Степан Павлович Злобин. Степан Разин. Книга первая Исторический роман в двух книгах Книга первая --------------------------------------------------------------------- Книга: С.П.Злобин. "Степан Разин". Книга первая Издательство: "БелСЭ" им. Петруся Бровки, Минск, 1987 OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 4 ноября 2001 --------------------------------------------------------------------- Книга С.Злобина "Степан Разин" неизменно привлекает интерес каждого нового поколения читателей. Автор воскрешает в ней жизнь и борьбу Степана Разина, события крестьянской войны второй половины XVII столетия, оставившие глубокий след в истории нашей страны. Неизгладим в памяти народной образ мужественного вождя угнетенных, встретившего свою смерть с глубокой убежденностью в конечном торжестве правды народной. Содержание И.Козлов. "Степан Разин" С.Злобина Часть первая. Орленок Донское утро Батька крестный Братский зов На помощь Богдану Баламута Беглец из рязанских земель У смертного ложа Из родного гнезда Боярские неправды Казак и царь Богомольцы До всего тебе в мире дело К Тихому Дону В родной станице Ратные трубы Часть вторая. Казацкая жизнь Соловьи в садах Пыль над дорогой Королевна-Дубравка На Тихом Дону Конец старого Рази Атаман Зимовейской станицы Первая рана Московский беглец Войсковая честь Дела посольские Атаманская наука Битвы мудрости Два брата За казацкую правду Горе Зимовейской станицы Часть третья. Гулевой атаман "Всех хлебом кормлю!" От дождя только в воду Тайный атаман Московский богатый гость Поход на Азов Бугор над Волгой В Яицком городке Черноярские плотники Топор и плаха Как городами владать Стрелецкая вдова Послов - как грибов По каспийским волнам Казацкая присуха Невольничий торг Дербент Мирская волна Оплот государевой власти Кабы столб стоял на пупе земли Стрелецкий десятник Морская пустыня Неравная битва Часть четвертая. Слава народная Попутный ветер Воеводский розыск На русской земле Слава народная Воеводский гость Заморская птаха Круги на воде Коса на камень Жертва Волги Казаки гуляют К донским станицам Яблочным духом пахнет Матерый казак с Понизовья Буянский остров Великие сборы Государев посол Красная горка Шум на Тихом Дону "СТЕПАН РАЗИН" С.ЗЛОБИНА В советской литературе Степан Павлович Злобин (1903-1965) известен как один из мастеров исторической прозы. Три его романа из пяти, составляющих основное литературное наследство художника, - "Салават Юлаев", "Остров Буян", "Степан Разин" - посвящены крупнейшим событиям родной истории XVII и XVIII веков; четвертый - "По обрывистому пути" - историко-революционным событиям начала XX столетия. В 1927-1928 годах в Большой Советской Энциклопедии и в журнале "Красная новь" появились первые статьи и очерки Злобина о Башкирии, в 1931 году он опубликовал роман о лесах "Здесь дан старт", а в 1932 году - книгу очерков "Пробужденные дебри", тоже о лесе. Занимала Злобина в это время также интернациональная тема. В очерке "Товарищ Боттэ" (1932), в рассказах "Туннель под Ист-Ривер" (1934), "Сейки в школе" (1935) он показал жизнь и борьбу трудящихся за рубежом. Интернациональную тему он разрабатывал в своих критических статьях и рецензиях, а впоследствии - в статьях и выступлениях, посвященных борьбе с фашизмом. Художника интересовало и прошлое родного народа, и современность: псковское и новгородское восстания в середине XVII века и строительство метрополитена в Москве, участие башкир во главе с Салаватом Юлаевым в крестьянской войне 70-х годов XVIII столетия и жизнь современной Советской Башкирии. Но все же и в начальный, тематически довольно разнообразный период творчества симпатии писателя постепенно склонялись к темам историческим. Первым крупным произведением Злобина на эту тему стал роман "Салават Юлаев", вышедший в 1929 году. За ним последовали "Остров Буян", "Степан Разин". Были и другие замыслы исторического, точнее - историко-революционного плана, в частности, оставшаяся не напечатанной повесть "11 дней плавучей республики" - о восстании на броненосце "Потемкин". Создавая свои исторические произведения, Злобин много размышляет над проблемами советского исторического романа, формулирует положение, каким должен быть такой роман. Прежде всего он должен воссоздавать историческое прошлое в свете идей марксизма-ленинизма - это принципиальная позиция писателя. Он высказывает мысли о главном объекте художественного исследования романиста, об изображении личности и народа; ратует за вооруженность автора исторической темы знаниями; говорит о принципах соотношения художественного и научного мышления; об использовании и художественной интерпретации документов; о языке исторического повествования. Злобин делает это преимущественно на основе осмысления личного опыта, не избегая, однако, споров с теми писателями, с которыми в изображении прошлого был не согласен. Роль главного действующего лица в своих романах Злобин отводил истории, делая при этом весьма существенное, принципиальное уточнение: он стремился к "изображению истоков революции, к исследованию зарождения революционной мысли народа". "Новое для меня марксистское раскрытие исторических процессов, - говорил он, - утвердило меня в том, что только в народных восстаниях я смогу найти историческую правду" ("Автобиография") [Советские писатели, т. IV - М., 1972. С. 189-190. В дальнейшем ссылки на "Автобиографию" С. Злобина будут даваться по этому изданию]. Три крупных историко-революционных события XVII и XVIII веков - псковское городское восстание, разинское движение, восстание башкир под руководством Салавата Юлаева и их участие в крестьянской войне Емельяна Пугачева - приковали к себе внимание художника. В них он видел этапы "родословной революции". Примерно с 1951 года Злобин работал над романом-дилогией о революции 1905 года "Утро века", мечтая написать ее так, "чтобы эта книга оказалась лучше всего, что мною было написано в прежние годы жизни" ("Автобиография", с. 195). Преждевременная смерть не позволила автору осуществить полностью замысел своей главной книги - он написал лишь первый роман, "По обрывистому пути", увидевший свет уже после его смерти, в 1967 году. "Салават Юлаев" - роман о народе, о его судьбе на одном из трудных рубежей истории. Первоначальным вариантом романа автор был недоволен, дорабатывал и перерабатывал его несколько раз. Переработка преследовала цель - показать народ той главной силой, что творит историю. Подобную задачу Злобин решает и в романах "Остров Буян", "Степан Разин". Как возникли эти произведения? В середине 30-х годов у Злобина появляется намерение написать "народный исторический роман" об одном из городских восстаний XVII века. Таким он избрал псковское восстание 1650 года, а роман получил название - "Остров Буян". Роман "Остров Буян" стал для его автора новой идейно-художественной высотой. И подготовил к высоте еще большей - к роману "Степан Разин", удостоенному Государственной премии СССР. Впрочем, "подготовил" точно лишь отчасти. Дело в том, что "Степана Разина" Злобин писал "вперемежку" с "Островом Буяном". "Остров Буян" был еще далеко не завершен, когда, как вспоминает писатель, "в мою работу ворвалась вторая историческая тема из того же XVII столетия - Степан Разин и разинское восстание. Сначала эта тема вошла в мою жизнь как очередной срочный заказ на маленькую историческую повесть, размером в четыре печатных листа. Но пока я ею занимался, образ Степана Разина увлек меня. Я отложил "Остров Буян", чтобы поближе заняться Разиным..." ("Автобиография", с. 190). Работа была упорная, долгая, ибо писатель исторического произведения, по мысли Злобина, "прежде чем ощутить себя художником, становится ученым, историком. И эта роль ученого, роль историка, исследователя захватывает его на сравнительно долгий период, пока он по-настоящему не увидит ту эпоху, пока он по-настоящему не ощутит глубоко жизнь того времени, которое изображает" (из выступления в Доме офицеров г.Калинина 19 ноября 1954 г.; архив Ст. Злобина). Каких-либо принципиально отличных способов изучения разинского движения от тех, что применялись им при изучении восстания башкир и псковского народного восстания, у Злобина не было: архивы, научные исторические труды, поездки по местам, где полыхали огни той крестьянской войны. Отличие состояло разве только в том, что на этот раз все было сложнее, объемнее по событиям - их масштабу, содержанию и характеру, сложнее была личность главного героя. Материал, освоенный писателем в процессе "первоначального накопления", воистину огромен: различные энциклопедии, словари, монографии, курсы истории крупнейших ученых прошлого, обширная литература по крестьянскому вопросу; было прочитано, изучено не только то, что касалось непосредственно разинского движения, но и то, что так или иначе характеризовало эпоху в политическом, экономическом, дипломатическом и других аспектах. Роман "Степан Разин" был почти закончен незадолго до войны. "Но когда же после войны я сел, чтобы продолжить работу над этой книгой, оказалось, что писателю надо было превратиться и в солдата и в пленника, окунуться в какой-то процесс распада и собирания человеческих душ, воль, человеческого коллектива, чтобы прийти к изображению настоящего подлинного оптимизма", - вспоминал Злобин (архив Ст. Злобина). Позднее в "Автобиографии" он писал: "Перечитывая написанное, изучая материалы, я отверг старые варианты романа. Теперь получалась совсем новая книга" (с. 192). Довоенную рукопись переделывал писатель, обогащенный сложным жизненным и психологическим опытом: военный корреспондент Злобин пережил окружение, несколько лагерей военнопленных, был несколько раз ранен, тяжело контужен. Судьба столкнула его с многонациональной многотысячной массой людей; в этой обстановке проявились подлинное бесстрашие, оптимизм и организаторские качества Злобина - он возглавил подпольную антифашистскую организацию в одном из огромных лагерей советских военнопленных в глубине Германии. После освобождения прошел с советскими войсками до Берлина. Большая работа над "Степаном Разиным" продолжалась художником, поднявшимся на новую ступень мастерства. В 1951 году роман был издан, а в 1952-м его автору присудили Государственную премию СССР первой степени. Критика отнеслась к роману и заинтересованно и благожелательно, оценив его как большую творческую победу писателя. В периодической печати о "Степане Разине" появилось около двухсот статей и рецензий - ни об одном другом произведении Злобина не писалось столь много. Роман выдержал и самую суровую проверку - проверку временем, которое прочно зачислило его в золотой фонд советской литературы. Роман "Степан Разин" - пространное эпическое полотно о широчайшем народном движении - крестьянской войне XVII века, судьбе огромных масс народа, что определило собой и сложный сюжет произведения, и его разветвленную композицию. В орбите художественного исследования автора - и война в ее гигантском размахе, и то, что войну подготовило и обусловило. При этом характер исследования настолько обстоятелен, многогранен, глубок, что автор проявляет себя одновременно и ученым-историком, и экономистом, и социологом. Эти "ипостаси" органически слиты в творческой индивидуальности художника. Показать народ как главную силу исторического процесса и героя как вождя народных масс, раскрыть роль личности в истории - вот те принципиальные проблемы, которые и на этот раз волновали художника и которые он решал в своей эпопее. Но народ не абстрактное понятие, не нечто безлико-собирательное, он состоит из людей, людей разных. Писатель индивидуализирует черты каждого из множества действующих лиц: и друга Разина - смелого, сообразительного рязанского парня Сергея Кривого, его сестры Алены - жены Степана, помощников Разина - Наумова, Фрола Минаева, любимца атамана Тимошу Ольшанина и других. Многогеройность у него сочетается с пристальным вниманием к каждому персонажу даже и в том случае, если он эпизодический. Пристальное внимание к каждому герою - художественный принцип писателя, его творческое кредо. И в массовых сценах, которых в "Степане Разине" много, действует