зорвали в клочья, но сегодня слушали его со вниманием, и отдельные крики протеста заглохли в одобрительном гуле голосов. Когда же Прохор Коза влез на дощан, чтобы сказать свое слово после Неволи, старые стрельцы из толпы закричали: - Слазь, не то из пищалей побьем! Слазь, гилевской голова! Ты с Гаврилкой в совете был! Спьяну друг дружку пыхали, бражники! Прохор махнул рукой и соскочил с дощана. Тогда вышел Левонтий Бочар и рассказал о том, как ночью в Гремячей башне пьяный Гаврила буянил вдвоем с пьяным разбойником Пястом, пытая невинных людей... Бочар обозвал Гаврилу изменщиком, и тогда внезапно народ закричал: - Сам ты изменщик! Ступай к сатане! Брехун! Мошницын увидел, что народ все же любит хлебника и верит ему. Он решил, что теперь, когда Бочар просчитался, пора вступить в спор. Стоявший рядом поп Яков подтолкнул его локтем. Михайла шагнул к дощану, но его опередил стрелецкий пятидесятник Абрам Гречин. Гречин заговорил о том, что хотя Гаврила и не изменник, но в самый опасный час напился и проспал городскую беду... - Бывает, господа, что сын родной напаскудит, - сказал Абрам, - не убить насмерть батьке того сына, а возьму я добрый дубец да сына гораздо жахну, чтобы не клецкался, бельмы не наливал... В народе послышался одобрительный смех. - А плакать станет, скажу: сам, Савостенька, виноват! И народ засмеялся, потому что Савостенька Гречин, гуляка, сын пятидесятника, стоял тут же у дощана и смутился словами отца. - Так и с хлебником нашим Гаврилой: наш староста, нашу руку во всем держал, да нажрался винища и стал не свой... На мой бы ндрав, так палкой такого, а миру неладно старосту палкой. Ну, ин в тюрьму его на неделю, а то на три дни, а там и пустить на волю, да только не в старосты!.. - Кругом одобрительно загудели. - Тебя, что ли, старостой?! - крикнул Михайла. - Пошто меня? - отозвался Абрам. - Получше меня есть люди: Михайла Русинов али Неволя чем вам не старосты?! - Больших руку тянешь! - крикнул Агапка-пуговичник. - Под воеводу хошь! - поддержал Агапку Прохор Коза. - Я скажу, как меня нынче ночью за правду... - А ну вас! Не даете сказать, то не надо! - Абрам Гречин махнул рукой и спрыгнул в толпу. Тогда зашумел народ: - Говори, Абрам, говори! Гречин снова залез на дощан. - Не дают сказать. За саблю хватается Прошка! Мне за мир головы не жалко, да без дела помирать не хочу, - слащаво сказал Абрам. - Сказывай дело, Абрам, не дадим в обиду! - крикнул стрелецкий пятидесятник Тимофей Соснин. - Про што сказывать? - Кого старостой обирать, - прокричал Захарка. - Да мало ль народу! Не хотите из больших - меньшие есть честные люди - Левонтий Бочар, Федор-сапожник... И с этого мгновения никто не говорил уже о том, чтобы оставить прежних старост. Шел спор только о том, кого выбрать. Поздно вечером кончили сход и решили на сходе Гаврилу Демидова за пьянство на три дня посадить в тюрьму, а в Земскую избу выбрать новых людей. И выбрали всегородним старостой богатого гостя Михайлу Русинова, с ним во Всегородней избе посадили Ивана Устинова - от больших; Анкиндина Гдовленина - от середних посадских; от меньших - Левонтия Бочара и Федора-сапожника, да от стрельцов - троих пятидесятников: Неволю Сидорова, Абрама Гречина и Тимофея Соснина. А когда народ расходился с площади, то все шли вразброд, поодиночке, в молчании и думали, что неладно сделали, и не глядели друг другу в глаза. Прежде каждый раз после схода горожане стояли толпами у ворот и гомонили часами по улицам, обсуждая и договаривая, что было еще не досказано. Теперь же вдруг опустела площадь, вдруг опустели, затихли улицы, и по домам быстро угасли огни... Лишь в окне Всегородней избы горела свеча... 7 С рассветом Михайла сидел у стола, положив голову на руки, угрюмый и молчаливый. Аленка не смела входить в горницу. Михайла обдумывал все происшедшее за время восстания. Десяти дней не хватило до полугода с тех пор, как город восстал, а люди за это время узнали столько, что даже и за сто лет не узнать. Михайла обвел взглядом горницу. Здесь все было по-прежнему: горшки да лапешки на полках, на столе каравай, обернутый шитой ширинкой, на кутнике тоже шитый полавник, темные образа с трепещущим огоньком лампадки в прокопченном углу. На гвозде у полатей Якунина шапка... А вот... Якуни уже нет!.. Как все изменилось!.. Сколько пропало людей!.. В самом доме Михаилы не стало за это время сына, болтливого, жизнерадостного Якуни. Не стало Уланки, теперь пропал Иванка... И Аленка жмется, не смея спросить ни о чем... Гаврила в тюрьме... "за пьянство"... "За пьянство?!" - сказал про себя кузнец. "Захарка изменщик!" - подумал он. Он понял теперь, зачем каждый день приходил Захар, вспомнил, как каждый вечер Захарка с ним говорил обо всех городских делах, стараясь его разделить с Гаврилой, посеять меж ними рознь, внушить, что Гаврила стремится забрать под себя все дела Всегородней избы... Не кто иной, как Захар, ежедневно вбивал в него мысль, что он должен блюсти горожан от неправды, от каждого ослушания законов... Как только начался голод, Мошницын и сам хотел снять печать с царских житниц, тогда еще даже Гаврила не мыслил об этом деле... Захар удержал... "Жених!" - подумал кузнец. Ему стало жаль Аленку, которая вот уже несколько дней как совсем изменилась к Захару: теперь она встречала Захара приветом и тихой радостью, как когда-то встречала его самого покойная мать Аленки. "Захар изменил, а Иванка, тот, видно, загинул", - думал кузнец, не заметив и сам, как в мыслях его Иванка стал рядом с Захаркой... Даже не мысль, а какое-то тайное от самого себя желание, чтобы Аленка увидалась с Иванкой, толкнуло Михайлу на хитрость. В последнее время, после того как Якуня лежал в сторожке Истомы, Федюнька