и бортам нарядного струга. Двадцать четыре голубых весла помогали попутному ветру, и судно летело, словно на крыльях. Впереди на высоком мостке стоял Федор Сукнин - корабельный вож. За первым стругом шли другие изукрашенные суда; их высокие носы украшали резные грудастые лебеди с гордо гнутыми шеями и распущенными черными крыльями, клыкастые змеи-горынищи с отверстыми пастями, свирепые львы, сказочные рогастые кони-единороги, олени, медведи и просто хитрые завитухи. И вдруг все дрогнуло. Берег, и городские стены, и башни, небо и волжские воды - дрогнуло все и окуталось дымом. Это ударили пушки разом со всех стругов каравана. В толпе визгнули было женщины, кто-то кинулся прочь от берега, но другие, бывалые, поняли ратный обычай: пальба со стругов была лишь приветом родной земле. Все было мирно, из тучи порохового дыма опять выплывали нарядные, радостные суда, и со всех стругов слышался смех, песни, гудели бубны... Стоявший против главных ворот города диковинный царский корабль "Орел" ответно ударил из пушек, будто желая здравия прибывшим гостям... Теперь уже народ валил неудержимой толпою из городских ворот, народ стоял всюду по городским стенам... Нарядные шелковые паруса, как яркие громадные цветы, распускались на волжской шири, сверкая под солнцем голубыми, зелеными, красными, желтыми отражениями в воде - На стругах голос слушай! - привычно грянуло с атаманского струга и пошло отдаваться вдоль берега вдаль, казалось, до самого моря: - ...слушай!.. - ...уш-ай-ай!.. - замерло где-то вдали. - Спускай паруса! На веслах вперед выгребайся!.. Струг от струга ставь на струг! Трави якоря-а-а!.. Сукнин кричал в берестовую трубку, и крикуны, подхватив, понесли приказ по всему цветущему шелками каравану, за острова, за повороты реки, по развевающимся на ветру легким и пестрым шелковым флагам... Сбившийся у пристани астраханский ярыжный сброд в драку кинулся ловить конец и крепить причал, брошенный с атаманского струга на берег. Рыбаки и ярыжные ловили концы чалок с других подходивших стругов, ловко крепили привычной волжской захлесткой накрест к причальным столбам. Бултыхались тяжелые якоря, гремели железные цепи, разматываясь с лебедок. А струги еще и еще выходили из камышей, из-за выступов берега... - Гос-поди, сколько же их!.. Краса-то, краса какая - невиданно диво!.. На атаманском, передовом струге распахнулись тяжелые ковровые полы шатра и вышли главные казаки. Впереди всех был атаман. Черная борода его пышно лежала на голубой парче зипуна, украшенного алмазными пуговицами. Острые карие глаза с пронзительной зоркостью посматривали из-под парчовой чалмы с золотыми кистями, сияющей самоцветами. Тяжелая рука Разина лежала на рукояти сабли, которая висела на кованой золотой цепи, перекинутой через правое плечо... Толпа загляделась, как заколдованная, на все это пышное зрелище. - А ты сказывал - вор-шарпальщина! Глянь-ко - князь! - говорили в толпе астраханцев, сбежавшейся к берегу. - Тебе-то что - в кумовья не зван! Небось он за свой стол нас с тобой не посадит! - Таких-то и садит! - Го-го! Наш Афонька на брашно глядит к ватаману!.. - И гляжу! А чего ж не глядеть?! И гляжу!.. Весь грозный боевой караван походил на какое-то праздничное шествие победителей. На стругах раздавались песни, смех, выкрики. Черпая через борта ведрами воду, разинцы с хохотом обливали друг друга волжской водой, весело поздравляя с новым крещением и смывая с себя басурманскую нечисть... Волынщики и рожочники заливались плясовыми напевами, и лихие плясуны, за последние месяцы успевшие позабыть свое мастерство, откалывали на палубах дивные, невиданные коленца. Толпа астраханцев все шире разливалась по берегу, вдоль всей городской стены, а морские челны и струги все еще продолжали подходить. Громко перекликались на них казаки, кидали якоря, тянули снасти. Едва Степан Тимофеевич стал подниматься на высокий мосток своего струга, на соседних тотчас взревели трубы, свирелки, барабаны и развернулись знамена. Разин сверху, с мостка, взглянул на берег. От городских ворот до самых судов стеснились бесчисленные человеческие головы. Задние, выходя из ворот, давили передних, сгоняя к воде, и передние без ропота подвигались к самым бортам стругов, заходя в одежде по колена и по пояс в воду. Казалось, весь многотысячный город высыпал на берег за ворота. Тут был не только ярыжный гулящий сброд - были и стрельцы и посадские люди, рыбаки и татары... - Здорово, казаки! - Добро - в гости к нам!.. - Здрав будь, атаман! - можно было расслышать отдельные голоса, и лица вокруг улыбались, глаза сверкали весельем... - Родная земля! Родной русский люд! После стольких странствий. - Здоров, народ астраханский! - раздался над Волгой звучный, могучий голос Степана. - Здоров, русский люд! Братцы родимые, здравствуй на русской земле!.. И вдруг в ответ загремело: "Слава!" - словно весь город крикнул здравицу, и тысячи шапок взлетели над берегом в небо. На городских стенах - толпы стрельцов. - Здорово, стрельцы-астраханцы! - крикнул им Разин. В ответ со стен отдалось "ура" и "слава". Разин махнул рукой. На главных стругах, оглушая всех, еще и еще раз дружно ударили пушки. С атаманского корабля в тот же миг плюхнулись в воду концом тяжелые дощатые сходни. Несколько казаков хлопотливо сбежали на берег с тяжелыми скатками пестрых персидских ковров и начали их раскатывать сквозь толпу, пролагая дорогу в город. - Эй, где тут у вас астраханцы?! Астраханские есть?! - бегая вдоль каравана, кричали стрельчихи с берега, разыскивая своих пропавших мужей. - Вон там, там, позади, еще с версту будут. - Тут, тут астрахански! Мы астрахански!.. - Миха-айла!.. Живой!.. Соколик ты мой! Не чаяла видеть! - кричала стрельчиха с берега. С остальных стругов начали сбрасывать сходни, сбегали бывшие астраханские стрельцы, обнимали жен и детей. - Го-го-го! Го-го-го!.. Держи, держи, обнимай его крепче, чтоб, чертов сын, больше за море не гонялся! - кричали казаки стрельчихам, в душе завидуя астраханским счастливцам. - А мой-то где, мой? - кричала плечистая, дородная стрельчиха, расталкивая толпу так, что в стороны от нее рассыпались ярыжные и стрельцы. - Пашута-а! Тут тво-ой! - гаркнул Чикмаз из толпы есаулов, окружавших Степана. Прогибая дубовые сходни, разинский богатырь тяжелой поступью сам слетел вниз и, стащив с головы туркменскую баранью папаху, обнялся с семипудовой красавицей Пашутой. - Ох-ти, томно мне! - простонала она и сомлела в его объятиях. Чикмаз, не долго думая, подхватил ее на руки и потащил на струг... - Сходни сломятся! Сходни! Уронишь в воду! - с шутливым озорством остерегали его казаки. И сам Степан Тимофеич с усмешкой глядел на сурового Чикмаза, который, осклабившись, как мальчишка, поставил на палубку струга свою Пашуту. - Вот она у меня какая, Степан Тимофеич! - сказал Чикмаз. - Батька, батька! Давай выходить! Все готово, уж пушки спускают... Митяй воротился с Федькой. Ждет воевода... - Сергей! Эй, Серге-ей! Выгоняй со стругов ясырь! - Бунчук наперед несите, бунчуки да знамена!.. - Раздайсь! Раздайсь! - кричали в толпе казаки, выстраиваясь в длинное торжественное шествие. Народ теснился и медленно двигался по улицам, провожая Разина с есаулами к Приказной палате. По дороге казаки расстилали ковры от пристани во весь длинный путь, чтобы показать все богатство и пышность. Свита Разина, его ближние есаулы, были разодеты. Жемчугом были унизаны козыри их зипунов и кафтанов, на руках сверкали кольца и золотые запястья, у иных вдеты в ушах бирюзовые или изумрудные серьги. Суровые, смуглые лица у многих от лихорадки покрылись болезненной желтизной. Но головы всех подняты, взоры смелы, поступь тверда. Все богаты, и видно, что каждый может платить за вино в кабаке горстью жемчужин или золотым персидским туманом, не требуя сдачи... За ними несли отбитые в боях персидские знамена, дальше шли боевые друзья - корабельные есаулы и сотники, за есаулами - казаки с дарами: несли ковры, тигровые и леопардовые шкуры, шубы, шелка, бархаты, блюда, кубки, чаши; дальше везли вереницу пушек и, наконец, позади, связанных друг с другом длинными веревками за шеи, гнали закованных пленников. Маша-стрельчиха стояла в пестрой многотысячной толпе астраханцев. Она хотела прорваться вперед. Ее притиснули и осадили: - Куда?! Ишь разоделась! Не к вам атаман. Наш он, батюшка!.. - Все обиды ему снесем. Шаха побил! Уж управится тут с воеводской братией! - слышались голоса вокруг. Разин шел - и толпа раздавалась перед ним. Стрельчиха стояла сама не своя: он шел прямо к ней, как к своей неминуемой судьбе. К самым ее ногам казаки расстелили красный ковер... - Дорогу! - крикнул один из его есаулов. Она отступила. У нее едва хватило сил поднять взгляд. - Ты?! - сказал над ней Разин. Он стоял рядом с ней, величавый и пышный. - Ну, знать, не пошла в монастырь!.. У Маши словно прилип язык, вдруг пересохло в горле и помутилось в мыслях... Что делать? За ним? От него? Куда? Толпа подхватила и сжала ее, а Разин был уже далеко впереди, а мимо шли его казаки... - Добра-то, добра! Царство целое купишь! - удивлялись в толпе на богатство разинцев. - И все воеводам в дары! - А ты сказывал: наш ватаман, не с боярами дружит! - Ду-ура! С воеводой дружи не дружи, а дары неси... - Богато даров! - Небось и себе толику оставил. - Себе оставил - и нам достанется! - А тебе за что, ябедна крыса, воеводский хвост?! - Пошто я хвост воеводский? - По то! Нес бы ноги, покуда целы! - Чего бьешь?! Чего бьешь?! - То и бью - наша правда пришла, наша сила! Вам, приказным, больше на нашем брате не ездить. - А я что? - Ты посулы хватал, воеводе таскал, подьячая крыса... - Дави их, братцы! - подбадривали казаки. Толпа шумела и ликовала. Но стрельчиха не видела ничего. Страшный озноб охватил ее плечи, так что даже в толпе враждебных оборванных людей пожалели ее, разодетую в шелк и соболя. - Пустите купчиху вылезти из содома: вишь, бедную, треплет трясуха. Гляди, на глазах с лица спала! - заговорили вокруг. И, не помня себя, вдова вырвалась в узкую татарскую улочку... Ни бедняк, ни богач, ни самые бывалые люди, ни русский, ни татарин, ни в Астрахани, ни в Москве, ни в иных местах - никогда и нигде не видали такого богатства. Даже когда проезжал через Астрахань антиохийский патриарх, один из пяти владык православного мира, - даже тогда не сверкало все таким торжеством. Богатейшие купеческие караваны и посольства персидского шаха казались убогими перед этим великолепием. Могуществом и повелительной силой дышало все существо Степана. Гордо подняв большую умную голову, с расчесанной надвое бородой, со смелым взглядом, устремленным вперед, с высокой богатырской грудью, шагал он в торжественном шествии. Казалось, что он может приказывать всем и силе его нет предела. От самой пристани, с Волги, было видно высокое каменное строение Приказной палаты Астраханского царства. Над острыми коньками его кровли на длинных раззолоченных иглах высились резные золоченые петухи и кони, которые повертывались под ветром все в одну сторону головами. На башенках Приказной палаты стояли небольшие пушечки, и около них торчали одинокие пушкари, возле которых всегда, по указу нового воеводы, вился дымок фитилей, что означало готовность города Астрахани к обороне азиятского рубежа державы... Перед высоким каменным шатром большого крыльца день и ночь стояли четыре стрельца с бердышами. В верхних ярусах окон, еще по старинке, была вставлена слюда, а более широкие нижние окна сверкали веницейским стеклом. Вся толпа, от пристани провожавшая Разина, из узких улиц влилась на просторную площадь перед Приказной палатой. В смущенье глядел астраханский воевода через окно Приказной палаты на встречу Разина астраханцами. Думалось, по всей Астрахани нет столько жителей, сколько вылезло голытьбы из