не обезличенная толпа, и не обезличенные выкрики слышатся из нее, а выкрики, принадлежащие определенному лицу. Индивидуализация достигается также авторскими "вторжениями" в массовые сцены, своеобразными комментариями к психологическому состоянию массы и тех, кто из действующих лиц в большей мере это состояние выражает. Народ в романе выявляет свои лучшие национальные, трудовые, революционные и патриотические черты. С какой неукротимой яростью поднялся он на господ - дворян и бояр, и ярость эта способна сбросить угнетателей с шеи народной, испепелить их. Атаманша Алена, схваченная боярскими ратниками, не только не помышляет просить о боярской милости, но и говорит, вися на дыбе, своим палачам: "Рано ли, поздно, а к правде народ придет и побьет всех извергов окаянных!.." Это лишь один из огромного множества примеров, подтверждающих мысль, что народ в романе проявляет себя в лучших своих идейно-нравственных чертах. В "Степане Разине" чрезвычайно сильно звучит мотив исторического оптимизма, народной веры в лучшую долю. Злобин не обходит и слабых, отрицательных явлений в среде восставших. Они проявлялись и в местнических настроениях многих крестьян (муромских укрепи "казацким обычаем" на муромской земле, саратовских - на саратовской, а на Москву зачем крестьянам идти, там "и без нас людей много: там стрельцы да посадские встанут"), давали себя знать и в так называемой "казацкой вольнице", которая в своем безудержном разгуле под стать разбою. В общей исторической концепции романа особо принципиальное значение имеет изображение Степана Разина. Писатель показывает взаимодействие между вождем и массами, полную зависимость вождя от массы, не снижая при этом роли его личности в делах народных. Посвящая читателя в замысел романа, Злобин писал в одной из статей ("Счастье творить для народа", газета "Смена", 1952, No 113), что ставил своей целью "показать образ Разина не так, как его показывали буржуазные писатели, не удалым разбойником, а народным вождем, вышедшим из народа, впитавшим народную мудрость и силу, верящим в свой народ, любящим родину". В идейно-художественной интерпретации разинской личности писатель исходит из оценки Степана Разина В. И. Лениным как "одного из представителей мятежного крестьянства", сложившего голову "в борьбе за свободу" [Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 326]. Некоторые факты из биографии Разина художник переосмысливает, некоторые отвергает, хотя они подчас и зафиксированы в официальных документах той поры. Документ для писателя отнюдь не та чистая правда, которой романист должен беспрекословно следовать. "Я с этим сталкивался каждый раз, когда брался за свою излюбленную тему, за изображение мыслящего, свободолюбивого и борющегося народа, - писал Злобин в статье "Роман и история". - Каждый раз, когда принимался за изучение документации, я видел, что в самом документе заложена тенденция, временами - наглая и корыстная ложь, не говоря уже о естественной классовой тенденциозности, вытекающей из противоположности взглядов угнетенных и угнетателей, повстанцев и карателей на одни и те же события, на одних и тех же людей и их поступки". Документов, исходящих из противоположного, побежденного лагеря, история не сохранила. "А если даже находятся такого рода показания побежденных, - продолжает Злобин, - то они характеризуются записями такого рода: "оный злодей, быв расспрошен под пыткой, сказал..." (журнал "Дружба народов", 1966, No 7, с. 247). Злобин переосмысливает - и обоснованно, - например, факт о потоплении Разиным дочери хана Менеды - Зейнаб. Не потому он ее топит, чтобы, как поется в песне, избежать "раздора между вольными людьми". Он держал пленницу в качестве заложницы в намерении обменять ее на захваченных персами в плен казаков. Но хан злодейски умерщвляет пленных казаков, и тогда в ответ на его злодейство Разин топит Зейнаб; вместе с ним казаки топят весь ясырь, всех пленных: кровь за кровь и смерть за смерть. В романе много жестокости, крови, и к этому бывает лично причастен Степан Разин. В первое время по выходе в свет произведения в критике даже раздавались голоса об антигуманности героя. Да, если сцены расправы Разина со своими врагами взять изолированно от общих обстоятельств действия или даже чуточку сдвинуть их с логической орбиты романа, то Разин может показаться антигуманным. Но это, подчеркиваю, если толковать события в ином ключе, чем толкует их автор. А позиция автора здесь достаточно определенна: борьба между враждующими силами шла не на жизнь, а на смерть, и размягчаться в ней значило погубить общее дело. Как человек Разин добр, отходчив, хотя и обладает вспыльчивым характером. Использование писателем исторических документов ставило перед ним и еще один творческий вопрос: как поступать в том случае, если в документах имеются "белые пятна" - пробелы в биографии героя? Когда документы не давали ответа на необходимые вопросы, автор прибегал к художественному домыслу или вымыслу, контролируя свою фантазию соответствием изображенного исторической и художественной правде. Так, он пошел, например, на вымысел, написав встречу молодого Разина с царем Алексеем Михайловичем (глава "Казак и царь", книга первая, часть первая). Документов на этот счет нет, но логикой характеров обоих героев, логикой всего произведения писатель доказал возможность, а следовательно, и правомерность их встречи. Художественная правда не вступила в противоречие с правдой исторической, не нарушила историзма романа. Наоборот, усилила его. В изображении Злобина Степан Разин - сильная личность, и сила его, как уже отмечалось, именно в том, что он вбирает в себя силу народа и ярко выражает ее. Образ Разина дан в развитии, в борьбе новых, возникавших у него идей и представлений. Читатель видит, как постепенно складывались у Разина черты, сделавшие его вождем народных масс, как вырастила Разина народная среда, как нарастала его ненависть к боярам и дворянам. В романе изображены и другие сильные помыслами, волей, действием герои. На правом фланге их стоит Василий Ус - "бояр сокрушитель, дворян погубитель, неправды гонитель", как говорят о нем в усовском отряде. Характеристика, безусловно, не исчерпывает всех достоинств Уса, однако в ней самое главное - признание его личности теми, во главе которых он встал, народное признание, народная любовь и преданность. Этот крестьянский вождь, масштабно мыслящий ("Не державу казацкую надо народу... А всю Русь воевать у бояр!"), определенным образом влияет на Разина. На самого Разина! Некоторые критики в свое время упрекали писателя, что он, стремясь возвысить Степана Разина, пошел на искажение исторической правды: связал в романе конец крестьянской войны с гибелью Разина, хотя в действительности восстание продолжало полыхать и после того, как в престольной Москве на Лобном месте топор палача в красной рубахе срубил с плеч голову, пожалуй, самого любимого в то время простым людом Руси человека. Но упрек этот проистекает из нежелания посчитаться с замыслом автора понять своеобразие композиции произведения. То, что восстание крестьян не закончилось с казнью Разина, что продолжает жить мятежная разинская Астрахань, писатель выражает одной деталью: запиской, переданной Разину Самсонкой-палачом за несколько минут до казни атамана. В другом - развернутом - выражении эта мысль потребовала бы иного конца романа, по сути второго конца, что разрушало бы композицию произведения и ослабило бы эмоциональное - сейчас чрезвычайно сильное - звучание финала жизни Разина, звучание оптимистическое, несмотря на гибель героя. Разин умирает в сознании, что дело, которому он отдал себя до конца, не погибло, оно непобедимо: "Народ не собрать на плаху, народ не казнить! В той правде, которая в сердце народа вошла, в ней уж сила! Казни не казни, а правда взметет народ и опять поведет на бояр. Казни не казни, а правда всегда победна!" Уже упоминалось, что Злобин в послевоенную пору переделывал рукопись "Степана Разина". Несколько недель, проведенных писателем в тюрьме лагерного гестапо (абвера), помогли ему впоследствии психологически убедительно раскрыть в заключительной главе душевное состояние Степана Разина. "...Не будь этих недель, - писал Злобин, - когда я ожидал, что для меня плен завершится виселицей, - я, вероятно, не сумел бы написать последних дней и часов Степана Разина" ("Автобиография", с. 191). Проблема, занимавшая (да и теперь занимающая) художников, работающих над исторической темой, - каким языком должно писать историческое произведение, - для Злобина принципиально и бесповоротно была решена еще при создании "Салавата Юлаева". Он резко расходился с теми, кто полагал и утверждал это собственной творческой практикой, - что с большей верностью изображаемую эпоху писатель может показать, используя язык (синтаксис, лексика), каким писались официальные документы той поры; они считали, что это и есть язык народа. Злобин же утверждал, что архаический язык сочинений приверженцев подобной точки зрения (В. Язвицкого, например) не что иное, как фальсификация народного языка прошлого, не говоря уже о том, что он мало понятен современному читателю. "Книги церковные, как и всевозможные официальные грамоты, - говорил Злобин, - писались тем языком, на котором никто и никогда не разговаривал... Язык церковных книг - это русская "латынь", особый литературный язык" (архив Ст. Злобина). "Степана Разина", как и другие свои исторические романы, Злобин писал современным литературным языком, насыщая его фольклором. Пословицы, поговорки, притчи - все, что характерно для языка народа, обильно присутствует и в речи героев, и в авторской речи. Присутствует не нарочито, не как некие довески к мысли действующего лица, нередко они - сама суть мысли. Можно сослаться на один пример. В главе "До всего тебе в мире дело" (книга первая, часть первая) происходит беседа между молодым Стенькой и старым беломорским рыбаком. Стенька рассказывает старику "обо всем, что успел повидать по пути на Север". О виденных им обидах и бедах простого народа, о том, что крестьянам осталось либо бежать на Дон в казаки, либо, как "дикой бабе", уйти в разбой, жечь поместья, грабить и убивать богатых дворян. - Разбойничать что комаров шлепать, - поучающе возразил старик. - Слушь-ко басенку, может, на что сгодится. Шли два товарища по лесу да присели. Силища мошкары налетела на них, жалит, язвит - беда! Один как учал супостатов шлепать, всю рожу себе изнелепил - а их все богато, так и зудят... Другой натащил сучья, костер запалил да так всю их скверность и выкадил... Вот и суди! - добавил рыбак, подмигнув Степану. - Где ж большого огня взять? - спросил казак. - А ты сам, молодой, поразмысли!.. Большой подъемной силой обладает эта маленькая рыбакова притча, по-особому высвечивает она и фигуру старика, и фигуру молодого Разина. Указует Стеньке дорогу, подобно той звездочке, что "казала" уцелевшим участникам псковского восстания путь на Дон. Стилевой фольклорный пласт в общей художественной ткани "Степана Разина" весьма ощутим, порой он окрашивает собой все повествование. Талант, умение и огромная работа - вот что обеспечило успех автора "Салавата Юлаева", "Острова Буяна", "Степана Разина". В его архиве есть признания, что отдельные главы произведений он переписывал по десяти и даже по семнадцати раз. Больше семнадцати, замечает он иронически, не было, но по семнадцать было... Писатель, пишущий на исторические темы, не может не проецировать историю на современность. Выбор эпохи, ее изображение - не модернизация, а угол зрения на события - отвечают, должны отвечать! - потребностям настоящего, жизни современного писателю общества. Так проецировал историю на нашу современную действительность Степан Злобин. Пафос неукротимой борьбы народа за счастливое будущее - борьбы многотрудной, героической - доносят до нас романы художника. Этим прежде всего они и ценны для читателя. И.