повадился в кузню работать в подручных Уланки и Липкина. Кузнец заставал его тут не однажды. Аленка к нему привязалась и после работы кормила его до отвала, чем только могла. Кудрявый, глазастый, веселый, он живо напоминал ей того Иванку, который впервые явился в их дом... "Сам я, сам виноват, что отвадил от дома Иванку! А ныне что с девкой мне деять?! Ужли полюбила Захара?! Два года об том сам старался, а ныне страшусь... Да старое меньше ржавеет: пришел бы Иванка - забыла б она Захара", - раздумывал Михайла. Он кликнул Аленку и велел ей снести чего-нибудь из еды Гавриле в тюрьму. Сам он надел прокопченную рубаху, кожаный запон, не надеванный много дней, и, захватив большой ключ от кузни, вышел из дому. Он поспешил застать Аленку еще во дворе, чтобы сказать ей как будто лишь кстати: - Слышь, Аленка, зашла бы к бабке Арише, Федюньку пошли ко мне в кузню. "Вдруг Иванка домой воротился!" - с надеждой подумал Михайла. Он направился к кузне. - Кончились празднички, за работку?! - ехидно спросила его на углу крендельщица Хавронья. - Кончились, кончились, мать, - спокойно ответил Мошницын. В последнее время его узнал весь город, и ему бывало нельзя пройти двух домов, чтобы не отвечать на поклоны. Он и четверти этих людей не знал. Но в этот день было иначе: Михайла заметил, что многие из прохожих стараются не увидать его, переходят дорогу, чтобы не встретиться, а кто кланяется, те смущены и спешат проскочить скорее... Он подошел к кузне, с грохотом отодвинул тяжелый засов и, шаря огниво в закопченном углу, наткнулся на рукавицы с красной отделкой - рукавицы Якуни. В кузнице не было никого, но Мошницын оглянулся, надел рукавицы и обхватил ими свое лицо. Это была как бы ласка сына. Кузнец без звука заплакал... Он добыл огня, разжег горн, несколько раз качнул мех. Огонь разгорелся. Мошницын разыскал завалявшийся кусок железа и бросил его на угли. Пока железо калилось, он неподвижно стоял, глядя в огонь, и вдруг как бы вышел из столбняка, выхватил из огня болванку и начал гвоздить кувалдой, оттягивая широкую лопасть. Он не думал, зачем, для кого, для чего делает эту работу, но не мог оставаться без дела и потому ковал... За спиной у него лязгнул обрезок железа... - Здоров, молодец! - бодро сказал Михайла и оглянулся, ожидая увидеть Федюньку, но сзади стоял какой-то малыш лет семи. - Здравствуй, дядя Михайла, - сказал он. - Куда такой топорина? Головы им секчи? Михайла взглянул на свою работу и увидел, что на самом деле топор был не дровосечный, не плотничный, не мужичий. Огромный, с широким лезом*, он был скорее для мясника или палача. ______________ * Лезо - лезвие. - Кому секчи? - усмехнулся Михайла. - Бо-ольшим!.. Кому же еще! - ответил мальчишка. - Батька сказал: "Почал Михайла ковать, скует топор на их головы". Мамка спрашивает: "На чьи?", а батька ей: "Больших!" - А батьке твоему их не жалко? - спросил Михайла. - Чего жалеть! Они нашего брата меньших николи не жалели! - ответил малыш. Михайла захохотал. - Вчера бы тебя на сход, вместо батьки! - сказал он. - Батьке-то ногу срубили. Он бает: я бы сам был - я бы народ в топоры поднял на больших. - Да чей ты? - спросил Михайла. - А плотника Клобучкова. Эво та изба... В это время вошел Федюнька, запыхавшийся и потный. - Дядь Михайла, там прискакали гонцы на площадь! - выкрикнул он. - Отколь? - Сказывают, от Рафаила с попами. Во Всегородней держали совет, а топерво к Макарию в Троицкий дом поскакали. Народу за ними бежит! - А ты чего же? - Ты в кузню кликал, - отозвался Федюнька. - Справный работник, - одобрил Михайла. - Ну-ка, поддунь. Федюнька налег на мех. Угли пылали, железо калилось. Михайла снова выхватил из огня топор и начал ковать. Гулко звенела кузня. По тени, упавшей из двери и заслонившей свет, Михайла увидел, что кто-то еще вошел, но не оглянулся. - Здоров, Михайла Петров! - произнес вошедший. - Здоров! - Михайла узнал по голосу квасника Сидорку. - Чего ж теперь будет? - спросил квасник. - Повинную принесете, да войско пустите в город, - сказал Михайла, не оставляя работы. - Томиле Слепому, Гавриле, да мне, да Козе, да Копыткову, да мяснику Миките, да батюшке Якову - нам головы посекут, а тебе что страшиться! Батогов накладут, да и только... - Костопыжишься ты, Михайла! С боярами, что ль, породнился? К тебе добром, а ты - и собакой! - рассердился квасник. Кузнец повернулся к гостю. - Бедно мне за город, - сказал он, - до конца постоять не сумели... За что я вам сына отдал?! Ты мне сына верни, квасная рожа! Якунька пошел за тебя биться, а ты его продал, больших накликал на город. - Да нешто я?! - оправдывался Сидорка. - А ты где был? Где был вчера? - наступал на него Михайла с молотом в руках. Квасник отступил и оказался прижатым в угол. - Где был?! - крикнул кузнец. - На Рыбницкой. - Кого обирал? - Молчал, - потупясь, признался Сидорка. Кузнец размахнулся молотом. Сидорка в страхе присел и зажмурил глаза. - Чего страшишься? Все вы молчали, не ты один, - присмирев, успокоил Михайла. - Не ждали, что так трапится! Самим бедно! - произнес из дверей новый голос. В дверях стояли шапошник Яша и -Шерстобит Максим. - Чего вам?! - резко спросил Михайла. - Чего вы ко мне прилезли?! К Русинову ступайте. Его в мое место сами обрали! Мелкорослый шапошник неожиданно подскочил к Михайле и крикнул: - Дурак! Что ты орешь на мир?! За делом к тебе пришли. Думаешь - староста, так тебе всех беднее?! Яша наступал на кузнеца, и теперь Михайла попятился от него. - Бог-отец какой! Сына, вишь, истерял!.. - наступая, кричал шапошник, и жидкая бороденка его прыгала и горячилась как бы сама по себе. - А я кого истерял?! У тебя-то был сын, а мои что же двое - собаки?! А соседа нашего Васьки трое побиты - не дети были?! Клуша беспутная: "Кра! Кра!" К тебе пришли, чтобы думу думать, а ты на народ хайло распахнул. Раззепай ты пустой, брехун!.. - Яша умолк и тяжело дышал. Михайла поднял глаза и увидел, что в кузне и около кузни полно народу. Он увидел несколько человек, у которых в боях были побиты братья, сыновья и отцы. Кузнецу стало стыдно за свой крик. - Простите меня, братцы, - сказал он. - Отец ведь я. Староста - тоже человек. Закручинился... - В кручине кто судит! - ответил квасник. - Думу думать к тебе сошлись. Большие крестный ход собирают - царского архирея встречать. От боярина укрепленье, что войско не тронется с места, покуда войдут попы. А нам идти ли в тот крестный ход? - А когда идти - не с ружьем ли? - раздался вдруг женский знакомый голос. Кузнец удивленно взглянул и узнал крендельщицу, которая поутру с издевкой сказала про праздник. - Ты, что ль, с ружьем поскачешь? - спросил кузнец. - Старика-то дворяне побили. Хоть я поскачу. Когтями вцеплюсь, да и то с хари бельмы повыдеру, а дай мне такой топор - палачом стану, лютее Малюты Скуратова{639}. - Чего же ты, Хавроньица, утре брехала? - спросил кузнец. - А тошно глядеть стало: за-апон надел, ключом помахиват идет, как богатый в церковь, а город гинет!.. А ты, как поп: обедню отпел, да и скок вприсядку. "И дело, мол, не мое! Пропадайте вы пропадом!.." Нет, кузнец, не уйти тебе никуда от мира! В кузню не хоронись... Я и баб взбулгачу, коли верша напала... Бабы ружье возьмут, а ты передом, за сотника нас поведешь... - Поведу баб с архиреями воевать! - усмехнулся кузнец. - К ратному делу я не обык. Гаврилу не посадили б в тюрьму - он бы повел... Да и то мыслю: пошто на Рафаила с ружьем? С войском его не пущать, а без войска придет - не беда. Брехать станет, и на чепь посадим, к Макарию в богадельню. - Да сам и Макарий-то в Троицком доме уже. И велели новые старосты, чтоб Рафаилу скорее прийти. Боятся, что мы назад на свое повернем да из старост прогоним. - Ну?! - удивился Михайла. - Вот то-то, что "ну"! - Мыслю я так, братцы: пусть придет архирей. В том беды нет, - сказал, размышляя, Мошницын. - Гнали дворян новогородских коленом из города, сажали архиепископа на чепь, воеводу и князя за бороду водили, дворянам головы секли, а того Рафаила, будет надо, и тоже выгоним. Только ружье по домам держите, зелье да свинец припасайте: ударим сполох - и все бы с ружьем были... И хоть было тут всего человек с полсотни, но кузнец чувствовал, что не все еще потеряно, что еще может снова подняться народ, что народ пойдет на больших и не сдастся без боя... 8 По совету Илюши, отдав ему монашеское платье и отправив "сынка" Печеренина в город с письмом к Гавриле, Иванка остался в отряде Павла. Они свернули ближе к берегу Великой. Иванка уверен был в том, что Илюша в монашеской ряске благополучно добрался с письмом до хлебника, потому они ехали спокойно на Пантелеймоновский монастырь, ожидая здесь встретить уже своих... И вдруг перед самым монастырем Кузя встал на дыбы. - Как хошь, Иванка, я коровам голова и коров не пущу без дозора. Хотите, гоните овец, хлеб везите, сами скачите - то ваше дело, а чтоб мои коровы попали боярам, тому не бывать. Лучше их в лес загоню - пусть медведи их всех задерут - вот разбытеют!.. Иванка сказал товарищам: - Кузя, коровья голова, не пускает коров без дозора. - А Иванка, баранья башка, хочет вас всех отдать с головой боярину, - перебил Кузя. - Кузино дело вернее, - рассудил Павел Печеренин. - Ты, Иван, хоть и смел, а глупее, а Кузя и трусоват с умом. И оба друга после таких слов не знали, кому из двоих обижаться. Все же послали дозор и тогда убедились, что Кузя был прав: монастырь оказался занят лужскими казаками. Это было провалом всех планов совместных действий крестьян и псковитян: враги повстанцев успели соединиться и плотным кольцом облегали город. - Назад поворачивать, видно, приходит, - сказал Печеренин. Но Иванка знал, что в городе голод, что все равно нужно прогнать стадо в город, и в этом залог того, что Псков еще сможет держаться. Пантелеймоновский монастырь замыкал подход к городу, и миновать его было нельзя, чтобы попасть в стены. Тогда друзья рассудили так: Иванка со стадом и с двадцатью крестьянами, обряженными в стрелецкие кафтаны, останутся поближе к монастырю, а все остальные пойдут стороной, скрываясь в лесу, и будут наблюдать. Если казаки пропустят Иванку с обозом - ладно, а коли не пустят, быть бою. И может быть, в этом бою им удастся выбить казаков из монастыря, если Псков догадается выслать подмогу. Условившись с Печерениным, где тот будет ждать со своими отрядами, пока подадут весть из Пскова, Иванка стал за стрелецкого пятидесятника и повел обоз. Они миновали монастырь, и никто их не тронул. Ни одного человека из войска Хованского не было видно в поле. Они проехали более половины пути за монастырь. В это время со псковских церквей раздался праздничный звон во все колокола, с пригорка путники увидели, как распахнулись Петровские ворота и заколыхались хоругви. Иванка и Кузя сразу поняли, почему идет крестный ход: псковские попы, стрельцы и посадские встречали Рафаила с посланцами Земского собора. "Поповщики" в городе победили! - Самое время! - воскликнул Иванка, и весь отряд со стадом вышел с опушки на открытую дорогу. - Стой! Куда?! - окликнули притаившиеся невдалеке от города сторожевые казаки, подъехав навстречу. - Харч гоним, - развязно сказал Иванка. - Чай, наш боярин Иван Никитич проголодался. - Четвертый месяц стоят - и города взять не могут! Мясожоры вы с вашим боярином, - выругался казацкий есаул, - только и знаете, что говядину жрать! - Сам ты, казак, обжора, а мы государевы слуги! - ответил Иванка в притворном гневе. - Царские