Разин, вскочив с бревна, на котором присел было, пока пили. Разгоряченный вином, он быстро и решительно зашагал к городским воротам. - Батька, куда? - окликнул его Еремеев. - Тюрьму посмотреть. А вы тут струги живей разбирайте. Недолго и в путь! - сказал Разин и с двумя десятками казаков пошел в город. Любопытный народ устремился за ними толпой... Степану были давно знакомы царицынские улицы, тянувшиеся между пожелтевших от зноя садов. Впереди толпы пересек он с детства памятную базарную площадь. Из домишек с резными яркими ставнями всюду по пути высовывался народ, смотрел на Разина с удивлением и любопытством. В осанке его и в решительном взоре был вызов. Разин чувствовал, что из домов и на улицах горожане на него глядят, как на диво. Вот деревянная церковь, где, сказывал батька, крестили Степана и где он венчался с Аленой Никитичной. На площади по другую сторону, прямо напротив церкви, длинная каменная съезжая изба, а под съезжей едва глядят из земли крохотные оконца тюрьмы, забранные толстой решеткой. Тюремный целовальник упал на колени перед Степаном: - Хошь казни меня, атаман, не отдам ключей. Воевода меня кнутьем задерет и семейку без хлеба оставит! - А ты с нами на Дон, старик! - посоветовал кто-то из казаков. - Куды ж я уйду?! У меня тут семейка, домишко! - Да что с тобой цацкаться?! Где ключи?! - грозным голосом закричал какой-то казак. Но Степан успокоил всех: - Да на что вам ключи, робятки? Города без ключей полоняли, а тюрьму устрашились разбить! Пошто обижать старика! Пусть ключи бережет! Казаки расхохотались, отшвырнули прочь старика, и тюремные двери загудели под ударами топоров... Темный подвал пахнул дыханием сырости, плесени, смрадом, гнилью... Со света сразу было не разглядеть копошащихся на прогнившей соломе людей. - Донские тут есть? - громко спросил с порога Степан Тимофеич. - Есть, батька, донские! Здравствуй, Степан Тимофеич, батька! - закричали радостные голоса в ответ. - Спасибо, отец наш!.. - Чего ж вы сидите! Гайда на волю! - крикнул Степан. - Мы, батька, в колодках! Не встанем! - послышались голоса. - Пропадаем! Хвораем!.. Люди зашевелились во мраке на мокрой, смрадной соломе, раздалось громыхание цепей. - Спаситель ты наш! - восклицали колодники. - Да неужто же мы дождались?! Слышали, ты из басурманского плена людей свобождаешь, а тут-то не ждали!.. - Боярский не слаще плен! Спасибо, упас от муки! Казаки уже сбивали колоды с тюремных сидельцев; привели кузнеца расклепывать цепи. Горожане налезли в тюрьму... - Вишь, проклятый, где держит людей! Сущий ад! - Ну, кто тут донские? - спросил Степан. - Я, Степан Тимофеич, батька! Я донской! - И я тоже, Степан, я - Силантий Недоля! Силантий был сверстник Ивана Разина, казак соседней станицы. С ним вместе Степан бывал в посольских походах. - Куды же, Силантий, тебя занесло! С похмелья ты, что ли, сюды забрался?! - спросил Разин. - Не шути, Тимофеич! Унять пора воеводу: уж так своеволит, так своеволит. Мы с кумом на торг, за товаром, а нас в тюрьму! А за что? За то, что с пищалью не езди... Так что ж нам, донским, и дороги в Царицын не стало?! Пищаль, лошадь, телегу, товары - все отнял! А что за казак без мушкета да без пищали?! - Без пищали, без сабли каков уж казак! - подхватил кривой шорник, словно он был сам природным донцом. - Кричит: дескать, вы, донские, подсыльщики Разина-вора! - продолжал Силантий. - А меня ты, Степан Тимофеич, от смерти упас! Завтра меня в Астрахань слать хотели, а там бы казнили насмерть! - выкрикнул знакомый Разину голос из дальнего угла тюрьмы. - За что ж тебя? - спросил атаман. - Воеводского брата, князя Михайлу, я в Астрахани побил, да и на Дон побег, а меня по примете поймали: у меня одна бровь повыше другой... да волосом красен... - Да никак ты, Никитка?! - воскликнул Разин. - Я самый, Степан Тимофеич! Признал ты меня по голосу, а увидал бы в обличье - никак не признал бы, чего со мной ирод окольничий сотворил! А за что схватил? Что иду, вишь ты, на Дон!.. Говорит, никого с Волги на Дон не пустит. А уж приметы он после увидел. Разинским вором меня называл, обещал отослать к астраханскому воеводе. - Разинским вором?! - переспросил Степан. - Сбивайте колоды, ребята, и всех отпустить! А я - к воеводе, про Разина-вора с ним потолкую! Степан шел по улице, не чувствуя ног, словно летел. В висках у него звенело, глаза налились кровью, как у взбесившегося быка. Он широко размахивал руками, раскачиваясь всем телом. Лицо и шея его покраснели. Он скинул шапку, ветер трепал его волосы, играл в бороде, но не освежал. Внутренний зной жег Степана... Из тюрьмы за ним потянулась толпа к воеводскому дому. Дом воеводы стоял особо от улицы, покрашенный в голубую краску. Стены его толстобревные, как крепостные, в окнах с улицы, как в тюрьме, были вставлены толстые железные решетки, и то, что они были покрашены в белую краску, не придавало дому веселого вида. Как спесиво задранная голова, высился теремок с коньком наподобие кокошника, а над кокошником хвастливо сверкал раззолоченный шар. Дом стоял в глубине палисадника, где, на диво всем горожанам, красовались не подсолнечники и маки, а все лето цветущие розаны. У ворот палисадника стояли два стрельца с бердышами... Никто из простого люда еще никогда не дерзнул ступить ногой в воеводский палисадник, никто не посмел подняться на крашеное крыльцо под высоким узорным шатром. Стрельцы перед входом скрестили свои бердыши, преграждая путь. - Н-ну-у! - рыкнул на них Разин, и оба стрельца с робостью отступили в стороны, освобождая проход, будто он ткнул им в лица горящую головню. Степан пнул сапогом решетчатую калитку. Сорвав по пути алый розан, смело пошел по песчаной дорожке к дому и с нетерпением постучал рукояткой пистоля в крепкую воеводскую дверь... Толпа горожан вошла вслед за ним в палисадник. Не желая обнаружить перед толпою ни смущения, ни боязни, окольничий воевода Андрей Гаврилыч Унковский вышел из дома на крыльцо. Невысокого роста, толстый, с узкой, выпяченной рыжеватой бородою, он взглянул на Разина снизу вверх с таким выражением, словно глядел с колокольни в небесную ширь и ничего перед ним не было. - Кто таков? - резким голосом надменно спросил он. За спиной воеводы Степан увидал испуганное лицо астраханского немца-пристава и разразился внезапным хохотом. - Ты что же, немецкая бобка, молчишь, не сказал воеводе, кто в город пришел? - Степан повернулся к Унковскому. - А ты меня не признал? - насмешливо добивался он. - А я ведь тебе задолжался. Да вот ведь я кто! - неожиданно крикнул Разин и с силой рванул его за бороду, так что воевода всем телом мотнулся вперед... В толпе только ахнули от такой неожиданной выходки атамана. Унковский взвизгнул от боли и в страхе отпрыгнул в сени, стараясь захлопнуть дверь, но Степан ее придержал сапогом. - Тпру, стой! - повелительно грянул он. - Куды ты уходишь? Али я тебя отпустил?! Теперь ты признал меня, так ответ держи: почему беззаконье творишь, собака?! Хмель кружил голову Разина. Удивление толпы его дерзостью, испуг воеводы, перед носом которого Степан размахивал пистолем, посиневший от ужаса Видерос в воеводских сенях - все это еще больше задорило захмелевшего атамана. - Какое мое беззаконие? - пролепетал воевода, как заколдованный, не в силах отвести глаза от дула пистоля в руках Степана. - Перво твое беззаконие, что донских казаков бездельно держал в тюрьме, пищали у них отымал, лошадей, телеги... - начал Степан. - Помилуй... - попробовал перебить его воевода. - Не помилую! Далее слушай: другое твое беззаконие, что на вино в кабаке корыстно цену троишь. Чья цена на вино - твоя али царская?! Прибытков с царской казны захотел, вор, разбойник?! - наступая на воеводу, грозно выкрикивал Разин. - Вот я тебя батожьем сейчас на торгу!.. По "государеву делу" на виску пойдешь к палачу, ворище, корыстник!.. Иди пиши от себя к кабатчику, чтобы по царской законной цене торговал! - приказал Степан. - Ну, чего еще ждешь?! Воевода попятился в дом. - Сто-ой! - крикнул Разин. - Еще пиши от своей руки в съезжую, чтобы отдали там казачье добришко - пищали, да лошадь с телегой, да что там еще... А станешь еще своеволить - я с Дона наеду и шкуру с тебя спущу да закину к рыбам! Ты тихо, смотри, живи. Посадские жалятся на твои неправды... Иди пиши! Что столбом стоишь? - Ах ты, сокол ты наш! Вот как ты воевод-то, бояр шугаешь! - воскликнул Силантий Недоля, успевший сюда прибежать из тюрьмы. - Да дай я тебя обойму за весь Дон! - Сквозь толпу протолкался Недоля к Степану и обнялся с ним. - Ах, сокол ты наш, удалец! - приговаривал он, глядя, как и весь народ, на Разина полными удивления и восторга глазами. Воевода вынес записки к кабатчику и в приказную избу, чтобы отдали отнятое имущество казаков. Руки его дрожали. - Ладно, ты не трясись, - сказал ему Разин. - Живи тихо, честно, никто тебя не обидит... А Разин тебе не вор, казаки не лазутчики - понял?! До завтра гостим у тебя, а там - на Дон. Да и тебе бы градских ворот запирать не велеть: мы с горожанами ныне всю ночь гулять станем. Степан сошел с воеводского крыльца, и весь народ повалил за ним к Волге... Разинцы разгружали свое добро, прощаясь с судами, которые вынесли их снова к родным берегам. Со стругов снимали боевую добычу и пушки. Суда оставались лишенными парусов, безлюдные, мертвые. Есаулы успели купить в Астрахани и в Царицыне легкие челны, чтобы двигаться на Дон. Никита сидел с атаманом на готовой к отплытию оснащенной ладье, где был расставлен атаманский шатер. - В Яицкий город к тебе я хотел ворочаться, меня схватили - в тюрьму: мол, казак! Я говорю: "Не казак, а гулящий". С год держали, пустили на волю, - врал Степану Никита. - В ту пору знали уж все, что ты ушел в море. Я в Астрахани поверстался в стрельцы. Пришла тебе царская милость, И довелось мне в корчме услыхать, что воеводский брат царской бумаги не хочет знать да тебя убить прибирает людишек. Я его у корчмы побил, хошь верь, хошь не верь. Оглоблей бил по рукам, по ногам, по башке - не убил! Окаянный, боярская сила, он ожил! Я - в бега. Мыслю - на Дон... Ан тут, в Царицыне, воевода велел хватать, кто с Волги на Дон идет. Схватили меня, как беглого, а покуда сидел в тюрьме, и