Козлов  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  ОРЛЕНОК Донское утро В смутной мгле сентябрьского холодного рассвета два всадника - станичный казак Тимофей Разя и его пятнадцатилетний сын Стенька - скакали на лошадях. Они ехали уже третьи сутки от своей Зимовейской станицы вдоль Дона к низовьям, где на острове был расположен казачий город Черкасск. Седоусый Тимош Разя не раз бывал ранен в битвах с татарами, турками, шведами, поляками. Теперь, под старость, одна из ран, нанесенная татарской стрелой еще при азовском осадном сидении, разболелась и не давала старому казаку покоя. Он обращался к знахаркам Дона и Запорожья - никто не мог унять нудной боли. По совету соседей казак решился испытать последнее средство: дойти пешком до Белого моря и поставить свечку перед мощами соловецких угодников Савватия и Зосимы. На Дону говорили, что это средство иной раз помогает лучше припарок и наговоров. В казачью столицу Разя скакал, чтобы взять в войсковой избе проходную грамоту через Москву до Белого моря. За три дня скачки Стенька осунулся. Его цыганское, загорелое лицо вытянулось, черные кудри от пота прилипли ко лбу, но темно-карие глаза, как всегда, сверкали задором. Они ехали по правому берегу Дона. Город был уже близко. Под крутым бережком, недалеко, была паромная переправа. Если бы не туман над рекой, они уже увидали бы город. Всадники свернули с наезженной ухабистой дороги на плотно утоптанную верховую тропу, пересекая щетинистую осеннюю степь у изгиба реки... Из-под берега, снизу, послышался крик сразу в несколько глоток: - Э-ге-ге-ге-эй! - Эй! Иван Борода-а-а! - Старый черт, подымайся-а-а! Застыли тут на ветру-у! На Черкасском острове загремела железная цепь парома, бултыхнуло в воде огромное рулевое весло, и смутное темное пятно, отделившись от острова, в тумане медленно поползло к правому берегу. - А ну, припустим, Стенько! Поспеть бы к первому перевозу, - сказал Тимофей, подхлестнув свою лошадь. Стенька давно ждал этой минуты. Он свистнул, и серый коник Антошка, весь покрытый белыми яблоками, как ковровый узор украшавшими его серебристую шерсть, полетел стремглав по надбережной тропе. Тропа круто спускалась под косогор, к Дону, и оба всадника сдержали коней, сравнявшись с толпой казаков, ожидавших у переправы. Разя едва успел поздороваться со знакомцами, как, посеребрив туман, блеснул первый луч солнца, и тотчас же с единственной в городе колокольни прогудел над гладью реки удар колокола, возвещая пробуждение казачьей столицы. Толпа на берегу ожила. Череда груженых возов, стоявших на съезде с высокого берега, сдвинулась ближе к реке, какой-то понурый вол, привязанный позади арбы, уныло и протяжно взревел, заржали лошади. С острова воинственной перекличкой отозвались петухи. Пешеходы и всадники, стремясь обогнать возы в узкой лощинке дороги, протискивались к самой воде... Резвый, холодный ветерок вдруг сдернул с реки серебристую дымку тумана, и все вокруг засверкало отблеском солнца, яркими красками, словно умывшись утренней осенней свежестью. На воде стали видны рыбачьи ладьи и челны. Едва паром подвалил, как все зашумели. Люди, лошади и быки затопотали по толстому дощатому настилу, теснясь и толкаясь. Кто-то с громкой бранью оступился с берега в воду и зачерпнул в сапоги. - Куды, к черту, прете! Потонете так! На всех места хватит! - суетливо размахивая руками, кричал старенький казачишка-паромщик на деревянной ноге. И правда, когда уже все разместились, достало бы места еще на добрый десяток возов. Две молоденькие казачки в теплых кацавеях под общие веселые шутки вбежали последними на паром. - Давай навались! - неожиданным атаманским покриком загремел паромщик, расправив седую бороду и повелительно сверкнув из-под шапки глазами на всю толпу казаков. - Взя-ли! Дру-уж-но! - поплевав на ладони, подхватили казаки. И под гомон голосов тяжелый, неуклюжий паром со скрипом пополз обратно. С разных сторон к Черкасску сплывались рыбачьи ладьи, нагруженные мокрыми сетями и свежей добычей, еще трепетавшей живым серебром на солнце. Радостно смеющимися глазами посматривал Стенька на реку, на казаков, на молоденьких припоздавших девушек, о чем-то со смехом шептавшихся между собою. Он гордился своим серым, в яблоках, коником и своей казацкой осанкой. Была бы трубка в зубах, и он пустил бы такой же пышный куст сизого дыма, как тот бородастый казак на волах... Молоденькие казачки, шепчась, взглянули на юного казака и захихикали. Степан, стараясь не показать смущения, перевел взгляд на кручу правого берега, теперь залитого солнцем, и увидел там ватагу скачущих всадников. - Дывись, атаманы, что там за вершники! - воскликнул Степан, довольный, что первым увидел на берегу поспешавших казаков. Все оглянулись. - Бачьте, братове, гонцы якись, что ли! С чем бы? - заговорили казаки. - Наметом идут. Кубыть, к переправе. - Эх, смотри, припоздали! - сочувственно протянул кто-то. - Не наши станичные, словно б чужие. - Да то запорожцы! Гляньте-ка: польски жупаны и шаровары красные, как у турка! Всадники, видимо, тоже заметили отваливший от берега паром. Передний из них, сияв шапку, махал ею плывущим. Он что-то крикнул, но ветер отнес его крик. - Лихо спешат гонцы! Знать, крепко побили польских панов! - довольно сказал с седла старый Разя. - Стой, стой, дядько Иван! Ворочай! - закричал он паромщику. - Поворотимся к берегу, подождем! - Диду Тимош, ты всем запорожцам свойственник: кому - кум, кому - сват! - с насмешкой заметил дородный щеголеватый казак с бирюзовой серьгой в ухе. - Пошто ворочаться! Пождут у бережка, да в другой раз и перевезутся! - Пождут, не беда! Нам уж рукой подать, - подхватили казаки, спешившие на базар. - Полно глазеть, атаманы! Тяни дружней! - крикнул паромщик. Запорожцы взлетели вскачь на кручу над переправой. С берега донесся их крик в несколько голосов. - Зараз ворочу-усь! - сложив ладони трубою, откликнулся паромщик в сторону берега и ответно махнул шапкой. Паром уже достиг середины течения, когда запоздалые всадники спустились к воде. Как бы смерив взглядом ширину реки, их вожак из-под ладони взглянул на Черкасский остров и разом спрянул с коня. Вслед за ним спешились и остальные украинцы. - А головой у них Боба! - обрадованно узнал Тимофей Разя. - Бобу по малым делам не пошлет Запорожье! Старый знакомец Рази полковник Андрий Боба в последний раз приезжал на Дон перед весной для покупки казацкой сбруи. Сорок тысяч конских удил и столько же пар железных стремян заказал он тогда донским кузнецам, чтобы не ковать их на Украине, где панские подсыль-щики могли увидать прежде времени подготовку украинцев к битвам против ненавистного панского ига. Да еще ухитрился Боба тогда где-то тайком купить сотню бочонков пороху и толику свинцу панам на гостинцы. Когда он уезжал домой, то наказывал ждать вестей о великих победах над польским панством. И вот прискакал теперь сам, должно быть, с большими вестями. - Надысь проезжал из Польши домой армянин. Такая война, говорил, - и товары покинул, абы душу спасти. Запорожцы, мол, гонят панов и колотят, - заметил казак с серьгой. - Пошли им господь одоленье! - сказал Тимофей. Он снял шапку и перекрестился. - Дай бог! - подхватили вокруг на пароме. - Батька! А что же он на буланом? Ведь он прошлый год купил Воронка! Неужто сменял? - звонко спросил Стенька. - Да что они, чертовы дети, купаться затеяли, что ли! - тревожно выкрикнул удивленный паромщик, заметив, что запорожцы начали раздеваться. С парома глядели на берег с любопытством: гонцы поскидали с себя одежду, освободили коней от подпруг и по-татарски сложили платье и седла на вязанки сухого камышняка, захваченного с собой для переправ через реки. - Батька, куда ж они?! Ведь вода ледяная! - в волненье воскликнул Стенька, когда запорожцы направили лошадей в осенние воды глубокого Дона. - Куда вы там, бешены черти! Зараз ворочу-усь! - закричал им паромщик. Во всех челнах и ладьях гребцы покидали весла, уставившись на запорожских вестников. Когда кони зашли глубоко и могучее течение начало быстро сносить их книзу, всадники поспрыгивали с коней в воду и, держась за их гривы, пустились вплавь... Донские казаки издавна были союзниками запорожцев в борьбе со степными ордами, которые рвались на север с приморского юга. Плечом к плечу стоял Дон с Запорожьем, и много раз под татарскими саблями смешивалась их кровь. В битвах с крымцами множество запорожских казаков было вызволено донцами из турецко-татарской неволи и немало пленных донцов избавлено запорожцами. А сколько украинских крестьян уходило от мести польского шляхетного панства в пределы донских земель и в соседнюю Слободскую Украину, где вырастали их поселения и создавались новые станицы и города. У казаков был почти что один язык; одна вера и давняя дружба связывали их. На Дону всегда радовались победам запорожцев и сочувствовали их поражениям... Паром достиг черкасского берега, но никто из казаков, переправившихся на нем, теперь не спешил уже в город, будто не они только что отказались воротиться за запорожцами. Никто не ушел от пристани, и все дожидались, пока чужедальние гости осилят холодный Дон. С десяток черкасских жителей уже бежали к берегу с теплыми зипунами, чекменями и кожухами, казачки - с горячими пирогами. Но, выйдя на берег, запорожцы приняли только по чарке водки, натянули на посиневшие тела свое платье и молча стали седлать прозябших коней. - Ондрий, здорово, брат! - воскликнул Разя, кинувшись к вожаку запорожцев. Боба обнялся с боевым товарищем, потрепал по плечу "разиненка". - Дядько Боба, а где же твой Воронок? - спросил Стенька. - Забили, хлопче, паны проклятые Воронка. Метили пулей в лыцаря, да попали в коня, - сказал Боба, затягивая подпругу на своем молодом Буланке. - Пошто торопились так, атаманы? Чего вам было парома не подождать? - с обидой спросил паромщик. - По то и спешили, что единого часа терпеть не можно: хаты горят, дети гинут у нас! - угрюмо сказал Боба, уже ставя ногу в стремя. - Приходите, добрые атаманы, на круг послушать да слово свое сказать за наше правое дело, - вскочив на коня, обратился он к донским казакам. И все товарищи Бобы, суровые, без улыбки привета, вскочили по коням и поскакали в город в сопровождении ватаги донских казаков. - Вот тебе и Варшаву взяли! - развел руками казак с серьгой в ухе. - Гайда, Стенько! - позвал Тимофей сына, тронув бока своего Каурого. Они проскакали мимо городского глиняного вала, укрепленного плетнем от размыва, и въехали в город. Но вместо того, чтобы двинуться в общем потоке к войсковой избе, они свернули в сторону и удержали коней перед богатым домом войскового атамана Корнилы Яковлевича Ходнева, украшенным замысловатой резьбой белых наличников, яркой зеленой краской стен, цветными стеклами в окнах и золотым петухом на высокой кровле. Батька крестный Стенька был крестником и баловнем атамана. С месяц назад, когда Разя ездил в Черкасск, войсковой атаман посетовал, что старый не взял с собой Стеньку, для которого у него лежал приготовленный подарок - мушкет иноземного дела. Стенька мечтал об этом ружье со всем мальчишеским пылом. Но, кроме подарка, его влекла в Черкасск также и бескорыстная, искренняя привязанность к атаману Корниле. Он восхищал Стеньку величием, важностью и богатством, как и независимостью суждений и властным обхождением с людьми. Подражать во всем крестному, вырасти таким, как он, и стать войсковым атаманом было заветным желанием Стеньки. Тимофей Разя иначе относился к куму: ему не нравилась боярская холя, в которой жил войсковой атаман и которая, по мнению Рази, не пристала казаку. Он недолюбливал в Корниле богаческую спесь и воеводский покрик. Но когда злые языки говорили, что атаман завел тайные сговоры с московским боярством, Разя решительно отвергал этот поклеп: "Нет, не таков кум Корнила, чтобы продать казачество московским боярам. Хитрость его понуждает хлеб-соль водить с горлатными шапками. Чем раздором да поперечною сварой, - он крепче удержит хитростью волю казачью от жадных боярских рук". Тимофей втайне даже несколько гордился близостью атамана со своим семейством и его любовью к живому, горячему Стеньке. Не сходя с седла, Разя с нарочитой смелостью стукнул в косяк окна рукояткой плети. - Эй, кум Корней, заспался! - крикнул он. - Гонцы с Запорожья, кум! - Здоров, кум Тимош! - узнав Тимофея по голосу, лениво и