слободских землянок, рыбацких шалашей, из древних каменных щелей окраины. "Обхитрил, окаянный вор!" - думал о Разине воевода, получив от князя Семена Иваныча Львова с Болдина устья весть о том, что струги его стали там на прикол и ждут, что вот-вот прибудет к ним весь караван Степана. Если бы эта весть была Прозоровским получена чуточку раньше, он не велел бы сказать атаману, что ждет его у себя, в Приказной палате. Он приказал бы его есаулам воротиться назад на струги и сказал бы, что примет их только у Болдина устья... Но Разин опередил князя Семена: его есаулы явились от буя раньше, чем Львов прислал весть. Они говорили свои речи с такой хитростью, что воевода подумал, будто князь Семен со своим караваном также стоит на бую. Воевода никак не ждал, что его товарищ стольник князь Львов легковерно отпустит воров со своих глаз. Ужо будет стольнику доброе слово от воеводы за все про все!.. Прозоровский не понял только того, что невластен был князь Семен удержать целый город, что бывшие с ним стрельцы не хотели вступать с казаками ни в спор, ни в драку, а если бы до того дошло, то сошли бы все к атаману. Князь Семен это лучше почуял: потому-то и поспешил он повернуть весь свой караван и пошел прямо к Болдину устью, чтобы раньше, чем Разин придет со своими стругами туда, увести стрельцов от общения с казаками... Но народ астраханский невиданным скопищем, в котором была не одна тысяча тех же стрельцов, - народ встречал Разина ликованием и приветом, народ кричал ему здравицы, народ его провожал горящими взглядами, жарким сердечным словом и всею душой был с ним, словно сам богатырь Илья Муромец после битвы с татарами въехал с дружиною в город... "За что почитают его? За что любят?!" - размышлял воевода, глядя в окно, как из закоулков выходили новые и новые толпы, кричали Разину: - Здравствуй, честной атаман! И он отвечал им все более внятно, все более громко, уверенно и смело: - Здоров, народ астраханский! И вдруг какая-то женщина, вырвавшись из толпы, бросилась на ковер на колени, прямо под ноги атаману. - Сударь Степан Тимофеич! Князюшка мой, атаман! Велел бы боярам-то сына мово отпустить на волю. Ведь год уж, как гинет в тюрьме! Она схватила Степана за ноги, целуя его сапоги, стирая пыль с ярко-зеленого сафьяна. - Что ты, что ты, мать! Не боярин я! - отшатнулся Разин. Но женщина крепко вцепилась в его сапог. - Сыночка спаси, князек дорогой! Сжалься, родимец! - молила она. - Его воеводы держат. Последняя ты надежда моя, Степан Тимофеич! Неужто загинуть в тюрьме?! Вот такой же молоденький паренек! - указала она на Тимошку Кошачьи Усы, важно шагавшего в свите. - В какой же вине он в тюрьме? - спросил Разин. - А нету на нем никакой вины! Никакой! - Как так? - Что тут дивного, атаман! Сколь народу сидит безвинно! Воеводы лютуют, конец свой чуют, - вмешались голоса из толпы. - Усовести, атаман, воеводу! - Вступись-ка, Степан Тимофеич! - Срамно, астраханцы! - громко воскликнул Разин. - Вона вас сколько, а воевода один. Сами уговорили бы добрым обычаем, по-казацки: за хвост - да и в Волгу! Разин неожиданно громко расхохотался, и тысячная толпа вокруг взорвалась хохотом. - За хвост - да и в Волгу!.. - передавали со смаком из уст в уста. - Воеводу - за хвост, да и в Волгу!.. Разин развеселился: он шел с изъявлением покорности воеводам, а народ говорил ему, что он сильней воевод. Бесшабашное удальство охватило его. Он случайно взглянул на окна богатого каменного здания Приказной палаты и увидал в широком окне боярское платье. Разин понял, что сам воевода тайно подглядывает за ним. Подьячий Приказной палаты, с бородкой, похожей на банную мочалку, выскочил на высокое крыльцо, торопясь увести Степана от глаз народа. - Здравствуй, честной атаман! С приездом к нам в Астрахань, сударь! - залепетал он, согнув спину и кланяясь, как боярину. - Здорово, здорово, чернильна душа! Где у вас воеводы? - Боярин Иван Семеныч тебя поджидает. Пожалуй, честной атаман, в большую горницу, - забормотал подьячий, поспешно распахивая дверь и забегая вперед. - Не оступись - тут порожек, - предупредил он. - Сроду не оступался! - громко ответил Степан, перешагнув порог воеводской просторной горницы. За его спиной подымалось по лестнице все казацкое шествие. Разин заранее сам приготовил хитрый чин и порядок прихода в Приказную палату. Он собирался торжественно поднести свой бунчук воеводам в знак покорности и смирения. И вдруг сам же все спутал. - Здоров, воевода! Иван Семеныч, кажись? - с порога удало и вызывающе выкрикнул он. Он знал хорошо, как зовут воеводу, и дерзкое, развязное слово само сорвалось с языка. Воевода нахмурился. - Здравствуй, казак! - ответил он раздраженно. - Награбился за морем, воротился? Прискучили басурманские земли? - С отцом-матерью сколь ни бранись - все родные! Погуляли - и будет! - сказал Степан и, словно желая смягчить свою дерзость, почтительно поклонился. - От кизилбашцев подарки привез тебе, князь Иван Семеныч. Слыхал от персидских купцов, что любишь ты их заморские дары. Давайте-ка, братцы! - кивнул Разин спутникам, сбившимся с установленного порядка из-за его проделки. Они спохватились, торопливо раскинули по полу для подстилки широкий цветной ковер и на него стали класть, выхваляя свои подношения, золотые кубки и блюда, шелковые халаты, ковры, оружие, перстни... - Не побрезгуешь, боярин? - обратился Степан к воеводе. - Кто же брезгует экой красой! - от души произнес Прозоровский. - Не возьму - так пропьешь! Уж ваше разбойное дело такое: нашарпал да пропил... - И то! - засмеялся Разин. - Спасай-ка добро от пропою!.. - Теперь куда ж, атаман, помышляешь? Мыслишь, сызнова пустим грабить по Волге? - строго спросил Прозоровский. - Что ты, что ты, князь-боярин! - как-то нарочно и деланно, с дерзкой усмешкой ответил Разин. - На что ныне нам грабить? Мы сами теперь богаты. И так в старых винах винимся царю... Нам бы на Дон, домой, к хозяйкам, к робятам. К ногам твоим воеводским бунчук атаманский свой приношу... Казаки положили к ногам воеводы бунчук. Но Прозоровский насмешливо перебил Степана. - "Бун-чу-ук"! - передразнил он. - Крашено ратовище с любого копья, на три алтына цветной тесьмы да кобылий хвост - вот и новый бунчук! - Бунчук - войсковая власть! Атаманская честь и знамя - вот что такое бунчук, а не "хвост кобылий"! У меня вон бобровая шуба; бобров-то поболее в ней, чем на шапке боярской. Однако, боярин, не шкурками шапка твоя дорога. Вот так и бунчук! - с достоинством сказал Разин. - Не учи, казак, сами учены! - остановил воевода. - В царской грамоте сказано не про бунчук. Читали тебе ее? В этот миг распахнулась дверь в горницу, и легкой походкой, одетый в ратное платье, вошел второй воевода - князь Семен Иванович Львов. С усмешкой и любопытством скользнул он взглядом по дорогим подаркам. - Здравствуй, боярин Иван Семенович! Здоровы, донские! - приветствовал он, словно не было разницы в чести между воеводой и казаками. - Здоров, голова! - отозвался Разин, по ратной одежде приняв его за стрелецкого голову. - Не голова князь Семен Иванович, а воеводский товарищ! - поправил Разина Прозоровский. - Прости, князь, не ведал тебя в обличье! - сказал Степан, только тут заметив на поясе Львова свою, дареную, саблю и перстень на его пальце. - Стало, я от тебя получил государеву грамоту с милостью. Спасибо за добрую весть. - Государю спасибо за доброе сердце! - ответил стольник. - Богаты дары, - добавил он. - Дары хороши, и бунчук атаманский хорош - все ладно! - по-прежнему строго перебил Прозоровский стольника. - Да волен ты, атаман, все дары и вместе со бунчуком со своим унести из палаты назад!.. - Не по-русски, боярин и воевода, дареное уносить! - вставил Разин. - Ну, как хошь... А ты, без окольных речей, дело сказывай мне: сколько пушек привез? - не смягчившись, по-прежнему резко спросил боярин, который решил, что он возьмет Разина в руки, заставит его покориться. - Пять медных да десять железных, - ответил Разин. - Не балуй! Лазутчики есть и у нас. Мыслишь, пушек твоих не считали?.. В государевой грамоте писано как? Все пушки у нас покинуть. Дале - ясырь. Ты мне три десятка привел персиянцев на смех?! Как в грамоте писано, князь Семен? - Писано, чтобы раздору между державами не чинить, весь ясырь воротил бы, - ответил Львов. - Слыхал, атаман?! - подхватил Прозоровский. - Ясырь давай до конца, сколько есть. Волжские да морские струги вороти, пушки все привези на площадь - тогда и к хозяйкам в станицы идите. - Помилуй, боярин-воевода, обида нам будет! - со всем простодушием, какое умел представить, воскликнул Разин. - Ясырь не отдашь, не отдашь все струги да пушки - и путь тебе на Дон закрыт, - не слушая, подтвердил еще раз Прозоровский. - Дары дарами, а пушки - те по себе. - Перво - струги, - возразил Степан, внезапно приняв вид расчетливого купца, пригнув один палец. - Без стругов нам не пешим по Волге идти. Доплывем до Царицына, тут и струги оставим - по суше на Дон не потянем. Другое - ясырь, - продолжал атаман, заложив другой палец. - Казаки его с бою брали. Богатые кизилбашцы у нас в полону. Купцы есть, есть два воеводы да княжна персиянская молодая. За тот ясырь казацкая кровь пролита, а я, атаман, тому ясырю не хозяин. Мы за них своих казаков возьмем в выкуп. Нельзя казаков беднить ясырем... Третье - пушки. Сколь можем пушек отдать, и столь отдаем, а как нам идти без пушек степями? Нападут татары, пограбят... - Как хошь, атаман, а разбойников с пушками я по Руси гулять не пущу, - решительно оборвал Прозоровский. Разин озлился. Купеческий тон его отлетел, словно не был. - Нас и шах не хотел-то пустить гулять по Персиде! - окрысился Разин, но вдруг усмехнулся. - А мы умолять тебя станем, боярин. Мыслю, не так-то ты жесток сердцем! - Дерзок, казак! - легко остановил Прозоровский. - Выше своей головы ладишь мыслить! А ты знай да помни одно: нерушимо царское слово! Надумаешь все, как государь указал, отдать, то пойдешь на Дон, а нет - погости у нас: Астрахань - город славный! - Ин погостим! - с нарочитой беспечностью ответил Степан. - Нам тоже город по нраву, да чаяли, что воевода не схочет простым казакам дать в городе пристань... А нам-то что! Чем не житье? На Волге шатры раскинем... Прощайте покуда, бояре! - коротко оборвал Степан, выходя из палаты. Есаулы шумно потянулись за ним. На площади народ встретил их криками радости. Степан не успел пересечь площадь, как воеводский посланец - стрелец догнал его. - Воевода Семен Иваныч князь, Львов зовет тебя, Степан Тимофеич, ужо хлеба-соли откушать, - с поклоном сказал стрелец. - Чегой-то идти медведю на псарню?! - громко заметил Сергей Кривой. - Не дорого и возьмут воеводы его извести отравой! Скажи там своим... - Скажи - приду! Пироги бы пекли, - коротко бросил Степан, перебив Кривого. - Тимофеич, неужто польстишься на воеводский харч? Сам шею в петлю? - воскликнул Наумов. - Не пустят тебя казаки! Степан засмеялся. - Али худ головой воевода и силы такой не видит? - спросил он, указав на многотысячную толпу астраханцев. - Хоть дорого ценят бояре казачью башку, а своя на плечах-то им все же милей! Народ провожал Степана от Приказной палаты назад на струги. В толпе кричали ему здравье. Разин останавливался на пути, расспрашивая астраханцев об их нуждах, а его есаулы, по щедрости и от сердца, раздавали деньги тем из толпы, кто был больше оборван и изможден. Разинцы жадно вызнавали у горожан, что творится в родной земле, в которой не были они больше года. Наумов, не слушая возражений Степана и видя, что он пойдет к воеводе "отведывать хлеба-соли", подтолкнул Сергея Кривого, И вот тихомолком от Разина, говоря с астраханцами, Кривой и Наумов их зазывали: - Ваш воевода Степана Тимофеича звал на ужин, а батька не хочет без вас. Валите вы все во двор к воеводе... - Не смеем