бросил старый Разя лопату, когда увидел входящего во двор Стеньку. - Воротился, Степанка! - воскликнул он. - Не ушел, чертов сын, в чернецы?! Да, гляди, еще и возрос! Ладный казак стал! А как обносился. Придется справлять ему новую справу, - шутливо ворчал старик, но Стенька заметил, что веки его дрожат и глаза неспроста слезятся... Шедшая из погребицы мать вскрикнула, кинулась Стеньке на грудь и обмерла. Стенька подхватил ее на руки и усадил на скамью возле дома. Фролка визжал от восторга, повиснув на шее брата. Иван, обнимаясь с ним, сквозь густую бороду и усы усмехнулся. - А ты в пору, Степан, воротился. Поп у нас помер в Черкасске, и в церкви уж месяц беглый расстрига всем правит. Поставим тебя во попы... - Целуй, коль попом признал! - живо нашелся Стенька и сунул к губам Ивана широкую, крепкую руку. Иван потянулся поймать его за вихор, да не тут-то было! Степан увернулся, схватил его за поясницу, наперелом, и пыль завилась по двору от дружеской потасовки. - Уймитесь вы, нехристи, брат-то на брата!.. - ворчала мать, но сама смеялась, любуясь, как ловко выскальзывал Стенька из братних рук. - Наддай ему, Стенька, наддай!.. Вот казак взошел на монастырских дрожжах! Что ж, атаман, сдаешь?! - подзадоривал Разя. И братья, покончив возню, стояли оба довольные. Иван расправлял русую бороду. Степан раскраснелся и тяжело дышал, но, чтобы скрыть усталость, скинул свой драный зипун и рубаху. - Лей, Фролка! - крикнул он, сам зачерпнув воды из бадейки, и, весело фыркая, подставил разгоряченное лицо под свежую струю. - А здоровый ты, Стенька, бычок! - одобрил Иван, хлопнув его по мокрой спине ладонью. - Да ты розумиешь, Стенько, на кого ты руку поднял? - загадочно спросил Тимофей. - А что? - На станичного атамана - вот что! - сказала мать с уважением. - Ой ли! - воскликнул довольный Стенька. - Вот, чай, крестный даров наслал! - Коня арабских кровей, адамашскую саблю да рытый ковер бухарских узоров прислал Ивану в почет, - похвалился старик Разя. - Мы с Корнилой дружки! - подхватил Иван, придав слову "дружки" какой-то особый, насмешливый смысл. - О тебе богато печалился, вестей спрошал, - почтительно сообщила мать. - Меня на майдане в Черкасске стретил - корил, что пустила тебя одного в такой дальний путь. - Завтра к нему по казачьим делам еду. Узнает, что ты воротился, меня без тебя на порог не пустит, - сказал Иван. - Настя красоткой стала, - с особой ужимкой, присущей свахам, поджав по-старушечьи губы, шепнула мать. - Настя? - переспросил Степан, вдруг вспомнив и взглядом ища по двору никем не замеченную Аленку, одиноко и скромно стоявшую возле самых ворот. Следя за его взглядом, и другие увидели молоденького спутника Стеньки. - Что за хлопец? - спросил Тимофей. - Эге, да то не казак - дивчинка! - вдруг по застенчивости Аленки признал старик. - Нашел добра! А то тут казачек мало! - Аленка, Сергея Кривого сестренка, - пояснил Степан. - Ой, да вправду не хлопчик - дивчинка! - воскликнула мать. - Да як же, Стенька, ты ее увел? Мужичка ведь панска! - А Сергей где? - спросил Степан, желая скорей порадовать друга. - У Корнилы живет в Черкасске, - сказал Иван. - Прежний станичный его не брал во станицу, сговаривал все к себе по дому работать, в наймиты. Сергей осерчал да махнул в Черкасск, на станичного жалобу в войско принесть. Ан Корнила и сам не промах, оставил Сережку в работниках у себя. Так и живет... - На харчи польстился! - с обидой добавил старый Разя. - Иди-ка, девонька, заходи в курень. Срамота-то - в портах, как турчанка! - хлопотливо обратилась Разиха к девочке. - И брату срамно, чай, будет такую-то стретить!.. - Идем, деверек, покажу тебе молодую невестку, - позвал Стеньку Иван, и тут Стенька взглянул под навес, где раньше были высокой горою сложены толстые бревна. Года три подряд, по веснам, во время половодья, ловили Иван со Стенькой в Дону плывущие сверху случайные, унесенные водой бревна. "Как оженится, будет хата Ивану", - говорила мать. - Нету, нету, построил! - со смехом воскликнул брат, поняв, чего ищет Стенька. - Тебе бы дружкой на свадьбе ехать, ан ты пошел богу молиться. И свадебку справили без тебя, - говорил Иван. - Три дня вся станица гуляла, а после веселья как раз атаман станичный и помер. Старики своего хотели поставить, а молодые и налегли за Ивана, - с увлечением рассказывал Тимофей. - Ажно в драку сыны на батьков повстали. Ну, обрали Ивана. А как по своим куреням пошли, старики помстились: пришли сыны по домам, отцы тут же разом велят по-батьковски: "Скидай порты да ложись на лавку..." В тот день все молодые побиты ходили... - И ты атамана - лозой тоже, батька? - со смехом спросил Стенька. - Мне честь - сына обрали. Пошто же мне его сечь! И в драку он не вступал. Как стали его кричать в атаманы, он повернул да и с круга ушел, - с гордостью за Ивана говорил Тимофей... Стенька радовался приходу домой. Все было здесь мило и близко. Хотелось встретить всех старых знакомцев, соседей, сверстников, Сергея Кривого, крестного батьку Корнилу и даже былого "врага" - Юрку... Не прошло и дня, как в избу набились казаки послушать рассказ о странствиях по московским землям. Отец велел взять из подвала бочонок меду, мать напекла пирогов, и со всей станицы сбежались мальчишки - сверстники Фролки - глядеть на Степана, будто на диво. Сидеть на виду у всех, стукаться со всеми чаркой, потягивать хмельной мед и говорить, когда другие молчат, важно покашливать, припоминать и видеть, как собравшиеся сочувственно качают головами, - все это льстило Стеньке, ставило его на равную ногу с бывалыми казаками. Довольный всем, он досадовал только на то, что слабо еще пробился темный пушок усов и мало покрылись черной тенью его рябоватые, смуглые щеки. Стенька рассказывал о пути на Москву, о встречах с крестьянами и горожанами, о том, как скучал по Дону, видя вокруг так много неправды. Он поведал и о том, как побил купца возле часовни, и всем казакам понравилось, что его отпустили из Земского приказа. Говоря о Посольском приказе и о своей беседе с Алмазом Ивановым, Степан похвалился тем, что думный дьяк знал о походе его батьки, и пересказал слова дьяка, что о той же великой правде Тимоши Рази печется сам царь... - Долго что-то пекутся, да все не спеклись! - смеялись казаки. - Должно, у них плохи печи! Осенью Земский собор объявил Украину русской, а драки доселе все нет! Степан рассказал и про "дикую бабу". Все смеялись. Потом стали спрашивать про монастырь, про богомолье, про мощи угодников, и Стеньке пришлось напропалую врать, припоминая, что говорили о Соловках бывалые богомольцы, потому что он не хотел никому поведать об убийстве Афоньки. Но вдруг во время рассказа он, заметив насмешливый взгляд Ивана, замолчал и сделал вид, что хмелеет... "Отколь он увидел, что я брешу?!" - подумал озадаченный Стенька. Вечером, когда уже разошлись гости, Иван зашел в курень Рази. - Стенько, сойдем-ка на улку, - позвал он брата. Они вышли на темный двор. Пахнуло весенним духом навоза, тепла, свежих трав и медвяных цветов. В лесочке у берега Дона звенели ночные соловьи. И Стенька был счастлив так идти нога в ногу со старшим, любимым братом, который, несмотря на свою молодость, стал уже головой всей станицы. Они шли по дороге над Доном. Высоко стояла ясная, синеватая луна, серебря траву и листья прибрежных ветел. Легкий ветерок тянул с юга. Пролетая над широким простором цветущих степей, он был душистым и нежным. Стенька вздохнул всей грудью. - Рад, что домой воротился? - спросил наконец Иван. - А что краше Дона? - Вот то-то и есть... А ты ушел, Дон покинул и чуть не пропал там, дурень!.. - Пошто я там чуть не пропал?! - воскликнул Степан, который никак не ждал, что Ивану известно о случившихся с ним происшествиях. - А ты со мной не криви, святой богомолец! Наместо молитвы пошел по башкам топором махать... Стенька искоса посмотрел на брата. В прищуренных глазах его, глубоко сидевших под крыластыми бровями, при луне блеснул насмешливый огонек. Степан в смущении промолчал. - Ты что же мыслишь: Московское царство - орда? Зарубил монаха, махнул себе в лес, так никто и ведать не будет? Везде, брат, найдут!.. В войсковую избу из Посольска приказа, с Москвы, прислали письмо. Как к вам-де казак-малолеток Разин Стенька, Зимовейской станицы, с богомолья воротится, и вам бы его прислать в Москву, в Патриарший приказ, к ответу за душегубство. Да при том письме расспросны листы богомольцев и монастырских крестьян. Иван посмотрел с насмешкой на брата и шутливо надвинул ему на глаза шапку. - Эх ты! Заступщик за правду! - тепло сказал он. - Они же все, отпираясь, в расспросе твердят, что заступы твоей не молили, а ты, дескать, сам "неистово, аки зверь, напал на монастырского брата Афанасия и топором его сек ажно насмерть". - Чего ж теперь будет? - Вот то-то - чего? Будет тебе от крестного на орехи! Меня и то за тебя чуть живьем не сожрал. Сказывает, другим казакам на Москву прохода не станет, коли тебя не послать к патриарху. А ты, вишь, и царю не хотел поклониться, предерзко с царем говорил. - Как предерзко?! - удивился Степан. - А как? На Дон его звал дудаков травить соколами... Корнила горит со стыда... Стенька потупился. Воспоминанье о встрече с царем и так его каждый раз смущало. - Не поеду в Черкасск, - угрюмо буркнул Степан. Иван качнул головой. - Нет, ехать надо, Стенька! Ты казак, не дите. С покорной башкой к нему явишься - сам пощадит. Вдвоем уломаем! - сказал Иван. Серебряная луна в легкой дымке катилась над Тихим Доном, соловьи продолжали греметь в ветвях ивняка. Но Степан уже ничего не слышал: ему представлялся либо путь на Москву в цепях, либо глухая засека где-нибудь на сибирской окраине, куда из Москвы посылают в службу провинившихся ратных людей... Ратные трубы На рассвете, собираясь с Иваном в Черкасск, Стенька хотел разбудить Аленку, но Иван отговорил его: - У Корнилы в доме с Сергеем не потолкуешь ладом - все будет ему недосуг за работой. А тут, во станице, оставишь ее, он сюда за сестрой приедет - и вдоволь наговоритесь... Они отправились в путь вдвоем. Стенька гордился Иваном. Какая величавая, орлиная осанка у него! И бороду успел вырастить пышную и густую, будто уж сколько лет в атаманах. А шапку носит совсем особо, сдвинув на самые брови... Да слушает, что говорят, чуть прищурясь, будто легонько смеется над всеми. А сам говорит крепко, твердо, голос густой. Что сказал - то уж то! И душою прям, ни с кем не кривит. Кто неправ - хоть Корнила, - так прямо и режет!.. А на коне-то каков!.. Дразня отвыкшего от езды Степана, Иван обгонял его на своем скакуне, перескакивал через камни, овражки, ямы, резвился, как сверстник Стеньки. Степан почти позабыл о нависшей над ним грозе. По пути приставали к ним атаманы из других верховых станиц, и тут Иван перестал казаться мальчишкой. Казаки говорили между собой о том, что по дороге проехал в Черкасск царский посланец. Они гадали: не затем ли их вызвал Корнила, чтобы выслушать царское слово, и что за новость привез дворянин от царя казакам? К концу третьего дня, уже скопившись большой ватагой, подъехали атаманы и казаки к Черкасску. После переправы они проскакали мимо городского вала и шумно въехали в город, громко здороваясь на скаку с черкасскими казаками. - Что молвит народ про московского гонца? Пошто прибыл? - спросил Иван знакомого пожилого казака, пристраивая к коновязи своего скакуна. - На Москве, мол, проглянуло солнце, и ум у царя просветлел: слышно - зовет войною на польских панов. - Гуляй, сабли! - радостно вскрикнул Стенька. Иван взглянул на него и усмехнулся. - А ты, Степан, в чернецы не годишься, - ласково сказал он. - Счастье тебе, богомолец святой: на войну пойдешь - все вины простятся. У войсковой избы толпились казаки. Тысячи их сошлись сюда. Много съехалось из соседних станиц. Над площадью стоял гул голосов. Только и разговоров было что о войне. Кланяясь во все стороны и переговариваясь на ходу со знакомцами, Иван вошел в войсковую, а Стенька остался на площади в толпе молодежи. - Сабли точить, Стенько! - ликующе выкрикнул у крыльца есаульский Юрка из Зимовейской станицы, и голос его сорвался от радостного волнения. Он даже забыл