таницы. Степан Тимофеевич возвратился в станицу потяжелевший и мрачный. Алена не узнала в нем прежнего веселого казака. Он почти не смотрел на своего любимца Гришатку, который начал побаиваться хмурого вида отца. Разин совсем не замечал, что во время войны у Алены родилась еще дочка, как будто ее и не было. Степана мутило, что он согласился отпустить Ивана в Москву, терзала глухая ненависть к Корниле Ходневу. "Ну, погоди! Дай только назад воротиться Ивану! Покажут тебе казаки где раки зимуют! За измену - в мешок да и в Дон!" - размышлял про себя Степан. Но Иван все не возвращался, и с каждым днем Степану рисовались все более мрачные картины того, как пытают брата в московских застенках или как на площади, перед Земским приказом, у мучительного столба, палач хлещет его по спине тяжелым сыромятным кнутом. То представлялся ему Иван в темном, сыром подвале, прикованный цепью к стене. "Сколько же времени станут его так томить в неволе?! Сколько же можно терпеть казаку?!" Степан знал, что Корнила, бывало, сам хлопотал за тех казаков, кто, случалось, в татьбе или каком-нибудь лихе попадался в Москве в тюрьму. В таких случаях из войсковой избы писали в Посольский приказ к Алмазу Иванову, что казак отличался в войне отвагой и дерзостью, славно рубился саблей и не жалел живота на благо державы и государю во славу. Бывало, что, собрав по соседям деньжишек, позадолжавшись, ехали родичи на поклон к боярам, и тихим обычаем, по-домашнему, без всякого шума и приговора отпускали бояре провинившегося казака из тюрьмы, как будто он там не бывал. Но Корнила не станет писать об Иване боярам. Он будет рад, если бояре загонят Ивана служить во стрельцах где-нибудь у чертей на горах, в далеком степном острожке в Сибири. - Степан Тимофеевич! Ну как? Ничего не слыхать про нашего атамана? - вдруг спрашивал чей-нибудь голос, и только тут Степан замечал, что перед ним, может быть уж давно, стоит человек и пытает, что слышно... "Что слышно? Как в погреб свалился: молчит, и глядеть - ничего не увидишь! Не иначе, как лезть за ним самому! Где ни где - хоть в Сибири, хотя бы в цепях и в колодах - найти да спасти из беды, тогда будешь братом! Сам затеял небось скакать на выручку запорожцам, панов стрелять да рубить, а ответ держать - брату!" Тяжелее всего было встречаться с Аннушкой. Большая, костлявая, с сухими глазами, она глядела с укором, хотя не сказала в упрек ни единого слова. Степан хотел ей отдать всю воинскую добычу, которую довелось привезти с войны, но она ничего не взяла, как будто Степан давал ей добро за погибель мужа и она опасалась, что если примет добро, то Иван не вернется домой. Поехать в Москву, в Посольский приказ, к Алмазу Иванову, умолить. Он поможет - видать, он старик неплохой. "Алмаз-человек", - говорят про него казаки. Не то к самому Долгорукому, пасть на колени, молить: мол, я за тебя не жалел головы, доведись - и Иван не жалел бы. "Он добрый казак, да беда - ты, боярин, ведь сам его раззадорил тогда вгорячах. Ныне время прошло, и паны уступили, мир на земле. Отпусти уж мне брата!" - Слышь, Серега, езжай ты в Черкасск, - сказал Разин другу. - Поезжай да возьми для меня проходную в Москву. Я сам не могу: как увижу Корнея - убью, хоть и крестный... Езжай-ка... Когда Сергей ускакал, Степан Тимофеевич приказал перепуганной и молчаливой Алене сложить пожиток в дорогу. Не смея перечить, она приготовила все и робко замкнулась. Казаки по-прежнему приходили под окна, но уже перестали спрашивать про Ивана. Молча, стараясь не зашуметь, заглядывали через окошко, видели сумрачного Степана, который сидел, положив на стол голову, и сами, без слов понимая, что нет никаких новостей, отходили от окон... Степан заново перековал коня, в шапку велел зашить червонцев - на посулы приказным корыстникам. Как-то раз приголубил Алену, но не по-прежнему горячо, а словно бы с жалостью, отчего у нее нестерпимо заныло сердце тоской и тревогой; взял Гришку за руку и повел его на берег Дона. "Что он тебе говорил у реки?" - с опасением и страхом спросила Алена сынишку, когда они возвратились. "А ничего не сказал. Постоял, поглядел на воду, погладил по голове меня - да назад!" - ответил парнишка. Дочку Степан так и не держал на руках. Только раза два посмотрел на ее темно-карие глазки. "Казачка!" - вызывая его улыбку, сказала о дочке Алена. Степан усмехнулся, но ничего не ответил. В последние дни в нем зародилась уверенность, что все-таки он добьется в Москве освобождения брата. "Не тать, не разбойник! Станицу повел домой без указа - конечно, вина. Да не век же держать за нее атамана в тюрьме! Иные на Волгу идут, караваны грабят, купцов убивают - не басурманов каких, а русских людей. Ан и тем прощенье бывает, живут себе на Дону... Каб война с кем-нибудь опять завязалась, то сразу небось Ивана пустили бы: надобен стал бы боярам такой удалой атаман!.. Да и так доберусь, увезу брата на Дон. Уж мы с ним на радостях съездим к Корниле в гости, тряхнем Черкасск! Все Понизовье разроем!.." Степан сидел молча, в который уж раз представляя себе беседу с Алмазом Ивановым и подбирая все самые убедительные слова, когда осторожно скрипнула дверь и Алена, войдя в избу, остановилась у самого порога, не смея перевести дыхание. Степан поднял голову. - Что ты? Алена молчала, но губы ее дрожали, кривясь, и глаза были полны слез. У Степана вдруг пересохло в горле. Все показалось каким-то томящим сном. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. - Ну!.. Чего?! - хрипло выдавил он из горла. - Серега приехал... - пролепетала она, и слезы уже не держались больше повисшими на ресницах. Они полились из глаз неудержимо, обильно... Разин медленно встал от стола. - Где Сережка? - спросил он. - Не смеет к тебе... Боится... Степан как во сне вышел за дверь. На станичной улице возле двора Сергея толпились соседи, слышался гул голосов. Какая-то пожилая казачка гнала из толпы ребятишек. Казаки и казачки по всей улице выходили из дворов и тянулись в одну сторону, к дому Сергея. - Петянька-ау! - раздался по улице детский пронзительный голосок. - Иван Тимофеевича Разина на Москве показнили! Степана будто ударили по голове обухом. Ноги отяжелели, казалось - они прирастали к земле, и приходилось их отдирать, чтобы двигаться дальше. Толпа перед ним расступилась, и он оказался лицом к лицу перед Сергеем. Слов было не нужно: страшная весть была написана во всем обличье Сергея Кривого. - Как проведал? - спросил Степан. Сергей заговорил было о том, что Корнила сам плачет слезами от этой вести, что он велел не пускать из станицы Степана, покуда приедет он сам, но Разин уже не слушал Сергея. В ушах его стоял звон. Он молча повернулся от толпы и вдруг увидал Аннушку - бледную, с вытаращенными глазами, задыхающуюся от горя и от быстрого бега. С высоко подоткнутым подолом бежала она с огорода; длинная и костлявая, остановилась она перед ним и всплеснула запачканными землей большими руками. - Уби-или-и-и! Уби-или-и! - протяжно закричала она. Ее крик перешел в пронзительный вопль, и, закрыв рукою лицо, она оперлась о высокий, обмазанный глиной плетень. Оцепенело смотрели соседи на горькое и безысходное вдовье отчаяние Аннушки. И вдруг она подняла сухое, без слез, лицо и жестко, неумолимо взглянула на деверя. - Всем вам отцом он был. Всех вас любил и берег. Только свою головушку не сберег от злодеев!.. Что ты стоишь-то, что смотришь?! - вскинулась она на Степана. - Братец родной! Кабы ты так попал, небось он тебя уберег бы! Из огня, из тюрьмы и из моря бы вытащил! Сам пропал бы, а братней погибели не допустил! А ты отпустил его, брата родного, на казнь, отпустил да приехал в станицу с женой миловаться?! Живой остался?! А что в тебе проку, в живом?! - наступала вдова на Степана. - Кому ты надобен, кроме своей казачки?! Ведь мой-то Иван, тот был атаман-то каков великий, за весь народ!.. Аннушка вдруг ударилась головой о плетень так, что с него посыпалась глина, и опять пронзительно, без слез заголосила. Степан молча зашагал к себе. Не заходя в курень, он вошел в конюшню, заседлал коня. Потом уже поднялся на крыльцо, в дверях позабыл нагнуться и больно треснулся лбом о косяк, но не заметил этого. Подошел к стене, снял с ковра и засунул за пояс два пистолета, пристегнул сбоку саблю, захватил пороховницу и вышел. Во дворе было пусто. Степан сел в седло и выехал из ворот... Увидев, что муж собрался куда-то, к нему метнулась Алена, покинув продолжавшую голосить Аннушку, и крепко вцепилась в стремя. - Степанка! Куда ты? Куда?! Всех погубишь - меня и детей... Не губи, не казни Корнилу!.. Не езди, не езди, Степанка!.. Степанушка, голубь мой милый! Меня и робят пожалей! - В Черкасск не поеду, - сказал он. - А куда же? - отпустив его стремя, озадаченно спросила Алена. Степан, не ответив, хлестнул коня. - Стяпа-ан! - закричал ему вдогонку Сергей. Но Степан ни откликнулся, даже не обернулся... Только месяца три спустя заехал какой-то казак в станицу, крикнул Алене с седла поклон от Степана и скрылся, прежде чем Алена успела выскочить из избы и расспросить его о пропавшем муже...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГУЛЕВОЙ АТАМАН "Всех хлебом кормлю!" По улицам Черкасска и по станицам бродили толпами беглецы из московских краев. Они просили работы, перебивая места друг у друга, ссорясь и вступая в драку, на потеху молоденьким казачатам. Домовитое казачество с каждым годом все больше нуждалось в работниках, но все-таки не могло принять всех беглецов, и они бродили под окнами и по базарам, вымаливая корку хлеба. Многие домовитые считали выгодным для себя держать во дворах по полсотне вооруженных людей для охраны скота и добра от разграбления толпами голодных людей. В прежнее время богачи охотно давали оружие в руки голытьбы и снаряжали ватажки в разбойничьи набеги на Волгу и на соседних татар, с тем чтобы после набега, в уплату за ружья и сабли, за порох и свинец, голытьба отдавала им половину добычи. Но теперь богатей, боясь за свое добро, не решались вооружать беглых. Ни пастьба скота, ни кожевенный, ни шерстобитный промыслы, ни рыболовство и солка рыбы, ни бурлачество - ничего не могло поглотить эти бессчетные толпы голодных людей, не находивших работы. В базарные дни сотни беглецов без дела слонялись по базарам в надежде если не выпросить, то стащить какой-никакой съедобный кусок. Иные из них продавали шапку, зипун, за зипуном рубаху и так, полуголыми, и скитались. - Эй, урус! Продавай голова! - насмешливо крикнул на торгу в Черкасске крымский купец одному из таких оборванных попрошаек, у которого оставался лишь медный крест на ничем не покрытой волосатой груди. - Продаю! - выкрикнул полуголый бродяга с голодным огнем в глазах. - Продаю! Гляди, православный русский народ, продаюсь басурманам! - закричал он ко всей базарной толпе. - Вези меня в турскую землю! Нет доли нам на Дону! - Он рванул с шеи нательный крест, но, зацепив ниткой за ухо, не мог его сдернуть и, не замечая боли, тянул нитку изо всех сил. - Вези!.. Покупай, вези! - исступленно кричал он крымцу. Из толпы, обступившей отчаявшегося оборванца, резко шагнул вперед Сережка Кривой. Крепкой рукой он встряхнул обалделого малого за тощую шею так, что у того щелкнули зубы. - Куды экий срам, чтоб русский христьянин в туретчину продавался волей?! - воскликнул Сергей. - Что ж, к боярам назад?! Али жрать нам даете?! - окрысился тот. - Дворяне донские!.. Вишь, "сра-ам"! А подохнуть без хлеба не срам? Целыми днями таскаюсь без крошки - не срам?! - И то! Довели, что гуртом продадимся! Пойдем в мухаметкину веру, - заговорили мгновенно столпившиеся бродяги. - Побьем, как собак, вас от сраму! - решительно пригрозил Сергей Кривой пистолетом. - Сейчас полбашки снесу. И внезапно, схватив за плечо одного из бродяг, он решительно крикнул: - Пошли все ко мне во станицу: всех хлебом кормлю! - Ты что, сбесился, Сергей?! - напали на него казаки. - Чего я сбесился? К себе, чай, зову, не к кому! Эй, пошли задарма на харчи! - заорал он на весь базар. Оборванцы сбились толпой, недоверчиво посматривая на шального кривоглазого казака, который и сам не выглядел богачом, подталкивали друг друга локтями; он казался им пьяным. Но их нерешительность еще больше раззадорила