хрипло откликнулся атаман из-за закрытой ставни. - Чего ты трудишься, кум? Не молод! На то довольно у нас вестовых казаков в войсковой избе, чтобы бегать с повесткой. - Я, кум, хотел тебя упредить по дружбе. Мыслю: важное дело послы привезли. А коли тебе не надобно, то уж не обессудь за тревогу. Ваши, значных людей, порядки иные, не как у простых казаков, - сказал с обидою Разя. - Едем, Стенька, - позвал он и тронул коня. - Кум! Эй, кум! - крикнул Корнила вдогонку. - Воротись-ка, кум! Я спросонок, может, неладно сказал. Воротись! - Атаман распахнул окно и предстал в чем мать родила. - Ух, как солнышко светит! Ай лето назад пришло? Заходи, зараз встану, оболокусь, - сказал атаман и, тут только заметив Стеньку, с неожиданной приветливостью улыбнулся. - А-а, и крестник здесь! Здоров, Стенька, здоров? За ружьем? Уговор - дело свято. Получишь нынче ружье. Веди батьку в курень. Обиженный Разя был молчалив. Он хотел дождаться нетерпеливых расспросов Корнилы, но пылкий Стенька, предупредив крестного, с жаром пересказал ему все, что случилось на переправе. Он ждал, что Корнила все бросит и помчится в войсковую избу. Однако атаман одевался не по-казачьи степенно, медлительно. - Так, стало, кум, им и парома уж некогда дожидаться? - обратился он к Разе, словно не Стенька, а сам Тимофей рассказывал ему обо всем. - Знать, то великая справа, кум, - подтвердил Тимофей. - Хитрый атаман Ондрий Боба! Теперь, чай, все казаки закипели в Черкасске. Чай, на круг собрались у помоста... - с усмешкой сказал Корнила, натягивая высокий мягкий сапог. - Эх, Стенько, каков пес у меня завелся для травли! - почти по-мальчишески оживленно похвалился Корнила, озадачив Тимофея внезапной легкостью мысли. - Да-а, напрасно гетман Богдан понадеялся снова на крымского хана! У хана своя забота - чтобы Польша и Запорожье ослабли, - вдруг опять обратясь к Тимофею, сказал атаман. - Легковерен Хмель - вот и расплата за легковерье. Второй раз хан продал его королю... Помстятся, кум, нынче паны над казаками за повстание! Аж печень кипит, как помыслишь: браты ведь родные гинут! - с искренней болью воскликнул Корнила. И Тимофей Разя тотчас понял, что уже давно все известно атаману о запорожском посольстве. Не так-то он прост. Всюду и обо всем его лазутчики успевают проведать и донести!.. - Да что ты, кум! Неужто мыслишь, что Хмелю ныне не выстоять против панов?! - в тревоге воскликнул Разя. - А ну, брызни-ка, Стенька, водицы, - вместо ответа Разе сказал атаман, наклонясь над широкой лоханью. Степан поливал ему из глиняного кувшина. Корнила тер красную, крепкую шею, довольно кряхтел, отдувался и фыркал, когда из войсковой избы прибежал вестовой. - Корнила Яковлевич! - громко позвал он под открытым окошком. - Из Запорожья вести!.. - Слыхал, - оборвал атаман. - Пошли вестовых по черкасским станицам и к войсковой старшине: тотчас бы к тайному кругу сходились. А войсковых есаулов вместе с писарем ко мне зови живо. Где гонцы? Проси ко мне хлеба-соли откушать. Разя нахмурился: в старое время большие казачьи дела решались на общем сходбище - "кругом". Теперь же завели "тайный круг" - совет лишь одной старшины. Новый порядок раздражал старых казаков. Атаман, растираясь шитым холщовым рушником, кликнул девушку и приказал накрыть большой стол в белых сенях да щедро поставить закусок... Меж тем Стенька уже завладел мушкетом. Сияющими глазами разглядывая узорную чеканку черненого серебра, он не думал больше о запорожцах. Корнила искоса наблюдал за радостью крестника. Именно страстная непосредственность всего существа Стеньки, брызжущая в выраженье любого чувства, и подкупала Корнилу. Растерев докрасна грудь, шею, плечи и даже лицо, атаман подошел к крестнику. - Цалуй, - самодовольно сказал он, подставляя ему румяную, пахучую щеку. Готовясь ко встрече с послами, атаман смазал лоснящейся, душистой помадой свои темные густые усы, вдел в ухо тяжелую золотую серьгу с изумрудом, накинул на плечи польский зеленый кунтуш с парчовой отделкой на откидных рукавах, как крылья, лежавших на его широкой спине, прицепил богатую саблю с драгоценными камнями и взял в руки шелковистую донскую папаху. - Корнила Яковлевич! Не идут запорожцы, - возвратясь, сообщил вестовой. - Сказывают - хлебосольничать нет досуга. Дожидают тебя в войсковой. - Богато в избу казаков набежало? - осторожно спросил атаман. - Сошлось-таки, - сообщил посыльный. - Пытают послов - с какими вестями, а те молчат... Старый Разя, чтобы не быть навязчивым, заторопил Стеньку. - Пойдем, сынку, надо спешить в войсковую, покуда там не так еще тесно, - позвал он. - Мушкет тут покинь, - сказал атаман Стеньке. - После круга обедать ко мне придешь вместе с батькой, тогда возьмешь. Сам Тимофей давно уже не ходил в старшине. Сварливый нравом, он перессорился со всеми заправилами своей станицы и, сколько ни выбирали его по станичным делам, каждый раз отвечал, что есть люди умней его и корыстней, а он-де не хочет лихвы и почета, а мыслит дожить до гроба одной только правдой. Но хотя сейчас в войсковой избе созывали сход тайного круга, куда сходилась лишь должностная старшина, быть среди атаманов и ведать казацкие дела Тимофею Разе позволяли и возраст, и боевая слава, и то, что в течение жизни он сам не раз и не два ходил по большим казачьим делам в есаулах и в наказных атаманах. Когда отец ушел в войсковую избу, Стенька кормил коней на площади, где обычно собирался большой войсковой круг - всенародное сходбище. Казаков было на площади мало. Все столпились в одном конце ее - у войсковой избы, скрываясь в тени широченных столетних верб, росших возле крыльца и вокруг всего большого строения. Мысли Стеньки были о крестном и о родном отце. Он видел, что отец затаил неприязнь к атаману, когда Корнила посмеялся над поспешностью запорожцев. Стенька был несогласен с отцом: "Что же из того, что крестный умней и хитрей, чем Боба, - на то войсковой атаман! Легковерен батька, а крестный все и разгадал. Неужто и вправду не было часа у запорожцев дождаться, пока поворотит паром?! Вот сидят ведь гонцы, дожидают, когда все сойдутся к тайному кругу. Не ближний свет Запорожье - сколь дней оттуда скакать!.. Что тут час!" Стенька взглянул в направлении атаманского дома, скрытого в зарослях винограда и роз, и увидал, как выходит из них атаман с разодетой, пышной свитой - с есаулами, войсковым писарем и судьей. Проходя через площадь, над которой, сверкая под солнцем, летала нитями серебряная паутина, Корнила шутливо схватил крестника за кудрявый вихор. - Почем яблоки, Стенька? - спросил он. - Где яблоки? - удивился Степан. - А вот: не конь у тебя, прямо - сад, пошутил атаман над мастью Антошки. - Сад брата Ивана. Мои только яблоки, крестный, - отшутился Степан. - Да я больше гладких мышастых люблю. Мне батька на тот год обещает купить... - А хочешь, и раньше будет? - с хитрой усмешкой сказал Корнила. - Нынче после обеда мы с тобой ко мне на конюшню сходим. Авось и по сердцу коника сыщем, - легко посулил атаман. Степан покраснел, не умея скрыть радости. Корнила взглянул на него и, довольный смущением крестника, громко захохотал. - Я бы сейчас зашел, да вишь - нынче дела, - закончил он уже на ходу и, оправив черный лоснящийся ус, кивнул своей свите. Стенька восторженно глядел ему вслед, пока он не скрылся в дверях войсковой избы. Крестный всегда всех умел одарить: то в праздник пришлет отцу бочонок вина, то, когда матка идет от причастья из церкви, пошлет казачек накинуть ей на плечи новый нарядный плат. Когда Иван победил на скачках, он дал ему, сверх войсковой награды, еще от себя пенковую трубку и бисером шитый табачный кисет. А к именинам купил Стеньке турецкие сапоги и папаху. "И все его любят", - подумал Степан. Ему нравилось, что крестный бреет бороду, нравился запах его усов, польский кунтуш на плечах, веселый нрав, темный румянец, громкий, сочный голос, большой рост и хитрая, ласковая усмешка... "Поеду на ловлю, козулю забью и крестному привезу в поклон", - раздумывал Стенька, вспомнив, что брат Иван обещал его взять с собой на охотничью потеху. Он представлял себе, как лихо промчится по улицам Черкасска и, не сходя с седла, постучится к атаману в окно. Черноглазая падчерица крестного Настя выглянет и зардеется румянцем, как нынче, когда Стенька столкнулся с ней в сенцах... Стенька опустил голову, чтобы скрыть от прохожих невольную улыбку. Вокруг войсковой избы все теснее толпился народ. Казаки, не знавшие, о чем будет речь на тайном кругу, толковали между собою, высказывая догадки. Братский зов Когда Тимофей Разя вошел в войсковую, там уже нечем было дышать - столько набилось казаков. А запорожцы отмалчивались, дразня любопытство собравшихся, сами нетерпеливо постукивая ногой об ногу, бряцая саблями и кусая усы в ожидании открытия круга... - Да что же вы молчите, словно колоды?! - не выдержал старый казак Золотый. - За тем ли на Дон скакали! - Эх, диду! - сказал ему Боба. - В чужой монастырь со своим урядом не ходят. У вас московские - не казачьи порядки. Мы скакали ко всем донским казакам. Украина послала нас ради вдовьих слез и невинной крови, ан вы собираете только одну старшину для тайной беседы, как у царя зовут - лишь бояр да шляхту. - К собакам шляхту! Давай большой круг! - выкрикнул молодой казак. - Не от царя прискакали послы, а свои браты-казаки! В чем таиться?! - поддержал второй. - И вправду, наш атаман от бояр научился! - Вы бы шли по домам, молодые. Не дай бог, вас батька услышит... А час придет - и вас вестовые на круг на майдан покличут, - остановил молодежь есаул Охлопьев. - Ан не уйдем из избы! - загалдели молодые. Но как только услышали, что на площади сам атаман, тотчас же крикуны, притихнув, торопливо покинули войсковую избу. Пройдя сквозь толпу собравшихся перед крыльцом, нагнув голову в низких дверях, вошел атаман Корнила со свитой. Впереди есаулы внесли в избу косматый войсковой бунчук, украшенный лентами, и серебряный брусь [Брусь - знак атаманского достоинства, то же, что булава. Здесь и далее подстрочные примечания автора] на подушке. За Корнилой шли писарь с печатью, казначей и прочая старшина. Все помолились по чину и поклонились друг другу. По обычаю надо было по очереди спрашивать о здоровье, но донские старики нарушили порядок. - Пошто тайный круг созвал, атаман? - крикнул Золотый. - Что за тайности, батька! - зашумели вокруг седые казаки. - Пусть запорожцы всем казакам расскажут свои войсковые дела, - потребовал старый Ничипор Беседа. Корнила ударил брусем по столу. - Кто тут атаман, дед Беседа? Давно ли тебя вместо меня в войсковые обрали? Пошто же мне не сказали, чтобы брусь и бунчук в твои руки сдать! - властно одернул Корнила. - Затем обирают старшину, чтобы Доном править, послов принимать и посольства вершить. На том шум покончим и дело учнем. Слыхал я, браты запорожцы дюже спешные вести к нам привезли. Не будем томить их пустою брехней. Сказывай, Боба! - спокойно и твердо закончил Корнила. - Атаманы честные, донские казаки! К вашей милости братской! - воскликнул рябой запорожский полковник Боба. - Вы маете счастье жить на родной на русской земле вольной волей, а у нас поляки отняли счастье. Бачьте, дывытця на нас, любы браты! В родной земле мы живем, як в темной темнице. Молили мы вашего государя принять Украину в русские земли, под царскую руку. Не взял!.. Молили нам дать в допомогу стрельцов. Не дает! Зовут нас бояре: мол, вольных земель на Руси доволе, кто хочет - селитесь, живите. А я вас спрошаю, братове: можно ли матку свою родную отдать на терзанье латинцам, бросить ее да тикать в иной край?! - Не мочно, Ондрий! Не мочно! - крикнуло несколько голосов. - Не можно, братове! - твердо, как клятву, повторил Боба. - Забрали паны великую власть над нашим казачеством, как дома сидят на шее у хлопов, и не покинут добром они русскую землю. Великие крови бушуют по всей Украине уж третий год... - Не парубки тут собрались! Слыхали! - перебил кто-то Бобу. - Ты сказывай дело: пошто прискакали? Чего морочишь!.. - Як поп на клыросе, проповедь нам выголощуешь! - нетерпеливо зашумели донские казаки. - Боба - он человек дуже книжный. Ему надо с присказкой! - добродушно