бумага из Астрахани пришла: писали меня ловить за убойство. Признали... А ты подоспел!.. - У какой корчмы ты лупил воеводского брата? - спросил Степан. - За стеной, у кладбища, старухи Марфы корчма. - Правду молвил во всем, казак. Слыхал я, что ты побил воеводского брата. Да в ту корчму после они меня заманили, хотели побить, и стрелецкого сотника там казаки убили на улице за меня, а Михайла ушел. - Погоди, атаман, от меня не уйдет! - злобно сказал Никита. В это время в челне со стрельцами к разинской ладье подошел астраханский пристав. Тимошка сказал, что он хочет видеть Степана. Разин вышел к нему из шатра. - Здорово, немецкая бобка! Ну, примай стружки да пиши мне запись, что я их отдал, - сказал Степан. - А воевода, дурак-то, страшился, что я их с собой унесу, по суше! Видерос указал в отчаянии на пустые струги. - Фалконеттен... Канонен... Пушка! - бормотал он. - Воевода, боярин, княссь указал... Разин захохотал. - Вот что, усатое чучело: хоть твой воевода боярин да князь, а я всех князей больше! Я казак! А ты, чучело, ведаешь, кто то - казак?! Дурак воевода велел тебе пушки мои взять? А ты спросил его, что же он сам не взял? Я две недели стоял у него и пушки увез, а немецкой блохе покорюсь да пушки оставлю? Видерос хотел снова развернуть воеводский наказ, но Степан пригрозил ему кулаком. - Ты опять за свою "уни-мать"?! Я такую тебе "унимать" покажу, что родную свою не узнаешь! Пошел прочь отселе! Тимошка, гони!.. ... На рассвете челны тронулись вверх по Волге, к Камышинке. Полы атаманского шатра были спущены. Казаки говорили, что батька спит, а в это время Степан Тимофеевич всего с десятком своих казаков скакал прямиком от Царицына к Зимовейской станице, перегоняя ладьи, и конный обоз, и пешие толпы людей, увязавшихся по пути за его войском... Яблочным духом пахнет Вокруг двора Разина по-прежнему бродили бездомные беглецы из российских краев, они до последнего времени передавали Алене слухи о муже. Теперь он был уже словно и не казак, а какой-то сказочный великан Вертидуб или Свернигора, про которого еще мать Алены рассказывала ей сказки. Говорили, что он потопил во Хвалынском море тысячу кораблей кизилбашского шаха, взял десять тысяч пленников и поменял их у шаха на русских людей, томившихся в басурманской неволе. Зато теперь у него несметное войско, ему бьют поклоны и воеводы и за столами садят его в красный угол... И вдруг на несколько дней прервались все вести, беглецы приумолкли и будто бы даже несколько отшатнулись от разинского двора, словно что-то таили от Алены... Алена Никитична насторожилась, но ни о чем не могла дознаться. Вдруг Гришка принес со двора какую-то странную весть: будто батька хочет жениться на кизилбашской царевне... - Что ты, глупый, плетешь! Кто там женится от жены да детей! - Мужики ить сказали! - воскликнул Гришка, только теперь догадавшись о том, что принесенная им весть испугала мать. - Ты, матка, пусти меня, я к нему съеду, уговорю не жениться! - стал он просить, чтобы исправить свою оплошность. - Не турка твой батька! Пустое плетут про него! - в сердцах сказала Алена, но сама затаила заботу, в задумчивости то и дело напевая про себя тоскливую песню про "былиночку, сиротиночку", которая стоит над рекой. Над рекой стоит Да в реку глядит, Дал мне бог красы, Сиротиночке... А кому краса Моя надобна?! - пела Алена и не раз повторяла последние, самые печальные слова: А кому краса Моя надобна?! - Ну кому же еще! Мне и надобна! - услышала вдруг она под окном дорогой и любимый голос. Степан не поехал улицей. Сопровождавших его казаков он разослал, кого куда, по разным станицам, других отпустил до вечера по домам, сам же пробрался задами по огородам и оказался внезапно под самым окошком... Приветливо и любовно смеялись его глаза. - Стенька! Стенька! Степанушка! - словно в смертельном испуге, закричала Алена. - Родной ты мой! - задыхаясь от счастья, залепетала она. - Под окно прилетел да горе мое подслушал... Да что же ты там, во дворе... Ой, прямо в окошко!.. - В дверь-то к желанной далече! - смеясь, ответил Степан. Большой, нарядный, веселый, он обнял ее и стоял, заглядывая ей сверху в лицо. Он глядел прежними любящими, молодыми глазами. От счастья и радостного смущения Алена вдруг растеряла слова и говорила совсем не то, что хотела. Она по-девичьи гладила его ладонью по рукаву, не решаясь коснуться ни руки, ни лица... - Алешка, ты что? - ласково спросил муж, заметив ее слезы. - Сказали, ты счастье иное нашел, не вернешься, - шепнула она. - Да что ты! Куды ж мне иное-то счастье! - ответил Степан. - Сколь нарядов ни сменишь, а сердце одно... И ты мне одна на свете! - Не покинешь нас больше? - тихо спросила Алена, прямо взглянув в его глаза. - Как кинуть такие-то очи синющи! Аль краше на свете сыщу!.. Что сын-то Гришутка? - Возро-ос! Во какой! Да сейчас его кликну, постой! - заметалась Алена, словно только ждала случая, чтобы оторваться от мужа. Она задыхалась от волнения, и ей было необходимо выскочить хоть на миг во двор или на станичную улицу, чтобы" отдышаться, чтобы радость не разорвала грудь. У порога Алена все же остановилась и оглянулась еще раз на мужа. - Неслышно-то как под окошко подкрался! - вся светясь и сияя, сказала она. - Сейчас я Гришутку... И уже на краю огорода, в саду за избой, послышался ее зов: - Гри-иша! Гри-ишка! Гришу-утка-а!.. "Смешны-то дела господни, - оставшись один, рассуждал про себя Разин. - Ты ли то, атаман Степан? То летал по чужим краям да искал богатства, правды, славы искал... Ан вот богатства твои и правда твоя человечья - в донской станице, и правды краше не надо на всей земле. То ветер морской сладким казался, ан тут, в гнезде, хлебушком теплым да яблоками пахнет, и нет того духа слаще..." - Ба-атька-а-а! Батя-а-ня-а-а! Домой вороти-ился-а-а! - послышался крик, и Гришка, как бомба, ворвался в окно избы. - Здоров! Ну, здоров, казачище Григорий! - воскликнул Степан, обнимая сына. - Весь в батьку! - любуясь ими, нежно ворчала Алена. - Порода такая - дверей им, вишь, в избах нету! Куды ж ты к отцу эким нехристем грязным?! Наряд-то, гляди-ка, на нем замараешь! - строго остановила она. - Аль наряд казака дороже?! - воскликнул Степан. - Батька, батька, а сабля твоя, клинок адамашский? - уже приставал к отцу сын, овладевший саблей... Атаманская дочка, проснувшись от шума, вдруг испугалась. - Ой, турка! Ой, турка! - кричала она. Алена, смутясь, уже хотела наградить ее шлепком. - Погоди, приобыкнет, - сказал Степан, снимая чужеземный наряд. В радостной растерянности вынимала Алена из сундука камчатую скатерть, лежавшую там два года, уставляла стол едой и питьем. Словно невзначай, касалась его руки, волос... - Гляди, седина, - шепнула Алена, тронув его бороду, в которой блестело несколько серебристых колечек... - Седина, седина, - согласился Степан. - Не люб тебе старый муж, Аленушка? - улыбнувшись, спросил он. - Сказывали - не воротишься; стал как князь, ходишь в парче да узорочье, пьешь с воеводами... - осмелясь, заговорила Алена, издалека подходя к тому, что казалось ей самым главным. - И князем звали, и с воеводами пил, и парчи да узорочья хватит на всю твою жизнь, - ответил Степан. - Сказывали - ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет ее бережешь, любишь ее, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь... - дрожащим голосом продолжала Алена. - Была и княжна, - сказал атаман, помрачнев. - Была? - тихо переспросила Алена, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезенную Степаном еще из Польши в подарок. - Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить... - Пей, Тимофеич, кушай... - едва слышно пролепетала жена, придвигая к нему еду и подливая вина. Но не успел Степан с дороги поесть, как под окнами послышались голоса: - Степан Тимофеич, надежа ты наша, выдь на одну духовинку! - Атаман, народ собрался тебя видеть, заступника нашего! - Выдь! Хоть глазком на тебя поглядеть! - Ироды! Пропасти нет на вас! Дайте вздохнуть хоть с пути! - воскликнула Алена в сердцах, высунувшись в окошко. - Гришка, поди им скажи, чтобы отстали. Вздохнуть казаку... - Что за люди, Алеша? - спросил Степан. - Беглое мужичье, голытьба. Уж более года как лазят под окнами, все про тебя спрошают, - сказала Алена, в один миг забыв обо всех их заботах, о верности и любви к ней пришельцев. - Год ходят, так надобен, стало, - сказал Степан, поднимаясь с лавки. - Не побрезгуй, Степан Тимофевич, простым мужиком! - раздалось опять под окном. - Ведь насилу тебя дождались, как летнего солнышка ждали! - Разом приду, атаманы, постойте! - откликнулся Разин, одним своим словом решая судьбу пришельцев, которых никто не хотел признавать казаками. И снова, как в Астрахани, не понимал Степан: откуда такая слава и как поспевает она долететь прежде его самого? В этих голосах он услышал любовь мужиков, их веру в его защиту. Он подумал, что они представляют его себе больше, сильнее и умнее, чем он есть в самом деле... "А что я? Простой гулевой атаман, да и все!" - раздумывал он. На уличной траве, напротив его дома, усевшись в круг под высоким плетнем, в тени, мужики, ожидая его, разговаривали между собою. - Бездомны, как псы, хоронятся по островам, - кивнув на них, сказала Алена и рассказала, как долгое время единственными друзьями ее были эти бездомные беглецы. Вдруг мужики смятенно вскочили. - Чего они? - не понял Степан. - Опять, чай, старшинство скачет, - сказала Алена. В самом деле, с десяток вооруженных всадников показались на улице. Степан разглядел среди подъезжавших Михайлу Самаренина и еще несколько человек домовитых черкасских казаков, а среди них станичного есаула Юрку Писаренка. - Ну, куды вы бежите от нас, конокрадское племя! - воскликнул Юрка. - Идите ладом говорить, не страшитесь. - Да мы тебя и не больно страшимся! - отозвался из толпы мужиков невысокий и коренастенький, как дубок молодой, малый и шагнул навстречу подъехавшей старшине. - Вот что, робята, - важно сказал Самаренин. - Время шло, вас терпели, а более вас казаки не хотят терпеть. Завтра же утром чтобы тут, в Зимовейской, и духом вашим не пахло! - А то чего будет? - спросили из толпы пришельцев. - А то и будет, что вас казаки побьют! То