поздороваться со Степаном, которого не видал больше года. - Наточим! - степенно ответил Степан, опасаясь в наивной радости оказаться похожим на Юрку. Но самого его заразила та же горячка, и едва он заметил на площади нового знакомца и сверстника - белобрысого Митяя Еремеева, как, забывшись, тут же воскликнул: - Митяйка! Коней ковать!.. Говор, крики и споры на площади разом замолкли, когда на крыльцо вышел один из войсковых есаулов. - Уняли б галдеж, атаманы, - сказал он, - тайному кругу сидеть не даете, в избе слова не слышно! - А какого вы черта там тайно вершите! Али опять продаете боярам казацкий Дон?! - крикнул хмельной казак. - Тю ты, пьяная дура! Там ратный совет! Помолчи! - одернули рядом стоявшие казаки. - Ты только нам повести, Михайло, быть ли войне? - закричали с площади. - Разом выйдет старшина и все повестит, - уклончиво пообещал есаул и ушел обратно в избу, сопровождаемый озорными криками молодежи и еще большим шумом. Но атаманы и после этого немало погорячили казаков. И вот, наконец, появилось из дверей войсковой избы торжественное шествие есаулов со знаками атаманской власти, за ними вышел Корнила, одетый в алый кармазинный кафтан с козырем, унизанным жемчугом. Из-под распахнутого кафтана сверкал на нем боевой доспех - чеканенный серебром железный колонтарь [Колонтарь - панцирь]. Сбоку висела кривая старинная сабля. - Давно бы так-то, Корней! Долой панский кунтуш! - На казака стал похож! - задорно закричали с разных сторон из толпы. - Гляди, еще бороду отрастит и совсем православным будет! Атаман шел через толпу казаков, как бы не слыша непочтительных выкриков и чинно беседуя с важно выступавшим царским посланцем - чернобородым с проседью дворянином, одетым в парчовый кафтан, из-под которого тоже виднелась кольчуга. Ратный убор обоих вельмож явственно говорил о надвинувшихся военных событиях. В толпе атаманов и есаулов из верховых и понизовых станиц Степан увидел также Ивана и тотчас, ревнивым взглядом сравнив его с прочими, решил, что Ивану под стать лишь один войсковой атаман - сам Корнила. Атаман и царский посланец со всей войсковой старшиной поднялись на помост, а станичные атаманы и есаулы заняли место вокруг помоста. Корнила первым снял шапку. За ним обнажили головы все и стали молиться. Потом атаман и старшина низко поклонились народу на все стороны и народ поклонился им. Возле Стеньки в толпе стоял старый казак, дед Золотый. К нему подошел посыльный атаманский казак. - Батька и вся старшина зовут тебя на помост! - закричал он глуховатому деду в ухо. Старик двинулся с посыльным, проталкиваясь в толпе. - Куды, дед? - окликнул его кто-то из казаков. Старик оглянулся и весело подмигнул: - Седу бороду народу казать! Между тем два есаула на бархатной подушке поднесли Корниле его атаманский брусь. Он принял его и трижды стукнул о край перильца, которым был огорожен помост. - Быть кругу открыту! - объявил атаман. Вся площадь утихла. Стенька заметил позади атамана старых дедов Ничипора Беседу, Золотого, Перьяславца, Неделю. "Батька тут был бы - и его бы поставили на помост со старшиной!" - подумал Степан, сожалея о том, что Разя не приехал с ними в Черкасск... Корнила расправил усы и обвел толпу взглядом. Последние голоса и ропот утихли. - Други, братцы мои, атаманы донские! Великое добро совершилось, - торжественно возвестил Корнила. - Запорожское войско с гетманом Богданом било челом великому государю всея России царю Алексею Михайловичу, молило принять их под царскую руку в великую нашу державу. И государь наш моления ихнего слушал, принять их изволил... Корнила истово перекрестился широким крестом, и за ним закрестились все бывшие на помосте. - Едина церковь Христова, един народ русский, един государь Алексей Михайлович, и нет и не будет той силы, которая государя великое слово порушит! - провозгласил атаман, как клятву, подняв к небу сжатую в кулак мощную руку. - И государь наш православный, братцы, за правду свой праведный меч обнажил против польского короля и шляхетства! - заключил Корнила. - Раньше бы думали - не было б столько крови! - крикнул задористый голос в толпе. Но возбужденный говор, охвативший толпу, заглушил его нарастающим гулом грозного народного вдохновения. Атаман повернулся к старикам, стоявшим сзади него на помосте. - Ссорились вы со мною, деды. Дед Перьяславец, и ты, дед Золотый, и ты, Ничипор, и ты, и ты. Был бы простым казаком, то пошел бы и я тогда в славный полк Тимофея Рази... Услышав эти слова, Стенька с гордостью оглянулся по сторонам. Но никто не глядел на него. - Помиримось, обнимемось теперь крепче, в святой ратный час! - в волненье заключил Корнила, широко открыв объятья. Старые казаки один за другим подходили и обнимались с Корнилой. И при каждом объятье толпа казаков выражала веселыми криками свое одобрение. - Кабы зубы были, куснул бы тебя Золотый, поколь целовался! - со смехом крикнул Корниле снизу какой-то неугомонный шутник. Но шутки такого рода уже не могли ни в ком найти отклика. В бороде старика Беседы, когда он обнялся с атаманом, на солнце блеснули слезы. - Идите, старые атаманы! - обратился Корнила к дедам. - Несите сюда боевые наши знамена с ликом Христа, и с Мыколой-угодником, и с Иваном-воином, и со святым Егорием Победоносцем! Подымем и их всех в ратное дело за братьев, за землю и веру нашу, за правду!.. Грозный, воинственный клич казаков и сабельный лязг заглушили последние слова Корнилы. Звуки рожков, барабанов, дудок и труб раздались над площадью. Сердце Стеньки билось и замирало восторгом. Он вместе со всеми кричал и, как другие, выхватив саблю из ножен, потрясал ею над головой. Не меньше чем десять тысяч клинков, как молнии, сверкали под солнцем над площадью... И, будто в ответ этому морю звуков и блеска, на церкви Ивана-воина ударил тяжелый колокол, подхваченный радостным, точно пасхальным трезвоном, а со всех десяти городских башен, как небесный гром, сотрясая весь остров, загрохотали пушки... Тогда распахнулись церковные двери, и священники в торжественном облачении вышли, неся зажженные свечи, иконы и хоругви. А на крыльцо войсковой избы деды уже выносили старые, прокопченные дымом битв и пробитые панскими пулями и татарскими стрелами казацкие войсковые знамена и косматые бунчуки...  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  КАЗАЦКАЯ ЖИЗНЬ Соловьи в садах Два года минуло с тех пор, как донские деды вынесли из войсковой избы казацкие знамена. Два года прошло, как станицы покинули Дон. У многих молодых за эти годы выросли бороды и усы, многие показали себя храбрыми воинами, многих взяла могила в чужой земле. Степан был выбран есаулом головного дозора. Товарищи полюбили в нем удаль и боевую сметку, и сами дозорные казаки поставили его головой над собою. Головной дозор первым встречался с противником. Чаще всего навстречу попадался такой же панский дозор, и, бесшумно расправившись с ним, Степан высылал лазутчиков высмотреть, от кого был дозор, сколько идет войска, пешее или конное. Нередко случалось, что панские силы обрушивались на Стенькиных казаков и приходилось вступать с ними в неравную драку, пока подойдут на помощь свои станицы. Стенькины товарищи прослыли среди войска первыми удальцами. Много их пало в боях, а те, кто пришел охотой на место убитых товарищей, были так же отважны, и Стенька гордился ими, как и они своим есаулом. В этой войне русскому войску далась боевая удача, и оттого казаки дрались смелее и жарче. В частых схватках молодой есаул скоро узнал хитрости и повадки врага. Жители Украины и Белоруссии, где проходили битвы, переходили на сторону русских, показывали дороги, помогали устраивать в удобных местах засады и радовались победам над жестокими польскими панами. С самого начала войны все стало уже клониться к победе России, но паны еще не просили пощады. - Да что же он, чертов пан, о двух головах?! - досадовали казаки. - Колотим, колотим, а все ему мало! Прогнав панов из Украины и Белоруссии, русские подошли уже к старым границам Речи Посполитой, как вдруг пришла весть, что шведское войско вторглось в Польшу с северной стороны и быстро пошло занимать польские прибалтийские города. - Конец теперь окаянному панству! - заговорили казаки. - Шведский король в согласие с государем нашим пришел... Казалось бы, русской рати оставалось одно: в союзе со шведами ударить, собрав все силы, покончить войну и разъехаться по домам. Но вместо того казакам, как и всему русскому войску, приказали остановиться. Бои прекратились. Казаки стояли в лесах возле Брест-Литовска. Наступила весна. Стаял снег. В воздухе пахло прелым листом, конским навозом и смолистыми почками. Наливаясь под солнцем с каждым днем все полней, почки лопнули и развернулись в душистые маленькие листочки. Вот тут-то и охватило казаков томление по Дону. Ни осенью под дождями, ни в зимний мороз под метелями, ни в битвах, ни на становищах казаки не чувствовали усталости. Все знали, что будет победа - придет и отдых. А теперь вдруг почуяли разом, что устали от битв и до смерти хочется всем в родные края. Чаще стали рассказывать друг другу сны, и все чаще да чаще снился им Тихий Дон... Совсем не те стали казаки, какими знали они друг друга во время битв. Сидит казак молча, насупясь, латает худой сапог или чинит конскую сбрую, и вдруг откуда возьмется из-под усов улыбка, и глаза уже не глядят на сапог, а куда-то вдаль - в сторону Дона, где цветут теперь вишни и яблони, где весенние ночи так темны, что, только вплотную приблизив свое лицо к лицу молодой казачки, можно увидеть блеск ее глаз; тогда губы шепчут так нежно и тихо, что надо коснуться ими горящего краешка уха подруги, чтобы она услыхала твой шепот... Головной дозор, есаулом которого был Степан, стоял впереди станицы, в лесу, оберегая казачий стан от коварного и внезапного нападения. Дозорные настроили себе шалашей и круглые сутки держали заставы. Расставив своих товарищей по местам, когда остальные казаки, свободные от несения караула, уснули, Степан лунной ночью сидел невдалеке от своего шалаша, на пеньке у опушки. Сзади него темнел ночной лес, а впереди лежало хлебное поле, едва покрывшееся свежими, нежными зеленями. Стеньку всегда на войне удивляло, что мужики не бегут от войны хорониться и сеют свой хлеб, даже когда войска проходят по их дорогам, когда ратные кони топчут поля, а ядра из пушек летят с двух сторон над их бедными хатами... И здесь польские крестьяне засеяли свое поле, хотя еще в сентябре шли жестокие битвы. И вот мир еще не установлен, и, может быть, битвы вновь разгорятся, а молодые хлебные всходы уже поднялись, и крестьяне готовят серпы и молятся богу о ниспослании плодородных дождей. И мир над полями царит. На что казаки озорной народ, а не топчут мужицкую ниву и стараются обойти ее стороной: пусть будет хлеб на земле у каждого человека в каждой державе, и пусть его народится столь, чтобы не было в свете голодных!.. В ратном седле, с пикой и саблей едет казак по вражеской, панской земле, а увидит волов, запряженных в плуг, да плугаря, гнущего спину, и скажет от сердца: "Бог в помочь!" И тот тронет шапку одной рукою, не отрывая вторую от плуга, и тоже от сердца в ответ: "Дзенькую, пане, бодай урожаю!" Прислушиваться к тишине и всматриваться в ночной мрак стало уже привычкой Степана. Но была совершенно светлая, тихая ночь. Луна серебрила деревья и свежие зеленя, и теплый воздух был так неподвижен, что листья не шелестели и не качалась трава. Стенька резал кусочками и ел сало, присланное матерью с попутным обозом. Он снова улетел всем сердцем на Дон. Вдруг ему послышался осторожный шорох в траве. Стенька опасливо взялся за пистоль и затаил дыхание. Все молчало вокруг. Он принялся снова за еду, как внезапно его кольнуло, словно иглой, в колено. Он дернул ногой и вскочил... Испуганно прижав уши, перед ним припала к траве серая кошка. Степан рассмеялся и сел на место. - Вот ты каков, лазутчик! - сказал он. Худущая, жалкая, ослабшая от голода, кошка разевала рот, но мяукать была не в силах. - Дохлятина! - ласково выбранился Степан и кинул ей сала. Наевшись и тихо мурлыча, кошка уснула возле его сапога. И почему-то Стеньке радостно было