съязвил кто-то. Боба с укором взглянул на насмешника. - Горит Украина! - хрипло сказал он. - Нет больше мочи терпеть нам панское зверство... Браты донцы! Молит гетман Богдан у вас допомоги, в ком живо казацкое сердце... Боба достал из шапки письмо с войсковой запорожской печатью и отдал его Корниле. Атаман посмотрел на печать и передал сложенный лист войсковому писарю. - Читай, письменный, - сказал он, нахмурясь. Письмо украинского гетмана говорило о том, что народ может долго терпеть неправды, столетиями свыкаться с повседневной нуждой и неволей и тогда только восстает, когда жизнь его станет страшнее смерти. Писарь читал бесстрастно, но по строгим и напряженным лицам донцов было видно, что каждое слово письма падает прямо в сердца. Гетман писал о том, как поляки в два дня выжгли мать городов русских - Киев, истребили всех жителей Фастова, как даже женщины на Украине взялись за оружие, защищая землю и вольность родного народа, и теперь, в месть за восстание украинского крестьянства, паны загоняют по избам людей и в избах сжигают, а тех, кто спасается от огня, сажают на колья. Одному из казачьих полковников паны живому сняли кожу с головы и набили ее мякиной, а в Фастове положили казачьих детей на решетку, под которой были горячие угли, и панскими шляпами раздували огонь, поджаривая живых младенцев. Писарь умолк, но молчание не прервалось среди донцов. Задумчивость охватила их. Многие думали уже: хорошо ли к походу подкованы кони, какую взять ратную сбрую, какой мушкет. Другим представлялась степная дорога, а иным - даже битва. - Браты донцы! - сказал, вновь поднявшись, Боба. - Слыхали вы письмо нашего батьки Хмеля. Молим у вас допомоги не для себя - для заступы за русскую землю и веру, за наших малых детишек да женщин! - Молим у вас! - повторили за Бобой и все запорожцы. - Не басурманы! Чего нас молить?! Все поедем! - выкрикнул Разя. - Всем Доном вздынемся разом! Шумный и возбужденный говор поднялся между донских казаков. Иные из них уже вскочили и двинулись к Бобе. Но войсковой атаман, негромко крякнув и тяжело опершись о край стола, поднялся, и казаки опустились снова по своим местам. Взгляды всех уставились на Корнилу. Плечистый и рослый, он снял с головы кудрявую шапку, движением широких плеч и локтей отбросил за спину крылатые рукава и острым взором обвел собравшихся. - Братцы наши родимые! Запорожцы! - начал Корнила Ходнев. - Сердце рвется, как слышим про ваши печали! Вот сам бы сей час не стерпел - да и ногу в стремя. Эх, и порубали бы мы тех нечистых панов!.. Али не хватит у нас добрых рубак?! - обратился Корнила к своим землякам. - Забыли враги, каковы у нас вострые сабли! - Поднимемся - пух полетит от проклятых! - Геть панщину з Украины! Сбирайся, братове! - зашумели в ответ атаману казаки, вскочив со своих мест. Корнила легонько стукнул брусем по столу, давая знак, что еще не окончил свою речь. Донцы приутихли. - Сколько есть на Дону казаков - все вам братья! - сказал атаман, обращаясь опять к запорожским посланцам. - Нынче же мы от себя отправим станицу в Москву к государю. Станем его молить, чтобы послал нас против поляков, а тем временем будем точить сабли да коней кормить. И как только придет государев указ... - Часу нет ждать, атаман! - перебил Корнилу товарищ Бобы, черноглазый молоденький Наливайко, с едва пробившимся усом и еще по-детски румяным лицом. - А нам без того не можно, казак! - твердо сказал Корнила. - Коли мы сами пойдем на ляхов, то быть нам в раздоре с московским белым царем: у государя с поляками нынче мирно. Вы польскому королю подлежите, а мы Российской державе. - Чей хлеб едим - того слушаем! Речь Корнилы всех словно бы озадачила. Донские молчали. Разя обвел испытующим взглядом лица и увидал, что понизовые станичные атаманы, потупясь в пол, согласно кивают головами и лишь верховые гости да старики, случайные участники тайного круга, смотрят на атамана с недоумением и гневом. Разя слегка усмехнулся, взглянув на деда Золотого. "Вот старый дурень! Он думает, что Корнила взаправду к тому ведет! Ай, хитер кум! Глядите, как все повернет на иной лад..." - заранее забавлялся Разя, предвкушая атаманскую хитрость и пытаясь ее разгадать. Красный, словно сейчас из бани, поднялся Боба. - Не верю! Не верю тому! - гневно воскликнул он. - Слушай, Дон! Не можем мы без допомоги домой воротиться! Когда не пойдете вы с нами, то ляжемо все мы на землю тут, биля [Биля - возле, около (укр.)] ваших станиц, хлеба не прикоснемся, капли воды не возьмем в рот да тут же у вас и умрем... - Тут и умремо! - твердо повторили за Бобою запорожцы. - Грех смеяться над бедной, поруганной Украиной! - с прежней страстью продолжил лихой запорожский полковник. - Братцы донские! Неужто от вас, не от своей поганой души говорил атаман Корнила?! Как сказать запорожцам, что вы изменили братству?! - И, обведя в отчаянье взглядом всех бывших в избе, заметив сочувствие во взорах казачества, услышав глухой ропот, Боба простер обличающий перст в сторону атамана. - Знать, то велики дары, Корней, принял ты от польского короля. Ляхи, ляхи купили тебя, твою совесть! - закончил Боба. Такой же багровый, как Боба, поднялся с места Корнила. - Не горячись, братец Боба! - скрывая обиду на дерзкую речь, возразил атаман. - Скажите гетману Хмелю, что мы ото всей души желаем вам одоления недругов наших, а сабли поднять без царского изволенья не в силах... Со слезами пойдем к государю молить, чтобы нас послал. Не так ли, браты атаманы? Пиши, письменный! - властно обратился Корнила к войсковому писарю. - Не бреши, собака, за всех казаков! - перебил его дед Золотый. Он вскочил со скамьи и шагнул к Корниле. - Давно говорят, что ты продался московским боярам, а те - кумовья панам. Что хочешь пиши со своим письменным, а донские казаки и без Москвы пойдут воевать на ляхов. - Старый кобель, в своей псарне свару заводишь! - крикнул войсковой писарь. - Царская немилость падет на весь Дон. Никто за то спасибо тебе не скажет! - Молчи ты, чернильный пачкун! - зашипел на писаря Иван Переяславец. Старики повскакали с мест, начав перебранку со старшиною, и не слышно стало внятного слова, пока Корнила в нетерпении не стукнул своим серебряным молотком по столу. - Деды! Дед Золотый! Дед Переяславец! Добрые атаманы! Замолчь! - потребовал Корнила. - Пошто же вы распалились? Кто на Дону не вольный казак! Ино дело - Войско Донское, ино дело - всякий сам по себе!.. "Так вот же в чем Корнилина хитрость!" - обрадовался Разя. Он решил, что атаман хочет обелить себя перед царем и, сняв со своих плеч ответ за войну, развязать казачеству руки. - Замолчь, братове! Послушаем кума Корнилу! - радостно воскликнул Тимофей. Войсковой атаман дружелюбно взглянул на Разю. В глазах его снова было спокойствие. - Войско Донское царскому величеству подлежит, и я, атаман, со всей старшиною ему подлежим и вершим по его указу. А кто хошь - на четыре ветра ступай, хоть с нечистым деритесь. Мы не Москва - казаков не держим! - сказал он. - Зови большой круг, кум Корнило! За круг атаман царю не ответчик! - с какой-то мальчишеской ухваткой подал свой голос Разя. Он был уверен, что Корнила этого только и ждет, чтобы откликнуться согласием на его слова. Но Корнила сурово взглянул в его сторону. - Не в Запорожье живешь, кум! - строго сказал он. - Не под латинской короной, не с польскими сеймами споришь! У нас не какой-нибудь "круль", а его величество государь Алексей Михайлович! Наша держава в единстве, и мы тоже русские люди и русской державе все подлежим. Не властен Дон сам собой затевать войну, - твердо добавил Корнила. - Так пошто же скликать большой круг?! Зря мутишь казаков!.. - А как же без круга? Мы сами сходку учнем! - крикнул Золотый. - Что же, мы куренями, без круга, пойдем пособлять запорожцам?! - воскликнул озадаченный Разя. - Как хочешь, кум, - отрезал Корнила. - А кто вздумает в войсковой набат колотить самочинством, тот государю ослушник; в цепи того да в Москву пошлем на расправу... Пиши, письменный, - внятно продиктовал Корнила: - "Войско Донское идти на ляхов войною не может и никому донским не велит, а какой казак собою пойдет, и в то и Войско его величеству не повинно". На том помиритесь, все атаманы, и тайному кругу конец. Корнила вдруг повернулся в сторону запорожцев и ласково поклонился. - А вас, дорогие гости, прошу хлеба-соли кушать в моем дому. За чаркой лучше прикинем, чем может Дон пособить Запорожью да как государю в письме писать о вашей войне с королем. Разя побагровел он напряжения, силясь разгадать, в чем же на этот раз хитрость Корнилы. И вдруг жар стыда окатил его с головы до ног при мысли, что хитрости-то тут и нет никакой - Корнила сказал то, что думал. Разя первым вскочил с места. Он позабыл старость, и давние раны, и соловецкое богомолье. Желчь закипела в нем. Он не мог простить себе доверчивости, которая была у него к атаману. Теперь только понял он, как далеко зашла близость Корнилы с Москвой: старинная казачья воля оказалась повязанной по рукам и ногам боярской веревкой. - Тьфу ты, кум! Не кум, а собака поганый! - воскликнул он. - Охвостье боярское, чертов ты сын! - Разя плюнул Корниле под ноги. - Бога и совесть забыло старшинство донское... Я полк собираю. Гайда со мной, Боба! Едем со мной, запорожцы! И Тимофей, не глядя на атамана, шагнул за порог. "Ах, старый дурак я, старый дурак! - бранил он себя. - Поверил такой изменной собаке!" - Кликнем клич по Дону - все возметутся панов колотить! Едем ко мне во станицу! - как молодой, горячась, кричал Разя уже на крыльце. Возбужденной, шумной толпой высыпали на площадь казаки. - Степанка! Коня! - позвал Тимофей на всю площадь. Стенька верхом бойко и весело подскакал к войсковой избе, ведя в поводу Каурого. Он соскочил, чтобы придержать отцу стремя, но распаленный гневом старик без помощи, по-молодому прянул в седло. В общем гвалте и говоре Стенька не мог разобрать, что творится. С шумом спорили запорожцы, разбирая от коновязи своих коней. Толпа любопытных донцов, ожидая от старшины объявления о решениях тайного круга, тесно сгрудилась у крыльца, иные расспрашивали выскочивших стариков, а те что-то всем объясняли, надсадно и возмущенно крича и размахивая руками. Трудно было со стороны в этом гвалте разобрать хоть единое слово. На крыльцо вышел сам атаман. Стенька успел разглядеть, что лицо его побагровело, черные брови сошлись, а глаза сверкают досадой и злостью. - Орда татарская! Свистуны! Державной заботы не смыслите, побродяги!.. - гневно кричал Корнила. Он встретился взглядом со Стенькой и тотчас отвел от него глаза. - Не слушайте, запорожцы, старого кобеля! Я добра вам хочу. Ино тут, в войсковой избе, ино дома беседа вокруг хлеба-соли, - добавил он, обратясь к запорожским послам. - Пошли, браты!.. Наплевать на его хлеб-соль! - крикнул Разя, махнув рукой. - Батька, куда? - спросил озадаченный Стенька. - Домой! Тимофей взмахнул плеткой. Кони запорожцев рванулись вослед Каурому. Степан растерянно взглянул еще раз на Корнилу, окруженного алыми кафтанами войсковой старшины, поглядел вслед отцу и, склонясь к луке, хлестнул по крупу коня. Мелькнула тоскливая мысль: "Пропал мушкет, не будет мышастого жеребца с атаманской конюшни!" На помощь Богдану Во двор к Тимофею Разе, кроме гостей запорожцев, наехала буйная донская молодежь, жадная до походов и воинской славы, - горячие и отзывчивые сердца, да и просто те из донцов, кто думал нажиться в походе богатой добычей. - Чтобы не стыдно мне было вам, запорожцам, в очи глянуть, чтобы не думали на Украине, что все казаки на Дону продались боярам, поеду я с вами сам и семя свое с собою возьму, - сказал запорожцам Разя. Донские казаки, собравшиеся во двор Тимофея, вскочили и загудели. Перебивая друг друга, они кричали, что тоже поедут биться с панами, обещая, что тот возьмет сына, тот - брата, а тот сговорит соседа. Несколько дней в Зимовейской станице длились шумные сборы. Казаки ездили из станицы в станицу, гурьбой забредали в шинки и громко спорили за хмельным питьем, за игрой в карты и в кости, сговаривая и товарищей двинуться в дальний поход. Стенька вначале таил обиду на всех, кто задевал Корнилу неуважительным