казака. - Ну, идем, что ль, пошли! Ну, идем! - горячился он. Толпа оборванцев прошагала через Черкасск. С удивлением глядели казаки Зимовейской станицы, соседи Сергея, как выскочив из челнов у станицы, во двор к нему приплелась ватага в полсотни раздетых и босых людей. Добытые на войне кафтаны и кунтуши, заботливо сложенные в сундук домовитой крестьянской рукой Сергея, вмиг были розданы самым голым. - Чем не казаки! - кричал Сергей, любуясь делом своих рук. - А ну, повернись-ка! Кушак подтяни, а шапку назад содвинь... Так-то. Лихо! - суетился Сергей. - Ален, затевай пироги, чтобы на всех нам хватило! - разгульно шумел он, вытащив из куреня все свое годовое хлебное жалованье. - Пеки пироги! - поощрял он. - Пеки изо всей!.. Хлебного жалованья Сергея хватило дней на пять. Он свел на базар, одного за другим, трех коней, разбил глиняную кубышку, припрятанную в печной трубе до женитьбы, и высыпал пригоршню золота и серебра... С утра до ночи во дворе у него стоял шум и гомон, Сергей, возбужденный вином, кричал на весь двор: - Сам бежал из рязанских земель! Сам мужик! Как пущать православных к татарам в неволю? Всех беру за себя! Кто схотел, тот живи!.. Во дворе у Сергея, свалившись вповалку на примятой росистой траве, по ночам храпело целое мужицкое царство. Разогретые вином, люди рассказывали о дворянской неволе в Нижегородчине, Саратовщине, Рязанщине и Калужчине. Грозили кулаками Москве и Черкасску... Сергея позвали в станичную избу. - Пошто скопил столь мужиков у себя во дворе? - спросил станичный атаман. - Тебе что за дело! В работники всех наймовал. Корнила, чай, боле набрал!.. Его отпустили. Донской уклад позволял каждому казаку "брать за себя" беглецов и кормить из своих достатков. Когда мужицкая ватага все пропила и проела, что нашлось во дворе у Сергея, станичная старшина ожидала, что в Зимовейской станице все скоро утихнет. Не тут-то было! Все остались на месте. Выйдя на Дон с бреднями, кое-как наловив рыбешки, опять во дворе у Сергея хлебали уху. Сергей забежал к Алене, просил взаймы хлеба, пообещав, что вернет сторицей. Алена дала два куля. Дней через десять ватага в доме Кривого выросла вдвое. Все проходившие через станицу голодные и бездомные мужики оставались тут. Собравшись крикливым и тесным скопом, судили, рядили. И вдруг поутру однажды поднялись и отправились в степь за станицу, неся лопаты, веревки и колья. Станичная старшина с любопытством и недоумением глядела в степь со сторожевой вышки. В степи толпа мужиков размеряла веревками землю, вбивала колья. - Пахать хотят! - в волнении прошептал атаману станичный есаул. - А ну, поскачи-ка разведай, - так же шепотом приказал атаман. Есаул помчался в степь, но едва приблизился к толпе, как мужики его обступили, не давая дальше проезда. - Станицу, что ль, новую ставить сошлись? - спросил есаул. - Ступай-ка, ступай подобру! - погнали его. - Виселиц в поле наставим да вешаться с голоду станем! Тревога росла среди казаков. Станичный есаул поскакал в войсковую избу, в Черкасск... От дождя только в воду Как опаленный грозою дубовый пень, одиноко и неподвижно стоял Степан Тимофеевич у самого берега, вглядываясь в густую осеннюю ночь, простершуюся над водами Дона и темной невидимой степью. Изредка молнии озаряли у его ног белоголовые волны и освещали едва заметный сквозь дымную завесу ливня знакомый остров, куда он с детства ездил рыбачить, да черную линию берега, за которой лежала родная станица. За Доном, в станице, стоял и его курень. Хлестал осенний, холодный дождь. На берегу не было ни одного челна для переправы и приходилось под ливнем в голой степи ожидать утра, когда на реку выйдут люди. В станице не было видно ни огонька. Даже собаки молчали, забившись от дождя по конурам. "Живы ль там Алена с детьми? Что с ними? А может, прошел уже слух о моей смерти и к казачке присватался какой-нибудь бродяга?" - с горечью думал Степан, глядя в ненастную тьму. На Украине не унималась, пылала война против польского панства. Кошевой атаман Сирко с прежними товарищами не сложили оружия, не сдались и поклялись не сдаваться. Степан, уйдя с Дона, пристал к одному из "загонов" Сирка. Страшное междоусобье терзало всю Украину. Войсковые вожаки Запорожья переметывались с одной стороны на другую, они предавали и родину и народ. За вожаками переметывались попы и шляхетство, и только хлопы по-прежнему не смирялись и бились за волю равно как против поляков, так и против российских бояр и своих украинских помещиков. Как из России бежали крестьяне на Дон, так со всей разгромленной и пылающей Украины бежали хлопы в отряды неугомонного атамана Сирка, слывшего верным народу. На всем пространстве между Днестром и Бугом шли сечи, горели усадьбы помещиков и вздымались виселицы и плахи. Мятежных хлопов вешали и рубили, варили в кипящем масле и жгли на кострах. Они отбивались от наступающих польских войск до последнего часа, а когда приходило сдаваться, запирались в подвалах, клетях, хатах и сами себя взрывали на бочках пороху, чтобы не даться живыми в руки врагов... Мир наконец водворился между Россией и панской Польшей. Но этого мира бояре добились за счет раздела Украины. Не менее жадная и жестокая, чем чужеземцы, украинская шляхта вводила для украинских хлопов свою панщину. Царь раздавал украинской шляхте дворянские звания и дарил крестьянские земли. С растерзанной и поруганной родины многие казаки бежали искать себе новой отчизны на Дону - в последнем гнезде старинной казацкой воли, где еще не было ни панов, ни дворян... Молнии озаряли лицо Степана с глубоким шрамом на лбу, с нависшими густыми бровями и мокрой всклокоченной бородой. Нетерпеливо, пронзая взором осеннюю ночь, Степан силился разглядеть сквозь ливень и тьму, что творится на том берегу. "А что на Дону? - думал он. - И на Дону пануют паны - не те, так другие... Сказал Иван слово против низовых панов - и сожрали его..." Ветер подул резче, сгустил тучи, и частый дождь стал сечь прямо в глаза. "Может, и к Алене присватался тоже не побродяжка, а домовитый пузач да увел из станицы к себе в хоромы, шелками, намистами, шалями задарил ее совесть... Чай, Гришку заставил батькой себя величать, - со злостью думал Степан и вдруг усмехнулся: - А Гришка не станет!.. Разин нрав в нем: не станет!.. Чай, в ноги падет казачка, завоет со страху. А я скажу: "Что же, любовь да совет! Ай Стенька не сыщет моложе тебя да краше? Пойду в поход - украинку себе приведу, а не то и черкешенку, что ли". А взмолится все же Алена, на коленях станет стоять - и не прощу!.. Гришку с собой увезу в поход; пусть в батьку растет, сызмала научу его быть казаком... А Сережке башку сверну за Алену. Тоже брат, мол, остался! Чего смотрел? Послухом в церкви был за нее? Венец держал, а верность держать не сумел?! Всего искалечу, чтоб на коня не сел в жизни... ходил бы под окнами, корки на пропитанье собирал... Стану в станице жить, скоплять голытьбу. Не одолел Корнилу Иван, так я его одолею: с тысячу казаков наберу - да в Черкасск походом... Свернем рога понизовым, всю старшину к чертям растрясу, стану трясти, как груши... В войсковой избе сам атаманом сяду, а есаулами посажу Еремеева да... Сережку Кривого, а Черноярца - письменным: пусть пишет к царю отписки... А то задавили, дьяволы, Дон... Там паны, а тут понизовые богатей. А голытьбе - повсюду беда... По всей земле схорониться негде: от дождя только в воду - один спас!.. Ишь, нигде ни огня. Все спят, а я уж приду - растревожу! Уж я покоя не дам... Хоть и сейчас во станицу, так всех и вздыму: "Вставай, казаки! Степан Тимофеич вернулся! Слезай, что ли, с печек, чертовы дети! Ставь чарки, Алена Никитична! Стосковалась, голубка? Твой, твой казак, Стенька, живенек пришел!.." И вдруг Степан встрепенулся. - Гей, атаманы! - воскликнул он громко. - Казачье ли дело ждать, когда с неба капать не станет, да солнышко подогреет воду в Дону, да старый дедко приедет на челноке? - Эге, Стенько! - откликнулся старческий голос рядом из ивняка. - Що ж ты умыслив? - Скидайте жупаны да кожухи, облегчайтесь. Черт нас не возьмет. Гайда на тот берег, там хватит на всех горилки!.. - Э, лих его взяв бы! Мокрее не будет! - отозвался второй голос. - Вправду, пийшли, братове! - откликнулся третий. Берег ожил вдруг голосами. Из-под кустов повыскакивали запорожцы и стали кидать на землю шапки, шаровары, жупаны, кунтуши, сваливая все в одну кучу. Через несколько мгновений сверкнувшая молния осветила десяток полураздетых казаков на берегу. - Утре пришлем мальчишек за всей одежей, - заметил Степан. - А неха пропадае, не жалко! - воскликнул запорожец, оставшийся вовсе голым, в одной только шапке на голове. - Кидай вже и шапку, Мыкола! - шутя предложил другой. - Кинь, Панько, свий правый чобит, а я тоди шапку кину! И все засмеялись, потому что каждый знал, почему Мыкола не бросит шапки, почему Паньку дорог правый чебот. Когда, разбитые польским войском, они рассеялись на малые кучки и, уходя с Украины, хоронились то углежогами по лесам, то на хуторах пастухами, то нищими-слепцами бродя по базарам с пением молитв, а то ночью обертывались удальцами-разбойниками, налетали ястребами на панские вотчины, жгли дома, убивали старых и малых, не щадя никого, и опять утекали прочь, - вот тогда-то и завелись у них похоронки награбленного добра - в лохмотьях под разодранным платьем, в подошвах замызганных сапог, в полинялых, засаленных шапках и в кушаках... И казаки смеялись веселой шутке, стоя под проливным дождем. - А як дид Черевик поплыве, когда у него у кожуси и грошей и перстней богато зашито?! - смеялись казаки. - А так у кожуси и поплыву! Не молодый, не втопну! То вы слаби, молоденьки, а мы, диды, дужче молодых. - Гайда! - подбодрил криком Степан. И вся ватага бросилась разом в холодные волны. Над ними реяли непрестанные молнии. Холод жег тело, сводил мышцы, теченье сносило вниз, грохотал гром. Но только посмеивались казаки, громко перекликаясь в воде: - Тримайся [Тримайся - держись], диду Черевиче! Як тебе кожух, тримае? - Тримае, сынку, тримае, - ворчал, отплевываясь от волны, старый казак. - Мне у кожуси тепленько... - От, паны браты, чему я дождика не чую? Мабуть, вин вже скинчався?! - Эй, Стенько! В тебе голос дужий. Скрычи жинци, щобы на бэризи с горилкой стричала!.. Плыли казаки в ночной буре, боролись с водой и ветром. - Ой, нэ тиха дорога по Тихому Дону! - вздохнул дед Черевик, выходя на берег. - Веди, Стенько, до твоей хаты, да швидче. Горилки дуже охота!.. - воскликнул казак Приворотный. - Погоди, атаманы! - остановил Степан. - Как же я вас поведу домой нагишами? Не дело, братцы! Жинка моя погонит. - Э, пес! - откликнулся дед Черевик. - Сам умыслив, та й не ведэ! Становись, братове, гуськом за мою спину. Мий кожух усих поховае - широкий! И, выстроившись гуськом, по-гусиному весело гогоча, казаки двинулись к сонной станице... Тайный атаман Кривой несмело переступил порог, входя в избу Разина, снял шапку. - Стяпан Тимофеевич... - начал он робко и неуверенно. - Здоров, Серега! - воскликнул Степан, живо вскочив навстречу с ясным взглядом и широко распахнув руки. В крепких объятиях Разина Сергей почувствовал, что они по-прежнему братья. - Стяпанка! Стяпан! Как ждал я тебя, соколик! Как ждал тебя, братец ты мой! Дела-то, дела у нас, братец!.. - торопливо бормотал Сергей. Он заждался Степана и спешил все поскорее поведать ему. - Слыхал, какие дела у тебя! Сказала казачка моя. Да дела-то не ладны, дела не казачьи, - сурово отозвался Степан. - Садись, казак. Выпьем. Сергей помрачнел. - Стало, ты за Черкасск, за Корнея? - спросил он. - Вот дура! - ответил Разин. - Ну, сказывай сам все, что мыслишь, а я отповедаю после... Сергей прорвался. Все, что надумал в последнее время, выкладывал он Степану. Он говорил, что грешно без плода лежать черным землям от края до края неба, что сам бог указал пахать землю и сеять зерна, что голодны люди, что Дон никогда без пашни не станет вольным и царь будет вечно держать казаков в удилах, пока сами они не возьмутся пахать да сеять... Мысль о том, чтобы вспахать черноземные земли Дона, жгла Сергея. - Ладоши горят за рассошки взяться, - в волненье говорил он. - На этих-то землях сколь хлеба собрали б! Куды там Воронеж! И рожь, и