ей, потянутся обычные весенние караваны по Волге. Казаки налегли вовсю на весла, переправляясь по Иловле к Волге. На переволоке челнов все были замучены спешкой - не запоздать бы! Когда добрались до бугра, узнали от высланных вперед сторожевых, что караваны еще не прошли. Разин велел всем тотчас же изготовиться к нападению и ждать затаясь, не обнаруживая для постороннего глаза, какая грозная сила лежит на бугре. Но дни шли за днями, а каравана все не было. Видно, струги задержались в верховьях. Прошло уже десять дней, а высланные в верховья подъездчики не присылали вестей. Голод в разинском стане начался не на шутку. Выручала лишь волжская рыба. Степан не велел выходить казакам на Царицынский посад, чтобы не грабили жителей, и запретил нападать, если пойдут по Волге одиночные струги, чтобы не обнаруживать заранее ватагу. Но казаки не выдержали: нарушив атаманский наказ, десятков пять разинцев напали на проходивший первым с низовьев из Астрахани армянский караван в три легких стружка. Степан не успел опомниться, остановить, как караван обобрали без всякого боя. Харчи расхватали, хоть их было мало. На всю ватагу досталось только вина, которое пили без вкуса и толку, заедая вареной без соли рыбой да просяною кашей, и каши хватило едва по десятку ложек на брата. Работных людей с армянского каравана Разин принял к себе в ватагу. Волжские бурлаки охотно пошли к казакам. Хозяев же Степан указал связанными посадить в яму, чтобы они не могли никого упредить о казацкой засаде. Ночью Степан пошел осмотреть табор. Все караульные спали. Воспользовавшись этим, хозяева разоренного каравана, трое братьев-армян, ухитрились бежать. Степан пришел в ярость на сторожей. В гневе зарубил саблей одного из "заводчиков" нападенья на армянские насады, который к тому же заснул в карауле у ямы. Степан тут же сам пожалел, что погорячился, но остальные караульные окружили его толпой, зашумели, что он убил казака нечестно, что так им краше вернуться на Дон. Отступать было поздно и не к лицу: пришлось порубить и второго. На шум сбежались ближние есаулы Разина, обнажили на непокорных сабли. Тогда прочие караульные упали на колена, моля прощения. И вдруг беглый стрелец Никита Петух, примеченный Разиным раньше, отчаянно отшвырнул рогатину, с которой стоял в карауле, и, подскочив к атаману, подставил шею. - Руби! - смело выкрикнул он, распахнув ворот. - Руби! На, собака! Казацкая кровь тебе как вода!.. Без хлеба вино пить - и всякий уснет! Руби, что ли, язычник! - В другой раз на стороже уснешь - и тебя посеку, - охладев, сказал ему Разин. Есаулы пинками, тумаками и повелительными окриками разогнали всех по бурдюгам от места атаманской расправы. Табор как будто утих, но приглушенный гул голосов не унимался. Есаулы уснули, а Степан, оставшись один, бродил по бугру и, незамеченный, слушал говор казацкой вольницы. Все роптали. Бранили его, своего атамана: - Обнадежил, лихой, сманил, а тут поморит без хлеба! - Сережка да Черноярец, как воронье, налетели махаться саблями на народ! Вот те и вольное войско казачье! - В разбой мы пошли - не на доброе дело, не жди и себе добра! Не с голоду сдохнем, то атаманы побьют!.. Вразброд пойти, что ли, по малым ватажкам!.. Лих атаман! Тут будет похуже дворянской неволи! И хоть бы кто-нибудь слово сказал за Степана! Табор утих. Хмель снова склонил ко сну казацкие головы. "Сманил на Волгу, - думал Степан. - Не мала ватажка - две тысячи казаков. Чем прокормлю? А надо кормить людей. Не в Царицын под окна прийти за кусками такой-то ордой!.. Разбегутся - не соберешь! На азовцев повел - не сдюжил, а тут на простой разбой - и опять нет удачи!.. А не подохнуть им с голоду тут! Человек не корова - траву щипать на бугре... И кой черт там держит в верховьях купецкие караваны?! Стругов бы десяток отбить, тогда с хлебом на Каспий можно гулять... И черт его знает, откуда ко мне прилезла такая орда! Сами за мной увязались, собаки, а ныне брешут!.. Что я - себя скормлю окаянным?!" К утру царицынский воевода прислал на бугор двоих подьячих, к которым Степан вышел сам, не пуская их в стан. От имени воеводы подьячие сказали, что если казаки не покинут тотчас бугор, не уйдут от города, то им быть побитыми царской ратью, а вниз им по Волге прохода не будет, Царицын станет палить из пушек. И было бы им убираться обратно на Дон... Степан вышел к ним без оружья, в рыбацком платье, как старшина рыбаков. Велел сказать воеводе, что сошли они рыбу ловить на Волге, а Волга спокон веков не закрыта от русских людей - не басурманское царство! Да когда воевода не хочет с донским казачеством вздорить, то старых обычаев нарушать не дерзал бы. Приказные удалились к Царицыну, а Степан еще долго и задумчиво глядел им вослед, пока не погасла заря и не настала ночь. Караванов с верховьев все не было... Никита Петух подошел к атаману и молча почтительно ждал, когда Степан заговорит с ним сам. - Ты что? - наконец заметив его, спросил Разин. - Не серчай, Степан Тимофеич, что я на тебя ночью взъелся. Вишь, ты и утих. Ведь ты как хмельной был. - Вздень на себя атаманскую шкуру - и ты "захмелеешь"! На что воеводу было задорить?! Ить он не дурак: знал, что сидит на бугре ватага, - все же молчал и не лез. А теперь, по армянскому челобитью, куды ему деться - пушками нам грозит да стрелецкой ратью... Эх, вы-ы!.. Ты пошто ко мне? Аль что надо? - Совет держать. Может, умишком тебе пригожусь, - ответил Никита. Степан промолчал. - Ведь я из Царицына беглый, Степан Тимофеич, - пояснил Никита. - Стрельцы, пушкари - в Царицыне все у меня знакомцы. Хочешь, туды я пролезу? - Башка тебе надоела? - спросил Степан. - Вишь, пушками воевода грозит, а мы сговорим подобру царицынских -пушкарей да стрельцов. Скажу, что не ладно раздориться с казаками, мол, не было б городу худо... - А ты не продашь? Не то смотри - голову оторву! - на случай пригрозил атаман. И Никита ушел той же ночью в Царицын... За стругами Шорина, что-то поняв, о чем-то догадываясь, от самого Нижнего увязалось несколько мелких нижегородских купчиков со своими товарами. Кое-кому из них подсказал это сделать Флегошка Лещ, конечно - не без корысти. Кроме того, в караване шли десять хлебных стругов московского гостя Семена Задорина, приставшие у Казани. Семен Задорин был давний приятель и компаньон Василия Шорина. Алеша Пупынин, приказчик Задорина, был давним другом Флегошки Леща, который, оставшись в караване хозяином, стал, разумеется, не Флегошкой, а Флегонтом Мосеичем, грозою и повелителем приказчиков и ярыжных. Втайне от Шорина в караване шел собственный струг Флегонта Леща, с его собственным хлебом, под чужим именем небольшого свияжского торгового человека. Кроме доходов с этого хлеба, Флегонт рассчитывал на прибыток с дорожных харчей, а чтобы среди работных людей не было ропота, Флегонт сговорился с Алешей Пупыниным и с купцами кормить ярыжных не лучше один другого - не ссылались бы на соседа. Караван миновал Самару... Жигули были издавна особенно страшны обилием разбойного люда, однако на этот раз все обходилось тихо. Какие-то вышли однажды из-за острова на четырех челнах, дали выстрел, но Флегонт смело ударил по ним из пушки, холопы Черкасского захлопали из пищалей. Над волжскими камышами вылетело с десяток цапель, а разбойники ускользнули за остров и скрылись... После того караван шел спокойно вперед. Как вдруг под Саратовом среди Волги встретился одинокий человек в челноке, который сказал, что он хочет увидеть купца по тайному делу. Флегонт указал впустить человека на струг, и тот поведал, что под Царицыном, на бугре, ждут караванов разбойники небывалой ватагой в две тысячи или более человек. За упреждение об опасности просил он себе награды, но вместо награды, по совету с приказчиком Задорина, Флегонт велел незнакомца крепко связать и посадить в мурью, обещая ему награду, если окажется, что он не сбрехнул... Однако же, посоветовавшись между собою, не говоря ничего ни ярыжным, ни малым купчишкам, оба приказчика порешили, что, чем подвергать все товары опасности и потерять все начисто, лучше остановить караван и дождаться царских стругов. Чуть пониже Саратова стали они на прикол, дожидаться с верховьев стольника Лабунова. Ярыжным Флегонт объяснил, что ждут привоза ценных товаров. Человека, который передал весть о разбойниках, держали с кляпом во рту под строгой охраной, чтобы никто не прознал от него опасных вестей. ... Стрелецкий голова Лабунов вышел с караваном царских стругов дней на десять позже обычного. Догонишь Флегошку - и не будет уже ни седла, ни бочонка вина, ни ефимков... Кроме царского хлебного жалованья, стрелецкому голове Лабунову было поручено свезти в Астрахань ссыльных колодников и провинившихся в службе стрельцов, которых он должен был передать воеводе для зачисления в астраханские приказы. Колодники и ссыльные были для Лабунова доходной статьей, потому что на каждый день на их харчевание отпускались деньги, которые голова умел расходовать бережно и рассчитывал прикопить за дорогу. Правда, колодники с первых же дней стали шуметь, жалуясь на худую пищу, кричать, что от голого проса дует кишки. Но голова был неробок: двоих до полусмерти "усовестил" батожьем "за шум и завод мятежу", и тогда остальные примолкли. Половодье разлилось широко. Деревья у берегов местами стояли по колена в воде, но уже покрывались крупными почками и чуть-чуть зеленелись. По пути голова расспрашивал рыбаков про купеческий караван. Приволжские жители говорили согласно, что караван идет, дней на десять опередив царские струги. За царскими в караване Лабунова шли патриаршие, монастырские и многие купеческие струги. Вода и попутный ветер позволяли идти быстрее, но Лабунов по-прежнему не торопился. Он рано становился к ночлегу и поутру поздно давал приказ поднимать якоря и сниматься с прикола. Купцы и монахи роптали, торопили Лабунова, но он ссылался на то, что у него-де куричья слепота, сам он в сумерках ничего не видит, а на других полагаться ему, голове, не стать... И вдруг Лабунов узнал от встречных саратовцев, что весь караван Флегошки стоит на приколе. Встречные не могли ничего сказать, почему стоит караван; может, на мель попали струги, может, ждут какого указа... До каравана Василия Шорина оставалось не больше двух суток. Лабунову пришлось сговориться с кормчим самого тяжелого струга, в котором везли хлебное жалованье, чтобы тот струг попал на мель... И весь караван остановился в полусутках пути до Саратова... Снова с томительной медлительностью протекало время на казацком бугре. Степан был мрачен. Что могло удерживать караваны так долго в верховьях? Куда они, к черту, запропастились? Он думал всю ночь, сидя над Волгой. С реки тянул холод. Степан продрог, но словно не замечал того. Он сидел неподвижно до самого рассвета. Проходя на рассвете между спящими, заметил, что многие чавкали и жевали, верно добравшись во сне до какой-то смачной и сытной еды. Атаман покачал головой и спустился к себе в землянку, где спал его неразлучный товарищ и друг Иван Черноярец. Разин лег на ковер, укрылся с головой и лежал, слушая мерный, спокойный храп друга, но сам ни на миг не заснул. Он слышал, как наступил и лениво катился день; кто-то хвалился, что наловил много рыбы, невдалеке от атаманской землянки варили уху, звали Черноярца отведать, Черноярец окликнул Степана. Атаман не отозвался. Иван пропадал часа три, возвратился, лег в угол, накрылся и захрапел... "Как в тюрьме живем: только спать, чтобы время шло!" - подумал Степан. И вдруг он услышал возле землянки топот коней, знакомый голос Еремеева. Несколько всадников спрянули с седел. - Тимофеич! Батька! Ты тут? - торопливо и радостно окликнул Еремеев, спускаясь в землянку. - Караван идет, батька! Из угла землянки отброшенный сильной рукой полетел тулуп Черноярца, и сам есаул, как подкинутый снизу пружиной, вскочил. - Где винцо, тут и праздничек! - весело выкрикнул он. ... Солнце садилось, когда над водой издалека послышался скрип весел. Возле бугра царила вечерняя тишина, словно не было ни души вдоль берега Волги до самых царицынских стен. Быстро сгущались сумерки. Царский