и будет, дождетесь! - воскликнул Юрка. - Я тут есаул. Сказал... - Вот беда - есаул! Да поболе тебя во станице есть атаманы! Чего ты собою гордишься! - воскликнул все тот же "дубок", как успел его про себя назвать Разин. - Ты, что ли, побольше меня атаман? - насмешливо спросил Юрка. - Не я, а Степан Тимофеич! Он, может, по-своему все рассудит. Его бы спрошать! - дерзко сказал малый. - Худая надежа! - откликнулся Михайла Самаренин. - Стеньку-вора бояре в колодки забили. Ему уж назад не прийти! - А может, прийти, как ведь знать. Он, бывает, лишь дунет - и нет колодок! - задорно и насмешливо крикнули из толпы. - Бабьи басни! - вмешался второй войсковый есаул Семенов. - А хоть бы пришел, так в Черкасске тоже сыщем топор да плаху! - И у нас топоров-то доволе на все старшинство! - воскликнул высокий, сухой, цыганистый парень, грозно шагнув из толпы в сторону всадников. Толпа крестьян все плотнее сближалась. Люди стояли теперь уже так, что каждый мог локтем тронуть соседа. Эта близость давала им ощущение единства и чувства собственной силы. Слова о том, что для Разина в Черкасске найдутся топор и плаха, разъярили толпу. - Сказано - сделано! - твердо сказал Самаренин. - Кто до утра не уйдет отсюда, тех возьмем - да к боярам, в Воронеж! - А ну! Ну, возьми! Ну, возьми! - внезапно выкрикнул тот же цыган, еще ближе подступая к Самаренину. Он изловчился и крепко схватил его коня под уздцы. - Ну, возьми! - настойчиво крикнул он. Самаренин вздыбил коня и хлестнул подступившего парня плетью. Толпа окружила всадников плотным кольцом, из которого было уже не вырваться. - Самих их плетьми! Бей старшину! - Дери, братцы, старшину с коней! - Тащи с седел! - крикнули разом несколько голосов. Над толпою взлетели дубины, свистнули плети, кто-то выхватил саблю... - Ну-ка, стой, атаманы! - заглушая все выкрики, раздался голос Степана. Он стоял на крыльце своего куреня спокойный, без зипуна и без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, стоял, раскуривал трубку, словно так просто никуда не уезжавший хозяин вышел из дому на шум у двора... - А ну, атаманы, пустить брехунов подобру, пусть ноги уносят, - приказал он толпе. - Хоть надо бы за поклеп языки им помазать дегтем, да ладно!.. - Степан усмехнулся. Толпа, окружавшая всадников, отхлынула, но внезапное появление Разина на крыльце ошеломило старшину... Юрка смущенно взглянул на Степана и, замявшись, снял шапку, но сразу не мог найти слов... - Не бойсь, брехуны-старшина, не бойсь! Казаки с вами так, пошутили... Езжайте с миром! - подбодрил Разин. - Здравствуй, Степан! - поклонился Разину Юрка. - Приветливый ты, старый друг! Ну, коль, здравствуй! - ответил Разин. - Скажите там крестному: царская милость мне вышла; топор, мол, да плаха теперь ни к чему. Ныне пиво варил бы: со всей семьей в гости буду, дары привезу. Через час после столкновения старшины с мужиками Юркин двор, куда удалилась старшина на совещание, был окружен, и, когда Самаренин с товарищами попробовал выехать, их не пустили. - Худа вам батька не сотворит, а ехать вам никуда не велел, пока сам не укажет, - сказал им все тот же чернявый цыганистый парень, который первым схватил под уздцы есаульскую лошадь. - Что ж, ваш воровской атаман хочет нас как в тюрьме тут держать?! - возмущенно воскликнул Самаренин. - А что за тюрьма! Гостите покуда у есаула! - сказали им. - Батька велел - вам дни три посидеть тут придется. В чем нехватка - сказали бы: мы вам всего нанесем... Осажденные в доме Юрки пленники Разина целыми днями и ночами подсматривали с чердака и подслушивали, что творится в Зимовейской станице. На третью ночь подошло все войско, отставшее от Степана. Станица гудела говором, скрипом несмазанных колес, ржанием лошадей. Народ торопливо и деловито шнырял по улицам. В Зимовейской станице и за станицей двигалась конница и пехота, Дон чернел от челнов, с воды, как клич лебедей, раздавался пронзительный визг уключин... По звукам можно было подумать, что целое Войско Донское встало в поход. Юрка высунул голову из ворот посмотреть, что творится, но крепким толчком его посадили обратно во двор. И даже тогда, когда все в станице затихло, когда разинская ватага явно куда-то ушла, старшина себя продолжала считать пленной и не смела высунуть носа с Юркина двора... Но все-таки кто-то успел сообщить в Черкасск, в войсковую избу, о том, что Разин пришел на Дон и со многими пушками двинулся на низовья, ведя с собою несметное войско. Всполошился весь Дон. Домовитые кинулись со своих хуторов спасаться в Черкасск. По черкасским стенам и башням тотчас же были выставлены пушки. Об исчезнувших есаулах, Самаренине с товарищами, шел уже слух, что Степан взял их в плен и замучил... Однако на тот случай, если бы Степан захотел поладить миром, Корнила велел откопать лучший столетний бочонок вина и указал откармливать дюжину индюков... По слухам о движении Разина к Черкасску, из верховых станиц на низовья повалила толпами голытьба. Корнила погнал в Москву, к Алмазу, гонца с вестью о том, что астраханские воеводы, нарушая веление государя, изменно выпустили разбойников с пушками и что все Стенькино Разина скопище с большим пушечным боем идет на Черкасск. По Дону от войсковой избы были высланы дозоры с наказом тотчас же сообщить, как только Разин дойдет до устья Донца, чтобы в тот же миг выставить на стены оборону и приниматься топить смолу для отбития приступа... Но разинские челны вместе с конницей и обозом вдруг сгинули, словно все потонули в Дону... Черкасские подъездчики робко объезжали прибрежные станицы. Жители станиц, смеясь, говорили им, что Разин, должно быть, заколдовал свое войско и обратил в невидимок... Старшина ждала нападения с какой-нибудь необычной стороны. Не могло же, на самом деле, куда-то пропасть целое войско!.. Матерый казак с Понизовья В тот год, когда Разин зимовал на персидском острове, под самое рождество в Ведерниковской станице умер старый казак, выходец с Волги, Минай, по прозванию Мамай, один из тех "баламутов", что, как Тимош Разя, мутили казачество... Сын его Фрол остался после отца тридцатилетним казаком и сразу проявил себя по-иному, чем батька: вместо того чтобы шуметь по сходкам, Фрол перетряс оставшееся после отца добришко и вдруг, словно батька ему оставил сундук денег, стал, что ни день, обрастать богатством. Месяца три прошло после смерти отца, как Фрол Минаевич собрался, поскакал в верховья, где шаталось без дела скопище московитских беглецов, и привел оттуда к себе в низовья толпу с полсотни бродяг. Потом с ними вместе отправился в запорожские земли, на рубеж Едичульской орды, и купил у ногайцев табун сотен в пять лошадей. Не прошло после этого месяца, едва степи начали покрываться свежей травой, как татары пригнали Минаеву несметно овец; кто говорил - тысяч пять, кто считал, что не меньше восьми... Лошадей и овец Фрол Минаев пустил пастись по донецким степям. Оставив свои табуны и отары овец на наемных людей, Фрол помчался в Воронеж, привез из Воронежа кос. Людей ему не хватало. Фрол кликнул клич и набрал еще голытьбы. Не менее сотни косцов работали у него на покосе, в степях между Донцом и Доном. Стога росли, что твой город... Фрол приехал в Черкасск за солью. Купил возов десять, бранился, что больше не продают - страшатся оставить без соли Черкасск... Атаманы почуяли новую силу, наперебой звали Фрола к себе. - Чего-то ты все затеваешь, Фрол? - говорил Корнила. - Невиданно на Дону, как наливаешься, матереешь! Богату кубышку покинул тебе Мамай. А ведь кто бы подумал - тихоня! Всю жизнь с домовитыми лаялся, ан сам в домовитые лез! Неслыханной силы купец на Дону из тебя взрастет! Глядеть, вчуже сердце мое атаманское радо! Фрол усмехнулся, довольный собой, весь налитой неистраченной силой, рослый, широкий, с крепким румянцем на загорелом, смуглом лице, с гулким, раскатистым голосом; он выпил полную чарку поднесенного Корнилой вина, смачно захрустел свежим огурчиком. - Кубышка кубышкой, батька Корнила Яковлич. Да мне еще бог подает: вставать люблю рано, работы никак не страшусь, - зарокотал его звучный голос, налегая на "о". - Что делать-то, батька, золотко? Ратных дел что ни год - все меньше. С Азовом нам воевать не велят, крымцев указывают не задорить... Чем теперь станем жить на Дону? По-Стенькину персов шарпать? Волжские караваны громить? Не с голоду мне с молодою женой помирать? - Ну, ты с голоду не помрешь! - засмеялся Корнила. - Не помру, батька, золотко! Мне пошто помирать! И других накормлю! Нам, донским казакам, теперь только торгом жить. Я, батька, золотко, покажу донским, как торга вести. Нам, донским, батька, надо московских купцов забить торгом... - Лошадей, говорят, покупаешь? - спросил Корнила. - Кони, батька, - прямой казацкий товар. Покупаю! - сказал Минаев. - Я, Корнила Яковлич, одному тебе расскажу: слыхал от дружка я верное слово, что государь хочет войско великое конное строить. Стало, ему будет надо коней. До сих пор драгунских коней монахи растили. А я на донской траве подыму коньков, каких монахам не снилось! Ударю челом государю табунов голов с тысячу для начала... Посчитай-ка на пальцах, батька, сколько будет прибытка: у ногайцев беру я коней полтора рубли с головы - и то много, а государь мне по десять рублев с головы даст. Считай! Теперь - солонина баранья, сало... А где скот, там овчина, там кожи, там шорный товар... Вот ты сам и суди! - заключил Минаев. - Зате-ейщик! - с завистью к его свежим силам, к его молодой живости восхищенно сказал Корнила. - Новый путь торю для донского казачества, Корней Яковлич! - похвалялся Фрол. - Донской рыбой московски торга завалю... Рыбны бочки куплю, продаешь? - внезапно спросил Фрол Корнилу. - Солонинные бочки мясные тоже куплю. Лук, чеснок ты, сказывали, растишь, - все куплю... Соли мало у вас в Черкасске. В Астрахань мыслю послать приказчика соли куплять... Кое-кто из черкасских знакомцев предлагал Минаеву поселиться в Черкасске, не жить на отшибе от прочих донских богатеев. - Я круты бережки люблю. А в своей-то станице и дом у меня стоит над самым над крутояром, - простовато сказал Минаев. По Дону плотами шел к Фролу с верховьев лес. У берега под станицей мокли придавленные в