словом. Но день за днем столько дурного было сказано о войсковом атамане и запорожцами и донцами, что Стенька поверил им. Ему даже стало казаться, что крестный всю жизнь старался его обмануть, прикидываясь добродушным и щедрым. "Хитрый, лиса лисович - боярский хвост! - задорно думал Степан. - Не надо мне от тебя ни коня, ни мушкета! Пойду на войну - не такого коня отобью у панов!.." Шумной, хмельной ватагой съезжались казаки под окнами станичного атамана, выкрикивали бранные речи по адресу Корнилы, московских бояр и распевали насмешливые, озорные песни. Молодые казаки до похода спешили нагуляться с невестами, старые холостые волки озорничали, бродя допоздна вдоль тесных станичных улиц и поднимая громкий нестройный гогот, когда с пронзительным визгом в разные стороны разбегалась от них засидевшаяся на завалинке девичья стайка. У многих казаков не хватало к походу коней, и Разя позволил им выехать в степи за Дон, в набег на татарские табуны. Стенька хотел увязаться в набег с Наливайкой, но его не взяли. К утру казаки вернулись шумною ватагой, пригнали табун лошадей. Один запорожец был ранен татарской стрелой и, не доехав до станицы, в седле скончался от раны. Казаки делили угнанных татарских коней, а на серого коника, который остался после убитого запорожца, кинули жребий. Стенька тоже, как и другие, выстрогал ивовый жеребьек. - Давай, давай! - ободрил его Наливайко, подставив свою шапку, в которую собирал жеребья. - Может, тебе посчастливит! Но коник достался старому деду Ничипору. "На что такой старый поедет еще на войну!" - подумал с досадою Стенька. Когда схоронили убитого казака, то все казаки на кладбище подняли такую пальбу из мушкетов, будто и в самом деле уже началась битва с панами. Все дни, пока собирались казаки из верховых станиц, Степан выходил из себя, чтобы не отстать от других в удальстве. Он разыскал для себя и усердно отчистил заржавленный старый мушкет, зарядил для пробы, вскинул его ко глазу, послал пулю вслед пролетавшей чайке и осыпал осеннюю синеву неба каскадом разбрызганных перьев. - Вот так и панов станешь бить! - ободрительно сказал ему Боба. Проезжая Иванова коня, Степан перескакивал высоченный, обмазанный глиной плетень, а взявшись для Бобы выточить саблю, чтобы испробовать, сколько остра, он подбросил вверх подаренную крестным свою новую курчавую шапку с золотым галуном на донце и сгоряча разрубил ее пополам. - Пропадай атаманский дар! - лихо выкрикнул он. Возвратясь из набега на табуны, казаки рассказывали, что побили там в схватке с десяток ногайцев. Слух об этом набеге быстро дошел до ушей атамана Корнилы. Из Черкасска, из войсковой избы, прискакал к Тимофею посланец Ходнева, войсковой есаул. - Чего вы нагайцев задорите воровством? - сказал есаул. - На Дону нарушаете мир и до самой Москвы шумите. Ехать так ехать! Нечего мешкать. А не то вот пришлют от царя указ не вступаться в драку - что тогда станете делать? И все разом стихло. Так бывает в семье перед дальней дорогой, когда, нашумев и насуетившись с укладкой, все вдруг присядут и замолчат. Тимофей объявил своему полку наутро поход. Рано с вечера казаки полегли спать, чтобы выступить еще до восхода солнца. Но взволнованный Стенька не мог заснуть. В эти дни Тимофей был суров, озабочен, и Стенька не смел приступить к нему со своей заботой о том, что ему для похода не хватает коня. "Неужто мне ехать на старой Рыжанке!" - раздумывал он. Рыжанка уже года три не ходила под седлом. Когда-то она была доброй кобылой, но в последние годы ее впрягали только в телегу; а Дубок, ее сын, был молод еще для объездки. "Каб месяца на три попозже! Отстанет старуха от всех", - думал Стенька. Он встал и пошел в конюшню, чтобы подсыпать старой кобыле овса. "Только б до битвы, а там застрелю пана - и добуду конягу", - решил наконец Стенька. Когда, возвратясь в курень, юный казак улегся, сквозь полусмеженные веки он долго еще видел мать, которая не ложилась, а, сгорбившись, молча сидела с иглой над Каким-то шитьем. В эти последние дни она так осунулась от безмолвной покорной печали, глаза ее впали, и она то и дело, взглядывая на трепещущий огонек светца, отирала их подолом. У Стеньки сжималось сердце от жалости: вот все они покидают ее, и останется мать с одним маленьким Фролкой. А может случиться, что Стеньку убьют на войне, - ведь бывает! Хотелось вскочить и обнять ее, заплакать от жалости к ней и к себе... Но казак сдержался. Он крепко закрыл глаза и, больше не видя лица опечаленной матери, быстро уснул... Разя всех разбудил, когда над Доном еще было туманно и мглисто. Казаки встали, немногословные, задумчивые. Молчаливы были и женщины, кормившие их перед походом. И вдруг Тимофей постучал ложкой о край миски. - Седлай! - сказал он негромко, но повелительно. И все разом повскакали с мест. Иван и Стенька, как всегда, за едою сидели рядом. Мать кинулась к Ивану. - Дытынка моя! - простонала она, припав к нему на грудь. Маленький Фролка тоже заскулил, вцепившись в подол матери. - Не вой, мать, не вой! Пусти казака седлать. Еще двое дытынок тебе остаются, - сказал жене Тимофей. И только тут Стенька понял, что батька не возьмет его на войну, как никто не берет казаков-малолетков. А он, Стенька, уже больше недели красовался в седле, размахивал саблей, кричал о походе. Теперь все ребята в станице его засмеют за такое бахвальство. Он вскочил, кинулся вон из избы и скрылся. Но Тимофей, как бы ненароком, заглянул в пустое дальнее стойло темной конюшни и наткнулся на среднего сына... - В самом углу на шпинке та уздечка, - сказал он, как будто сам послал Стеньку сюда за уздечкой. А потом добавил: - Уходим с Иваном, а дом на тебя кидаем, казак. Смотри, не дай бог, нападут крымцы, не посрами Дона! Видел я: славно ты рубишь саблей, не хуже владаешь мушкетом. Покажи тогда, что ты сын Тимофея Рази! "Знает ведь старый, что врет, - не полезет хан, когда Дон казаками полон!" - подумал Стенька и упрямо вырвался от отца. Он не вышел их провожать со всеми. Выйти к Дону, проводить казаков, а потом от плетня воротиться во двор с женщинами, чтобы вечером мирно лечь спать в привычной, спокойной избе, пропахшей хлебом да кислой капустой?! И Стеньке вдруг опостылел отцовский двор, завешанный широкими рыбацкими сетями, садик под окнами с десятком полуобнажившихся яблонь да вишняком, покрытым красными листьями, и заново просмоленный челнок, опрокинутый под навесом, который сам Стенька с такой любовью смолил только две недели назад, собираясь всю осень рыбачить. В смятении и какой-то растерянности глядел Степан на опустелый двор, на смешных длиннолапых щенков, игравших у конуры, на допотопную "каменную" пушку [Каменная пушка - и для того времени старинная, стрелявшая каменными ядрами. В XVII веке она уже не употреблялась], по кличке "Жаба", стоявшую во дворе еще с юности Тимофея. Стенька припоминал рассказ о том, как однажды, во время далекого похода казаков, прокравшись степью, отряд едисанских ногайцев сел на ладьи и явился в виду их станицы. В тревоге собрались тогда соседки казачки во двор к Разихе, а она наскребла по старым пороховницам пороху, всыпала его в лотку "Жабы", туго забила заряд, зажгла фитиль... И вовремя квакнула "Жаба": тяжелое ядро угодило каким-то случаем в самую переднюю ладью и проломило ее днище. Тогда повернули разбойники вниз по Дону и скрылись... "Нет, не наедут! Брехал мне в утеху батька!" - подумал с обидой Степан. Он посмотрел на сокола, сидевшего на жерди у крыльца. Не кормленный в предотъездной суматохе, сокол громко кричал, непрестанно вертя головой, вытягивая и вбирая шею, глядя круглыми злыми глазами в глубокое синее небо, в котором, крича, пролетали на юг тяжелые вереницы гусей. В воинственной тревоге сокол взмахивал крыльями, но короткая серебряная цепочка на когтистой ноге не пускала его. Даже воробьи, разлетавшиеся от конюшни при взмахах широких крыльев хищника, то и дело опять собирались в стайку и беззаботно чирикали, не обращая внимания на скованного пленника. Степан подошел к соколу, надел рукавицу на руку и отстегнул цепочку. В воздухе затрепетал звон колокольчиков. Жалобно пискнули, хоронясь кто куда, воробьи, но Стенька сдержал своего любимца. Не заходя в курень, он задами ушел со двора... Он не вернулся в тот день домой. Поймав в степи за станицей соседского мерина, Стенька взнуздал его и без седла, с соколом на рукавице, в обиде на всех, уехал на травлю... Баламута Никакая беда не нарушала донского мира в отсутствие Тимофея: ни с кубанской, ни с крымской стороны враги не подходили, и казаки сидели по своим домам, гуляли по базарам, торговали да пили вино, а то тешились охотой на кабанов да сайгаков или рыбачили на Дону. Со взрослыми ездили и казачата. Но Стенька не мог успокоиться никакой потехой. Ратные мечтанья тревожили его и днем и ночью. Выезжая с соколом на охоту, взлетев на подросшем Дубке на один из курганов, Стенька жадно вглядывался в степную даль, втягивая носом сухой ветер, и ему казалось, что в далеком облаке у заката он видит бьющихся всадников и ветер доносит до него сабельный лязг, конский топот и грохот мушкетной пальбы... Редко и скупо долетали на Дон вести о донских казаках, ввязавшихся в драку украинцев с панскою Польшей. То говорили в народе, что запорожцы побили панов, то был слух, что паны побили казаков и сто человек полковников и атаманов казнили в Варшаве. "Собрать со станиц молодых казаков - ударить батьке в подмогу! - мечтал Степан. - Кликнуть клич к молодым - и слетятся, как соколы, биться за правду". Минуло уж больше полугода после отъезда Рази. Голос Степана возмужал и окреп, широкими стали ладони, и он, словно почуяв свою зрелость, нетерпеливо взялся смазывать салом отцовские ружья, пистоли и сабли, оставшиеся дома, вычистил пороховницы, боевую сбрую, как будто собрался в поход. Все неотвязнее и чаще возвращался Степан сердцем к своей мечте о походе на Украину и наконец поделился ею с друзьями, призывая с собой есаульского Юрку Писаренка и еще четверых юнцов. После купанья в Дону, лежа под сенью верб, пересыпая песок между пальцами, Степан уговаривал их идти на панов. - Да что за станица - пять казаков?! - воскликнул Юрка. - Сбираться, так в сто человек, не менее! - А поехать по всей округе. У каждого есть в соседних станицах дружки. Сговорим дружков, те - своих, а ден через десять и вздынемся разом! Все утро сговаривались они, под каким предлогом поехать в соседние селения. И вдруг на другое утро Стеньку позвали в станичную избу. "Али о батьке дурные вести?!" - в тревоге подумал Степан. Станичный атаман встретил его суровой усмешкой. - Мыслишь, батьки нет, так ты и велик возрос? Уздечкой некому постегать по сидельному месту?! - Какие вины на мне? - задорно спросил Стенька, ожидая, что нагоняй последует за ловлю рыбы в неуказанный срок. - Рано затеял, казак, спорить со всем Войском, - неожиданно сказал ему атаман. - Батька твой сомутил казаков, - ему круг простит ли - увидим, - а ты, баламута, станешь еще казачьих детей путать, то тебе быть под плетью в науке. А вздумаешь сам уходить - изловим, на цепь посадим, - пригрозил Юркин отец. Стенька выскочил из станичной избы красный от негодования на предательство товарищей. Шагая мимо чьего-то двора, он со злостью ткнул сапогом чужой обветшалый плетень и выдернул из него крепкий, тяжелый кол. Стенька выбежал на песчаную косу, к постоянному месту их бесед и купанья. За ивняком, где стояли в воде челны, он услышал ожесточенные крики и брань. Здесь рослый парень-чужак в лаптях и худом зипунишке яростно отбивался веслом от пятерых казачат-подростков. Стенька по одежде признал в нем беглеца из дальних московских краев. Чувствуя перевес на своей стороне, казачата, окружив чужака, уверенно и жестоко наносили ему удар за ударом веслами. Стенька и сам беспричинно недолюбливал пришлых ободранных попрошаек, бродивших от одного куреня к другому с плаксивыми жалобами и причитаниями. - Тю-у-у! Стенька! С колом! - крикнул Юрка. - А ну, заходи от реки. Дай ему по башке, да покрепче! Вся бывшая до этого злость на предателей разгорелась в Степане. - Ну-ка, пятеро на двоих! - кинул он вызов в лицо обалдевшим от