струг шел теперь впереди, за ним уже, вытянувшись в струнку, двигались остальные... Шоринские суда стояли возле Саратова, ожидая Лабунова, пока до них не дошел слух, что царский караван также остановился чуть выше Саратова. Только тогда Флегонт догадался послать к стрелецкому голове с извещением, что их ожидает опасность. Когда караваны соединились в один - Лабунов сам расспросил "под огоньком" прибежавшего человека, который сказал об опасности. Лабунов добивался, чтобы тот признал и себя разбойником, но тот не признался и умер под пыткой. "У страха глаза велики, - успокаивал себя Лабунов. - Отколе две тысячи человек?! Николи не бывало такого. Я Волгу исплавал!" Однако же голова торопился попасть к Царицыну до наступления ночи, надеясь, что днем разбойники побоятся напасть. Но, как назло, в этот день два мелких купеческих насада под самым Денежным островом зацепились за косу и сели на мель... Пока их снимали, время ушло далеко за полдень, и к Царицыну подвигались уже с наступлением сумерек. При закате солнца им сверкнули с горы царицынские купола, но до города оставалось еще неблизкое расстояние. И вот купола померкли, окутались мглой, а вскоре за тем не стало видно ни городских стен, ни башен... Разин понимал, что на царские струги нападать нельзя. Он и не хотел нарушать разбойничьего обычая, сложившегося с давних времен. Караван был длинный - отрезать его половину, и того бы хватило с избытком. Степан стоял, словно слившись с большим серым камнем, лежавшим у самого берега, наблюдая проход стругов. В сумерках надвигались они, темные, молчаливые. Движение их было стремительно: весла, течение и попутный ветер в широких парусах - все было за них... Вот царские - с пушками по носам. Проходи! Вот патриарший, как рассказали лазутчики, - тоже оружный... Еще пять стругов с хлебным жалованьем Понизовью - лишь бы скорей миновались, там и за ними хватит добришка... Передовой царский струг поравнялся с камнем, за которым стоял Разин. Суда шли осторожно - держась подальше от правого берега, хотя тут-то и есть глубина... "Неужто им кто довел?! Опасаются, что ли? И голосов-то не слышно, а то бы гулко шло по воде..." На небе над караваном засеребрился месяц, узкий, словно турецкий боевой топор. Над берегом от стругов уже запахло смолой. И вдруг в тишине на царском струге вниз начал спускаться парус и раздался внятный окрик: - Левая греби, правая таба-ань! - Левая греби, правая таба-ань! - подхватили на патриаршем струге, который шел посреди царских. Там тоже парус ослаб и пополз книзу. И оба вооруженные судна, словно бросая вызов невидимому врагу, слегка повернулись носами к левому берегу Волги, выходя из общего строя стругов. Разин не мог понять, что там такое творится... - Обе разом таба-ань! - прозвучал приказ на обоих судах и, борясь с течением Волги, оба струга попятились и уперлись на месте перед бугром. - Та-аба-ань! - покрикивали начальные люди на патриаршем и царских стругах. И те как будто вросли корнями в дно Волги против бугра, - стояли на месте, заслоняя остальные своими телами от берега и в молчании наводя на чернеющий берег пушки, угрожая ими, если казаки дерзнут напасть... - Та-аба-ань!.. И оружные суда продолжали недвижно стоять, а купеческие насады, струги, бусы, расшивные ладьи проходили мимо них и мимо бугра, недоступные казацкой ватаге, увозя на низовья свои товары. - Живе-ей! Наля-аг! Греби-и! Греби-и! Жи-иво-о! - поощряя гребцов, покрикивали приказчики на купеческих судах. Степан растерялся. Кто мог ожидать такой выходки от караванного воеводы?! Разин не хотел вступать в драку с царским караваном, но если так пропустить купеческие струги, то все казаки останутся, как и прежде, без хлеба... Идти назад на Дон? Там тоже никто не даст пищи... Вырыть две тысячи могил вот тут на бугре, лечь да подохнуть?! Готовый к бою передний струг, сбитый течением, затабанил слишком сильно левыми веслами и повернулся вдруг к берегу кормою, на которой не было пушек. В то же мгновенье травы над Волгой качнулись от оглушительного свиста, пронзившего небо и землю. Это был свист Степана - знак к нападению на караван. - Са-ары-ынь на ки-ичку-у!.. - грянул его голос, и казалось - все берега сотряслись отзвуком, далеко прокатившимся по речному простору. - Сарынь на ки-ичку-у! - На ки-ич-ку-у-у!.. - отозвалось вдоль берега протяжным многоголосым ревом. По темному берегу заблистали огни пищальных, мушкетных выстрелов, гулкий рай покатился раскатом в просторах, и ночная Волга вдруг закишела сотней челнов, внезапно спущенных из-за камней правого берега, из прибрежнего ивняка и камышей, от бесчисленных островов еще скрытого полой водою левобережья. Сотни разинцев, не дождавшись челнов, по первому свисту, в одежде кинулись в темную и холодную воду, зажав в зубах сабли или ножи... - На стругах! Гребцы!!! Весла кидай! Руби дроки, спускай паруса-а! - На стругах! Эй! Лопаты суши! - кричали с воды. Не нищим, голодным ярыжным гребцам было биться за купеческие товары богатого гостя Шорина. - На ки-ичку-у! - кричали им разинцы, цепляясь за весла, за снасти, вонзая в борт стругов багры и топорики... - На ки-ичку! - этот волжский "ясак" - разбойничий клич - бурлаки понимали: разбойники им даровали жизнь и свободу. "На кичку" - значило: прочь с дороги, иди себе на нос струга, не лезь с нами в драку. "Сарынь" - волжская голь - сбилась у кичек, а по мурьям и в шатрах уже шел грабеж... С неистовой бранью приказчики призывали ярыжных вступиться за хозяйское добро, но над ними только смеялись. Бросив в темную ночь призыв, Разин сам прыгнул в челн, и десяток весел понес его по воде. - К царскому! Степан указал рукою вперед, и легкий челн вмиг настиг неуклюжий тяжелый струг. При внезапно раздавшемся свисте Степана, слыша громовый отзвук разбойного клича с обеих сторон, голова Лабунов указал сильнее грести вперед и поднял тяжелый парус. Что делать! Подохший под пытками при расспросе бродяга, который сказал, что на бугре поджидают разбойники, должно быть, был прав, что их тут не меньше двух тысяч. Должно быть, он сам был из этой ватаги... Купеческие струги не спасти, да за них голове и не стоять ведь в ответе - лишь бы успеть увезти от разбойников государево жалованье, лишь бы спасти свою голову и не дать распустить колодников... Пропадай оно к черту, купеческое добро!.. Лабунов сбежал вниз ко гребцам. - Живей греби, дети собачьи, живей! - кричал голова, в исступленье хлеща ременной треххвостой плетью по голым спинам невольных гребцов, прикованных к веслам. - Живе-ей!.. Царский струг уже не мешал расправляться с другими стругами. Можно было его пропустить, не гнаться за ним, но Разин разгорячился. Его уже было не удержать никакою силой. Не ожидая, когда казаки зацепят за струг багром, Степан еще на ходу ухватился с челна за свисавший конец снасти, ловко вскинулся на корму струга. Один за другими повскакивали следом за ним казаки. Отважный казак в темноте подскочил к мачте, резанул саблей дрок, и тяжелая райна [Райна - рея] с парусом ухнула вниз, на палубу струга. - Гребцы! Суши весла! - грянул голос с кормы. Лабунов узнал этот голос - голос, подавший с берега ясак к нападению. Холод прошел по спине дворянина, но, ратный начальник, он от страха не привык хорониться, а хватался рукой за пистоль. - Куды к сатане там залезли?! - закричал Лабунов, направляясь прямо к корме, куда вскочили казаки. - Царский струг, черти! Прыгай в воду, не то стрелю! - Он с угрозою поднял пистоль. - Скачи назад в воду! На фоне освещенного месяцем неба Степан разглядел пистоль в руке дворянина. - На, сволочь! - спокойно сказал он и сам пустил пулю в голову Лабунова. Дворянин, не вскрикнув, свалился в Волгу... - Вот и сам скочил первый! - насмешливо напутствовал стольника Иван Черноярец. Весла царского струга уже не гребли. Колодники побросали их, слушая, что творится над палубой. - Стрельцы! Постоим за царя-государя! Бей разбойных! - крикнул стрелецкий сотник с кичи струга. В темноте шла драка десятка разинцев с сотниками, пятидесятниками и десятниками струга. Рядовые стрельцы далеко не все торопились принять в ней участие. Пользуясь мраком, они просто отлынивали от боя. Одно за другим два-три тела, - не видно было - стрелецких начальников или разбойников, - бултыхнулись в воду. Ударяли клинки о клинки... - Стрельцы! Все с ружьем! Помни крестное целование - к бою! - взывал второй сотник. - К бою, сволочь, изменники! Кто не пойдет - показню! Разинцы тесной толпой, прижавшись спинами друг к другу, рубились с начальными людьми и немногими стрельцами, но кто кого бьет - во мраке было не разглядеть толком. У стрельцов накопилось довольно обид на своих начальных людей. Иные из них сами ранее тянули бурлацкую лямку по Волге, иные покинули промыслы, разоренные поборами воевод. Все они знали нужду, и не им было биться насмерть за дворян и боярство. Здесь лежало перед ними распутье: либо драться с разбойными, подставляя свои головы, либо биться с дворянами, сбросить стрелецкий кафтан и уйти в казаки. О вольной казацкой доле среди стрельцов говорили немало. Завидовали казакам. Многие из них бежали бы на Дон, но беглых ловили, и бывало, что за побег палачи засекали ратных людей кнутами до смерти. А здесь казацкий Дон вышел сам к ним навстречу и призывает к себе... Но тут мятеж, но тут нарушение царской присяги, а за это ждет казнь и вечные муки после смерти в аду... Среди колодников, которых везли на струге, закованных в цепи, был московский стрелец Ермоха Харков. Его знали все. Он попал к палачу на помост, а потом в железы за то, что убил стрелецкого голову, который в течение нескольких лет "половинил" стрелецкое жалованье. После того как Ермоха убил его, во всех стрелецких приказах пошла проверка. Начальные люди стали платить стрельцам без задержки и все сполна. Но хотя вина убитого Ермохою дворянина была доказана, в острастку всем прочим Ермоху терзали на площади и забили в колоду, - мол, подавай челобитье, а сам в расправу не лезь, не то ведь стрельцы всех голов своих так-то набьют. И надо бы всех! - дерзко ответил Ермоха, когда ему рвали ноздри и рубили по локоть правую руку. Пока Ермоха сидел в московской тюрьме, ему носили приносы со всех стрелецких приказов. Полученными гостинцами он кормил всю тюрьму. Чтобы не было соблазна стрельцам, Ермоху послали к зиме в Нижний Новгород, но вместе с ним пришла в город его слава... Если колодников из тюрьмы отпускали по городу для сбора милостыни на пропитание, то больше всех собирал Ермоха и в Нижнем. За ним непременно надо было давать сани, куда класть добро. Нижегородские стрельцы зазывали его в дома, со смаком слушали его рассказ об убийстве стольника и, покачивая головами, вздыхали: - У нас бы нашелся такой-то, как ты, человек великий!.. Теперь, в самый разгар схватки с казаками и пальбы с обеих сторон, из мурьи через лаз на палубу поднялся Ермоха. Не обращая внимания на пули, он встал во весь рост. - Стрельцы! А на черта вам биться-то за дворян?! - густым голосом крикнул он. - Бей начальных! - Да, Ермоха, ведь хлеб-то везем стрельцам же. Пограбят - голодными будут стрельцы же сидеть! - отозвался голос из мрака. - А мы того хлеба не тронем. Нам и купецкого хватит! - крикнул Иван Черноярец. - Ой ли? Не брешешь, лихой? - Караван-то велик - нам куды столько хлеба. На все Понизовье везете! - сказал Черноярец. Пальба прекратилась. Было похоже, что начались переговоры. - А пошто же вы влезли на царский струг? - спросил разинцев сотник, втянутый в общий лад разговоров. - Начальных побить, а стрельцам - куды хошь! - откликнулся Черноярец. - Бей начальных, стрельцы-молодцы! - крикнул Ермоха. - А нас-то, колодных, на волю! - Бей начальных! - выкрикнул кто-то из стрельцов на носу струга... - Изменщина! - зыкнул другой в ответ. Грянул выстрел со стороны стрельцов, и Ермоха, стоявший между сторонами, схватился за грудь, застонал и, гремя железом, свалился назад в мурью... Если бы сотник не выстрелил в Ермоху, может быть, не раскачались бы к мятежу стрельцы, но убийство колодника их возмутило. - Ермоху убили! Братцы! Сотник Матвейка Ермоху стрелил! Бей