горели огнем, ветром сорвало с головы косынку, и тяжелая черная коса выпала из узла волос. - Мертвый схоронен в земле. Муж, конечно, да что ж, не воротишь! Знать, тебе жить судьба. Сама под топор молила - не взяли, - вздохнул Никита. - Отведай арбуза. - Уйди! - сказала она единственное слово. Никита прикрыл остатки арбуза от солнца своим зипуном и снова взялся за весла. Он греб неустанно до самых сумерек. Иногда встречал рыбачьи челноки, спрашивал, далеко ли до Астрахани. В сумерках рядом с челном из камыша показалась внезапно громадная черная голова и хрюкнула. Маша вскочила, взвизгнула и чуть не опрокинула лодку. Никита резко гребнул, и челнок откачнулся от чудовища... - Дура, чего ты?! Дика свинья в камышах сидит. Эко страх! А мы к ней не полезем! - уговаривал Машу Никита, сам испуганный ее криком. Маша села на место, вдруг уронила голову на руки и затряслась плечами, закричала без слов, звонко, прерывисто, заливаясь плачем, переходящим в протяжный вой. Ломая руки, сползла она с лавки на дно челна и долго лежала, перекинув через борт руку в воду... При всходящей луне Никита заметил остров и пристал к песчаной косе. - Выходи, - сказал он, - заночуем... Маша медленно поднялась со дна челнока, покорно вышла и повалилась у берега на песок. Лежала ничком, растерзанная, с растрепанными косами. Никита развел из сухого камышняка костер от комаров, расстелил свой зипун и позвал: - Иди к огоньку, заедят! Она не ответила. Он подошел, присел возле нее и потряс ее за плечо. Она вдруг вскочила, легко свалила его на песок и вцепилась пальцами в горло. - Злодеи проклятые, душегубцы все!.. - захрипела она. Никита схватил ее руку и начал ломать. Она отпустила горло и с плачем упала на песок. Никита злобно ткнул ее кулаком под ребра, встал, отошел к стороне и мрачно сел у костра; резал и ел арбуз с хлебом... Марья лежала ничком, скребя ногтями песок и вздрагивая всем телом от плача. Платье ее было разорвано и поднято выше колен. Казак подошел и одернул его. Она не заметила. Никита сел рядом с ней. - Ну, уймись! - сказал он. - Жила лопнет... Буде, что ли! Назад все равно не воротишь... Иди к огню... Он взял ее за плечи, тяжело приподнял с песка, волоком, будто мертвую, подтащил к костру и уложил на зипун. Она замолчала. Никита долго сидел, глядя в огонь, подкидывая еще и еще камыш. Оглянулся на стрельчиху. Она вся билась мелкой дрожью. - Вишь, на песке навалялась - трясуху схватила! - со злостью сказал Никита. - И ветер пошел, продует... Он лег рядом с Марьей, заслонив ее собою от ветра. Стрельчиха не двинулась, только по-прежнему дрожь сотрясала ее тело. Никита положил ей на плечо руку и подтянул вдову ближе к себе. Она поддалась... Жалость и теплота поднялись в Никите. Он чуть не заплакал сам, ощутив под рукой холодную нежную кожу дрожащей женщины... Отсвет костра играл на ее темной шее, растрепанные волосы толстой косы касались лица Никиты. Он прижал стрельчиху крепче к себе и вдруг ощутил, что они здесь одни во всем мире и он ей хозяин... Он ждал, что она рванется и закричит, и тогда он проявит силу, но она лежала с ним рядом недвижно и безразлично. Никита в раздражении тиснул ее так, что хрустнули кости. Она застонала и дернулась от него. Тяжело дыша, уперлась руками ему в грудь. Ее сопротивление разъярило Никиту... Он овладел ею легко. Недвижную и словно окаменевшую, он укрыл ее зипуном, заботливо подоткнул края... До утра Никита не спал и сидел на песке у костра, а стрельчиха лежала, завернутая в его зипун, с закрытыми глазами, но он чувствовал, что она не спит... Ему стало жаль ее, жаль до того, что болью щемило грудь. В эти часы она казалась ему родной и такою близкой, как не был никто никогда во всю его жизнь. Чего бы только не отдал он за ее покой, за то, чтобы утолить ее горе!.. Взошло солнце. Маша открыла глаза и внезапно просто сказала: - Что сидишь-то? Вставай да спускай челнок. Никита принес из челна арбуз и лепешку. На этот раз Маша взяла то и другое. Ела медленно, много и молча. Отошла от него шагов пять, бесстыдно скинула платье и бросилась в воду. Освежившись, она пошла на берег. Под красноватым утренним солнцем на медном теле сверкали капли воды. Она вышла чистая, величавая. И опять в нем проснулось вчерашнее ощущение, что они тут одни... Он облизнул пересохшие губы. - Отвернись ты, собака! - повелительно сказала стрельчиха. Накинув платье и кивнув на челнок, она приказала: - Ну, садись! Села сама. Весь день она не сказала больше ни слова и сидела на месте, глядя в волну. Когда снова пристали на ночь и Никита возился с костром, Маша принесла из челна арбуз. Покончив с костром, Никита сел рядом с ней и спросил нож. Она, не ответив, разрезала остатки арбуза и молча спрятала нож у себя. Потом постелила его зипун и легла. Никита просидел у костра больше часа, взглянул на нее и привстал. Она вдруг открыла глаза. Огонь вспыхнул в них ярче, чем самый костер. - Сядь на место, - потребовала она. Никита остался сидеть. ... В Астрахани стрельчиха, не оглядываясь, быстро шла по незнакомым Никите улочкам, и Никита едва поспевал с ее сундучком на плече. Она постучала в дверь низкого кособокого домика. Отперла седая и сгорбленная старушонка. - Ба-абка! - отчаянно закричала стрельчиха и тут же упала возле порога. Никита пособил старухе поднять Машу, внести ее в избу и уложить на лавку, внес ее сундучок, сказал старухе, что Марьин муж казнен, и вышел за дверь... Маша, из мести всем разинцам и за его насилие, могла Никиту выдать. Надо было скорее спасаться из города. Но Никита не шел никуда от порога, пока не услышал в избе голоса и не понял, что Маша очнулась. Она что-то говорила старухе с плачем и подвыванием. Никита поднялся и пошел от избы... Разин велел ему в Астрахани зайти в дом стрельца Чикмаза, перешедшего к казакам у Красного Яра, ходить по городским торгам, по корчмам, кабакам и слушать, что говорят в народе о взятии разинцами Яицкого городка. Но Никита не шел никуда. Он сидел под деревьями, невдалеке от избы, где оставил Машу, и ждал, когда смеркнется. К ночи он подкрался ближе к избушке. В кривом окошке горел огонек. Он прислушался к голосам. Говорили мужчины, пили вино. "Корчма", - догадался Никита. Он готов был тут ждать до утра, лишь бы видеть и слышать Машу. Покинуть Астрахань Никита не мог. Он не мог возвратиться в Яицкий городок. Вся жизнь его заключалась теперь в близости к этому покосившемуся домишке. Стрельчиха околдовала его. У площадного подьячего Никита купил бумагу, по которой он стал значиться бурлаком - вольным гулящим ярыгой, а через несколько дней, услышав, что в городе прибирают новых стрельцов, поверстался в стрельцы в числе других бурлаков. Каждый вечер Никита бродил привидением возле корчмы, не смея в нее заходить. Хоть издали, хоть ненадолго увидеть Марью стало его утешением и счастием. Послов - как грибов Девять месяцев жили казаки в Яицком городке. Жизнь текла мирно, спокойно. Купцы отстроили снова свои лари и лавчонки, подторговывали кой-чем. Рыбаки выезжали на промыслы, привозили рыбу. Зимою прикочевали ногайцы, разбили свои кибитки у города и продавали овец, молоко и сыр, брали в обмен всякое платье, ленты, бусы, мониста, перстни. Каждая улица городка стала казачьей станицей, и станицы несли дозорную службу. Иван Черноярец исправил городовой снаряд. Сукнин высылал дозоры для вестей в устье Волги и в море, Митяй Еремеев слал всадников в степи. Не раз в эту осень и зиму выходили казаки на стругах и челнах в набеги на персидских купцов, разбивали морские караваны и, захватив добычу, возвращались в Яицкий городок, как домой. В первые месяцы ждали осады. Но почему-то никто не спешил походом на непокорных казаков. Степан догадался: начальные люди и воеводы знают, что Яицкий городок скоро будет без хлеба. Осадный запас зерна был рассчитан только на местных жителей и стрельцов. Прибавление разинских ртов за зиму обеднило житницы. Еще полгода - и в городе должен был наступить голод. Тогда воеводы смогли бы взять казаков, как цыплят. Между тем слухи о вольнице разнеслись по всему государству, и что ни неделя, с Волги и с Дона в Яицкий городок пробирались гурьбами бездольные люди. Степан понимал, что если в начале похода были трудны недели, проведенные без хлеба на Волге, то еще тяжелее будет бесхлебье здесь, в городке, где кругом голодная степь. Он предпринял набег на каспийские учуги, захватил там запасы хлеба, луку и чесноку. С учугов не могло быть большой добычи. Посчастливилось раза три захватить царский проданный хлеб у персов. Разинские морские струги возвращались с добычей с моря, но целый город насытить они не могли. Степан Тимофеевич послал своих казаков вверх по Яику - разведать, нельзя ли купить хлеба у яицких казаков. Но те приняли посланцев нечестно: их связали и били в старшинской избе в верхнем Яицком городке. И яицкий атаман им вычитывал со внушеньем: - Не лезть бы вам краше было в чужой огород, воровские люди. Царь указал нам с вами не знаться, и нас даже рыбу ловить теперь не пускают в низовья. Ни хлеба, ни мяса от нас не ждите: кто к вам повезет, тому быть в тюрьме... В Камышине лазутчик Разина был схвачен стрелецким головою, забит в колодки и отправлен в Москву. Перед весной Разин выслал своих казаков для вестей в Астрахань. Возвратясь, посланцы сказали, что царь сменил астраханского воеводу Хилкова на нового - князя Прозоровского, который везет с собой из Москвы иноземцев в пушкарские и стрелецкие начальники, а пока астраханцы готовят полки на Яицкий городок. Степан приказал заново осмолить, оснастить и приготовить к походу морские струги. Заскучавшая от безделья ватага взялась за плотничные орудия. Никто не спрашивал, куда будет поход: казаки уверились в своем атамане и во всем на него полагались. Работа на берегу велась день и ночь. Вся пакля, какая была в городе, ушла на конопатку морских стругов и челнов. Вся смола, заготовленная в осадных котлах по стенам, была истоплена на осмолку судов. - Смотри, Степан, вдруг нагрянут осадой, а мы всю смолу извели. Чем отбивать? - предостерег Черноярец. - Не поспеют нагрянуть, - уверенно сказал атаман. - Вот ветер попутный подует, и мы - в море!.. Но Степан ошибся. Темной весенней ночью, полной тепла и звезд, из степи послышались вестовые выстрелы, недолго спустя под стеной промчались казацкие кони и у ворот раздался поспешный тревожный стук. - Отворяй! Осада на нас! - крикнул дозорный казак. Конный дозор въехал в город, везя в тороках спутанного калмыка. Тут же ночью взятого "языка" потащили пытать в застенок. Пленник рассказал, что наутро под стены придут десять тысяч кочевников тайши Мончака, с которым астраханские воеводы сговорились, что он не выпустит разинцев из Яицкого городка, пока не подойдет стрелецкое войско. Пленник также сказал, что калмыкам в награду за службу обещано все, чем владеет Разин с его казаками. Той же ночью Наумов вывел из Яицкого городка в степи тысячу конных. Наутро войско кочевников показалось вблизи города. Разинцы выставили ратных людей по стенам и изготовили к бою пушки, но не стреляли. Весь день просидели в осаде. В сумерках толпы кочевников стали ползти к стенам, и тут-то со стен ударили разом из всех пищалей и пушек, а сзади, из степи, с гиком и свистом врезалась в войско кочевников конная тысяча казаков Еремеева. Калмыки бежали в степь, бросив раненых и убитых. От захваченных в плен разинцы дознались, откуда идет стрелецкое войско, и тотчас же степями Степан Тимофеевич сам вышел навстречу стрельцам. Еще до рассвета в неожиданной схватке он разбил два приказа стрельцов воеводского товарища Безобразова и вернулся в город с победой. Казаки ликовали. Они казались сами себе непобедимыми, чувствовали свою великую силу и верили в удачу своего атамана. Теперь пока можно было дышать свободно, не ожидая присылки нового войска. Степан указал усилить работы по стругам и челнам. Он отказался с вечера от пирушки, которую Федор Сукнин хотел закатить по случаю победы над стрельцами. На рассвете, поднявшись раньше других, Степан Тимофеевич сходил в рыбацкую слободку, где