бочагах камнями серые кожи. Станичные казаки потихоньку ворчали: - Провонял всю станицу! - Атаманы! Да что же в глаза мне не скажете! Мне ведь досуга нет обо всем подумать! Не обессудьте! Я на остров сойду, чтобы вам не смердело! - просто сказал Фрол. И в два дня все кожи были увезены на лодках на широкий, просторный остров между Кагальницкой и Ведерниковской станицами, раскинувшийся на версту в ширину и в длину версты на три вдоль Дона. Остров порос ивняком, орешником; он был любимым пристанищем рыбаков, и Минаев тут тоже затеял рыбные ловли, стал держать здесь своих рыбаков, челны, даже выстроил для рыбаков жилища... Понизовые богатей старались сбыть Фролу свои товары. Он все покупал... Из Москвы воротилась на Дон зимовая станица с недоброй вестью, что государь, ожидая возвращения Разина из морского похода, не прислал донским казакам хлебного жалованья и обещал прислать лишь тогда, когда все среди донских станет тихо и все будут мирно жить по своим станицам. Фрол тотчас примчался в Черкасск. - Атаманы, да как же так! Надо писать государю, что загинем без хлеба. Ведь у меня какова ватага - все жрать хотят! - Вор Стенька Разин всему Дону помеха, Минаич! Нам, домовитым, всем вместе думать, как его успокоить навеки, когда он на Дон вернется, - сказал Самаренин. - Вести есть, что вор ворочается вскоре. Надо нам дружно стоять на него, а не то мы и все пропадем! - А нуте вас! С вами пива, я вижу, не сваришь! Как на псарне, казак казака грызете! Мне хлеба, не свары собачьей надобно! - резко сказал Фрол, повернулся и вышел из войсковой избы, с досадою отмахнувшись от войскового есаула. Фрол помчался куда-то под Курск и через две недели привез на всю свою братию хлеба - целый обоз. В Черкасске лишь развели руками, удивляясь тому, где и как в эту трудную пору года Фрол ухитрился купить столько хлеба. - Дорогою ценой купил, что тут делать?! Как деньги ни дороги, хлеб-то дороже! - пояснял Минаев. Когда по Дону прошел слух, что Разин стоит в Астрахани и вот-вот будет на Дон, домовитые тайно съехались у Корнилы, в Черкасске. За Фролом Минаевым прислали гонца. Он был в это время занят на острове. Говорили, что строит там салотопню и свои струги для верхового торга. На острове курились дымки, стучало множество топоров, скрежетали пилы. Покинув свои дела, без спешки Фрол Минаев приехал в Черкасск по вызову атамана. Безучастно слушал, когда домовитые говорили, что от Степана пойдет на Дону смятение, что надо его схватить и судить в Черкасске... Корнила сказал, что по царской грамоте Разин должен оставить пушки в Астрахани и придет на Дон безоружным. Если заранее отогнать голытьбу, скопившуюся в Зимовейской станице, да выслать войсковую засаду, то можно легко схватить Разина дома и тут же, не мешкав, отправить его не в Черкасск, а сразу в Москву. Самаренин и Семенов заспорили: со Стенькой самим казакам не справиться, надо просить государя прислать на Стеньку стрельцов. Другие не соглашались, говорили, что нужно собрать в Черкасск казаков из верховых станиц, словно бы по вестям с Азовского или с Крымского рубежа, будто турки или ногайцы хотят напасть на Черкасск, и с теми казаками пойти на Разина в Зимовейскую станицу, чтобы разбить его своими силами... Когда до Минаева дошла очередь высказать свое мнение, он сказал, что молод еще судить войсковые дела, а кабы спросить его покойника батю, то батя сказал бы, что всякого, кто накликает на Дон воевод со стрельцами, надо камнями побить, как собаку, а то и живьем закопать поганца в могилу... - Мое дело - торг, - сказал Фрол, - табуны, да овечки, да рыбные лавки. Со Стенькой мне что делить? Караванов на Волге я грабить не стану и кизилбашские города все задаром ему уступлю. Голытьбу я свою за работу кормлю, работники от меня не уйдут ко Степану... - Да он же овец у тебя поотгонит, коней пограбит! - кричали со всех сторон Фролу. - Господь не попустит того, атаманы! - густо "окая", говорил им в ответ Минаев. - Он, сказывают, и сам богат ныне; у него на все денег хватит. Надо ему - и свои табуны заведет, и овечек своих... И вот, когда Разин пришел уже на Дон и нашел тут себе надежную пристань, только тогда и Корнила, и вся донская старшина поняли, как обманул их "богатей" Фрол Минаев, уразумели, откуда взялась та нежданная "кубышка", которую Фрол будто бы получил в наследство после отца, увидели, кому они сами спускали свои товары, когда продавали их Фролу Минаеву, новому богачу, поняли, для кого Фрол готовил свои табуны, запасы хлеба, и соли, и мяса, и шорный товар. Но теперь уже было поздно. Остров молодого удачливого донского купчины Фрола Минаева сделался островом Разина, а сам Фрол Минаич, хотя не ходил в воровской поход, оказался одним из ближних разинских есаулов. Притом же Минаев своими ушами слышал все замыслы понизовой старшины, которая не стеснялась при нем высказываться откровенно. - Хитрей самого Степана, собака! Подвел он нас всех, дураков, как сома на свиную печенку! - говорил атаман, досадливо повторяя любимую приговорочку Фрола: - "Золотко", чертов сын, переметчик проклятый! На острове возле устья Донца дозорные войсковой избы, посланные разыскивать сгинувших разинцев, обнаружили пушки, глядевшие на берег из ивняка и орешника. Оттуда слышались песни и поднимался дым многих костров... Буянский остров - Добро пожаловать, батька! Здравствуй на новоселье, Алена Никитична! - приветствовал на острове Фрол Минаев новых хозяев первого дома, который был выстроен на самом высоком месте, чтобы не доходила сырость. Но как ни старался Фрол со своими работниками я товарищами, как ни велики были богатства, присланные Степаном на постройку нового островного городка, все же дом был не настоящий, а полуземлянка; хотя тут был и дощатый настил пола, и настоящая печь, и лубяная кровелька, хотя два небольших окошечка возвышались чуть-чуть над землей и в доме было две горенки, но все-таки назвать его "домом" было нельзя. Это было совсем не похоже на те хоромы, которые представляла себе Алена, когда мужики говорили, что Степан пришлет за ней колымагу и увезет ее в новый город, который он ставит, на злобу бояр и на радость всем бедным людям, в своем справедливом царстве за Волгой. Алена растерянно стояла над своим добром, которое казаки, под началом Тимошки, таскали с челнов на остров, чтобы устраивать новую жизнь в новом "городе"... Да и какой же тут мог быть город? Низкие части острова заросли камышом и осокой, на высоких росла ольха, болотное дерево, ива, что полоскала свои ветви в холодной воде Дона, и только ближе к вершинке холма, где стоял "дом" Степана с Аленой, торчало несколько старых осин да гнездился орешник... Вокруг, по кустам, виднелись землянки и шалаши. Знакомые люди из беглецов, прибранных на работу Фролом Минаевым и уведенных из станиц зимою, приходили к Алене поздравлять ее с новосельем... Она все никак не могла опомниться, прийти в себя и начать новое устройство дома... Если бы был тут Степан, она бы расплакалась и стала проситься назад, в станицу, в их прежнюю избу, с высоким крыльцом, с настоящими окнами, под тесовой кровлей... Но Степан будто сгинул, сразу куда-то уехал на лошади. Остров был велик, и кто знает, где он там, чем там занят?! Изредка лишь казалось, что ветер доносит откуда-то сквозь шум ветвей то его недовольный окрик, то громкий разинский смех, то какие-то повелительные восклицания. И вот поднялось солнце, настало утро, и только тут Алена увидела, какою горой вокруг навалены все ее вещи, а казаки еще и еще продолжают что-то таскать из челнов. Тимошка же по-атамански покрикивает на них, суетится, хлопочет... - Да батюшки! Ведь казак возвернется скоро, голодный, а я не поспела прибраться! - воскликнула наконец Алена и принялась за дела... Но Степан вернулся лишь к вечеру, приехал со своими есаулами, с Наумычем, Митяем, со старым Серебряковым, с Фролом Минаевым и с молодою Минаихой, которая навезла с собой жареного и вареного, горячих пирогов и всяческой всячины. - Здоровы бывайте на новоселье! - певуче и приветливо говорила она, кланяясь Алене. - В поклон от меня, старшая сестрица Алена Никитична, тут курничек, тут рыбничек, тут с печенкой, тут с луком, с грибками, а сей-то с яблочком! - Минаиха весело, заразительно засмеялась. - Целой станицей казачки пекчи пособляли. Все спрашивают: куды, на чью свадьбу? - Алешка, Алешка! А где же вино, где же чарки?! - весело вскинулся Разин. - Ить ты не сказал, Тимофеич, что будешь с гостями! Сама-то я негораздушкой экой осталась! Матрена Петровна-то нарядилась!.. - Алешка, а где тот железный сундук с позолотой? - спросил Степан. - Да вот он!.. - ответил он сам же. Тимошка велел принести какие-то сундуки, каких она никогда не видала, поставил их тут, у землянки, накрыл холстом. Алена Никитична думала: там пищали да сабли, какая-нибудь атаманская справа... И вдруг Степан вынул из сундука такой пестрый, цветистый плат, какому на свете и равного нету. Сам накинул ей на плечи. Вынул из сундука большой ларец "рыбья зуба", отворил, - а под крышкою жемчуга!.. Головная перевязь с жемчугом... - Не дари жене жемчугов! - бойко крикнула Мотря Минаева. - Кому же дарить? - спросил Разин. - Не дари жемчугов: слезы будут! Разин махнул рукою. - На том и живот человеческий: то слезы, то смех, а без слез кто бы в смехе знал сладость! Носи на здоровье, Алена! - воскликнул он и поцеловал ее при всех в губы. - Али моя казачка не вышла красой?! - хвастливо спросил он у есаулов. Алена зарделась от его похвалы, засуетилась с хозяйством, выставляя на стол чарки. - Тимошка! Кошачий ты Ус! Помоги атаманше: не ведает, где для вина посуда, какую давать! - весело крикнул Степан. И Тимошка, открыв другой сундук, стал вынимать кубки, братины, чары, что впору царю... Когда была налита чарка за новоселье, Фрол поклонился Алене. - Не обессудь, сестрица Никитична: обещала за добрые вести мне самый большой ковш вина, да и крепкий поцелуй обещала! Коли был таков уговор, за то, что я добрый пророк, то ни Мотря моя, ни Степан Тимофеич не взыщут. За атаманской пирушкой пошли будни. Степан поднимался чуть свет и - в седло на весь день... Только к вечеру возвращался, усталый, и, словно подрубленный дуб, валился