слуги вы, как мужиков грабить, а в бой пойти на стены не смеете, мягкошерсты! - А вы на стены полезете? - спросил Иванка. - Мы не дворяне. Чего нам православную кровь лить! - ответил казак. - Псковитяне на бояр встали - нам что за беда! Постоим тут... А то и псковским поможем на вас!.. - Бякаешь! - крикнул Иванка, хватаясь за саблю. - Я тебя посеку! - А ты во дворяне лезешь, я вижу, - сказал казак, - молодой петух, а глотку дерешь. До того драл, что в пятидесятниках ходишь. - Некогда с тобой, бестолочем, прохлаждаться! - воскликнул Иванка. - Гони, робята, скотину! - приказал он своим "стрельцам". - Стрельцы, оставь нам бычка: вон сколь у вас! - попросил казак. - Боярин не сдохнет, коль не сожрет одного. - Кузя, дай ему бычка какого поплоше, - крикнул Иванка и подмигнул Кузе. Кузя отогнал казакам жирного бычка, и обоз тронулся дальше. Казаки остались позади, а псковские ворота были гостеприимно отворены. В это время крестный ход, встретив Рафаила, возвращался к Петровским воротам, и до обоза доносилось уже громкое церковное пение. Иванка поторопил Кузю: - Гони поживее скотину. - Пошто спешить? - спросил Кузя. - Пока попы идут, не станут казаки стрелять, - шепнул Иванка. Но казаки увидели, что Иванка повел обоз и погнал стадо ко псковским стенам, а не в обход города. - Стойте, стрельцы! - окликнул их есаул. Иванка остановился и подождал, когда он подъедет. Обоз же и стадо продолжали тем временем двигаться к городу. - Куда ты ведешь? Побьют псковитяне! - предостерег казак. - Не побьют: они сейчас богу молятся, - ответил Иванка. - Пока молятся, я бочком, бочком и пройду с обозом возле самой стены городской. - А что тебе стороной не пройти? - Видишь ты, - пояснил Иванка, - мы стрельцы боярина князя Хованского, а в Любятинском монастыре князь Мещерский сидит. Коли я пойду через Любятинский монастырь, дворяне Мещерского всю скотину и хлеб расхватают. А тут я прямо к своим попаду! - Поря-ядки, - сказал казак, покачав головой. - Воевода с воеводой говядины не поделят. Тьфу, пропасть! Ну, ин скачи скорее, покуда они богу молятся. Казак повернул к себе, а Иванка крикнул своим: - Во всю мочь, робята! И хлебный обоз покатил к городу, коровы понеслись вскачь, с криком помчались овцы, поднимая густую тучу пыли над дорогой. ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ 1 Епископ коломенский Рафаил, встреченный Макарием, приближался к городу. Целое полчище попов двигалось в их свите. Над поповской толпой на длинных древках качались хоругви. Рафаил шел, гордый сознанием великого дела, лежащего на его плечах. Вся держава - царь, и бояре, и весь Всероссийский земский собор, послав его во Псков, признали тем самым великую силу церкви превыше всех воинских сил... Поднять мощь церковную выше всех светских властей было мечтой Рафаила. Много лет он с завистью ловил каждую редкую весть о деяниях иезуитов. Мысль о создании подобного братства в православии давно уже мучила его, и каждый раз он радовался, когда кому-нибудь из собратьев удавалось доказать мирянам свою силу. Угадав друг в друге единомышленников, Рафаил и Макарий обменивались письмами. Когда Макарий стал псковским архиепископом и завладел целым княжеством, с первого дня своей власти он стал расширять ее за обычные рубежи. Рафаил получил от него много писем о том, как, вмешиваясь владычной рукой в мирские дела, он помогал в их решенье мирянам и воеводе... Макарий писал, что и купцы, и дворяне, и воевода - все ездят к нему за советом. В последнее время письма прервались... Так же без слов угаданный единомышленник, новгородский митрополит Никон тоже писал Рафаилу, но последние письма его были полны смятения и растерянности. Он вступил на путь больших дел и споткнулся: воевода Хованский, который не смог бы никак покорить восставших без Никона, презрел его обещания, данные городу, и подорвал веру народа в силу церковной власти, схватив в тюрьму заводчиков новгородского мятежа. На Земском соборе, который созвал царь в Москве по поводу Пскова, Рафаил говорил, бичуя вероломство бояр и вступаясь за Никона. Когда предложили ему самому поехать во Псков, он отринул избранье: - Пастырь духовный в своем слове власти не имет! Я тогда бы поехал, когда б самого государя и присных его укрепление было, что слово господней церкви будет нерушимей камня. Его поддержал патриарх Иосиф, и Собор выбрал его послом всей Российской державы ко блудному сыну России - восставшему Пскову... С презреньем и высокомерием говорил Рафаил с боярином Хованским, приехав к нему в стан. - Не воинской силой людские сердца одолеть! Правда церкви святой православной единая может очистить заблудшие души... Государь и весь Земский собор велели тебе, боярин, творить по словам моим, как укажу... С поднятой головой направился он к стенам Пскова, но с приближением к городским воротам какая-то неясная робость закралась в его сердце. Облобызавшись с Макарием, он шел с ним рядом. Волнение возрастало. Вот, вот он, град Иерихон{644}! Падут ли стены его от трубного звука? Славу ли восприять суждено здесь или же претерпеть стыд?.. В городских воротах, крестясь, стоят караульные стрельцы, опустив к земле лезвия протазанов пред знаменами господа бога. Гулким отзывом отдается церковное пенье под сводом воротной башни... Вот улица, запруженная народом. Рафаил с любопытством и опасением искоса взглядывал на горожан, полгода державшихся в городе, гордо стоявшем против всего государства, как гранитный утес. Сверкали веселые озорные глазенки дружной гурьбы ребятишек, чинно молились стрельцы, низко кланялись женщины, толпа посадских лавочников и ремесленников стояла по сторонам, наивно пряча простоватое любопытство за привычным степенством и