начальных! Лупи, стрельцы!.. - раздались призывные вопли. Стрельцы накинулись с саблями на своих начальных, секли им головы, скидывали убитых в Волгу. Рубили и сотников, и пятидесятников, и угодливых для начальства тех из десятников, кто строго спрашивал в службе и доносил на ослушников. Разинцы без опаски приблизились. При бледном свете ущербного месяца смотрели на эту расправу и подзадоривали: - Тешься, стрельцы! Мстись - руби им башки! Секи к черту!.. Царский струг был уже со всех сторон окружен челнами. Со всех сторон на него валила орава разинской голытьбы; последние стрельцы перед нею без выстрела побросали свое оружие. - Колодникам волю! Братцы! Сколачивай ссылочным цепи! - крикнул Степан. И тотчас внизу загремело железо: сбивали цепи с колодников. На прочих стругах также после короткой свалки победа осталась повсюду за казаками. Если стрельцы не стали стоять за своих начальных людей, то не стоял и голодный ярыжный сброд за купеческое добро Шорина, Задорина и других. Горячие стычки были только на царских стругах, на патриаршем, который, как царский, охранялся оружным служилым людом, да на переднем струге Василия Шорина, где в схватку взялись с казаками холопы боярина князя Черкасского. Ярыжные помогали казакам расправляться с боярским холопством. Флегошка Лещ сгинул. Его пустились искать ярыги. Разыскали между кулями хлеба. Он отбивался от их толпы, изловчился - ударил какого-то в низ живота кованым каблуком, а сам скакнул в Волгу. Один из гребцов, не жалея себя, прямо в платье спрыгнул за ним, зажав в зубах нож, настиг в воде и зарезал... - Тащи сюда! Не топи его! Слышь! Он на раину грозился всех вешать. Давай и его на раину!.. Труп шоринского приказчика захлестнули петлей вокруг шеи и вздернули на верхушку мачты. Караван относило теченьем к Царицыну. Свалка всюду покончилась. К Степану на царский струг вскарабкался из челна старый Серебряков. - Степан! Караван-то наш! Слышь, какое повсюду веселье!.. Шум битвы и выстрелы в самом деле утихли по всему каравану. Скоморошьи взвизги, бубны и пляс оглашали теперь Волгу. Трескучие огни факелов пылали по всем стругам, освещая шумные толпы народа. Люди перекликались со струга на струг, с челна на челн, с берега на воду. Над Волгой стоял звон и гомон, как на большом торгу. Разин опомнился первым. - Побьет нас из пушек царицынский воевода, как мимо пойдем. Назад нам к бугру плыть, - сказал он. - На ве-сла! - На ве-есла-а! - пронесся клич по всему огромному каравану. Вслед за царским стругом разворачивались и все остальные назад по Волге, против течения, и становились на якоря у казацкого бугра. Степан, став мятежником против царя, сам не знал, радоваться ли победе. Теперь в руках его было много оружия, были пушки и порох. Дружина пополнилась толпой отчаянной, бесшабашной голытьбы. На всех стругах шел пир, пелись песни. Едва покончив с битвой, люди спешили отъесться за долгие дни голодовки. Уже никто из них не проклинал своего атамана. Довольные легкой победой и богатой добычей, уже сытые, хлебнувшие патриаршего и воеводского вина, они громко пели озорные, веселые песни и сквозь песню то и дело выкрикивали здравицы своему атаману. Разин сидел на кичке переднего струга, глядя в тяжелую синеватую рябь воды. Изредка он оборачивался на шум и видел ошалевшие, пьяные от вина и свободы, заросшие волосами лица ссыльных колодников. Они нескладно плясали на палубе струга под визг и хохот, разминая изъязвленные ноги, затекшие от цепей и тяжелых колодок. Они вытащили на палубу и разбили сундуки приказчиков и дворян и натягивали на изрубцованные плетями спины дорогие атласные зипуны, бархатные и суконные кафтаны, пристегивали сабли. На мачте струга, над плясками, пеньем и гвалтом, мрачно качалось тело шоринского приказчика. Ветер распахивал полы его кафтана, и в рассветной мгле они казались похожими на черные крылья. Но, кроме Степана, никто на него не глядел. Расправившись с недругом, все о нем позабыли. "Ну, чисто детишки, - подумал Степан, - шумят, озоруют, а что будет завтра - о том нет и в мыслях!.." Степан и сам не знал, что будет завтра... Караван стоял на приколе возле бугра. Разинцы никому из каравана не позволяли сходить со стругов на берег. В рассветной мгле уже рисовался впереди бугра город Царицын. Спал ли город? Может быть, по стенам уже зарядили пушки, чтобы бить казаков?.. И вдруг к Степану на струг явился Никита Петух. Он рассказал, что в Царицыне слышали бой и воевода отдал приказ, если караван пойдет на низовья, то бить по стругам нещадно из пушек. - Ан ты не бойся, Степан Тимофеич: пушки палить не станут. Зелейный варщик Потап, мой старый знакомец, с порохом натворил такое... - Чего же он там натворил? - спросил с недоверием Разин. - Такое, что порох шипит и запалом лезет. Дым из запала валит, как словно бы из поповой трубы под праздник... Я сам с ним запаливал... - Ну, ты смотри, Петух. Хоть одна пушка выпалит, то и быть тебе без башки! Никита уверенно и прямо взглянул в глаза атамана. - А я, батька, связанный возле тебя стоять буду, и плаха тут. Как выпалит пушка едина, так голову положу на плаху, секи ее к черту!.. - смело сказал Никита. Степан созвал атаманов. Решили пустить вперед караван с царским жалованьем для Понизовья. На царских стругах оставить всего по десятку своих оружных людей. Колодников и охочих людей из стрельцов взять себе, а кто не захочет, те пусть останутся на царских стругах, чтобы доставить царское жалованье к астраханскому воеводе. Пушки с царских стругов и зелейный запал свезли на купеческие суда. Сергею Кривому Степан указал раздать казакам оружие, взятое у стрельцов. Сам Степан перешел на шоринский струг, в шатер, где ютился в пути Флегошка. Караван пустился в низовья... Сергей Кривой подплыл на малой лодчонке, пристал к борту струга и ловко, как кошка, вскарабкался наверх. Он был немножко пьян - от вина и от радости. - Считай-ка, считай, Стяпанка: триста мушкетов, пороху бочек несметно, свинец, сабель сот пять, хлебушка полных тридцать стругов гружено. Вот дуван так дуван!.. А стружки-то, струги!.. - С царем подрались мы, Серега! - сказал Степан о том, что заботило его больше прочего. - А чего ж нам с царем-то не драться?! - брякнул Сергей в пьяном пылу, но тут же, сдвинув на лоб папаху, поскреб в затылке. - С царе-ом?! - недоверчиво протянул он, словно желая себя успокоить. - Нешто с царем? Дворян да приказчиков били. Чего ж их не бить?! Они, вишь ты, как лупят-то нашего брата!.. - В ответе нам ныне стоять... Кого схватят, того уж на плаху, иного не будет пути. - Страща-аешь - на плаху. Да мы нешто куры! Попробуй схвати! - Сергей плюнул за борт. - Винцо у монахов - ну чисто святое причастие! Хлебнешь? - спросил он, достав из-за пазухи сулейку. Степан молча взял, допил до дна. - В Литве мы экую пили, - сказал он. - Слышь, Сергей, а сколько народу бежало? - Нечистый их ведат!.. Приказчиков небольших с десяток мы сами пустили, чернец убежал да малость стрельцов, - беззаботно считал Сергей. - Упредят астраханского воеводу, - уверенно заключил Степан. - Зови-ка сюда Ивана. Сергей приставил раструбом ладони ко рту и дико заголосил: - Ива-а-анка-а-а! Стяпанка зове-от!.. - Весь Царицын разбудишь, горлан! - усмехнулся Разин. - Заря занялась, стало, время вставать, - отшутился Сергей. - Ива-а-анка-а-а! - еще громче выкрикнул он. - Ку-ка-реку-у-у! - разнесся над Волгой с одного из стругов отклик Черноярца. - Ку-ка-реку-у-у! - откликнулся издалека царицынский петух. По всему каравану пронесся хохот. Черноярец в лодчонке с двумя гребцами, обгоняя тяжелые, медленно идущие струги, подплыл к переднему шоринскому, взобрался на палубу. - Ваня, ты по пушкарским делам искусник. Глядел бы пушчонок наших. Я мыслю, нам ныне от бою с боярами уже некуда деться, - сказал Степан. На переднем струге по-старому флаг с орлом - знак государева каравана, он первым проходит мимо царицынских стен, но на носу струга вместо стольника Лабунова стоит есаул Степан Наумыч Наумов. Весла дружно вздымаются в лад. На палубах видны стрельцы. Царицынский воевода со стен наблюдал прохождение каравана. Девять стругов с хлебным жалованьем Понизовью. Уже довольно светло, чтобы видеть, что на стругах нет пушек, что стрельцы без оружия, что впереди и позади на каждом струге стоят казаки. Но как бить из пушек по государеву флагу? И караван идет по своему пути в Астрахань!.. - Эй, на стругах! - в берестовую говорную трубу закричал воевода. - Чей караван? - Ты что, дурак? Государева знака не ведаешь, что ли?! - спокойно спросил Наумов. Воевода видел усмешки пушкарей и стрельцов: что, мол, слопал? И вправду дурак, что так-то спросил!.. А палить из пушек все же нельзя... Девять царских стругов миновались. За ними сажен на пятьдесят другой караван. По всему должен быть купеческий, но на стругах всюду пушки, все люди оружны, на палубах пляска, гомон... Возле пушки стоит на переднем струге чернобородый казак. - Чей караван? - закричал воевода. - Мой караван! - дерзко ответил казак, подняв голову. - Ворочай назад. Прохода по Волге нету! Из пушек стану палить... - А меня не возьмут ни пищали, ни пушки! Себе на беду запалишь! - ответил все тот же казак. - Зелье трави-и! - закричал воевода. Пушкари поднесли фитили к запалам... Вот тебе и "трави-и"! С шипеньем и свистом, с вонючим дымом порох сгорал, выходя запалами. - Ну, постой, воевода! Назад ворочусь - я те бороду выщиплю! - крикнул Степан со струга. Караван миновал Царицын. Паруса, теченье и весла быстро несли суда. - Батька! - окликнул Никита Петух атамана. - Развязывай, что ли!.. - Ну, ты добрый лазутчик! - сказал Степан, саблей разрезав веревку на руках Петуха. - И саблю мою возьми. Клинок адамашский. Кабы пушка палила - сей саблей башку тебе снес бы... Рассвело. Караван шел по неоглядной шири волжского половодья. По правому берегу невдалеке, объехав Царицын, медленно двигалась ватага конных. "Вот те на, Степан Тимофеич, с царем подрался! - думал Разин. - Теперь хошь не хошь, а води человеков, да что ни шаг, то ногой тычь - топь аль путь..." - Водить человеков - великое дело! - вслух произнес Степан, вспомнив давнего друга, старого беломорского рыбака. В Яицком городке Казачий есаул Яицкого Гурьева-городка Федор Сукнин, высоко закатав рукава белой рубахи и присев под конское брюхо, ставил припарку к ноге любимца. Друг Федора - Левка Неделин вошел к нему во двор, поросший густой, сочной зеленью и душистыми кустами цветов, в которых гудели жуки. - Здоров, Федор Власыч! - окликнул гость есаула. - Отреножил коняка? Федор поднялся и покачал головой. - И лих его знает, отколь взялась у копыта гниль! Чаял, пройдет, ан все хуже. Татарин мне насоветовал класть сырую печенку - и снова хуже... Федор вышел из-под навеса к колодцу, помыл из медного мусульманского кумганчика руки и, вытерев их о холщовый рушник, приветливо повитался за руку с казаком. - Айда, заходи в кибитку. Хабар бар-ма? [Новости есть ли? (тат.)] - по-татарски шутливо спросил Федор. - Бар. Хабар бик якши! [Есть. Новости (или вести) очень хороши! (тат.)] - отозвался Левка, вслед за хозяином поднимаясь на высокое крыльцо каменного дома Сукнина. - Садись. Хозяйка гостюет где-то, а нам без нее веселей, - сказал Федор, доставая с полки две серебряные чарки и подвигая к столу украшенную резьбой скамейку. Казаки Яицкого городка постоянно выезжали в разъезды по берегу "для вестей" из степных просторов. Левка Неделин только что возвратился из степи после такой поездки. Федор внес из подвала глиняный пузатый кувшин с вином, вытер влажное от прохлады донце с налипшей соломой и поставил его на яркий персидский поднос, добыл из погребца широкую тонкую чашку с осетровой икрой, выложил хлеб и, наконец успокоившись от хозяйских забот, уселся за стол напротив гостя и налил по полной чарке вина. - Да ты бы, Левонтий, кафтан-то долой. Ишь жарища какая! Май не минул, а печет, как в ильин день!.. Левка скинул кафтан и остался, как хозяин, в белой рубахе и в красных суконных портах. Невысокий и коренастый, с рыжей лопатистой бородой, с хитрыми карими прищуренными глазами, Федор Сукнин был расчетлив в