мы к воеводе, честной есаул! - возразил посадский бедняк. - Кто больше-то: воевода аль ваш атаман? - спросил Наумов. - Воеводы по всем городам, а Степан Тимофеич один на всю Русь! - бойко крикнул мальчишеский голос. Наумов засмеялся. - Иди-ка сюда, - поманил он мальчишку. Босоногий веселый курносый парнишка лет тринадцати вылез вперед. - Ты чей? - спросил есаул. - Звонаря от Миколы, Федька, - готовно ответил курносый. - Звонить-то любишь? - А то! В пасху с утра и до ночи! - Красным-то звоном! Я тоже, бывало, любил, когда был босоногим, - сказал есаул. - Так, слышь-ка, Федюнька, беги по торгам, по церквам, к кабакам - повсюду звони, зови народ: мол, Степан Тимофеич велел приходить к воеводе Львову, его хлеба-соли покушать... - И я побегу! - подхватил второй парнишка, вынырнув из толпы. - Что ж, и ты беги тоже. - С дубьем? - неожиданно спросил Федька. - Чегой-то - с дубьем? - переспросил Наумов. - К воеводскому дому с дубьем идти хлеба-соли откушать? - А ты прыток, Федюнька! - заметил, смеясь, Еремеев. - Нет, с дубьем ныне рано... - И то, я гляжу, с дубьем бы - к тому воеводе, с большой бородищей! - сказал второй паренек. - К Прозоровскому, - подсказали в толпе. Мальчишка кивнул. - Ага, вот к нему бы, к тому, и с дубьем. А Львов Семен - только бражник, не злой... - Ну, гайда! - послал Наумов. Мальчишки помчались. Возле разинского каравана, у волжской пристани, толпа не рассеивалась до самого вечера. Иные из астраханцев успели побывать на казачьих стругах и от того почитали себя счастливыми. Догадливые бежали в кабаки и тащили вино на струги. За услуги разинцы кидали им пригоршни серебра. Сюда волокли поросят, барашков, гусей, катили пиво, бузу... Воеводский гость Двое казачьих есаулов постучались в двери воеводского товарища. Отставной стрелец без одной руки, бывший у Львова вместо дворецкого, отпер сени. - Спрошает наш атаман, каким обычаем станет его принимать воевода. Чести бы не уронить атаманской. - Не с указкой ли вы ко князю, как гостей принимать! У нас всякие гости бывают, и всем по чинам дается, - сказал старик. - Степан Тимофеич не "всякий" гость, а большой атаман. Сколь городов воевал у шаха! - сказал кривой есаул. - Мы за честь его встанем, коль князь твой его обидит. - А, полно брехать-то, казак! - возразил стрелец. - Кто кого в гости кличет, пошто же бесчестить?! Не басурман наш-то князь - православный! Я в сечах с ним был и его обычаи знаю... Кто гостя бесчестит - сам чести не имеет... Есаулы ушли. Степан Тимофеевич на коне подъехал к дому Львова. Стольник встретил его на крыльце, повитался с ним за руку и повел в столовую горницу. Как вдруг перед окнами загудела толпа. - Кто там? Что за народ? - обратясь к дворецкому, спросил воевода и, не дожидаясь ответа, распахнул окно на улицу. Ватага в сто человек казаков да еще сот в пять астраханской голытьбы запрудила неширокую улочку. - Здрав будь, атаман Степан Тимофеич! - Здрав будь, князь воевода Семен Иваныч! - раздались крики в толпе, когда их увидели вместе. - Тереша! - позвал воевода дворецкого, быстро закрыв окно. - Вели во двор выкатить бочку вина. Будет мало - прибавишь. Да бычка пожирнее на вертел, да штук пять барашков... А то и десять... Коль гости пришли - угощай!.. Зря ты не веришь мне, атаман, - сказал князь, когда скрылся безрукий дворецкий. - Позвал я тебя для душевной беседы, ан ты привел с собой целое войско... Разин мигом понял, что это забота его есаулов. - Не гневись, князь Семен Иваныч! И все-то бояре с мужиками душевно беседуют, да от вашей душевности нам, простым мужикам, всегда лихо! - сказал Степан. - Ты не мужик, Степан Тимофеич, а воин великий! - возразил воевода. - Да и с тобой мы стары знакомцы. Не помнишь меня? С панами мы с тобой вместе бились, и ты меня, молодого сотника, в бою выручал. А я признал тебя сразу. - Во-она вспомнил, князь! - отмахнулся Разин. - По боярской пословице: "старая хлеб-соль - до нового снега!" Мало ли кого на войне выручать приходилось! - Ты есаулом дозора был и от смерти меня спас. Это случилось во время первой польской войны, когда князь Семен был еще совсем юным сотником. Как-то раз он попал в тяжелую перепалку. Сотни две польской пехоты окружили на привале его дворян, и началась тяжелая перестрелка. Дворянам пришлось плохо. Противник не позволял им сесть на коней и сжимал их все тесней и тесней. Как вдруг из лощинки сзади поляков раздался пронзительный свист, грозный клич, послышались выстрелы. Явно было, что русским на выручку мчится стремянный полк. Враг растерялся. Князь Семен крикнул своим: "По коням!" Дворяне вскочили в седла, и ляхи бежали под натиском с двух сторон... Когда закончилась стычка, юный казак подъехал к Семену. - Знай донских, дворянин, как с полсотней шуметь - будто тысяча скачет! - с веселой похвальбой сказал он, лукаво мигнув карим глазом. - Удалец! - так же весело отозвался Семен, сняв с головы шлем и вытирая потный лоб. - Что же мне дать тебе? Чем подарить на память? Хочешь кольчугу мою булатна уклада? - Оставь, боярич, себе. Наши казацкие кости кремнистей, не ломятся так-то, как ваши, - сказал казак с насмешливым превосходством, как мальчику, хотя сам был не старше князя Семена. - Да что ты, казак, гордишься?! - вступился за честь своего сотника толстяк дворянин, который только что в стычке с врагом показал себя трусоватым и теперь заискивал перед Семеном. - Ну, подняли крику да свисту, ну, обманули ляхов. Тут не отвага - обман. А как же ты смеешь со дворянином, со князем продерзко так говорить?! Он тебя, мужика, хочет жаловать, а ты надсмехаешься! И ты, князь Семен Иваныч, к нему не с тем: ты ему в честь с княжого плеча кольчугу, а он о полтине на водку мыслит! Казак звякнул деньгами, на ощупь нашел в кишене червонец и, ловко подкинув, пустил золотой волчком в лоб ворчливого дворянина. - Лови! Я тебе на похмелье не пожалею! - выкрикнул он, махнул остальным казакам, и все они мигом скрылись, прежде чем князь Семен что-нибудь успел вымолвить. В гулевом атамане, грозе персидского побережья, князь Семен с удивлением узнал того удалого и дерзкого есаула, и его любопытство к Степану разгорелось еще больше. Степан признал Львова и, вспомнив, как ловко влепил он червонец в лоб спесивому дворянину, усмехнулся. - Эко дело - от смерти спас, - сказал он. - Я князь Юрия Долгорукого спас от смерти, а он моего брата родного послал под топор! Лучше мы старые счеты забудем, князь воевода. Горько от них. Народ говорит: "В бою князь народу брат, а дома - мужицкий кат!" - Я воина в тебе чту, Степан, - делая вид, что не слышит дерзости, сказал стольник. - Садись, будем бражничать, да расскажи, как в море поплавал. Отодвинув скамью, Степан сел за стол с таким видом, будто всю жизнь сидел с воеводами. Встретясь глазами с хозяином, он усмехнулся. - Ты что? - спросил Львов. - Дивуюсь, как ты, царский стольник, отважился в доме меня принимать! - Что же тут дивоваться! Бояре да стольники по всем городам, а Степан Тимофеич один на всю Русь! - значительно сказал князь Семен. Сергей успел передать Разину эти слова посадского босоногого мальчишки, которые были подхвачены и горожанами и разинцами. - Сыск заправски налажен у воевод! - сказал Разин. - Я сыском не ведаю - ратными только делами. По ратным делам и с тобою хочу говорить. Ведь слухов сколь шло про тебя! Не все ведь правда. Расскажи, как плавал, как бился. - Да что же там было! Море качало, соленую воду пили, от лихорадки дохли да с персом дрались, - небрежно сказал Разин. - То и любо мне знать, как дрались? Ты, сказывают, семьдесят кораблей у персидского шаха разбил? - На ханском суденце сам плаваю, кои пожег, а кои идут в караване. Биться они против нас не смыслят, - сказал Степан. - Много кричат, а хитрости ратной не могут уразуметь. - Сколь же там было людей на ханских сандалах? - Полоняники сказывают, четыре тысячи было. - А у вас? - Так с тысячу... - Да что ж ты, колдун? Народ говорит, колдовством воюешь. А ты мне ладом расскажи, как ты хана на море побил. - Ведь то не наука, князь, - сметка. Как я побил, так тебе не побить: нынче так, назавтра иначе. На каждый случай - свой обычай. А может, и колдовством! - уклонился Степан. - Не хочешь сказать... - обиделся князь Семен. - А мне не корыстью какой - для себя любо знать. Ведь экое дело: с тысячью казаков на четыре тысячи воинов выйти да всех перебить, потопить и в полон похватать! И города тоже брал у шаха? - Сам ведаешь, князь. И сыщики повещали, и шах, чай, писал на Москву к государю. - Шах писал, что людей разорили дотла, города пожгли, детей осиротили... - Брехал! - оборвал Степан. - Каких людей! Визирей, беков. А кто они? Те же бояре. Богатства их нажиты не добром. Что жалеть-то! А сколь казаки покидали богатства их голытьбе?! Да кизилбашцы и сами по городам приставали к нам налетать на дворцы... Да и ныне со мною не только ясырь - и подобру идут кизилбашцы, из шаховых темниц свобожденные, в казаки хотят... - А правда ль, что ты свой городок со дворцом персидского шаха рядом поставил? - Поставил. Зима пришла, море шумит, не уйдешь никуда. На острове стали зимовкой - куды было деться! Кизилбашцы туда полоняников наших везли, а я кизилбашский ясырь им сбывал. Добрый торг был. - А кабы тебе города там держать - удержал бы? - Мы удержим, а вы повелите назад ворочать! Азовское дело казаки во веки веков не забудут! Город взять не хитро. А держать его - сила нужна. Я бы взял города, а кто мне прислал бы подмогу?! - воскликнул Разин. - Бог с ними, на что они нам - чужие-то страны! - Ермак Тимофеич ударил царю новыми землями. Кабы не потонул, то до гроба жил бы в добре. Помер - и славу поют, народ его величает! - сказал стольник. Он давно нашел то "добро", на которое, как намекал с ним в беседе думный дьяк Алмаз Иванов, следовало повернуть силы разинских казаков. - Ведь ты себя принижаешь, Степан, грабежом. Такие дела разбойникам впору - каким-нибудь Ваське Усу да Алешке Протакину. А ты не к тому рожден: тебе корабли водить, рати двигать, княжества покорять... Ведь ты Хвалынское море ныне изведал... Если дать тебе добрый снаряд пушек, пороху, ядер да новых мушкетов, сумел бы ты за морем трухменские земли под царскую руку привесть? Сколь ведь славы на все времена! Ермак Тимофеич в Сибирь одну ногу поставил, а ныне на тысячи верст там народы покорны Руси. Поставил бы ты одну ногу на берег трухменский - до самой Индии путь отворил бы! Степан молча слушал князя Семена. Беседа со Львовым заставила его поглядеть на весь свой поход другими глазами: "Да мы с тобой, Стенька, державе российской дорогу кажем! - воскликнул он про себя. - Вишь, князь-то чего надумал: трухменцев царю покорить. Ворота в Индию через пустыню трухменску. А ты, Степан Тимофеич, иди-ка воюй! Небось как в Волгу пустить нас, так пушки отдай, то да се, а в пустыню, то милости просим! А черта нам в ней! Хитер князь... И вам тут покой, и нас там - змеиными стрелами, как Ивана..." Степан засмеялся своим мыслям. - Ты что? - спросил князь. - Слава - хмельное питье и сладкое. Что же ты, воевода, мне уступаешь, сам не хочешь испить? Давай-ка лучше просто винца. - Степан поднял кубок и стукнулся с князем. - Голову кружишь ты мне, князь Семен Иваныч! - добавил он. - Я простой ведь казак! - А Ермак кто же был?! Лиха-то беда начало! А дело пойдет - тогда государь воевод на подмогу вышлет... Ведь силы скопилось в народе! Оттого грабежи, непокой. А там новые земли, простор... Степан залился хохотом. - Да ты, князь, забавник! "Простор"! Али нам на русской земле тесновато стало?! Слава богу, хватает. Куды еще! Ты мыслишь, что Дона мало?! Аль домовитые плачут, что им от нас тесно?! Не беда - потеснятся!.. Не в трухменцы, князь, - на Дон хотим. - А на Дону и опять воровская свара пойдет? - сказал князь. - На Дону воровство какое! Богаты