сотни людей работали над подготовкой стругов. Вся правая штанина его красных запорожских шаровар была испачкана липкой, густой смолой. Он не умел смотреть на работу со стороны, и где что не ладилось - всюду брался сам помочь и исправить. Возвратясь, Степан не пошел в дом, хотя радушный хозяин поджидал его к пирогу. Через широкий двор он прошагал в яблоневый сад есаула, где под утренним солнцем облетали белые лепестки с деревьев и кружились вместе с гудящими пчелами. Здесь были рукой хозяина установлены четыре широкие скамьи. Но Разин не сел на скамью; он повалился в траву под еще прозрачную тень дерева, чтобы лучше, всем телом, чувствовать разогретую влагу земли, и глядел на небо. Ему хотелось побыть одному и подумать. Струги у пристани готовились к морскому походу. Многие уже можно было спускать на воду. Но Степан Тимофеевич опасался, что воеводы выслали также и по морю ратные силы. Войско разинцев не было искушено в морских битвах, и атаман боялся, что на море его казаков разобьют, тем более что иные не хотели идти в морской поход к чужим землям, их тянуло вернуться на Дон, с повинной к войсковой старшине. Несколько дней назад было поймано с десяток таких казаков. Перед казнью под пыткой один из них признался, что получил от Корнилы письмо к казакам с увещеванием покинуть Степана и нести покорную голову на Дон. "Послал бы тебе их покорные головы, чертов крестный! - раздумывал Разин. - Дождешься от нас покорных голов, как воротимся из-за моря. Посмотрим тогда, кому быть войсковым атаманом и куда поворачивать казакам!.. Натяну твою толстую шкуру на войсковой набат, чтобы круг созывать в Черкасске!.." Сукнин и Наумов сговаривали Степана увести казаков к новым пределам за море, смелым ударом напасть на крепости шаха и, показав свою удаль, поставить казачий город в чужой земле, обусловив заранее свою казацкую вольность. Но Степан не хотел навсегда покинуть отчизну. Он считал своим долгом осуществить мечту брата Ивана о казацкой державе от Буга до Яика. "Научились гулебщики саблей владеть. Год - не малое время. Гульба да набеги взрастили мне казаков - теперь бы и на азовских стенах не посрамили казацкого Дона", - думал Разин, лежа в траве и глядя в глубокую весеннюю синеву, в которой кувыркались тихие беленькие барашки облачков, гонимые влажным и резвым ветром. Две чайки с криком дрались над садом. Одна выронила рыбешку, и вдруг обе скрылись в направлении реки... "Эх ты, Дон, степи родные!" Чайки разожгли в нем тоску. Степан припомнил любимый остров, песчаную косу, таких же серебряных чаек. Он закрыл глаза, и лицо Алены представилось ему, ласковое и доброе... Нет, во что бы то ни стало воротиться на Дон! Да прийти богачом, хозяином, силой прийти, чтобы все же свалить Корнилу и затоптать его сапогом. Отомстить за Ивана и воротить всему Дону былую казацкую волю. А силу, богатство найдешь только за морем, в кизилбашской земле. - Степан Тимофеич, где ты?! - крикнул с крыльца Сукнин. Разин смолчал, прислушался к лязгу железной щеколды, понял, что есаул снова вошел в избу, и закрыл глаза... - Степан Тимофеич! Батька! Степан! - послышалось несколько голосов с крыльца есаульской избы. Степан по-мальчишески затаился. С камышистой песчаной отмели слышались крики, стук топоров и песня: Имал рыбак рыбу, Рыбу-то рыбу, А за ту за рыбу Попался на дыбу. Рядом с собой Степан услышал приглушенный смешок. Он поднял глаза и встретился взглядом с ясными, озорными глазами Мишатки Сукнина. - Ты чего? - с усмешкой спросил Разин. - Хошь, в малину тебя схороню? Ни в жизнь не найдут! - предложил Мишатка в восхищение от озорства атамана, который лежал в траве, когда его звали. - Тятька как хочет меня секчи, я всегда - в малину. - Степан Тимофеич! Где ты, атаман?! - еще раз крикнул с крыльца Иван Черноярец. - А может, по делу кличут, - серьезно сказал Мишатка. - Какое там дело! - махнул рукой Разин, любуясь мальчишкой и думая о своем сыне. - Бражничать! - поддаваясь его недоверию, подхватил Мишатка. - Ух, тятька мой бражник! Матка ему: "Ты меня-то с Мишаткой пропьешь!" А он ей: "Небось, не пропью-у!" - смешливо передразнил мальчишка повадку хмельного отца. - Чего же ты молчишь-то, Степан! - досадливо проворчал, выглянув из кустов, Черноярец. Мишатка весело захохотал. - А мы со Степаном Тимофеичем спрятались! Ладно - тут. А кабы в малину - тебе бы вовек не найти! - восторженно выкрикнул он. - Баловники вы со Степаном Тимофеичем, - с деланной строгостью сказал Черноярец. И обратился к Степану: - Не зря тебя ищем-то, батька! Послов понаехало - диво!.. - Что за послы? - Урожай на послов: с Астрахани дворяне - двое голов стрелецких от воеводы, да от донских атаманов казаки с царской милостью. - Вместе ехали? - настороженно спросил Степан. - Астраханские - с моря, а те - через степь. С разных ворот пришли. Казакам я баню велел истопить, пусть попарятся прежде; а дворяне - те, знать, не к нам, к протопопу. В церковь к обедне поехали... - Давно я не хаживал в церковь, - сказал Разин и, не входя в дом, направился к воротам. За ним устремились все бывшие в доме у Сукнина... Богомольцы разделились на обе стороны, пропуская вперед атамана. Удивленный, опасливый шепот зашелестел среди них: за все девять месяцев пребывания в городке атаман ни разу ногой не вступил в церковь. Протопоп кончал службу. Заметив Разина и толпу казаков, он смутился, забормотал невнятно и заспешил. Воеводские послы незаметно, бочком отступили к алтарной двери и скрылись в алтарь. - Держи собак за хвосты! - озорно и громко выкрикнул Черноярец. Кругом зашикали на нарушителя тишины. Протопоп бормотал себе под нос молитвы, не смея поднять взора. Хор отвечал нестройно, поспешно. Всем не терпелось скорей довести до конца церковную службу. Все понимали, что главное впереди... Перед крестным целованием, обратясь громко ко всем, протопоп попросил прихожан остаться в церкви. Люди сбились толпой к амвону. Разин вызывающе двинулся вперед. Расталкивая толпу, за ним прошли казаки и особою кучкой стали возле амвона. Воеводские послы несмело вышли из алтаря. Один из них, оглядывая толпу, развернул воеводскую грамоту и стал читать вслух. - "Ко причту соборной церкви святых апостолов Петра и Павла, ко всему духовенству, горожанам и ратным людям Яицкого городка... - прочел дворянин, тяжело перевел дух и торопливо добавил: - атаману гулебному Стеньке Разину и его есаулам и всем казакам..." Именем государя, царя и великого князя астраханский воевода призывал попов усовестить горожан и отвратить их от всякого худа. Степан не умел внимать витиеватой приказной речи. Она в нем вызывала досаду. Приказные грамоты писались словно для того, чтобы труднее было уразуметь. - "А вам, богоусердствующим прихожанам и яицким ратным людям, тех богоугодных священнослужительских увещаний слушати и в воровстве не стояти и подати и недоимки великого государя его величества Алексея Михайловича царевым людям давати против прежнего и грабежу не чинити..." - громко читал дворянин. - А-ами-и-инь! - по-пономарски звонко прервал Черноярец. В толпе засмеялись. Дворянин искоса взглянул на Степана. Разин стоял мрачный, с черным лицом, угрюмо потупив взор. Не шевельнулся. - "А тебе бы, вору, гулебному атаману Стеньке, и вам, есаулам и казакам, воровство бы покинути, - запинаясь, торопливо читал посол. - Вам бы ружье положити да податься к домам в Войско Донское... Твоим, Стенька, лихим воровством заслужил ты у великого государя смерти, а когда воровство покинешь, милостив государь и, бог даст, тебя, Стеньку, простит и вины заслужить дозволит..." Разинцы глядели на своего атамана. Степан, не моргнув, смотрел куда-то вперед - на царские двери. - "И вам, есаулам и казакам, по милости государя вины отдадутся..." - читал дворянин. Многие переглянулись. Именем царя воевода обещал им прощенье вины за мирный возврат на Дон. Выскочить из яицкой мышеловки и мирно уйти на вольную жизнь - это была завидная доля. Сам атаман не перечил и слушал молча. Значит, боярское обещанье смутило даже его. Так же поняли и послы... - "А буде сильны учинитесь, от воровства и грабежу не отстанете и лихо чинить..." - окрепшим, уверенным голосом вычитывал дворянин. - Тпру! - прогремел голос Разина. Вся толпа богомольцев вздрогнула и замерла. Люди страшились перевести дыханье... - Слазь, приехали! - резко сказал атаман в напряженной мертвенной тишине. - Во храме божьем... - дрожащим голосом начал увещевательно протопоп. - Духота во храме, - перебил его Разин. - Идем-ка на волю! - Он, не оглядываясь, пошел к выходу. - Ведите дворян на площадь, - добавил он на ходу. Народ повалил за ним... Над городом зычно ревел набат. Со всех улиц бежали люди на площадь. Из рыбацкой слободки с топорами неслись работавшие над постройкой и починкой судов плотники, рыбаки, казаки... На площади, где при взятии городка казнили сопротивлявшихся стрельцов, собрался народ. Здесь уже девять месяцев кряду сходился казацкий круг для обсуждения общих дел. Степан взошел на помост. Сергей и Иван Черноярец несли перед ним атаманские знаки. Тут же в толпе стояли посланники Дона. - Послов у нас нынче богато, - сказал Черноярец - Не обессудьте нас, атаманы донские: перво с дворянами станем беседы вести, а там уже и ваше слово послушаем. Донцы пробубнили что-то невнятное под нос. - Пожалуйте, господа дворяне, сюда, на помост. Отсюда народу слышней, - позвал Черноярец. Приведенные из церкви дворяне поднялись на дощатый помост. - Здорово, головы еловы! - громко сказал Степан. - Что за черти пригнали вас? - Именем царским прислал нас боярин и воевода, астраханский князь Иван Семенович Прозоровский, а черти нас не гоняли, - смело сказал один из дворян. - Что бояре, что черти - все радость одна! - заметил Сергей Кривой. Разин взглянул пристальнее на старшего дворянина. - Никифор Нелюбов тебя прозывают? - спросил он, узнав в нем знакомца. - Нелюбов. - Ты, стало, брата Ивана в Москву повез к палачам? - Твой брат на меня не роптал... и силен не чинился... поехал добром, - сбивчиво пробормотал дворянин. - Чаешь, и я добром к палачу пойду? - с мрачной усмешкой спросил Степан. - Добром не пойдешь - и силой свезут! - вмешался второй голова, Семен Янов. - Тебя не на казнь зовут - сулят милость. - Встал ты на самого государя - и казни повинен, а сложишь ружье - и тебя простит государь, - подхватил Нелюбов. - Круга спросим - как порешит! - оборвал Степан. Он снял шапку и поклонился толпе. - Слыхали, братове казаки, что паны-головы бают? - Слышали! - отозвались в толпе. - А когда идут сговаривать к миру да к добру, то войско с собою ведут ли? Слыхал ли кто этакий мир? - с насмешкой спросил Разин. - Какое войско? Брехня! - воскликнул Нелюбов, еще не знавший, что Разин накануне разбил Безобразова. - Бесстыжая рожа! - зыкнул Степан. - Я стрельцов разбил и прогнал. Мы степных разбойников порубили к чертям... Где ж брехня?! И вас за обман порешим. Не так, атаманы? - обращаясь ко всем, спросил Разин. - Верно, Степан Тимофеич! С изменой пришли послы: шли звать к миру, а войско степями выслали! - откликнулись голоса казаков. - Палача! - позвал Разин. Несколько пар казачьих рук схватили дворян. И тут же, невдалеке от помоста, им саблей срубили головы. Угрюмо глядели на казнь донские послы. Старый Ерема Клин, бывший со Степаном в посольстве, снял шапку и перекрестился. - Ваш черед, атаманы донские! - произнес Черноярец, приветливо поклонившись черкасским посланцам и приглашая их на помост к атаману. Смущенно потупясь, взошли казаки на помост. Их было пятеро, старых знакомцев Степана, матерых донцов разных станиц. - Корнила прислал? - резко спросил их Разин. Вперед выступил тучный Ерема Клин. - Круг прислал, Степан Тимофеич, - сказал он. - Москва доняла нас: хлебного жалованья бояре давать не хотят. Сказывают - весь Дон за тебя в ответе. Круг тебе пишет: уймись. Приходи на Дон со своей голутьбой. Станем в ладу жить: всех во станицы примем и в круг пускать станем по старине. А как повернешься на Дон - и царь свою милость во всем сулит... Степан засмеялся коротким и громким