на лавку. Ни пуховые подушки, ни шелковое, на соболях боярское одеяло, которое он подарил Алене, его не манили. Он спал одетый, пропахший смолою и дымом, в заскорузлой от пота рубахе, с руками, запачканными землей... "Вот тебе и "по-царски жить"!" - грустно вздыхала Алена, вспоминая слова Степана, когда он велел ей оставить курень и собирать добро в дальний путь... Он спал беспокойным, каким-то настороженным сном, как сторожевая собака, которая слушает шорохи ночи, чужие шаги, чует чужие запахи, тянет носом, вздрагивает и шевелит ушами... Так шли дни и ночи, Степан бывал всюду и не замечал Алены Никитичны. По всему Кагальницкому острову стучали топоры, дымились костры, слышались крики, рабочая перебранка... Еще не успев настроить жилищ, люди огораживали весь остров земляною стеной, укрепляли ее где плетнями, где тыном. Среди острова вырубали мелкий лесок, строили кузни, другие тесали древки для пик, конопатили челны. Рыбаки выходили в челнах ловить рыбу или вялили ее, солили, коптили... Те выезжали на стрижку овец, те пасли табуны, откуда-то пригоняли гусей... В первые дни на острове опасались шуметь. Все было тихо, как будто стояли в чужой земле и страшились, что кто-то может прогнать. Но потом, когда поставили пушки, вдруг ожило все криками, песнями. Песни в работе звенели над островом целыми днями. Вот подошло еще войско, а вот пошли и новые прибылые ватажки, что ни день - больше да больше... - Ты послушь-ко, Степан Тимофеич, чего донские толкуют, - не богатей, спаси бог, батька, золотко, - голытьба верховая: "Либо мы казаки со Степаном, а либо - московские беглецы. Он праведный атаман, он хочет по всей земле устроить казацкое царство, да мужиков к нему сошлось много, а мужики тебя так повернут, что и сам, прости боже, за соху возьмешься!" И как теперь быть, Тимофеич?! - Старшинская брехня! - резко сказал Степан. - Рознь между нами посеять хотят и страшат казаков сохою. А я доподлинно знаю, что сам Корнила пашет в степи да сеет. Только степь-то просторна, ты как его уследишь! А старшина такою брехней хочет поднять на нас казаков. Скажут, что мы тут за пашню стоим, сохи-бороны к пашне ладим... Чтобы они казакам не брехали, с сего дни в верховья с низов никого не пускать. На Дону речные дозоры поставить, по степным дорогам - заставы. Кто с верховьев поедет в Черкасск - и тоже нам ведать бы, по какому делу... И с этого дня Черкасск оказался отрезан от верховых станиц. Войсковая изба перестала быть хозяином Тихого Дона. Даже торг верховьев с низовьями был прекращен. По пути к Черкасску Разин скупал все товары, заставляя купцов приставать к своему острову. Кто хотел противиться и продолжать свой путь на низа, тому речные дозоры молча указывали на пушки, глядевшие с острова, уже не из береговых камышей, а с башен... Больше всего войсковая старшина досадовала на то, что не заняла раньше разинцев этот удобный остров, с которого можно было держать в руках все донское Понизовье, отрезав его от прочего русского мира... Разинцы преградили и Дон и Донец, проверяли все суда, идущие мимо по обеим казацким рекам... - Обучал себе на голову атаманской науке! Учил, где города строить для обороны, как лучше стены крепить. Вот моя наука - и против меня! - ворчал Корнила, со страхом наблюдая, как растет сила Разина. В Черкасске шел слух, что сила Разина с каждым днем множится, войско его возрастает. Стало известно, что со стороны Слободской Украины к Разину без конца идут украинские переселенцы и беглые мужики из Курщины, Тульщины, Орловщины. Приходят охотники и из верховых станиц. Верховые казаки совсем перебирались к Степану, покинув свои станицы и захватив с собой семьи. Видимо, больше уж их не страшили разговоры о том, что в войске Разина много пахотных мужиков, которые "пересилят" и заставят пахать донские казацкие земли. Вот уже несколько черкасских торговцев - армян и греков, услыхав о богатстве разинцев, покинули Черкасск и перебрались на разинский остров. Хотя в самый город их не впустили, но они раскинули майдан под городскою стеной и торговали вовсю. По Дону и за донские пределы быстро летел слух о постройке нового городка, названного Кагальником, по его близости к Кагальницкой станице... Степан сидел на бревне у караульной землянки, по временам улыбаясь тому, как сын его Гриша, размахивая деревянною саблей, с криком бросается в схватку с мальчишками-"врагами", старавшимися снизу с такими же деревянными саблями приступом взять кагальницкую земляную стену. Степан видел, что Гриша похож на него самого и чем-то еще на того "мальчишку Алешку", с которым вместе Степан шел с богомолья на Дон... Степан с гордостью наблюдал, как бесстрашно и ловко Гришка отражает натиск мальчишек. - Вырастут - тоже казаки будут! - вслух произнес Разин. И вдруг, бесшумно подкравшись, на гребень стены выскочила ватага ребят. Сбитый с ног Гришка свалился кубарем с откоса стены и сильно ударился головой о камни. Степан быстро поднялся на стену и перегнулся с раската. - Серге-ей! - прогремел на весь остров зов атамана. Голос его прозвучал такой грозой, что все побросали свои дела. - Сергей! Сергей! К атаману, Сергей! Сергуш! Есаул Сергей! - катилось из уст в уста по стенам к землянкам, где работали казаки. Сергей появился перед Степаном. - Кто строил стены с низовой стороны? - спросил атаман. - Кто ж построит? Казаки! - А кто дозирал? - Кому ты велел! Говори, что ль, ладом, что ты дурня-то корчишь! - зло огрызнулся Сергей. Степан неожиданно размахнулся и ткнул его кулаком в скулу. Сергей пошатнулся. В горле его захрипело, как в глотке взбешенного пса, и руки стиснулись в кулаки. - Вот те и шурин! - насмешливо выкрикнул кто-то из казаков, не любивших Сергея за то, что он, на правах атаманского шурина, бывало, зазнавался перед другими. Все оставили топоры и лопаты. Ребята, присевшие возле Гришки, тоже утихли, и Гриша, очнувшийся от забытья, не мог понять, что случилось, и плаксиво кривился. - Что дерешься? - тихо спросил Сергей, побелев от обиды. Степан размахнулся еще раз и снова ударил его по лицу. - Чего дерешься? - громко крикнул Сергей. - Гляди, дубина! Стену твою ребята малые взяли. Забрались без лестниц... Мало бить - и башку размозжу!.. Сергей сплюнул кровь. - Не пес я, и словом сказать мочно, - сдержанно укорил он, - а что сказано, то и поправил!.. В эту же ночь Сергей убежал в Черкасск. Разин послал к нему Тимошку, позвать назад. - Что мне, морду не жалко! Я ныне богат воротился от кизилбашцев. Будет мне и в станицах почет! - сказал атаманский шурин. - Убью изменщика, как поймаю, - сквозь зубы пообещал атаман. Черкасская старшина не решалась напасть на Степана, пока не разведаны по-настоящему силы разинских казаков. Корнила неоднократно посылал на Кагальницкий остров своих людей, приходивших к Разину как перебежчики на его сторону. Лазутчики были надежны, но ни один из них не сумел возвратиться в Черкасск: Разин не отпускал с острова тех казаков, которые пробрались к нему из низовьев... Когда Сергей поссорился с Разиным и убежал от него в Черкасск, Корнила обрадовался: на сторону понизовых переходил один из ближайших людей Разина, который, конечно, должен был хорошо знать о том, каковы его намерения и как укреплен разинский городок... Старым, испытанным способом, за кружкой вина, от Сергея добивались признаний. Кривой плакал слезами, говорил, что Разин его осрамил и побил без вины, что больше им в дружбе не быть, но мыслей Степана он все-таки никому не выдал, хотя все понимали, что не мог же Степан таить свои замыслы даже от ближних своих есаулов, каким был Сережка Кривой... Но, не пуская своих казаков в Черкасск, Разин давал отпуска под поруку верховым казакам, и те бывали в своих станицах. Корнила засылал своих лазутчиков и туда, чтобы расспрашивать отпускных разинцев. Завзятый гуляка Евсейка пропил с отпускными разинцами немало войсковой казны, чтобы выведать о намерениях атамана. - Велит, мол, Степан им готовыми быть, а куда и зачем их готовит, о том ни слова! - докладывал Корниле лазутчик Евсейка. - А допьяну ли ты их поил? - добивался Корнила. - Допьяну, батька! Ну сколь можно пить? Человек ведь не лошадь!.. А сам я в Кагальник поопасся, батька: ведают там меня, продадут... А спросишь их, сколь народу в приезде, они не сказывают, молчат, а иные и хвастают, что народу "несметно". Осень уже подходила к концу. Вот-вот пойдут холода, через месяц станет и Дон, и тогда "воровской" городок будет легче взять, окружив его со льда, а донская старшина по-прежнему ничего не могла добиться толком о разинском острове. И вот в дом Корнилы вошла гостья - старшинская вдова Глухариха, половине донских казаков кума, удачливая сваха, умелая повитуха, во время казацких походов - ворожея и утешница молодых казачек, на весь Черкасск советчица, ядовитая сплетница и атаманская подсыльщица. - Неужто анчихрист меня во полон возьмет и домовь не пустит! Куды таков срам, что старуху держать в полону?! Пойду хлопотать за казацкое дело, послужу на старости Тихому Дону, - предложила Глухариха Корниле. - Смотри не проврись в чем, болтлива кума! - остерегал ее на дорогу сам атаман. - Хоть Степан тебе кум, а все же не так единое слово скажешь - и пропадешь! Разбойник, он и старуху тебя не помилует! Хоть я в колдовство Степана не верю, да разум его атаманский не твоему чета - все тотчас увидит! Тогда уж к нему никаких лазутчиков не посылай... А мне все до малости ведать надо... - Сама кур вожу. Смолоду знаю, что двум петухам тесно в одной курятне. Во всем разберусь, кум Корней. Такой простой дурой прикинусь, что сам ты меня не узнаешь!.. Больше целого дня пути на челне отделяло Черкасск от разинского островного городка, но кума Глухариха не пожалела старых костей и отправилась в гости к куме Алене Никитичне... Каждый день подходили к Кагальницкому городку толпы пришельцев и отдельные одинокие путники, слышавшие о том, что Степан Тимофеевич принимает всех. - Э-ге-ге-э-эй! - раздавался с берега протяжный крик. - Чего нада-а-а?! - откликался казак с караульной башни Кагальницкого городка. - Давай челна-а! К вам в город пришли-и! - Сколь народу, каких земе-ель? - Рязанских десятков с пято-ок! - Рязань косопуза