придем, избы новые ставить учнем, то да се, скотинку купить, кто сад заведет, кто лавку откроет. А я рыбак. Я сети себе такие велю сплести, что всю рыбу разом свезу на московски торга... - В атаманы донские, чай, метишь? - Как народ оберет, князь, а чести не откажусь! Кто же власти не любит! Где власть, там богатство, - с умышленной простоватостью сказал Степан. - А старый-то войсковой атаман не отдаст ведь бунчук, - поддразнивая, допытывался воеводский товарищ. - А старый-то атаман, князь, то крестный мой, Корней Яковлич! Он меня, как сыночка, любит и балует. У нас с ним и лен не делен. Он меня, князь Семен Иваныч, ведь смолоду в атаманы прочит! Приду - обоймет, расцелует, слезами на радостях обольет... - А чего ж он писал... - Князь Семен спохватился и смолк. Разин вдруг разразился неистовым хохотом. - Писал, старый пес?! - спросил Разин со злой усмешкой, уже не таясь. - А то и писал - знает, что я ворочусь, так сверну башку!.. Вот-то, князь Семен, вы и пушки отнять у меня хотите, чтобы Корниле дать волю. Да нет, не дождетесь! Я государю принес вины, а с Корнилой не будет мира!.. Я, может, затем и царю грешил, может, персов шарпал затем, чтобы мне на Дону стать первым, Корнилу зажать... Я за то ведь казачьи души губил, кровь народную пролил, за то и жену и детей покинул, в чужие страны пошел... Теперь я богат и силен. Правды добьюсь, князь Семен Иваныч. Весь Дон под себя заберу!.. - Ну, знаешь, Степан, ведь так-то ты сам себе яму роешь! На Дону похваляешься драку затеять. Да как же нам пушки тебе отдать! Боярина князя Иван Семеныча нрав я знаю. Коли ты хочешь на Дон попасть, то все, как в грамоте государевой сказано, так и твори, а то не отпустит! - сказал стольник. Степан отодвинул скамью и встал. Из-под густой бороды на темной, обветренной и загорелой коже Степана вспыхнул румянец. - Так вон ты зачем меня звал! Напоить да добром уломать отдать пушки, а там и послать на съедение! Не отдам, князь Семен Иваныч! - отрезал Степан. - Да, мыслю, ошибся ты, князь, и в боярском нраве, - сдерживаясь, сказал он. - Воевода боярин Иван Семеныч не жесток сердцем. Ден десять пройдет - он и сам нас отпустит и пушек не спросит, а про ясырь-то и думать забудет!.. - Чем его застращаешь? - спросил князь Семен с озорным любопытством, словно сам был не воеводским товарищем, а одним из разинских есаулов. - И стращать не стану, а буду лежать в шатре да погоды ждать. А погода-то, слышь, князь, играет! - сказал Степан, кивнув на окно, за которым во дворе слышался гул народной толпы... - Чернь играет! Ей что - лишь бы бражку пить! - презрительно возразил воевода. - Чернь играет - что ветер дует! Не тебе плыть по ветру, Степан! - А чего ж мне не плыть, коли дует попутный? На то люди надумали парус. И бражка-то ныне твоя, а во славу мне... Слышь, чего кричат?.. Степан приложил палец к уху, и, словно в ответ на его слова, донесся с воеводского двора чей-то зычный, как колокол, голос: - В честь и славу твою, Степан Тимофеич, пьем чашу! - Здрав будь, батюшка атаман! - поддержали его крики пирующей толпы. Степан встал, резким толчком отодвинул тяжелую скамью, налил кубок, поправил чалму на голове и, широко, по-хозяйски распахнув дверь, вышел к народу на высокое воеводское крыльцо. - Во здравие всех вас, дети! - сказал он, подняв кубок. И тысячи голосов радостно закричали ему в ответ... Выйдя на крыльцо, Разин больше уж так и не вернулся в горницу, словно забыл о князе. Он присел во дворе к одному из потухших костров, где пели казацкие песни. У других костров уже сытые и под хмельком астраханцы и казаки разговаривали о всяких делах. Разинцы рассказывали морскую бывальщину, переплетенную с небылицами. "Хитрый, черт! - думал Разин о князе Семене. - Все добром да лаской, и славу и честь сулит... Хвост-то пушистый! Пузастый старик - тот злее, да проще. Зверем глядит и за свой стол не станет садить! А сей-то куды-ы хитрее!.." - Степан Тимофеич, куды же ты девался?! - крикнул через окно стольник. - Иди сюды к нам, князь! Песни петь станем! - насмешливо отозвался Степан. Хмельная толпа разразилась хохотом. - Иди, воевода, с нами сидеть! - кричали веселые, озорные голоса. - Астрахань-город молит тебя, князь Семен! Стольник захлопнул окно, погасил свечи. - Ну, гости, пойдем! Хозяин умаялся, спать лег, - позвал Разин и первый встал от костра. Всею толпой астраханцы провожали Степана к берегу на струги, и он пел вместе с другими. Возле стругов по Волге всюду были разбиты шатры, горели огни. У костров шла скоморошеская пляска, в песнях слышались женские голоса. Сергей вышел встречать атамана. - Пображничал с князем, Стяпанка! - добродушно сказал он. - Я - с князем, а ты со всем городом пьешь? У вас, знать-то, бражки поболе! - задорно отозвался атаман. - Ан врешь, Стяпан! Я с двуста казаками и в рот не беру хмелинки! Наш завтре черед, как ты тверез будешь тогда! Как ты хошь, а я воеводам не верю! - Да кто же им верит, Серега! - обняв его, сказал Разин. - И я не верю... А пошто ты баб напустил полно в табор? - А куды ж?! - развел есаул руками. - На струга-то бабу негоже, а в таборе вольно!.. И бог не претит, чтобы с бабами баловать. Наскучамши казаки, Стяпанка! - душевно, вполголоса добавил Сергей. - Али ты сам не скучаешь! Сергей проводил Степана на струг и стащил с него сапоги. У Разина все кружилось перед глазами... Море качало или толпа рябила в глазах - все плыло куда-то мимо... Красноватый отблеск луны за туманом виднелся в щель между пологом, или огонь костра мерцал за завесой дыма... Головы, головы человеческие, толпа, и кого-то надо в толпе разыскать. "Кого же, кого?" - силился вспомнить Разин. - А меня разыскать! - громко сказала стрелецкая вдова, откинув полог шатра. Луна красным отсветом освещала ее бронзовое лицо, смуглотою сходное с какой-то иконой. - Почем тебе, женка, знать, что тебя мне? - спросил Разин. - А как мне не знать! Увидала, что ты полюбил. Как вышел от воевод, и шарил, и шарил глазами, а я и сокрылась!.. - Куда ж ты сокрылась? - с тоскою спросил Степан. Она не ответила, только качнула чуть-чуть головой, и луна засветилась медью в ее длинных глазах, в желтоватом белке и черных больших зрачках. "Идол баньянский!" - подумал Степан, припомнив индийского идола с шестью руками, которого рыжий монах, брат Агапка, носил в заплечном мешке вместе с первопечатной "Псалтырью", египетским папирусом и бородой "дикой бабы". Был идол весь желто-красный, губы его были чуть тронуты темным пурпуром, белки глаз желтоваты, а в зрачках вставлены два дивных сверкающих камня... Степан посмотрел на просвет в пологе. В дымящемся от лунного света и тумана предутреннем сумраке, как прежде, стояла стрельчиха и будто не смела войти в шатер. - Ну, иди сюда, что ль, полюби меня! - окликнул ее Степан. - Нельзя мне: ты мужа сгубил. - Ну что ж, что сгубил! Была бы ты мужняя жена, то нельзя, а то нынче вдова - чего же тебя не любить!.. - А я тебя обманула! Я всех обманула: казнила тебя, а мой-то Антон в атаманах! Стрельчиха вдруг засмеялась. - Что врешь?! - закричал Степан, но голоса не было... "Неужто и впрямь я пропал и голову мне отсекли, а тот и остался?.." - думал в страхе Степан. - Что ты врешь?! - в ужасе силился выкрикнуть он. - Стяпанка, Стяпанка, что ты, Стяпанка?! - пробормотал где-то близко Сергей Кривой. "Что ты, что ты..." - жарко и ласково шептала вдова, качая его на шести руках и прижимая к горячей бронзовой груди... "Да, может, и обознался, совсем не она была у Приказной палаты!" - подумал, проснувшись и вспомнив свой сон и вчерашнюю встречу, Степан. Солнце стояло уже высоко, и говор тысячной толпы поднимался над берегом. Весь астраханский торг, покинув привычные площади города, с утра переполз к Волге. Казакам несли все, чего только могла пожелать душа. Десятки рыбацких челнов сновали между стругами, с них подавали наверх бочонки с вином, яйца, сало, лепешки, свежую рыбу, горячие пироги... Пригожие молоденькие астраханки, отказываясь от денег за свой товар, просили персидских нарядов, и разинцы зазывали их на струги и в шатры, чтобы выбрать наряд и примерить, каков будет лучше красотке к лицу... Какой-то ревнивый муж поймал в казацком шатре свою падкую до нарядов жену и привел ее к атаману. - Суди, что мне делать, Степан Тимофеич! На то ли твои казаки пришли, чтобы нас, посадских, бесчестить?! - Судить? - удивился Степан. - Эй, отец! - позвал он Серебрякова. - Ты все походным судьей был. Суди-ка. Чего тут делать?.. - По казацким обычаям, за такой блуд женку вниз головой повесить, а казака, привязав под нею к тому же столбу, бить плетьми, - отозвался донской законник. - Стяпанка, казак-то добрый в беду попал. Я знаю его! - вступился Сергей за виновного. - С астраханцами мир нам дороже, Сергей! - отрезал Разин. - И тебя посрамил бы плетьми, кабы ты попался. И с виновными поступили, как было сказано. Пришел просить правды и отец с обиженной дочкой. Степан велел им идти искать обидчика в таборе. Когда привели казака, Степан указал повести их к попу венчаться. Виноватый взмолился, что он женатый. - Казаки знают, что у меня дома двое ребят! - Тогда свой дуван в приданое девке тащи за обиду. - Весь дуван?! - ужаснулся казак, не смея, однако, ослушаться. - Неси, неси! - поощрил его Разин. Девка, узнав, что казак женат, заплакала и не хотела брать ничего, но ее отец рассудил по-иному. И оба, казак и отец, подобру поделив казацкий дуван, пили в шатре казака, обнявшись, как два старинных друга... Заморская птаха После победы над астаринским ханом Разин, осматривая добычу, заглянул мимоходом в шатер Менеды к молодой пленнице, брошенной в беде ханом. Омраченный утратой Черноярца, но радостный от удачи в морской битве, еще дышащий жаром победы, Степан отшвырнул от входа в шатер трупы двух евнухов, до последнего издыхания сохранивших собачью верность своей службе, и откинул тяжелый шелковый полог. На него пахнуло дурманящим сладким дыханием маленького женского рая - запахом мускуса и других ароматов. Тоненькая, закутанная в шелка персиянка жалобно пискнула и метнулась в дальний угол шатра. Своевольной рукой атаман сорвал с ее лица покрывало. Она закричала еще пронзительней в отчаянии и ужасе. - Вот дурища! - с досадой воскликнул Степан. - Ну чего ты страшишься?! Казаки не воюют с бабами!.. Ты пой да пляши... Он поднял валявшийся у нее на подушке бубен, встряхнул, звонко ударил по нем костяшками пальцев и сунул его ей, знаками приглашая показать, как она пляшет. Она отдернула руки от бубна, как от огня, и спряталась на разжиревшей груди старой мамки, тоже дрожавшей под своею чадрой. - Тьфу, шальная! - в сердцах сказал атаман. Он резким рывком забросил в угол шатра бубен, махнул рукой и вышел. От пленных персов казаки узнали, что невольница на струге Менеды, персиянка, - не наложница, а дочь астаринского хана. Разин повеселел. - Теперь уж отдаст Менеды полоняников наших! За дочкой небось приплывет и сам через море и казаков с собой привезет!.. Атаман указал своим ближним не чинить ханской дочери никаких обид и оставил в ее шатре все как было. Несколько раз он даже посылал ей маленькие подарки. - Ишь набалованная какая! Видать, что утеха для батьки, - приговаривал Разин. - Княжна! - сочувственно говорили о ней и казаки, которых занимало, что в их караване плывет невольница ханского рода. - Привыкла жить на подушках да сахары грызть... Дурак-то хан - потащил девчонку в битву! Связанные с персиянкой надежды на выкуп пленных разинцев вызывали в казаках добрые чувства к маленькой полонянке. - Ничего, ты слезы не проливай, - уговаривал ее сам атаман, заходя не раз к ней в шатер. - Вот батька твой в выкуп пришлет казаков, тогда и ты к матке домой поплывешь... Ну, чего моргаешь? - Степан усмехался, качал головой. - Тоже тварь... Будто птица!.. Вот так-то