неожиданности казачатам и внезапным ударом выбил весло из рук Юрки... Одним скачком оказался Стенька рядом с московским бродягой и стал с ним плечом к плечу. - А-а, ты Дон продавать? Казаков продавать, гадюка! - выкрикнул Юрка. - Переметна сума! Изменщик! - кричали ребята, кидаясь на Стеньку. - Колоти переметчика, братцы!.. Но, несмотря на задор, они под натиском ободренного неожиданной помощью "москаля" и разозленного Стеньки начали уже отступать в кусты ивняка. Как вдруг, - Степан не успел защититься - кто-то ударил его ребром весла по лбу. Кровь залила лицо. - Побе-еда-а! Ур-ра-а! - торжествующе крикнул Юрка, и остальные все подхватили его клич. Не замечая ударов и боли, с залитым кровью лицом, Стенька с такой стремительной яростью кинулся на ребят, в глазах его было столько свирепой решимости, что те в смятении побежали спасаться на кручу, в кусты. Стенька рванулся преследовать беглецов, но товарищ схватил его за рубаху. - Сигай в чалнок, в чалнок! - крикнул он и подтолкнул к воде Стеньку. Степан прыгнул в ближайший челн. Бродяга толкнул челн от берега и тоже вскочил за Степаном... Им вдогонку летели камни, раздавались крики и свист казачат, оставшихся на берегу и снова почувствовавших себя победителями. Сильными взмахами весла Стенькин новый товарищ выгнал челн к середине Дона. - Как тебя звать? - спросил Стенька, склонясь к воде и обмывая с лица кровь. - Сярежка, - отплюнувшись кровью, ответил бродяга. - Рязанских зямель? - передразнил его Стенька, узнав по говору. - За что на тебя напали? - спросил он. - За рыбну снасть. Рыбу хотел покрасти... Не явши два дни, и рыбачить нечем. Хотел наймоваться в работу - никто не наймует, а христарадничать мочи нет... - Греби туды, к острову, - решительно сказал Стенька. - Правей бери, к вербе, сейчас я тебя накормлю... Ловко поймав ветку вербы, Степан подтянулся к стволу, за который у самой воды была привязана им веревка от снасти. Приготовясь тянуть тяжелую, полную рыбы сеть, он чуть не плюхнулся в воду, когда выдернул куцый конец обрезанной бечевы. Хмуро и вопрошающе взглянул он на товарища. Бродяга, поняв по взгляду Степана, в чем дело, и как бы снова готовясь к драке, покрепче перехватил весло. - А ты не больно лезь, знаешь! - ощетинился он. - Я в заступу тебя не кликал. И тебя побью, коли станешь... Степан ничего ему не ответил и опять наклонился к воде, чтобы смыть с лица все еще льющуюся кровь. - Слышь, Стяпанка, я ловок мырять в воде, уж я твою сеть разыщу, - сказал смущенный Сережка. Он живо скинул с себя все до нитки. - Держись! - крикнул он и, наскоро перекрестившись, скакнул с челна в воду... Беглец из рязанских земель Новый товарищ Стеньки был рассудительный и спокойный. Взращенный не на казачий лад, не знавший гульбы и забав, он не привык есть даром свою краюшку, не умел лежать на боку без дела, и когда Стенька поселил его у себя, - на дворе Тимофея начало все приходить в порядок: Сергей почистил конюшню, нарезал нового дерна для крыши и починил плетень. Ему всегда хватало работы: то он очищал колодец, спустившись в него на вожжах, то зашивал изношенную ездовую сбрую, конопатил челн или штопал все-таки пойманные им в Дону рыбацкие сети. Соседи Рази, увидев работу Сергея, стали его звать к себе для таких же дел. И с какой-то угрюмой застенчивостью Сережка принес из своего первого заработка новые чеботы матери Стеньки и пряничного петуха для Фролки. - Ты, чем дары-то дарить, прежде лапти сменил бы на сапоги. Ведь срам товарищем звать: в лаптищи твои все перстами тычут! - сказал ему Стенька. - И то ведь! А мне и никак не в розум! - воскликнула Разиха. Она пошла в клеть, порылась в ларе и внесла для Сергея столетней давности и небывалой крепости громадные сапоги Тимофея. - Примерь-ка. - Вот так обу-ужа! - почтительно удивился Сергей, натягивая пудовый сапог. - Небось с Ильи Муромца, что ли, по плоте дубовых!.. Левый глаз Сергея был покрыт мутно-белесой пленкой и ничего не видел. За несколько недель Степан только и узнал от нового друга, что у него под Рязанью остались мать и сестренка. Но однажды, уже осенью, Сергей обмолвился, невзначай сказав, что вместе с женой косил сено. - Аль ты женат? - оживился Стенька, польщенный тем, что его лучший товарищ - уже совсем взрослый и даже женатый парень. - Была жена, - нехотя ответил Сергей. - Была да вся вышла... - Куды ж она делась? - Утопла. Собой в воду кинулась и утопла, - будто выдавил из себя это признанье Сергей. - Пошто же она? - с сочувствием спросил Стенька. - От сраму: ее дворянин соседний схитил себе для забавы. Держал взаперти... Улучила минутку, скакнула из дому - да в пруд... - Сергей снял шапку и перекрестился. От обиды за друга Степан сжал кулаки. - А ты? - спросил он. - Я-то? Я - что? В почивальню к нему забрался, трахнул сулейкой по плеши - да баста! А дом - на огонь, да и сам сюды... "Вот казак так казак! - подумал Степан. - Такой мне сгодится!" - Серега! - сказал он. - Сергей, слышь, давай подадимся батьке в подмогу на ляхов... Пойдем, а? И Степан испытующе заглянул Сергею в лицо. - Чего ж не пойти! - спокойно и просто отозвался Сергей. - А коли погоня? - Ты перво сам не шуми... Как вот сидим, так не вертаться домой - да баста. Чалнок по воде на низа, а сами пешком. Скажут: "Утопли ребята, царство небесно", свечку богу прилягнут - да баста!.. - Без ружья? Без коня?! - насмешливо возразил Стенька. - Чай, там не один дворянин. Паны на тебя налетят - их не станешь долбить сулейкой по плешам... - И то! - смутился Сергей. - На войне-то я не бывал... А вот стряльцы на нас набежали, так тех мы дубьем побили, - просто сказал он. - Какие стрельцы? На кого? - На беглых на мужиков: они с пищальми, а мы с дубьем... Как они побегут, да в речку и угодили... Утопло сколь!.. - заключил Сергей с невеселой усмешкой. Степан с уважением посмотрел на друга. "Не то что те! - подумал он, сопоставив Сергея с Юркой и другими станичными казачатами. - Такой друг не выдаст!" Степан приготовил припасы, пригнал Дубку сбрую, выточил сабли, взял две пики, мушкет и пистоль. Но Сергей отказался свести со двора Рыжанку. - Меня пригрели в дому, а я отплачу недобром, угоню кобылу?! Да что ты, Стяпанка! Но раз Степан решил ехать - он знать не хотел никаких препятствий. Ничего не сказав Сергею, он решил пуститься "в набег" на татарские табуны. Верхом на Дубке, захватив с собой сокола, словно бы на охоту, выехал Стенька в сторону Царицына, где, было слышно, кочуют ногайцы. Угнать коня у татар никогда не считалось между казаками грехом, но никто из бывалых лихих казаков никогда не предпринял бы этого в одиночку... Стенька достиг табуна, терпеливо его караулил до сумерек. Ночью, при свете луны, нырнув под брюхо Дубка, подскакал к табуну и накинул аркан на отбившуюся одинокую лошадь. Свирепые псы кидались за Стенькой на круп Дубка. Стрелы свистели над головой, крики татар долго не умолкали за спиной, когда Стенька мчался к родной станице. Только невдалеке от Зимовейской умерил он бег Дубка, который, как и его молодой хозяин, впервые в жизни испытывал подобную скачку. Измученный пленный ногайский коник был в мыле. Степан удивлялся, что под таким дождем стрел он остался жив. Довольный и гордый собою, въезжал он в станицу. Но возле родного дома Степан увидел отъезжавшую от ворот гурьбу опечаленных казаков. Он сразу признал соратников Рази. - Батька?! - в волненье воскликнул Степан, обратясь к одному из встречных. - Жив твой батька. Спеши в курень, покуда он жив, козаче! - отозвался тот. Бросив коней во дворе, Стенька, бледный, вбежал в дом... Мать и Иван возились у бездыханного тела Тимофея Рази. Помогая Ивану и матери снимать с отца походную одежду, Степан ужаснулся видом отцовского тела: Тимофей весь был изранен пиками; он лежал неподвижно. Но когда, осторожно обмыв и перевязав его раны, ему стали натягивать через голову чистую холстяную рубаху, он вдруг, страшно вытаращив невидящие глаза, поводя зрачками, с непонятною силой всех растолкав, как врагов, закричал проклятия польским панам... У смертного ложа Много дней Тимофей боролся со смертью. Он лежал под темными, закопченными образами, перед которыми горела церковная восковая свеча. Вокруг по бревенчатым стенам висели спутники Тимофеевой жизни: сабли, боевые топорки, мушкеты, пищали, пороховницы, пики и конские ездовые приборы. Стенька сидел возле умирающего отца, держа между колен его саблю, и вспоминал, как любил Тимофей снять со стены то одну из турецких пищалей, то пистоль или пороховницу и рассказывать, как она попала к нему. И от сабли или пороховницы заводился вдруг длинный рассказ про поход в далекие земли... Иван, чтобы не тревожить последних часов отца, сидя на крылечке, вполголоса говорил с товарищами о битвах и, словно бы невзначай, хвастливо позвякивал червонцами в кишене, снятом с пояса застреленного польского полковника... Стеньке через окно были слышны его рассказы о схватках с панами: - ...На войну идут как на свадьбу: стремена - серебро, уздечки все в золоте, на саблях кругом самоцветы, и сами, как женщины, разодеты в шелках... Что ни пан, то богатство: друг перед другом спесивятся, право! А хлопы живут у них як скоты. Да шляхтичи так и зовут украинских хлопов - "быдлом". Не чуют того, что казаки - не хуже их люди... - Дай, дай подывытысь, Иване! - просил кто-то. И Стенька слышал глухие, восхищенные восклицания казаков по поводу панских диковинок, которые успел прихватить с собою Иван. И Стеньке хотелось их поглядеть, да как было покинуть батьку!.. - Разъехались мы в дозор, а батька на хуторе остался в немногих людях, - продолжал Иван. - Они окружили хутор, казаков побили, а батьку арканом поймали, кричат: "Добрались до донского волка!" А батька не забоялся. "За каждую мою рану, - кричит им, - казаки повесят по пану! Собачье зелье, латинцы-мучители, знайте: придет казацкая правда!.." Они его пиками колют в забаву со всех сторон. Очи выжечь огнем хотели... - Вот нехристи, панская падаль! - не вытерпел, перебил Ивана один из друзей. - ...ан к нам прибежал польский хлоп - латинец поганый, а добрый малый, - опять продолжал Иван. - "Вашего, говорит, батьку старого замордувалы паны та гайдуки". Ну, панов ни единого мы не спустили живыми - всех насмерть посекли, а батьку едва живого достали... Да тут и война уже кончилась, и поехали мы по домам... Слушая голоса за окном, Стенька глядел в лицо умирающего отца, и Тимофей представлялся ему великим воителем за святую казацкую правду. Батька должен был воротиться домой с победными знаменами, со славой, как храбрый Егорий, сразивший змея. "Ведь никто не послал его на панов. Батька сам встал за правду, казацкое сердце призвало его. А тому, кто за правду встает, сам бог помогает... Неужто такая в них сила, что и бог против них не осилит?!" - раздумывал Стенька. Густые сизые брови отца низко нависли над впалыми глазницами, веки посинели, щеки ввалились, а нос вылез вперед, словно восковым, длинным, нескладным шишом над седыми усами. Наконец Тимофей приоткрыл глаза, оглядел разумным взором всю горницу, встретился взглядом со Стенькой и в первый раз внятно сказал: - Слава богу, помру дома. Ивась жив? - Живенек, батя. Сидит под окном с казаками. - А мать где? - В сенцах, молится вместе со Фролкой. Позвать? Стенька готовно вскочил. - Не зови. От слез помирать не легче. - Да ты, батько, не помрешь! - с жаром воскликнул Степан. - Ишь в тебе силы сколь: день и ночь во весь голос панов костишь на чем свет!.. - Помру, Стенько, - тихо сказал отец и снова закрыл глаза, будто устал от такой короткой беседы. - Не хочу помирать... а помру, - еще тише добавил он. Смертная тень легла на его лицо, даже виски посинели, и сложенные на груди руки стали будто восковыми. Степану сделалось жутко. В суеверном страхе он посмотрел на икону, где на прокопченной доске виднелись только глаза. - Господи!.. - прошептал Стенька, прижав ко груди рукоятку отцовской сабли. - Господи, вороти его в жизнь! За правое дело он бился. Мучителей бил, бедных хлопов спасал. Ты ведаешь, господи, как они русских людей мордуют?! - уверял бога Стенька, помня рассказы Бобы, Григория Наливайко, а теперь - и брата Ивана. Степан