важностью осанки... Все это была обычная мирская "паства", простая толпа, жадная к зрелищам и святыням... Церковное пение гремело на весь город, ликуя звонили колокола... Как вдруг откуда-то из задних рядов донесся испуганный вскрик, пение смолкло, послышались страшный топот, неясные дикие вопли. Рафаил увидел, как живые краски сбежали с лица Макария и как внезапно побелели его полнокровные губы. Рафаил оглянулся: толпа горожан бежала по улице, смешивая ряды духовенства, прижимаясь к стенам домов и заборам... "Хованский напал! Измена!" - мелькнуло в уме Рафаила... Испуганно оглядываясь, попы тоже шарахались прочь с дороги, и вот меж толпой в туче пыли Рафаил разглядел несущееся прямо вдоль улицы стадо быков и коров... Не желая терять достоинства, с посохом стал он лицом к бегущему стаду и ждал, когда минуют его быки, коровы и овцы. Он увидел Макария, трусливо сбежавшего с дороги, и гневно поглядел на него... Макарий в стыде опустил глаза. - Ух, владыко, ты смелый - коров не боишься! - задорно воскликнул Иванка, проскакав на лошади мимо Рафаила. Народ, оправившись от смятенья, смеялся. - Еще постоит теперь под стенами боярин: с говядиной мочно еще сидеть! - услышал архиерей голос в толпе. - Кабы раньше коровы пришли, то попов не пустили б! - ответил один из посадских, и лицо его было совсем не такое, как десять минут назад в воротах. - Попы - не бояре: на порожек поставил да дал киселя - и поскочут, откуда прилезли. - Ис-полла-эти де-еспо-та!* - возгласил протодьякон, и снова сошлись ряды духовенства, опять зазвучало пенье, мешаясь с трезвоном колоколов, и шествие потянулось через весь город к Троицкому собору... ______________ * Исполлаэти деспота - греческие слова приветствия в церковных песнопениях во время встречи высшего духовенства. 2 В покоях Макария собрались на совет с московскими посланцами новые хозяева Всегородней избы и псковское духовенство. Устинов и Русинов, перебивая друг друга, рассказывали Рафаилу о событиях последних дней. Когда рассказ дошел до литовцев, пытанных Гаврилой Демидовым, коломенский владыка насторожился. "Иезуиты!" - мелькнуло в его мыслях. И вся псковская смута ему показалась вызванной происками этих сильных и хитрых врагов православной церкви и Русской державы. Рафаилу представилась еще серьезней и важней взятая им на себя забота. Сотни мятежников, вооруженных пищалями и топорами, казались ему менее страшными, чем десяток папских смутьянов, проникших в Русскую землю. Вступить в борьбу с ними не огнем и мечом, а пламенным словом с амвона церкви он считал для себя почетной и трудной битвой, а победить их в таком бою - подвигом, покрывающим славой пастыря русской святой церкви... Такая "тревога", правда, больше была похожа на осуществившуюся мечту. Чувствуя в иезуитах врагов русской церковной державы, Рафаил, как и Макарий, завидовал их уменью стоять над мирскими делами и утверждать верховенство церкви над светской властью вельмож, королей и купцов... Столкновенье лицом к лицу с этим сильным и хитрым врагом манило его. Рафаил для выяснения этого дела потребовал привести Гаврилу, и двое стремянных стрельцов поскакали за ним на Снетогорское подворье. Спустя полчаса келейник Макария торопливо вошел в покой. - Стрельцы воротились, владыко, - сказал он, кланяясь так, чтобы было непонятно, обращается ли он к Рафаилу, посланному Всероссийским собором, или к старшему чином Макарию. - Где ж Гаврилка? Вели привести сюда. - В тюрьме его нет. Народ пришел скопом, велел отпустить - и пустили Гаврилку... - Кто велел отпустить?! - закричал Макарий, вскочив. - Народ, владыко святый! С ружьем на тюрьму наскочили. Холопишко твой Иванка народу скоплял... Тревожный вздох вырвался разом из грудей всех собравшихся. - А где же тот скоп? - спросил Русинов. В этот миг дверь отворилась, и запыхавшийся Левонтий Бочар вбежал в горницу, позабыв все обычаи. - Лупят Невольку! - выпалил он. - Где?! Кто?! - раздались восклицания. - В Завеличье поймали великим скопом, с коня стащили да лупят на берегу... Гречин Абрам поскакал к стрельцам стара приказа - ворота занять. Рафаил живо поднялся с места. - С нами бог и святая сила его. Идемте в собор. Укажи, владыко, благовест учинить, как бы к службе церковной. Рафаил осенился крестом. Бывшие в келье стали подходить под его благословение. Сам он принял благословение Макария, и все вышли. Власьевские ворота были тотчас же заняты караулом старых стрельцов. Подошедшую из Завеличья толпу горожан не впустили в город. - Владыка Рафаил обещал, что боярин с войском уйдет от стен, коли кончим мятеж, а вы сызнова начинать! Никого не впущу оружных, - сказал Тимофей Соснин, сам ставший в начальниках воротного караула. После спора с толпой он, едва отворив ворота, стал впускать завеличенцев поодиночке, учиняя в воротах осмотр - не несут ли оружия... Площадь у Троицкого собора наполнилась людьми. Церковные власти решили между собой, что Рыбницкая площадь, место мятежных скоплений и зарождения мятежа, не может служить для мирного божьего дела. За собором для охраны "властей" от толпы на случай стоял отряд старых стрельцов. Старые стрельцы и казаки разместились и в первых рядах толпы. Стоя на паперти, Рафаил, обращаясь к народу, говорил о грехе нарушения присяги. Негодуя, он гневно кричал против измены Русской державе, клял латинцев и римского папу и грозился анафемой тем, кто зовет литовцев. Черниговский протопоп Михаил, приехавший с Рафаилом в посольстве Собора, читал соборное послание ко Пскову. Когда дошел он до слов о письмах к литовскому королю, посланных Земской избой и будто бы читанных даже у Рыбницкой башни, - народ взволновался... - Враки! - крикнули из задних рядов. - Собачья брехня! - Заткнись, протопоп, не