движениях и неспешен в словах. - Икру мажь! Такая попалась - ну прямо царю в закуску! - смачно потчевал Федор. Нарезав хлеб, он осторожно ладонью смел со скатерти крошки и вытряхнул их из горсти за окно голубям. - Ну, сказывай, что за хабар? - спросил он, снова усевшись к столу. - Да ты пей! Своих виноградов вино. По армянской науке давлено. Дух-то каков! Не вино - цветок! Одним духом пьян будешь. Пей! - угощал Сукнин, сам поднося к носу серебряную чарку и вдыхая запах вина. Левка быстро выпил и вытер ладонью черную бородку. - Хабар, Федор Власыч, с Волги, из-под Камышина, вышел, - сказал Левка. Он выразительно сжал губы и подмигнул. - Ну-ну!.. - с любопытством поощрил Сукнин, со вкусом и щедро намазывая себе икру. - Вот те и ну! Опосле пасхи с две тысячи вышла ватага с Дона - и конны, и пеши, и на челнах... - Ва-ажно! - живо одобрил Сукнин, отложив закуску. - А кто в атаманах? - Степан Тимофеев Разин, донской, верховых станиц, - сказал Левка. Федор Сукнин и Левка несколько лет назад сами сидели в Качалинском "воровском" городке на Волге, грабили караваны и едва упаслись от царской облавы, поверставшись в "городовые казаки" [Городовые казаки - особый род царских охранных войск в пограничных городах] в Яицком городке. Тут было им скучно. Они завелись домами и жили в довольстве, но донская казацкая воля манила их. Настоящая жизнь для обоих была там - на Волге и на Дону. Сукнин оживился. Медленно потягивая вино, он с загоревшимся взглядом слушал рассказ гостя. - Сказывали ногайцы, что под Царицыном он напал на весенние караваны... Не то что пограбил, а весь караван забрал - с товаром, с царской казной, с порохом, со свинцом, с пищальми... Ссылочных освободил, начальных людей порубил к сатане, а прочих с собою сманил... - рассказывал Левка. - Черт-те что! - в возбужденье вскочив из-за стола, воскликнул Сукнин. - И свинец и порох? Куды ж им теперь деваться?! И царски струги?! Сукнин подошел к окну, задернул занавеску, с непривычной суетливостью наполнил чарки вином, сел и вскочил опять... - И свинец, и порох, и пушки! - сказал Левка. - Черт-те что! - повторил Сукнин. - Голову стрелецкого порубили ко всем чертям - да и в Волгу. Купцов и приказчиков перевешали... - Ну и ну! Такого еще не бывало, - разгорячился Сукнин. - Ведь экое дело!.. Куды же он нынче делся? - Покуда они пошли на низовья. Нынче у них струги с пушечным боем. Я мыслю, ударятся в море, к Дербени... - Вот воеводам забот! - засмеялся Сукнин. - А слышь, Левка, что, кабы тебе пробраться туда, к атаману? - А что? - Отписку бы снес. Царски струги пограбил - не шутка! Стрельцов на него соберут да всех и побьют. В бурдюгах не отсидишься, зимой все одно настигнут... А в каменном городе сесть в двух тысячах - то уже сила! Мы в Гурьев Яицкий городок отворили бы им ворота. Тут зимовать, а весной - вместе в море!.. - А наши стрельцы?! - опасливо сказал Левка, достав кишень и набивая табачную трубку. - А что стрельцы? И у них не маслена жизнь: завидуют нам, казакам... - Стрелец - не казак! Завидуют - точно, а в воровстве стоять не схотят обжились! С ногайцами тоже торгуют, промыслы держат... - Кто промыслы держит, те противиться станут, а молодые голодны, как псы. Им кус покажи - и пойдут за тобой на край света... Волжские, ведь сам говоришь, пошли. Да пей ты, Левка!.. - С виноградного голова болит, Федор Власыч. Каб хлебной! - заметил Левка, пыхая трубкой. - Вот чудак, ты бы сразу сказал - добра-то!.. Есаул вышел из горницы и возвратился с сулейкой. - Давай пей! - налив чарку водки, сказал он. - А я к виноградным привык. И сладко и пьяно. Сладость люблю. Левка выпил с наслаждением, крутя головой, сморщился, закусил. - Сладость в бабе нужна, а в вине то и сладко, что горько! - сказал он. - Ну что ж, Федор Власыч, мне ведомы степи. Пиши. Отвезу... - А куды ж ты поедешь? Они не на месте стоят. - Кочевые в степи-то укажут!.. Сукнин откинулся к стенке спиной. - Да-а!.. Зате-ея!.. - задумчиво протянул он и тоже вытащил из кармана трубку. Левка кинул на стол свой кишень, предлагая табак. Табачные крошки рассыпались возле хлеба на скатерть. - Тю, ты! Голову мне сымаешь! - воскликнул Сукнин. - Хозяйка меня за такое со свету сживет... Он осторожно собрал со стола табак, потом уже набил свою трубку. Левка выкрошил огонь из своей - на раскурку. Оба сидели молча, курили в задумчивом размышлении, не прикасаясь к вину. - Да слышь, Левка, не в степи надо. Сети возьми, на челнок - да в море. Струги-то не посуху ходят!.. Сукнин вдруг сунул трубку вместе с огнем в карман, подошел к окошку, откинув в сторону занавеску, раздвинул густые веточки хмеля и, высунув голову, крикнул на солнечный двор: - Мишат-ка-ау!.. - Тять-кау! - неожиданно близко откликнулся молодой голосок. Двенадцатилетний казачонок вбежал в дом, шлепая босыми ногами. - Ну, жарина нынче - все пятки спек! - бойко воскликнул он от порога. - Здравствуй, Левонтий Иваныч! - Он поклонился Левке. - Сбегай, сынок, к подьячему Васильку, - сказал Федор, - зови-ка без мешкоты. Мол, тятька заветный кувшин открыл, пробовать шел бы... - Да чернила, мол, захватил бы с собой, - добавил Левка. - Так, что ли? - спросил он Федора. - И перо и бумагу, - сказал есаул, понизив голос. - Да не кричи, сказывай тихо, а будет чужой кто в избе, то просто скажи - зашел бы вина отведать, а про чернила и бумагу не надо. - А оттоле и сразу купаться? - вопросительно произнес Мишатка. - Ладно, купайся. Мишатка скользнул в дверь. - Ну что ж, пьем, что ль? - сказал Федор, подняв свою чарку. - Дай бог начало к добру! - ответил Левка, стукнувшись чаркой с хозяином. Черноярские плотники Воздух над низкой холмистой степью был раскален и струился прозрачным течением, как над огнем костра. Даже дремотный ветер, едва тянувший с устья реки, от моря, не приносил прохлады, хотя солнце уже опускалось к закату. На воротной башне Яицкого Гурьева-городка по приказу стрелецкого головы уже две недели подряд выставляли двойной дозор для бережения от набегов, по тайным вестям полученным от астраханского воеводы. Воротные стрельцы были довольны: стоять вдвоем все-таки веселей. Когда начинала томить жажда, время от времени они похрустывали свежими огурцами, прихлебывали квасом из тыквенной сулеи, припрятанной для прохлады в одной из бойниц, да тешились сплетнями о соседях. Суконные кафтаны их парили, и стрельцы с завистью поглядывали с башни на городские дворы, где лениво двигались полуголые, разморенные июньским зноем люди. Высокие и широкие городские стены были накалены солнцем. Раскаленные пушки молча глядели с раскатов в мирную ширь степей, в густые заросли камышей, тянувшиеся по Яику до самого моря. Вокруг до краев небосклона не было видно ни паруса, ни человека. Стрелецкий голова никому не сказал, от какого врага выставляет двойной караул, но в народ через незримые щели крепостных стен сочились слухи, что опасаются не киргиз, не ногайцев и не морского набега хивинцев или кизилбашцев, а своих донских казаков и их атамана Степана Разина, который на Волге разбил караван с хлебом, возле Астрахани побил высланного против него воеводу с большим отрядом стрельцов, а теперь скитается где-то в степях Заволжья, спасаясь от кары... В мертвой степи только, у самой городской стены, на берегу Яика, утонувшего в шелестящих зарослях камышей, купаясь, по-воробьиному щебетали загорелые ребятишки. Стрельцы на башне скучали. Зной навевал дремоту. Старший из них, с изрытым оспой лицом и седенькой редкой бородкой, зевнул, закрестил зевок, чтобы в открытый рот не вскочил нечистый, и потянулся. - Соснуть бы часок, - мечтательно сказал он. - Усни, усни, а он почует - и тут как тут! И нагрянет! - лукаво сказал младший. - Он? Кто "он"? - переспросил старик, хотя хорошо знал, о ком идет речь. - Сам ведаешь кто, - загадочно отозвался младший. - А как он почует, что я заснул?! Врешь! Вот голова наш, Иван Кузьмич, тот враз чует, когда в карауле дремлешь... Я в позапрошлом годе так-то заснул - и доселе все плети помню... Старик повел плечами, словно все еще чувствуя зуд на спине. - Что плети! Тот не с плетями, не с батожьем... Его и бояре страшатся! - сказал младший с такой похвальбой, точно бояре страшились его самого. - Сказывал намедни казак... К ночи такое взяло, что всякий сон разогнал... - Разгони-кось мой, что ли, - зевнув, проворчал старик. - Все казаки, воры, врут!.. Чего он там вракал? - А такое, что Стенька - колдун. Будто есть у него в запорожцах кум и ездил он к куму в гости, а запорожцы, мол, издавна с турками в дружбе и ведают от турков черт знает что - всякую нечисть... - Ну, уж ты тут того, - оборвал молодого старик. - У меня самого тоже кум в Запорожье, а не скажи худа: водку пьет, как медведь, и саблей владеет, и в бога верует... - Кум куму рознь, - возразил молодой. - Тот кум верует, а у того хвост в сажень!.. - Брешешь, в сажень не бывает! В сажень - в шаровары не спрятать... - Може, и не в сажень, а меньше, - сплюнув сквозь зубы, легко согласился второй, - а только знал он всякое ведовство и сманил того Стеньку в туретчину. Тот оттуда и воротился домой колдуном. - Каким же обычаем он колдует? Наговором аль след вынимает? - Соловьем свистит, - таинственно сообщил молодой. Старик презрительно отмахнулся. - Невидаль! У меня внучонок Петяйка свистит любой птахой. Ишь ведовство! - сказал он, подзадоривая товарища к рассказам об атамане, однако не желая показать своего "любопытства. - Да слышь ты, дед, чудно что: свистнет с берега - и река не течет, замрет, будто замерзла, а люди как подняли весла, так и застынут. Сидят на стругах болванами: видят, слышат, а слова молвить не могут... - Стрелец увлекся. - Под самым Царицыном он стоял на бугре, триста стругов полонил. Хотел его черноярский воевода имать - пушки выставили по стенам, стрельцов, а Степан отмахнулся платочком, и порох из пушки запалом вышел. И пули тоже отвел. Они обратно на город, да в воеводском доме и окна все вдребезги. - Ишь воры! - выбранился старик. - Кто воры? - Черноярские стрельцы... и пушкари тоже воры: балуют! Чего-то порох из пушек запалом попятится?! На то он и порох, чтобы в ядро бить, а не назад. И пуля тоже: куды повернешь мушкет, туды и летит - хоть в воеводские окна... У нас как-то было во Пскове... - Глянь-ка, в степи народ! - перебил молодой. Гурьба человек в тридцать брела с закатной стороны к городу. Солнце, садясь, отбрасывало от ног их длинные тени, словно они шли на ходулях. - Так, мужики! - отмахнулся старик. - Ну, ври, что ли, дальше, - нетерпеливо поощрил он, досадуя на то, что рассказчик отвлекся, - сон вроде проходит. - ...