чувствовать ее сытый покой. Когда луна поднялась высоко, Степан подумал, что надо проверить, не спят ли в засадах дозорные. Он поднялся со своего пенька и пошел. Кошка проснулась и с жалобным криком помчалась в траве за ним... В памяти Степана мелькнуло что-то очень похожее. "Где же это раньше вот так же ко мне привязалась кошка? - подумал Степан. - Во сне, что ли, видел?" И вдруг рассмеялся: "Аленка!" Он вспомнил девчонку, бежавшую за ним по дороге и потом робко жавшуюся к плетню... Потом такую же робкую он вспомнил ее у ворот своего двора, когда они пришли на Дон. "Настя красоткой стала!" - тотчас же почему-то припомнились и слова, сказанные в тот день матерью. "Так и уехал, не встретившись с Настей!" - подумал Степан. Он захотел представить себе облик атаманской падчерицы, но прошли уже годы, и Настя совсем исчезла из памяти. Вместо нее встала перед глазами маленькая, хрупкая девчонка-полячка, которая целовала его грубые казацкие руки. Это было, когда казаки ворвались однажды после битвы на панский хутор и, еще распаленные горячкою боя, пустились громить богатые покои, разбивать окованные железом лари и сундуки, рыща в подвалах и кладовых, и бросать в огонь вражеское добро. Степан, усталый, вошел в крестьянскую хату напиться и, распахнув дверь, застал полуодетую дивчинку, которая торопливо натягивала крашенинный сарафан. У ног ее валялось какое-то сброшенное платье. Помогавшая ей старая холопка засуетилась, стараясь заслонить ее от нескромных казачьих взоров, и Стенька сам в смущении отшатнулся. Но старуха с дивчиной упали ему в ноги. В слезах и отчаянии дивчина схватила и прижала к губам его руку, моля о пощаде. И, глядя на пухлые губки, на бледное личико, на испуганные большие глаза, чувствуя нежную ручку, Стенька тут только понял, что это переодетая панночка скрылась у старой холопки. И, ничего не сказав, он вышел из хаты... Несколько дней казаки стояли тогда на хуторе, и Стенька чувствовал, что с каждым днем все больше тянет его побывать в той хате и посмотреть на маленькую панночку. Он не решался зайти в ту хату, но по нескольку раз на дню старался пройти мимо и с тоской думал о том, что, может быть, очень скоро ему навеки придется покинуть хутор... И хутор давно остался позади, и полячка давно позабылась за новыми боями и походами. Но тут, во время перемирия, с новым дыханьем весны, перед его глазами снова встал облик молоденькой полячки, и казалась она ему вместе и переодетой панночкой, и донскою казачкой Настей... "Домой бы скорей! Может, крестный еще не отдал Настюшу замуж", - подумал Стенька, досадуя, что не успел повидаться с атаманской падчерицей перед походом. Станица Ивана была вскоре призвана на охрану послов, когда начались мирные "съезды" между царскими боярами и польскими панами-сенаторами. Выдалась душная ночь. В огромном саду, окружавшем дворец большого польского пана, поместили Стеньку с его полусотней в хате садовника. Сколько ни маялся Стенька, не мог заснуть. Он вышел из хаты в сад. Черное небо горело яркими звездами, в саду было темно - хоть глаз выколи, - и только вдали между сеткой листвы виднелся огонь в панском дворце. Мало-помалу Степан начал различать во мраке толстые стволы деревьев. Он пошел по дорожке. Справа от него лежал за деревьями широкий, дышавший прохладою пруд, и казалось, в его воде мерцало звездами опрокинутое небо. Впереди, у панского дома, щелкали и заливались соловьи... Из-под темных, ширококронных лип и дубов Степан вышел под ясные звезды. Перед ним теперь был большой яблоневый и вишневый сад. Даже в этом густом, непроглядном мраке на яблонях были видны белые гроздья цветов. Стенька сорвал ветку, поднес к лицу. Нежный запах свежести опьянил его. Упругие лепестки коснулись губ влажной прохладой... "Ворочусь домой, оженюсь и сад насажу. Ведь экую красу создал бог - и радость и сладость!" - подумал Степан. Незаметно в раздумье он подошел к панскому дому. Во всем обширном дворце люди уже спали, только в покое, где жил боярин Юрий Алексеевич Долгорукий, в окне наверху, мигал огонь оплывающих свечек да двигались две неспешные тени. "С думным дьяком засиделся боярин, - подумал Стенька, - и нагар со свечек снять позабыли, то и мигают, словно пожар". Он подошел почти к самому дому. Соловьи звенели и щелкали. "Как церковь! - подумал казак об огромных панских хоромах. - Вот пан - так уж пан! Отгрохал себе палаты! Хоть глазком заглянуть, как в таких-то домах живут. Ведь две-три станицы запросто влезут под крышу". Степан постоял перед широкой лестницей, украшенной каменными вазами, потрогал холодные мраморные перила и побрел по дорожке к звенящему между кустами фонтану. "Чудная жизнь! Пан живет как король, а король, говорят, и полпана у них не стоит: хотят - посадят, хотят - спихнут со престола, как все равно атамана, - размышлял Стенька. - Нам, казакам, подивиться туды-сюды, а боярам небось и в зависть: самим бы над государем хозяевать на такой же лад, чай, разгораются зубы". Степан поглядел на небо. Сладостный покой вешней ночи разливался в его душе умиротвореньем и радостью. Вдруг над головою его распахнулось окно. - Соловьи-то гремят, соловьи! - с широким зевком сказал голос сверху. - И грех нам с тобою, Иваныч, в такую пору сидеть, закрывши окошки. Аж голова разболелась. - Час поздний, боярин! - ответил второй голос. - Спать пора, да боюсь, и ляжешь, так не заснешь. Сойдем, что ли, в сад, пройдемся, а там уж - в постель. Я мыслю, наутро паны не приедут на съезд. Задачу ты задал им ныне. Дни три теперь думать станут. Степан усмехнулся даже с какой-то гордостью, будто это он сам, а не боярин, задал панам "задачу", которую им придется решать дня три подряд. "Где им наших перехитрить!" - подумалось Стеньке. - Ну, пойдем да походим, - согласился боярин. "Уйти от греха", - подумал было Степан. Однако же любопытство в нем взяло верх. Ему захотелось остаться и послушать, о чем говорят, чем живут на досуге эти люди, так непохожие на казаков. "Не в царскую Думу влез, а по саду гуляю. Я им не помеха, они - мне. И сад велик - нам на всех места хватит", - решил казак и опустился под деревом на дерновую скамью. Немного спустя боярин и думный дьяк сошли в сад. В темноте они были едва различимы, но приглушенные голоса их ясно слышны. - ...и тот пан говорит: "Вы мирно поладить хотите, а черкасы [Черкасы - старинное название украинцев] на помощь шведскому королю двадцать тысяч послали войска, - рассказывал думный дьяк. - Если ваш государь считает, что гетман Богдан и все запорожское войско - подданные российской державы, то пусть он велит Богдану..." - Знать не хочу я Богдана! - в раздраженьи перебил боярин. - С Богданом по всей земле бушует холопское беснование: видал ли ты сам Богдановы хлопские толпы? Не воины - рвань! А атаманов их видел - Сирка да других? Хоть сейчас всех в Разбойный приказ да на дыбу!.. У Степана сильно забилось сердце при этих неожиданных, полных ненависти к украинцам словах воеводы. Он затаил дыхание, чтобы не выдать себя и не упустить ни слова. - Коли совсем стереть польское шляхетство с лица земли, то каков образец дадим мужикам?! Али наша держава чиста от мятежных людишек?! - продолжал боярин. - Воровских людей везде будет! - живо откликнулся дьяк. - Вот то-то и я говорю тебе, думный. Богдан мужикам да всяким худым людишкам пораспустил вожжи, да и сам не чает того, что из экого дела выйдет! Разошлись крушить польскую шляхту. А с польской покончат, так захотят весь дворянский род сокрушить под корень... А мы повинны подальше Богдана видеть. Вдруг у нас на Дону да и выскочит экий же шиш, как Богдан. Мужиков туда набежало довольно. Он их соберет, да и пойдет наши вотчинки шарпать! - Да что ты, боярин, спаси Христос! На Дону не статочно. Ведь в Малорусской Украине русские люди под Польшей томятся. Богдан их к единству призвал за православную веру. - Эх, Алмаз Иваныч, короткая твоя память! - досадливо перебил дьяка боярин. - А на кого в Козлове да в Курске, в Москве да во Пскове вставали? Тоже русские, православные люди! Нет, думный! Я мыслю, как Афанасий Лаврентьич: нам надо во что бы то ни стало, хоть уступить панам, а с Польшей мириться, покуда порядок в ней до конца не порушен. Ты послушай, великим постом у меня был случай. Подходим с войском к маентку какого-то пана. Пограблено все, пожжено, и пан со своею паней вдвоем висят на воротах. А польские хлопы - ко мне с хлебом-солью, без шапок стоят на коленях. Я их спрошаю: казаки, мол, были? Молвят: "Ниц, пане боярин. То мы, польские хлопы, сами маенток спалили и пана повесили сами". - "За что же вы его?" - "Пшепрашам, бо пан был бардзо лютый. Богато грошей тягал и хлеба, плетьми бил и чеботом в зубы". Я им: "Да как же вы, пся крев, дерзнули на пана?! Ведь сам господь бог указует хлопам покорность!" Ну, я тотчас велел всех мужеска пола тех хлопов тут же повесить и деревню пожечь, чтобы другим неповадно было вставать на шляхту. А ты вот мне, думный, скажи: по-твоему, что же, за церковь Христову те польские хлопы встали?! К добру ли такая притча?.. Кровь прилила к голове Степана, гудела в ушах... Восстание польских хлопов против своих панов было не в редкость, и нечему было тут удивляться, если взглянуть на бледные лица крестьянских детей, на драное платье и нищие хаты крестьян, которым жилось под своими единоверными и единоплеменными панами нисколько не лучше, чем православным украинцам. Боярин и думный дьяк проходили мимо Степана, удалялись и возвращались вновь. Иногда они подходили к фонтану, журчавшему между цветущих яблонь, шелест воды заглушал их слова, но потом они опять приближались. "Так вот оно как! Так вот оно как! - задыхаясь от негодования, думал Степан. - О правде кричат, за веру Христову зовут проливати русскую кровь, а сами лишь о боярской корысти и мыслят... Не за русский народ, не за правду и не за силу нашей державы хлопочут бояре... Панов, собаки, спасают - таких панов, как и сами бояре... Чем они лучше панов?!" Ночные собеседники скрылись в покоях панского дворца, а Степан все сидел на дерновой скамье. Из головы не шла сожженная боярином деревня, повешенные в отместку за злобного пана польские восставшие хлопы. "Схватили бы хлопы боярина да заодно на березу - вот-то бы складно!" - думал Степан. Он не заметил, как погасла свеча в последнем окне дворца и начало рассветать. "Не больно-то складно! - остановил казак свою думку. - Тут как раз и наехал бы Стенька с казацким дозором. Увидел бы, что польские хлопы боярина весят, да гаркнул дозору: "Лупи их, латинское племя! Боярина нашего чуть не сгубили ляхи!" Куды там, да нешто я слушать стал бы, что там поляки бормочут?! Да хоть и стал бы, сказал бы: "Над вашим паном - ваша воля, а наших бояр мы весить вам не дадим. Руки коротки!" Вот тебе правда! Бедному человеку правды добиться нелегкое дело..." Степан не видел, что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней мгле явственней выступили девически нарядные яблони, а панский дворец отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно, что одинокая жаба не признала в нем человека, выскочив из-за куста, - шлеп-шлеп! - приблизилась к нему и, словно в задумчивой неподвижности, уставилась на него своими выпученными буркалами... Легкий ветерок, примчавшийся вдруг откуда-то, зашумел в листве, заглушил соловьев и лепет фонтана, и Стенька, будто проснувшись, услышал невдалеке крик петухов. "Время смене", - подумал Степан. Он поднялся со скамьи и пошел вдоль пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей. Пыль над дорогой Солнце палило жарко. Сохла земля, и над дорогами завивалась пыль. Скакали гонцы от послов в Москву. Из Москвы и из Киева - к месту посольских съездов. Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и куда-то передвигались. - Братцы, куда путь? - Воеводы ведают. По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли пушки... - Тянут к домам. Не долог и наш черед, - говорили среди казаков. Из густого облака пыли мелькнули казацкие пики, высокие и косматые бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня. Как со черна-черна, братцы, ерика, Под азовски башни, братцы, каменны А и грянули, братцы, десять тысяч казаков - Запорожских, донских, волжских, яицких... Казаки сбежались толпой к дороге на эту всем знакомую песню о взятии Азова и азовском осадном сидении. Как спужались, испужались татаровья, Ускочили они, братцы, из азовских стен. Да покинули они пушки медные, Зелье-порох да, братцы, и золоту казну... - подхватили казаки у дороги. Стенька увидел крестного. Тяжелый и важный в боевом доспехе, на темно-гнедом коне, ехал он избоченясь и вместе с другими казаками удало подпевал густым и звучным, как медь голосом. Поравнявшись с донцами, прибывшая станица спрянула со своих коней, и все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев. - Крестный! - крикнул Степан. Корнила обернулся на голос, взглянул на лица окружавших его казаков, посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул. - Крестный, аль ты меня не признал? - смеясь, повторил Стенька. - Постой, борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?.. - в недоумении потирая глаза, пробормотал Корнила. - Ах ты бисов казак! Да то ж мой Стенько!.. - будто в самом деле только теперь признал его атаман. - Иди обниму, борода! Ну, возрос! Ну, возрос! Был хлопчик, а ныне лихой атаман!.. Казаки шумно расспрашивали друг друга - одни узнавали о здоровье родных на Дону, другие спрашивали о погибших товарищах и радовались оставшимся в живых. Тот встретил отца, этот - брата, передавали поклоны казачек, донские гостинцы... - Пошто же вы с Дона? Мы чаяли сами домой подаваться, - спросил Стенька крестного после объятий и поцелуев. - Корнила Яковлевич! - окликнул подоспевший Иван. - Здорово, Иван Тимофеич! - отозвался Корнила. - Слава идет о тебе, атаман. Ладно воюешь! Панов хорошо колотил! Все казаки заметили, что войсковой атаман повеличал атамана по отчеству, и с гордостью на него посмотрели. Прибылые расположились в панском лесочке. Задымили костры, пошли разговоры... - Не в подмогу мы вам - на смену. С панами устроен мир, а со шведом будет война, - говорили казаки. - К домам! - зашумели товарищи Стеньки. Корнила съездил к воеводе и возвратился в казацкий стан словно бы огорченный. - Велели и мне ворочаться на Дон, - стараясь скрыть радость, сказал он. - Бранился боярин, пошто я кидаю Дон сиротой. "Без тебя, говорит, атаманов доволе. Подраться кому найдем, а ты Доном правь". - Богдана страшатся! - сказал Степан. - Чего ты плетешь?! - удивился Корнила. Стенька жарко и возмущенно пересказал ночной разговор боярина с думным дьяком, который он слышал в саду. - А ты, Стенька, язык береги. За такие-то речи тебе его могут урезать, - предостерег Корнила. Несколько дней спустя станица Ивана двинулась вместе с другими на Дон. Послав против шведов войскового есаула Логина Семенова, мелкорослого, узкоплечего казака с густою рыжею бородой до пупа, Корнила поехал домой. С панами было заключено наконец перемирие. Молодые донские казаки чувствовали себя победителями и весело пели, возвращаясь к домам. Стояло жаркое лето. Повсюду цвели хлеба. Над полями звенели жаворонки, и по дорогам между полями, где ехали казаки, подымалась туманная серая дымка дорожной пыли... Старинный друг Тимофея Рази Ничипор Беседа не одобрял мира с панами и корил молодых казаков за преждевременное веселье. - Раззевались вы, хлопцы, орете песни, - ворчал он. - Мыслите: вы одолели панов. А паны смеются: дураков обманули, мира выпросили, чтобы к войне собрать силы. Едучи рядом с Корнилой и слушая деда Ничипора, Стенька спросил: - Крестный, а вправду - пошто же мы на свейцев войною? Свейцы ведь сами пошли на панов вместе с нами, за правду. - Мы старые русские земли пошли отнимать у панов - в том наша правда, - ответил Корнила. - А у свейцев какая правда? Залезти в чужую землю? Польшу нечестно побить, да там и с нами затеять драку?! - А с нами пошто им драться? - спросил Степан. - Все то разуметь надо, Стенька, - сказал умудренный жизнью Корнила. - Свейский король с турецким султаном в дружбе - оттого и свейцы для нас худое соседство. Оставишь их в польской земле, и покоя от них не жди! Не глупы бояре, что наперво их рассудили побить, пока они крепко на новых местах не сели. - Рассудили! - услышав слова Корнилы, ворчал дед Ничипор. - Колотили панов, колотили, а ныне в заступу им посылают. Кого? Запорожцев! Намедни прошел гетмана Хмеля сынок Юрко с казаками. Спрошаю: "Куды?" Воны сказывают: "Панам в допомогу на свейцев послали! Глумятся над нами бояре и белый царь. На то ли мы сами под царскую руку просились?!" Панам-то того и надо, да после нам сызнова все, как в песне, спивают: "Мы мочили, мы мочили, потом начали сушить. Мы сушили, посушили, в воду кинули мочить..." Степан с любопытством прислушался к ворчанию старика. Он тоже, казалось, был по-своему прав... - Что брешешь, дед?! - одернул Ничипора Корнила. - Ты, Корней, помолчи. На помосте в Черкасске при всех казаках со мной обнимался. Нова война придет - опять со слезой целоваться полезешь, - огрызнулся старик. - А паны-то привыкли от украинских хлопов хлеба тащить на веселую жизнь. Не отстанут они, потянутся к старым своим поместьям и с нами затеют свару. Мы и тогда поколотим панов, - не об том крушусь, что они одолеют, - да краше нам было бы ныне же с ними покончить. А бояре просты, в обман поддались!.. Но не затем даны молодым казакам кудрявые головы, чтобы таить и пестовать черные мысли. Ворчание деда мало смущало молодежь. Тряхнув кудрями, стряхивали они все заботы и снова горланили над степями казацкие песни. И вместе со всеми, счастливый, ехал Степан, возвращаясь на Дон. Радостно узнавали они речные переправы, пройденные ими в начале похода, одинокие вербы, хутора и станицы... Несколько раз поглядывал Стенька на крестного, готовый вот-вот спросить про его чернобровую падчерицу Настюшу, но как-то не к лицу было казаку самому затевать разговор о дивчине. А может, ее уж и выдали замуж? Чего не отдать? Повидаться бы с ней! Да кто знает - теперь позовет ли крестный бывать в Черкасске? Казаки ехали походным порядком. Хотя они возвращались к домам, но в степях не на редкость встречи с крымцами. Как знать - вдруг свейцы договорились с азовцами или с Крымом, а те и нагрянут в степях, гололобые черти!.. Потому, возвращаясь домой, по степям высылали дозоры, как на войне, и Степан скакал впереди со своей дозорною полусотней. У Донца казаки разделились: Корнила с понизовыми пошел к Черкасску, а остальные двинулись прямиком к верховым станицам. - Бывай, Стенько! - позвал крестный. - Бывай ко мне в дом да батьку с собой привози!.. "Сказать, что ли, Насте поклон?" - снова подумалось Стеньке, но он промолчал и только почувствовал, как залились румянцем щеки да загорелись уши. - Спасибо, крестный, приеду, - пообещал он, обнявшись с войсковым атаманом. Королевна-Дубравна И вот распахнулись ворота. Вот снова знакомый широкий двор с вышитым полотенцем возле колодца, любимые матерью алые цветы, разместившиеся под окнами, полутемные прохладные сенцы с двумя бочонками: в одном - пиво, в другом - холодный искристый квас. Приземистый курень с дубовыми полками по стенам, на которых вперемежку наставлена глиняная, серебряная и оловянная посуда, возле окна материнская прялка с резным, знакомым от детства узором... И тысячи детских воспоминаний ворвались в сердце Степана, закружили голову радостью возвращенья домой. И жеребец Дубок узнал дом, заржал изо всей широкой груди. Словно сквозь сон, обнимаясь с батькой, вдохнул Степан еще во дворе знакомый табачный запах, а в сенцах обнял плакавшую от счастья мать. Уже его усадили и стали расспрашивать. Уже улыбался он всем и каждому. И вдруг замер с открытым ртом, когда со двора вошла с тяжелой ношей свежего, душистого хлеба рослая русокосая девушка... "Что за Королевна-Дубравна?!" - подумал Стенька, встретив взором темную синеву ее взгляда. Она заметила удивление и восхищение казака, застенчиво и робко потупилась. И тогда по смущенной складочке возле рта Стенька узнал ее... - Алешка! - воскликнул он и, еще больше смутясь, чем она, степенно поправился: - Здравствуй, Алена Никитична! - Здравствуй, Степан Тимофеевич, - певуче и нежно сказала она. И вдруг смешной показалась Степану мечта о Насте, падчерице Корнилы. "Недаром я сам вывел Алешку из экой дали! - подумал он. - Да, вишь, и царю тогда наврал, что невесте несу сапожки. Ан сон-то и в руку!.." - С Черкасска гости булы намедни, - сообщила мать, рассказывая донские новости. - У крестного в доме булы и Настю бачили. - Мать поджала губы и поглядела на Стеньку, ожидая его нетерпеливых расспросов. - Замуж, чай, вышла? - спросил безразлично Степан, едва оглянувшись в сторону матери и снова смотря на лицо Алены, которая, накрывая для гостя на стол, опустила глаза, будто обожженная его взглядом, и больше не смела поднять их... - Сватов - что грибов, да не за всякого выдаст Корнила! - Из экого дома-то в девках не станет сидеть! Женихи, чай, найдутся, - ответил Степан. - Вон сколько с войны воротилось богатых!.. Мать в удивлении поглядела на сына. - А ты? - спросила она. Но Стенька внезапно хлопнул себя по лбу. - Забыл-то, дурак! - выбранил он себя и побежал вытаскивать из походной сумы подарок отцу. - Эх, батька, узнай-ка суденце чеканно, отколь оно родом? - удало спросил Стенька. И, забыв разговор о невесте и женихах, он протянул отцу серебряную пороховницу. В самой первой битве с панами, когда уже протрубили отбой и казаки, оставив преследованье врага, собирали военную добычу, Стенька стоял над убитым польским хорунжим. Он поднял его пистоль, рядом нашел свою сбитую пулей шапку и взглянул в пустые глаза мертвеца. Усатый детина лежал навзничь с окровавленной шеей, глаза его были бессмысленно выпучены. Ничего не прочтя в них, Степан деловито снял с убитого ляха кольчугу, с пояса отвязал серебряную турецкую пороховницу и хотел уж взмоститься в седло, как подъехал Иван. Он соскочил с коня и обнял Степана. - Спасибо, браток! Кабы ты не поспел, то застрелил бы меня хорунжий. Славно ты рубанул его! - сказал Иван, осмотрев убитого. - А что взял добычи? - спросил он. Смущенный благодарностью брата, Степан показал кольчугу и пороховницу. - Стой, стой, донце кажи! - с волненьем воскликнул Иван. Он повернул в руках пороховницу. Чеканный турецкий полумесяц на ее донышке был перечеркнут вырезанным осьмиконечным крестом. - Суденце-то нашего батьки! В Азове у турка взято! - пояснил тогда свое волнение Иван. - Я сам закрестил на нем поганую веру. Знать, батькина мучителя ляха послал бог под первый удар твоей сабли!.. И всю войну Стенька свято хранил эту первую боевую добычу. Об этой пороховнице, чудесно попавшей к нему, он и вспомнил. И батька теперь глядел на нее, удивляясь такому небывалому случаю. Степан показал всей семье и пистоль хорунжего, и шапку свою, простреленную из этого пистоля. Показывая их, он искоса взглянул на Алену. Увидев дыру, пробитую пулей на шапке, она побледнела и перекрестилась. Грудь ее высоко поднялась от глубокого вздоха, и глаза потемнели, а через мгновенье яркий румянец залил щеки. В это время в избу вошел Сергей Кривой. - Здоровы ли батя с матынькой! - низко кланяясь от порога, сказал он. - Спасибо, сестру берегли! - Он поклонился еще раз. - Сестренка, здорова! С похода, вишь, воротился, домком заведусь. Буде тебе по людям жить. Родной брат богат стал - и мы казаки не похуже других! - с похвальбой сказал он. - Не отдам я тебе, Серега, Алену Никитичну! - внезапно для всех, не по обычаю, выпалил Стенька и вскочил со скамьи, словно готовясь оборонять Алену от нападения брата. - Не корова! Сама куды схочет! - опешив, сказал Сергей. - Алеша, пойдешь за меня? - спросил Стенька. - Куда ж ей из нашего дома?! И мне без ней скушно! - горячо воскликнула Разиха, только теперь поняв, к чему клонит речь ее Стенька. - Мне матю не мочно покинуть, - скромно сказала, потупясь, Алена и опустила ресницы. - Так что ж мы, братья, что ль, с тобою, Стяпанка?! - воскликнул Сергей. - Знать, братья! Мы и раньше братьями были, а ныне и крепче! - ответил Степан, схватив в объятия Сергея. Они взглянули друг другу в глаза, и оба так сжали друг друга, что крепкие казацкие кости захрустели в суставах. - Ну, Стяпан... Ну, Стяпанка!.. Приданого