то сами заткнем! - Все поклеп! Не писали такого листа! - раздавались в народе громкие возгласы. - Пойдем, братцы, на Рыбницку площадь да там все рассудим! - крикнул старик посадский. - Не станем креста целовать, коли враки в московской бумаге! - поддержал второй. - Братцы, Осип Лисицын, новогородец, правду расскажет, как Новгород от мятежа унимали. - Архимандрит новогородский Никон сговаривал там - так же вракал, как ныне у нас Рафаилка! Выкрики, шум, споры заглушали чтение. Протопоп умолк. - Пошли, братцы, на Рыбницку площадь! - крикнули в толпе еще раз. - На Рыбницку пло-оща-адь! - подхватили вокруг, и толпа, повернувшись спинами к Рафаилу с Макарием и ко всему духовенству, потекла из Крома на привычное место собраний и сходов. Народ отказался целовать крест на верность царю, потому что не хотел за собой признать вину, которой не было. И на другой день и на третий день сходился народ толпами по площадям и улицам, и земские старосты вместе с московскими посланцами не могли никого уговорить к крестному целованию. Гаврила, обиженный городом, не шел к народу. Михайла Мошницын теперь стоял во главе посадской бедноты я стрельцов новых приказов. В город пробрался с попами Осип Лисицын, новгородец. Он рассказывал всем о том, как целовали крест новгородцы и как после крестного целования у них похватали всех вожаков, заковали и бросили их в тюрьму, хотя тот же боярин Иван Никитич Хованский божился и клялся, что "никакой жесточи над ними не учинит". - И с нами так будет, коль мы им поверим да крест поцелуем, - говорил народу Мошницын. - Дадим укрепление между себя тогда царю крест целовать, когда боярин уйдет вместе с войском от стен городских... На Рыбницкой площади не смел появиться никто из новых хозяев Всегородней избы. Они боялись большого скопления народа. 3 Михайла Мошницын рано с утра пошел к хлебнику. В белой холщовой рубахе, гладко причесанный, благообразный, хотя усталый и бледный, Гаврила сидел в горнице, рассказывая сказку сыну. Жена обняла его за плечи и умильно глядела ему в лицо, в то же время прижав к груди и качая девчурку. Двое средних возились тихонько на полу у стола. В доме Гаврилы было похоже на то, что он уезжал куда-то по торговым делам и вот возвратился... Он словно старался вознаградить любимых и близких за долгое время разлуки. - Здоров, Левонтъич! - воскликнул, входя, Михайла. - Здоров. Садись, гостем будешь, - ответил Гаврила небрежно. Жена Гаврилы с испугом посмотрела на гостя, но хлебник спокойно заканчивал сказку, глядя в блестящие глазенки сына: - "Пойду-ка по свету бродити. Коли глупей вас найду, то домой ворочусь, а глупей не найду, то не ждите!" Так и ушел Афоня искать, кто глупей, и доселе все ходит да ищет... - закончил хлебник. - Все? - спросил сын. - Так и ходит, - опять повторил Гаврила. - Завиральна та басня! - воскликнул кузнец. - А что не по нраву? - спокойно спросил его хлебник. - Ушел Афоня глупей народу искать - то не хитрое дело. А так повернуть, чтобы глупые умны стали, - то дело!.. - Учи-ил! Не умнеют! - ответил хлебник. - Не дело, Левонтьич, сложить-то ручки! - прямо сказал Михайла. - Город не сдался покуда. Народ креста не целует, стрельцы стены держат, - чего же ты сидишь тут побасенки баешь?! Жена и сын хлебника - оба глядели с тревогой на кузнеца, ожидая, что вот он возьмет и уведет с собой снова душу их дома, кормильца, отца и мужа, без которого дом сиротлив и пуст. - А что же мне деять?! Прогнали меня, в тюрьму садили, старост новых обрали... А ну вас!.. - Бедно, Левонтьич, бедно! - неожиданно просто, тепло и дружески согласился Михайла. - И мне бедно тоже! - сказал он со вздохом. - Да вишь, совесть-то у нас с тобой спросит. Устинову что! Он загубит полгорода, то и рад будет, а мы с тобой правдой за город стояли, осаду держали, дворян секли... Что вздорили между собой, то от сердца, чтобы лучше все было... И ныне у нас забота одна, - зашептал кузнец, - не дать людям креста целовати, покуда боярин от города не уйдет!.. Ведь крест поцелуют - и нас и себя, дураки, загубят... Войдет войско в город - сколь крови боярин прольет! Сколь народу казнит! Я не смерти страшусь - перед богом страшусь ответа. Помирать хочу с легкой душой... Кровь людскую сберечь... Гаврила взглянул на Мошницына. - Ты б раньше, Михайла, со мной дружил! - ответил хлебник. - Ныне-то поздно! "Слуги господни" налезли. Теперь конец... - Ты был на Рыбницкой? Нет? То и толкуешь! Народ отказ дал креста целовать! Ударим сполох, Левонтьич! Чаю, сейчас попы станут звать на Соборную площадь, а мы во сполох на Рыбницкой грянем!.. - задорно, молодо и горячо звал Михайла. - Кто с тобой в мысли? - Сколь было на Рыбницкой - все. - А Томилка? - угрюмо спросил Гаврила. - Не ведаю, где схоронился. - Обидел я друга. Насмерть обидел поклепом, и чем искупить - не знаю... Ну, а поп Яков, Прохор Коза? - Я чаю, прибегут на сполох. Найдутся. Гаврила обнял жену: - Прощай-ка, Параша! Слышь, надо, голубка!.. Прощай, сынок!.. Сын и жена оба молча, не смея вымолвить слова, подставили губы для поцелуя. Хлебник натянул на широкие плечи кафтан, повернулся в угол и помолился. Жена и сын испуганно закрестились, уставившись в тот же угол ожидающим взглядом. Младшие всхлипнули и заморгали, готовые заплакать, испуганные внезапной сменой общего настроения. Все присели в молчании, как перед дальней дорогой. - Пошли! - произнес Гаврила, вставая. - Прасковья Ильинишна, меня не кори, что увел его из дому, - надо! - сказал напоследок кузнец. Она перекрестила Гаврилу, еще раз прощаясь с ним на крыльце. Кузнец скинул шапку и подошел к ней. - Благослови-ка меня уж... хозяйки-то нет у меня, - сказал он. Дрожащей рукой жена хлебника перекрестила и