пшаница, а просо какое, а греча!.. Ко крымскому хану везли бы, ко синю морю. Вот ладный бы торг был! - Мужик! - оборвал Степан. - Не казак ты. В холопья дворянски, на барщину тянешь! - Да баре отколь? Где дворяне?! Кто пашет, тот пашней владает - вот правда в чем! - возражал Сергей. - Эх, Стяпан, а я думал тебя в атаманы ладить. Корней, слышь, на нас из Черкасска хочет ударить. А мы сами - сила. Попробуй нас тронь! Я перво всего пять десятков привел мужиков, а ныне нас тут сотни с три - целый табор стоит за станицей. А драка за пашню пойдет - и еще набегут... - Башку тебе ссечь за экий мятеж на казацкую волю! - неожиданно заключил Степан, поразив Сергея. - Ды, Стяпанка, а как же им жить?! В боярщину, что ль, ворочаться?! - рассеянно возразил Сергей. - Мне-то что - для себя, что ли, пашня?! Мне хлебное жалованье дают, я и сыт... На новых прибеглых глядеть - берет жалость. Им хоть в турщину впрямь продаваться приходит!.. - А дедам что - слаще жилось?! - уперся Степан. - Слышь, Серега, не то ты надумал. Побьют казаки мужиков. Народ все оружный, к сечам свычны. На три сотни мужиков пять десятков казаков довольно - как овечек, порежут. А пушки поставят - и пуще. Как пушечной дробью пальнут - тут и пой "аминь". Я иное умыслил, - понизив голос, таинственно сообщил Степан. - Чего ж ты умыслил? - недоверчиво спросил Сергей. - Казацким обычаем хлеб добывать: не сошкой, а саблей, - сказал Степан. - Клич кликнуть - идти на Азов, покорить азовцев, да выбраться к морю, да сесть по Кубани... А знаешь - что морем владать?! Москва не владает морем, а мы его завоюем! В туретчину хочешь - плыви, хошь - к армянам, хошь - к кизилбашцам, хошь - в Индию... Всюду открытый торг. А Дон - за спиной. На колени Корнилу поставим! - Стяпан Тимофеич... Ну, хошь сотен пять наберешь мужиков, а пушечной дробью как шаркнут с азовской твердыни, тогда куды деться? - ехидно спросил Кривой. а - Поймал ты меня, Серега, как птаху в сети! - насмешливо сказал Разин. - На пашню к тебе одни мужики набегут, а кликни клич с саблей идти на азовцев - сколь казаков сберется?! - пояснил он. - Весь Дон за собой возметем! Сергей призадумался. - А когда казаки сойдутся, ты атаманом станешь? - спросил он. - Чего же не стать! - Слышь, Стяпанка, идем сейчас к мужикам! - вскочил со скамьи и нетерпеливо потянул Степана Сергей. - Блажишь! Сам полезу, что ль, в атаманы?! Обычай казацкий знаешь: когда оберут, тогда и пойду... - возразил Разин. Сергей покачал головой. - Без дела лежат мужики, Стяпан. В руках у них зуд. Не станешь ты атаманом - поставят меня. Я не стану - своих оберут, а стоять уж не могут!.. Пока в одиночку бродили аль малой толпишкой, то долго еще бы терпели, а ныне, как вместе сошлись, распалили друг друга, и мочи больше не стало терпеть... Им ныне без дела нельзя... Скажи на Азов - на Азов полезут, Москву воевать позовешь - все одно, на Москву! Степан в ответ неожиданно громко засмеялся. - Алеша! Отпустишь меня с мужиками Москву воевать?! Разин представил себя предводителем кучки оборванцев и не мог удержаться от смеха. Сергей обиженно встал и шагнул к порогу. - Эх, Стяпан, мужиков ты не знаешь! Ты мыслишь: казаки - то сила. А ты поглядел бы!.. Степан остановил его. - Слышь, Серега, вели им идти по станицам да в самый Черкасск, по базарам толкаться да звать на Азов. Поглядим. Коль пойдут казаки к нам в станицу, то быть и походу, станем готовить челны. А одних мужиков подымать - то не дело. Голытьба зашумела. Слух о том, что в Зимовейской станице собирается войско в поход на Азов, пролетел по Дону. К станице со всех сторон потекли казаки. Домовитые люди сюда не шли, зато тянулась голытьба и отчаянные головы, у кого - ни кола ни двора, только сабля да шашка. Они заходили в станичную избу, спрашивали атамана. Станичная старшина говорила, что их обманули, что похода никто не собирает, но отогнать пришельцев уже не могла. Табор стоял за станицей, в снежной степи над Доном. В землянках, как в давнее время при атамане Иване Тимофеевиче, снова лежала без дела великая рать голодных и безоружных людей. Бросив шапку и скинув обутки, валился тут же казак, возле других, и расспрашивал о предстоящем походе. И уже находились такие, кто мог рассказать, сколько пушек готовят казаки, сколько куплено пороху и свинцу, говорили, что с тысячу запорожцев идут на подмогу и с ними идет донской атаман, который бывал уже в Азове и знает его снаряды и стены... Войсковая изба волновалась: Москва не хотела сейчас воевать с Азовом. Если начнется драка, то царь и бояре будут опять недовольны, снова начнутся задержки в получке хлеба и пороховой казны. Да если азовцы еще нагрянут - заварится такая каша, что не расхлебать!.. Корнила вызвал в Черкасск атамана Зимовейской станицы. - Кто мутит у вас? Все Сережка? - спросил он. - Сергей приутих, сидит дома. А мыслим, Степан Тимофеич, твой крестник, затеял все дело. - Степан воротился?! - воскликнул Корнила, до этих пор не слыхавший о возвращении Разина. - Его и затея! - ответил станичный атаман. - Уж месяца два как дома... Корнила сразу все понял. "Батькина кровь в Разиненке, с ним будет хлопот!" - подумал он. - Велите ему в войсковую избу явиться. Месяца два назад воротился и глаз не кажет. Мол, крестный пеняет ему, хочет видеть. Степан не являлся. В войсковой избе был приказ: как только Разин придет, так сразу его схватить и заковать в колодки, чтобы тотчас судить. Меж тем Степан держался так, словно сам никуда не собирался. Он не заглядывал в стан голытьбы, не сидел у костров, как делал это Сергей. Он проезжал только мимо, заломив набекрень запорожскую шапку, да искоса поглядывал, намного ли прибыл табор. В седле с ним обычно сидел Гришатка. Московский богатый гость Московской гостиной сотни богатый гость Василий Шорин был первым из московских торговых людей, который смел ревновать к славе Строгановых и считать себя с ними ровней. Он не только посылал своих людей для купли и продажи товаров по всем концам Русского государства, но даже сам ездил в Гамбург и в Данциг, в Стокгольм, Копенгаген и Лондон, а его имя знали и дальше - в Цареграде, в Венеции и в Персиде. Сам государев тесть - боярин Илья Данилович Милославский, и дядя царя - боярин Семен Лукьяныч Стрешнев держали с Василием совет, когда заводили в державе медные деньги. С тех пор он во всем был в доверии у большого боярства. Уже много лет подряд ему доверяли сборы кабацких "напойных" денег и торговую пошлину. "Набольший мытарь Московского государства" - как-то в шутку евангельским словцом дружески прозвал его в свое время Никон. И Шорину нравилась данная ему патриархом кличка. Когда Никон строил Воскресенский собор, названный Новым Ерусалимом, Василий не раз скупал для него потребные товары в России и в зарубежных землях, и Никон тогда называл его другом. А в последние годы ближний боярин и друг государя Ордын-Нащокин привязался к Василию и не раз говорил и в глаза и заочно, что Шорин не только самый богатый, но и умнейший из всех торговых людей. С Ордын-Нащокиным вместе добивался Василий заведения русского мореходства, поддерживал среди торговых людей мысль о войне против шведов, чтобы вернуть исконно русские приморские земли и устроить порты на Балтийском море, чтобы плавать по всем государствам со своими товарами, на своих кораблях. В прошлом году Шорин пострадал от разбойных людей в морском торге на Каспии. Целый караван дорогих персидских и индийских товаров был у него разграблен в хвалынских волнах. И Ордын-Нащокин помог Василию добиться постройки первого русского военного корабля, который будет охранять торговые караваны в плаванье по Каспийскому морю. Государь разрешил, и Боярская дума уже приговорила начать строение. Ордын-Нащокин советовался с Василием и по всем большим торговым делам. Составляя начерно Новоторговый устав Российского государства, боярин не по разу призывал к себе Шорина в приказ Посольских дел и в свой дом и даже сам наезжал для совета к Шорину, словно Шорин мог говорить за всех торговых людей русской державы. И хотя не все статьи Новоторгового устава были по сердцу средним торговым людям, но кто из них посмел бы поперечить Василию, сборщику царской торговой пошлины?! Сбор пошлины - это была великая честь и великий труд Шорина. Всякий гость из Московской гостиной сотни завидовал такой превеликой державной чести и большим барышам, которые она приносила сборщику, но каждый страшился бы ее: за неполный сбор денег можно было поплатиться разорением всей торговли, попасть под кнуты, в тюрьму, а то и на плаху. Шорин же смело и уверенно смолоду принял опасную должность: не так легко было его разорить при его богатствах. Купцы, с которых сбирал Шорин пошлины, были почти все с ним в постоянных торговых расчетах. За задержку царского платежа или сокрытие дохода, о котором он тотчас умел пронюхать, Василий драл с них три шкуры. Мало того, что он посылал неплательщика на правеж, - он еще прекращал ему отпуск товаров и не давал ни деньги, пока тот не изворачивался, чтобы разделаться с недоимкой. Иногда, не давая огласки, не ставя виновного на правеж, Шорин звал к себе купца, скрывшего торговый доход, и "отеческим увещанием" доводил до раскаянья. - Ведь вот до чего корысть нас заела! - говорил он с сокрушением. - Как нехристи, право! Отчей державе своей пособить не хотим. Ведь она нас хранит, бережет, во всем нам дает оборону... А как же ей войско кормить, коли мы от нее доходишки наши сокроем?! Десята деньга... Ты помысли-ка, что то такое - десята деньга! Да ведь сам Иисус Христос так-то молвил: "Божие - богу, а кесарево - кесарю!" И кесарь-то был латинский язычник, а тут государь православный!.. В большинстве купцы выслушивали его отчитку в лицемерном смирении, страшась навлечь на себя неприязнь неумолимого сборщика, но случалось, что какой-нибудь молодой посадский не выдерживал и вступал в пререкания: - Али сам ты свят перед богом, Василий Трофимыч? Но таких замечаний Шорин не мог терпеть. Намек на то, что и сам он не свят, приводил его в негодование, словно никто на свете не должен был сомневаться в его чистоте. Он багровел от подобной мысли, но отвечал со смирением и кротостью, от которых у дерзкого душа уходила в пятки: - Един господь без греха. И я, должно, грешен перед родителями своими, и перед господом богом, и перед царем. Да за мои-то грехи я сам и в ответе стою. А за твои и всех торговых людей грехи перед Российской державой опять все я же ответчик. Домом своим, товаром, животом, и деньгами, и совестью я за тебя государю ответчик! Меня за таких-то, как ты, государь не помилует... А ты со мной бойся язык распускать... Бойся - слышь! - уже в нескрываемом гневе завершал Василий. Развязному посадскому в голосе Шорина слышалась угроза полного нищенства, и он торопился уверить, что вот на неделе он все сполна принесет в уплату за прежнее и впредь никогда не укроет доходов. Московский торговый люд нес неумолимому сборщику пошлины последние гроши. Но в то же время все знали, что если Василия попросить, то он живо откликнется - даст денег в долг и не то что совсем не возьмет лихвы, но все-таки даст под божеский рост и не заставит разориться. Купцы понимали, что Шорин ссужает за рост все теми же, взятыми с них же деньгами, но, разводя руками, даже сочувствовали ему: - А нашему брату поноровки давать нельзя. Кабы он нам потакал в государевом деле, мы бы начисто голым пустили его - хоть куски собирай, Христа ради! А он тебя сам на правеж поставит, и сам же пожалеет! В приказе Большой казны были довольны сборщиком пошлин, зная, что хотя Василий и снимает с царских доходов прибыток в свою пользу, но зато без всякой потери казне сдаст все собранные деньги. Пять лет назад, во время денежного бунта, мятежники требовали от государя выдать "изменных бояр" и с ними Василия Шорина на расправу. Шорина писали они тогда в своих окаянных письмах рядом с большими боярами "изменником государства". Василий Шорин гордился тем, что имя его в возмутительных письмах бунтовщиков стояло рядом с именами бояр Милославского, Ртищева, Хитрово и дяди царя - Семена Лукьяновича Стрешнева. "Одной веревочкой меня господь бог и государь повязали с боярством, а ныне и подлая чернь признала меня заедино с правителями