гору тебе навалю! Живите богато! - восторженно крикнул Сергей. - Да что мне в приданом, Сергей! Ведь беру Королевну-Дубравну. За эку красу да еще и приданое мне же?! А совесть-то где?! - шумно и возбужденно заспорил Степан. Алена от похвалы жениха зарделась. - Ты, Стенька, не сварься, - остановила Степана Разиха. - Девушке любо самой, когда к мужу идет со приданым. Пусть все по обычаю справит, окажет сестре любовь! Тимофей в это время, взобравшись на лавку, кряхтя, снял с полки в переднем углу большую икону. - А ну, казак со казачкой, становись на колени, примайте благословение! - зычно скомандовал он, будто звал в бой казачью станицу... На Тихом Дону Возле нового куреня, поставленного рядом с отцовским, Степан насадил вишневых деревьев и яблонь. По всей Зимовейской станице не было такого большого сада. - Придет весна, поглядит Алеша на яблоньки, скажет: "Где-то мой Стенька?" - приговаривал Степан, вонзая заступ в рыхлую землю и собираясь садить только что привезенные яблони. - А где же он будет? - дрогнувшим голосом спросила Алена. Степан только что возвратился из Черкасска, и сердце Алены замерло: нет ли дурных вестей? Уже третий год они были женаты и жили не разлучаясь. - Вдруг царь позовет и угонят станицу на шведов не то на турка, - сказал Степан. - Да ты не тужи. Где ни буду, а ты со мной тут. - Он хлопнул себя по груди ладонью и снова взялся копать. - Яблони зацветут весной, - продолжал Степан, - как девчонки, будут стоять хороводом: пели-пели, кружились-кружились, да вдруг опустили руки и стали. Глядят себе в небо, и каждая думкой своей занята, и примолкли... Степан взглянул на загрустившую Алену, отбросил лопату и внезапно громко захохотал. - Наплел полный короб! - воскликнул он, ласково обнял жену и усадил ее на оставшееся от стройки толстое дубовое бревно. - Придет осень - Яблоков насберем, сложим в подвал. Люблю яблочный дух!.. Ворочусь из Черкасска, а ты мне яблочек полное блюдо поставишь. Я сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе дам, сам откушу, тебе... - Все съел! Где ж яблок таких-то взять?! - усмехнулась Алена, поддавшись его шутливой болтовне. - А полно-то блюдо! Через окна послышался детский крик. - Зовет сынок, - поднимаясь с бревна и осторожно высвобождаясь от объятий мужа, сказала Алена. Она тотчас же воротилась с сыном и села кормить, любовно посматривая на сонное личико успокоившегося ребенка. Степан глядел в суровую, сосредоточенную мордочку сына, который, слегка насытившись, отдыхал, выпятив мокрые от молока губы, и словно в задумчивости уставился в осеннюю густую голубизну высокого сентябрьского неба и вдруг снова нетерпеливо и жадно схватил грудь. Алена нежно взглянула на сына, перевела взгляд на мужа и засмеялась. - Весь в батьку, - сказала она. - Казак! - ответил довольный Степан, поднимаясь с бревна и опуская в готовую яму лохматые корни молоденькой яблоньки... - Стенько, что ж ты батьку забыл! - окликнул через плетень Тимофей Разя. - С Черкасска приехал и глаз не кажешь! Держась за плетень, старик тяжело вошел во двор сына. Ему уже трудно было ходить. После смерти жены, едва дождавшейся рождения внука, он вдруг осунулся и одряхлел. Кряхтя, старик сел на бревно со снохою рядом. - Чего ж порешили на круге? - спросил Тимофей. Хоть ноги его были слабы, но голова не могла отстать от казачьих дел. И после круга, на который уже сам не ездил, он всякий раз расспрашивал Стеньку о всех делах. В последние годы, после нового "Уложения" царя Алексея Михайловича ["Уложение" 1649 года], которое еще тяжелее наложило боярское ярмо на крестьян и по рукам и ногам связало посадских, на Дон стало бежать больше народу. Никакие заставы не помогали. Пустели целые села, посады и слободы. Тогда бояре послали письмо к донской войсковой старшине, грозя лишить Дон хлебного жалованья, если казаки станут и впредь принимать безразборно всех беглецов. Корнила ответил им тайною грамотой: "Рад бы погнать беглых воров и мужиков, да не смею по множеству их, - писал он. - Одно могу: не пускать их в казачьи дела. А вы укажите не давать на них хлебного жалованья. Тогда и сами они не станут бежать на Дон". Вслед за тем Корнила созвал круг в Черкасске и обратился к собравшимся: - Храбрые атаманы! У белого царя в хлебе скудость. Не дает государь на сей год прибавки хлебного жалованья Донскому войску, а народу у нас - что ни день, то прибыль. Как рассудите, атаманы? Делить на всех хлебное жалованье, так выйдет для всех с убавкой, а не пускать на Дон беглых людей не мочно: тем вольность донскую порушим... Не многие подняли голос за то, чтобы делить царское хлебное жалованье на всех, считая и вновь прибылых беглецов. Большинство казаков не захотело ради пришельцев поступиться своим куском хлеба, и круг порешил: "Вперед выходцев всякого звания из московских людей на Дон пускать, как и ранее, а в станичные казаки новых выходцев не принимать, хлебного и денежного жалованья им не выплачивать, а кто, донской казак, нового выходца за себя возьмет - и в том запинки ему не чинить, и тот казак волен его кормить от своих достатков, а в ратной добыче новым выходцам делить дуван по заслугам, кто сколь добудет саблей. Да как много людей из тех новых выходцев почтут себе за обиду недачу царского жалованья и в станичных и войсковых делах станут смуту мутить, то ни в станичный, ни в войсковый круг к казачьим делам их не пускать и вершити казачьи дела без них". Около полугода назад, когда Иван и Степан приехали из Черкасска с такими вестями, старый Разя вскипел: - А ты что же, Ванька, дывывся?! В очи тебе наплевать за такой срам! На порог не пущу я тебя, продажная шкура, старшинский подголосок... Мало тебе ходить во станичных, ты еще в войсковую старшину схотел?! За что мне такой срам от бога?! - Старик даже схватился за сердце и сел... - Да что же я, батька, могу?! - в обиде за незаслуженные упреки воскликнул Иван. - Как один пойду против круга? Ну, велишь - станичное атаманство с себя сложу! Тимофей отмахнулся. - Была наша верная правда, что всякий был всякому равен. А ныне все розно пойдет, распадется казачья дружба, и Дону придет погибель, - печально сказал старик. Боясь новой вспышки отцовского гнева, Степан, возвратясь из Черкасска, не шел к старику. Но Разя явился сам. - Чего же там круг порешил? - еще раз спросил он Степана, который нарочно громко покрякивал, роя новую яму для яблони и делая вид, что не слышит вопроса. - Просились из новых прибеглых людей торг им дозволить по Дону, а круг не велел, чтобы станичному казачеству не было убыли в торге, - наконец решился сказать Степан. - Опять по дворянству льгота! - в негодовании воскликнул старик. - Вражда между казаками пойдет, заварится свара, а московским боярам того и надо... Продает атаман Корнила донскую волю, поганый псина! В старое время погнали бы в шею такого атамана: "Не води хлеба-соли с боярскими лазутчиками. Не продавай, гад, воли казачьей!" А ныне... - Разя махнул рукой и закашлялся так, что не мог сказать больше слова, встал и пошел со двора. - Батя! - крикнула вслед Алена. - Воротися, блиночки горяченьки будут!.. Старый остановился, словно послушал сноху, обернулся в воротах. - Не казаки - байбаки! - сердито сказал он и вышел на улицу. Конец старого Рази Утеснение новых пришельцев в казачьих правах не остановило и даже не уменьшило притока беглых на Дон. Прибыток на этом был лишь одним донским богатеям. Разбогатевшему низовому казачеству давно уже были нужны работники косить траву, пасти по степям скотину, стричь шерсть, дубить кожу, ловить и засаливать рыбу и даже затем, чтобы кое-где по дальним угодьям, полегоньку нарушив обычаи, взяться за пашню под хлебные нивки. Прежде, когда всякий сам по себе получал хлебное жалованье, пришельцы не спешили отдаваться в работники. Их главной усладой было сознание воли. Зато теперь лишенная кормов голытьба бросилась по казачьим дворам с мольбой принять за харчи на любую работу. Старый Разя ворчал и бранился по поводу новых порядков, побранивались и другие старые казаки, но все привыкли к тому, что деды ворчливы. - Им все на свете не ладно. Ко давнему тянет. А того не поймут, что их старость мучит, что силы нету. Он чает, что солнышко худо греет, - ан кровь у него остыла. Он мыслит, что свету нет, - ан просто взор его сам погас, - отмахиваясь от старческого брюзжания, успокаивали горячую молодежь степенные понизовые атаманы. - Вчерашний день не воротишь - того старикам не понять. Прежде били каменными ядрами, а ныне - чугунными да медными. То татарам кланялись, а ныне татары - русским, то было велико княженье, а ныне - держава... Тимофей уже никуда не выходил из своего двора, и Степан разгородил плетень, чтобы Алене Никитичне легче было зайти доглядеть за старым, подать ему вовремя еду и питье. Старому не хватало силы даже на то, чтобы высечь огня, и часами сидел он с закрытыми глазами и с потухшей трубкой во рту. - Батько, иди жить ко мне. Тяжко тебе одному, - сказал как-то Степан. - Давай соберу твой пожиток, перенесу. Разя махнул рукой. - Не трудись, Стенько... Мне уж... время приспело... - тяжело, с расстановкой вымолвил он. - Ты иди... Я один посижу - ныне солнышко добре согрело... Вот трубку... Разя не договорил, что хотел. Степан хотел выкрошить искру, чтобы зажечь ему трубку, но Тимофей уже сидя спал, и сын пожалел нарушить его покой. Так старик умер под тихим осенним солнышком, будто уснул или просто засох, как трава. А когда умирал, еще проворчал: "Не казаки - байбаки..." Сергей сколотил для него дубову домовину. Степан с Иваном вырыли могилу рядом с могилой матери, и шестеро казаков отнесли старика. Сыновья привезли к могиле старинную "Жабу" и, когда опускали в могилу гроб, каменным ядром пальнули в осеннюю степь. Тогда вышел к могиле древний донской дед Кирюха, такой, что и Разя годился бы ему в сыновья, и тоненьким голоском сказал: - Помирают старинные казаки, азовские осадные сидельцы. Вот Разя помер. Я помру и еще с полдюжины старых дедов, а тогда и казацкому Дону конец... Прощай, Тимохвей, тамо свидимось!.. Старик поклонился открытой могиле, надел шапку и один побрел прочь от погоста к станице. В молчании, без шапок, склонив головы и уставив глаза в землю, стояли казаки вокруг могилы, возле которой рыжела влажная горка свежевырытой глины. Когда дед Кирюха скрылся в багрянце кленов и желтизне молодых березок, Степан поднял голову и посмотрел на товарищей. Нет, не похоже было на то, чтобы им смириться. Плечистые, грузные, с жилистыми шеями, с обветренными лицами... Не силой, а силищей налиты были эти руки, которыми не одни только сабли держать, а впору и горы ворочать. Или не твердо стоят на земле эти крепкие ноги, с детства привычные к стременам?.. Крепки казаки, как стволы дубов, медведь не собьет такого ударом. Степан встретился взглядом с Иваном, и ему показалось, что в братних усах скользнула усмешка. Иван шагнул ближе к могиле. - Не верь, батько! - громко сказал он. - Наврал старый филин Кирюха. Жив будет Дон, пока мы поживем и своих казачат возрастим орлами. А ты, батько, почивай, не сумься. Будет время, придем и все сами тебе порасскажем. Иван поднял ком из-под ног и бросил его о дубовую крышку гроба. За ним кинул Стенька свою горсть земли, и каждый из казаков добавил по горсти, пока не взялись за лопаты. И, возвращаясь с погоста к станичному атаману на поминки по Разе, казаки были бодры и уверены в том, что выстоит Дон перед всякой грозой и бедой. Атаман Зимовейской станицы Иван во всем разделял мысли старого Тимофея, как разделяло их множество "верховых" казаков. Когда круг в Черкасске решил не допускать в станичные дела новых пришельцев, Иван у себя в станице принял в этот год еще десятка два новых казаков, пробравшихся от Воронежа. - Отколь, Иван, к тебе прибыли казаки? - строго спросил Корнила, вызвав его к себе в войсковую избу. - А ты что, боярский сыск взялся править за беглыми? - дерзко ответил Иван. - Весь род у вас баламутный! - гневно воскликнул Корнила и возмущенно вскочил с кресла. - Батька твой Тимофей всех полошил, старый, а ныне ты Дон мутишь тоже не плоше батьки?! В остатный раз тебе говорю: хочешь в мире жить с войсковой