кузнеца, поцеловала его, по обычаю, в лоб и долго глядела по улице от ворот, как уходили они по направлению к Рыбницкой площади... Вдоль всей улицы горожане высовывались из окон и, шепчась, глядели им вслед. Рознь между земскими старостами давно уже перестала быть тайной, и теперь с любопытством и удивлением видели все, как дружески, вполголоса обсуждая какое-то важное дело, идут они к Земской избе. Гулкий колокол Троицкого собора бухнул над городом и стал посылать удар за ударом, сзывая народ для новой беседы. Приказный, посадский торговый и ремесленный люд, служилые люди и духовенство - все потянулись на медный зов. Сильный звук его, чинный, спокойный, делал мерной, торжественной поступь идущих, как вдруг, перебивая его, резким, прерывистым, лающим криком ворвался в размеренные тяжелые удары знакомый тревожный голос сполоха... Он рявкнул раз, два и три и вдруг залился сплошным завыванием. Тогда вдруг все сотни народа на миг задержались на улицах, словно не веря себе, прислушались, переглянулись, и вся степенность пропала: пустились, размахивая руками, локтями, побежали, толкаясь и обгоняя друг друга... А на Троицкой площади у собора, с которого мерно гудел гулкий благовест, растерянно собралась небольшая кучка попов и приказных, и Рафаил исступленно кричал в лицо земским старостам Русинову и Устинову: - Вор гилевщик Гаврилка вас гнул в турий рог, на пытку таскал да палил огнем, а вы устрашились заводчиков пущих унять! Сполох в городу допустили!.. Новый мятеж учинится, и вам быть в ответе, и вас государь не помилует, воры!.. Русинов и Устинов стояли молча, потупясь. 4 Народ послал Гаврилу Демидова, Михайлу и Прохора Козу во Всегороднюю избу сказать, что меньшие посадские и стрельцы новых приказов тогда поцелуют крест, когда Хованский уйдет от города вместе со всем войском и когда из крестоприводной записи будут исключены места о письмах к литовскому королю. Русинов, Устинов и Неволя Сидоров поскакали тогда к Рафаилу. - Владыко, - сказал Устинов, - лучше уговорить боярина. Страшимся, хуже не сталось бы над тобой и над нами, страдниками государевыми. Опять гиль заводят худые людишки с Гаврилкой. - Пиши, владыко, боярину, чтобы ушел недалече от города, скрылся бы с глаз, а крест поцелуют, тогда б воротился, - сказал Русинов. - Не мочно так, - возразил Рафаил, - купец и тот слово держит, а то и торгу не быть. И я слово дам, но уж не нарушу. Слово церкви святой - камень... Я письмо напишу, а ты повези. Но Русинов боялся, что если Хованский ответит отказом, то псковичи обвинят новых старост в нежелании уговорить боярина, и потому он согласился поехать только с выборными молодших посадских. Михайла Мошницын, Прохор Коза и мясник Леванисов собрались с Русиновым в Снетогорский монастырь. - А что, коли нас там схватят? - сказал Мошницын, прощаясь с хлебником. - Схватят вас, и не рады будут, - ответил Иванка, - побьем всех больших в городе. Рафаила в тюрьму посадим, а воевод и дворян убьем до смерти. - Я сам расправу над ними возьму! - твердо сказал Гаврила. И выборные поехали. 5 В гостевую келью Снетогорского монастыря вошел молодой монах, поклонился боярину. - От владыки, боярин, - сказал он. - Хвалился владыка ваш три дни назад все уладить, ан что же тут трапилось? Попал, знать, и сам во полон?! Нынче слышали снова бесовский трезвон по городу! - с насмешкой сказал Хованский. - Черны рясы надели, так, чаете, больно сильны! - Не признал ты меня, боярин Иван Никитич, ан я не чернец! - сказал посланец владыки и ухмыльнулся. - А кто ж ты гаков? - вглядевшись, спросил Хованский. - Боярин мой Милославский меня посылал к тебе, а ты и во Псков меня слал. Я твой лазутчик Первушка, боярин и воевода. - Первушка! - воскликнул Хованский. - Отписки исправно слал! Что в городу? - Гиль и смута, боярин. - Вот те владыка святой! - про себя проворчал Хованский. - Боярин стоял, не сладил, - куды им унять! Там Гаврилка опять верховодит... - хотел подольститься Первушка. - Молчи! Не холопу о том судить! Боярин как волен, так мыслит. Я попов похулю, они - меня, а холоп должен чтить обоих!.. - Разумею, боярин, - сказал Первушка. - Что врешь! Разумеет, кто разум имеет. Разумеют бояре да думные люди, а у холопа и разума нет: у холопа - сметка. И молвить так должен: "смекаю"... - Смекнул, боярин, - ответил Первушка. - Да слышь ты, боярин, ныне к тебе приедут посланцы от Земской избы - Гаврилка, да Мишка Мошницын, да кой-то еще из стрельцов и с письмом от владыки. Велел мне владыка сказать-де, мол, ты бы, боярин, размыслил, что деять. Гаврилка опять ныне силу взял, и народ не хочет креста целовать. - На что ж попы в город с крестами влезли! Я так-то и сам тут стою. Мне креста не целуют и им не целуют... Чего ж было лезть?! - Владыка сказал... - "Владыка, владыка"!.. Чего ты с владыками лезешь! Ты лучше скажи, с какой стороны город приступом брать. То и дело!.. - С Великих ворот. Там наши стрельцы по стенам, сами лестницы скинут, - шепнул Первушка. - Тебе отколь знать?! - Я спрошал их о том... - Чего-о-о?! - удивленно спросил Хованский. - Спрошал их вечор. Мол, попы совладать не сумеют. Придется боярину лезти на приступ. С какой стороны ему лезти?.. - А быть тебе во дворянах! - сказал боярин. 