и наши к ним во полон попадают - ничего разуметь не могут да плачут небось... - Постой, Стяпан, я ей скажу, - говорил Сергей. - Дочка, ты слушай, - обращался он к персиянке, - казак станет наш, Зейнабку пошлем в Кизилбаш... Вот как складно-то вышло!.. Ясырь-казак наш, - Сергей ударил себя в грудь. - Зейнаб, - он тыкал в ее грудь пальцем, - Зейнаб - в Кизилбаш! - при этом Сергей махал рукой за море, считая, что все объяснил понятно. Чтобы хан Менеды не считал свою дочь погибшей и скорее привез в обмен на нее казаков, Степан, как только прибыл в Астрахань, призвал к ней находившихся в городе персидских купцов и наблюдал, как они оживленно говорили с маленькой плачущей пленницей. Купцы предложили ему тут же богатый денежный выкуп. Но Степан объяснил им, что хочет за ханскую дочь выручить только пленных соратников. Персы обещали тотчас же написать об этом за море, хану. На другой день сам воевода - боярин Иван Семенович Прозоровский, выехав из городских ворот в сопровождении дворян, направился к казацкому каравану. В честь встречи боярина Разин отдал приказ ударить из пушек. Выстрелы грянули разом со всех стругов, когда боярин приблизился к берегу. Воеводский конь вздыбился и понес. Сопровождавшие боярина дворяне с трудом поймали его. Разин велел скинуть сходни со своего струга и сошел на берег, навстречу знатному гостю. Сняв шапку, он поклонился боярину. - Не обессудь, воевода-боярин, что наполохали твоего жеребца. От радости и великой чести я расстарался пальнуть! - сказал атаман, и, как всегда, когда говорил он с "большими" людьми, сквозь его почтительность пробивались дерзкая насмешка и вызов. Воевода и сам ни разу не мог почувствовать в нем простого казака, как хотел бы. Высокомерная насмешливость атамана заставляла боярина считаться с его независимостью и ощущать Разина против воли равным себе. Чтобы скрыть это чувство, Прозоровский, не сходя с коня, накинулся на Степана: - Ты что же, сбесился, Стенька?! Да как ты в моем воеводстве смеешь девицу царских кровей во ясырках держать?! Ошалел ты, казак!.. - Криком-бранью, боярин, изба не рубится и дело не спорится, - спокойно ответил Степан. - Так со мной не поладишь! - Да ведаешь ты, атаман, что мне государь за то скажет?! Девица величествам сродница - шаху родня она, знаешь?! - несколько поостыв, сказал воевода. - Жаловались персидцы, что ты от выкупа за нее отказался. Хочешь своих полоняников за нее выручать? Мы о них шаху отпишем, а княжну кизилбашскую ты, от греха, отпусти хоть ко мне. Станет жить в терему со дворянками... Не срами девицу! - настаивал воевода. - Народ говорит, что ты ее в полюбовницах держишь... - Тьфу, сатана! - от души рассердился Разин. - Да она и не баба, а вроде как кошка в цветных шароварах. - Ну, кто любит попадью, а кто - свиной хрящик, - усмехнулся воевода и спохватился, что шуткою сам позволяет Разину говорить с ним как с равным. - Кизилбашские купцы три тысячи денег собрали тебе в залог за княжну - выкуп немалый! - сурово добавил Прозоровский. - На деньги я не корыстлив. Мне вся надежда - товарищей выручить за нее, - оборвал Степан. - Иди посмотри, как живет у меня ясырка. Воевода взошел на струг, осмотрел шатер ханской дочери. Привыкшая к казакам Зейнаб в последние дни стала менее дикой: она словно бы поняла, что Степан ей не хочет зла. Брала из его рук гостинцы, а после того, как он допустил к ней персидских купцов, она даже доверчиво улыбалась ему. Но вид старика воеводы почему-то ее напугал, и когда он хотел ее потрепать по щеке, она дико взвизгнула и, оцарапав крашеным ногтем его руку, отскочила за спину Разина. - Не бойсь, кызы, не бойсь, он тебя не обидит! - добродушно успокоил ее Степан, погладив по голове. - И право, как кошка, - проворчал воевода. - Устрашилась, что я тебе в жены продам! - засмеялся Разин. Боярин досадливо бросил полог шатра... Он осматривал разинский струг, щупал меха, любовался коврами, взвешивал на руке золотые кубки. - Богато живешь! - заметил он Разину. - Все астаринского хана наследие, - небрежно ответил Степан. Больше всего воеводе понравилась шуба черного соболя, крытая серебристым бобром. Он гладил ладонью мех, дул в него, любуясь, как из-под черной мочки пушится голубоватый подшерсток соболя... - Видал ты теперь, князь-боярин, как блюдут у меня княжну. Небось моих казаков там в колодах, не на подушках держат... Так и хану вели написать: пришлет он моих казаков, то и дочку свою получит в добре, а не пришлет, то я бобкой себе ее сотворю, возьму в полюбовницы, а наскучит - казакам в забаву кину, - вдруг пригрозил атаман. - Срамник ты и, право, разбойник! - не сдержав раздражения, вскричал воевода. - Государев указ тебе ведом: ясырь персиянский покинуть, а ханскую дочку в первых статьях. Да пока не отдашь, то и на Дон пути не будет ни тебе, ни твоим казакам. После его отъезда среди казаков по каравану пошел слух о том, что воевода совсем отказался от пушек и требовал только отдать царевну, но она завизжала, вцепилась сама в атамана и отказалась идти к старику, - так полюбился ей Степан Тимофеевич. А воеводу и пуще сосет тоска: молоденькой захотелось. "Не отдашь, говорит, ханской дочки, и Дона тебе не видать!" Атаман уж шубу соболью ему отдавал и ковры-то сулил и кубки, а воевода свое да свое: отдай, мол, царевну - да баста! На том и уехал! - рассказывали казаки друг другу. Круги на воде Отсвет вечерней зари отражался в темном течении Волги. Знойный, душный день угасал, и, наконец, спала невыносимая жара. Люди смогли теперь и дышать и думать. Атаманы лежали раздетые на песке недалекого от берега островка, обвеваемые прохладным ветром. После долгого скитания по чужим землям казаки чувствовали потребность оглядеться, разобраться во всем, что творится на русской земле, разведать, как смотрят на них царь и бояре, разгадать, что их ждет на родном Дону, послушать, что говорит о них простой народ, и, наконец, просто, лежа у берега Волги, отдохнуть от морской зыби... Сергей Кривой и Еремеев, тешась, кидали камешки в воду и по-мальчишески считали "блины". - Хорошо на Руси, Тимофеич, - сказал Наумов, глядя на последние блики заката. - Народ тебе - брат, хлеба вволю!.. - А первое дело - речь русская, - поддержал Разин, - слово слышишь - и слову душа твоя радуется, как песне... - Какое слово, Степан Тимофеич! - хитро возразил красавец Еремеев. - Сказали мне нынче воеводское слово боярина Ивана Семеныча Прозоровского, после того как он побывал у тебя на струге: всех бы нас, дескать, он повесил. Кабы не стрельцов астраханских смятение... - Кабы на хмель не мороз, он бы до неба дорос! - насмешливо перебил Разин. - Кому же он говорил эки речи? - Дружку твоему, князь Семену. - А тот? - с любопытством спросил Разин. - Говорит: у меня, мол, едина забота, чтобы во всем исполнить царское повеление - и на Дон с пушками казаков не пустить. Для того он на Волгу выйдет с московскими стрельцами приказа Лопатина. А ежели мы "заворуем" да схотим уходить из города с пушками, тогда на себя пусть богу пеняем: он всех нас побьет... А боярин сказал, что того ждать недолго - с неделю-де мы постоим, а там терпенья не станет и силою на Дон полезем. Того он и хочет. - А ты как прознал? - усмехнулся Степан. - Завел себе ушки в домишке, - хитро ответил Митяй, который везде умел заводить свои "ушки". - Ну, славно, - одобрил Степан. - Не выйдет, как воеводы задумали: сам старый черт проходную станет нам в руки совать, чтобы Астрахань поскорее покинули, а мы еще покобенимся перво, идти не схотим!.. - Да на том их беседа к концу не пришла, Степан Тимофеич, - продолжал Митяй. - Боярин сказал, что когда мы помешкаем тут на Волге, то на Дону все одно нам пропасть. - Сторговались небось про наши головы с атаманом Корнеем, - догадался Сергей. - Пес Корней, должно, на Дон стрельцов призвал... - Отсидел Корней в атаманах! - сказал, словно бы отрубил, Степан. Наумов взглянул на Разина с любовью и верою в непреложность его утверждения. На его бородатом суровом лице отразился какой-то детский восторг. - Силен станет Тихий Дон! - мечтательно сказал он. - Как прослышит Русь, что Степан Тимофеич сидит в войсковых атаманах, со всех сторон казаки потянутся на Дон к большому походу. И запорожски и яицки, с Волги и с Терека приберутся: мол, веди за большим зипуном!.. А как сотворится казацкая держава от Буга до Яика, то и Азов, и весь Крым заберем у проклятых нехристей, да тогда уж назад нас никто не заставит отдать! - Проведай-ка, тезка, что за люди Василий Ус да Алешка Протакин, - вместо ответа Наумову сказал Разин. - Неладно честит их князь-воевода - мыслю, должны быть добрые атаманы. - Догадлив ты, Тимофеич, - отозвался Сергей. - Пока намедни ты с воеводой пиры пировал, мы с астраханцами говорили. Поверишь ли - что на Руси творится! В каждом уезде свой атаман вольничает. Мужикам у Корнилы тесно стало. Они на Дон теперь не бегут, а уходят в ближний лесок - тут тебе и казачья станица! Острожков наставили, караулы правят, а по ночам на боярские вотчины набегают, поместья жгут да дворян режут... - А Васька Ус? - в нетерпении перебил Степан. - И Васька таков атаман. Мужиков у него будет с тысячу. Всю Тульщину и Тамбовщину разорил. Стрельцов на него послали, ан их с целую сотню к нему же ушло, да пушку еще с собой увели... И Алеша Протака таков. Прошлый год царское войско побило его; сказывают, сам словно чудом спасся, а ныне опять больше пятисот человек у него, и все конные: налетят, пограбят, пожгут да ускачут, быдто татары! Митяй Еремеев ловко, как юноша, изогнувшись, пустил по воде плитку. - Гляди, Степан Тимофеич! - громко воскликнул он. - Чисто дите! - отозвался Разин, досадуя, что Митяй отвлекает его от дела. - Да ты не серчай, ты глянь, сколь блинов! - крикнул настойчиво Еремеев. - Ну, много... - То-то, что много, а ни один до берега не доходит - потоком смывает. А вот теперь глянь... Митяй поднял с берега огромную глыбу камня, взмахнул и швырнул далеко в течение. Высоко всплеснули брызги, и широко побежали круги. Докатившись до берега, небольшая волна лизнула сухой песок у самых ног атамана. - К чему ж твоя басня, Митя? - не понял Степан. Еремеев лукаво сощурился и провел ладонью по своей курчавой бороде. - Те были Алешки Протаки да Васьки Усы, а то пришел сам Степан Тимофеич! Глянь, где круги-то плывут! - Складная басня! - воскликнул Кривой. Разин молча глядел на воду. Пересеченный шрамом, его лоб всегда создавал видимость гнева и суровости, и по лицу не понять было, как показалась ему басня... - А ну, казаки, полно нежиться! Кто до стругов первый? - внезапно выкрикнул атаман и, вскочив с песка, бросился в воду. Он далеко позади покинул своих есаулов, резкими взмахами рассекая волну. - По нраву пришлась твоя басня, - заметил Сергей, отдуваясь и фыркая за спиной Еремеева. - Чего ж он смолчал, коли по нраву? - Всегда таков! Али не примечал? Похвальное слово любит, а показать не хочет: мне, мол, хвала не в почет; я, мол, от лести не веселюсь и сам себе цену знаю. Коса на камень Князь Семен Иванович Львов со стрелецким головою Лопатиным во главе московских стрельцов стояли заставой на Забузанском острове, чтобы разинцы не могли пройти из Астрахани по Волге без воеводского пропуска. Прозоровский со дня на день ждал, что вот-вот атаман придет к нему сам отдавать и ясырь и пушки. Но вместо того чтобы проявить покорность и выдать ясырь и пушки, атаман вдруг затеял по городу небывалый разгул, а воевода не мог ничего поделать, лишенный поддержки московских стрельцов, единственной силы, не поддающейся смуте... По астраханский улицам теперь целыми днями бродили шумные толпы разинцев, астраханских стрельцов, посадских и волжского гулящего люда. Разинские казаки дерзко вмешивались во все, что творилось в городе, вступались за обиженных и подзадоривали