прилезла. Впускать? - спрашивал караульный у атамана или у ближних его людей, приставленных к прибору новых пришельцев. - Косоруких не надо, а косопузы - чего же? - сгодятся! - шутили вокруг. И разносился над Доном крик с башни, обращенный к Тимошке, который ведал в Кагальнике переправами с берега. - Э-ге-эй! Тимоха-а! Челны подавай на берег! Так каждый день приходили сюда брянские, калужские, тульские, тверские, владимирские беглецы. Кто приходил, тотчас же ставил себе шалаш или рыл бурдюгу, а не то находил своих земляков и ютился пока возле них. В толпе пришельцев из Курска караульный казак заметил дородную и румяную старуху. - Стой-ка, мать! Ведь ты из Черкасска! Гляди, к "соловьям" приладилась, а! Пошто в город прилезла? Казак удержал ее за рукав. - Пусти, пусти турка проклятый! - воскликнула смелая баба. - Да знаешь ты, кого не пускаешь?! Лапотников вонючих впускать, а меня-то, природну казачку, и нет?! Да кум Степан тебе рожу расплющит, кума-то Алена полны глазищи твои за меня наплюет!.. Алена! Алена!.. Да слышь ты, кума!.. - завизжала она, и казак отступил, безнадежно махнув рукой. - Ух, батюшки, словно кобыла, вся в мыле! - воскликнула Глухариха, ввалившись к Алене Никитичне и вытирая платком обильно струившийся пот. - Куды ж ты, кума, залезла? Кругом вода... Сидишь, как цапля в болоте, и добрых людей-то тебе не видать! - выпалила старуха. - Сон привиделся мне про тебя. Я - наведать, мол, надо! Да крестника Мишеньку повидать захотела, каков он возрос, вот подарок ему захватила... - Не Миша - Гришатка, - поправила мать. - Да что ты! Да что ты! Я ведаю ведь и сама! Я сказала: мол, Гришеньку-крестничка надо проведать! Она обвела взглядом нехитрое жилище Степана - простую землянку с маленькими окошками и сырыми бревенчатыми стенами, почти не отличавшуюся от других казацких жилищ Кагальницкого городка. - Ой, сраму, кума! И живешь-то ты в воровской бурдюге, не в человечьей избе! С воды-то туман, лихоманку, того и гляди, подхватишь. Муж хитер: навез персиянских нарядов, жену обрядил - да и в клетку, чтобы зор человечий женской красы не видал!.. Покажи, что в гостинцы навез. Зипуном-то богат воротился? Алена открыла сундук, показывала наряды. При свете трескучих свечей жарко сверкали драгоценные камни в кольцах, монистах и головных уборах. - Подарила бы куму-то! Ведь в воровское логово к тебе не страшилась лезти! - не выдержала старуха. - Воротный казак, вот с такой бородищей, как зыкнет... признал, окаянный!.. Я чуть не сомлела... И, получив от Алены подарок - кольцо с алмазом, пряча его ловким движением под платье, Глухариха тотчас же вспомнила, для чего забралась на остров. - Задохнусь и помру до время в бурдюге. Пойдем хоть на волю из духоты, благо солнышко светит, - позвала Глухариха. Они вышли наружу. Не разгороженный ни заборами, ни плетнями, вокруг расстилался широкий бурдюжный город. Подобно могильным холмам, высились над землей только кровли землянок, иные с трубами, а больше даже без труб, и дым выходил у них прямо из дверей и окошек. Повсюду раздавался шум стройки. Разинцы укрепляли свой город. Возле самой землянки Степана были навалены доски, бревна, пустые бочки. Осеннее солнце светило ярко, и было приятно погреться, усевшись под солнышком, на припеке. Алена Никитична постелила ковер, усадила гостью. Поставила перед ней угощение - наливок и вин, каких Глухариха не пробовала и в доме Корнилы, персидских сластей, заморских сушеных ягод, пастил, медовых варений. Глухариха вздохнула. - Живешь, как птаха, невольна душа: наливки медовы, сахары грецкие и персицкие, узорочья сколько хошь, а все же не казачке жить взаперти! Алена от неожиданности смолчала. До этой минуты ей в голову не приходило, что другие казачки считают несчастным ее житье. Сама она чувствовала себя счастливой с того мгновенья, когда ее Стенька внезапно откликнулся ей под окном. - Муж твой неправедное с тобою творит, - продолжала Глухариха. - Их дело мужское - казачьи раздоры, а нашу сестру не обидь! Пошто такой-то пригожей казачке страдать! Когда ж и рядиться, убором хвастать!.. К старости расползешься, как тесто, рожа морщей пойдет, брюхо вперед полезет, а у тебя и наряды зря в сундуках сопрели! - Сама никуда не хочу! Никого мне не надо! - горячо сказала Алена. - Сахарный у тебя казак! - усмехнулась старуха. - А слеза на глазах пошто? Алена поспешно смахнула слезы. - Чу-ую: сызнова затевает! - догадалась старуха. - Да ты прежде времени не горюй! - утешила она Алену. - Сборы - долгое дело: всех обуть, одеть, всем пищали да сабли... Не казаки ведь приходят, все мужики, их так-то в поход не возьмешь! Покуда всего на них напасешься - и время, глядишь, пройдет, нарадуешься еще на своего атамана... Сколь у вас ныне людей в городке? - День и ночь скопом лезут со всех сторон! Кто же их ведает, сколько. Да много, чай, стало... Что ни день, что ни два дни, глядишь - тут и новая сотня! - простодушно сказала Алена. - Вот я тебе и говорю: столь народу в три дня не сготовишь к походу! - продолжала старуха. - Не нынче, так завтра! - с горечью возразила Алена. - Вот так и живу, будто смерть на пороге! - И что ты, казачка! Какая же смерть! И матки и бабки так жили: казак-то придет да снова уйдет, а ты все в станице! Али, может, не любит тебя?! Ворожила? - соболезнующе спросила старуха. - Страшусь ворожить, - шепнула Алена. - Да что ворожба, кума, что ворожба?! За конями к ногайцам послал намедни, еще целу тысячу лошадей указал покупать - не впрок их солить, не пашню пахать на них, - стало, в ратный поход!.. - Может, зазноба где у него? - подсказала старуха. - Зазноба? - растерянно переспросила Алена. - Нет, не мыслю того. К ратным делам у него охота, они его и сбивают... - А на что же тебе, кума, женская сила! - воскликнула гостья. - Ты его сговори помириться с Черкасском. Твой небось ведь Корнея страшится, а тот его опасается... Мужикам-то что! Мужики по Стенькины денежки лезут, чуют богатство! А как станет мошна пуста, что тогда? Кому будет надобен твой атаман?! Надо ему во старшине себя утвердить! Пришел бы ныне в Черкасск, подарил бы Корнея перстнем, сабелькой доброй, как водится в атаманах, коня бы привел в поклон крестну батьке, - не лютый зверь, и сам Корней рад будет миру! И город строить не надо, и денежки оставались бы целы! Рядом с Корнилой отгрохали бы не дом, а хоромы! От доброй-то жизни и твой не захотел бы воевать, сидел бы в Черкасске, да и ты бы, на завидки казачкам, рядилась. Корнилиха локти бы грызла от злости! Старуха внезапно умолкла, испуганно озираясь: голос Степана послышался рядом, за грудой каких-то бревен... - Осерчает - увидит! Не любит меня твой казак. Схорони-ка! - заметалась старуха. - Сиди, кума. Али ты не казачка? - успокоила Алена. - Страшусь твоего-то! По голосу чую - гневен идет. Под сердитую руку не пасть ему... Алена Никитична не успела и слова молвить, как тучная Глухариха проворно исчезла в огромной пустой бочке, поваленной среди других возле атаманской землянки... Степан подошел с Наумовым. Только что он проверял на острове запасы разных товаров и теперь как раз говорил о том, о чем и приехала разведать атаманская подсыльщица и что было важнее всего для Черкасска: - Огурцов соленых да рыбы и в три года не сожрать, а пороху и всего-то две бочки: в одной пусто, в другой нет ничего! Сбесились, что ли, мои есаулы премудрые? Мирно житьишко себе нашли: было бы жрать, мол, а пороху бог подаст, что ли?! - раздраженно говорил Степан. - Не продают его, батька, страшатся! - сказал Наумов. - По рекам-то заставы. Никто попадать в таком деле не хочет! У воронежска воеводы толика лишнего есть, так он сговорился продать острогожскому полковнику Ивану Дзиньковскому - и то лишь тогда, как установится санный путь, в рыбных бочках наместо соленой рыбы, а Дзиньковский к нам повезет в винных бочках, как будто вино. - А черкасские что, станут ждать, пока твои винные бочки приедут?! Корнила нагрянет, а нам и по разу нечем из пушек пальнуть!.. Кабы знал крестный батька, не долго бы мешкал ко крестнику в гости с чугунными пирожками!.. - Фрол Минаевич, батька, на что уж пролаза, и то не припас! - воскликнул Наумов. - Ну где же, где взять?! - Твое дело! - прервал Степан. - Где надо, крякни да денежкой брякни - купцы чего хоть привезут. Самого Корнилу вот в экую бочку посадят да привезут в Кагальник! - Где там купцы! - безнадежно сказал Наумов. - Последние, батька, бегут купцы. Велел я к тебе двоих привести, нынче от нас хотели бежать. Вот их ведут. Рассуди, что с ними вершить... Двое казаков подвели к атаманской землянке связанных купцов. С месяц назад эти купцы шли с верховьев для обычного осеннего торга в Черкасск, никак не ожидая, что их в пути может кто-нибудь перехватить. На Дону никогда не бывало разбоев. Каков бы ни был дерзок и смел разбойник, он никогда не осмелился бы напасть на купцов, спускающихся в Черкасск, и тем нарушить гостеприимство казацкого Дона, опасаясь навлечь на себя гнев и расправу донского казачества... На этот раз в Воронеже предупреждали их, что на Дону завелись ватажки голытьбы, от которой стало не так спокойно, как прежде, но купцы никого не послушали... И вдруг уже на низовьях, когда пути оставалось всего ничего, с прежде пустынного широкого острова при их подходе грянула пушка и закричали: "Спускай паруса, суши весла!" Купеческие суденца остановились. По десятку челнов подошло к каждому из них. Войдя на суда, казаки осмотрели товары, расснастили с судов паруса, отняли весла, сгрузив их в свои челны, и, зачалив струги к челнам, отвели их на остров. Наумов велел купцам стоять и вести на острове торг. Устрашенные грозным видом напавших людей, посчитавшие сначала их за грабителей, купцы были рады отделаться торгом и быстро раскинули лавки прямо на самих суденцах. Но торг не пошел. Никто не покупал их товаров, и купцы сговорились бежать ночью, подняв якоря, обрубив причалы и отдавшись воле течения, которое неминуемо их принесло бы к Черкасску. Однако их судовые ярыжные за эту неделю успели сойтись и сдружиться со всей островной голытьбой. Узнав о купеческой хитрости, гребцы тотчас же выдали своих хозяев Наумову. Кулак есаула был крепок, тяжел и жесток. Но больше всего