А сам он плывет передом на царском струге чистого золота, а за ним еще триста стругов. Окружили его в протоке Волги стрельцы, обманом взошли на струг, а он обернулся рыбой - да в Волгу. И поминай его Яковом! - И рыбой может? Ну хва-ат! - одобрил старик. - Он всяко может! - восторженно продолжал молодой. - Обернется птицей, черным дроздом, возьмет разрывную траву в клюв и летит в тюрьму. Цепи с колодников снимет, колодки собьет, замки все отворит и улетит... - А потом сторожей кнутами секут, что колодников распустили! Кому смех, а кому и слезы... - А что тебе сторожа дались? - А тебе-то, знать, воры любезней, кои сидят в тюрьме? - А тебе сторожа?! - В сторожах-то свой брат - стрельцы. - И в колодниках тоже стрельцы почасту. Каков голова - а то и стрельцы из тюрьмы не выходят. - Кто праведно службу несет, тот не сядет! - Сам не сядет - посадят. Жалованье годами не платят, а то и торговать не велят... Что за закон, чтобы стрельцам не сидеть у лавок?! - Тебя не спросили - законы писать! - Да кто его пишет, закон-то? В других городах все стрельцы торгуют, а наш голова свои законы чинит: старым стрельцам торговать, а новоприборным не мочно... Пошто? Голодуем! Впору и вправду сбежать в казаки. - А ты не воруй, Андрюшка! Ты крест целовал. Перво в словах воруешь, потом учнешь и на деле. Перво голову хаешь, а там и царя учнешь хаять... - От головы до царя ты знаешь, сколь верст? - с насмешкой спросил молодой. В церкви возле воротной башни ударили ко всенощной. Оба стрельца сняли шапки и перекрестились. Внизу под башней гремели ключи - запирали на ночь городские ворота. Колокольный звон поплыл густым гулом по степи. Жара вдруг спала. Подул ветерок. Солнце присело на дальний холм и стало спускаться. Слышно было, как к караульной избе подъехал казачий ночной караул. - И нам скоро смена, - сказал старый стрелец. - Эй там, воротные! - крикнули из, небольшой толпы оборванцев, через широкую степь прибредшей к подножию башни. - Аиньки, детки! - отозвался старик с башни. - Отворяй, козлиная борода: вишь, бояре прилезли! - крикнули снизу. - Что за люди? По какому делу? - начальственно спросил стрелец. - А люд мы отменный, всякому городу надобный. Люди рабочие, до дела охочие, каменщики да плотники. - Пошто прилезли? - То, козлиная борода, не твоего ума. Про то воеводы ведают. Ты прытче беги к голове Ивану Кузьмичу да повести его, что пришли работные люди по городовому делу. - Опосле заката впуску нет. Не сдохнете до утра в степи! - огрызнулся старый. - У людей-то всенощная, а мы, знать, зверье, что нам впуску нет?! - крикнули снизу. - А ты язык окрести, язычник! Старому человеку хальное молвишь, да я же тебе и прытко скачи!.. Посиди под стеной, про козлиную бороду поразмысли. - Да ты не серчай, дедушка, - послышался снизу другой голос. - Он смехом, без злобы сказал! Он у нас, как скоморох, веселый! - Скоморохи нам без нужды! У нас люд крещеный! - упорствовал старый стрелец. - Дедко, ты его одного не впускай. А нам пошто пропадать за чужую дурость? Ночью в степи наедут ногайцы да уведут в полон. И так пять ночей как осиновый лист дрожали. Мы не своею волей пришли - по воеводскому указу. Старый стрелец обернулся к младшему. - Сбегай к Иван Кузьмичу, повести, - послал он товарища. Он знал, что крепостной снаряд Гурьева Яицкого города обветшал, понимал крепостную службу и сообразил, что плотники в городе надобны. - Он, чай, в церкви, - откликнулся молодой. Старик махнул рукой. - Куды ему в церковь! Три дня у казачьего есаула, у Федора Власыча, бражничает. Добежишь - и тебе поднесут за службу... Младший стрелец не заставил себя ждать. - Послал я товарища к голове, - сказал старый стрелец пришельцам. Они уселись в виду башни за городским рвом, развязали котомки, достали хлеб, лук, чеснок и закусывали. Видно было, что шли издалека и долго не отдыхали. Гасли лучи заката. Старик слышал снизу, из церкви, пение. Изредка ветерок доносил до него запах ладана. По ступеням снизу послышалось шарканье ног. На башню поднялись хозяин города стрелецкий голова Яцын и казацкий есаул Сукнин. За ними шел молодой стрелец. - Эй! Что за люди? - выкрикнул голова. - По твоему прошению, сударь Иван Кузьмич! - закричали внизу. - Послал нас астраханский воевода окольничий князь Хилков городской снаряд чинить. А доселе чинили мы в Черном Яру, а там ныне все справно. Воевода смотрел, велел нам вина поставить... - Ладно, ночуйте там, где сидите. Утре впущу, - решительно заключил голова. - Помилуй, сударь! - взмолились работные люди. - Ведь завтра петров день, а у нас два Петра да целых три Павла. Пусти свечку богу поставить!.. - От греха пустить бы, Иван Кузьмич, - подсказал Сукнин. - А то, неравно, нападут немирные люди в степи, уведут работных, а нам снаряд чинить надо. Надолбу пни ногой - полетит к чертям! - Эй, сколь вас внизу? - Смилуйся, воевода боярин! Мене трех дюжин людишек. Хлебом не объедим и всего вина в кабаке не выпьем! Яцын брякнул ключами. - Старой, впусти сам, а как смена придет, то ключи принеси ко мне. Я у Федора буду. А работных поставить к посадским людям в дома. Голова и Сукнин пошли вниз. Заскрипели тяжелые, кованого железа ворота, отворились вторые ворота у надолб. Старик стоял у моста, в сумерках пропуская счетом работных людей в город. Первым прошел высокий, чернобородый, широкоплечий мужик в красной рубахе и с топором. Он поглядел на стрельца и усмехнулся. Воротный принял усмешку в обиду. - Но-но-о! Проходи! - сурово рыкнул он, изобразив воинственный вид и тряхнув ратовище своего бердыша. - Эй, ворона! Старосту нашего не замай! - окрикнул шедший вторым здоровущий лапотник. Старик хотел отпустить ему бранное слово, как вдруг третий плотник, русобородый кудрявый мужик, со смехом обнял его. - Дядя Максим! Псковской земляк! - радостно крикнул он. - Ты ли?! - Постой ты, постой!.. Ты кто таков, человек? - барахтаясь в сильных объятьях, забормотал старик. - Ты кто, человек? - Истомы хромого Иванку помнишь? - спросил кудрявый. - Привел господь! Семнадцать годов тут служу, никого земляков не ветрел! - умиленно сказал старик. - Да что ты, да что ты, Вань?! - вдруг испуганно забормотал он, заметив, что дюжий земляк тянет ему назад локти. - Молчи, старик! Губить тебя не хочу, - тихо сказал русобородый плотник. Он засунул в рот старому сальную тряпку... За воротами в сгущающемся сумраке степи раздался пронзительный свист, и тотчас послышались крики многих людей, как на пожаре; залились встревоженным лаем, почуяв чужих, городские собаки... А через ворота еще и еще шли и шли нескончаемые "черноярские плотники". Из вечерней мути, где-то еще за городскими воротами, прорвалось тонкое и задорное ржанье горячего молодого жеребчика, другой откликнулся ему низким грудным криком совсем у ворот. Забряцала сбруя. И вот конные сотни лавой стали вливаться в ворота и потекли по улицам. Над городом тонко завыл набат. Под сводом ворот лязгнули и блеснули сумеречным приглушенным отблеском сабли конников. Коротко перекликнулось несколько голосов, отдавая и принимая приказы, а где-то на дальних улицах уже ударили пищальные выстрелы и завязалась рукопашная драка. Федор Сукнин, только в последнюю ночь получив ответное письмо Разина, не успел подготовить стрельцов к приему донских гостей. Озабоченный тем, чтобы споить стрелецкого голову Яцына прежде всенощной, когда должны были подойти к городским воротам "черноярские плотники", он не мог сам отлучиться от дому. Левка же Неделин, ездивший к Разину, взял на себя сговор только с казаками, с местными рыбаками и с посадскими. Он успел позаботиться о том, чтобы казаки воротного караула не вмешивались, когда в ворота пойдет войско, да еще чтобы у домов стрелецких сотников и пятидесятников и у церквей, где идет церковная служба, тотчас стали казацкие караулы и никуда не пускали стрелецких начальных людей. Когда разинцы входили в город, вышедший случайно из церкви стрелецкий пятидесятник Пичуга успел ударить в набат. Ничего не понимая, послушные только зову набата, стрельцы бежали к назначенным, привычным местам на городских стенах, на бегу высекая искры и заслоняя от ветра полами кафтанов огни разгоревшихся смоляных факелов. Спотыкаясь и толкаясь, они взбирались по лестницам на стены, разбегались по бойницам. И только тогда, когда половина их была уже у бойниц, стрельцы поняли, что враг проник в город, занял ворота и что боем охвачены улицы, площади и дома... Стрельцов сковал ужас. К тому же при них не было никого из начальных людей, никто их не вел, никто ничего не приказывал. - Откуда? Кто в город влез? - растерянно спрашивали они друг друга. - Ногайцы!.. Набег! - Трухменцы, с моря, должно быть... - По башням, по башням, стрельцы! - послышался ясный и трезвый приказ. Мужественный и сильный, как звук медного рога, голос заставил стрельцов оправиться от смятенья. Суетливо, подхватывая с земли брошенные и оброненные пищали и бердыши, стрельцы кинулись к башням. Но башни оказались уже захваченными неведомым врагом. По бегущим стрельцам ударили с башен выстрелы. Стрельцы покатились со стен, чтобы не быть мишенями. Только в одну Ильинскую башню, которую не успели занять враги, вбежали стрельцы под началом Пичуги. У служаки, исправного всегда и во всем пятидесятника, все было в порядке: на башне перекликались уже пушкари, и оттуда роняли искры горящие факелы... - Не толпись, подымайся ладом! - крикнул тот же звенящий голос. И по винтовой каменной лестнице мерно затопотали тяжелые шаги. Первое ядро пушкари с башни послали за город, в темную и незримую степь... - Куды бьешь, старина?! - гаркнул, входя на башню, пятидесятник Пичуга, самочинно принявший главенство над всеми. - Куды бог направит... Кого там увидишь! - огрызнулся пушкарь. - А ты, дура-ягодка, огонь потуши, так увидишь: был Гурьев-город наш, а стал черт-те чей!.. Супостат-то в стенах уж! Наскоро потушив огни, не сразу разглядели внизу свалку, но послышали крики битвы с площади и с близлежащих улиц. Две легкие пушки пушкари сумели повернуть хоботами на город. - Кто там? В городе кто? Какой супостат-то? - настойчиво повторяли вокруг. Разом ударили обе повернутые пушки, всех оглушив громовым раскатом. Вздрогнула вся башня, с верхнего свода ее выпал кирпич. Загремели пищали... Голоса стали казаться тонкими, как воробьиный писк. - Кого бьем? Кто там? - по-детски кричал рыжий бочар, стрелецкий десятник Антон Астраханец. - Разин, донской вор! - ему на ухо пояснил Пичуга. - Тьфу ты, грех-то! Я чаял, ордынцы! - выкрикнул Астраханец и швырнул пищаль. - Кой черт в русских палить!.. - Возьми пищаль, дьявол! Не твоя - государева справа, подыми! - прошипел Пичуга, направляя пистоль в голову рыжего. Астраханец поднял пищаль. - Эй, на башне, сдавайся, сходи вниз! - кричал кто-то снизу. Покрик был впятеро крепче, чем зычный голос Пичуги. В красной рубахе, без шапки, кудрявый, с черной, как смоль, бородой, словно черт на коне, бесстрашно выехал атаман, освещенный факелами... На десяток шагов позади оставив своих казаков, он стал под самою башней. - Стрельцы, живота дарую! Бросай ружье! - крикнул он осажденным. - Бей дворян да слезай с башни. Приму, как своих, и вином употчую. - Бей! - разом всем стрельцам крикнул Пичуга. Грянули десятки пищалей в упор с башни по стоящему впереди толпы атаману. Дым застелил башенные бойницы... Толпа казаков шарахнулась и нестройно пустилась за лавки и торговые лари, стоявшие под стеною на площади, где находился базар, и только несколько разинцев остались у башни ранеными и убитыми. Не тронутый пулями, Степан сидел на коне, будто ему и не грозила смерть. - Не балуй, ребята! Мы не на вас - на бояр идем. Кто положит ружье, тем прощу, сотворю казаками, - сказал Степан, закинув голову вверх, словно глядя в стволы направленных на него пищалей. Он видел, что оружием взять стрельцов почти невозможно. Разину было жаль губить казаков, чтобы взятьем брать эту неприступную каменную башню. Он искал способа, как ее одолеть. - Колдун! Ишь, пули его не берут, - в волнении заговорили стрельцы на башне. В это время Степан опять обратился к ним. - Ну, последнее слово, стрельцы: побивайте своих начальных. Идите ко мне! - крикнул Разин, уже придумав способ победы. В ответ на его слова послышалась с башни громкая брань, и чугунное пушечное ядро, брошенное руками, мелькнуло в воздухе. Крик спасенья и ожиданья замер над толпой казаков... Ядро глухо ухнуло в землю перед самой мордой атаманского коня. Конь вздыбился. Невозмутимо сдержав его удилами, атаман заставил коня перешагнуть через тяжелый чугунный шар и кивнул есаулу, подскочившему к нему. - Добром не возьмешь их. Давай-ка силой! - громко сказал атаман и отъехал в сторону, что-то еще говоря Черноярцу. В дубовую окованную дверь наугольной башни загремели мушкетные приклады и обухи. Разинцы старались вышибить крепкую дверь, за которой были еще и решетки. Теперь стрельцы били их прямо сверху, на выбор, в головы, пулями и просто камнями. С десяток казацких трупов лежало уже у подножия башни. Но как только падал один казак, два-три новых смельчака кидались ему на смену. Раненых относили за лавки. - К сатане! Пушку тащи! Пушкой выбить! - крикнул Разин. Однако разгорячившихся казаков трудно было остановить: ни один не пошел за пушкой. Крепче, упрямей гремели удары. И вот рухнула дверь, открыв глубокую каменную нору, уходящую вверх. Казачье "ура" взлетело и тотчас смолкло. Из башни послышался грохот, и чугунное ядро, пущенное по витой лестнице сверху, подпрыгнув, сбило с ног сразу троих казаков. Теперь донеслось "ура" сверху. Стрельцы не смутились тем, что разинцы вышибли дверь: каменный узкий витой вход в