державы!" - хвалился между своими Василий. И народ не напрасно тогда требовал от царя казни Шорина: Василий забыл все пределы возможной корысти, наживаясь на медных деньгах, и скупкой товаров, и сбором пошлины. Недаром в народе считали его одним из главных виновников разорения, нищеты и голода, охватившего все государство. После денежного мятежа сам государь призвал к себе Шорина и в тайной беседе просил у него взаймы. С тех пор сила Василия Шорина в государстве стала еще больше. Доверие государя и ближних бояр к нему укрепилось. В течение нескольких лет никто не сверял, сколько осталось купеческих недоимок. Шорину верили на слово. Царь и бояре считали, что Шорин лучше всех прочих знает, кто из купцов может платить сполна, кто не может. Думали, что за Шориным все равно ни денежки не пропадет, а если он норовит кому-нибудь в недоимках, то, значит, этого требует польза торгового дела. Шорин и сам не раз говорил в приказе Большой казны, что на доходах торгового люда держится сила всего государства и разорение купцов государству во вред. Он признавал, что кое-кому потакает. - Зато, как оправится после медного разорения, как оперится, так я с него вместе с пеней возьму, - успокаивал он приказных дьяков. В таких рассуждениях Василий ссылался не раз на мнение Ордын-Нащокина, и боярин Родион Матвеич Стрешнев, бывший начальником Большого прихода, во всем на него полагался. Так за Василием скопилась великая сила долгов царской казне. Превознося в душе заслуги свои перед русской державой, Шорин ни разу не думал о том, что за какой бы то ни было грех он может стоять в ответе, как всякий другой человек, преступивший закон. Кто бы помыслил, что Шорин, ругаясь над верой в него государя, польстится корыстью?! Но вдруг несколько дней назад боярин Родион Матвеич строго и раздраженно сказал Василию, что пора кончать с недоимками по "десятой деньге". Несколько дней Шорин чувствовал себя так, словно опять пришли толпы мятежных и с криком требуют бросить его под топор палача... Василий Шорин в свои шестьдесят держался по-молодецки бодро, во все посты постничал, а в праздник любил разговеться и выпить. Во вдовстве утешался с приемной приказчичьей сиротой двадцати пяти лет, которую он шутливо и ласково звал Мотрей Карповной, содержал ее в холе и неге, и - боже спаси - она не искала себе молодого дружка... Когда, после двух лет жизни, она оказалась однажды в слезах, Василий опытным глазом сразу понял ее заботу, хотя не добился признания. - Тяжелой стала? Да что ж тут крушиться? Сам бог сотворил для того ваше женское естество. Народишь - то и вскормишь. О чем горевать? Какой такой срам? Каб не знатко, чей сын - десяти отцов безотцовщина, - то бы и срам! А ты как в законе со мною живешь... Рожать - божие дело! Когда Мотря Карповна родила, Василий позволил ей оставить сына в своем доме и сам заходил навещать его по утрам, радовался вместе с матерью всякому его новому слову и выходке. - Растешь, Васятка? - неизменно спрашивал он. И однажды Васятка внятно ответил: "Росту-у..." С этого дня привязанность Шорина к сыну стала еще прочнее. Он стал заходить к нему не только по утрам, но и после обеда и тешился по целым часам, позволяя мальчишке теребить свою седую пушистую бороду, забираться к себе на колени и играя с ним в "баран-бух" и в "козу-дерезу" и в "сороку-ворону". С Васяткой он чувствовал себя молодым отцом. Но последняя беседа с боярином в приказе Большого прихода лишила Василия сна и обычных радостей. Привыкший от всех скрывать свои неудачи и досаду, Василий на этот раз не сумел сохранить спокойствие: несколько ночей подряд он забывал свою Мотрю, а по утрам не захаживал спросить, как Васька растет. Тревога давила его. Ему мерещились разорение, кнут палача, и цепи, и даже плаха... Он сутулился, кашлял, плевал по углам всех горниц, вздыхал и что-то ворчал, как старик... В прошлый вечер, забыв женский стыд, Мотря сама пришла к нему в спаленку и в слезах молила его не скрывать, чем она ему неугодна, за что он ее покинул. Или, может быть, заболел, или что-нибудь приключилось в торговле? Нежная, теплая, молодая - то ли жена, то ли дочка, она чуть не выпытала всю правду слезами и лаской. Но Василий вовремя спохватился, остановил себя на полуслове и твердо решил, что надо не поддаваться заботам, держаться бодрее, чтобы никто, не дай бог, не заподозрил лиха... Он вспомнил, что вот уже двое суток нарушал обычаи дня: не ходил "по приходу", как в шутку звал он сам утренний хозяйский обход всего дома, не принимал с утра подьячего, советчика и грамотея Листратку, великого мудреца и пьяницу. По вечерам не спускался к своим "молодцам", скоротать с ними вместе досуг за игрою в шашки и пеньем, отдыхая от дел, и не слушал своих канареек... Наутро Василий встал вовремя. Летом и зимою равно он обычно вставал часа в четыре утра. К богу не приставал с лишней молитвой - к заутрене не ходил, молился тут же в своем доме, где была устроена моленная комната. Впрочем, Шорин молился дома не для того, чтобы, как иные, скрыть свою приверженность к двоеперстию. Он не понимал этих споров о двух или трех перстах для крестного знаменья. "Хошь двумя, хошь щепотью, а все господа славишь. Дедушка мой в ополчении Минина был, паны ему руки срубили - он культей крестился; кабы молитва его до бога не доходила, то не был бы я первым богатым гостем Русского государства!.." - рассуждал с собой Василий. Впрочем, на молитве Василий стоял недолго. У него во всю жизнь не хватало терпения отстоять до конца церковную службу - разве только когда говел, перед пасхой. Даже когда наезжал в монастырь для говения, и то проводил он больше всего времени с отцом келарем в разговорах о продаже монастырских товаров. Помолившись, как и всегда чинно, без умилений и вздохов, Василий пошел "по приходу". Прежде всего по узкой лесенке спустился он в "молодцовскую", где жили подростки, работавшие по его лавкам. Хотя лавки Шорина были разбросаны по всем городским торгам, Василий не любил селить своих людей в отдалении от дома, и все они жили в одном месте, по утрам выходя к торгам, а к вечеру возвращаясь. Это давало хозяину возможность держать их всех на виду и за каждым смотреть. За дверью "молодцовской" Шорин услышал громкие выкрики, смех, перебранку - обычную утреннюю кутерьму, которую заставал каждый день в этой шумной просторной горнице. Впрочем, Василий не требовал чинности и тишины от молодежи. Он понимал, что веселые свалки и даже небольшие потасовки и ссоры между подростками вытекают из самих свойств возраста. Зато из мальчишеских криков, поддразниваний и ссор он иногда узнавал такое, чего никто из взрослых приказчиков ему никогда ни за что не сказал бы... Чуть задержавшись у двери "молодцовской", Шорин привычно нагнул голову, чтобы не стукнуться лбом о низкий косяк, и распахнул дверь. Все двадцать два "молодца" были заняты тем, что, сидя вокруг длинного стола, дрались по лбам деревянными ложками над полупустыми мисками, еще не убранными со стола. При этом каждый удачный звонкий удар сопровождался всеобщим хохотом. Шорин требовал от стряпух, чтобы хлебово было с утра густое и сытное, чтобы было его довольно и "молодцы" не знали бы, каково в мисках выглядит донце, чтобы они перед всеми хвалились шоринской сытной жизнью. Он считал, что сытость дает веселье, а с весельем работа спорей. Если среди "молодцов" раздавался смех - значит, все у них ладно... - Мыслил попасть в молодцовскую, ан угодил в жеребцовскую! - изобразив беспечное добродушие, громко сказал хозяин с порога. - И-иго-го-го! - громким ржаньем ответил один из ребят, которые присмирели при входе хозяина, но, возбужденно дыша, лукаво стреляли глазами. Шорин добродушно усмехнулся, вспомнил свою молодость: сам рос в "молодцовской", и тертого гороху с солониной и луком поел; и пересмешником был, и ложками дрался... Родитель его, царство небесное, и тогда был богат. Мог бы растить сыновей при себе, да считал, что в людях обучат лучше - жалеть не станут... Должно быть, был прав... В одном было строже, в другом - привольней, чем под родительским кровом, а, говорят, головою Василий возрос без изъяна. Ребята тотчас поверили в веселое расположение хозяина: - Василь Трофимыч! Лешка в московские гости схотел! - крикнул озорной вихрастый парнишка. И вдруг все разом ребята прыснули и зажали от хохота животы, смеясь над чем-то всем им известным. Один только Лешка, о котором шла речь, покраснел и смутился. - Коли вправду схотел, то и станет! А ты у него в молодцах, пересмешник, будешь! - с прежней шутливостью поддержал Василий смущенного Лешку. - Во всем труды надобны, а Леша к труду прилежен. Глядишь, и станет - не то что ты, зубоскал! - Я все одно во стрельцы поверстаюсь! - Ну, стрелец, ешь гороху полней. Из мушкета палить станешь крепче. Я тебя в караул ко товарам приставлю, - сказал Василий. Сопровождаемый общим веселым хохотом, хозяин вышел из "молодцовской". Время было раннее, и Шорин попусту не торопил "молодцов" - знал: все вовремя будут к работе. Он зашел в "обозную", или "заезжую". Тут жили те, кто приходил с обозами, привозя товары из других городов и уездов. Жили день-два и уходили назад с обозами, груженными московским товаром. Чтобы обозники не пропивались в Москве, был заведен порядок, что по прибытии они парятся тут же в домашней бане, потом их кормят, подносят чарку и велят отдыхать. Только к вечеру, когда кабаки уже закрыты, Василий звал приезжих к себе для отчета. Дело обозных приказчиков было жить в иных городах на шоринской службе, принимать по счету и весу покупной товар, следить за погрузкой, отвечать за целость его в пути и по прибытии сдать московским приказчикам. Семьи их жили в тех городах и уездах, куда они были наняты, а в Москве они должны были останавливаться и ночевать в доме хозяина. Василий знал, что, возвратясь по домам, все они будут рассказывать о встрече с хозяином, и подумал, что очень важно именно тут, среди них, показаться спокойным, веселым, не озабоченным никакою кручиной. Обозники все уже похлебали щей, выпили чарку и сейчас все, как один, подпоясывались и затыкали за пояс рукавицы. В комнате стоял запах прелой овчины от вечно сушившихся у громадной печки тулупов и шуб, запах конского пота и водки. Кроме того, на этот раз щекотал обоняние непривычный какой-то, терпкий, словно досадный дымок. Шорин заметил, что один из обозных в торопливости и испуге обеими руками разгоняет вокруг себя дым. В другое время хозяин отвел бы глаза, все равно ничего не поделаешь: на морозе трудятся - и чарку лишнюю выпьют, и табачным рожком греться станут! Шорин всегда делал вид, будто не знает, что в его доме "пьют" табак. Но тут он вдруг сам замахал в притворной боязни руками вокруг своей головы. - Да батюшки! Эстолько пчел напустили! Ведь Нестерку вовсе заели, беднягу! - воскликнул хозяин. Общий смех бородатых обозных встретил хозяйскую шутку, а пойманный Нестерка не знал, куда деться. - Виноват я, Василий Трофимыч! - смущенно сказал он. - Лет двадцать назад за такую вину тебе отодрали бы нюхалку напрочь щипцами! А ныне и царь не винит, а хозяин царя не грознее! - ответил Василий. - Когда тебя "пчелы" не насмерть заели, то поспешай-ко, Нестер, - в три дни чтобы быть во Ржеве. - Путь ныне легок, накатан, Василь Трофимыч. Кони бойко пойдут - только пар столбом! - оправившись от смущения и разогнав всех "пчел", отозвался тот. - А пеньку оттоль станете везть, то рогожами лучше от снега укрой, не забудь. Не то как оттает, преть станет. - Да что ты, хозяин! Я сроду укрыть не забуду! Расспросив обозных о состоянии дорог, об их семьях, вдруг что-то припомнив еще наказать приказчикам или уездным торговым людям, обронив и тут два-три веселых словечка, Шорин пошел из "обозной", уверенный, что никто из обозников не подумает о каком-либо его неблагополучии. Он вышел во двор, посмотрел, как кормят сторожевых собак, заглянул на конюшню, прошел по каменным длинным лабазам с разными товарами, часть которых стояла у него во дворе, всюду шутя, забавляясь, и, возвратясь в дом, направился в тесную светелку под самой крышей, где жил подьячий Листратка. После того как пройдет "по приходу", Василий, бывало, всегда запирался с утра с грамотеем и диктовал ему