старшиною - не лезь на рожон. Что круг решил, то закон! - Заелись вы, значные! - не сдался Иван. - Человечьей души в вас не стало. "Закон, закон"! А куда людям деться, когда с них шкуру с живых снимают?! - Русь велика, и мы с тобой хлебом всех не накормим, Иван, - мягче сказал Корнила. - Давай без свары рассудим. На сей раз я тебе сполна дам хлебное жалованье на всех, а больше ты баловать и своеволить не смей! - Корнила погрозил Ивану Тимофеевичу жилистым пальцем. - Тимофея, любя, терпел со всем его своевольством. А ты молод стоять на пути атаману всего Войска. А станешь еще колобродить - и задавлю! Иван поправил шапку, словно попробовал, крепко ль сидит она на голове, и упрямо надвинул ее на самые брови. - Корнило Яковлевич, не грози, не то нас казачество будет с тобой рассужать! - не поддаваясь мягкости атамана, жестко ответил он в сознании своей правоты. Корнила вспылил: - Ты что же, мятеж поднимать?! - Эко слово боярское молвил: "мятеж"! - усмехнулся Иван. - Кабы думал ты о казацкой вольности, берег бы Дон, кто бы вставал на тебя мятежом?! Бояре давят казачество по Днепру и по Дону. Одно нам спасенье: всех казаков от Буга до Яика слить в едином казацком братстве. Державу казацкую учинить. - От русского государя, что ль, отложиться хошь, оголтелый? - воскликнул Корнила. - Дурак ты, я вижу! Грозишь мне казацким судом?! Ай, страшусь! Ай, боюсь! Да хочешь, твои слова я скажу на кругу - и тебя, как изменщика, схватят... Во будет "держава", когда тебя закуют в кайдалы да повесят!.. Ведь мы государям московским цалуем крест, и ты цаловал... Куды ж ты воротишь?! Иван смутился. Он понял, что в самом деле сболтнул лишнее. Корнила увидел свою победу и вдруг уже ласково, по-отечески засмеялся. - Горяч, Иван! Ну, вечером приходи пображничать. Угощу венгерским. И хлебное жалованье на сей раз получишь сполна на всех. А стариковскую ухватку кума Тимоша ты брось: не те времена. И когда Иван на другой день собрался выехать из Черкасска, Корнила Ходнев послал ему на дорогу бочонок венгерского. "А все же Корнила не зря мне дарит дары; знать, меня страшится! - возвращаясь из Черкасска, раздумывал про себя Иван. - Али, может, боится нас всех, верховых казаков, да нового, пришлого люда?" И дома Иван ничего не сказал, каков был у него разговор в войсковой избе, а просто роздал сполна всем хлебное жалованье, на удивленье другим станицам, где не дали хлеба на вновь прибылых. Так полетела по Дону слава о зимовейском атамане, заступнике голытьбы... Пришельцы один по одному потянулись из разных станиц в Зимовейскую, надеясь, что не в этом, так в будущем году станут здесь полноправными казаками. Большие толпы оборванного, голодного люда скапливались тут, приходя с воронежской и царицынской стороны. Уже не стало места в казацких домах, и пришельцы начали ставить себе ивовые шалаши за околицей. Ватагами бродили они в окрестностях и по улицам, неизменно встречая поклонами и приветом Ивана. Несколько раз они засылали к Ивану своих посланцев, прося у него заступничества перед войсковою старшиной. Оборванные и голодные, с жалким видом, бродяги шатались под окнами по станицам, выпрашивая хлеба. Иные, выклянчив старые сети или сплетя из ивы пузатые верши, ловили в Дону рыбу. Рвали в степях какие-то травы и варили из них похлебку. Наделали луков и стрел, чтобы бить в камышах и по степям дикую птицу. К осени, когда в шалашах уже трудно стало укрыться от холода и дождей, бродяги начали рыть за Зимовейской станицей землянки - "бурдюги", как называли их на Дону. В станице пришельцев звали "бурдюжными" казаками. Когда же зимою замерз Дон и нельзя стало ловить рыбу, бурдюжные начали сходиться в небольшие ватажки, набегать на богатое донское Понизовье и разорять дворы домовитых казаков, тащить у них хлеб и отгонять скот. Корнила прислал вестового к Ивану сказать, что если он не уймет бесчинцев, то войсковая изба вышлет на Зимовейскую станицу казацкое войско. Иван призвал к себе атамана бурдюжных, беглого посадского астраханца Федора Шелудяка. - Слышь, Федька, уйми своих, нам с Понизовьем не воевать за вас. - А что же нам, с голоду сдохнуть? Мы вас, верховых, не шарпаем - ни овечки не взяли, а у пузатых в низовьях какой грех добыть себе хлебца?! - дерзко ответил Федор. - На Дону без шарпальства. Верхи, низа - одно войско казачье, - сказал Иван. - За донскою чертой я вам не помеха. Сказывают, в воронежских да в тамбовских лесах медведей полно. Шли бы туды лесовать, - намекнул Иван. Федор хитро поглядел на станичного атамана. - Ружьишка нет, зелья, свинцу, - сказал он. - С пустыми руками ведь как лесовать!.. - Ружьишка сдобудешь у казаков. Не новое дело! И набеги на Понизовье Дона вслед за тем прекратились. Зато из Москвы от царя пришло в войсковую избу письмо с требованием к Корниле унять воровских казаков, которые грабят дворян и купцов в Воронежском и Тамбовском уездах. Корнила ответил, что "те воровские людишки - беглые крестьянишки, гулящие люди, стрельцы, а не казаки, и Войско Донское в их грабежах и татьбе неповинно". Жизнь в бурдюгах за Зимовейской станицей кипела. Бурдюжные целыми ватажками выезжали с Дона и ватажками возвращались с добычей, делили "дуван", и тут начинался торг: они вывозили в станицы сукна, кожи, дворянское платье, сбрую, оружие, мясо и сало, меняли добро на хлеб, несколько дней пировали, шумели, вино разливалось в бурдюжном стане рекой, зазывали к себе и станичных на пьяные, озорные пирушки и вновь уезжали в набеги за рубежи казацких земель... К концу зимы из Воронежа встретила их стрелецкая высылка в целый приказ стрельцов с пушками. Бурдюжных забили назад на донские земли. Они привезли с собой множество раненых, но никакой добычей разжиться на этот раз не успели. В бурдюгах начался голод. Скоро пошел по станице слух, что в бурдюжном стане валит людей "горячка", больные бредят в жару и умирают. Вновь появились в станице под окнами отощалые люди, просившие подаяния. Однако им нечего было дать: к весне поприелся весь хлеб и сами станичные нетерпеливо ждали хлебного жалованья. Степан вместе с братом Иваном ездили с кречетами на весеннюю тягу. Летели гуси. Птицы увлекли за собою охотников далеко в весеннюю степь. Обвешанные добычей братья выехали из степи к самому Дону и лежавшему возле берега бурдюжному стану. Они хотели объехать стороною табор пришельцев, но собравшаяся у берега на пригорке толпа бурдюжных заметила их. - Давно не бывал, атаман! - закричали Ивану. - Заезжай, посмотри на житьишко собачье! Десятка в два человек они приблизились к братьям, которые тоже свернули навстречу им. Многие из бурдюжных были с железными заступами в руках. - Чего-то вы рыли? - спросил их Иван, в знак приветствия тронув шапку. - Дома, последний покой людям строим! - хрипло сказал человек с красными слезящимися глазами, костлявый и тощий. - Вишь, целое кладбище нахоронили! - кивнул второй могильщик на три десятка пригорков, оставшихся у них за спинами. - А кормить бы нас хлебом - и были бы тоже казаки! - вставил третий. - Ведь сердце болит смотреть: вон сошел сейчас караван на низовья, вам хлеба повез от царя... А мы что - не люди? Угрюмые, испитые, отерханные, мрачной толпой шагали молча остальные по сторонам всадников, направляясь к бурдюжному стану. Даже от самого вида их Степану сделалось не по себе. Ему было стыдно ехать рядом с ними с охотничьей потехи, усталому счастливой усталостью повседневно сытого человека, у которого есть дом и сад, жена, сыр, коровы, овечки и который получит из прошедшего на Черкасск каравана на свою долю хлеба, сукна и денег, а эти будут опять томиться в бурдюгах, ничего не зная о близких, покинутых там, в Московской земле, не имея ни доброй кровли над головою, ни одежи, ни хлеба... - Шли бы порознь в другие станицы, кормились бы кое-как, - сказал им Иван. - А зимовейским одним как прокормить вас, такую орду?! - К тебе шли. Ты праведней всех атаманов, людей блюдешь. Может, хлеба на нас исхлопочешь, как прошлый год. Они подошли к бурдюжному городку, над которым летал пух. Весенняя тяга кормила и бурдюжных. Здесь тоже щипали гусей, уток. Увидев Ивана Тимофеевича, к нему сразу со всех сторон, от костров, шалашей и землянок, сошлись обитатели стана. - Не добыть на вас хлеба, братцы. Я с осени вам говорил: не надейтесь, - сказал Иван. - Идите в другие станицы. - Гонишь нас от себя, хозяин?! - вызывающе и озлобленно выкрикнул кто-то из-под самых копыт Ивановой лошади. Иван взглянул вниз. Из дыры, подобной лисьей норе, вырытой под корнями дерева, глядело на него молодое рябое лицо, закопченное и вымазанное глиной. - Чего ты орешь? - спокойно спросил Иван. - Чем гнать нас назад, в неволю к боярину, велел бы нас лучше тут в ямах засыпать!.. Мы сами ляжем. Зови с лопатами казаков, - продолжал со злобой рябой из своей норы. - Дура! - с обидой за брата остановил эти крики Стенька. - Заткнул бы глотку, коли умом не взял! - И то - дура! - напали на рябого бурдюжные. - Ты дядьку Ивана зря клеплешь: он прошлый год скольким дал хлеба! - Сбесились вы, дьяволы! Царь не дает - а мне где взять хлеба?! - отрезал Иван. - Сами видали вы, что прошел на Черкасск караван из Москвы. Черкасск и делить его станет, я, что ли! Ну с чем ко мне лезете? С чем? Что я, сею аль хлебом торгую?! - Нас и бог и царь обижают, и вы, казаки, не жалеете! Чего нас жалеть: мы - зверье! Под корнями живем. Топчи конем-то меня по башке, топчи, на! - снова крикнул рябой, высунув голову из норы. - А нуте вас, идолы! - отмахнулся Иван. - Разума, что ли, нет?! Говорю как в стену... Он тронул коня, но высокий, тощий старик в лаптях, в одной руке с недощипанным гусем, крепко схватил атаманского коня под уздцы. - Ты, свет Иван Тимофеевич, так-то не езди от нас. Ведь нам во всем мире ни места, ни доли нет. Ты схлопочи, чтобы нас во казачество взяли. Гляди, мужики какие! С рогатиной на медведя любой сгодится... Не отступайся, моли за нас!.. Может, царская милость придет!.. - продолжал старик. - Да я ведь молил, отец, - возразил Иван. - А ты пуще моли, безотступно... Ить люди!.. Иван понукнул коня. Старик не держал больше повода, и оба брата пустились прочь от молчаливой, понуро расступившейся толпы. Когда отъехали от бурдюжного стана, Иван разразился вдруг страшной бранью, какой Степан никогда еще от него не слыхал. - Ты что? - спросил Стенька. - А то, что подохнут все к черту!.. Чем их кормить? Что я, себя на куски порежу для них?! Во главе десятка казаков Иван выехал сам в Черкасск. За ними, как ежегодно, пустились по Дону порожние насады, на которых привозили с низовьев жалованье в станицу. Бурдюжные провожали Ивана по берегу. И опять, несмотря ни на что, словно не было их последнего разговора с Иваном, кричали напутственные пожелания доброй удачи, выкрикивали наказы. Неделю спустя бурдюжные стали сходиться по нескольку человек к пристани и глядеть вниз по Дону. Их мучило нетерпенье узнать о решении своей судьбы. От успеха Ивана, от того, сумеет ли он получить на их долю хлеб, зависело - быть ли им дольше живыми. И хотя им Иван сказал, что не ждет успеха, они хотели еще на что-то надеяться. Среди зимовейских пошел шепоток: - Глянь, бурдюжные возле буя все ходят, зыркают на низовья, как кот на сметану, ждут нашего хлеба. - Чай, мыслят пошарпать... - Отобьем! Куды им там с нами сладить! - А не худо бы нам у пристани стать своим караулом: как навалятся да похватают, то поздно уж будет! Казаки из станицы стали стекаться на берег Дона с оружием. - На кого-то собрались? - простодушно спросил атаман бурдюжных Федор Шелудяк. - Ай война? Не чутко ведь было... - Слыхать, татары из степи прорвались набегом, - не глядя ему в глаза, пояснили станичные казаки. На третий день ожидания хлеба казаки покатили к пристани пушку. Услышав об этом, бурдюжные тоже вышли к Дону, вооруженные самопалами, луками, пиками, саблями, у кого были ружья с огненным боем - тоже взяли с собой. - Стой! Стой! Не лезь ближе - станем из пушек палить! - закричали им зимовейские казаки и дружно навалились, повертывая пушку в сторону подходивших бурдюжных. - Пошто, станичники, ладите пушку на нас? Мы не ногайцы! - ответили из толпы пришельцев. - А пошто вы с оружием