страшились купцы ответа перед самим атаманом. Оба купца по дороге прощались с жизнью и тихонько творили молитву. - Мыслю я так, Степан Тимофеич: товары отнять, а самих в куль да в воду, - сказал Наумов. - Чего побежали? - сурово спросил купцов Разин. - Неделю стою - на алтын не продал! Пошарпали много - тащат да тащат, а денег не платят! - воскликнул, осмелившись, один из купцов. - Торговли нет, а грабеж повсядни! - подтвердил и второй. - Товар у тебя каков? - спросил атаман. - Юфть, сапоги, овчина, валенки тоже. - А у меня холсты да сукна. В Черкасске бы в три дни продал. За тем поспешал к осеннему торгу: к зиме все раскупят! Не зиму стоять у вас. Дон уж скоро замерзнет! - Что же торга нет, есаул? Раздетых да босых у нас, я гляжу, к зиме вволю! - обратился Разин к Наумову с той же суровостью. - У кого деньги есть, Тимофеич, тот уж давно обулся, оделся, а у голых да босых, знать, денег нету! - попросту объяснил Наумов. - Вели развязать купцов, - приказал Степан. Казаки обрезали веревки на руках пленников. - Аленушка, дай-ка ларец "рыбья зуба", - повернувшись к жене, приказал Разин. Алена спустилась в землянку и вынесла оттуда тяжелый драгоценный ларец, привезенный Разиным из морского похода. Степан откинул крышку ларца. При блеске осеннего яркого солнца оттуда брызнули разноцветные искры, - так засверкали грани драгоценных камней, смарагдов, рубинов, алмазов. - Вот, купец, - сказал Разин, захватив щепоть дорогого узорочья. Отборный бурмитский жемчуг, как крупный белый горох, отливающий матовой радугой, повис на богатых нитях. - Возьми-ка за свой товар. Хватит тебе за твои сапоги да овчины? Не обидно ли будет? - насмешливо спросил Разин. Ошалелый от счастья и удачи, купец не знал, верить ли щедрости атамана. - А вот и тебе за твое добро, - сказал Разин второму, щедрой горстью кинув расплату. - Постой, Тимофеич! - схватив его за руку, воскликнул Наумов. - Степан, да на что тебе столь сапогов?! Куды столь овчины, сукна?! - с удивлением и почти что с испугом в голосе спросила Алена. Она считала, что в этом ларце хранится приданое атаманской дочери, а теперь ее муж отдавал своею рукой богатства невесть зачем, на покупку ненужных товаров... - Лавку рядом с Корнеем открою в Черкасске! - расхохотавшись, воскликнул Степан и спокойно добавил, обратясь к есаулу: - Слышь, Наумыч, бери у купцов сапоги и сукна и все, чего надо. Чтоб не было в городе босых да голых. Алена не сразу пришла в себя, не сразу все поняла, но алчное сердце Глухарихи не могло снести легкомысленной выходки атамана. Когда она услыхала разговор про порох, сердце ее было готово выскочить из груди от радостного сознания удачи. Она представила себя хозяйкою половины добра, которое ей показала Алена. Должен же был Корнила ее наградить за услугу!.. Поглядывая из бочки, она увидела еще такие богатства, от которых у нее закружилась голова. От жадности ей показалось, что он отдает ее собственное добро, чтобы одеть толпу оборванцев, сошедшихся бог весть откуда. - Кум Степан, да ты спятил! - внезапно раздался из бочки ее голос, и на четвереньках высунулась жирная Глухариха. - Куды ж ты добро раздаешь задарма! Такое богатство салтану индейскому впору!.. Кума! Да чего ж ты молчишь? Ведь цену знать надо такому товару!.. - шумела старая бабища, выбираясь из бочки. - Ба-а! Ты, стара клуша?! - воскликнул Степан. - Здорово, здорово, кума! Не нашел, знать, Корнила лазутчика лучше?! Ло-овко ты спряталась! Старуха струхнула. - Помилуй, Степан Тимофеич! Какой я лазутчик, старая баба да дура?! К куме прибралась проведать... - Вот, купцы, придачу даю вам к богатству - жирную ведьму, - строго сказал Степан. - Возьмите ее да в российски края отвезите. Да не спускать на берег, чертовку! Узнаю, что скоро в Черкасск воротилась, - не являйтесь во всю вашу жизнь больше на Дон: поймаю - повешу! Лазутчица побагровела, и руки ее затряслись. - Кум Степан, да куды же мне плыть! Пропаду, как дите, в московитских краях! - хватая Разина за рукав, бормотала Глухариха. - Пожалел бы меня, голубчик! - Уразумели, купцы? - словно не слыша ее, грозно спросил Разин. - Увезем, куды ворон костей не заносит! - не помня себя от радости, обещался купец. - В Епифани пустим! - подхватил и второй. - Степан Тимофеич, да как же ее? Ведь лишку слыхала баба-яга... По мне - ее в куль да на дно! - заметил Наумов. - Кум, я слышала - не слыхала! Язык проглочу, ни словечка не вымолвлю... Кум!.. Ей-ей, проглочу язычок!.. - А ты его, кочерга, не глотай. Слово лишнее скажешь - и так тебе его палачи с корнем выдерут. Доводчику первый кнут на Руси. Иди, покричи, что ты тут у меня слыхала! - сказал Степан. - Да что я, себе злодейка?! Кум Степан Тимофеич! Да ты меня у себя оставь, не спускай в Черкасск! Послужу тебе верой-правдой! - визжала старуха, валясь на колени в слезах. - Ну вы, стали чего?! - прикрикнул Степан на Наумова и купцов. - Пойдем, старуха, пойдем! Недосуг! - окликнул Наумов. Казаки подхватили лазутчицу. Она, поджав ноги, валилась, садилась на землю, цепляясь за что попало, крича на весь Кагальник. - Кума, да чего ж ты молчишь?! Грех, кума! Ведь погубишь несчастну вдову! Пожалей, заступися, голубка, - визжала старуха, брыкаясь в руках казаков. - Чтоб те сдохнуть, ворище проклятый, шарпальщик, анчихрист, собачья кость, окаянный разбойник, поганец, безбожная рожа!.. - слышались выкрики ее уже издалека, от самой пристани. Великие сборы По санным путям в Кагальник съезжались обозы с товарами с верховых станиц Дона, с Медведицы и Хопра, из верховых городков донецкого побережья, со Слободской Украины. Каких только не было тут товаров! Степан не велел ослаблять дозоры в степях. Несмотря на мороз, конные казаки разъезжали по всем дорогам, следя за сношениями Черкасска, и вот наехали на казаков, которые с оружием спешили в Черкасск по вызову войсковой избы. Их привели к Степану. - Вы что, крещена рать, собрались к домовитым на выручку супротив нас?! - строго спросил атаман. - Не к домовитым, Степан Тимофеич, - оправдывались казаки. - Зовет войсковая изба: по вестям из Крыма, славно ногайцы хотят напасть на казацкие земли... кто приедет в Черкасск, тому хлеб обещают за службу да крупы. Сам знаешь, как с хлебом ныне... - Езжайте домой, - приказал Степан. - Кого встренете, то же скажите. Случится в Черкасске нужда, я сам на азовцев да крымцев пойду со всем войском. А кто с верховых станиц еще соберется с ружьем к домовитым, того не помилую как расказню! Сидеть бы вам было, смотреть, чтобы с Воронежа "крымцы" не грянули на казацкие земли. Войсковая изба вас в низовья сокличет, а в ту пору на Дон воеводы прилезут с верхов! - Степан Тимофеич, да как бы нам знать?! - удивились казаки простоте атаманской догадки. - Да кто хочет хлеба, идите на службу в мой город. Уж как-нибудь накормлю без обиды. - С семейкой к тебе? - недоверчиво спрашивали казаки. - Коли надо, с семейкой иди, голодать не будем, - пообещал Степан. У него в эту зиму было куплено хлеба больше, чем в самом Черкасске. Заботами Фрола Минаева Кагальник был всю зиму сыт. Степан сознавал, что скоро он будет достаточно сильным, чтобы ударить первому на Черкасск. Но для этого надо было разведать думы черкасских жителей. Надо было открыть для черкасских свои ворота и самим наезжать туда в гости. Разин решился на это, когда к нему под рождество пришли богомольцы, собравшиеся в черкасскую церковь к заутрене. Степан разрешил им взять лошадей и сани. Дозорам сказал - пропустить богомольцев в низовья. - Смотрите, не пустят вас! - усмехнулся он. - Как, батька, не пустят! Ведь праздник каков! Не ногаи живут в Черкасске, а русские люди, и веруют в бога! И вот несколько десятков саней приехало под черкасские стены. Уже в темноте подъехала вереница саней по донскому льду к городским воротам и стала проситься в церковь. Растерянные воротные казаки, увидев во тьме на снегу черное скопище саней, услышав конское ржанье и говор толпы, не решились впустить их в город. "А вдруг затевают хитрость!" - подумалось им и припомнилось взятие Разиным Яицкого городка... В смятении послали воротные спросить войсковых заправил. Тем часом уже началась заутреня. Кагальницкие богомольцы мерзли под ветром возле стены. Завилась метелица, ветер свистал, летел снег... Наконец вышел на стену есаул Самаренин. - А сколь вас в приезде? - спросил он, еще не дав разрешения отпирать ворота. - А кто у вас старший?.. После долгих расспросов впустили намерзшихся богомольцев в город, но даже в натопленной, полной народом, жаркой церкви долго они не могли согреться. - Турки так православных людей ко гробу господню молиться пускают - с опаской да счетом! - ворчали раздраженные казаки. - Опасаются крепко, - сказал Степан, - а все же я мыслю, что в город войти не тяжкое дело. Вот сам соберусь... Митяй Еремеев, бывший с богомольцами в Черкасске, успел расспросить верного казака, как живет Черкасск, и узнал от него - войсковая старшина ждет указа царя о том, что им теперь делать. Казаки, не знавшие, что богомолье в Черкасске затеял сам атаман, смеялись над незадачливыми молельщиками. На масленицу в Кагальницком городке недоставало вина. Разин велел разукрасить лентами лошадей и сани. В передние пошевни сел он сам. По остальным рассадил казаков и казачек, скоморохов с гудками, сопелями и волынками, ряженых в вывернутых тулупах - и с колокольчиками, бубенцами пустился вдоль Дона в Черкасск. Были густые сумерки, когда двадцать троек по зимнему льду подкатили к воротам Черкасска. - Эй, воротные! - крикнул Разин. - Кто там? - отозвались сверху. - Сосед Степан Разин проведать наехал. Давай отворяй ворота, да живо! За проволочку башки посорву! - крикнул Разин. - Не гневайся, атаман Степан Тимофеич, бегу отворять! - обалдело откликнулся с башни сторожевой казак, скатившись кубарем к воротам. Ворота отворились. Степан, правя первою тройкой, шумно въехал в Черкасск. - Бегите-ка к крестному, пек бы блины: в гости едем! Вот только в кабак завернем! - крикнул он, и весь праздничный поезд с песнями, с бубнами, с криком, встревожив черкасских собак, подняв гвалт по улицам, полетел к кабаку. Из кабака погрузили в сани пять бочек вина. Разин кинул кабатчику горсть серебра сверх