записи в памятных книгах - в "дневной", куда писались наказы, что сделать на нынешний день, в "недельной" и в "месячной", куда Листратка записывал к памяти дела не такие спешные, и, наконец, в особую, толстую книгу вписывал он мысли Шорина "К памяти боярину Афанасью Лаврентьевичу", где месяц за месяцем и из года в год замечалось все то, что касалось основы русского торга и было полезно для составления Новоторгового устава, который готовил к подписи государю Ордын-Нащокин. Впрочем, в эту, последнюю, книгу вносились записи редко, хотя больше всего Шорину нравилось записывать именно мысли, касавшиеся всего торгового дела: о повышении пошлин на иноземный товар, который купцы-иноземцы хотят продавать не в порубежье, а в Москве и в иных серединных городах Российского государства, о запрещении иноземцам вести торговлю в России между собою и о других делах - на пользу всему государству и русским торговым людям. Но в последние дни Василий не мог сосредоточить мысли на общих делах торговли. Его занимало только все то, что сулило скорый прибыток: скупка товаров к весеннему приезду иноземных гостей и к волжскому понизовскому торгу. В эти дни он писал своим приказчикам по всем концам государства, требуя дать без мешкоты ответ о ценах по городам и уездам на разные скупочные товары. Дружба с Ордын-Нащокиным позволяла Василию вовремя знать, в каких государствах на что растет спрос и какие из иноземных купцов когда собираются приехать для торга в Россию. Он знал, какие товары готовить для них заранее, и даже, бывало, пытался сам повлиять на цены товаров, которые спрашивали иноземцы. На этот раз Шорин не успел подняться в светелку, как подьячий Листратка вышел навстречу. - Василий Трофимыч, к тебе астраханский Иванка Большой прискакал. С вечера ввалился ко мне - все докучал тебя видеть, да я не посмел: мол, кручинен ты стал и меня самого-то видеть не хочешь... - Дурак! Какая такая моя кручина? Ты что там плетешь с пьяных глаз! - оборвал раздраженный Шорин. - Да я уж дня три ломаю башку - мол, какая кручина, а гадать не умею! - признался Листратка. - Ну и дурак! - вместо ответа и объяснений сказал Шорин. - А что там Иванка? - Молит увидеть тебя по скорому делу, а нам, дуракам, про ваши с Иванкой дела отколь ведать? Не нашего дуракова ума! - обиделся грамотей. - Ну-ну, не бубни! Приходи ко мне вместе с Иванкой, - спокойно заметил Шорин, подумав, что проявление гнева - это тоже признак заботы и неблагополучия. Иванка Большой, Иванов, был астраханский купец неплохой статьи. Жил в Астрахани еще Иванка-купец, Иванов же, того звали Малым всего только за меньший рост, а так он был тоже хорошей статьи торговым человеком. Оба Ивана соперничали друг перед другом за первенство, старались один перед другим доказать свое усердие Шорину. Хотя каждый из них был сам себе голова и торговал в своих лавках, но вот уже несколько лет, как Шорин прибрал их к рукам. Хотя и в своих лавках, но они торговали на его деньги, скупали товар для него, сообщали ему о ценах, во всем искали ему прибытков, в которых Шорин давал им добрую долю. Таких купцов, купчиков и купчишек по всей Руси у Шорина было не менее двух сотен. Постепенно утрачивая свою самостоятельность, они не роптали, становясь почти что приказчиками Шорина. Они "смечали" товары, которые стоит купить. Если дело было бесспорно к прибытку, то покупали сами, и тотчас же Шорин им отправлял на эти товары деньги. С астраханским воеводой, окольничим князем Хилковым, Шорин договорился о том, что оба Ивана скорые вести будут пересылать с гонцами, которые едут по воеводским делам. Воеводские гонцы были тоже довольны: богатый гость принимал их ласково и хлебосольно, не жалел за труды подарков... Но на этот раз Иван Большой решил сам явиться по такому тайному делу, о котором не пристало писать через воеводского гонца. Иваны - Большой и Малый - покупали в понизовьях для Шорина рыбу, коней, кожи, овечью шерсть, персидские и армянские сладости, вина, бархат, шелк, серебро, бирюзу. Продавали оба Ивана хлеб, сукна, холсты, вервье, смолу, деготь, лес и товары железного дела. Но главное в понизовском торге был хлеб. За зиму каждый раз низовые города успевали приесть свой хлеб и к прибытию нового хлеба из России начинали уже голодать. Весною за хлеб можно было в Астрахани, Яицком городке, Красном и Черном Яру и других городах Понизовья взять такие прибытки, какие не снились в иных местах. Но, по слухам о дороговизне, на Волге складывались каждую весну огромные торговые караваны, груженные хлебом. Сотни купцов спешили схватить барыши на голоде Нижней Волги; однако никто из них не успевал попользоваться несчастьем бесхлебного Понизовья: все приходили вместе в одном караване, и цены на хлеб стремительно падали. Если бы кто из купцов ухитрился прибыть туда прежде других, тот стал бы, должно быть, первым богачом в государстве, но мать русских рек - великая Волга - громче всех рек и больших дорог славилась разбойничьей вольницей. От самого Бежецкого Верха до Жигулей и от Жигулей вплоть до Каспия вольничала казацкая и беглая мужицкая голытьба, калмыки, ногайцы. Недаром в порядных записях с бурлаками торговые люди писали не только: "на веслах сидеть, завозные якоря завозить, с мели струги снимать", но писали также: "блюсти хозяйское добро от грабежу и татьбы, а буде, не дай бог, случится, то и биться с разбойными людьми, не жалея своего живота". Потому-то купеческие струги всегда шли следом за царскими караванами, которые везли на низовья хлебное и денежное жалованье для стрельцов, пушкарей, городовых казаков и для прочего служилого понизовского люда. Царские струги были вооружены пушками и охранялись довольным числом ратных людей, чтобы справиться с любою разбойной ватажкой. Купцы, привозившие хлеб с первым весенним караваном, могли бы еще кое-как сговориться между собою, чтобы удержать высокие хлебные цены, но одновременное прибытие хлебного жалованья портило все дело: служилые люди по получении царского хлеба кого сами ссужали в долг хлебом, кому продавали, в надежде, что после купят себе на торгу. Весь город хоть кое-как насыщался, и не было больше охотников купить хлеба по зимней высокой цене. Цены падали. Иванка Большой рассказал, что в прошлую осень и в зиму на Каспии были жестокие бури. Главный промысел Понизовья - рыбная ловля - не удалась, словно вся рыба куда-то ушла из низовья и устья. Оттого и хлеб весь приели в этот год раньше обычного. - Жалко глядети на астраханских людей, - говорил Иванка Большой. - Поверишь, Василий Трофимыч, пухнут с голоду, ажно на улицах мрут, а и цены на хлеб небывалы... Привозу ждут раннего ныне... - Не по льду плыти! - степенно заметил Шорин. - С первой водой пойдут караваны, как всякий год... Иванка Большой понизил голос до шепота. - А что, коль, Василий Трофимыч, - заговорил он в волненье, - что, коль тебе свой караван составить, оружных людишек толику добыть да, царских стругов не ждучи, с хлебушком сплыть на низа?! Ведь, слышь - говорю, - голода-ают, пухнут!.. Ты чуешь, почем продашь?! Василий взглянул на дерзкого астраханца, не понимая, как могла ему в голову влезть такая нелепая мысль: ведь того никогда не бывало! Но тут вмешался советчик Шорина, грамотей Листратка: - Ты только подумай, Василий, сколь взял бы прибытку! - воскликнул он, увлеченный выдумкой астраханца. - Ведь ты не кой-кто. Ты - сам Шорин. Неужто тебе не дадут бояре оружных людишек?! Али ты за бояр не стоял? Не служил им правдой?! Ведь бесхлебье какое! А коли деньжишек у астраханцев не хватит, ты там астраханских товаров за хлеб по дешевке возьмешь!.. У Шорина от этой выдумки зазудело и зачесалось в бороде и потом покрылась спина... - Ну, ты, Иван... Ну и ну-у! - только сумел сказать он, крутя головой. - Ну и ну-у! - повторил он, нещадно скребя в бороде ногтями. Хитрая и дерзкая выдумка Иванки Большого открывала выход из трудного положения, которое так угнетало в последнее время Шорина. Огромный прибыток сулил караван с хлебом, если отправить его, не ожидая казенного каравана. Из этого прибытка можно будет спокойно покрыть все недостатки по царской пошлине. В разговоре с боярином Стрешневым Шорин пообещал, что к началу июля сберет все недоимки сполна. Он и сам не знал еще, где взять такие огромные деньги в полгода. Но если бы удалась хитрая выдумка Иванки Большого, то к июлю Шорин сдержал бы свое обещание. Василий с этого часа не мог думать уже ни о чем ином. Листратка задел его словами, что бояре должны ему пособить, и Шорин перебирал в уме тех из бояр, кого на веку ему довелось выручать. Каждый раз при этом, когда он думал, что тот или иной боярин ему не поможет, его палила обида, словно он уже в самом деле просил о помощи, а тот отказал. Василий стал раздражительнее, чем во все дни, и не мог скрывать раздражения. Заметив, что Мотре не нравится, как он плюет по углам, он стал еще пуще, с особым смаком плеваться, словно одна она была виновата во всех его бедах и надо было именно ей отомстить за все. Ближе других Шорин был с Ордын-Нащокиным. Афанасий Лаврентьич мог по правде считаться его другом. Однако говорить с ним о подобном деле было немыслимо. Ордын-Нащокин больше других бояр понимал пользу торговли для государства, больше всех уважал купечество, считая, что, по праву, большой купец должен быть государству дороже какого-нибудь родовитого боярина, который только и знает, что проедать отецкий достаток, не прибавляя ничего к дедовской чести и славе, ни к добру, а только кичась бородою да древностью рода... Ордын-Нащокин хорошо понимал и то, что торг без прибытка не торг, но требовал знать и меру в прибытках, не зарываясь в лихоимстве и "людоядской" корысти до того, чтобы люди оставались без крова и пищи. Не то что боярин жалел малых людишек, но помнил всегда, что такая корысть не однажды приводила к мятежам и смуте в Российской державе. Ради дружбы с таким великим и знатным боярином, от которого к тому же узнавал заранее много полезного к торгу, Василий Шорин никогда не считал за грех покривить душой. С Ордын-Нащокиным он говорил всегда и сам возмущаясь излишней неразумной корысти как торговых людей, так и бояр и дворян. За то Афанасий Лаврентьевич его любил и ценил больше других торговых людей. В этот год, также с помощью Ордын-Нащокина, царь разрешил Василию продать персидским и армянским купцам через Астрахань хлеб по весенней цене астраханских торгов. И не только продажа хлеба самим астраханцам прельщала Василия, а то еще, что, если астраханские хлебные цены удастся удержать высоко, он по этим высоким ценам продаст свой хлеб персидским купцам и армянам. Шорин был близок и с самим боярином Родионом Матвеевичем Стрешневым, с нынешним начальником приказа Большой казны: в пору, когда серебряные деньги пропадали, а вместо них появлялись дешевые - медные, Шорин выколотил по "десятой деньге" из купцов серебро; Стрешневым и Милославским он выменивал на серебро медь и ее-то сдавал в казну в счет "десятой деньги". Тогда бояре были все ему благодарны - и сам Федор Михайлович Ртищев, и боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Кто богу не грешен! Все серебро возлюбили превыше державы! Если бы тогда государь узнал подлинно все, когда полкам, бывшим на войне, платили медью, да те полки от голода разбегались из городов кто куда, - тогда бы казнили не Милославских, не Ртищева, не Стрешневых, а его одного, Василия Шорина. Того он и ждал. Ждал, что в беде отыграются на его голове... А теперь бояре позабыли его послуги. При встрече с боярином Родионом Матвеечем Шорин теперь всегда ощущал, что боярин словно даже обижен, что когда-то якшался с простым мужиком по такому корыстному делу, что простой мужик его выручил, обогатил и он должен помнить навеки его помощь, а тот будет помнить, что сам он, боярин, таков же корыстник, как воры-купчишки. Шорин видел, что, попади он в беду, и боярин не станет его вынимать из ямы, а поторопится сверху пристукнуть дубиной. Перебирая в уме своих старых знакомых, больших бояр, Василий обратился мыслью к князю Якову Куденетовичу Черкасскому. Вотчины старого боярина лежали по Волге вблизи Казани и Нижнего, по Оке - близ Касимова, в Ярославском, в Тверском и Московском уездах. Это был один из