смехом. - Видали вы, атаманы, как я боярской милости верю! Скажите Корнею: не пойду к нему и своим казакам не велю. Продал он брата Ивана, продавал не раз украинских казаков, продавал беглецов московских. И нас он продаст за три гроша. Понизовские богачи голутьбе не товарищи! И грамоту мы читать не хотим. Несите ее назад да скажите, как мы обошлись тут с боярскими посланцами, - заключил Степан. - На том вам поклон... Он поклонился. Донцы поклонились ему. - Ладно ли я сказал, дети? - спросил Степан у народа. - Добре сказал! Не видали мы от старшины добра. - Здрав буди, батька! - крикнули с разных сторон. - Конец кругу! - объявил Иван Черноярец, и площадь враз загудела мирным и оживленным говором, как на базаре, будто не было только что казни дворян... Донцы потеснились к лестнице, чтобы сойти с помоста. - К атаману пожалуйте, братцы донские послы, хлеба-соли откушать, - позвал их Федор Сукнин. - Здорово, Клин! - приветил Степан, обнявшись со стариком. - Дела порешили, а ныне пображничаем! Да, чур, за брагой про ваше посольство - ни-ни! А то во хмелю побранимся! - серьезно пригрозил Степан. - Здоров, Пинчейка-толмач! И тебя нарядили в послы? Корнила хитер: послал тех, кого я люблю! Иным бы посек башки. - Чаяли, посечешь и так, - усмехнувшись, признался Иван Губанин, третий из донских послов, и почесал в затылке. Вокруг засмеялись. - Вы добрые казаки, пошто вас секчи! - возразил Черноярец. - Вместе еще поживем на Дону, на кругу поспорим-ся и дуваны поделим, - сказал Митяй Еремеев. - А паче, что круг вас послал - не Корнила, - поддержал и Наумов. - Как Алена? Как дети? Как брат Фролка? - расспрашивал казаков Разин. Клин вытащил из мешка узелок, завязанный женским платком. - Фрол Тимофеич наезжал в Черкасск. Все у тебя слава богу. Вместе с ним ехали до Зимовейской, в твоем курене ночевали, казачку видели и робят. Лепех тебе напекла Олена Никитична. Мыслю, что нынче уж дюже черствы, - а все же из дому. Клин протянул Степану гостинцы... Послы просидели до ночи и наутро отъехали на Дон, только Пинчей отстал от них и остался в войске Степана. - Что ж я хозяйке скажу от тебя, Степан? - спросил на прощанье Клин. - Скучилась дюже, плачет. - Поклон отдай. А сам как сберусь, так наеду, - уклончиво ответил Степан. По каспийским волнам - "...А сидим у Паншина-городка, да пройти нам от ратных людей не можно - ни свинцу, ни зелья, и сабли - одна на троих, и в том, государь Степан Тимофеич, как ты нам, отец наш, укажешь. Пошли, государь, к нам, к Паншину-городку, своих есаулов с твоим жалованьем - с пищальми, свинцом и зельем. Пожалей сиротинок, не то воеводы побьют нас. Смилуйся, отец родной, пособи, а мы, сироты, тебе правдой послужим, как ты укажешь, и живота жалеть на твоей атаманской службе не станем". Иван Черноярец дочитал посланье, принесенное молодым пареньком, сидевшим тут же в углу. - Сколько же вас там сошлось, "сиротинок"? - спросил Разин. - Шесть сот, осударь атаман, - выпалил, вскочив на ноги, паренек. - А где ж вам Степан Тимофеич на всех мужиков пищалей, свинцу да зелья напасется? - Не ведаю, осударь атаман! - пробормотал молодой мужицкий посланец. Он был невысок ростом, лет семнадцати от роду, с ярким румянцем выпуклых щек, с детским наивным взглядом темных, широко открытых глаз, и темные пушистые усики казались наклеенными на слишком юное, простодушное лицо. - Ты не ведаешь, я не ведаю. Кто же ведает, как ты мыслишь? - спросил Степан, которому льстило, что народ так вот, прямо, к нему обращался с нуждой. - Ты все ведаешь, осударь Степан Тимофеич! - сказал паренек. - Кому же иному ведать, ить на тебя вся надежа! - "Наде-ожа"! - передразнил Разин. - Из одной надежи не сшить одежи! Как звать-то тебя? - Тимошка. - А по батьке как? - По батьке - Степанов сын. - Как же, Тимофей, я тебя в казаки возьму? Ты Тимофей Степанов, а я Степан Тимофеев. Казаки и знать не будут - который из нас двоих батька, который сын, - пошутил Разин. Паренек тотчас же подхватил его шутку: - Ты, Степан Тимофеич, с бородой, а у меня, вишь, усы одни выросли - вот так и узнают. Как ус ни велик, а все бороды не выкроишь! У кого борода, тот и батька. - И то! - поддержал Черноярец. - Бороде честь, а усы и у кота есть! - Ну, знать-то, парень Тимофей Степанович Кошачьи Усы, так ты у меня в казаках и будешь, а бороду вырастишь - есаулом станешь. Отколе сам? - С Вологды. - Эка прошел! Не зря шагал. Оставайся. - А как мужики? - спросил Тимошка. - Мужики пусть сами дорогу сыщут. Ты сыскал, и всякому не заказано, - строго сказал Разин. - А пищали да зелье? - Где ж я возьму? Вы сбесились! Сколь мужиков на свете, а я всем пищали да зелье подай... Что я - царь? - До царя бояре не пустят, а ты наш атаман! - возразил Тимошка. - Богатым стану - тогда на всех припасу. - Ну, прощай, Степан Тимофеич! Ты не серчай. Я пойду, - вдруг поднявшись с места, сказал Тимошка. - Куды ж ты? - спросил Черноярец. - Назад к мужикам. Ждут у Паншина. Надо сказать, чтоб не ждали. Не то их побьют. - Ты, Тимофейка, садись да молчи! - в первый раз вмешавшись, остановил Сергей. - Слышь, Стяпан Тимофеич, - обратился он к атаману, - нам мужиков бросать не лады! Надо послать к мужикам есаулов. - Тебя, что ли? - резко спросил Разин. - А что ж не меня? Возьму полсотни ребят, под Паншин сгоняю на лошадях, челны переволочь пособлю да сведу на низовья, а там тебя в море нагоним... - Хошь атаманом стать? - А чего ж мне не стать?! Ты не примешь к себе - и сам ватаманить учну!.. Ну-ну, ты не серчай, помиримся! - сказал Сергей, заметив, что Разин ревниво нахмурился. - Ты, Стяпан, сам почуй: мужик на тебя - как на бога, а ты от них рыло воротишь! Их там перебьют, а мы перед богом ведь станем в ответе... - Ну, черт с тобой, убирайся! - сказал Степан. - А повесят - себе пеняй. Ждать не станем! - Да, Стяпанка, да ты не жди! Пошто нас дожидать?! Мы и сами к тебе поспеем! - горячо уверял Сергей. - Нам бы только, не мешкав, пуститься, пока караваны с Москвы не идут!.. - Вишь ты, Кошачьи Усы, кую смуту в моих есаулах сеешь! - сказал Разин Тимошке и потянул его за ухо... Яицкий городок кипел сборами. Каждый день спускали в воду готовые, заново просмоленные и оснащенные суда, и тотчас в них начинали возить сушеную рыбу, пресную воду, порох, свинец, ядра, устанавливать фальконеты. По всему городку хозяйки топили печи, пекли хлеба, резали их на малые жеребья и сажали на ночь обратно в печки - сушить сухари для походов. Мешки сухарей возами возили к стругам. Конники готовились расставаться с конями; пешие, сухопутные люди, многие с робостью, покидали твердую землю, чтобы надолго отдаться причудам воды и ветра... Донские, волжские, астраханские и местные яицкие рыбаки стали среди казаков в чести больше всех других. Они умели справляться с волной и ветром, иные из них не раз возвращались с моря, куда бывали занесены бурей, знали отмели, острова и глуби. Они учили разинцев разным морским наукам. - Узел бывает "бабий" - глухой, а то растяжной - "прямой" узел, тот больше для снасти идет, - поучал рыбак, исплававший все Каспийское море, побывавший в плену и в работе у персов и ухитрившийся бежать. - Ино дело "петельный" узел - тот вяжется репейком, вот эдак... Гляди, голова, гляди... "того долюшка на море зла, кто не может связать узла!.." А то узелок захлестом, вот эдак, смотри... Ну, сам завяжи, а я теперь погляжу, как оно у тебя ныне выйдет... Иные учили грести веслами, когда судно идет "снаветру" - на откос, и "сподветру" - в кручу волны. В каждом струге разделяли гребцов на загребных, рядовых и крючных, учили владеть кормовым веслом, травить и вытаскивать якоря, латать паруса и накидывать свальные крючья, цепляясь в бою за края вражеских кораблей... Атаманы решились идти в шаховы земли "за зипуном", разжиться добычей и грянуть толпою на Дон, разгонять домовитую старшину. Все было почти готово к отплытию. Три тысячи человек сбирались в путь по морским волнам. Но на грех в последние дни в устье Яика разыгрался супротивный морской "нагон". Нагоняя в реку соленой воды до самого городка, он вздымал высокие пенные гребни и устрашал новичков. - Постой, Тимофеич, лобач уляжется - тогда и пойдем, а может, и поветерь дунет, то славно бы плыть! - уговаривали бывалые каспийские рыболовы. Но противняк не хотел успокоиться и дул неделю подряд. Сергей Кривой вышел с сотнею конных к Камышину, чтобы там перейти через Волгу к мужицкому стану у Паншина-городка. Каждый из казаков Сергея взял по две стрелецкие пищали, кроме своих коротких мушкетов. И вдруг от Сергея примчал вестовой казак. Кривой сообщал, что встретил в степи дозор воеводской рати, которая движется к Яику. Стрелецкий дозор сдался Сергею и рассказал воеводский замысел: окружить городок и с суши и от морских островов. Не дождавшись попутного ветра, разинцы сели в струги и, на веслах покинув устье, вышли в бурные воды косматого и седого Каспийского моря... Казацкая присуха В первое время бабка не требовала, чтобы стрелецкая вдова ей помогала в корчемных делах, жалела ее во вдовстве. Но минуло полгода, и установленный срок печали, на бабкин взгляд, кончился. Старая корчемщица попросту приступила к Марье: - Хоть бы вышла к гостям разочек да доброе слово сказала! Кручиной себя загубишь, и мне убыток... Я в гроб гляжу. Как одной-то во всем справляться? А гостю много ли надо! Ты чарку пригубишь, взглядом его подаришь - он и снова за чарку возьмется: и ты попользовалась винцом, и старухе доходу! Выйди, выйди к гостям-то! - не раз звала корчемщица. Маша не шла. - Сыч сычом, прости господи! Право, не знаю, откуда на шею колода старухе свалилась! - ворчала бабка. - Иная бы во вдовстве и сама зажила богато, и бабку на старости лет ублажила достатком. А тут - ни сана, ни мана, ни бес, ни хохуля!.. Приехал купец кизилбашских товаров куплять, деньжищ у него - хошь лопатой, хошь граблями... Вечор приходил и ныне опять приберется. Вышла бы, краля, да бровью одной повела. Он плешивый: плешивцы все блудни. Ему моргнешь - он и рупь тебе в пазушку, а чарку пригубишь, в уста поцалуешь - богата станешь!.. Что жить за чужим-то горбом!.. И стрельчиха озлилась: - Смерть-то тебя не берет, кочерыжка... Молчи уж, пойду! Проезжий нижегородский купец, широкий в плечах, с ярким румянцем, брызжущим из-под огненной бороды с сединкой, пришел и мигнул старухе смеющимися серыми глазами. - Внучка во здравье ли ныне? Вечор говорила ты, что недужит, - раздался его густой голос. - Эй, внученька, - как тебя звать-то? - иди-ка да гостя приветь да винца во здравьице сладкого чарочку вдовьим делом со мной не побрезгуй, со старым. Маша вышла. От злости она разгорелась. Вишневый румянец темнел на ее щеках. Вишневый платок покрывал покатые плечи. - Кто сыт бедой - не напьется водой. Наливай, купец, внучке в сладость, а бабке в доход, - усмехнулась она. - Что тебе в сладость, то мне в радость. Пей, горюха! - ласково улыбнулся купец. - И бабке давай поднесем. - Да я ее в рот не беру! - отмахнулась бабка. - Рыбки в закуску, ай пирожка, ай пряничков, корки арбузной в меду, ай дыньки вяленой - что укажешь? - Всего ставь, чем богата, чтоб радовалась душа и смеялась. - Вот грешник! Да нешто душа смеется? - Чего ж ей скорбеть?! Наши душеньки - божий дочки. Сам грешишь, и блудишь, и воруешь, и ближнего губишь - оттого и печаль тебя ест, а душа веселится. Она, как младенец, чиста и ни в чем не повинна... Пей, душенька, радуйся богу! - сказал купец, опрокинув первую чарку. - Ай, горько вино-то! Ай, горько! Ай, горько, старуха, - забормотал он, крутя головой и зажмурясь. - Ох, батюшки, горько! Да, Машенька, подсласти-ка, голубка! Уста твои чудо как сладки: издали дух-то медовый от них!.. - Озорник! - усмехнулась вдова. - Ну, давай поцалую разок, да более не просись. Купец вытер губы зеленой ширинкой. - Ну как же душе моей не смеяться! Краса-то какая меня ублажила: и мед и огонь на устах! С такой бы женою жить - и вина не надо: с утра встаешь пьян и до ночи хватит. Пей, диво мое! От райской лозы златой сок в утешение людям!.. Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья. - Бабка, сведи меня на постелю, - сказала она. - Ай самой-то не встать? - усмехнулся гость. - А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет - отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков - яхонт зовется. Яхонт - душа земли... искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем - лишь малину... Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!.. - Бабка, сведи в постелю! - настойчиво крикнула Маша. - Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, - хап! - и сожрал... Туды и дорога! - бубнил купец. - Туды и дорога! - пьяно, с усмешкой сказала Маша. - В постелю сведи... - повторила она, не думая, с кем говорит. - Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем... и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь? - Уйди. Не хочу... - Ну, не хочешь - ин ладно, пойдем отведу, - по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. - Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше... А косы какие! Давай еще раз поцалуй... Ну, разок, отвяжусь уж... Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы. - Уйди! - простонала стрельчиха. - А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла... - Отойди!.. - задыхаясь, крикнула Марья. - Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем - все равно он тебя одолеет... "Душу вынула из меня, окаянная баба! - жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. - Присосалась пиявицей к сердцу - впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову... Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось - и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево - повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце - щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! - роптал стрелец. - Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая... Ан отсушусь! Не стану ходить - да и все! Найду себе девку какую али вдову... Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену... Самому ведь срамно - хуже бабы казак сотворился!.." И Никита больше не стал ходить к корчме. Вечерами бродил по городу, не зная куда и зачем, заходил в кабаки и снова бродил. Когда замечал, что ноги его занесли в опасную близость к корчме, он поворачивал прочь, но через два-три дня, не заметив и сам, нечаянно вновь возвращался сюда же... И вот, утомленный бесплодной борьбою с самим собой, Никита после целого месяца вновь притащился к корчме. Старуха столкнулась с ним возле ворот. - Нету Машеньки. В церковь пошла, да чего-то нейдет, - сказала старуха. - А я вот к суседке зайти обещалась. Старуха ушла, и Никита пошел назад, но ему уже не терпелось хоть взглянуть на свою "присуху", и он остался бродить невдалеке от корчмы, у моста над протокою Волги. Никита ждал час и два. Начался дождь, и в ставенных щелях ближних домишек гасли огни. Дождь промочил стрелецкий кафтан и с шапки стекал по лицу Никиты. "В какой же там церкви-то Марья запропастилась?!" - подумал стрелец. Он подошел к корчме, прислушался и вдруг услыхал в избе испуганные выкрики Маши, бряцанье дверной щеколды и легкий бег. Вдова промчалась мимо него под дождем босиком и в одной рубахе. Никита бросился вслед за ней. Она не слыхала погони, бежала к протоке Волги, к мосту. На середине моста он догнал ее, крикнул: "Маша!" Она перегнулась через перильца и кинулась в воду... ... Никита, весь мокрый, принес ее на руках в корчму. Дрожащими руками старуха поила его вином, затопила печь и сушила одежду Никиты, вертелась перед очнувшейся мрачной и молчаливой Марьей. Никита приблизился и нагнулся к стрельчихе. - Машута, да что ты... чего ты... - начал он ласково. Она приоткрыла глаза, молча плюнула ему прямо в лицо и зажмурилась... Невольничий торг Дербент Вода и вода кругом, как пески в пустыне, томила мутным серо-зеленым однообразьем. Солнца не было, ветра не было. Моросил мелкий дождь, нависал туман. Скорей бы до суши добраться! Загребали правей да правей... Появились отмели... - Двадцать! - кричал на киче казак, измерявший глубь. Степан сидел в шатре атаманского струга. Его окружали Сергей, несколько дней назад нагнавший разинцев в море с семью сотнями казаков, Иван Черноярец да яицкий рыболов Кузьма, бывавший в плену у турок и кизилбашцев. Тут же рядом молчаливо внимал ставший любимцем Разина Тимошка Кошачьи Усы. - ...А город Дербень - из всех городов невольничий торг, - рассказывал старый рыбак Кузьма. - Туда христианского люда сгоняют со всех сторон. Хошь и сам ты в цепях, ан себя забываешь, глядя на муки людские, такая жалость берет! Скачет, смотришь, плюгащенький басурман, за ним веревка сажен в пятнадцать, а на веревке нанизаны русские люди за шею, один за одним, с полтора десятка. Руки назад закручены и бегут, поспевают за конным, бедняги, а кой упадет - волочится до смерти... - А вместе всем кинуться на басурмана да задавить! - вмешался Тимошка Кошачьи Усы. - "Вместе всем кинуться"! А вокруг кизилбашцы, да турки, да всякие поганцы, тьфу ты, наскочут да всех и побьют!.. Язычники - не народ: затерзают себе в забаву, плетьми захлещут, не то повяжут к кобыльим хвостам да наполы раздерут... - Тьфу ты, нехристи! - отплюнулся Сережка Кривой. - Вот, чай, нечистики их за такую забаву на том свете в дуги крючат! Суда шли на веслах. Гребля всех изнуряла, но казаки были рады уже и тому, что кончился ветер, который швырял их по морю и грозил утопить. Не моряками вступили они на морские струги. Веревки снастей путались в их руках, углы парусов вырывались и, взмыв под ветром, размахивали, как флаги, раскачивая и срывая тяжелые реи с мачт. Два струга было утоплено набежавшей волной. По нескольку человек еще спасли соседние струги, а десятка три казаков так и пропали. Наконец погода утихла. Повис непроглядный туман. Между стругами перекликались, чтобы не столкнуться; целыми днями жгли смоляные факелы, и казалось - все море заволокло густым и душным дымом, который тянулся неподвижными черными лентами за кормой от струга к стругу. И вдруг туман засветился словно бы весь изнутри, засеребрился и стал улетать легкими волокнистыми клочками, как козья шерсть. На посветлевшей волне ясней обозначились очертания стругов, вот они все сошлись, будто утки на озере, крякая веслами в скрипучих уключинах. Подул ветерок. - Крепить полога! - крикнул с носа переднего струга завзятый морской бывалец Федор Сукнин, атаман стругового похода. Серые, просмоленные полотна поползли вверх по мачтам. Последние остатки тумана вдруг сдернуло ветерком, и золотое закатное солнце брызнуло по морю искрами. - Берег! - Земля! - раздались в то же время крики по всему каравану. - Земля! Разин с товарищами сошлись на носу струга возле Сукнина. Справа по ходу стругов лежал пологий, холмистый берег, и среди низкорослых зарослей кипариса и каких-то кустарников кольцами уходил к вершине холма широко раскинутый город с крепостными стенами и башнями минаретов. - Твердыня! - протянул Черноярец. - Тоже люди живут, бога молят, - в задумчивости сказал Сережка Кривой. - Какие тут люди! Зверье! - откликнулся старый Кузьма-рыболов. - Отсюда подале держаться! Тут и есть невольничий торг, мучительский город Дербень. Тут меня самого за шашнадцать полтин продавали на муку... - Эх, сила была бы! Разбить бы его к чертям! - воскликнул Сережка. - Десять! Десять! - кричал казак, кидая веревку с грузом на дно моря. - Влево, что ль, Федор, пока, от греха? - подсказал Разин. - Лево держи-и! - протяжно крикнул Сукнин. - Лево держи-и! - подхватили по стругам крикуны, передавая атаманский приказ. Паруса заполоскали под ветром, меняя растяжку: становые снасти спустили углы парусов, отпускные [Старое волжское и каспийское название; станова снасть - галс, отпускная - шкот], крепко подтянутые и заклюнутые на шпынях, перетянули их наискось, загребая ветер от берега. На угол вздутые паруса понесли струги в глубь моря на межень, от восхода к полднику. Солнце садилось за далекие горы, отбросив вдоль берега по морю длинную тень, а впереди стругов вдалеке еще ярко сверкали волны под солнечными лучами. Струги на веселой косой волне покачивало с боков. Кое-кого из казаков опять замутило от качки... - Первое дело, когда качает, поесть плотней. Каши с мясом, чтоб брюхо было полно! - подсмеивался Сукнин. Запасов больших в караване не было. Животы подтянулись. - А что же, плотней так плотней! - вдруг решительно подхватил Разин. - Вари посытнее мясное варево, потчуй! - приказал он Сергею. - Степан Тимофеич! У нас всего на каждых два ста казаков по бочонку солонины осталось, - напомнил Сергей. - А на что беречь?! Вели греть котлы да варить, - твердо сказал Степан. - Сколь вина в караване? - Бочка всего. - Всю раздать и бочку - в волну... И кашу вари изо всей... Часа через два караван пировал, уходя под полной луной в открытое, казавшееся бескрайным, ясное и шумливое море. Атаман приказал всем после еды отдыхать. - Десять! Десять! - измеряя глубь, покрикивал с кормы казак. - Спускай паруса, трави якоря! - прокричали по всему каравану. - Задумал чего-то Стяпан Тимофеич, - шепнул Сергей Черноярцу. Тот не ответил. Уже часа три Разин недвижно стоял на носу струга, в молчанье глядя в воду. Казаки, покончив с едой, спали вповалку, положив на колени и на плечи друг другу тяжелые от усталости головы. Паруса были спущены. Волны качали суда, погромыхивая цепями якорей. Караван стоял на широкой осереди в открытом ночном море. Вдруг атаман повернулся. - Иван! - позвал он Черноярца. Тот, хватаясь за снасти, качаясь и хлюпая табачной трубкой, подошел к атаману. - Дай потянуть, - сказал Разин. Он взял из рук Черноярца трубку и затянулся горьким, крепким дымом. - Поганое зелье, - сказал, отдавая трубку. - Завтра иной табачок запалим: турский будет... - Отколе? - спросил Черноярец с деланным удивлением. Он давно научился ловить на лету мысль Степана, но знал, что тот любит всех поражать своей выдумкой. Степан рассмеялся. - Хитришь, есаул! То под землю на три аршина видишь, а то на ладони не разглядел!.. - Будить казаков, что ли? - с усмешкой спросил Черноярец. Степан поглядел на луну. - За полночь двинуло... Что же, давай подымать, Федор Власыч! - окликнул Разин Сукнина. - Время за полночь. На ветер тяжко грести, ан... надо поспеть до света к Дербени... Сукнин схватил атамана за плечи и затряс, прижимая крепким объятием к сердцу. - Угадал я тебя, окаянная сила! - воскликнул он с радостью. - Что ж тут дивного?! Ты меня угадал, я - тебя. Сердце сердцу без слова скажет... - Вздынай яко-ря-а-а! - радостно крикнул во всю грудь Сукнин. - Взды-на-ай яки-ря-а-а-а! - подхватили по каравану крикуны. Казаки очнулись, отоспавшиеся, бодрые после плотной еды. Спросонья потягивались, ежились от ночного морского холодка. - Замерз, Тимофей Степаныч Кошачьи Усищи? - поддразнил Разин Тимошку. - Теперь греться будешь. Садись на весло, а зипун кидай под себя, чтобы зад не стереть. - На стругах! Голос слуша-ай! - крикнул Сукнин. - Весла в воду! За мной гусем, насупротив ветра давай выгребайся! - Насупротив ве-етра да-ва-ай выгреба-ай-ся-а-а!.. ай... бай-ся-а-а-а! - далеко в море откликнулись крикуны. Теперь, при луне, с каждого струга были видны соседние - сзади и спереди. Вытянувшись в одну линию - нос за кормой, подвигались они обратно к дагестанскому берегу. Луна опустилась за горы, и лица гребцов озарились розовым отблеском. Длинные весла гнулись, взлетая над шумной темно-зеленой волной. Степан стоял на носу струга, вдыхая запах земли, летевший навстречу каравану в легком прохладном ветре... В рассветной мгле на берегу среди темной зелени выступили белые пятна построек. Послышался одинокий собачий лай с берега. Рыбачий челнок под парусом, дремливо бежавший в волне от берега, вдруг круто поворотил назад... - Иван! Посылай робят живо догнать рыбака! - приказал атаман. Челн скользнул со струга в воду. Дружно ударили легкие весла разинцев. Перелетая с волны на волну, казаки помчались наперерез челноку. - Дого-онят, - уверенно сказал Сукнин. - На стругах голос слуша-ай! - выкрикнул он. - Окроме гребцов, с мушкетами да с пищалями к бою! Челны в