платы за взятые бочки. - Всем нынче задаром пить наше здоровье в Черкасске! Услышу, что денежку взял с кого, я тебя вверх ногами в воротах повешу! - сказал он кабатчику, чтобы слышали все "питухи". Приезжие гости мазали пьяниц сажей, пили вино, плясали, горланили песни. Налили два ведра вина, поднесли по глотку лошадям. - Не спои коней, черти! На пьяных куда скакать?.. Разнесут! - останавливали пожилые казаки. - Да мы помаленечку, лишь для веселья! - смеялась озорная, расходившаяся молодежь. Когда погружали в сани вино, к кабаку прибежал посланец Корнилы. - Степан Тимофеич! Корнила Яковлич кланяться приказал, к дому просит! - сказал казак. - Свежую семгу к блинкам-то пластать велел, - тихонько добавил он. - Вот беда так беда-а! - с досадой воскликнул Разин. - Уж так-то я семгу люблю! Да ты скажи батьке крестному: коренник у нас потерял подкову, поскачем искать, пока затемно, - кто бы другой не поднял! На тот год в сю пору назад обернемся. И-ихх ты-ы-ы! - гикнул он на коней, и весь поезд за ним помчался назад, к городским воротам, нарочно в объезд вокруг всего города, мимо атаманского дома и войсковой избы... По пути, перед выездом из Черкасска, пока отворяли ворота, в темноте к ним в сани молча ввалились какие-то четверо черкасских казаков. Выехав за городские ворота, разинцы выхватили из-под сена, настеленного в санях, мушкеты и открыли такую пальбу вверх, что черкасские казаки по всему городу повыскакивали из домов посмотреть, не идет ли на улицах бой. Встречая веселый поезд в Кагальнике, любители пьянства уже заранее подмигивали друг другу, но вскоре узнали, что по какой-то "оплошности" из черкасского кабака во всех бочках вместо вина был привезен порох... - И вправду народ говорит, что батька колдун! С таким "колдуном" и царское войско не страшно! - посмеивались казаки, гордясь своим атаманом. В Черкасске старшина была в смятении от ночного наезда Разина. - До того уж дошло, что ворье к нам в кабак, как домовь, пировать наезжает! Староват стал Корней. Не минуть нам обирать себе нового атамана! - ворчали домовитые казак", еще не зная о том, какое "вино" увез с собой Разин. Подошла и весна. Перед пасхой Степан отправил в Черкасск посланцев сказать, чтобы не было больше такого, как в рождество, а вздумают не пускать куличи святить в церкви, то на себя бы пеняли... В четверг на страстной неделе пришел ответ: Корнила велел сказать, что кто хочет в церковь, пусть едут с вечера святить куличи, а ночью ворота будут закрыты и впуска не будет, - мол, крымцы, безбожники, могут и ночью напасть... Алена просилась в церковь больше других казачек. Ей так хотелось стоять в церкви в праздничном платье. Степан отпустил ее с богомольцами и для охраны послал Тимошку с Никитой и Дрона Чупрыгина. - Вздумают там держать вас в залог, в аманаты [Аманаты - заложники], так и скажи Корниле, что бога не побоюсь и жену и детишек не пожалею, а Черкасск разнесу к чертям и всю войсковую старшину и всех домовитых на вертеле сжарю, - пообещал Степан, напутствуя богомольцев... Алена вернулась радостная к себе в Кагальник, навезла с собой писанок. К ней подходили христосоваться все жены черкасской знати, завистливо рассматривали ее наряды, наперебой просили к себе на пасху и на кулич. Как боярыню, держали ее под руки, провожая к челнам; Парашеньку замиловали и захвалили, с Гришей сам атаман говорил, шутил, звал к себе приезжать "вместе с батькой". Черкасские атаманши напрашивались к Алене в гости, но она не смела к себе пригласить... - А чего ты не смела? Звала бы! И мы их не хуже бы приняли, допьяну напоили бы! - Глухариха была у заутрени, - усмехнулась Алена. - Уж так ей хотелось ко мне подойти, уж так-то глядела, да все-таки не подошла. - И ее позвала бы в гости, я бы с ней посидел, медку бы поднес куме! - засмеялся Степан. Государев посол Корнила считал, что если стрельцов до сих пор не прислали на Дон, то лишь потому, что был в Москве человек, который все понимал и удерживал царскую руку, - Алмаз Иванов. И войсковой атаман всею душой, больше, чем Разина, ненавидел Михайлу Самаренина, из властолюбия и корысти затеявшего такое изменное дело, как призыв на казацкие земли царского войска и воевод... "У Стеньки там голытьба скопилась, у нее на чужие богатства зуд, а Мишка Самаренин из-за чего свою свару заводит? Лет десять все строит подвохи, обносы строчит в Посольский приказ: и медные деньги-то я бранил дурным словом, и к церкви-то я не прилежен! Кабы не был мне другом Алмаз, то раз десять уже Москва до меня добралась бы! - со злобой и горечью думал Корнила. - А ныне надумали что: вишь, я Стеньке даю поноровку. Подите-ка, суньтесь сами "без поноровки" на остров! Кого на Дону перебьет голытьба? Да вас же, чертей, перебьет и дочиста разорит! Вас же я берегу!.. А вы, проклятущие, что Мишка, что Логинка, что ни месяц строчите ябедны письма в Москву на меня... Чем я вам не потрафил? Что казаки меня больше любят да войсковым всякий раз на кругу выбирают? А что же тебя-то, Мишка, не любят? Знать, Дону не заслужил!.. Еще, мол, я много покосов себе оттяпал... Али степь не просторна?! Рыбный плес, вишь, себе захватил богатый... Аль рыбы в Дону никакой от того не стало?! Десять лавок держу на майдане? А ты свои рядом поставь да забей меня в торге! У Мишки пять было - и то две закрыл, чтобы зря не сидеть. Я к себе купцов не насильством тащу: хотят со мной торговать - что же, я отгонять их стану?.. То казакам про меня разнесли, что я пашню в степи распахал да гороху посеял... Ну, смелому и гороху хлебать! На тот год и проса еще насыплю! Слава богу, без хлеба не сяду... Сами не смеют пахать, и заела их зависть... А я еще гречку дюже люблю. У меня и гречка растет! Может, я ее вовсе не сею, мне бог посылает такое диво: растет себе гречка в степи - да и баста!" Но войсковой атаман не знал того, что его старый друг дьяк Алмаз тяжело заболел, что последний недуг приковал его крепко к одру, с которого суждено ему было сойти лишь на кладбище. Афанасий Лаврентьич Ордын-Нащокин взял в свои руки все управление приказом Посольских дел. С болезнью Алмаза никто уже не мешал ему поступать в отношении казацкого Дона так, как боярин считал разумным. Он больше не сдерживал своей ненависти к казакам, к их "удельной вечевщине", как называл он донское казачье правление. Кроме того, овладеть Донским краем и привести казаков в окончательное подчинение царскому самодержавию - это означало для Ордын-Нащокина доказать еще раз свой государственный разум, убедить царя в том, что не так-то легко его заменить другим человеком... Ордын-Нащокин особенно чувствовал в этом потребность сейчас, когда у царя появился новый любимец - Артамон Сергеич Матвеев, который изо дня в день все более поглощал внимание и дружеское расположение царя Алексея. Верный донской союзник Ордын-Нащокина, войсковой есаул Михайла Самаренин, соперник атамана Корнилы, сообщил боярину обо всем, что творится среди донского казачества. Он писал, что Разин вернулся домой окрепшим, богатым, что к нему пристают что ни день все новые толпы верховой голытьбы, что он выстроил крепость на острове и отрезал Черкасск от Московских земель, что Корнила не смеет с ним спорить и по старости и боязни во всем ему норовит. Боярин решил "бить разом двух зайцев": разбить "воровских" казаков и уничтожить навек казацкую вольность, посадив на Дону воевод. Кого же и было ему призвать для совета по этому делу, как не думного дворянина Ивана Евдокимова, который недаром в течение многих лет был связан с Доном, шал Дон, понимал казаков и их отношения, обычаи и законы. Кроме того, боярин знал, что Евдокимов всегда не очень-то ладил с Алмазом и тоже считает, что казацкой вольности давно уже пора положить конец. - Как ты мыслишь, Иван Петрович, чем Дон в руки взять? - прямо спросил думного дворянина Афанасий Лаврентьевич. - В руках государевых главная сила - хлеб. На Дону, боярин, все можно хлебом соделать, - сказал Евдокимов. - Не все ведь, Иван Петрович, - возразил боярин. - Разина-вора хлебом побить нельзя. - Как еще можно, боярин! - уверенно сказал Евдокимов. - Я уже думал о том, да сам подступиться не смел: Разина Стеньки дело большие люди решают... - И ты ведь не мал человек! Надумаешь все подобру и завтра окольничим станешь, а там, глядишь, выше того!.. Евдокимов почувствовал на своей голове боярскую шапку и принялся разом выкладывать перед боярином свой хитрый замысел, как добиться от казаков, чтобы они попросили сами ввести к ним стрелецкое войско, разбить Разина. А после того воеводе со всеми стрельцами осесть на Дону, уверив донскую старшину, что это лишь до тех пор, пока на Дону там и тут остаются воровские ватажки. Ненависть к казацкому Дону сблизила Ордын-Нащокина с Евдокимовым. Им обоим уже мерещилось одоление Дона. Они с жаром подсказывали друг другу, как сплести сети для казаков. - Да те воровские ватажки под корень резать не поспешай, - подсказывал Афанасий Лаврентьич. - Лучше стрельцам укажи построить по Дону острожки, пушки поставь по стенам, стрельцов посели в острожках. И будут стрельцы жить, покуда к ним все казаки попривыкнут. - А брусь и бунчук войсковому атаману оставить надо, боярин, - подсказывал Евдокимов. - Чтобы честь атаману была наравне с воеводой, и царское жалованье, и боярское звание... - Да ты им помалу внушай, что в донском правлении от воеводы и от стрельцов станет лишь больше покоя, а домовитые оттого только пуще забогатеют: на московских торгах пойдут торговать и землю свою пахать; оттого им больше доходов станет. Ведь ныне им голытьба не дает пахать землю... - Голытьба домовитым, боярин, самим надокучила сварами да грабежом, - перебил Евдокимов. - А мы ей, Иван Петрович, дорогу на Дон закроем! - уверенно и твердо отрезал Ордын-Нащокин. - И на Дону по старинке уже больше не проживешь: ведь время не ждет. Все течет, как река. Держава вся стала иной, во всем нужен лад и порядок державный. Вот как, Иван Петрович! Ты и поедешь. Кому же, как не тебе, и сесть на Дону воеводой! Ты там помногу бывал, казацкий обычай весь знаешь - тебе и сидеть... И Евдокимов поехал на Дон, твердо зная, чего он хочет. Он понимал, что придется хитрить и с домовитыми, и с сами