самых богатых бояр. В вотчинах его было довольно хлеба, пеньки и холста, поташу, смолы, дегтю и прочих лесных товаров, и кожи, и воску, и меду... Старый князь любил сам торговать с иноземцами, принимал у себя иноземных гостей, угощал их вином, возил к себе в вотчины. Русским торговым людям боярин Черкасский не раз досаждал тем, что перебивал у них иноземные товары, а то, по дружбе, которую заводил с иноземцами за шахматною игрой, бывало, и сбивал на товары цены. Шорин не раз жаловался на него Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину. И начальник посольских дел выручил торговых людей: под предлогом, будто прошел слух, что в Европе ходит чума, Ордын-Нащокин придержал на несколько дней иноземцев, не разрешив им выезжать из порубежных городов Архангельска, Пскова и Новгорода в Москву. В это время русские торговые люди к тем городам подвезли товаров, и весь торг был закончен на месте. Когда пришло разрешение иноземцам ехать в Москву, то многие из них уже не поехали, а возвратились домой. Черкасский хотел покупать кое-что у иноземцев, но денег у него не оказалось, хотя лежали непроданные товары. Вот тогда-то он в первый раз и призвал к себе Шорина. Куда как смирно вошел Василий к боярину, уж кланялся-кланялся, бормотал - мол, "куды мне в боярски хоромы! ковры затопчу...". Боярин сам ухватил его за обе руки, усадил, стал потчевать, думал: упьется - сговорнее станет. Василий пил и про себя смеялся. Когда боярин стал просить денег, Василий почти расплакался, стал со слезой умолять: - Не сгуби, князь-боярин! Как можно купчишке без денег?! Ну, выручу, скажем, тебя, а сам-то куды - в кабалу?! - Да что я, разбойник, что ли?! Не грабежом отымаю. За рост прошу денег! - сердито сказал Черкасский. - Да, боярин, наше купецкое дело товары куплять. С товаров мне росту боле! Ведь наше-то дело торговый прибыток. - А какие тебе товары купляти? - Всяки товары, боярин: поташу, смолы, дегтю, жита... - И я поташу ведь продам! - обрадовался Черкасский. - Сойдемся ценой, то куплю. Твой товар - мои деньги, боярин! - Я и хлеб продам! - подхватил старый князь. С тех пор и пошла у них дружба. После этого года все товары из вотчин Черкасского шли на торга через Шорина. Несколько раз в году Шорин являлся в боярский дом Якова Куденетовича для купли товаров. В такой день боярин уже никого другого не принимал. Между старым князем и гостем начинался шумный горячий торг. Оба до смерти любили поторговаться, поспорить. Срядившись, они садились по-дружески пить, положив меж собою шахматную доску. Под конец, чтобы потешить Шорина, боярин соглашался сыграть с ним в шашки, которые были больше по нраву Василию, и на прощание они посылали за боярским приказчиком, с которым Шорин заканчивал все дела. Яков Куденетович знал цену Шорину как практичному собеседнику, как игроку в замысловатую шахматную игру и как человеку, связанному со всеми кругами Русского государства. Черкасский знал, что Шорин бывает во многих боярских домах, что он выручал в трудный час многих из тех, кто был заклятым его, князя Якова, врагом, что к Шорину ездит сам Афанасий Ордын-Нащокин. Василий тоже знал, что в боярстве есть две враждебные партии. И когда пять лет назад на одну из них привалила гроза, Василий, переодетый крестьянином, прибежал к Черкасскому: - Беда, боярин, какая смута в Москве! Народ на бояр грозится, прельстительны письма читают по площадям! - взволнованно заговорил он. - Да что ты! - словно бы удивился боярин. - А в письмах-то что? Но Василий видел, что старый татарин притворствует, что все ему уже давно донесли холопья. Прикинувшись, однако, и сам, что верит боярину, он рассказал, что чернь требует боярских голов Милославского, Ртищева и Стрешнева, но умолчал, что в тех письмах помянута и его голова. - А тебе-то что, Шорин? - спросил Черкасский. - Ведь ты, чать, не ближний боярин! Чего ты страшишься? Ты гость. Одних-то бояр показнят за измену, другие-то сядут в приказах. А ты все одно и у новых станешь в такой же чести! Без торга не быть державе и без торговой пошлины - тоже!.. Аль тебе жалко корыстников-живодавов семейку?! И Шорин прямо признался Черкасскому, что страшится измены своих друзей - страшится того, что от гнева народа бояре откупятся его купеческой головой, обвинив лишь его одного во всех бедах. - А ты у меня оставайся. Ко мне за тобой не придут. На меня-то не гневен московский люд! - похвалился Черкасский. Шорин подумал тогда, что, может быть, князь даже знает, кто писал те мятежные письма, и что если стрясется беда, то для улики против своих врагов не задумается он выдать под пытки его, Василия. Он пожалел, что надумал скрываться у старого хитреца... Но все обошлось: мятеж задавили, никто из бояр не попал на плаху, разоренье домов считалось уже не такою большой ценой за спасение жизни, а то, что Василий скрывался у князя Черкасского, заставляло всех во враждебном кругу думать, что старый боярин в час мятежа позабыл о вражде с теперешними властителями государства, что, сам подвергаясь опасности, он сберегал одного из главных виновников мятежа, который мог бы сгубить всех личных врагов князя Якова, если бы выдать его на расспрос и расправу народу... Злые языки, которые говорили вначале, что Черкасский не без греха в мятеже, должны были умолкнуть, когда узналось, что Шорин скрывался в Доме Черкасского. Зато между Шориным и Черкасским дружба стала еще надежней и крепче. Взвесив все и размыслив, Шорин решил, что легче всего рассказать о своем астраханском деле именно князю Черкасскому. Жадный старик сам захочет нажиться на выгодном хлебном торге и без лишней огласки даст человек с полета своих оружных холопей для бережения хлебного понизовского каравана. Князь, услыхав о купеческой выдумке, сам загорелся. - Ай ты хитрый какой ведь, Васька! Что умыслил, собака! Давай-давай! Поезжай скорым делом в Казань. Вели снаряжать мой хлеб в Нижний-Новгород и пятьдесят холопьев оружных бери. У меня там на будных майданах оружные люди живут для черемисы в острастку. Ружьем добро владают - вот их и возьми, - согласился князь. Старик понял выгоду дела, но зато в этот раз не продал Василию хлеб, а лишь поручил ему для продажи, посылая своих людей на его стругах для охраны своего же товара. "Ну, ты, князь, похитрее торговых гостей!" - подумал Василий, уже жалея о том, что, в желании уговорить Черкасского, слишком жарко расхваливал выдумку и расписывал барыши. Однако тотчас же Шорин поднял весь дом, указав приготовлять шубы, осматривать сбрую, кормить лошадей и готовить все к выезду в дальний путь. Он снова помолодел, уже не горбился, не плевался, стал ласков с Мотрей и Васькой и обещал навезти из поездки больших подарков. Шапкой стоит над устьем Оки Нижний Новгород. И хотя он никогда не величался "господином", как Новгород Великий, но все же во многом себе господин: он отстаивал Русь от татар, от Казанского царства, сумел собрать силы, чтобы отстоять ее от нашествия польских панов... На всю русскую землю велико и священно имя нижегородца Кузьмы Минича Сухорука. И не только ратными делами прославился Нижний среди городов России, - велик он богатым торгом и единением в торге множества разных народов... С московскими палатами могут поравняться строения нижегородского кремля, его стены, башни и храмы. Каких пригожих богатых хором понаставлено на горе! Василий Шорин любил Нижний Новгород за его широкий размах и бескрайний простор Заволжья, который открывается с вершины горы, с откоса над Волгой, за множество разных стругов, на парусах и веслах, режущих волжскую ширь, за богатство торговых людей... "И монастырщина не бедна - сами себе помещики, сами купцы. Одни печерские богомольцы чего стоят! С любым богатым боярином потягаются, а если невзлюбят богатого гостя - задавят! А Макарьева Желтоводская обитель?! Ого, какова ее сила!" - раздумывал Шорин, по зимней дороге подъезжая к Нижнему и в снежном сиянии любуясь на кремль и поглядывая из возка по сторонам на встречные и обгоняемые вереницы бесконечных обозов. Из обозов, тянувшихся к Нижнему, не менее пятой части касалось его самого, Василия Шорина: либо это были товары, закупленные им для понизового торга, либо товары, которые санным путем шли в Москву, либо в Нижний везли из Москвы им же проданные нижегородцам товары железного дела, сукна, вервье, полотно. Обычно купцы съезжались в Нижний лишь с масленицы, когда начинали думать о весеннем вскрытии рек, о сплаве товаров в низовья, чтобы Волга могла тотчас же, вслед за льдом, поднять и по широкому половодью нести на низовья караваны торговых стругов. Нижегородская голытьба гуляла всю масленицу, пропивая последний прожиток - все равно уже не умрешь голодною смертью: наедут приказчики и начнут рядить в караваны - всех разберут по рукам. Во всех нижегородских кабаках приказчики с площадными подьячими писали порядные записи на ярыжных, тут же со звоном выбрасывая мелкие деньги вперед, и кабатчик тотчас же загребал половину этих деньжонок, а то и все, если не успевали их спасти голодные и раздетые семьи гулящих людей. По зимним улицам, по снегу, в худых лаптишках, в беспятых валенках и босиком мчались, как голодные собачонки, оборванные ребята и жены бурлацкого сброда, чтобы удержать отцов и мужей от пропоя. Да где там!.. Но Василий Шорин, нарушая давний обычай, в этот год примчал в Нижний почти тотчас же после праздника богоявления. Он задержался тут всего три-четыре дня, перемолвился со своими приказчиками и с ближними из нижегородских торговых людей и сам ускакал в Казань на тройке, в возке, укрытом со всех сторон медвежьими полостями, закутанный в хорьковую шубу. Тотчас после отъезда Василия его приказчики и ближние шоринские нижегородцы, торговые люди, помчались в уезды - в Балахну, Курмыш, Арзамас, в Ворсклу, Павлово, Лысково за товарами к понизовскому сплаву, а другие стали вскоре же рядить бурлаков на струги. Рядили небывалой дешевкой, потому что ни один из монастырей, ни из богатых нижегородцев, ни Строгановы - никто не начинал так рано порядные записи, а желающих записаться, усталых от голодной жизни и холода, было довольно. К масленице с разных сторон стали сходиться обозы с товарами, которые выгружали в устье Почайны, где на нижнем торгу, невдалеке от строгановских хором, стояли лабазы Шорина, а возле них на берегу животами в снегу лежали струги... Поход на Азов Когда станичная старшина к весне передала Степану новый атаманский приказ явиться в Черкасск, он засмеялся: - А что бы Корниле сюда не приехать, размяться да жир растрясти?! Ух, пир бы я задал для крестного батьки!.. И Корнила не выдержал. Возвращаясь с весенней тяги с соколом, обвешанный дичью, Степан у въезда в свою станицу столкнулся с войсковым атаманом. Корнила встречал отару овец, купленных у татар. Овцы, толкаясь, запрудили улицу. Разноголосое блеяние оглашало станицу. Широкоскулые всадники с луками и колчанами, полными стрел, хлопали длинными бичами, сгоняя отару; им помогали серые длинношерстные псы с волчьими мордами. Овцы терлись друг о друга и о плетни, теснясь и жалобно крича. Грузный Корнила, прижавшись с конем к плетню, пропускал мимо себя овец. Степан поневоле сдержал коня, ожидая, когда освободится проезд по улице. - Крестник! - окликнул с коня войсковой атаман. Степан поднял голову, встретился с атаманом взглядом, но не ответил. - Здоров, Степан! - невесело сказал Корнила. - Ты пожалел бы крестного: свой человек мне надобен! Глянь: тут овец пригнали, с верховьев плоты жду - прямо беда! Разорваться! Осторожно проталкиваясь по краю дороги, Корнила подъехал к Степану вплотную. - Впрямь! Хоть лопнуть тебе! - ответил Степан. - Пособил бы, - словно не замечая дерзости, сказал Корнила. - Я не купец и не холоп купецкий! В приказчиках не живал, - сурово ответил Степан. - Слышь, Степан, от удачи я ласков. Послушай добром, - со скрытой угрозой, спрятав за улыбкой злость, сказал атаман. - Живешь ты не по-казацки: атаману грубишь, в войсковую избу не являлся всю зиму... Добром говорю: мирись... Не хошь ко крестному в дом - хоть в круг приходи... Степан вспыхнул. При виде Корнилы закипела в нем вся ненависть к атаману, до того затаенная в сердце. - Не забыл я, Корней, крови братней! Не быть мне в кругу, пока