море! По судам понеслась перекличка голосов. Вдоль каравана вынырнули из тени стругов легкие казачьи челны, шедшие до того на причалах. Молчаливыми кучками чернели на них казаки, над которыми воинственно торчали длинные дула пищалей. - Давай челна! - сказал Разин. - Ты, Федор Власыч, тут, на стругах. Носами к берегу стань, фальконеты наизготовку. Увидишь, нужна допомога - пошли гребцов... - Догнали нечистого! - радостно выкрикнул Черноярец, наблюдавший за гонкой в море. ... Полсотни челнов, отделившись от каравана, теперь полетели к берегу, Разин, Иван Черноярец и Сергей Кривой вели ватагу в набег. На берег выскочили лавиной и понеслись по улицам спящего города. На стругах услыхали с берега сначала многоголосое завыванье и лай собак, потом увидали смятенно бегущих на берег местных жителей, услыхали их крики, потом уже донеслись до стругов пищальные и мушкетные выстрелы. Где-то, уже на горе, между виноградников и раскидистых темных рощ, разгоралась битва. Солнце вышло из моря и брызнуло ярким светом. Все больше и больше народу скоплялось на берегу. Чернобородые воины с саблями и топорами, голые кричащие ребятишки показывали друг другу на казачьи челны, на караван стругов. На руках катили с горы смешную пушку на высоких, нескладных колесах. Наводили ее на струги. Сукнин, не выжидая нападения, первый ударил по ней разом из трех фальконетов. Подбитая пушка осела на одно колесо. Вдруг сразу в двух местах в городе из-за садов и мечетей поднялся черный дым... За шумом волн слышались с берега растущие крики. Толпа местных воинов сбилась в тесную кучку и, предводимая человеком в чалме, побежала в гору, в сады, где шла битва. - Федор Власыч! Подмогу, что ль, дать? - нетерпеливо спросил Наумов, когда челны возвратились с гребцами под борта стругов. И хотя за садами и за домами ничего с моря не было видно, Сукнин подтвердил одобрительно: - Надо подмогу... Струги, осмелев, подходили ближе и ближе к берегу. Из ближних садов полетели по направлению к каравану стрелы. Казаки, выстрелив по садам из мушкетов, спрыгнули в море и по пояс в воде побежали к берегу под дождем свистевших над морем стрел... Дым поднимался по городу уже не менее чем в десяти местах. Кое-где вырвалось из-за зелени пламя пожара. Казаки громили главный невольничий рынок Каспия, город и крепость Дербент. Мирская молва Алена была одинока. Со Степаном и Сергеем ушли пришельцы из боярских земель и донская казацкая голытьба, а те казаки, что остались дома, не хотели знаться с семьей Степана, который был для них не только братом мятежника, но и ослушником казацкого круга, пустым удальцом. Царь и Войско Донское не решались напасть на Азов, а он собрался покорить такую твердыню с кучкой безоружных оборванцев. Чести хотел заслужить голутвенной кровью!.. Иные не желали знаться с его домом, чтобы не навлечь на себя гнев старшины, иные же и сами его не любили. Впрочем, старшина была довольна уж тем, что Разин увел с собой беспокойную голытьбу. Когда долетел на Дон слух, что Разин взял Яицкий городок, то старшинские подголоски ядовито и злобно заговорили в Черкасске: - Шел на азовцев - напал на русских. Вот те Аника-воин! На большом войсковом круге Корнила говорил о походе Разина: - Крестник он мне. Мне б перед вами, атаманы, вступиться за крестного сына, ан не могу: слыхано ли дело - пошел зипуна добывать на царских стругах, а ныне - страшно и молвить - твердыню российскую порубежную полонил!.. - Орел атаман! - смело крикнул кто-то из гущи круга. Многие казаки одобрительно ухмыльнулись на этот выкрик, но войсковой атаман рассердился. - Дурацкий язык без привязи - как бешеный пес на воле! Чего орешь?! За таких орлов будет царская милость Дону - без хлеба сядем!.. И вправду, бояре задержали хлебное жалованье. Домовитое казачество не страдало от этой задержки, зато простым казакам опояски стали свободны. Небогатые соседи, люди среднего достатка, начали повторять за Корнилой, что Разин ради свой корысти губит весь Дон. Соседки попрекали Алену за мужа, глядели враждебно. И если случалась какая-нибудь нужда, Алена не решалась зайти ни к кому в станице... "На что ему город надобен? - рассуждала она про себя. - И вот-то гоняет по белу свету, мутит да беспутничает повсюду, гуляка неладный! Дался мне такой непутевый казак!.. И крыша раскрылась, так кто накроет? Живешь с ребятами чисто в лесу!.." Высоко подоткнув подол, полезла Алена на крышу - заниматься непривычным делом. - Микитишна, что ты затеяла? Слазь! - крикнул незнакомый мужик. - "Слазь, слазь"! Коли дождь в избе, не туды - и повыше заскочишь! - огрызнулась она. - Слазь, я влезу! Не женское дело! Она недоверчиво поглядела на мужика. Жизнь без мужа уже приучила ее всюду видеть вражду и насмешку. Однако мужик не шутил: он уже скинул зипун и поплевал на ладони. Пока, спустившись, она зашла к ребятам в курень, неизвестно откуда взялись во дворе еще двое помощников и принялись за починку плетня. - Ребятки, казак-то далече. Дом-то пустой. Мне и потчевать нечем вас, - смущенно сказала Алена. - Знай помалкивай! - отозвался мужик с крыши. - Там сочтемся! - откликнулся второй, указав на небо. И так повелось, что бездомная толпа беглых крестьян из далеких российских уездов, ловя каждый слух о Степане, жалась возле его станицы, двора, нетерпеливо поджидая его возвращения. Они утешали Алену своей простой, домашней, мужицкой заботой. Радостно слушала Алена, как говорили пришельцы о ее далеком Степане. А они то и дело, бог весть откуда, вылавливали о нем странные слухи. То говорили, что он напал на самую Астрахань и сделал ее мужицкой крепостью. То рассказывали, что он сговорился с московским царем разделить приволжские земли - половину боярам, другую - крестьянам. - И столь земли там - не меряно диво!.. Черным-то черна, а рожат-то рожат - сам-двадцат!.. Кто хошь, тот садись на нее да паши своими руками, а найму ни-ни!.. Пришел хошь боярин. Чего? Земли? Бери, сколько вспашешь. Вспахал да засеял - твое... - Чай, скоро пришлет за тобою колымагу, Микитишна! Вместе тогда и пойдем. Голова Тимофеич! Такую премудрость умыслил! Как вздумать, то просто, а вот ведь, поди, не велось! - От бога ему просветленье нашло в сонном видении. Господь, мол, сказал: "В поте лица будешь хлеб есть". А бояре без поту жрут досыта. То не по-божьи! - Вот, чать, злы-то бояре на Степана Тимофеича ныне! - А что же бояре, коль царь дал согласие! - Они и царя изведут по злобе. Случалось! - Степан Тимофеич тогда за царя всех подымет. Он ныне оружный: сколь пушек стрелецких набрал, да свинцу, да зелья... Слушая такие беседы мужиков, еще боясь верить счастью, Алена Никитична втайне считала, сколько надо будет возов, чтобы вывезти все их добро из донской станицы в Заволжье. Но гонцы от Разина не приезжали, ни колымаги, ни весточки он ей не присылал. И вдруг пошли слухи о том, что Разин покинул свой завоеванный городок и со всем войском ушел в заморские страны, да туда же сошел с большим войском Сережка Кривой. Алена будто второй раз осиротела - кручинилась и молчала. Но вскоре после того слухи стали еще страннее. Говорили, что Разин завоевал теперь не один город, а целое Кизилбашское царство, что там его чтут все бояре, а он среди них вершит и суд и расправу. Говорили, что теперь его ждет награда, что, в искупленье своей вины, он ударит челом государю новыми землями и станет всю жизнь жить в чести да в славе. Даже соседки-казачки, которые раньше чуждались, стали заискивать перед Аленой, не раз присылали ей в праздник пирог, звали на свадьбы, на сговоры, на крестины. - Вишь, Микитишна, что сотворяет-то добрая слава, - говорили ей мужики, подмигивая на казачек. Проходила уже вторая зима без Степана, когда по казацкому Дону пролетел новый слух - что Разин убит в бою с кизилбашцами и все войско его разбито. Алена, не зная, верить ли этому слуху, не раз успела поплакать, оставаясь одна, и не раз, уронив слезу на голову Гришке или дочурке, называла своих детей сиротинками... И снова никто не спешил покумиться с Аленой, опять осталась она в стороне от станичных казачек. И вот как-то в курень к Алене зашли пятеро старых знакомцев ее, мужики из бурдюжного городка. Мужики были одеты в дорогу: в руках дубинки, за кушаками по топору, и с котомками. Они поклонились Алене в пояс. - Прости-ка, Микитишна. Не дождались мы, знать, атамана. Пойдем уж, - сказали они. - Не обессудь. За ласку спасибо тебе... У Алены не было сил уговаривать их еще подождать. Их уход означал для нее, что черные слухи о муже правдивы. Горло перехватило, словно веревкой, и Алена насилу смогла их спросить, покорно и тихо сдаваясь своей судьбе: - Куды же вы ныне? Мужики отвечали, что где-то не так далеко, за Медведицей или за Хопром, скликает крестьянскую рать атаман Алеша Протакин, а на Оке воюет против бояр другой атаман - донской казак Василий Лавреич Ус. - Туды ли, сюды ли - пойдем искать долю, - сказали собравшиеся в дорогу крестьяне. За первым пятком собрался второй, там еще двое, трое, там уже целый десяток... И каждый раз, уходя, крестьяне не забывали зайти к Алене проститься. И каждый раз грудь ее разрывалась болью при этом прощанье. Она уже перестала спать по ночам и с вечера до рассвета вздыхала. И вот у ворот Алены спрянул с коня казак Ведерниковской станицы, старый друг и соратник Степана Фрол Минаев. Фрол ввалился в курень, приветливый и радостный. - Сестрица, голубушка, здравствуй, Олена Микитишна! - по-волжски "окая", заговорил Минаев. - Соколок-то наш вести прислал - жив и здоров! Как проведал, я разом к тебе: мол, горюет казачка, утешу! - Да где же он, Минаич?! - вскричала Алена. - Терпи, атаманша! Теперь, может, вовсе недолго осталось. Терпи уж, голубка. Придет, не минует. Я боле тебе ничего не скажу, а только ты брось горевать. Атаман твой живенек, здоров, богат! А что старшина толкует - побит он, то брешет! Не верь! Да как ему быть убиту, когда его Дон поджидает со славой, да казачка пригожая, да такой-то удалый сынок, да дочка что ягодка! Жди, атаманша, жди! А как пироги с приезда затеешь, и я тут поспею к чарке. Припомнишь про добрые вести, послаще винца поднесешь, поцелуешь покрепче! - Давай я тебя и сейчас поцелую за экие вести! - сверкая слезой и светясь, будто вся освещенная солнцем, сказала Алена. - Ого, напросился на что! - загремел на весь Дон Фрол Минаев. - Целуй, коли слово сказала, не пяться, целуй! Авось твой казак за то не осудит. Фрол торжественно вытер ширинкою губы, и Алена, обняв его крепко за шею, расцеловала. - Спасибо, спасибо тебе, Минаич! Замучилась я, затерзалась тоской! - Извелась ты, сестрица, видать! Ну уж ныне утешься. Прощай, да чарку мне лишнюю не забудь-ка тогда, как приедет! Оплот государевой власти Гроза белокаменной столицы, беспощадный гонитель измены и смуты, казнитель разбойников и воров, начальник Земского приказа, боярин князь Никита Иванович Одоевский ждал в дом "особого" гостя - боярина Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина. "Не бог весть какого великого рода, ан вылез в первые люди. Хошь не хошь - ему кланяйся! - думал Одоевский. - В посольских делах, говорят, нет искуснее человека в Европе, по-латыни и по-немецки, по-польски и шведски читать разумеет, многоязык, сладкогласен, царю в сердце влез, многих бояр оттер толстым задом. Юрий Олексич Долгорукий ажно слышать о нем не может спокойно, Илья Данилович Милославский до гроба его ненавидел..." Когда помирились со шведом, царский тесть сам говорил Одоевскому, что не столь рад перемирию, сколь тому, что сие перемирие было наперекор "Афоньке", как звал Милославский Ордын-Нащокина... Афанасий Лаврентьевич, встретясь с Одоевским во дворце, намекнул, что хочет к нему заехать с какою-то просьбой. Одоевский не удивился. Положение его было такое, что то и дело у кого-нибудь из бояр случались к нему просьбы: то чей-нибудь холоп или закладник попадется в воровстве и разбое да сядет в подвал под Земским приказом, то, бывает, какая-нибудь родня огрешится в корчемстве или в иных делах и надо ее выручать... "Таков уж век, воровской! - думал Одоевский. - Всем - раньше ли, позже ли - нужен Никита Иваныч!" Он ждал, что на этот раз и Ордын-Нащокин угодил в подобную же нужду... На намеки царского любимца боярин ответил, что в таком содоме, каков творится в приказе, срамно принимать доброго гостя, и позвал приехать к себе к обеду домой, а сам тотчас послал подьячего с наказом все изготовить дома как можно лучше к приему. Нельзя сказать, чтобы Никита Иваныч был очень охоч до гостей, но в прошедшем году услыхал про себя разговор между молодыми приказными: говорили, что боярин Одоевский гостей принимает только в пыточной башне... Боярин нагнал на подъячишек страху за бездельные речи, а все же подумал, что нельзя слыть пугалом на всю русскую землю... К тому же и век другой. Теперь уж не усидишь без людей, как в берлоге, как жили прежде отцы в своих вотчинах и ничего не знали, где что творится. Собирали оброк с мужиков - да и баста! Теперь все хозяйство пошло на иной лад. Каждый боярин ищет не то, так иное продать: кто - хлеб, кто - юфть, тот - поташ, пеньку либо сало, щетину, шерсть, воск - кто во что, у кого что родится... А в торге нельзя без людей - все надо знать, видеть, слышать!.. Князь Никита Иванович Одоевский в своих вотчинах и поместьях в последние годы сеял все меньше и меньше хлебов, все больше земли отводил подо льны да конопли, за которые можно было выручить больше денег. Ока и Волга - великие русские реки, рядом с которыми лежали земли Одоевского, - требовали бессчетное множество парусов и всевозможных веревок на корабельные снасти. Московские и волжские купцы шныряли по вотчинам и поместьям в поисках тех товаров, которые можно вывезти на иноземный торг, - только давай успевай выращивать! Недаром средний сын Никиты Ивановича, князь Федор Одоевский, не доверяя приказчикам, сам постоянно жил в вотчинах. У селений, из которых в прежние годы от оброчных недоимок и правежа убежали крестьяне, совсем не осталось осиротевших земель: год за годом Федор завел порядок, чтобы земля беглецов засевалась оставшимися крестьянами на боярина. "А сколь еще мужиков убежит - и ту землю тоже станете вы и пахать и сеять, чтобы в боярском хозяйстве убытку не стало от ваших бездельных и воровских побегов", - разгласил приказчик "указ" молодого князя. После этого сами крестьяне стали посматривать, чтобы кто-нибудь не убежал, навязав им на шею новый груз барщины... Конопли и льны оказались выгодным делом, и молодому князю подумалось, что мужики еще не довольно трудятся на барщине и мало приносят дохода. Он приказал приняться за расчистку новых земель - раскорчевать кустарники, гарь и вырубки. Барщина подняла и это нелегкое дело, и на следующую весну князь Федор задумал засеять под конопли раскорчеванные земли. Боярин Никита Иванович отдавал сыну должное, признавал, что Федорушка не по возрасту опытен и разумен в веденье вотчинного хозяйства, но самого его занимало другое: он ненавидел купцов, которые наживались деньгами за чужим горбом. Боярин трудится в вотчине, выколачивает доходы, а приедет купец на готовое - хвать, у бояр скупил, иноземным купчишкам продал, а прибытков сорвал, сколь боярину и не снилось! Недаром Морозовы, и Черкасские, и Милославские, и покойник Никита Иваныч Романов обходились без русских купцов, а прямо везли свой товар во Псков, в Архангельск да в Астрахань, чтобы самим продавать... Одоевскому казалось, что купчишки гребут его собственные прибытки, и он все раздумывал, как бы избавиться от их посредничества и вести весь торг самому. Русский торг с иноземцами вершился через Посольский приказ, главою которого и был Афанасий Лаврентьевич. Знать заранее, сколько каких купцов из чужих земель приедет нынче за коноплею и льном, каковы в каком государстве за такой товар платят деньги, да еще заручиться тем, что Ордын-Нащокин, по дружбе к нему, подскажет богатым иноземцам покупать товар у него, - вот на что надеялся Одоевский, заманивая гостя к себе в дом. Две сестрицы-княжны, Марфинька - семнадцати лет и Аглаюшка - шестнадцати, хлопотали в низенькой, сводчатой, жарко натопленной столовой горнице, сами накрывая на стол к обеду по велению батюшки. Гадали, кто будет в гости - не жених ли?.. Боярин велел, чтобы все было сделано так, как бывает в доме Голицыных, - значит, жених молодой, переимчивый к заморским обычаям... Размышляли - кто? На стол накрывали с нарядными тарелями, каждому в особину, с вилками, каждому с особым ножом... А за Голицыными все равно не угонишься: у них на столе прямо диво! Девки прошлое лето гостили в доме Голицыных, навидались причуд. Возвратясь из приказа, Никита Иванович прошел мимо девиц, залюбовался ими - до чего ж хороши! Правда, обе чуть-чуть косят левым глазом, в отца, но косина у них нежная и лукавая, девичья. Такая косинка в глазу только красит девицу. Как две молодые лошадки в паре - и жару и озорства в них, а поведут глазком так, словно чего-то страшатся слегка. - Ну как, стрекозины сестрицы, во всем ли управились подобру? - спросил князь. Заскакали, запрыгали. - Батюшка! Батюшка! Кто будет в гости?! - затормошили. - Брысь, тормохи, стрекозины сестрицы! И обе вдруг отскочили и оробели от строгого окрика - прикинулись, что испугались, а у самих-то в глазах и в ямочках на щеках так и прыгают и дрожат смешинки. Балованные девицы... А кому же и баловать, как не батьке, когда в малых летах остались без матери! Зато уж хозяйки взросли - мужьям на утеху!.. Да хоть тот же Ордын-Нащокин. Уж год, как вдов. Сказать, что молод жених, - так нельзя: небось ему ныне под шестьдесят, - а глядит молодцом! Неужто ему не потрафит такая, как Марфинька?! И дочка и женушка - на утеху!.. И грамоте знает, не как у иных. Намедни "Куранты" принес домой из дворца - и сама взялась: бойко, что добрый подьячий, читает! Про гишпанский двор, про посольство стольника Потемкина ко французскому королю, про астраханское сотрясение земли и огненный дождь, который прошел над морем. Да вдруг говорит: "Я мыслю, сие лишь от невежества, что за дурные знаки огненный дождь почитают. Кабы не дикость да "космографию" чли, разумели бы, что никакого тут знаменья нету. Есть водяные тучи в натуре, пошто же и пламенным тучам не быть!" А потом раздразнила бабку до слез: из "космографии" стала читать ей вслух, что земля есть шар да сама округ солнца ходит. У старой боярыни стала всю ночь голова кружиться, покуда попа не призвали и он не отчитал старуху молитвой. Соблазн!.. А девчонки смеются. Исподтишка, как бабку завидят, начнут вокруг дружка дружки кружиться. Старуха на них: "Чего-то вас бес измывает!" А те: "Мы, бабонька, в землю-солнце играем!" Старуха опять прикинулась в хворь!.. А сердечки-то добрые. Уж как захворала, так шагу не отходили от старой, прощенья в слезах молили. Сулили, что "космографию" в печку кинут... А выйдут из бабкиной спальни - и рты позажмут, чтобы громко смехом не прыснуть... После приказных дел да вечных расспросных сидений в пыточной башне князю Никите дом был как райский сад. Хоть надо уж было подумать о том, чтобы дочек пристроить к мужьям, но тяжко представить себе ежедневное возвращение из приказа в опустевший дедовский дом, с низкими каменными сводами, с узкими зарешеченными с улицы оконцами, мало в чем отличными от окон пыточной башни... У князя Одоевского было еще три сына, но старший Яков жил своим домом особо и был уже пожалован во бояре. Хозяйственный Федор наезжал раза два в год, а то жил больше по вотчинам и поместьям. А Ваня в свои девятнадцать лет до сих пор не мог толком осилить грамоты, только и знал забавы: соколью потеху да скачку... У государя он числился по приказу Тайных дел старшим сокольничим. Шутку сшутит, что сестры краснеют; слуги бегут от него, как от огня, хорониться спешат. Дядьку, который его растил, велел на конюшне розгами выдрать. Старик от обиды начал хворать, и вот уж три месяца, с рождества, у него отнялись обе ноги... Отец Ваню стыдил за такое злобство. - Да я конюхам сказал сам, чтобы старого пожалели, не сильно били, а с поноровкой... От злости хворает, а я тут при чем? - огрызнулся боярич. - Стар холоп, млад холоп, а холопского звания не забывай! Не то, так пришлось бы всех старых холопов боярами жаловать! Ну его, надоел! Я ему новый кафтан подарил опосле и валенки белые с алым узором, наливки вишневой велел ежеден давать - Чего еще надо! А "бито" назад не вынешь!.. Никита Иванович, прихрамывая, прошелся по дому, ощупал своею ладонью все печи с цветистыми изразцами: знал, что гость любит тепло... Наказал, чтобы Марфинька не забыла моченых яблочек да виноградов в уксусе к мясу. Дворецкому дал ключи от дорогой посуды; указал, какие, покраше, кубки поставить на стол к вину, какие выставить вина. Хоть оба по возрасту и достоинству были не питухи - что гость, что хозяин, - да все же следует стол держать так, чтобы видно было, что всякого в доме вдоволь... - Ор-р-решков! Ор-решков! Ор-решков! - кричал попугай, которого для забавы дразнила Аглаюшка. - Стр-рекозина сестр-рица, пошто попку др-ражнишь! - выкрикнул он, подражая боярину. - Аглаюшка, дай ты ему, пусть чуток помолчит! - заметив в себе раздраженье, сказал боярин. В ожидании гостя он мог еще полежать и чуть отдохнуть от приказных дел. Старость!.. Попугай умолк. Княжны говорили шепотом, изредка прорываясь девичьим сдержанным смехом, для которого не нужно ни причины, ни даже малого повода. Боярин проснулся, разбуженный тем, что сам же он громко всхрапнул... Он услыхал приглушенный возглас дворецкого: "Гости!" - и тут же стряхнул с себя сон, вскочил торопливо и, хромая и кособочась, почти выбежал на крыльцо. - Добро пожаловать, гость дорогой Афанасий Лаврентьич! - встретил он царского любимца. - Без чинов, без чинов, боярин! Ныне мороз, куды же ты в легком платье. Прохватит! - воскликнул Ордын-Нащокин, твердой поступью, будто ему не более сорока, поднимаясь на ступени боярского дома. - Упрям ты, князь Никита Иваныч! - сказал он. - Простынешь, а я за тебя перед богом и государем в ответчиках буду!.. "Без чинов"! Ведь эка продерзость в проклятом! - подумал Одоевский. - Словно он князь, а я худородный дворянишка-выскочка, право слово!.." Но все же он обнялся с гостем и на крыльце и потом снова обнялся, когда царский любимец вошел уже в дом и в руки холопу кинул свою пропахшую, словно цветочным духом, кунью с бобрами шубу. Мелкорослому Одоевскому пришлось потянуться вверх, а гостю - нагнуться, чтобы поцеловаться при встрече... Прежде обеда они прошли в горенку хозяина. Для гостя нашлось удобное мягкое кресло. Из вежливости поспорили, кому в нем сидеть. Дворецкий принес на подносе вина, какие-то сладости, на цыпочках, почтительно пятясь, вышел. - Тепло у тебя, князь Никита Иваныч! Дом по старинке строен! - сказал гость. - Не все в старину плохо было, не всей старины цураться! - ответил хозяин. - Сказывают, натура иная была: морозы такие случались, что зверь в лесу замерзал, а не то что люди, - заметил Ордын-Нащокин. - Ну-ка, с холоду! - подзадорил Одоевский, поднимая итальянский, на длинной ножке, кубок. Ордын-Нащокин приподнял свой. Стукнулись. Золото зазвенело. - Благовест добрый, как колокол! - сказал гость. - К доброму вину-то и благовест добрый! Пили не торопясь, степенно, смакуя душистый напиток. - Завтра грачам прилет, а мороз, - произнес гость. - На тепло поворот в костях чую, - сказал Одоевский. - Ратные раны свербят, а пуще хромая нога не дает покою. Всю ночь ныне ныла. Поверишь, сейчас вот пришел и лег от ноги. - Растревожил тебя я своим приездом! - огорчился царский любимец. - Не срами меня за неловкое слово, - я лишь про погоду молвил. А гостю такому кто же не рад! От твоего приезда и ноге, я мыслю, полегчает! Не балуешь ты своими наездами в гости! - Все недосуг, князь Никита Иваныч, голубчик! Живу - и людей не вижу. Ты помысли: Посольский приказ - сам собою, Малороссийский приказ на мне же, Смоленский разряд - и опять на мне, да еще к тому государь указал мне три чети ведать - Новогородскую, Галицкую и Владимирскую... "На шести бояр места сел, да еще и горюет!" - скрывая в улыбке злобную зависть, подумал Одоевский. - Все