припомнил и то, что отец до похода собирался идти в Соловки, чтобы помочь заживлению старой раны, да вот прискакали запорожцы, и батька нарушил тогда свое обещание - вместо богомолья отправился на войну. "Так вот оно что! - подумал Стенька. - Знать, бог за то и карает батьку!.." - Господи! - еще с большим жаром воскликнул он. - Спаси батьку и сохрани! Останови смерть, а я за него пойду пешком куды хошь - в Ерусалим или в Соловецкую, что ли, обитель, к Зосиме - Савватию... куды дальше, туды и пойду... Сумерки тихо ползли из углов, и дыхания неподвижного Тимофея не было слышно. Стенька не знал, что еще сказать богу, как его убедить, чтобы он оставил отца в живых. И он добавил, словно боясь, что ему не поверят: - Господи, вот, ей-богу, пойду!.. Молитву Степана прервал конский топот, смущенный и приглушенный гул голосов у крыльца, тяжелые шаги по ступеням - и вот в горницу через порог по-хозяйски ввалился войсковой атаман Корнила. Разодетый, пышущий здоровьем и властью, он даже самым видом своим нарушал в курене покой. Степан взглянул на него с недовольством и предостережением. - Здорово, Тимош! - загремел атаман от двери. - Цыть! - прошипел Стенька, забыв о всяком почете. - Не цыкай, казак! Крестный батька тебе не пес, - с непривычной для Стеньки суровостью оборвал Корнила и шагнул к старику. Тимофей молча поднял веки. - Неможешь, старой?! Жаль казака, да поделом тебе, - строго хмуря брови, сказал атаман. - Сказывал я, что придет беда на весь Дон от твоей затеи, - так и стряслось! Пишет нам царь, что-де запорожцы нечестно подняли мужиков на польского короля и они-де, воры, королевское войско и дворян побивали, а нам бы, донцам, помогать им не довелось. А за вашу самочинную запорожцам допомогу царь свое жалованье донскому казачеству слать не спешит... И то от твоего воровства, Тимофей... Был бы ты, куме, здоров и - и довелось бы тебя головою выдать Москве, - продолжал атаман, - чтобы Дону с царем помириться... Вся кровь, что осталась еще в теле Рази, казалось, хлынула ему в голову и подняла его на ноги. - Мало не тридцать ран нанесли мне ляхи, да не могли угодить в сердце... - перебил атамана, хрипло выкрикнул он. - А ты, кум, сердце мне ранишь! Паны русских мучат... - прерывисто заговорил Тимофей. - Казачьих детей... кобелями травят... А ты заступу за них воровством назвал... Московский холоп ты, Корней! - С неожиданной бодростью шагнул Тимофей на Корнилу, но вдруг снова отхлынула кровь от его лица, и он опустился на скамью, желтей воска. - Иди вон из хаты! - хрипло сказал он, устало закрыв глаза. Атаман хотел что-то сказать в ответ, но между ним и Разей вдруг встал Степан, сжимая в руках отцовскую саблю... Атаман встретился взглядом со Стенькой и отшатнулся, увидев, что крестник не станет шутить... Корнила осекся, смолчал, и вдруг со всех сторон возле него грозно сдвинулись молодые казаки - Иван и его товарищи, успевшие неслышно войти в курень... Атаман уставил взор под ноги, вышел во двор и, вскочив в седло, крепко хлестнул своего коня... Из родного гнезда И вот, словно в самом деле услышал бог на небе Стенькины уверения, Разя стал поправляться. Он уже не впадал в забытье, хотя раны его закрывались плохо. Степан собрался на далекий Север, в Соловецкий монастырь, не дождавшись даже, когда полностью спадет половодье, никому, кроме Сергея, не открыв, по какому поводу он обещался богу. В войсковой избе в Черкасске, куда он приехал за проходною грамотой, встретил его Корнила. - Как батька? - спросил он ласково, словно ничего между ними не случилось. - Лучше батьке, - смущенно ответил Степан. - Бог даст, оправится: крепки донские кости. Поклон отдай ему... Да слыхал я, что ты в Соловки проходную просишь? - В Соловки. - Добрый путь. Русь великую погляди, людское житье пойдет в пользу. Да горяч ты. Смотри, на Московской земле головы не сложи. Не казачьи законы в Москве - боярские... Обедать ко мне заходи. Коня дам... - Я обещался пешком... - Стало, за батькины раны? - догадался Корнила. - Ну, добре, иди. Лихом крестного не поминай. Атаманское дело не легко. Сам большим атаманом будешь - тогда узнаешь. Давай поцалую. Стенька вышел из дому в далекий путь. Солнце едва поднялось, и по-над Доном, разлетаясь волокнами, таял ночной туман, а воздух над степью уже дрожал прозрачной весенней дымкой и наполнялся рабочим зуденьем проснувшихся пчел. Степь зацветала первыми золотыми цветами. Привычный к донскому весеннему утру, Степан все же с какой-то особенной полнотой ощущал сейчас его свежесть. Почти из-под самых ног казака в мокрой траве скакали лягушки, в камышах по заводям крякали утки, и все было в этот раз особенно мило и радостно. На одиноких черных челнах, раскиданных там и сям по речной шири, застыли над зыбкими темными отраженьями настороженные рыбаки. Большие рыбы, играя на солнце, с громкими всплесками высоко прыгали из воды, словно радуясь новому дню и жизненной силе своих гибких тел. Ноги Степана шагали сами собой, размашисто и легко, оставляя глубокий след кованого каблука на сырой прибрежной траве. Весь мир лежал перед ним как широкая степь. Когда он в первый раз оглянулся, родной станицы уже не было видно - ни журавля у колодца, ни трех березок возле плетня, ни дыма над кровлями... Только тогда Степан как бы заново ощутил на лбу, на глазах последние поцелуи матери. Мать ждала от него напоследок ответной ласки, но он, охваченный новым чувством полной свободы, не догадался об этом... - Ушел как чужой, - укорил он себя и вздохнул. Он представил себе, как стояла она у плетня, глядела вслед и долго ждала, что вот он обернется. А он так и скрылся из глаз, не взглянув. "Кабы сейчас еще было видно хату, раз сто обернулся бы матке на радость", - подумал он. Если Стеньку и не влекла бы неволя, взятая на себя собственным словом, сердце его все равно нашло бы другую причину, чтобы вырваться из родной станицы в широкий мир. Жажда странствий влекла его... Прощанье с отцом в нем оставило горечь. Когда, уже с сумой за плечами, подошел он к лежавшему отцу проститься и взять на дорогу благословенье, старик еще слабой рукой неохотно перекрестил его небрежным крестом. - Иди - не держу... Иди да утешь меня перед смертью пуще: смени уж казачий зипун на монаший подрясник - вот будет лихо! - сказал он с насмешкой. Степан не хотел говорить отцу, что ради его исцеления уходит на богомолье, и сдержанно проглотил обиду. Без остановки шагал Степан до самого полудня. Когда уже поднялось и припекло солнце, он присел у реки. Ноги гудели усталостью. Привычно перекрестясь, он разломил лепешку, но вместо того чтобы есть, вдруг повалился навзничь и, закрыв глаза, широко раскинул руки. Солнце светило в лицо, красный свет его проникал сквозь смеженные веки, легкий ветерок шевелил на темени кудрявые жесткие волосы. Боярские неправды День за днем Стенька шел на север, то запевая песню, то молча шагая по берегу Дона, изредка перекликаясь об улове с немногословными рыбаками да крестясь на встречные церкви. Позади остались казачьи, от века не паханные земли, пошли московские села и города. Тут была уже иная, своя, не казацкая жизнь. Здесь была родина дедов. Отсюда они, обездоленные нуждой, бежали от боярского рабства вниз по Дону, на полдень, отвоевывая просторы у ханов и орд, чтобы найти в них пристанище и спасение от боярского сыска. По донским степям высоко взрастала трава, покрывая вместе коня и всадника. Тучные, черные земли Дона могли рожать невиданные богатства хлебов. Беглецы из голодных уездов жадно переминали в горстях рыхлые комья, но суровый закон первых донских поселенцев не позволял прикасаться к сохе. "Где пашня, там и боярщина. Вольному казаку не пахать, не сеять", - установили они. И новые пришельцы сменяли серпы на сабли. Бесстрашная удаль стала заветным свойством этих людей. Они узнали обычаи битв и умели задать страху тем, кто с недобром приходил в пределы отчизны. За то царь, кроме оружья, посылал им хлеб, соль и платье. Но долго еще в сердцах беглецов таилась нежность к земле покинутых пашен, к золоту спелых ржаных нив, к тихой жизни оставленных деревень. О них говорили сказки и пели песни, называя ласковыми именами далекие полуночные реки, загадывая прадедовские загадки про лен, коноплю и просо... И вот первую встречную соху, первую борону на яровой борозде Степан осмотрел, как сказочную небылицу, словно увидел въявь ступу бабы-яги. - Дай попытаю, - с любопытством попросил он крестьянина. И унавоженная взрыхленная пашня дохнула на него каким-то особым умиротворением и теплом. Люди жили здесь не казацкой воинственной мечтой о завоеваниях и добыче. Хлеб да скот, труд и мир были их повседневной заботой. Однажды, прыгнув через канаву, Степан неловко подвернул ногу и шел, ковыляя, с трудом. Его нагнал мужик на телеге и, подсадив, позвал к себе ночевать. У хозяина была жена и трое малых ребят. Квас с редькой и луком да хлеб - вот и все, что подали к ужину. Для гостя хозяйка достала пяток яиц. - А робятам что ж яйца? - спросил Степан. - Ты гость, а им не в обычай, - сказала хозяйка. Стенька смутился. Он понял, что яйца не от своих кур в доме. - Земля родит худо, что ль, в ваших краях? - спросил он хозяина. - Грех на землю пенять! Земля у нас добрая, - возразил тот. - Чего же живете бедно? - Не дворяне! Отколь напастись? Помещичья глотка широка: туды все влезет... Гляди, - заключил хозяин и, подсучив порты, показал Степану черные икры обеих ног. - Две недели палками били, чтоб недоимку собрать - три рубли... Так и били, покуда корову не продал. - Чего же раньше ее не продал? - На грех поветрие было - робята в сыпухе: лежат в жару, исхудали. Ить хворым-то надобно молочка. Ну, думаю, пусть меня поколотят покуда. Христос-то терпел и нам тоже велел... А как стали робята мои поправляться, съездил я, продал корову, теперь хоть и пашню паши... Отпашусь - в бурлаки пойду к вам на низовья, купецки товары лямкой тянуть. Кони дешевы у вас. За бурлацтво порядные получу - коней четверку куплю; трех в Тамбове продам, одного для себя оправдаю. Хлеб уберу, тогда лошадь опять на корову сменяю: зимой-то нам конь ни к чему - харчи есть задаром... - Худое житье! - сказал Стенька. - Не радостна жизнь, а жить надо... робят растить... Корову я продал, за прошлый год недоимку отдал помещику, да и то не сполна, еще за мной два рубли. Хлеб соберу, рубль отдам, а с другим рублем и опять не управлюсь... К весне меня сызнова на правеж, под палки... Вот так и живем! - Мужик рассмеялся. - Он, приказчик боярский, хитер. Ведает, что зимой правь не правь, колоти хоть месяц - все станем терпеть, а весной нам негоже от пашни отбыть, ден десять - больше под палкой не выстоишь: земля-то зовет, ждать не хочет. - Рукой подать! Что не бежишь от боярина на Дон? - спросил Степан. - На До-он? - протянул мужик. - На Дон богатым дорога. Мне что за корысть из дворянской неволи в казачью? Как раз угодишь к атаманам в холопья... - Сбесился ты! - возмутился Степан. - Где виданы на казачьем Дону холопья? Сколь люда бежит в казаки! - Бегут, кто из дальних уездов и правды не знает. А мы тут и тех встречали, кто с Дона утек, от старшинской неправды... - Что врешь?! - оскорбился Степан за честь Дона. Мужик засмеялся. - Молодой ты, не разумеешь. Привык, все кричат у вас: "Воля, воля казачья!" Ан воли-то нету давно, одно слово осталось... Не ведашь, малый, стало, молчи, - заключил крестьянин. По городам и селам ближе к Москве не впускали прохожих людей на ночлег, ссылаясь на царский указ являть всех десятским и сотским. - У нас хоть весь Дон обойди, и никто не спросит, отколе казак. А тут каждой собаке в нос грамоту суй! - проворчал однажды Степан, развертывая свою подорожную с печатью Войска Донского. - Ты в Москву приди, там побреши - и с плетьми на торгу познакомят, - пригрозил сотский в ответ на его слова... Степан подходил к Москве. Здесь чаще смотрели его подорожную и еще осторожней давали ночлег. Степан знал о Москве лишь то, что здесь живут царь и бояре, здесь велики торга, отсюда шлют на Дон хлебное жалованье, свинец, и порох, и сукна. Он ожидал, что в Москве всюду только дворцы да палаты и возле каждых палат стоят пушки да блестят