ты в атаманах. Вишь, не донской я казак - сечевик запорожский, - ответил Степан, сдвинув на голове красную запорожскую шапку. - Не шути, Степан Тимофеевич. Заставлю смириться! Я хозяин всему Дону, - покраснев до шеи и стиснув в руке плеть, пригрозил атаман. - Побачимо вперед да потягаемся, Корней Яковлич, кто кого! - твердо сказал Степан. Степан помнил азовские стены и башни, до которых дорвался в погоне за крымцами после степного посольства. Мысли, тогда горячившие его, разгорелись снова. Он был уверен в том, что лишь поднимись на Азов, и разом весь Дон повстанет за ним с ружьем, не придется ни спорить на кругу, ни свариться с домовитыми - сами казаки пристанут к походу, сами решат, кому водить войско... Взять если Азов да учинить там войсковую избу азовского казачества, открыть выход в море - сколько купцов понаедут к морскому торгу... А турки да крымцы посварятся и перестанут... Тогда уже будет служба всей голытьбе, что сходит на Дон из боярских поместий да вотчин. Хотят не хотят бояре, а станут на всех давать хлебное жалованье. Сызнова станет казацкая служба в почете у государя! Степан понимал, что маловато у него пушек и пороху, что староваты пищали, что трудно с одними саблями воевать азовские башни, но отступать от задуманного похода было уже поздно. Старый глуховатый казак, дед Кирюха, который ходил на Азов с Тимофеем Разей, не раз уже рассказывал Степану с Иваном Черноярцем, Еремеевым и Сергеем Кривым о своем знаменитом походе и великом азовском сидении. Челны гулебщиков с первой весенней водой были готовы к походу. Пороху и свинцу сумели за зиму кое-как закупить, хлеб собрали почти Христа ради. Надо было идти в поход, пока его весь не приели... Сойдясь еще раз, атаманы похода решились... Солью и гнилым камышом дышал ветер от устьев Дона. Длинной вереницей тянулись казачьи челны. В каждом сидело по десятку казаков, кроме гребцов. Ветер дул в лоб, потому паруски были спущены. Шли на веслах. Плыли молчаливо. Над разношерстными казачьими шапками кое-где торчали пики да длинные стволы пищалей. На переднем челне сидел Разин. Третий день они шли на веслах по Дону. Когда пришли в Понизовье, голытьба не вынесла вида богатых хором, красовавшихся над крутизной берега. - Ишь богато живут, как дворяне! - заговорили в ладьях. - Чай, хлеба у них! - Да чего у них нету! - перекликнулись по челнам. - Зайдем попросить на дорожку! - со смехом выкрикнул кто-то. Несколько челнов повернуло к берегу. Возле Дона паслись большим стадом овцы, пощипывали на пригорке первую весеннюю зелень. Овец окружили, согнали к воде. Ловили целой ватагой, вязали и кидали в челны. От хутора с криком бежали бабы. Для смеха схватили одну, спутали, как овцу, и кинули в челн. Когда развязали ее и пустили, баба скакнула по пояс в воду и с визгом кинулась от челнов. Ей атукали, хлопали в ладоши, смеялись. Не утерпев, пошли "щупать" кладовки. Вытащили несколько кулей хлеба. Хозяина не нашли - куда-то запрятался. Сняли в курене со стены несколько ружей, сабель, укатили несколько бочек соленой рыбы, бочонок с икрой, бочку бараньего сала и по дороге стянули с шестов рыболовные сети. Проходя через сад, залюбовались усыпанной белым праздничным цветом яблонькой, срубили ее и во всей весенней красе поставили посреди одного из челнов, подвязав к мачте... - Баловство! Яблонь годами растет! По другим хуторам чтобы мне дерева не рубить! - строго сказал Степан, не сходивший с челна и молча следивший за всем озорством. На всем понизовом пути голытьба приставала к хуторам домовитых и предавала их разграблению. На них вымещали зло тс, кого здесь когда-то отогнали собаками или побили, а то и просто погнали с бранью, не дав куска хлеба... Когда подгребли к Черкасску, навстречу им вышли челны с посланцами войсковой избы. - Пушки на башнях заряжены. Коль захотите в город зайти, то войсковой атаман указал вас побить, - предупредили черкасские. - Что мы, нехристи, что ли! Мы не на вас - на азовцев, - ответил Степан и подумал: "А ваш-то черед впереди, как Азов станет наш - вот тогда". - Пошто же вы казаков по пути обижали? С жалобой на вас прискакали в Черкасск из всех хуторов с побережья. - А что за обида?! Вот чудаки! Поигрались робята трошки да кой-что позычили для похода. Воротимся на Дон - и все отдадим, - спокойно сказал Черноярец. Степан только молча махнул своей шапкой. Гребцы по челнам осушили весла. - Сколько есть фальконетов, пищалей, мушкетов - все зарядить! - приказал атаман. Степан дал посланцам Черкасска опередить караван и войти в город. Когда проплывали мимо Черкасска, от города отвалило еще с десяток челнов и пристало к гулебщикам... На каждом ночлеге разинцев нагоняли челны с казаками верховых и понизовых станиц. Казаки говорили, что по станицам еще идут сборы и день ото дня надо ждать подмоги... Но подмога сводилась медленно. Чего-то Степан Тимофеевич не рассчитал, в чем-то ошибся. Не "сорок тысяч волжских, донских и яицких" казаков шло за ним под каменные стены Азова, как пелось в песне про давний поход. Едва две тысячи казаков набралось в его войске... Степан не учел, что долгая война с Польшей утомила Дон, что люди хотели мира, а не войны, что, придя домой, нашли казаки обветшалые хаты, покосившиеся плетни, несытых детей да пустые скотские стойла. Не до Азова было казачеству. Поправить дома, завести скотинку, пожить со своими семейками манило их, и за два прошедших года они еще не насытились тишиной станиц, лаской жен и детей... Ино дело бессемейная беглая голытьба, - да много ль ее?! Перед самым Черкасском нагнали еще два десятка челнов - ну, двести пищалей... "Не много!" - думал Степан. Ту же мысль про себя таили его товарищи, есаулы. Большинство молодых казаков из беглых не понимали того, что их мало. Озирая донскую ширь с длинною вереницей челнов, казаки думали, что их - бессчетная рать, которой вполне достаточно для взятия азовской твердыни... Теперь оставался им последний ночлег, пред самым Азовом, чтобы, снявшись с места до света, сразу с похода начать первый приступ... Близилось время к закату, когда с берега конный дозор подал знак тремя ударами из мушкетов. Замерли весла. Передний - атаманский струг - круто поворотил к берегу, откуда скакал навстречу на резвом коне всадник с красным значком на пике. Он направил коня прямо в поду. Вздернутая над течением реки конская морда сравнялась с носом челна. - Степан Тимофеевич, тут для ночлега ладное место дозоры нашли: лесок невелик и лог за холмом, - сказал всадник. Степан указал гребцам глазами на берег. В два дружных удара они бросили челны к песчаной косе; осушив весла, прыгнули за борта, подтащили к берегу. За Степаном пристало около полутора сотен челнов. - Челны - в камыши, у челнов дозоры оставить! - коротко приказал Степан, даже не оглянувшись. - Челны - в камыши, у челнов - дозоры! - пронеслось и многократно повторилось у него за спиной. Дозорный казак придержал стремя заседланного вороного жеребчика, ожидавшего на берегу. Разин поскакал к логу, где находился расставленный атаманский шатер. В нескольких местах вдоль лога над кострами уже развешаны были прокопченные котлы, в которых закипало просяное варево. Вдали по небосклону виднелись на лошадях дозорные казаки, оберегавшие стан. С севера прокатились три выстрела. Иван Черноярец взбежал на холмик. Сказал Степану, что по степи скачут наметом какие-то казаки с чужими значками. - Должно, из Черкасска. Пускать? - спросил он. - Давай! - отозвался Степан. Впереди чужих казаков мчался дозорный. - Степан Тимофеевич! Гонцы к тебе от войсковой избы. Разин молча кивнул. Дозорный живо поворотил коня, пронесся навстречу посланцам. Пасынок Корнилы Петруха Ходнев и двое матерых донцов - станичный атаман Зимовейской станицы да войсковой есаул Самаренин - соскочили с коней. Двое черкасских казаков быстро раскинули коврик, поставили на него бочонок с вином, расставили серебряные чарки, разложили закуски. - Степан Тимофеич! Здорово, атаман, голубчик! - весело сказал Самаренин. - Сколько лет, сколько зим не видались!.. - Здоров, Михайло Лукьяныч! - с достоинством отвечал Степан. - Али с нами в Азов надумал? Самаренин рассмеялся: - Шутник ты, шутник, атаман!.. Не дело, голубчик!.. - по-прежнему весело продолжал он, будто корил за озорную проделку шустрого подростка. - Как же так: ни войсковой старшине, ни станичным слова не молвил, а сам - на! В поход в сто пятьдесят челнов!.. И пушки и зелье скопили!.. Домовитых в низовьях пошарпали, будто крымцы! Эх, Степан Тимофеич! Затеял Азов разбить без Войска Донского, с одной голутьбой! - укоризненно произнес он. - А чем гулутьба не войско! - ответил Степан угрюмо, без шутки. - И голутьба - не войско и ты - не войсковой атаман! - строже сказал Самаренин. - И круг вам идти на Азов не велит, а велит, не мешкав, назад ворочаться... Степан с насмешкой мотнул головой. - Назад в гнездо две тысячи казаков на насест не посадишь - не куры! Иди-ка скажи им, что ты идти не велишь. А в воду кинут - тогда на себя пеняй... - Не от себя мы, Степан Тимофеич, - пытаясь смягчить столкновенье, вмешался станичный. - Письмо от круга тебе, - сказал он, протянув запечатанный столбец. - "От круга"! - передразнил Разин, вырвав столбец из его рук, по-хозяйски распечатал грамоту, поглядел на замысловатые крючки и завитки писарского пера. - Писал писака, читай, собака! - со злостью сказал он. К ним подскакал верхом Черноярец. - Ты дюже грамотен, Ваня, читай-ка, что круг нам пишет. - "Зимовейской станицы казаку, гулебному атаману Степану Тимофееву сыну Разину", - бойко прочел Черноярец. Степан слушал молча послание тайного круга. Слово за словом Иван Черноярец прочитывал то, что Степан заранее угадал: что, столкнувшись с Азовом, гулебщики навлекут войну на все донское казачество, а Дон к войне не готов, пушки и пищали у донцов износились в польском походе, новых же царь не прислал, да тут еще выдался год, небогатый хлебом, и хлебного жалованья не будет до самых осенних дней... Дальше старшина писала о том, что идти в двух тысячах казаков на Азовскую крепость никак не разумно, что с голытьбой, непривычной к мушкету и сабле, он неминуемо пропадет... Степан ждал и этого довода. Тихая усмешка таилась в его бороде и в уголках глаз, когда слушал он старшинскую отповедь. Он рассчитывал не на силу и ратную выучку, а больше всего на бесшабашную удаль своей ватаги да на боевую удачу. Но Черноярец читал дальше, и того, что читал он теперь, Разин уже не ждал. Старшина сообщала цифирные выкладки о запасах хлеба, свинца и пороха, о пушках, мушкетах и ядрах, о числе ратных людей, о конях, ослах, верблюдах и о количестве овец и быков, припасенных в стенах Азова. Разин потупил глаза и уже не смеялся. Слушая грамоту войсковой старшины, он понял свое легкомыслие. "Вот как делают ратное дело!" - подумал он. Трезвый расчет бывалых воителей убедил его и привел в смущенье. "А мы, дураки, на авоську лезем!" - подумал он, тревожно взглянув на Черноярца. Но это было еще не все. В завершение письма войсковая изба писала о том, что старшина не надеется на разум Степана. Чтобы оберечь все Войско Донское от гибели, тайный круг указал учинить у Черкасска по Дону заставы и никого казаков ни из Черкасска, ни с верховьев в низы не пускать, а крымскому хану и мурзам азовским послали письмо, что Степан вышел с Дона разбойной статью и Войско Донское ему не заступа, если азовцы и крымские люди нападут на его голытьбу... Это было неслыханное предательство: донская старшина не только от них отреклась, не только оставила их без подмоги с верховьев, на которую так рассчитывал Разин, но она изменнически выдавала русских людей азовцам и хану, предупредив их письмом о походе Разина. Кровь бросилась в голову атамана... Схватить сейчас всех посланцев Корнилы да тут же казнить за продажу... Разин сжал кулаки, но широкая ладонь Черноярца тяжело и спокойно легла на его руку. Степан взглянул на товарища. Черноярец, окончив чтенье, с насмешкой смотрел на черкасских посланцев. - Наврали, собаки, с пять коробов! - прищурясь, спокойно сказал он и сплюнул. - Как наврали?! - взъелся Самаренин. - Ведомо все войсковой старшине! Иван качнул кудрявою головой. - To, что вы написали, и мы раньше ведали, да не