башню позволил бы одному стрельцу, только с саблей в руках, обороняться от сотни противников... - Братцы! Лавки, лари круши! В топоры лавки! - крикнул Черноярец. Лавки и лари, стоявшие на площади под стеной башни, с треском разлетались вдребезги под казацкими топорами. Стрельцы из пищалей расстреливали сверху разорителей лавок. Набежавшие из ночного города владельцы ларей - посадские торговцы - стонали и плакались, умоляя не трогать лавчонок... Гора досок и обломков летела к подножию башни и в отверстую нору лестницы. Вдруг пламя, лизнув сухие доски, как в печную трубу, змеей потянулось вверх по витому каменному подъему... Треск выстрелов сверху оборвался, и настала напряженная тишина. На башне решали: умереть в огне или сдаться на милость? Разинцы, отступив к стороне, ожидали теперь, что пламя само за них сделает дело. Мрачно и торжествующе посматривали они из темноты на башню, в которой сидели обреченные на верную смерть враги. - Эй, вы, там! Как спечетесь, так крикните сверху! - издевательски выкрикнул какой-то казак. Но ему никто не отозвался. Готовые биться насмерть в честном бою, ратные люди притихли от приближения злой и мучительной смерти, которой грозило им пламя. Искры начали по каменной лестнице проскакивать уже снизу с тягою воздуха. Золотые снопы взметнулись над самой вершиной осаждаемой казаками башни... - Э-эй! Сдаемся! Слыхали - сдаемся! - приглушенно крикнули с башни, где за дымом, валившим как из печной трубы, уже нельзя было видеть людей... Топор и плаха Стрельцы, пропахшие копотью, кашляя, выходили из накаленной башни, отплевывались и жадно глотали воздух, со злостью и страшным отчаяньем кидая в кучу пищали, сабли и бердыши. Теперь стояли они безмолвной толпой, угрюмые и покорные пленники, спасшиеся от огня. Выпяченные обыкновенно вперед по привычной стрелецкой осанке, бороды их сейчас замызганными, нечистыми метлами уперлись в груди, глаза были тупо опущены. Они поняли, что наделали, и молча ждали расправы. Они не говорили даже между собой. Каждый из трехсот пленников, насупясь, думал и ждал в одиночку, и каждый, не утешаясь, знал, что не будет милости... Разин сидел на сваленных в кучу смоленых бревнах в плотницком непривычном наряде и испытующе разглядывал пленных стрельцов. Томила духота. Раскаленный город не охладился и ночью. Пыль и дым увеличивали томленье. Набитые песком рты пересохли. Скупой, трудный пот выступал мелкими каплями на закопченных лицах... Вокруг атамана и пленных кипело море пришельцев: донских и запорожских казаков, астраханских стрельцов Беклемишевского приказа, перебежавших к Разину у Красного Яра, и ярыжного сброда, со всех сторон пристававшего к казакам. Радостные от победы, люди галдели, как на базаре, спеша поделиться рассказами о подвигах, совершенных в короткой битве. Глумясь над пленными, кучка донских казаков кричала стрельцам: - Паленое мясо! Было бы вам разом сдаться - батька бы жаловал вас! - Быка - сперва топором, а после в огне пекут, а вас и навыворот - сперва испекли, а теперь под топор! - издевался какой-то чернявый удалец с окровавленной головой. Один из казаков подтащил и кинул к ногам пленных пьяного стрелецкого голову Яцына. - Вот ваш воевода поганый! За таких дворян-воевод вы на смерть идете! Взятых из церкви и из домов полтора десятка стрелецких сотников и пятидесятников сунули в ту же толпу пленных. "Казнить всех начальных людей, а прочих казнею пристрастить, чтобы милость почуяли больше", - подумал Разин. - Ну, паленые бороды, кто из вас хочет ко мне? Стрельцы, потупясь, молчали. - Я пойду, - вызвался молодой стрелецкий десятник со смелым блеском в прямых, открытых глазах, с крутым лбом и широкими бронзовыми скулами, весь налитой здоровьем, силой и крепостью. "Нет, такой не от страха казни идет в ватагу! Удал! Такой ничего не страшится", - подумал Разин. - Правдой ли станешь служить? Не робость ли подвигает тебя в казачью ватагу? - громко спросил атаман. Вишневый румянец залил девичьи щеки десятника. В смелых глазах его сверкнули искры. - Мыслишь, от робости - так секи меня первым. Я в башне был и стрелял в тебя не по разу! - оскорбленный подозрением в робости, огрызнулся десятник. - Не робок ты, вижу, - признал атаман. - На всякое ль дело дерзнешь, куда я укажу? - спросил он. - Испытай! - вызывающе отозвался десятник. - А ну, плаху валите, браты, а десятнику дайте топор - сечь стрелецким начальным башки. Даже при свете факелов было видно, как бледность одела смуглые щеки юноши. Он опустил глаза, и губы его задрожали в волнении, но только на миг. И, тут же оправившись, он прямо взглянул в лицо атаману. Мне сабля сподручней. Топор-то палаческа, а не ратная справа. - Ну, дать ему саблю! - велел Черноярцу Разин. - Прости тебя бог, Арсен! - сказал десятнику чернобородый Пичуга, когда, приняв саблю от казака, тот опробовал пальцами острие. - Бог простит, ты прости-ка, Данила Иваныч! - ответил десятник. Разинцы с любопытством обступили удалого красавца. Над ямой, вырытой для какого-то погреба, встало торчком и рухнуло поперек бревно. - Вот и плаха! - громко воскликнул астраханский стрелец, пришедший с Разиным. Казаки швырнули на плаху пьяного стрелецкого голову. Арсен отступил от него на шаг, словно ловчась для удара, и вдруг его сабля со свистом взвилась над головой Степана... - Конец сатане! - лихо крикнул десятник. Степан Наумов успел подставить под саблю пищальный ствол. Сабля десятника с лязгом скользнула по дулу. В тот же миг астраханец Чикмаз, рослый стрелец, перебежавший на Волге на сторону Разина, ударом ноги повалил десятника наземь. Сережка Кривой подскочил и ловко срубил ему голову. - Не хочешь еще, Степан Тимофеич, другому кому из них саблю дать в руки? - раздраженно спросил Наумов. - Секчи всех к чертям! - озлобленно крикнул Сергей. - Где палач? - А хошь я! - отозвался Чикмаз. - Давайте топор. За ревом негодующих голосов, за поднявшейся возней было не разобрать всех отдельных выкриков, да Степан и не слушал их. Выходка молодого десятника поразила его. Он не мог понять, из-за чего этот молоденький паренек обрек себя на смерть. Ведь даже в том случае, если бы он успел отсечь голову Разину, все равно казаки его разодрали бы на кусочки... Так, значит, не может быть веры ни одному из них?! И Степан ничего не сказал на злобный возглас Сергея. "Всех так всех! Пусть казнят! - мысленно согласился он. - А чего же с ними деять?! В тюрьме держать на измену? Самому себе в спину готовить нож? В осаде сидеть, голодать да столько врагов кормить на хлебах?! Ишь, волжский народ шел миром навстречу, а тут, как звери, свирепы!" Первым швырнули на плаху стрелецкого голову Яцына. Степан даже и не взглянул, как обезглавленное тело его нескладно свалилось в яму... Он смотрел на чернобородого пятидесятника Пичугу, стоявшего ближе других к яме. "Бесстрашный, видать, - подумал о нем Разин. - Небось из простых стрельцов, мужик, и годами не стар, а ныне пятидесятник... Стрельцов-то, чай, жмет!.. Глядишь, еще год, другой - и в дворяне выскочит... А такие хуже природных!.." Пятидесятник смело глядел на атамана. "От такого добра не жди! - рассуждал Степан. - С такими глазами он атаману поперек станет, а случись для него удача, дерзнет он на смерть, лишь бы нас погубить... Ишь отваги сколь, словно за правду смерть принимает! А какая же правда его? Чему верит?" Степан скользнул взглядом по всей толпе обреченных. Перед лицом неминуемой смерти ратные люди преобразились: расправили бороды, груди попялили передом, подняли взоры. Все до единого они глядели сейчас на своего вожака, на пятидесятника Пичугу. "Они-то и придают ему силу. Для них он бодрится!" - понял Степан... По знаку Чикмаза Пичуга молча шагнул к яме, снял шапку, скинул кафтан и остался в одной рубахе. - Постой! - внезапно остановил палача Степан. Удивленно взглянул Чикмаз. И весь говор, все крики умолкли. Обреченный спросил вызывающе и бесстрашно: - Чего для стоять? - Глаза твои прежде зрети поближе хочу, - пояснил серьезно Степан. - Гляди, не жалко! - покосившись на всю толпу, дерзко сказал Пичуга. Разин вперился пристально ему в глаза. - Что зришь? - вдруг с насмешкой спросил пятидесятник. Он был спокоен, только зрачок часто суживался и расширялся... "Сроду не видел, чтобы глаза дрожали!" - подумал Степан. Он понял: Пичуга едва пересиливал в себе проявление страха и тревожился тем, что не выстоит так до конца. - Чего там узрел, в глазах?.. Аль плаху себе - злодею? - грубо и с нетерпением спросил пятидесятник, стараясь выдержать острый, пронзительный взгляд Разина. С последним словом челюсть дрогнула, у него ляскнули зубы. - Что узрел?! - повторил он, чтобы скрыть страх. - Смерти боязнь узрел, - спокойно ответил Разин. - И рад? Веселишься, палач? - воскликнул Пичуга. - Страшишься - стало, не веришь в правду свою, - твердо и громко, чтобы слышали все, сказал Разин. - И правды нет у тебя, и помрешь за пустое - бояр да дворян для... - Вели палачу не мешкать... - сказал обреченный сдавленным голосом, из последних сил, и вдруг, окрепнув от злости, добавил: - Да слышь, вор, попомни: тебе на плахе башку сечь станут - и ты устрашишься! Люди разны, а смерть одна!.. - Встренемся там - рассудим, - мрачно ответил Степан и махнул рукой... Пичуга перекрестился и лег на плаху... Второй стрелец, широко, молодецки шагнув, сам приблизился к атаману. - И мне хошь в глаза поглядети?! - спросил он, подражая казненному товарищу. Но удальство его было ненастоящее: он кривлялся, как скоморох. Скулы дергала судорога. Разину стало противно. - Ложись так. Пустые глаза у тебя, - со злостью сказал Степан, - страх их растаращил, а дерзость твоя от бахвальства. - Решай! - крикнул Наумов Чикмазу. Плач прибежавших к месту казни стрельчих, мольбы о помиловании, гневные, метящиеся и глумливые выкрики казаков - все смешалось в один гул, за которым не было слышно, как ударял о плаху топор. Блеснув при огнях, он беззвучно опускался и снова взлетал. Возня, творившаяся кругом, едкий дым, комары, поминутно садившиеся на виски и на шею, проклятый зной, душно висевший кругом, исходивший, казалось, из недр опьяненной кровью толпы, - все томило Степана. Он забыл, для чего здесь сидит, что творится вокруг... "Есть у них правда своя ай нет?! - размышлял он еще о первых казненных. - Кабы правда была - отколе быть страху! А человеку нельзя без правды. Может, и так; взять их к себе - и в нашу правду поверили б и верными стали б людьми. Палача ведь кто не страшится! Может, тот верно сказал: и я устрашусь. Палач ведь не супротивник, и кого казнят - тот не ратник! В рати лезешь с рогатиной на пищаль, а тут - под топор, как скотина..." Степан поглядел на то, что творится вокруг, и только тут увидел в яме под плахой кровавую груду казненных стрельцов. "Куды же столько народу казнить!" - мелькнуло в его уме, и сердце сжалось какой-то тяжкой тоской. В это время рослый рыжий детина-стрелец с диким ревом рванулся из рук палача, и молодая стрельчиха, метнувшись к нему из толпы, вцепилась в рукав стрельца и потащила его к себе. Никто из казаков не помогал палачу. Все, видно, устали от зрелища крови. Палач озлобленно резко рванул рыжего, стрельчиха оторвалась и упала наземь... Еще раз блеснул топор. - Анто-он! - раздался низкий, отчаянный крик стрельчихи, от которого, как говорили после в городе, отрубленная голова рыжего приподняла на мгновенье мертвенные веки... Темная, как раскаленная медь, бешеная стрельчиха с не женской силой отшвырнула прочь близко стоявших разинцев и подскочила к Степану. Волосы ее были растрепаны по плечам, огни, отражаясь желтым отсветом, блестели в ее глазах. - Руби и меня, проклятый, руби! Казни, злодей! Вот где правда твоя - в кровище! - выкрикнула она, указывая вытянутой рукой на яму, в которую сбрасывали тела казненных. - Вот защита твоя народу!.. Вели порубить меня, ты, проклятый злодей! - задыхаясь, кричала стрельчиха. Разин смотрел на нее нахмурившись. В сухом, надтреснутом голосе женщины он услыхал такую тоску, которая растопила его суровость. Он скользнул взором по лицам окружавших людей и прочел в их глазах смятение. "Жалеют, дьяволы, а