ведают, Афанасий Лаврентьич, что труды твои велики во славу державы, да без отдышки и конь ведь не скачет! - сказал Одоевский гостю. - Ты мне на крылечке велел себя блюсти от мороза, ан человека труды неустанны-то в гроб вгоняют до времени, а от мороза нам, русским, лишь польза!.. - Вот напомнил! - встрепенулся в усмешке Афанасий Лаврентьевич. - Намедни приехал к нам веницейский купец - попередить хотел прочих за поташом: у них стекольное дело, и лета ему недосуг уже дожидаться... У них-то зимы никогда не бывает. И нос отморозил... Государь указал своему лекарю пользовать веницейца. Тот сказал: нос будет цел, только на всю жизнь малинова цвета станет. Вот корысть до чего довела купца! - Мой батюшка, царство небесно, хоть не морозил нос, а, как вишенье, красен был у него, - заметил хозяин. - Вино пил? - Мимо рта не носил. Не по-нашему, чаркой - ковшами пивали! А небось иноземцы так-то не могут? - спросил с любопытством князь Никита, считая, что с гостем по мере возможности надо беседовать об иноземных делах. - Против наших донских казаков на свете нет пьяниц. Вот пьют так уж пьют! - ответил Ордын-Нащокин. - Да, кстати сказать, князь Никита Иваныч, неладно там вышло-то с пьяными казаками. Ты их из тюрьмы отпусти, да того. Харитошку, что ли, и тоже придется ныне спустить, - внезапно сказал гость, - по закону - раз он на Дону побывал, то казак! Одоевский почувствовал, что багровеет. Кровь кинулась ему в голову. Косой левый глаз пополз куда-то в дальний угол, а правый уставился мимо гостя на хитрый бухарский узор рытого настенного ковра. "Так вот зачем ты приехал!" - понял Одоевский и покраснел до шеи. На висках у него вздулись жилы... Все пошло от того, что у него из нижегородской вотчины убежал мастерок канатного прядения Мишка Харитонов, которого гость по ошибке назвал Харитошкой. Проворный и горячий, Федя Одоевский тотчас сам снарядился в погоню за беглым с пятерыми холопами. Они не успели схватить беглеца прежде, чем он оказался на самом Дону, а когда настигли, то силой связали и вывезли с Дона. Двое донских казаков, встретясь в степи, хотели отбить у них пленника; завязалась свалка, пальба из мушкетов. Один из заступников беглеца оказался застрелен Федором Одоевским, а чтобы спутать следы и укрыться от преследования донских "воров", Федор не велел до времени везти Мишку домой, а отправил его с троими холопами в Москву, на расправу к отцу... Никита Иванович не остерегся держать его вместе со всеми в тюрьме. И вот один из тюремных сидельцев, выйдя на волю, встретился на московских торгах с казаками зимовой станицы и рассказал им, что в Земском приказе сидит человек, насильством увезенный с Дона. Подвыпившие казаки стали громко браниться, называя Одоевского изменною рожей и сущим разбойником. Казаков-ругателей тотчас схватили земские и притащили в приказ. Никита Иванович их указал засадить в тюрьму, а Мишку держал в подвале в своем доме. Царский любимец теперь потребовал освободить не только двоих казаков, но вместе и беглого мужика... Левый глаз Одоевского медленно, нехотя возвращался из дальнего угла и, наконец, с тупой ненавистью уставился прямо в лицо гостя. - Не пущу! Краше - насмерть замучу! - упрямо и злобно сказал Одоевский. Как ни хотел он почетно принять гостя, но подобной обиды снести не мог. Он даже вскочил с места. - Да как ты такое мне указуешь?! Али меня государь отставил от Земска приказа да, может, тебе заодно указал уж и Земским ведать?! - Он подскочил, распахнул дверь в соседнюю горницу. - Карпу-ха! Карпу-уха-а! - пронзительно и визгливо заголосил он. - Куды ты пропал, сатана?! Башку оторву! Карпу-уха! Побелевший от страха дворецкий вбежал в горницу и упал на колени. - Беги к Фоке, вели из подвала взять того Мишку, какого из вотчины привезли, да лупить без пощады кнутьем и железным прутьем, покуда казацтва сам отречется либо издохнет на дыбе!.. Да, не мешкав, тащить сей же час, а подохнет, то мне сказать тотчас... "С палачами сидит ежеден, и сам как палач, прости боже! - подумал гость, глядя на искаженное злобой лицо Одоевского. - Таков ночью приснится, проснешься в поту - до чего богомерзкая рожа!" Упрямая, злобная выходка Одоевского разозлила Ордын-Нащокина. Следовало подняться, уехать и обратиться по этому делу к царю. Хотя до судьбы нижегородского мужика боярину было не много дела, но невежество князя было обращено не к мужику, а к нему самому. Самолюбивый Ордын-Нащокин готов был тоже вспылить, однако привычка умело держать себя взяла верх... Одоевский был одним из князей старинного рода. Царский любимец знал, что все они против него, ненавидят его за удачливость в жизни, за грамотность, ум и талант, а больше всего за то, что его любит царь. Старых родов бояре испортили Ордын-Нащокину немало крови, мешали в больших делах, в которых он видел пользу всего государства, - и он не хотел поднимать против себя еще одного из этих людей. Потому он сдержался, насколько мог. Он даже сделал вид, что ничего не видел, не слышал, и продолжал разговор, словно Одоевский возразил ему мирно, по-дружески, с вежеством, с каким надлежало говорить двум вельможам, приставленным к управлению государством. - Донские казаки, голубчик боярин Никита Иваныч, все беглая сволочь, и я за них не заступник, - душевно сказал царский любимец. - Ан в государстве уставлен для них уряд. Не можно нам тут в тюрьме их держать. Зимовая станица живет в Москве, как посольство иных земель. А кто же послов в тюрьму садит?! - "Послы"! - вскинулся раздраженный Одоевский и беспокойно заковылял по горнице. - Коли послы, то пусть языками торга не метут!.. Твое дело, боярин, послы, а мое - всей державы сердце, Москву белокаменную блюсти от измены и смуты!.. - От того пуще смута, боярин, - собрав всю мягкость, настойчиво сказал гость. - Ну, мало ли спьяну бывает, боярин! Ведь сам ты помысли: мне столько с ними хлопот! Целой зимовой станицей скопились в Посольский приказ. А там у меня послы, иноземцы всяких земель, купцы. А казаки кричат, что на Дон отпишут про твое своевольство, грозятся, что к государю мимо меня через Челобитный приказ доберутся, что я за послов не вступаюсь. Кричат: прежде думный дьяк ведал Посольским приказом, Алмаз Иванов, и всегда заступался. Таких обид, кричат, казакам не бывало... Ныне, кричат, молодой князь Одоевский сам лезет на Дон сыскивать беглых людей, казаков убивает, - а ты и молчи! От того, кричат, Разину, вору, прибыток, что князья лезут на Дон да своеволят!.. - Собачье племя! - выбранился Одоевский. - Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, - не любят ливонцы шведов, - а донские своим грабежом раздували в них злобу... Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман - как удельный князь... Вечевщик... Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот. Одоевский понял, что если дойдет до царя об "усердии" Феди, то в нынешний трудный год может стрястись беда. Но он уж не мог одолеть охватившего его упрямства. - Сказал - не отдам! Не от-дам! Не от-да-ам!!! - снова взвизгнул Одоевский, выводя из себя гостя. - Батюшка, ку-уша-ать! - прозвучал в это время нежный, серебряный голосок Марфиньки. - Кушать готово!.. Одоевский вдруг спохватился, что дал себе лишнюю волю... - Вот, вишь, до чего доводят нашего брата приказны дела! - в некотором даже смущенье сказал он. - Не обессудь, боярин Афанасий Лаврентьевич! Ведь чуть я с тобой не поспорил. И верно, что спьяну болтали они на торгу. Ты тех двоих казаков возьми. Я утре с подьячим к тебе их в Посольский пошлю, от греха. - Одоевский повернулся к двери. - Идем, стрекозина сестрица, идем! - с веселым оживлением откликнулся он. И Афанасий Лаврентьевич сделал вид, что весь разговор шел только о двух казаках, а никакого третьего человека, который тоже имел донские права, не было и в помине... Старуха сказалась, что ей неможется выйти. Одоевский знал, что она гордится перед простым дворянином, который стал выше бояр. Приказал позвать дочерей. Девицы вошли, засмущались, словно не знали, что в доме чужой. Афанасий Лаврентьевич развеселился. - Не стыдитесь, боярышни, - я чуть помоложе вашего батюшки, в отцы вам почти что гожусь. "Молодится не зря!" - подумал довольный Одоевский, зная, что царский любимец, может быть, даже его постарше. Князь Никита снова залюбовался своими дочками, велел им садиться. Знал, что привычны: в доме Голицыных, где им довелось погостить, все садятся к столу... - Ты старшая, Марфинька, послужи за хозяйку, - сказал отец. - Вина пригубь, поднеси по обычаю гостю! - подхватил Афанасий Лаврентьевич. - Мы мыслили, ты старинный обычай забыл! - усмехнулся Одоевский. - Все в посольствах, все с иноземцами! - От доброго в старине пошто отставать! - возразил с оживлением гость. Хозяин захохотал. - Поднеси по обычаю, Марфинька. Марфинька вспыхнула, но встала, покорная повеленью отца, пригубила чашку вина, поднесла гостю. Опустив чуть косящие глазки, с той же скромной покорностью подставила щеку для поцелуя, поежилась от щекотки душистой бородой и усами. - Так и спился бы, аки пьяница! - пошутил гость. Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться... Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась... Стоит ли ссоры между боярами какой-то там беглый мужик, которого князь Никита предпочитал запороть насмерть, чем уступить ему и отпустить в донские станицы... Доведись, приключился бы тот же случай с Афанасием Лаврентьевичем, - разве он отпустил бы кого-нибудь из своих мужиков! Разве не было б это посрамлением боярского звания?! Ну, те двое, казаки зимовой станицы, - иное дело. А боярский холоп есть холоп!.. - Младший твой на государевой службе, в сокольниках, ведаю, а средний где же? - спросил за обедом гость. - Не удосужусь я сам-то от государевой службы, а князь Федюша в вотчинах за меня. На нас, родовитых, перед богом и нашей державой ответ за земли, чтобы рожали богато... - И то государево дело! - согласился гость. Одоевский опять закосил, не умея понять - от души говорит боярин Афанасий Лаврентьевич или над ним смеется и попрекает нерадивостью к делам государства. На всякий случай он принял обиженный вид, ответил с холодностью: - Без боярского усердия на земле, без урожаев да доброго торга и держава не устоит! - Правда твоя, боярин! - воскликнул гость. - И не только землю блюсти по-мужицки, - боярское дело о промыслах помышлять: иноземцы у нас норовят покупать пеньку да куделю, а холсты у себя ткать, пряжу сучить у себя... Англичанцы, голландцы и шведы на наших парусах по морям ходят, и черные стоячие снасти на их кораблях - из нашей конопли и смолою нашей смолены, и бегущие белые снасти - наши, и стекло веницейское без нашего поташу не творится. Да мало ли что! Товар чей? Твой! А в Амстердаме, глядишь, на купеческой бирже англичане и те же голландски купцы раз в десять гребут за твои товары. Вот ты и суди: мы пуще других богаты, а все бедняками сидим у Европы на нижнем конце стола. За какие грехи? За лень да спесивость! Кабы прочие, как и ты, разумели, что в вотчинах, на боярской земле, в промыслах и в торге творят государево дело, то нам и почетное место в иноземных торгах по нашим чинам занимать бы! - Твоими устами мед пить, Афанасий Лаврентьич! Ан добрых богатств не добиться на нашей земле, пока ту удельную вечевщину, как сам ты сказал, на Дону не покончим... На пряжу, на ткацкое дело, на будны майданы, на хлеб - на все руки надобны. А руки бегут! Надоело трудиться - скакнул в казаки, да и пан! Уж я его сыскивать больше не смей! Одною рукой мы отмену урочных лет пишем, а другою всем беглым людишкам посольские привилеи даем! - Одоевский разошелся, забыл о еде, забыл и потчевать гостя. Говорил, брызжа слюной через стол. Левый глаз его выставил голый белок, закатился и шарил чего-то на потолке, редкая бороденка тряслась, в ней застряли хлебные крошки, а на усах прилип проваренный жиром капустный листок. - Ворье на Дону с каждым годом сильнее. А все отчего? Оттого, что право донское, вишь ты, порушить нельзя, пока смута, ан оттого смута станет лишь пуще расти - и так без