страшились того - пошли. Ан я ныне турского сотника в камышах уловил. Бежал он от ханского палача из Азова... Не четыре тысячи воинов ныне в Азове, а шесть, единорогов на башнях не десять - двадцать. Хлеба в привозе вчетверо больше, чем вы писали... Все то - не беда... Сказывал он иное: в азовской твердыне черная смерть, зараза... Черкасские послы от этих слов вздрогнули и отшатнулись. Самаренин перекрестился. Разин удивленно и опасливо поглядел на своего есаула, но удержался от готового сорваться вопроса. - Где же тот турок? - едва слышно спросил Самаренин. - Только расспрос я ему учинил - и пятна по нем пошли, язвы... Степан Тимофеич вершить его указал. Ну, камня наклали в порты - да к рыбам!.. Вот для совета мы тут и на берег вышли. Степан глядел в удивлении на бойкого есаула, не понимая смысла его выдумки, но чувствуя, что Иван затеял какую-то хитрость. - Кишень табаку от него остался, - не сморгнув продолжал Черноярец, - добрый табак! - Он вытащил из-за голенища сафьяновый зеленый мешочек с медной застежкой, который Степан знал уже давно, и стал набивать трубку, радушным движением предлагая то же черкасским посланцам. Самаренин отшатнулся. - В огонь кинь, в огонь! Спали! Жив не будешь!.. - замахав руками, вскрикнули Самаренин и станичный. Только Петька Ходнев с любопытством, хоть и с опаской, тянулся щепотью в кишень. Но Самаренин крепко схватил его за руку. - Оставь! Подохнешь, как пес! Он вдруг заспешил. - Ну, Степан, сам смотри! Войсковой тайны круг тебе отписал, как ведал. А мнишь себя Войска Донского разумней - ступай! Да ведай, Войско Донское тебе не заступа, не помощь. А что голутьбу загубишь - о том мы жалеть не станем: иных наберется вдвое. А станете во станицы спасаться, то с черной заразой не пустим! Напомнив еще раз Степану о том, что тайный круг с турками и с крымцами велел не биться и хана не задирать, послы, отказавшись от ужина и ночлега, хотя приближалась ночь, и, не повитавшись за руки, бочком, бочком отступили к своим лошадям, вскочили по седлам и унеслись обратно в Черкасск. - Чего ты враку такую умыслил? - строго спросил Степан Черноярца. Иван хохотал, катаясь по песку, словно в корчах... - Ишь, дохлый турок их как устрашил!.. Гляди, понеслись - и вино и коврик забыли! - указывая пальцем вслед ускакавшим послам, сквозь смех бормотал Черноярец. Не вставая с песка, он потянулся всем телом и взял с посольского коврика серебряную чарку с вином. - Садись, атаман! - хлопнув ладонью по коврику, сказал Иван. Степан сел рядом на теплый песок. - Хороша от круга отписка? - спросил Черноярец. - Продажные змеи! - ответил Разин. - То-то оно! - усмехнулся Иван. - Гляжу, ты и уши развесил и рот раскрыл. Вот-вот увидят, что огорошили нас отпиской. Знать, надо покруче еще заварить, - и заварил!.. Коли бы мы от Азова по их отписке ушли, нас бы ни в грош не чли. Сопливцы, мол, собрались в поход, а ратного дела не знают. Какой тебе, атаману, почет? Осрамили бы на перекрестках... - И то, - подтвердил Степан. - А сам размысли: как не уйти, когда их в Азове такая сила? Рано мы поднялись на Азов воевать. Силу надо копить... Но так? - Так, тихо признался Степан. - Не горюй, атаман! Они век во старшинстве, а мы простые казаки. И нас время выучит да походы. А про турка брехал: не лавливал я его. И про черную смерть наврал же. Ты думай, куда нам идти? Сила народу встала - соколы да орлы... Станем искать не Азова - иного пути - Я ранее звал на Волгу, - сказал Степан. - Хотя и на Волгу. Ведь мимо Черкасска пойдем - кто нас теперь удержит? Черной смерти все побоятся. А мы еще два челна парусами прикроем, скажем: недугуют шестеро казаков... - Заврался, Иван, - остановил друга Разин. - Мы копим народ в ватагу. А как вести про черную смерть полетят, кто к нам придет?! - Азовцы в Черкасск приедут с доказом: им торговать. Как от них струги не станут пускать на Дон из Азовского устья, тут все и разберутся, что черная смерть - обман. А кто виноват? Нам турецкий лазутчик наврал. Зато мы уйдем без стыда: не от войска бежали, не супостата страшимся - заразы... А кто ее не страшится?! Степан взял вторую чарку вина и стукнулся с Черноярцем. - Ну, намудрил, Иван! Чистый подьячий!.. - сказал он, покачав головой. - Неладно нешто? - Все ладно, - согласился Степан. - Только ума у нас еще мало. Ну, ты иди зови ко мне есаулов, - отослал Степан друга. Стыд за свое неумение, за то, как нелепо и необдуманно поднял он целое войско в две тысячи человек и повел на погибель, не справившись о числе врагов, об их силе, терзал его. "Свычен смотреть в станичный горшок, кашевар шелудивый, ан, вишь, пошел города полонять, моря воевать, покорять чужие украйны! Рано!.. Теперь куда? К крестному на поклон? Простите, мол, нам, атаманы, что мы неразумно в поход собрались!.. Тут они нас и скрутят!.. Рад будет крестный!.." - думал Степан со злостью. Воспоминание о Корниле в нем возбудило ненависть и желанье во что бы то ни стало преодолеть все вставшие на его пути трудности. "Ан нет! Не пойду с повинной в Черкасск! Азов не возьму, так уйду на Волгу. Города брать не свычен, так шарпать разбойничьей статью учну. Хлебные караваны пойдем разбивать и сядем на Волге. Город шарпальный поставим у Паншина городка..." Стояла же Рига... [Ригой назывался лет за двадцать до восстания Разина "воровской городок" на Волге] Не Индия, не Персида - Поволжье, не синее море - Волга, а будет наша!.." Черноярец привел есаулов - Сергея Кривого, моложавого, светловолосого и отважного Митяя Еремеева, чернявого рассудительного Степана Наумова, старого друга Рази - седого Серебрякова, бывших в станице еще под атаманской рукой Ивана. Ночь они совещались между собой. Поутру созвали круг, и в полдень другого дня челны голытьбы прогребли назад вверх по Дону, мимо Черкасска. Никто не чинил им задержки, боясь общения с ними. У Черкасска захватили они по пути два струга, груженные разной снедью. Никто не погнался, никто не потребовал их назад. - Вишь, зараза моя пособляет! - с усмешкой сказал Черноярец другу. Но атаман не смеялся. Он был угрюм и задумчив. Бугор над Волгой Стрелецкий голова стольник Иван Лабунов побывал в гостях у Флегошки - нижегородского приказчика Шорина. Не боясь греха, несмотря на великий пост, они три дня прображничали. Этому никто не удивлялся: им предстояло плыть вместе караваном по Волге - что же худого в их дружбе! Флегошка ведь приказчик самого Василия Шорина! Флегошкина хозяйка ходит одетой не хуже дворянских жен, дом - полная чаша... Через Флегошку Леща стольник получил в дар от Шорина английского сукна на кафтан, соболью шапку, изумрудный перстень, женский плат из заморской паволоки и бирюзовые серьги. Да еще получил на разговенье к дворянскому столу икры, да индеек, да окорок свиной, да окорок медвежий... Даже сварливая хозяйка не бранила стольника за бражничество с приказчиком Шорина, когда все эти дары были присланы в дом. А за все, что он получил, от стрелецкого головы требовалась одна послуга: недельки на две захворать животом, чтобы купеческий караван обогнал государевы струги, чтобы шоринский хлеб пришел в Астрахань раньше царского хлеба... Стольник знал, что боярин князь Яков Черкасский дал Шорину пушек с порохом, с ядрами да еще полсотни оружных холопов для охраны добра по пути. Князь ли, торговый ли гость - кто придумал безбожное дело наживы на голоде, - стольник не знал, но вся душа его возмущалась, когда он услышал о том, что Василий Шорин хочет опередить государев хлеб. "Креста на них нет, на корыстниках-живодерах! Таковскую цену возьмут, что иным купцам и не снилась! - раздумывал стольник. - Шкуру слупят живьем с понизовского люда!" Но все же не отказал приказчику Шорина. За полученные дары обещал захворать животом, пропустить купца на две недели вперед и дать приказчику Шорина время поспустить скорым делом весь хлеб астраханцам по зимним высоким ценам... За то в самой Астрахани по уговору с Флегошкой Лещом стрелецкого голову ждали еще десять серебряных ефимков, бочонок вина к обиходу, персидский ковер да черкасское седло... С четвертой недели поста под снежной корой зажурчали ручьи. Лед на Почайне быстро сошел, вода начала подпирать струги, стоявшие возле лабазов Шорина. Конопатчики бухали деревянными молотками, загоняя в рассохшиеся пазы стругов жгуты пакли. Осмольщики на кострах возле берега грели смолу в котлах, смолили проконопаченные струги. Старик Шорин жил на Печерском монастырском подворье в кремле и ездил молиться в Печеры. После обедни он каждый день заезжал посмотреть на работы. В понедельник на вербной неделе велел стащить струги в воду, в устье Почайны, начать погрузку товаров. Было мелко, но старый купчина видел, что будет большая вода - подопрет и поднимет струги. Грузчики полуголыми бегали от лабаза к берегу, по сходням бегом на струги с кулями, грузили кули плотно - один к одному... Приказчик Флегошка Лещ сам следил за погрузкой. Холопы Черкасского укрепляли на палубах пушки. Озорничали по кабакам на посаде, гонялись за девушками. Посадские приходили жаловаться на них воеводе. Воевода бубнил что-то под нос, что недолго ждать - скоро они сойдут с караваном в низовья. На вербной неделе взломало Волгу. Вода что ни час прибывала. Из царских житниц поспешно грузили в караван царское жалованье для понизовых служилых людей... Василий Шорин явился сам к воеводе. - Караван погружен стоит, а стольник Иван Лабунов вдруг занедугал, боярин и воевода Петра Ильич! Воевода Голохвастов развел руками. - В недуге господь токмо волен, Василий! - сказал он. - Постоят караваны. Оправится стольник - пойдут. Не к зиме дело, к лету. Куды поспешать?! - Астраханцев ить жалочко, Петра Ильич, боярин! Голодны сидят. Государев хлеб припоздает - хворать учнут! Пиши проходную на мой караван, была не была! Голохвастов, поглаживая окладистую рыжеватую бороду, не спеша размышлял, пытаясь проникнуть в мысли торгового гостя. - Обычая нет уходить без царских стругов. Пограбят тебя! - сказал он. - Да у меня, осударь-воевода, пушки стоят на стругах, люди боярские, князя Черкасского, тоже оружны пойдут с караваном. Господь сбережет!.. Астраханских людей жалею! - настаивал Шорин. - И к дому пора. Уйдет караван - я и дома к Светлому воскресению буду!.. Воевода вдруг понял, захохотал. - Греховодник Василий!.. Людей астраханских жалеешь? Отколь в тебе жалости столько?! Ах, старый мудрец, намудрил! Проходную тебе?! Ох, колдун! А хворь-то не ты ли наслал на Ивана Лабунова? - Поклонюсь тебе, сударь Петра Ильич. Я в долгу не останусь!.. В хвори, как ты сказал, волен господь. А мне бы не дожидаться уж ныне!.. Медвежьих три окорочка со мною, бочонок с венгерским. Тебе из Москвы я привез... Воевода велел написать проходную стругам Василия Шорина. Волга подперла Почайну. Груженые тяжелые струги стояли, покачиваясь на якорях. Весеннее солнце сияло, сверкая в Волге, золотя купола нижегородских церквей. Высокие косогоры города начали покрываться зеленым ковром травы, когда караван Василия Шорина отвалил от берега. Сам Василий стоял на бугре и смотрел, как все на стругах стали креститься на нижегородские церкви, как засверкали под солнцем дружные весла стругов, а на носах передних медью сверкнули пушки и, подбочениваясь, возле них красовались перед нижегородскими девицами оружные холопы Черкасского. Вот вышел весь караван на веслах в широкий волжский простор, струги подняли паруса и полетели с попутным по половодью, оставляя широкий след на воде. Шорин оглянулся на устье Почайны, на царский караван. Государевы струги еще стояли под погрузкой и на одном из них стучал в мурье [Мурья - трюм] деревянный молоток конопатчика. Василий снял шапку, перекрестился, вздохнул с облегчением. - Дай бог добрый путь да прибытки! Разинский стан раскинулся на бугре над Волгой, невдалеке от Царицына. Жить в бурдюгах было привычно для верховской голытьбы, и, придя на бугор, разинцы тут же нарыли себе землянок. В первые дни новизна походной жизни, ожиданье разбойной гульбы и большой поживы возбуждали ватагу. Никто не думал о том, что харчи на исходе. Идя на Азов, Разин рассчитывал, что запасется мясом, отгоняя овец у ногайцев и крымцев. Придя на Волгу, атаман ожидал, что дня через три-четыре, не дольше чем через пять дн