молчат! А коли я велю палачу ее отпустить, то скажут, что атаман от бабьего крика размяк, - подумал Степан. - Пусть вступятся сами!" С холодной насмешкой взглянул он в толпу и сказал: - Что ж, Чикмаз, коли просится баба, давай секи... Он почувствовал, как у всех казаков и стрельцов захватило дыхание. Только уставший от казней, забрызганный кровью Чикмаз взглянул понимающе на Степана. - Ложись, - сказал он стрельчихе. Она лишь тут осознала, что приговор произнесен, и растерянно уронила руки. - Стой, палач! - крикнул старый воротник. Он шагнул из толпы. - Коли Марью казнишь, то вели и меня рубить, атаман! - твердо сказал он. - Ты что, заступщик? - громко спросил Разин, втайне довольный тем, что нашелся смелый. - Заступщик! - так же твердо ответил старик. - Иди на плаху ложись. Тебя последнего, коли так, а других оставим, - заключил Степан. - Спасибо на том! - Старик поклонился и повернулся к плахе. Но между ним и Чикмазом внезапно вырос Иван Черноярец. - Ой, врешь, Степан! - громко сказал он. - Ты малым был, а он псковские стены противу бояр держал, вольным городом правил без воевод, за то он и ссылочным тут... - Атаманы, кто прав - Иван или я? - спросил Разин, обратясь к казакам. - Иван прав, Степан Тимофеич! - внятно сказал среди общего несмелого молчания яицкий есаул Сукнин. Степан благодарным взглядом скользнул по его лицу. - Ну, кланяйтесь Черноярцу да Федору Сукнину, злодеи! Они вам головы сберегли! - крикнул Разин сбившейся кучке обреченных стрельцов. Стрельцы шатнулись вперед и затаили дыхание, еще не доверяя милости атамана. - А ты, старый черт, - обратился Степан к воротнику, - коли ты их заступщик, с сегодня будь есаулом над ними. Случится измена - с твоей башки спрос!.. - И на таком спасибо, - ответил так же спокойно старый воротник. Казаки в одно мгновение приняли помилованных в свою среду. Минуту назад не смевшие и не желавшие заступиться за них, они теперь словно совсем забыли недавний бой возле башни, хлопали прощенных стрельцов по плечам и, бодря, предлагали вина и браги из невесть откуда вытащенных сулеек... Стрельчихи, исступленно крича, висли на шеях спасенных. - Устал я, старой, - сказал Степан старику воротнику, еще стоявшему перед ним. - Сведи коли куды, уложи соснуть на часок... - Пойдем, поведу, - согласился старик. - Стрельцов пустить! Яму засыпьте, - громко распорядился Степан. - Пойдем! - позвал он старика, торопясь уйти с места казни. Яицкий есаул подошел к Степану. - Пожалуй ко мне, Степан Тимофеевич, - кланяясь, попросил он. Разин обвел его и своих есаулов усталым и помутившимся взглядом. Ему представились крики, пьянство... - Ужотко приду к тебе, Федор Власыч, - пообещал он, - а нынче Иван Черноярец городом правит, а я... - Степан пошарил глазами в толпе и остановился на лице старика воротника, скромно ожидавшего в стороне, - вот нынче пойду к старику... Как, бишь, тебя?.. - Максим, - подсказали ему из толпы. - К Максиму пойду, - заключил Разин. Как городами владать Город, кипевший ключом, несмотря на то что была ночь, клонившаяся уже к рассвету, с толпами возбужденных людей, с пламенем, дымом и искрами факелов, остался теперь позади. Покинув дела на Ивана Черноярца, Степан пробирался за стариком по освещенным луной путаным улицам городской окраины, по пустырям, через чужие плетни, как привык проходить старик. Бледный свет ущербной луны освещал им путь между глиняных белых лачужек, на стенах которых расплывчато рисовались тени древесных ветвей. Оба молчали, занятые каждый своими мыслями. Степан не подозревал, что Сергей с Еремеевым и пятеро казаков следовали за ними, страшась отпустить его одного на край города, где, вместо шумной пирушки в доме Сукнина, он выбрал тихий ночлег у безвестного старикашки. По узкой тропинке между репьяком и полынью, пахшими пылью и горечью, широко шагая через большие камни, старик подошел к низкой избушке, засевшей между двумя другими такими же развалюшками, похожими на черные баньки. - Тут, ватаман, - сказал старик, привычно распутывая мочалку, которой, вместо замка, был завязан дверной пробой. Усевшись на лавке в низкой и темной избе, атаман ощутил неодолимую усталость. Старик двоился в его глазах. - Хотел с тобой говорить про старое время, - сказал Степан, чувствуя тяжесть во всем теле и в голове. - Ан устал... стало, спать пришло... После... Подняв с полу ноги, Степан протянулся на лавке. Старик - на другой, приперев изнутри дверь избы кочергою и угасив зашипевший светец. Степан, однако, не спал. Мысли его путались. Перед глазами вставали картины стрелецкой казни. Красивое лицо молодого десятника, рыжий стрелец, безмолвно взлетающий и падающий топор и вдова-стрельчиха, распаленная, словно ведьма при зловещем блеске огня... Разин не мог позабыть стрельчиху. "У других ведь тоже казнили мужьев, - думал он. - Те не кричали столь дерзко, не просились на плаху со своими стрельцами... Знать, Марья любила стрельца своего!.. Как, бишь, звали его? Да, Антон... Любила Антона, а он за бояр да дворян стоял, и голову положил за них, и стрельчиху свою, вишь, покинул, не пожалел... А то ныне жил бы, любил бы ее. Такую-то как не любить?! Хороша! Не хочешь - полюбишь! И мне, ишь ты, в сердце запала, со всею злостью своей, с нелюбьем ко мне... А в сердце все же запала!.." "Не ладно, и впрямь не ладно - казнили их сколько! - подумал Степан. - Грозой нельзя городом править. Добром бы править, не силой!.. А то - как дворяне... Слава худая про нас пойдет... Опять с царем подрались, да и царских стрельцов посекли... Стрельцы за стрельцов пойдут метиться. Окружат нас тут в городке, и на Дон не уйдешь!.. А как городами владают?" Степан заметил, что в темноте старик прислушался, приподнялся и сел, стараясь не зашуметь. Разин понял его тревогу и про себя усмехнулся: "И то - соберется полдюжины эких стрельчих, припрут снаружи да запалят огоньком... Тут и конец атаману: споет панихиду стрельцам! Да ладно, караулит старый!" - подумал Степан. Тяжесть век одолела, в последний раз сознанье вернуло его в избу, но сидевший на лавке старик тут же заклубился дымом, поплыл в желтоватом свете луны и растворился в далекой хмельной песне, ворвавшейся через узенькое окошко... И всю ночь мучила его духота. Черный поток среди песчаной пустыни отделял его от стрельчихи Марьи, вдовы казненного рыжего. Словно из темной меди плечи и полуобнаженная грудь ее манили Степана. Он кинулся в черный поток и увяз, барахтаясь в сгущавшейся крови. Он тонул, и Марья на том берегу была тем, кто единственный мог бы его спасти из этой кровавой трясины. Вот он почти достиг берега. Марье осталось лишь протянуть ему руку. Она нагнулась, и он рванулся к ней, но стрельчиха ногою толкнула его назад в поток... - Вот где правда твоя - в кровище! - закричала она. - Дай руку. Спаси. Полюблю тебя. Так стану любить, как муж тебя не любил! - уверял Степан. - Анто-он! - позвала она... Разин проснулся. Было яркое утро. Солнце светило в оконце стрелецкой избушки. Черноярец, Сергей Кривой, Еремеев, Сукнин и старик молча в ожидании сидели по лавкам. "Как архирея ждут аль протопопа с похмелья после престольного дня!" - с насмешкой подумал Разин. - Вам чего, атаманы? - спросил он. И вдруг все оживились. - Спишь долго, Степан Тимофеич! - воскликнул Сукнин. - Хотели будить, ан дед не велел. Сказыват: мой гость, покою его не нарушу, - шуткой пожаловался Иван Черноярец. - Давай, Стяпан, подымайся, дела ждут! - сурово сказал Сергей. - Не разбойный стан - город ныне у нас. По-иному вершить все надо, а как - лихоманка знает!.. - Не воеводы - почем нам ведать! - добавил Митяй Еремеев, почесывая в вихрастом затылке. Степан усмехнулся. - А вы б старика спросили. Иван говорит - он Псковом владал, от бояр пас город... - Христос с тобой, ватаман Степан... Как по батюшке, позабыл!.. Куды старику!.. У ворот стоять, караулить - по мне, а городами владать... - с испугом забормотал воротник. - Ладно! Потом расскажешь про старую быль, а нынче мы сами размыслим, - перебил Степан. Он выспался, и вчерашняя мрачность ушла, но осталась большая забота: город. Что делать с городом? Управлять ведь не плахой да палачом. - Ты, Иван, - обратился Степан к Черноярцу, - возьмешь на себя дела городские, стены да надолбы лучше глядеть. - Плотников воевода пришлет - тех к делу поставить? - подмигнув, засмеялся Иван. - Придут же! Не зря голова писал в Астрахань, что стены да рвы обветшали! - подхватил Сукнин. - Ты, Сергей, житницы, кабаки смотри, казну собирай с вина. - Гляди, купцы бы все дни торговали. Ино начнут припрятывать всякий товар и дороговь нагонять, - вставил старый воротник. - Верно, Максим! - одобрил Степан Тимофеевич. - А кто торговать не схочет, то лавку зорить и товары дуванить. А кои торговые люди ладом торгуют, ты тех не обидь... - Мне будет доля какая, Степан Тимофеич? - спросил Сукнин. - Ты, Федор, сказывали, море любишь, много по морю ходил. Тебе струговое дело и ведать: смоли челны да струги, снасти морские справляй, прибирай охочих людей ко гребле да к парусам, рыбой войско корми. А пуще всего - что ни день, что ни ночь высылай рыбаков на челнах до самого устья. Нам надо с моря беречься. Как бы с Астрахани не нашли на нас во стругах. - Может, и с суши грянут, - заметил Сукнин. - С суши станет беречь Еремеев. Дозоры конные в степи слать. - Наумов утре послал казаков по степям в разъезд. Тутошних стрельцов уловили, - сказал Черноярец. - Пять человек степями шли в Астрахань. - Твои стрельцы, есаул! - напомнил Разин деду Максиму. - Сказал - с тебя спрос! - Спрос-то спрос, а сам ко мне спать?! Куды я тебя одного покину?! - огрызнулся Максим. - Ладно, дед! - согласился Разин. - Чего с ними сталось? - спросил он Ивана. Черноярец красноречиво рубанул рукой. - Туды и дорога! - одобрил Разин. - Головы укажите на пики вздеть, на торгу поставить, чтобы видели все, как измену секем... А Наумыч казацкий уклад между горожан налаживать станет. Так дело у нас и пойдет... Научимся городами владать. Не загинем! - бодря казаков, весело заключил Степан. Казацкий уклад не был для Гурьева Яицкого городка далекой, неведомой сказкой. Яицкие казаки, уклад которых был близок донским, нередко сюда наезжали. У них тут были не только знакомцы, но даже свойственники и родня. Да, в сущности, казацкий уклад всегда манил русского человека - как наиболее определенное представление о вольности, о том, как люди могут устроить свою жизнь, если над ними не будет воевод и бояр. Потому так легко и быстро устроилась казацкая жизнь и в Яицком городке, где Разин велел жителям обрать из себя есаулов. Поделившись на сотни, гурьевские жители выбрали в есаулы тех, кто в прежние дни обычно больше других ворчал на начальство, на поборы и притеснения. Купцы пооткрывали свои лавки и начали торг, посадские рыбаки выезжали на свой промысел, хотя в устьях Яика Разин велел держать заставы для бережения от перебежчиков. Дальше этих застав никто не смел выйти в море. Несмело и осторожно к городу подошли степные кочевники, предлагали сыр, кожи, скот, просили продать сукна, муки, топоров, пил. Казаки с ними начали торг. Степан разрешил даже открыть в кабаках торговлю вином. - Так, что ли, старый, владать городами? - спросил атаман у старика Максима, который ему полюбился. - А что же не так! И праведно володеешь! - одобрил тот. - Расскажи старину, сулился, - как ты владал городом Псковом? - Смеешься ты - я владал! Нешто я?! Весь народ володал тогда Псковом... А хочешь послушать - чего же мне тебе не сказать! Старик повел свой рассказ степенно и мерно. Он вспоминал, как почти двадцать лет назад восстал город Псков и как в нем сам народ "все устроил по правде". - Как словно бы правда сама с облаков к нам на землю слетела, народ просветлел, и никто никому никакого зла сотворить не хотел - все во дружбе лепились, как пчелы в колоде, - рассказывал он. - Осада пришла на нас - тысяч в двадцать дворян собралося войско. Под стены пришли, а взятьем брать не смеют - народной-то силы страшатся. И стоит он, наш город великий, как остров Буян - светлый, вольный, ко правде прилежный. Народ - воевода, народ - судья, народ - оборона от недруга и супостата. А правили выборны от всего народу, а сидели мы, выборны, в земской всегородной избе, как вот ныне сидим в войсковой избе. Деду Максиму льстило, что он может всех поучать и все его слушают. Вон сколько их, молодых, и смелых, и сильных, слушают его поучения о том, "как владать городами"! - ...