конца!.. - И как мы с тобою раньше друг друга близко не знали, Никита Иваныч! - говорил Ордын-Нащокин. - Во всем я с тобою согласен! Ан нынешнее смятенье и воровство на Дону нам лишь на пользу пойдет. Давно уж и сам я мыслю что "Carthaginem esse delendam" [Карфаген должен быть разрушен! (лат.)], как говорил римский сенатор Катон. И Стеньки Разина воровство лишь поможет нам с сим воровским Картагеном управиться и к рукам вечевщину прибрать! Она у нас будто груз на ногах. Развяжемся с нею и воспарим на крыльях. Тогда-то и промыслы наши станут расти, когда некуда станет бежать работным людишкам. Вот ведь о чем и я помышляю, Никита Иваныч!.. - говорил Ордын-Нащокин, несколько возбужденный вином и успевший уже позабыть неприятность. - А как промыслы станут расти, тогда разопрут нас богатства наши; как река, потекут товары, и никакой плотиною не сдержать устремления нашей державы к морскому простору. Свои корабли мореходные учиним, стяги наши по всем морям пронесем. И слава такая над нашей землей воссияет, что и вовеки мечом ее не завоюешь, такую славу! И мощь возрастет такая, что помыслить, так сердцу сладко!.. Обед был кончен, девицы давно ускочили к себе наверх, а бояре так и остались сидеть у стола, увлеченные разговором. Мечты Ордын-Нащокина распалили и Никиту Ивановича. - Не зря говорят, боярин, что ты во посольствах велик! Как скажешь - рублем подаришь. Послушать - и то занимается дух. Все мыслишь: "Вот бы дожить до того времени!" - признался хозяин. - Уж мы тогда, Никита Иваныч, ни сырой, ни трепаной, ниже чесаной пеньки продавать им не станем: мол, берите готовые снасти. Не хочешь? Не надо! Мы станем свои корабли снастить, а вы погодите покуда!.. Погодят, да и к нам же придут!.. Мы тогда не хуже голландцев научимся конопельку крутить: бечеву и канаты - что хошь, боярин Никита Иваныч!.. - увлеченно говорил Афанасий Лаврентьевич, попав на любимого своего конька. - Да я и сейчас у себя кручу не хуже голландских! На Волгу и на Оку, на Ветлугу и Каму свои продаю, - у меня мужики не лежат без дела зимою! - и ходовые снасти, и черные, и шеймы для становых якорей и для завозней, и причальное вервие! - перебил Одоевский. - Тверскую мне конопельку хвалили. Я взял на пробу да сыпанул у себя. И пошла и пошла!.. Уж так-то стеблиста! И мягка, будто льны! Нижегородска землица по нраву пришлась-то тверской конопельке!.. Новые земли пустил под посев. Теперь ты скажи мне на откуп взять все голландские корабли - оснащу! - хвалился Одоевский. - А кабы стали у нас свои корабли, по твоим словам... - Между нами сказать, боярин, лажу я строить свои корабли. Взрастишь конопельку в сей год не для чужих купцов. На государево дело взрастишь. По тайности молвить тебе: сколь есть в сем году землицы, пускай ее под конопли. Снасти надобны будут. На Волге мы строим большой корабль, и на Двине я строение ставлю. С государем беседовал, и государь указал учинить... Страшусь одного - что снова в Думе упрутся бояре. Не разумеют добра, за старинку все держатся. Твой голос, я тоже помню, не к новому склонен! Одоевский покраснел от волнения: взять на откуп поставку снастей для государева корабельного строения - ведь то же неслыханное богатство, если Ордын-Нащокин сумеет убедить государя в неотложности этого дела! "А таков соловей хоть кого убедит!" - подумал Одоевский. Напоминание гостя о том, что он вместе с другими боярами древних родов был в Думе против Ордын-Нащокина, смутило князя. - Взор у тебя орлиный, боярин Афанасий Лаврентьич! Лет на сто вперед ты видишь! А мы-то бельмасты! - воскликнул Одоевский. - Когда ты о мире с поляками хлопотал да ливонские земли звал воевать и морские пути нам сулил, а мы все наперекор стояли... Нет, теперь довелось бы - во всем я с тобою стал бы держаться и всех бояр стал бы сговаривать... И в корабельном строении в Думе я буду с тобой. А ты не забудь, Афанасий Лаврентьич: сколь надо варовых снастей, я всяких продам!.. Ордын-Нащокин глядел на Одоевского и думал, что надо с боярами ладить добром: откупами, помощью в торге - ведь люди! Каждый себе помышляет лучше творить!.. День померк, появились в комнате свечи. Только тогда гость покинул дом князя Никиты. Одоевский остался один и сидел у стола, размышляя о разговоре, который он вел с царским любимцем, и вдруг его будто хлестнули кнутом... "Да что же я, дурак, творю над собою! - воскликнул он. - Мне откуп - снастить государевы корабли, богатство само лезет в руки, а я его погубляю: лучшего верводела велел засекчи кнутьем и прутьем!.." - Карпу-уха-а! - неистово заголосил Одоевский, словно его самого хлестали кнутом по спине. - Карпуха, живее, собака такая! Дворецкий вбежал на зов... - Скорее беги, сатана, в подвал к Фоке. Чтобы не били Мишанку того Харитонова! Живо беги! Сюда его чтобы тащили живее!.. Двое холопов, приставленных Одоевским в надзор за беглыми и провинившимися людьми, которых держал он в темном подвале, ввели беглеца. Князь Никита знал эту походку измученных дыбою и плетями людей... "Успели побить! Поворотливы, черти, когда не надо! Самих бы на дыбу да батожьем!" - забеспокоился Одоевский. Один из холопов ткнул связанного пленника в шею. Тот упал на колени перед боярином. Но в серых глазах его были не боль и мука, а непокорность и злоба, упорство и своеволие... "Знать, не забили!" - подумал довольный Одоевский. - Спытал, вор, и плети, и батожье, и виску?! - сказал боярин. - Спытал! - исподлобья, угрюмо взглянув на боярина серыми глубоко сидящими глазами, ответил Михайла. - Домой отпущу - и опять побежишь в казаках искать воли? - спросил Одоевский. - Побегу, - отозвался пленник уверенно и спокойно. Одоевский не поверил своим ушам. Он ждал, что беглец хоть для виду станет молить о прощенье, начнет лепетать, что попутал бес, что будет служить боярину верой-правдой... - Чего-о?! - протянул боярин. - Может, казацкого звания не отречешься?! - Не отрекусь! - более четко и внятно произнес Харитонов. Приведший его холоп, угодливо взглянув на боярина, взмахнул плетью над спиною упорного беглеца. - Отстань! Кто велел? - прикрикнул боярин. Холоп отступил. - Что же, Мишка, тебе отца, матки не жалко, жены, робятишек? - душевно спросил боярин. - А нет у меня никого: кругом сирота я, боярин. Прежде матку жалел, не бежал, а как померла, то и ходу!.. - Что же тебе больше по нраву пришло: плети аль дыба, колода аль цепь? - спросил Одоевский с нарастающим раздражением. - Ни под плетьми, ни на виске не плакал. Прощения не молил! - Огня ты не испытал! - с угрозой сказал боярин. - Что ты, что сынок твой - звери, - ответил Михайла, прямо глядя в глаза Одоевскому. - Народ только мучите!.. Кабы работать у вас по-людски - кому свою землю-то сладко кинуть?! А ты погляди: и женаты и детны бегут! Я для того бобылем остался. Мне уж тридцатый, и девка была по мне. Не женился, чтобы семьи не жалеть! - Смелый ты, Мишка! Вижу, по правде все молвил, - сказал боярин. - Оттого и по правде, что смелый. Кто страшится, тот брешет, - по-прежнему твердо ответил беглец. - Мог бы тебя я насмерть замучить, - начал боярин, - никто бы с меня за то не спросил... - За бедного кто же спросит! - согласно вставил Михайла, тряхнув головой. - Ан князь Федор Никитич мне сказал, что ты работник искусный на якорну снасть. Шеймы сучишь любой толщины... - Не один я. Иные не хуже есть! - непочтительно перебил Михайла. - Что ты мне слова сказать не даешь? Боярин ить я! - раздраженно прикрикнул Одоевский. - Ну давай говори. Я тебе не помеха, - согласился пленник с прежним спокойствием. - А что, Мишка, когда я тебя на волю пущу, да поставлю за старшего верводела, да денег стану платить за работу - неужто ты и тогда побежишь? - с любопытством спросил боярин. - А много ли денег положишь? - невозмутимо отозвался пленник, словно сам, подобру, пришел наниматься к боярину. - Ну, скажем, я полтора рубли положу тебе, как приказчику. Станешь ты якорны шеймы сучить и за всеми за прочими дозирать, чтобы работали добро? Неужто ты и тогда побежишь? - Да что ты, боярин Никита Иваныч, за дурака меня почитаешь? Куды же я побегу тогда. Стану служить. Ведь бегут от худого! От доброго кто же бежит?! - Легкой жизни захочешь, в казаки сбежишь, на грабеж... - Какой я грабитель! - с обидой сказал верводел. - А бог-то на что?! - Что же, оженишься тотчас? - спросил боярин. - Жениться пока погожу. - А пошто погодишь? - Ты, может, обманешь. Боярское слово некрепко! - Дурак! - возмутился Одоевский. - А ну развяжите его, - приказал он холопам. Те кинулись, подняли верводела с колен, развязали узлы, стянувшие за спиной его руки. Михайла с наслаждением расправил плечи, вздохнул и вдруг неожиданно развернулся и, коротко крякнув, страшным ударом швырнул одного из холопов в угол боярской горницы. От второго удара его громадного кулака также, как неживой, отлетел и второй холоп. Никита Иванович вскочил и попятился с искаженным от страха лицом. Но верводел стоял перед ним, не собираясь больше ни на кого нападать. - Сучья кровь! Что творят с людьми у тебя в подвалах, ты знал бы, боярин! Убить их ведь мало, как измываются над несчастным людом! - сказал Михайла. Боярин понял, что за себя ему можно не опасаться. Еще тяжело дыша от волнения, он не сразу опомнился. - Да что ж ты, мужицкое рыло, в боярском дому дерешься при мне?! - крикнул он. - А где мне потом-то их взять, боярин! Ан тут я за всех помстился, - простодушно сказал Михайла. - Ну, че-ерт! - уже отойдя от страха, усмехнулся Одоевский. - Такого, как ты, в палачи взять в Земский приказ. Холопы, видя, как мирно беседуют верводел и боярин, молча поднялись; один из них сплюнул кровь и пробовал пальцем зуб под разбитой губой. Боярин налил вина в золотой кубок, не убранный после ухода Ордын-Нащокина, протянул его беглецу. - Пей боярское здравье за новый почин. Ставлю тебя на полтора рубли в год за старшего верводела в крутильне. Кабы столб стоял на пупе земли... Воеводский товарищ из Астрахани стольник князь Семен Иванович Львов приехал в Москву в приказ Посольских дел, куда по указу царя шли все известия касательно "вора" Стеньки Разина и его казаков. Стольник привез письмо астраханского воеводы боярина Ивана Прозоровского о том, что им в устье Волги пойман разинский казак. Сперва вор сказался, что он убежал от своего атамана и пробирается на Дон для мирной жизни, но, не выдержав пыток, казак перед самой смертью признался, что Разин сам послал его в Астрахань и наказал разведать, сколько в городе стрелецкого войска и каков на стенах пушечный бой. Казак больше уже не успел признаться ни в чем прежде смерти, но и эта весть была достаточно важной, чтобы, покинув все остальные дела, воеводский товарищ помчался в Москву немедленно сообщить о предстоящем возвращении Разина и просить у царя несколько приказов московских стрельцов, потому что астраханские стрельцы уже показали себя ненадежными, перейдя на сторону Разина, когда были посланы с воеводою Беклемишевым для заставы против разинцев с Волги в море. По этому поводу предстояло подготовить все дело к докладу самому государю, и думный дьяк Алмаз Иванов достал из сундука и отпер особый железный ларец с потайным замком, в котором хранились ранее присланные бумаги о разинских казаках. Вместе со стольником князем Семеном думный дьяк разбирал содержимое сундучка. Тут были расспросные речи многих людей, бывших в Яицком городке, пока он находился во власти Разина, показания казаков-перебежчиков, убоявшихся морского похода, покинувших разинское войско и пойманных на обратном пути на Дон, вести с Терека, от черкесского князя Каспулата Муцаловича, который по приказу астраханского воеводы в прошедшем году посылал лазутчиков в земли персидского шаха и сообщал о нападении Разина на Дербент, Баку, Фарабат и Решт. Тут хранились и два письма от самого шаха с жалобой на разграбление Разиным городов каспийского побережья и на сожжение шаховых увеселительных дворцов. В письме исчислялись многотысячные убытки. - Еще государь за воров им станет платить экую уйму деньжищ! Сами, голубчики, берегли бы свое добро! - проворчал думный д