на пристань? - К вам в подмогу. Вы нас выручали в беде, сколь кусков из окошек давали. Коли на вас беда, нам и бог велел вас выручать, - сказал атаман бурдюжных. - Идите себе подобру. Мы и сами беду одолеем. А станет невмочь - тогда вас позовем... - Не доброе дело русскому человеку ждать, пока скличут в подмогу! - А сказываю - идите к чертям! - закричал зимовейский пушкарь Седельников. - Не пойдете добром, запалю в вас пушечной дробью. Размахивая дымящимся фитилем, он подскочил к пушке. Бурдюжные шарахнулись в сторону и побежали от берега в степь. Но в это время над берегом Дона в степи показалось несколько всадников, мчавшихся с низовьев к станице. - Наши скачут, Иван Тимофеич! - признали в толпе. - Поспешают!.. Иван соскочил с седла, молча кинул повод подбежавшим к нему казакам. - Как съездил, Иван Тимофеевич? - Как с хлебушком, атаман? - раздались вопросы из толпы казаков. - Хлеб на всех сполна, братцы! - А на нас, на бурдюжных? - несмело спросили в толпе. - Сполна! - подтвердил Иван. Он был сам удивлен и, больше того, озадачен тем, как легко войсковая изба дала ему хлеба на всех прибылых. Весь хлеб не вмещался в насады, захваченные казаками с верховьев, и Корнила еще разрешил захватить насады с низовьев. - На всех? - изумленно переспрашивали казаки. - И на нас? - по-прежнему добивались бурдюжные. - На всех, на всех! - весело подтверждал атаман. Двое суток спустя в станице послышались протяжные выкрики бурлаков, тащивших с низовьев суда, груженные хлебом. Тут же у пристани закипела раздача хлебного жалованья. Казаки получали хлеб на месте и прямо с насадов везли воза по домам. - За хлебом! За хлебом! - раздался клич по бурдюжному стану, когда станичные получили свой хлеб и очередь дошла до разгрузки желанного и нежданного хлеба... Всегда тотчас после получки царского жалованья в станицы наезжали торговцы всяческими товарами. Предлагали коней, обужу, одежу. Так же в этот раз наехали они в бурдюжный стан. Но не поладился торг. В трудные годы последних войн в Москве были выпущены новые, медные деньги вместо серебряных. Медными деньгами платили и царское жалованье казакам. Но на медные деньги никто ничего не хотел продавать. Не много знали толку бурдюжные в качестве сабель и боевой сбруи, которую им тащили, за это добро они не жалели бы денег, но продавцы упирались. - На что мне медны рубли! У меня весь подбор на сбруе из медных блях. Таких рублев могу сотни три начеканить. Хошь хлеб на товары менять? - предлагали бурдюжным. Но изголодавшимся людям полученного хлеба казалось так мало, что они не решались его отдавать ни за какие богатства. Зимовейские обучали бурдюжных владеть саблей и пикой, сидеть по-казацки в седле, объезжать татарских табунных коней. Федор Шелудяк начал сбирать ватагу для набега на кочевавших за Волгой ногайцев. Кроме бурдюжного сброда, в ватагу пошло немало из станичной голытьбы. Кому не хватало оружия, коней или сбруи, выпрашивали их у более домовитого станичного казачества, договариваясь по возвращении из набега поделиться с хозяевами своею добычей. Ватага была почти готова к походу, когда из Черкасска кликнули клич к войсковому кругу. Вестовые сказали, что войсковая старшина зовет на круг также и вновь прибылых казаков. Из всех верховых с наибольшей охотой тронулись в путь на казачий круг новые пришельцы. Впервые в жизни хотели они испытать, что значит равное с прочими право на жизнь и на участие в решенье своей судьбы. Набег на ногайцев был отсрочен до возвращения с войскового круга. Но перед тем как выехать на люди, надо было стать казаками по внешности, и бурдюжные поспешили сбросить свои лохмотья. Теперь им казалось важнее всего обзавестись казацким зипуном, саблей, высокой бараньей шапкой, конем да пикой, и они уже не жалели на это хлебного жалованья. В радостном оживлении, с песнями, криками въехали гости с верховьев в черкасские стены и проскакали на площадь, к войсковой избе. По установленному чину, на полную казаками широкую, шумную площадь вышел Корнила Ходнев и с помоста торжественно объявил, что польские паны вероломно напали опять на украинскую землю, пожогом и грабежами желая вернуть свое прежнее панство. От имени государя он призывал казаков на войну и предложил выбирать походного атамана. Первые прорвались те, кому раньше не было дано право вмешиваться в казацкие споры и решать донские дела. Закричали вновь прибылые казаки: - Ивана Тимофеевича Разина волим в походные атаманы! - Иван Тимофеевич - славный казак! - поддержал Корнила. - Я мыслю, что вся войсковая старшина вместе со мной за него скажет доброе слово. - Иван Тимофеевич с батькой еще хожалый. Ему не впервой бить панов! - согласился и войсковой есаул Самаренин. - Ивана Разина! Дядьку Ивана! - Иван Тимофеевича! - закричали со всех сторон. И поход решился... Выбранные на кругу верховые станицы под началом своего любимца Ивана Разина двинулись опять на войну. Для голытьбы не было лучшего атамана, чем Иван Тимофеевич, а войсковая старшина вместе с Корнилой рада была отвязаться от беспокойной пришлой голытьбы и ее "баламутного" заступника. После избрания Ивана Корнила сам поднес ему серебряный чекан, а есаулы вручили Ивану кармазинный алый кафтан, медный колонтарь со стальным нагрудником, саблю, в рукоятку которой был вправлен алмаз, новую шапку, витую плеть и подвели боевого коня под роскошною сбруей. Молодой атаман Зимовейской станицы с достоинством принял высокую войсковую честь: не так много - за тридцать лет он стал атаманом Донского войска, выступавшего на войну. Избрание Ивана делало честь и всей Зимовейской станице, которая теперь ехала под войсковым знаменем, и впереди нее торжественно везли на высоком древке с серебряной пикой пышный атаманский бунчук - знак походной власти Ивана. Степан ехал в этот поход есаулом своей Зимовейской станицы. Он снисходительно и доброжелательно усмехался, поглядывая на безусую казацкую молодежь и на новоприборных пришельцев, которые в первый раз в жизни ехали на войну. Глядя на новых бойцов, Степан видел, что беглые мужики будут в битвах не хуже природных донских казаков, что хватит у них и отваги, и сметки, и сил, а уменье родится в самой войне. Ему предстояло вести людей в бой, и Степан присматривался к каждому казаку, угадывая, кто из них каков будет в битве. Молодые скакали, как на охотничью соколиную потеху, в радостном возбуждении. Многим из новых бойцов, недавних помещичьих крестьян и посадской голытьбы, было под сорок лет и более. Эти ехали на войну, как на пашню, - в степенном и деловитом благоговении перед величием и важностью дела, которое собираются делать, собрав все силы, терпенье и мужество. Старые донские казаки ворчали на то, что в прошлый поход не дали им добить до конца панов, потому и приходится нынче покинуть дома и хозяйство, снова идти по чужим землям в драку. Эти мысли и чувства были Степану ближе других. Он тоже сжился с мирным домом и без особого вдохновенья покидал теперь Дон и свою семью. Сын Гришутка подрос, бегал по двору и занимал отца, который любил с ним возиться и называл его не иначе, как казаком и атаманом. - Жалко мне тебя и атамана Гришутку покинуть, - говорил Степан перед разлукой Алене. - Да что тут поделаешь - опять своеволят паны! Мыслю, Алеша, и года не минет, как мы их расколотим и ворочусь к вам домой! Первая рана Год был уже на исходе, а Степан Тимофеевич так и не слал вестей. Алена Никитична, оставшись одна, без мужа и брата, без стариков, только с сыном, чувствовала себя сиротливо и одиноко. Нередко замечали соседки, что глаза ее краснели и опухали от слез. - Грешишь! - строго говорила ей большуха Аннушка, жена Ивана Тимофеевича. - Нешто можно так по живому слезой обливаться - беду накликаешь! - Сиротно, скушно мне, Аннушка! - признавалась Алена. - Как вечер придет - не могу: кукушкой плакать готова! - И все-то казачки как?! Алена молчала, но про себя разумела, что не так сиротливо Анюте: двое больших детей у нее, две работницы, конюх, да холостой деверек Фролка живет с ними вместе. Войдешь к ним в курень - шуму, смеху! А тут как на кладбище... Гриша заснет - тишина. Слова ни с кем не молвишь... Алена Никитична не любила часто ходить к Анюте, чтоб не тревожить Фролку, который каждый раз, как встречался с ней, загорался смущением. Когда впервые Степан привел в дом стриженую Алешку, Фролка был восьмилетним. С первых дней ее жизни в доме Иван со Стенькой и с ними Сергей ушли на войну. Между восьмилетним Фролкой и стриженою Алешкой повелась неразливная дружба. Мечтательный и немного ленивый, Фролка с горячностью делал все, что бы она ему ни велела. Старики добродушно дразнили его женихом Алешки. - Тили-тили-тилишок - наш Фролушка женишок, тили-тили-тесто - Ленушка невеста! - шутила Разиха. Фролка и сам называл Алену своей невестой. - Пойдешь за меня? - спросил он как-то Алену, когда молодежь из станицы весело собиралась к венчанью в Царицын, несколько разукрашенных лентами троек уже гремело колокольчиками на улицах и все от стара до мала высыпали смотреть молодых. - За кого ж мне идти за другого! - со смехом сказала она. - Сбирайся скорее, да едем со всеми к попу в Царицын! - Нет, как вырасту, вот тогда, - прошептал ей Фролка без тени шутки. - А как вырастешь, то и вовсе! - бойко смеялась Алешка. Пришлый приемыш, она почти не знала подруг из казачек, особенно в первый год своей жизни в станице, стеснялась своей мальчишеской стриженой головы. В ту пору Фролка был самым первым ее товарищем. Она росла, хорошела, взрослела. Когда Степан возвратился с войны и внезапно все повернулось в доме на свадьбу Стеньки с Аленой, - перед самым весельем Фролка исчез из дому, и только дня через два нашли его рыбаки на острове за станицей. Он не хотел поздравить Степана с Аленой и поселился с тех пор у Ивана. - Что-то он нас невзлюбил! - удивился Степан. - Ты у него невесту отбил, - усмехнулась мать. Фрол приручался исподволь и долго. Он вдруг вытянулся нескладным верзилой, завел себе гусли, забирался на островок и просиживал целый день, напевая песни. Уходя на войну, Степан наказывал Фролке в нужде не забыть Алену. И Фрол выполнял просьбу брата. Он привозил ей дров, приносил с Дона рыбы, занашивал с поля дичину, косил для скотины траву, но ни разу за год отсутствия брата не вошел к ней в избу... Четырехлетний Гришка любил своего дядю Фролушку, почасту бегал во двор к Ивану. Сидя на куче бревен в углу под деревом, Фролка тешил племянника гуслями или рассказывал сказки. Алена занималась хозяйством и знала: придет время - Фрол пересадит Гришатку прямо через плетень в густую траву. И вдруг во дворе у Ивана послышались хлопоты, шум, наехали гости. Алена хотела взять Гришку домой, чтобы он не мешался у тетки, но Фрол сам вошел в ворота, принаряженный в новую рубаху, в праздничный синий чекмень с галунами. - Ну-ка, Никитична, без мешкоты приберись да и к нам. Войсковой атаман тебя кличет... - Крестный?! - в каком-то испуге спросила Алена. - Да не бойся, он сказывал - с доброю вестью. Но Алена встревожилась еще больше: с какой же он вестью? Откуда? На что ее может звать сам атаман?! Она хватала убор за убором, разбрасывая по всему куреню свою женскую рухлядь, не зная, что лучше надеть, в чем показаться. Щеки ее пылали от волнения, она смешалась и поминутно теряла что-нибудь такое, что через миг ей казалось самым необходимым и подходящим к случаю. Аннушка в нетерпении к ней забежала. - Да что ты, Алена! Ведь экий великий гость дожидает тебя, а ты мешкаешь, право! Содом натворила по всей избе, а сама негораздушкой экой осталась! Давай я тебе пособлю поскорее прибраться! - сердито сказала большуха. Возле ворот Иванова двора два десятка заседланных коней кормились травою по улице. Усатый казак хлопотал, насыпая в торбы овес. В горнице слышались веселые и слегка хмельные голоса казаков. - Здравствуйте! - робко поклонилась от порога Алена. - Здорова бувай. Так вот какова у Стеньки казачка! То-то он, бисов сын, крестному на показ не привез. Бережлив казак! - приветливо усмехнулся Корнила. - От Стеньки меня никому не схитить, Корнила Яковлевич, - отозвалась Алена и пуще смутилась собственной смелости. - Шустра на