Уряд во всем был, - пояснил старик. - Земские старосты, Михайла-кузнец да хлебник Гаврила Левонтьич, что скажут народу - так и быть по тому, а воеводы у нас сидели под стражею на монастырском подворье... А дворяне нам, городу, вздумали изменить - и головы им посекли на плахе... по народному приговору. Судили всем городом и казнили на площади за измену... Голодали, в осаде сидя, - с гордостью рассказывал дед, - а денег кабацких, напойных, а житниц царских - ни-ни, ни пальцем того не коснулись: мол, божие - богу, а царское - государю. Того государева хлеба касаться - ни-ни! Все воеводе опосле сдали сполна безо всякого грабежу... Стрельцы к нам в земскую избу сошлись, меньшие людишки пришли - все молили дать хлеба из царских житниц... Не согрешили... - рассказывал в увлечении старик разинским есаулам. На площади у войсковой избы, где они сидели, послышались женские крики, шум, споры и плач детей, будто случился пожар или набег ордынцев. Все повскакали с мест, теснясь к окнам. Иван Черноярец вышел на площадь. Его голос вмиг растворился в визгливых невнятных криках, в детском плаче, разноголосом и оглушительно громком. Кто-то кричал, причитал, стонал - ничего нельзя было понять... Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою. - Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, - сказал он. - Чего? - строго и сумрачно спросил Разин. - Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут... Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике. - Сказываешь, что житниц царских - "ни-ни"? - переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе. - Ни-ни! - так же, как раньше, качнув головою, сказал старик. - Сергей, где ключи у тебя от хлеба? - спросил атаман Кривого. Сергей сунул руку в карман. - Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, - сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь. - За науку спасибо, старик! - сказал Степан. - Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким - хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай... Ты их, стрельчих-то, знаешь!.. - А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, - высказался Сукнин. - Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, - сухо отрезал Разин. Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой: - Вишь, есаулы, как городами-то владать!.. Вот те псковская наука! Стрелецкая вдова Всюду представлялась Марье измена. С томительной и щемящею болью в сердце наблюдала она, как город сдается под власть ненавистных разбойников. Открывались лавки - она проклинала купцов, звонили к обедне или ко всенощной - и она ненавидела попов, которые служили "ему", убийце и извергу - Разину. "Дура! Богу же служат - не атаману!" - корила она себя. И все-таки не могла смириться. - Сестрица, соседушка, вдовкам стрелецким царское жалованье дают. Айда получать в царской житнице, слышь! - позвали Марью соседки. - От злодеев я хлеб чтобы ела?! Да краше мне голодом сдохнуть! Угрюмая, сидела она взаперти на своем дворе, иногда мечтала о том, как она подкараулит Степана, кинется на него с ножом и зарежет... Базарная площадь возле самого дома ее кишела людьми: продавали свежую и соленую рыбу, яйца, творог, сметану, печеный хлеб, солонину, - и Марья ненавидела всех, кто покупает и кто продает... Несколько лазутчиков, подходивших к Яицкому городку с моря и с суши, были пойманы казаками. От них дознались, что астраханскому воеводе и так слишком много известно о казаках, о их числе и оружии через бежавших из города стрельцов. Тогда Степан запретил кому бы то ни было выходить в челнах в море, а тех, кто пошел бы без ведома, указал на месте поимки бить насмерть, как воеводских лазутчиков. Марья знала о том, что в море ходят на лодках казачьи дозоры, знала, что по степи рыщут конные, вылавливая беглецов, но оставаться в городе дольше она не могла. Она поведала соседке о том, что хочет продать избу, лошадь, корову и мужнино скарбишко. Продавала она за бесценок, и не прошло недели, как на все добро ее нашлись покупатели. Чтобы не нести с собой денег, Марья купила кольца, сережки, запястье - и удивилась сама, что лошадь, корова, и дом, и добро, накопленное за целых пять лет замужества, и ее приданое - все превратилось в десяток вещичек, таких незаметных. Сунув их под одежду, Марья наклала в корзину одежи и вместе с другими горожанами вышла к реке за ворота, словно бы мыть белье. На Яике она скрылась в кусты, и только тогда, когда все голоса утихли, когда опустились сумерки и в вечернюю степь едва доносились звуки города - то лаем собак, то окриками караульных по башням, - Марья пошла на последний отблеск зари над песками, на запад, где, знала она, стоит родной город. Она не забыла с собой захватить сулейку воды, - знала, что будет идти по безводным песчаным местам. Идти было страшно. Казалось, ночная степь живет хищной звериной жизнью. Куст катуна казался бегущим волком, звезды на горизонте - десятками волчьих глаз, крик ночной птицы чудился смехом нечистого, а когда из-под самых ее ног шарахнулся заяц, Марью вдруг охватила слабость от страха, и ноги ее пристали сами к земле. И тут она, затаив дыхание, услышала новые звуки: трещали тысячи громкоголосых кузнечиков, что-то шуршало в сухой траве - может быть, ползали змеи... Сколько идти по этим пескам?! Как тяжело шагать по ним без дороги... Песок насыпался в чеботы. Скинуть их? Пойти босиком было еще страшнее. Казалось, что тотчас наступишь на гладкую, скользкую спину змеи... Не глядя на небо, не глядя на звезды, Марья шагала, как ей казалось, прямо и прямо. Ночь была темной. Однажды послышался ей топот копыт впереди, донеслись голоса. "Казацкий дозор!" - мелькнуло в уме. Она не решилась упасть на песок, на выжженные колючие травы, а просто присела и молча слушала биение собственного сердца, собственное тяжелое дыхание. Она устала от ходьбы и от страхов ночи. Но когда удалились всадники, еще быстрее рванулась вперед, лишь бы до утра подальше уйти от окаянного города, добраться до Астрахани, где она родилась и росла, где оставалась в живых ее бабка - единственная родная душа на земле... Навстречу Марье вставал рассвет, поблекшее небо зарозовело снова, заиграло зарей. Рот пересох от ходьбы и усталости, но стрельчиха крепилась, не открывала сулейки с водою. Она понимала, что долго придется идти по сухим пескам и жажда ждет впереди похуже... Говорили, что по дороге в степи есть колодцы, но, уходя от города, Марья думала лишь об одном - чтобы держаться подальше от троп, не попасться в пути дозорам. Где дороги, где тропы, она не знала. А случайно попасть в широкой степи на колодец - неверное дело... Прямо в лицо беглянке прыснул утренний солнечный блеск. Марья остановилась, и вдруг ее обнял ужас... Перед глазами ее впереди стоял Гурьев Яицкий город. Знакомые стены и башни, знакомые колокольни и купола за стеной... Наваждение! Она закричала, повернула назад и бросилась прочь по степи, помчалась бегом, задыхаясь, выбиваясь из сил... - Стой! Сто-ой! - услыхала она. - Баба, сто-ой! Казачий дозор из троих казаков скакал ей навстречу. - Куды собралась? - с насмешкой спросил казак. - К воеводам с изветом? А ну, ворочай! - На плаху молила за мужем, так ныне тебя без мольбы показнят! - подхватил второй. - Пустите меня, люди добры. Я вам по перстню каждому подарю, - попросилась Марья. - Вот сучка! Аль, мыслишь, с изменщиной встрелась? Кабы ты не бабой была - мужиком, то саблей посек бы на месте. - А ты перстенек подари палачу, чтобы вершил поскорее - не длинно пытал, - подхватил второй казак. - Ну, ворочайся живее! Ее по степи гнали в город... Марья шла молча, угрюмо, не глядя на стражу. - Хозяйка одежке нашлася?! - весело спросили дозорных у городских ворот. - Неси-ка добришко свое в войсковую избу, - велел ей старший дозорный. И Марья увидела свою покинутую корзину с мокрой одежей. Она тихо охнула, подымая тяжесть. - Неси, неси! Своя ноша не тянет! - поощрил стрельчиху казак. Дозорный казак подтолкнул в дверях ее в спину. Марья переступила порог войсковой избы, где прежде был стрелецкий приказ и сидел голова Яцын. Стрельчиха бывала тут прежде: когда Антон в свою очередь оставался караульным в самом приказе, она приносила ему еду в караул. Теперь здесь сидел у стола Степан Разин и с ним казацкий яицкий есаул Федор Сукнин. - Доводчицу воеводскую уловили в степи, Степан Тимофеич! Мыслила в Астрахань бечь, - сказал старший дозорный. - А на что вы ее в войсковую? Указа не знаете, что ли?! - строго спросил Сукнин. - То касаемо ратных людей, а тут - баба! - Ну, кинули в Яик - да полно! Пошто сюды? - Сукнин затянулся трубкой и сплюнул. Степан посмотрел на стрельчиху. - Иди-ка поближе, - позвал он. Марья шагнула вперед. - Да поставь ты кошелку свою! И когда стрельчиха, скинув с плеча корзину, поставила ее на пол, Разин увидел лицо беглянки и тотчас узнал ее. При виде Степана вся злоба и ненависть заиграли в ней. Она не сдержала бы их никакою силой. - Куда ж ты из города побегла? - спросил атаман. - Туды и бегла, куды надо! В Астрахань шла, куды ты не велел, вот туды! - А что тебе Астрахань? - продолжал атаман. - Там родилась... Бабка там у меня... Не могу больше тут, - устало, со злостью сказала стрельчиха. - В монастырь... - От себя не уйдешь, - просто ответил Разин. - Горе твое ведь в тебе, а не в Яицком городе. - Тебя там, злодея, нету - и в том мне отрада была бы! - с сухим, усталым надрывом вскрикнула вдова. Разин качнул головой. - Дура ты дура! - Он помолчал. - Ну ладно, пущу тебя к бабке... Да степью ты не пройдешь - волки сожрут либо ногайцы споймают, а то и сама без воды загинешь, Морем сплывешь... Марья смотрела в лицо атамана. Она не ждала его милости, разрешения уйти. Она ждала грозного гнева, плахи, глумления - и вдруг все так просто. Не веря себе, Марья стояла перед Степаном. Сказать еще дерзкое слово? Какое? Дерзость не шла на ум... - Ступай-ка домой. Как надо будет, так сыщут тебя и возьмут по пути... Вдова растерянно повернулась к выходу. - Эй, корзину-то забери с одежей! - окликнул ее дозорный казак. Марья вскинула на плечо корзину и вышла из войсковой... - Надо самим нам выслать лазутчиков к воеводе да вызнать, что народ астраханский про нас мыслит и что воеводы собираются против нас делать, - сказал Разин и стал подыскивать пригодного человека. Нужен был человек не из донских казаков, а такой, кто ведает городские порядки. Хорошо бы было послать кого-нибудь из бывших стрельцов, но яицким Разин не доверял, а астраханского сразу узнают в Астрахани и схватят... И выбор Степана пал на беглого царицынского стрельца Никиту Петуха, который должен был по морю сплыть на челне и неприметно пробраться в астраханские стены. Получив наказ, Никитка пришел к Черноярцу, у которого только и можно было взять челн, чтобы выйти в море. - Слышь, есаул, меня Степан Тимофеич к сатане посылает в гости, астраханского воеводу проведать! Челнишко давай, - сказал Черноярцу Никитка. - Когда поплывешь? - Чего ждать? Поплыву. Раньше ли, позже ли - все к чертям на закуску! - удало отозвался Никита. - Стрелецку вдовку с собой не возьмешь ли? - На черта сдалась мне стрелецкая вдовка! - Челобитье писала: молила в Астрахань к бабке ее пустишь. Степан Тимофеич дозволил. Свези уж. Помнишь ту бабу, какая сама на плаху за мужем просилась?.. Берегом моря, между островов, на челне вез в Астрахань Никита Петух стрельчиху. Маша недвижно глядела на воду, не замечая ни палящего солнца, ни комаров, ни ветра, будто окаменела. В полдень Никита устал грести, пристал в береговые камыши, разломил пополам лепешку. Подхватил со дна челнока арбуз, пощелкал его, разрезал и протянул ей сочный, яркий ломоть. Она не взяла, хотя ее пересохшие губы растрескались и покрылись запекшейся кровью. Глаза ввалились и