слабых совместно отстаивать свою правду. Приказные ябеды и земские ярыжки уже не смели показываться на улицах, опасаясь мести народа... Каждый день приходили в Приказную палату различные жалобщики на казацкое своевольство. Богатый купец Латошин плакался воеводе на то, что, поверив жалобе какого-то татарина, которого будто бы приказчик обмерил на холстах, казаки разгромили лучшую лавку Латошина, а сукна, кромсая саблями на куски, разбросали в толпу "на шарап"... Кабацкий целовальник просил воеводской защиты от разинцев, заставляющих его торговать днем и ночью, а он, не спав уже несколько ночей, от усталости не может считать государевой напойной казны... Соборный протопоп жаловался, что какой-то разинский есаул сманил у него дочку и повенчался с ней, сделав его воровским тестем. Митрополит Иосиф прислал сказать, что воры пограбили все его учуги. Казалось бы, воевода должен был распалиться гневом, но Прозоровский молчал... Весь город видел, как воевода с каждым днем все более утрачивает власть, а разинцы с каждым днем все наглеют и чувствуют себя хозяевами Астрахани, боярина же это словно и не беспокоит... И вот воеводский брат князь Михайла бурей ворвался к боярину. - Жив и здрав, брат Иван, и срам тебя не сгубил?! - с жаром воскликнул он. - Да что же ты сотворяешь над нашим родом такой позор, что внуки станут гореть от стыда!.. Воевода спокойно, даже чуть-чуть с насмешкой, взглянул на младшего брата. - Петух петухом! - сказал он. - Прискочил, закудахтал... Ну что ты шумишь? - Не от себя я пришел - все дворяне послали меня - не сдаваясь, горячо продолжал Михайла. - Ведаешь ты, что в Астрахани творится?! Ты сам посуди: слыхал ты, Ивана Прончищева как изобидело казачье?! Иван своего холопа на улице плетью за пьянство учил, а казаки наскочили - откуда взялись, - схватили его да с лодки ну в Волге купать! До тех пор купали, покуда он, во спасение живота, согласился молить о прощении своего холопа... С обиды он руки готов на себя наложить, а грех на тебе, воевода, будет!.. Не можешь ты город держать! - Михайла ходил по комнате в возбуждении. - Не мотайся по горнице, сядь, - указал воевода. - Не время нам ныне сидеть, брат Иван. Ты тут все сидишь, а ворье за хозяина стало, - перебил князь Михайла. - Утре ко мне начальник воротного караула прибег, весь в мыле, как мерин. Вечор у него казаки городские ключи отобрали, чтобы вольно гулять всю ночь, а самого его до утра не пускали ко мне; говорят, что он должен сидеть у ворот, блюсти город... - Трещишь, как сорока! - досадливо остановил воевода. - Не хуже тебя я все знаю. Тебя государь не затем слал в товарищах воеводы... - Не затем государь меня слал, - перебил молодой Прозоровский, - чтобы я с тобой вместе сюды вот, под стол, забрался от беды! - выкрикнул он, толкнув сильной ногой воеводский стол, так что вдруг прижал воеводу столом к стене... - Вот дурак! - раздраженно сказал воевода. - Ты слушай... - Стану слушать, когда ты мне скажешь, кто в городе набольший человек - воевода ли, аль воровской атаман?.. Вели нам, дворянам, схватить вора Стеньку. Не устрашимся мы черни. Управимся с ним... - Сядь да слушай, не то - вон порог, уходи! - решительно заявил воевода. Михайла не сел, но перестал "мотаться", остановился напротив. - Саблей махать не хитро, да не всегда и разумно, - сказал боярин, понизив голос. - Шумят казаки - знать, вора печет и дольше ему держаться невмочь. Ныне вся и забота в том - кто из нас сердцем покрепче. Сколь он тут ни шуми, а долго не высидит. Пушки свои отдаст да домой уберется. Тогда мы своих смутьянов к рукам приберем - и стрельцов и посадских, - смечаем всех, кто с ним дружит... Он сам захотел бы ныне, чтобы мы с ним затеяли свару... Ты разумей, в чем тут хитрость! Уразумел? - Кабы мне грыжу твою, да плешь на макушку, да седину - может, я тоже уразумел бы. А мне только тридцать! - отрезал Михайла и повернулся к выходу. - Я, Миша, как воевода тебе указую, чтобы ты смуты на заводил! - строго вдогонку ему наказал боярин. - Ты, брат, экое слово, про смуту, сыщи у себя для Стеньки, а стольнику царскому постыдись его молвить, - не обернувшись, ответил Михайла... Марья - стрелецкая вдова - вдруг оробела. Раньше казалось ей так легко заманить атамана к себе. Встреча на площади с Разиным словно подменила стрельчиху. "Ну, встречусь еще раз, а что я ему скажу?!" - размышляла она. И палящий стыд заливал огнем ее щеки и уши. Ей представлялось, что она позовет его, а он посмеется над ней да пройдет себе мимо... "Сколь женок на свете - и всякой он мил. Вон ведь слава какая, богатство какое, сколь силы в нем! Что я ему? Краше всех не родилась! А все же меня признал!" И почему-то ей было радостно, что Разин узнал ее в такой огромной толпе. "Признал", - не раз повторяла она себе и усмехалась... Марья сидела дома, не выходя никуда, страшась, что, как только выйдет на улицу, тотчас опять попадет ей навстречу Разин. Она и сама не смогла бы себе объяснить охватившей ее боязни... Но за вестями о нем никуда не надо было ходить: весь город жил его, атаманской, жизнью. В корчму повседневно входили и разинцы, и стрельцы, и посадский люд, - все говорили о нем, о его делах... И с какой-то ревнивой жадностью Марья прислушивалась ко всему, что в корчме говорили о Разине. Ей хотелось еще и еще раз услышать о нем, не пропуская ни слова... Казаки рассказывали о его набегах на кизилбашские города, астраханские жители передавали рассказы о его широкой душе, справедливости, щедрости. Кто-то говорил, что сам воеводский товарищ, царский стольник князь Львов принимал его с честью в доме; те приносили вести о дорогих подарках, которые Разин поднес воеводе; те спрашивали казаков о пленной персидской царевне, с которой он тешится. И казаки выхваляли ее красоту, как хвалили все то, что было связано с их атаманом. - Сказывают, с нею и дни и ночи проводит? - добивался любопытный посадский. - Да что там - "царевна, царевна"! Мало ли разных у батьки дел без персидской княжны! - оборвал расспросы другой казак... "Что же он, любит ее или тешится только?" - вдруг почему-то вся загорелась желаньем узнать стрельчиха. Она прильнула плотнее к своей щелке ухом, боясь дохнуть, чтобы не пропустить ни словечка. Но в корчме говорили уже о другом, о том, что работные люди с митрополичьих соляных варниц в ста человеках пришли к Степану проситься в казаки, что волжский ярыжный народ - гулящие люди тоже рядятся во казацкое платье и пристают к атаману, что Степан покупает коней у татар, и кожи и шорный товар оттого поднялися в цене... "Что же он, любит ее или тешится только?!" - твердила себе стрельчиха. Она гнала от себя эту мысль, но возвращалась к ней поневоле снова и снова. Воздух над Волгой был тяжел и зноен. Между шатров, застилая вечерний берег едким и мутным туманом, дымились бесчисленные костры разинцев. Надоедно гудели комары. От реки были видны выделяющиеся на фоне еще не померкшего неба угрюмые каменные башни и зубчатые стены города. Где-то в дальнем конце разинского стана, простершегося от пристани на целую версту, скрипела неугомонная волынка. Из городских стен и из слобод доносился многоголосый собачий лай. Разин лежал у себя в шатре на берегу. Он широко раскинул по ковру свои большие, сильные руки. Бездеятельность томила его. Ступив на сушу, он уже считал себя почти на Дону. А вот и вторая неделя стояния в Астрахани подходила к концу; она казалась длинной, как целая вечность. Но ничто еще не указывало, что это стояние скоро окончится. Между тем казацкое терпение оказалось короче, чем ожидал Степан. Уже было несколько случаев, когда казаки пытались в одиночку и малыми кучками пробираться на Дон. Вот и сейчас от Степана только что увели такого беглеца, пойманного казаками в камышах у самого Болдина устья. - А что же мы, невольники, что ли! - вызывающе сказал он. - Ты с княжной со своей потешаешься тут. А нам пропадать за что?! Казаку дорога единая - на Дон! Вчера приезжали из города персидские купцы. Предлагали за дочку хана уже не три, а целых пять тысяч залога. Это был достаточный выкуп за пленных разинцев, и, разумеется, астаринский хан отдал бы за пять тысяч своих пленников, но Степан опасался, что воевода примет уступку ему пленников за выражение нетерпения и станет еще несговорчивей с пушками. А новые сведения, которые Разиным были получены с Дона, заставляли его крепче прежнего держаться за оружие: в Черкасске между домовитыми был явный сговор против Степана... Полог шатра распахнулся. Без спроса вошел Наумов. Он сел на ковре рядом с Разиным, закурил свою неразлучную трубку. Разин молча взял ее у него из рук, затянулся дымком... - Отдай, развяжись ты с ней... Ведь пять тысяч деньги какие! - сказал Наумов. - А то, слышь, казаки собрались весь ясырь повязать на одну веревку да гнать во Приказну палату, чтобы скорей отпустили, и твою княжну тоже вместе со всеми... А того допустить, Тимофеич, нельзя - то воли твоей атаманской поруха!.. - И точно - поруха. Когда допустишь, то я тебе, тезка, башку отсеку!.. - Разин отдал ему назад трубку. - Про пустое нам зря не болтать с тобой, тезка... С Забузана там вести какие? - спросил он. Два дня уже астраханские стрельцы вели с казаками тайные переговоры о том, чтобы пропустить казаков без боя мимо засады, стоявшей на Забузанском острове под началом князя Семена Ивановича Львова. Они заверяли, что если Степан обещает взять стрельцов на Дон, к себе на службу, то дорога по Волге ему открыта. Степан не решался дать им прямой ответ. Две тысячи ратных людей привлекали его. Прийти с таким войском - значило взять разом силу над донским Понизовьем. Но Наумов не советовал доверяться стрелецким посланцам: не воеводская ли затея весь этот сговор? Не для того ли ведут они разговоры, чтобы заставить Разина выйти из города и напасть на него на Волге, вопреки царской грамоте? Стрелецкие ходоки хотели видеть Разина самого, чтобы дать ему уверение и услышать из собственных уст атамана о том, что в этом деле не будет измены со стороны казаков. Наумов отговаривал Разина от этого дела. Но Степан Тимофеич не хотел просто так отмахнуться. Он хотел повидать стрельцов сам. Он всегда любил сам убедиться во всяком решении дела, не полагаясь даже на лучших своих есаулов. - Ждут ответа все в той же корчме. Опять нынче быть обещали, - сказал Наумов. - Ан ты не ходи. Пошли меня, Тимофеич. Я, право, не хуже тебя разберу. - Сам пойду все же, - упорно ответил Разин. - Две тысячи ратной силы не шутка!.. ... Корчма Марьиной бабки с первого дня стала местом, куда заходили и разинцы и стрельцы. Тут-то и было затеяно это дело - переговоры об уходе двух тысяч московских стрельцов на Дон. Разинцы пообещали стрельцам, что в этот вечер придет для сговора сам атаман. Уже смеркалось, когда трое разинцев, стуча сапогами, вошли в корчму, поздоровались с бабкой. - Стрельцы-то не приходили, старуха? - Не бывало, родимые, ныне стрельцов. - Ты, бабка, скатерть стели почище, вина ставь покрепче. Нынче к тебе гость великий пожалует - сам атаман Степан Тимофеич... - Господи сохрани! - испуганно перекрестилась старуха. - Уж больно он, бают, грозный! - Вот те на! Старая дура! Другая бы радовалась тому. Грозный - на воевод. А тебе лишь богатой стать от него. Старуха испугалась за Машу. - Сиди, берегись тут. Аль, может, куда-нибудь лучше к соседке б сокрылась?.. Ить "сам" прилезет! - шепнула она стрельчихе. - Тут буду, - твердо ответила Маша. Наскоро, дрожащей рукой она, приткнув к огоньку лампады, зажгла две свечи, схватила с припечки зеркальце... Глаза ее горели, темный румянец палил огнем смуглые щеки, черные брови и темный пушок над губой удвояли ее красоту. "Будто не я!" - глядя в зеркало, удивлялась Марья. Накинув летник, она распахнула окно. Лаяли по дворам сторожевые псы, где-то тонко и протяжно