язык! Сергею сестренка? - спросил Корнила. - Сестра. - Шустра сестра! - подхватил атаман и сам засмеялся складному слову. - Скучаешь, красавица, по Степану? - Все слезы льет, - выдала ее Аннушка. - Казачке лить слезы в разлуке - глаза проплачешь. - Тебе бы пойти за купца, все бы в лавочке возле тебя отирался! - поддразнил один из войсковых есаулов, бывших в свите Корнилы. - Вестей нет, честной атаман! - возразила Алена. - А я и с вестями! - воскликнул Корнила и весело подмигнул. - Стенька наш большого воеводы жизнь спас в сече от вражеской хитрости. Удаль казацкую, сметку лихую в бою показал. Я ныне ездил на Москву по донским делам. Государево похвальное слово привез Степану да соболиное царское жалованье в почет. Приедет с войны - зайдет в войсковую избу и получит. Тебе-то к лицу соболя придутся, казачка! - добавил Корнила. - И от меня ему будет гостинец за то, что не посрамил он донского казацкого звания. Атаман недолго гостил в Зимовейской станице. Покормив коней, он со свитой тронулся дальше, в Черкасск. Вся станица сбежалась на двор к Алене. Казачки глядели на нее так, будто она уже была разнаряжена в соболя. Уговаривали ее сварить пива, устроить праздник по поводу царской награды. Алена пыталась отговориться, но Аннушка строго сказала, что соседки примут отказ за спесивое нежелание знаться с ними. - Хоть бы мой атаман получил государеву похвалу, то сварила бы пива на всю станицу. Обычай таков. Фролка песню сыграет, потешит гостей. - Как Степан воротился бы - вот уж тогда... - заикнулась Алена. Но атаманша уже не на шутку прикрикнула: - Срамишь ты не только себя - всю родню! Алена варила пиво, готовилась к празднику, созывала гостей, как вдруг чужой, незнакомый казак по-хозяйски вошел во двор; не здороваясь, не спросясь, широко отворил ворота, и несколько всадников въехали в них, по-татарски, на лубе, подвешенном между конями, везя Степана. Раненый лежал в забытьи. В старый шрам в надбровье ударила панская пуля. Это было как раз в том бою, за который царь прислал Разину свою похвалу. Большой воевода всего русского войска, Юрий Олексич Долгорукий, боярин и князь, был ненавидим Степаном с той самой ночи, когда он подслушал разговор Долгорукого с думным дьяком. Но среди казаков воевода слыл мужественным и умным полководцем. Казаки уважали его за воинский дух. В эту ночь Иван получил от лазутчиков важные вести о силе противника и тотчас заторопился послать с ними к воеводе Степана. Кругом стояли глухие леса. Для безопасности атаман приказал Степану взять с собой в провожатые два десятка казаков. Отряд пустился в ночную дорогу. Рассветный туман завел их в болото. Пока выбирались на шлях, наступило утро, и они услыхали пальбу: битва уже началась... Выбравшись из лесу, Степан увидал из лощины вершинку холма, а на ней воеводу с толпою всадников. Поле боя лежало за холмом и не было видно Степану, зато он разглядел, как на противоположной опушке того же леса маячат в тылу Долгорукого польские уланы на своих долговязых конях. Степан вмиг понял опасный план поляков: зная обычай князя стоять во время битвы на возвышенности, они заранее, с вечера, угадали тот высокий холм, который выберет воевода, и послали своих улан в обход, чтобы в самом начале боя убить Долгорукого и обезглавить русское войско. Расстояние от казаков и от улан до вершины холма было почти одинаково, но, увлеченные ходом боя в долине, воевода и свита его не замечали ни тех, ни других. Степан взмахнул саблей и бросился со своими наперерез уланам, которые с пригнутыми к бою копьями ринулись на воеводу. Казачьи кони летели, пластаясь над травами. Искоса Разин взглянул на вершину холма. Долгорукий по-прежнему не видел опасности с тылу. Степан со своими двумя десятками казаков несся в сшибку на целую сотню вражеской конницы. А вдруг уланы сомнут казаков?.. - Воевода! Поляки! Поляки! Бежи к чертям! - закричал во всю мочь Степан и выстрелил из мушкета. В тот же миг конь его грянулся грудью в бок головного коня уланской сотни. Донские коренастые конники смяли передних улан и расстроили их стремительный бег... Загремели выстрелы, Степан увидал, как два-три казака, обронив свои сабли, повалились с седел. Его самого ударило по надбровью, но, падая, он успел разглядеть, что князь Долгорукий махнул плетью и вместе со свитой помчался с холма... Теперь Степан, лежа в забытьи, временами чувствовал боль в надбровье и думал, как больно ударил его веслом есаульский Юрка. "Ведь эдак же засветил, окаянный!" - мелькало в уме. Сквозь приоткрытые веки увидел Степан свечку в сложенных на груди чьих-то руках. "Батькины руки", - мелькнуло в его сознании. Над головой он увидел икону, лампаду... "Али сам я лежу, помираю и руки мои?.. Эк ведь въехал веслом, окаянный!.. А матка где же?.." - подумал Степан и снова закрыл глаза. Как когда-то Степан у изголовья умирающего отца, так теперь неподвижно и горестно сидела Алена Никитична у постели раненого мужа, слушая его вздохи и невнятный лепет, жадно заглядывая в его блуждающий и невидящий взор. Душа его, жизнь его, представлялась ей легкой пугливой бабочкой, которую она страшилась спугнуть даже самым малым движением. И когда после многих дней Степан впервые полуочнулся и она заметила сквозь его ресницы осмысленный блеск зрачка, в радостном волнении Алена старалась сдержать даже дыхание, и тревожное биение собственного сердца казалось ей слишком громким... Когда же он снова устало закрыл глаза и заснул, услышав, что дыхание его стало ровным, спокойным, как у всякого спящего человека, Алена выбежала во двор и, обливаясь слезами радости, кинулась целовать Гришатку... - Здрав будет батька, сыночек! Жив будет наш батька! Сыночек ты мой! Чаяла, сиротами вчинились мы оба... Услышав ее причитания, через плетень заглянула в тревоге золовка. Алена встретилась с ней взглядом, и столько в синих огнях ее глаз было счастья и жизненной полноты, что суровая Аннушка все поняла без слов и прослезилась сама. - Слава богу! Иван-то мой как бы по нем убивался. Ведь пуще детей родных любит Степанку, - сказала она. "А как же его не любить-то такого! - подумала про себя Алена. - Да есть ли милее на свете? Ведь сокол какой уродился! Сам государь ведь похвальное слово ему посылает - ведь вот он какой, изо всех казаков удался гораздый!" Она угадала: с этого часа Степан стал поправляться. На другое утро, проснувшись, узнал он Алену и Гришатку, ласково улыбнулся им и выслушал Аленин рассказ о приезде Корнилы и о царской милости. Московский беглец Стояли жаркие дни. На всех посаженных Степаном деревцах спели яблоки. Через открытые окна в горницу, где лежал Степан, из-под застрехи доносилась до его слуха веселая болтовня ласточек. Лежать в горнице было трудно и жарко. - Ты мне встать пособил бы, Фрол, - попросился Степан. - Невмоготу мне лежать. - Смотри, голова-то больна. Напечет - хуже станет! - предостерег младший брат. И, едва переступая заплетающимися, непослушными ногами, Степан добрался до скамьи под самой густой яблонькой. Но сидеть он еще не смог, и Фролка принес для него на подстилку овчинную шубу. В этот день собственное костлявое тело казалось Степану громоздким и неуклюжим. Исхудалые бока быстро "отлеживались" и зудели, все время хотелось повернуться. Но радовал свежий ветерок, приносивший со степи медвяные запахи трав, радовал запах земной влаги, и нежно ласкали слух едва приметные звуки летнего полудня - гуденье пчелы, шорох жучка, шелест листьев над головою. На другое утро уже легче было подняться и можно было сидеть, привалясь к стволу яблони. И не прошло недели, как Степан Тимофеевич без чьей-либо помощи вошел в стряпную, где возилась Алена. Она в испуге всплеснула руками. Степан рассмеялся. - Чего ты! Кваску захотелось, - пояснил он. - Ты бы окликнул. Гришатку послал бы. Садись-ко, садись... - Ну-у... я сам... захотел... испытать... силу, - тяжело дыша, радостно улыбнулся Степан. Он сам теперь выходил во двор, сам выбирал себе место, садился в тени уже разросшихся яблонь, смотрел на купающихся в пыли, отъевшихся возле конюшни голубей, слушал их сытое, знойное воркованье, оглядывал помутневшую от жары синеву горизонта, следил за чайками, реявшими над Доном в густом душном воздухе, вдыхал разогретый запах конюшни. Отвыкший было от отца, Гришка снова освоился с ним и карабкался к нему на колени. - Слезь ты с колен, батьке тяжко, бессовестный! - крикнула Гришке Алена. Но на другое утро она услышала со двора громкий смех и ребячий визг. Алена вышла и увидела, как Степан высоко подкидывает сына над головою и, счастливый, довольно хохочет, а Гришка повизгивает от страха. - Какой же ты, малый, казак, коль страшишься? Птахи в небе, глянь, выше летят, не страшатся! - уговаривал сына Степан. - Ну, ну, рви сверху яблочко, вишь - покраснело. Июльские грозовые дожди взрастили в степях вторую траву, еще богаче, чем первая, и казаки снова собирались косить. Мимо сада проехали поутру косари. Снимали шапки, кланяясь есаулу, желали здоровья. - С нами косить! - тепло шутя, подзадоривали его. Фрол деловито в углу под навесом отбил косу, вскинул ее на плечо и поехал в степь. Он не вернулся и к ночи, оставшись в степи на ночлег. Раным-рано утром, пока Алена гоняла в стадо коров, Степан спустился с крыльца и почувствовал на открытой груди прохладу влажного ветра. Он радостно усмехнулся ощущенью силы, играющей в мышцах, взял в сенцах седло и уздечку, взнуздал коня, захватил косу и выехал из ворот... ... Степан косил в ряд с Фролкой, полной грудью, жадно вдыхая горький запах трав, падавших под широкими взмахами. Трава поднялась выше пояса. Каждый взмах косы валил целую копну... Солнце палило. Скошенная с утра трава к полудню уже сухо звенела под ногами. Можно было, не шевеля ее, сразу сгребать. Степан утомился, но размеренность движений увлекала дальше вперед по ряду. Руки сами ходили взмахами, и было почти невозможно остановиться. После долгой неподвижности работа казалась особенно сладкой и радостной, казалось - ею не насытишься никогда. Она охватывала все существо, отрывала от всяких мыслей. Все чувства и воля уходили в ловкость и силу взмаха. Зеленые стебли с синими, красными, желтыми и белыми пятнышками цветов, мерной волной опадающие под взмахами острого лезвия, стояли в глазах, и даже если во время отдыха прикроешь глаза, они продолжали такими же волнами падать и перед мысленным взором, только вместо размеренного, звенящего шороха косы доносились другие звуки - крик ястреба в небе, стрекот кузнечиков и где-то в станице далекий собачий лай... И вот уже снова окончен отдых. Руки и плечи сначала медленно, как бы ищучи утерянную размеренность, приходят в движение, потом все чаще и чаще взмахивают косовьем. И вот уже снова не оторвешься, не остановишься, словно сросся с косой, и не понять - руки ли ею владеют, она ли руками... Когда из травы вскочил человек, Степан не мог ничего понять - кто, что? - и только несколько мгновений спустя разразился неистовой бранью: - Чертов пень! Всей широкой степи тебе мало, нашел где задрыхнуть!.. Еще бы разочка четыре махнул - и резнул бы по мясу... Али ты не видел, что косьба полосой прошла рядом?! - Ить то-то, что не видал! - словно оправдываясь в содеянном непростительном проступке, забормотал едва спасшийся от косы человек. - Счастлив твой бог, казак! Стенька те резанул бы, то наполы пересек бы, как травку! - сказал Фрол. - Казак?! - удивленно переспросил незнакомец. - Так, стало быть, что же, я на донской земле ныне? - Проснись! Не очухался, дядя? - ответил Фролка. - Хлебни водицы из Дона! - Братцы мои! Голубчики! Казачки! - восторженно забормотал незнакомец. - Привел бог спастись от боярской напасти! Дайте, братцы, я вас обниму!.. Беглец причитал тоненьким, бабьим голосом. Он казался почти испуганным тем, что добрался туда, куда сам стремился, - в казацкие земли... То растерянно тер он ладонью и пальцами по сухим, потрескавшимся губам, то тянул себя за свалявшийся клок рыжеватой окладистой бороды, по которой текли слезы. - Нда-а! Во-он ка-ак! - бормотал он, нескладно топчась на месте. И Степан глядел на него в нетерпении и какой-то даже досаде. Видно было по облику, что человек беж