взвизгнула женщина, с Волги долетала стройная песня разинцев. Двое прохожих, бряцая оружием, прошли по избитой бревенчатой мостовой мимо двора. "Он! - подумала Маша. - Может, не ведает, в кую избу?!" Она даже, сама не зная зачем, рванулась было через окно в темноту улицы. Но прохожие словно растаяли в уличном мраке, исчезли. Может, вошли в соседний двор, к рыбаку Ефиму или к рыбному старосте Яше... Вдалеке простучал в доску сторож... Холодок струился в окно сквозь высокий куст барбариса, росшего в палисаднике возле избы. Ветерок, казалось, летевший с прохладных синеющих звезд, ласкал жаркие щеки стрельчихи. Улица опустела и погрузилась в сон. В этот миг Маша забыла, зачем ожидает она атамана, убийцу мужа, и ждала его так, будто вся ее жизнь зависела от его прихода... Тяжелая поступь послышалась от перекрестка. Человек шел уверенно, смело. Другой забегал, показывая дорогу, что-то торопливо вполголоса бормоча. - Тут, батька, тише, мосток-то ветхий! - предостерег он совсем уже недалеко от корчмы. "Он!" - догадалась Марья. Раздался треск сломанных досок. - Эх, сатана! - злобно воскликнул густой голос Разина. И на этот возглас вдруг, как по знаку, ото всех соседних, припертых на ночь, ворот отделились тени и побежали к мостику. Холод прошел по затылку стрелецкой вдовы. Не помня себя, распахнула она шатучую дверцу в корчму из своей каморки. - Измена! Убьют его! - закричала она не своим голосом. Казаки вскочили, роняя скамейки. - Кто? Где?! - На улице... рядом... - пролепетала она без голоса. Двое разинцев кинулись в дверь, третий выскочил прямо через окно на улицу, откуда уже доносились крики, как будто там шла настоящая битва. - Батька, держишься?! - выкрикнул кто-то. - Держу-усь! - откликнулся Разин. Стрельчиха пристыла к окну, но ничего не могла увидеть. Судя по шуму, десятки каких-то людей сражались перед ее воротами. Кто-то прыгал через соседние заборы, кричали: - Держи-и! Лови-и!.. Воеводского брата лови, не пускай!.. Проскакали мимо какие-то лошади... - Признали тебя, князь Михайла! - крикнули всадникам вдогонку. - Не мы, так стрельцы тебе голову снимут!.. Толпа возбужденных казаков откуда-то набралась в корчму. Шумно потребовали вина. Маша стояла как истукан перед тем же окошком, не в силах еще понять всего, что случилось... - Спасибо, хозяйка, что атамана нам берегла! - сказал казак, который скакнул в окошко. - Себя берегла, - огрызнулась Марья. - У моих бы ворот побили, с меня бы и спрос! - Спасибо, хозяюшка, что себя берегла! - весело подхватил Разин, зажимая рукой левую кисть, из которой сочилась кровь. - Завяжи-ка мне рану... - Степан взглянул на нее и узнал. - Марья, ты?! - воскликнул он в каком-то смятении и, словно опомнившись, тихо добавил: - Ты раны-то перевязывать можешь? - Бабка лучше сумеет, - сказала она и, будто в смертельном испуге, протиснулась в свою комнату... Старуха, которая проспала всю стычку, уж хлопотала с тряпьем, перевязывая казаков... Только теперь вдова поняла, что это князь Михайла с засадою был обращен в бегство... Повалившись ничком на постель, она не слыхала больше гула казацких голосов, который долго еще не прекращался в корчме, не слышала, как казаки пили, как одни из них выходили во двор, другие входили, чтобы выпить по чарке за здравие атамана и за его избавление... "Что ж я творю?! Для чего мне его головы спасать?.. Да смерти ли ныне желаю ему? Пошто же болит мое сердце его раной?! Неужто же я простила ему все на свете и больше прощу? Ведь не стану его я травить. А вот схочет он, кликнет меня, как собаку, - и побегу за ним вслед... Покинет меня - и жизни не станет... Неужто же он колдовством такое со мной сотворил?!" Стрельчиха не слышала, как, несмотря на уговоры Наумова, Степан выслал всех из избы и остался один... - Марья! - услышала она рядом с собой его голос. Маша в страхе вскочила. Разин стоял перед ней хмельной, сумрачный, тяжелый, как глыба. - К тебе пришел... - сказал Степан тихо. - Со струга на русскую землю сошел, перво тебя ветрел... Потерял... Ходил я по городу, все тебя искал, - не нашел... Ан вот ныне снова ты мне на пути... Не уйдешь от меня теперь... Марья при этих словах Степана бессильно закрыла глаза и, стоя спиной к окну, словно боясь упасть, оперлась ладонями о подоконник. "Так, чай, и шлюхе своей твердит, что за ней плыл в персидское царство!" - подумала Маша, сама удивившись той ненависти, которая в ней вдруг вскипела против персидской княжны и дала ей силы. - Полюби! - приблизившись к ней, шепнул атаман. Он взял ее за плечи и притянул к себе. Стрельчиха резко откинулась от него назад. Она ощутила у себя на лице жар и запах вина от его дыхания, чувствовала его пронзительный взор. Марья слыхала, что взгляд Степана покоряет людей и смиряет врагов... "Не сдаться ему, не посмотреть в колдовские глаза, устоять перед ласкою и угрозой! Не явить ему ни боязни, ни радости!.." - твердила себе Маша. - Слышишь, сердце отдам! - горячо сказал Разин, настойчиво привлекая ее к себе. От его волнения словно искры пронзили все ее тело... - Не волен отдать, атаман! - наперекор всему своему существу хрипло, с насмешкой сказала она. - Ты птицу персицку себе завел и сердце ей отдал свое на поклев... А я, атаман честной, - задыхаясь шепнула Марья, - я... и вишни с наклевом не кушаю - курам кидаю... Она подняла ресницы, невольно взглянула ему в глаза и в зрачках Степана увидела не любовь, а знобящий холод... - Марья! - будто с угрозою выдохнул он. Злые сильные руки оттолкнули ее. Она повалилась к себе на постель... Неловко задев тяжелый струганый стол, Степан опрокинул подсвечники. Мрак охватил избу. Маша зажмурилась в ожидании, с трепещущим сердцем, уже покорная и готовая сдаться ему. Прошло мгновение, другое... Хлопнула дверь избы. По крыльцу громыхнули тяжелые сапоги атамана. Собака кинулась на него и с жалобным визгом отпрянула прочь. По мостовой в тихой улице долго еще, казалось целую вечность, отдавалась мерная поступь Разина. Жертва Волги "Корчемная женка станет еще мудровать надо мной! - сквозь хмель и злость думал Степан. - Дался я им? То воевода ломается, лезет: "Отдай ясырь, отдай персиянску княжну"... Вишь ты, "царских кровей девица"... То Наумов кричит: "Войско губишь!" Теперь стрельчиха: вишь - "птицу персицку завел"! И впрямь заведу! Плевать мне, что царских кровей! Ясырка и есть ясырка - что хочу, то творю!.." Раздраженный Степан миновал отпертые городские ворота, даже не заметив воротной стражи, которая заранее попряталась от него, предупрежденная казаками, что "батька гневен". Пройдя два-три дома по слободе, Степан задержался. - А ну, отходи к чертям, кто тут лазит за мной, а то и башку посеку! - громко сказал он. - Да как же тебя одного-то пустить, Тимофеич! Ведь ночь! - оправдываясь, отозвался из-за угла ближайшей избы Наумов. - И-их, дура-ак! Нашел отколь провожать! - сказал Разин, неприятно задетый тем, что Наумов, а может быть, и другие казаки слышали весь его разговор со стрельчихой. - Спать ступай! Что ты бродишь за мною, как тень! Как же ты, тезка, князя Мишку, главного волка, поймать не сумел! - Он на коне, а мы пеши, батька! - оправдывался Наумов. - Отколь взялся конь, не могу и вздумать!.. Следили робята весь вечер за улицей, а коня не видели... - А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал бы! - поддразнил Степан. - А мы еще потолкуем с боярином, Тимофеич! Скажем так: коли уж в Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, - заговорил Наумов вполголоса. - Мы, мол, тяжелые пушки покинем все тут, а фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из Качалинска-города: там к нам новые казаки пристанут и пушки свои с собой повезут. Тогда нам на что тяжелые пушки отселе тащить - без них в пути легче... А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как Волгу минуем... - А вдруг да не схочет? - сказал Степан. - А мы ему, батька, ясырь привезем в покорность, княжну твою под купецкий залог отдадим да пушки, какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался? - Жалел я добра за казацкую волю! - воскликнул Разин. - Боюсь, он ясырь возьмет, пушки возьмет, шубу на плечи взденет - да снова упрется: скажет, что пушки не все... Наумов обрадовался: в первый раз Степан Тимофеич заговорил о выдаче ясыря воеводе как о возможной сделке. - А ты, батька, не давай вперед! Скажи: на прощанье, мол, шубу тебе приготовил, а ты не пускаешь!.. Придется, мол, крестному шубу и беречь до Черкасска... - Эх, была не была, попытаем! - воскликнул Степан. - Ну, ты ступай спи, - отослал он Наумова. - Люблю тебя, батька! - воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в своем шатре, невдалеке от шатра атамана. Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул. - Поранен ты, батька?! - тревожно спросил он. - Я и сам-то забыл, что поранен, - такая и рана! - отмахнулся Степан. Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала спать... "Пойду поброжу по бережку", - сказал себе атаман. Он поднялся и пошел меж шатрами и между казаками, спящими под открытым небом у чадящих костров. В воде отражались яркие звезды, какие бывают только в новолунье. При отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил на воде у самого берега рыбацкий челнок, шагнул в него и оттолкнулся ногой. Он нащупал весло, сильно ударил им по воде. Тотчас же вынырнул подле него сторожевой челн. Свет фонаря осветил атамана с головы до ног и, словно бы виновато моргнув, скользнул на воду... - Не ведали, батька, что ты, - смущенно сказал караульный казак с челна. - А чего ты не ведал, крещена рать! Дура ты, да и все! - усмехнулся Степан, подумав, что всюду за ним следят... В несколько сильных ударов весла он бросил челнок к головному стругу, вскочил на палубу и хозяйской рукой решительно распахнул шелковый полог шатра персиянки. Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось ее ровное дыхание и тяжкое подхрапывание мамки. Из шатра пахнуло теплом и сладкими духами... - Зейнаб! - шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезет ее к воеводе, а потом она поплывет через море к отцу... Как станет ей объяснять, он еще не знал, но был уверен, что она его тотчас поймет и обрадуется... "Вот будет рада так рада!" - подумал он. Шепот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую, дрожащую руку. "Трепышется, будто птаха", - подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул ее ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть ее над самой водой... В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев... С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги... - Брысь, чертовка поганая, баба-яга! - зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув ее прочь... И от злости ли, или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся... - Иди спи, - сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра. Степан шагнул за борт и спрыгнул в челнок, черневший возле струга на воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском... Атаман указал поутру снять с пленных колодки и цепи, связать им руки веревками и рассадить по челнам, чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни... С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с борта маленькую персиянку и усадил ее рядом с собой на корме. За ней неуклюже, ежась от страха, с двумя узлами добра сползла ее верная мамка, уселась на дно челна, держась за свои узлы. Степан махнул шапкой. Гребцы дружно взялись за весла, и длинная вереница их рванулась по Волге к пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань... Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и направлялись к казацкому каравану. Многие кричали здравицы атаману, иные перекликались со своими знакомцами-казаками. Челны беспорядочно плыли, толпясь, сталкиваясь бортами, цепляясь веслами. Было пьяно и шумно. Из одних челнов в другие передавали чарки и кружки с вином, со смехом и криками кидали друг другу закуски... Несколько десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их ряды. Астраханские ярыжки вместе с казаками пили вино, угощали разинцев печеной рыбой, иные просто по-рыбацки закусывали мелкой живой, еще трепещущей рыбешкой, для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели волынки, пели рожки, звенели свирелки... Разин плыл впереди. Рядом с ним в ладье на подстеленной ханской шубе сидела пленница. Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица, она закутала голову белой фатой перед тем, как спуститься со струга в ладью. Ей уже объяснили, что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью. Разин обнял ее одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо... - Атаман венчаться поплыл! - крикнули на берегу. - Любовь да совет! - подхватил еще кто-то, считая, что под фатою сидит невеста. Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями. - В Кизилбаш гуляшь! - поясняли им. Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы. На пяти больших челнах везли, в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек. Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы и махали шапками. Казаки в честь прощания с городом подвезли и скатили на берег несколько бочек вина. Хмель начал ходить и по берегу песней и пляской... - Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! - послышались крики, и легкий челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина. - Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин! - Здорово, Дрон! С того света? - закричали вокруг в челнах. - Чупры-ыгин! Твое здоровье! - крикнул какой-то казак, осушая ковш, полный вина. - Дрон! Дро-он! - шумели вокруг... Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи, помог перебраться истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком вскочил со скамьи, так что челн закачался. - Дрон! Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают! - радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. - Что, брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь везем за вас в выкуп! - указал Степан на связанных персов в челнах, - Все ушли из полона? - оживленно спросил он. Но Чупрыгин не улыбнулся в ответ атаману. Молча и крепко он обнялся с Разиным и в ответ ему мрачно развел руками. - Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого... не осталось... в живых... - ответил Дрон тихо. - Как так? - Омраченный Разин сел на скамью. - Как так, Дрон?.. - с какой-то растерянностью, словно не понимая того, что сказал есаул, спросил атаман. - Хан Менеды воротился с моря свиреп, - начал Дрон. - Сторожа-персиянцы сказали нам, что дочь его ты полонил. Мы духом воспряли. Мыслим: в выкуп пошлет нас за дочку... Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали, и начали всех крушить - саблями сечь, кинжалами резать, которых живыми на двор потащили. Слышу - брань, крики, стоны... аж сердце зашлось... - А ты где был в та пору! - тихо спросил Степан. - Я, Тимофеич, батька, колоду схитрился снять, подкоп рыл, в дыре сидел. Стены толсты - сажени, должно, так на две. Залез я в нору и копал. Слышу стон, крик. Ну, мыслю, сейчас до меня доберутся... Ан они трупом казацким подкоп закидали да столь озверели, что им и считать казаков невдомек. Так меня и покинули в подземелье... Долго - не знаю сколь: может, еще дня три - я без пищи и без воды своими когтями да камушком маленьким землю рыл. Трупом стало смердеть, духота! Я все рою. Когти в крови. Упаду головой, полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу - ханский двор... Да лучше мне было не видеть того, что судьба привела: все кровью позалито, людьми позавалено. На куски порублены многие, с кого кожа слуплена, кто на колу скончался - голова-то висит, а сам на железную спицу вздет, сидит, не упал... Не увидишь - не вздумаешь, право!.. Ограда невысока, и мертво, как в пустыне, только вороны крачут... Собрал я силы, через ограду перевалился в траву, пополз... в лохмотья весь изодрался... Между грядами упал в огороде, а там дыни, батька, карпусы... Я так меж грядами и пролежал целый день - спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось, и опять пополз между гряд на морской шум. Челны лежат... Полночи я челн тащил с песку в море. Парусок на рассвете поставил. Ветер дул с берега. Уноси, мол, дружок! Куды понесешь, там и ладно!.. Три дыньки с собой с огорода унес, то мне было и пищи... Знать, бог пособлял - принесло к тебе... Как в Волгу вошел - не помню и сам не знаю. Рыбаки-астраханцы поймали челн, отходили меня, приветили, накормили... Весла замерли в руках казаков, слушавших Дрона на атаманской ладье, и течение относило ее. Не смея обгонять атамана, казаки на прочих челнах осушили весла, чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на реке. Степан сидел, опустив голову, держа в руке шапку. Упрямый большой лоб его, с двумя шишками по бокам, потемнел и покрылся каплями пота; брови сдвинулись близко. Он мрачно молчал, и никто на ладье не решался вымолвить слова... Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства. - В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! - не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. - Атаманы! Топи персиянский ясырь, к черту, в Волге! Топи-и, не жалей! - продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью. Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна... - Ты вперед, атаман, свою кралю топи, а уж мы не отстанем! - в общем молчанье задорно выкрикнул из широкой ладьи немолодой казак, брат Черноярца. Дружный казацкий хохот раздался с челнов, окружавших ладью атамана. - Ай да Гурка! Что брякнул, то брякнул! Всегда так отмочит! - раздались одобрительные восклицания. - А ну, батька, батька! Кажи, как топить! - загудели веселые голоса. Степан удивленно окинул всех взглядом, перевел глаза на Зейнаб, словно не понимая, чего от него потребовали казаки, и встретился взором с Дроном, который тоже смотрел на него, как показалось Степану, с вызовом и ожиданием... Разин скрипнул зубами, налитые кровью глаза его помутнели. Он нагнулся, схватил персинянку и поднял над головой... - Примай, Волга-мать... Пронзительный визг Зейнаб оборвался в волжской волне. Вода всплеснула вокруг голубой парчи и сомкнулась над ней... И в тот же миг раздирающий вопль вырвался из груди царевниной мамки. Хохот, поднятый выкриком Гурки, словно запнувшись, оборвался. Сам веселый и дерзкий Гурка в страхе прятался за спины казаков... По волне, слегка вздутая ветром, как пена, билась о борт атаманской ладьи фата ханской дочери... - Ждете? Ждете чего еще, чертово семя?! Топи! Всех топи! - заорал в неистовстве Разин и в наступившей тиши с лязгом выдернул саблю, будто готовый ринуться по челнам, чтобы искрошить на куски своих казаков... - Менедышка-хан полоняников наших замучил, братцы! - крикнул Наумов. - На колья садили их, шкуры с живых снимали!.. И в ответ на страшную весть в разных местах с челнов стали падать в Волгу тела связанных пленников. Поднялся вопль, возня, раздавались крики персов, падавших на колени перед казаками и умолявших их пощадить... Но разгул беспощадной свирепости охватил уже всех разинцев... В этой возне опрокинулся чей-то челн. Оказавшихся в воде казаков дружно спасали, тащили в другие челны... Разин, словно без сил, опустился назад на скамью. Наумов поднял со дна ладьи, заботливо отряхнул ладонью и молча подал Степану оброненную шапку. Атаман надел ее. Сдвинув на самые брови, сидел, опустив глаза... Наумов налил вина, протянул Разину полную кружку. Степан оттолкнул его руку. - Пей сам, сатана!.. - И выпью, - твердо сказал Наумов. - За добрую память товарищей наших, за путь хороший к донским станицам, за казацкую дружбу, за волю и за твое здоровье, Степан Тимофеич! Он поднял кружку и выпил. - Правь назад ко стругам! - приказал Разин. Казаки гуляют Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы-персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани. В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего. - Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!.. Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала. - А ну, подставляй подол! - с добродушным весельем воскликнул он. - Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!.. - Где муж?! - готовно спросил какой-то казак. - На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют... - Пошли, что ль, робята? - мигнул Еремеев. Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним. - Постой, атаманы! А кто же заплатит?! Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу... Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика. - Стой, палач! - грозно выкрикнул Еремеев. - За постой деньги платят, - огрызнулся тот. - Стой, сказали! - воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот. - Поди-ка ты прочь, пьяна харя! - огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы. Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача. - Батожья ему, - спокойно сказал Митяй Еремеев. - Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! - выкрикнул кто-то в толпе. Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек. - Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! - проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку. Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили... Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика. - Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? - окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. - Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! - воскликнул он, подтолкнув ее к битому. - Да муж-то не мой!.. Где же мой-то?.. Куды ж мой девался? - жалобно бормотала она. - Знать, ранее бит. Вот гляди - на рогожке, - сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. - Забирай да веди... - Да тоже не мой!.. - Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили... Молодой казак от души хлестал палача батожьем. - У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! - в бессильной злобе бранился палач. - Пусти-ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, - вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог. У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков. Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться. - Добралась и пчелка до меду, не все-то людям! - с издевкой заметил один из стрельцов. - Терпи, палач, воеводой станешь! - поддержал второй. - Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! - прохрипел палач. Из кабака притащили вина на площадь. Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу. - Заткнись на одну духовинку, не лайся, - сказали ему. - Закуска, товарищи, братцы! - крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок. Все знали здесь эти бочонки по виду - бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой. - На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу - во славу господню закусим. Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки. Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе: - Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то... Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!.. Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше... Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху... Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул: - Эй, атаман! Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли. - С кем говоришь, боярский холоп! - загудели казаки. - Шапку долой, невежа! Слезай с коня! - крикнул Тимошка. Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед. - Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! - воск