6 Хованскому пришла пора либо тотчас же лезть на приступ, либо бросать осаду: войско его голодало, дворяне бежали в свои поместья, чтобы защищать их от мятежных крестьян; лужские казаки, присланные на помощь, были ненадежны; восставшие крестьяне не пропускали к нему гонцов из Москвы и обозов с хлебом, и был слух, что из уездов подбираются многие сотни крестьян, чтобы напасть на Снетогорский монастырь. Хованский вовсе не был уверен, что при таком нападении московские стрельцы сохранят ему верность. Посольство восставшего Пскова было Хованскому на руку, чтобы избавить его от позора. В дверях кельи стукнули. Первушка выскочил в смежную горницу. - Кто там? - Во имя отца, и сына, и святого духа, - послышался привычный ответ. - Аминь, аминь, - нетерпеливо крикнул боярин. - Лезь, что ли, кто там. Вошел монастырский служка. - Боярин, из Пскова послы, - сказал он. - Давай их сюды... Псковских послов ввели в келью. Хованский, взглянув, усмехнулся: - Ишь, сколь вас наехало - целое войско! С чем пришли? - С письмом епископа Рафаила, боярин, - ответил с низким поклоном Устинов и подал столбец. Хованский сломал печать и в общем молчании прочел письмо. - А кой из вас Гаврилка? - с любопытством спросил он у выборных. - Гаврила Левонтьич, коли о нем спрашиваешь, - поправил Прохор, - во Пскове дома остался, боярин. - Ну-ну, молчи! - воскликнул боярин. - Молчи! "Дома остался", - проворчал он, - "дома остался"... забоялся приехать ко мне. - Не он страшится: мир страшится его пускать! - возразил Прохор. - Молчи! - закричал боярин. - Тебя кто спрошает! Знаю тебя, Максимка Яга! - крикнул боярин, но, увидев по всем лицам, что он ошибся, добавил: - Коли не Яга - все одно... изменщик государев такой же! - Изменщики государевы бояре, а мы не изменщики, - степенно ответил за всех Мошницын. Боярин побагровел. - Молчи! - закричал он. - В Писании сказано: уха два, а язык один бог сотворил, чтобы слушать больше, а вракать менее. - Прости, боярин, мужицкое невежество, - поклонился Русинов. - Дозволь спрошать. - Спрошай, - разрешил Хованский. - На владычную грамоту что скажешь? Не хочет народ креста целовать, покуда войска не уведешь от города. Разорения животов боятся. - Не татаре - царские стрельцы! Чего их страшиться! Не с грабежом пришли! - возразил Хованский. - Телеги твои новогородские попали во Псков, боярин, - едва заметно усмехнулся Михайла, - с той поры страху прибыло. Коза и Леванисов сдержали улыбки, вспомнив, какое добро было в телегах Хованского... - Чего ж тут страшиться! Куплял кое-чего в Новегороде. У вас есть товары добрые, тоже куплять мочно, - сказал Хованский. - С ворами грех торговать, а как замиритесь, и добрый торг будет... - Нам бы купцов посмирнее на наши товары, - дерзко прервал Коза, - а ты, боярин, шел бы домой, истощал небось в наших краях... - Молчи! - остановил боярин. - Молчи, холоп! - Не холоп, а стрелец государев, - поправил с достоинством Коза. - Молчи! - Что ж, боярин, "молчи" да "молчи", - громко вмешался Михайла, - не затем пришли, чтобы молчать, а пришли совет держать. - Врешь! - прервал Хованский. - Николи не бывало так! Боярин к боярину ходит совет держать, мужик к мужику - толковать, а мужик к боярину - челом бить. - Челом бить, - покорно ответил Русинов. - Когда боярин слово сказывает, тогда внимать! - Внимать, - повторил Русинов, как отголосок. - Вот вам и сказка вся, мужики: тому быть не довелось, чтобы вы боярам указывали, а указывает боярам государь, и стану я тут стоять, покуда мне надобно!.. - Стало, боярин, велишь сказать псковитянам, что не быть крестному целованию? - спросил Коза. - Похвалит тебя государь за службишку!.. - добавил он с мрачной усмешкой. Хованский оторопел от такой наглости и сразу не мог даже вымолвить слова, он только по-рыбьему жадно хватал воздух... - Молчи! - взвизгнул он вдруг тонко и злобно. - Советчик ты государев - кого чем пожаловать?! Велю вам всем батоги всыпать!.. - Не мочно, - отрезал кузнец, - всем дворянам во Пскове за то снимут головы, Рафаила на чепь посадят и воевод каменьем побьют. И опять будет тебе за то государева милость... - Челом бьем, боярин, уйди от города, и Псков государю крест поцелует! - сказал Русинов, и в голосе и глазах его была мольба. Русинов сказал бы иначе - он бы объяснил Хованскому, что воры гилевщики во Пскове сильны, что большие люди ждут замирения с Москвой и только о том пекутся, что сам он не спит ночами, ожидая разорения дома своего от мятежников... Но он боялся остальных послов - и лишь повторил: - Челом бьем! - Русинов низко поклонился при этих словах. - Дай укрепление! - То-то, мужик! - взглянув на него и вдруг все поняв и снизив голос, ворчливо сказал Хованский. - "Челом, челом"! Так вот и надобно! Я бы челобитья вашего слушал, да государева гнева страшусь... Вы бы псковитян сговорили крест целовать, а я бы тотчас и ушел, как крест поцелуете. Вот вам мое укрепление!.. - Не мочно, боярин, - мягко сказал Русинов. - Люди твои псковитян обижают. Некуда стадо выгнать. Корма отняли... По реке из пищалей бьют. Народ без рыбы, без молока... Злобится народ. За водой третьева дни дева пошла на реку, а ту девку казак из пищали убил. Как креста целовать! Народ и слышать не хочет записи целовальной... - Молчи! - перебил Хованский. - Быть так: людям своим с сего часу не велю над городом жестковать, а держать войско у города покуда еще не отстану. А как поцелуете крест, и тут я от города отступлюсь и дворян пущу по домам, а в город лезти с войском не стану. И то я творю, гнев государев на себя навлекая, чтоб крови избыть... - Пошто ж государю христианская кровь! И он, чай, возрадуется миру в государстве! - слащаво сказал Русинов. - Так, стало, боярин, не отойдешь от города? - решительно и резко спросил Михайла, берясь за дверную скобу. Хованский гневно нахмурил брови, покраснел, но на этот раз удержался. - Уразуметь надобно, господа земские выборные! - сказал он, с усилием произнося эти слова, противные его нраву. - Уразумейте вы, - с расстановкой добавил он, - и набольший боярин мочен не все творить! Я вам два укрепления даю: первое - что люди мои псковитян трогать не станут с сего же часу, другое - что тем же часом, как крест поцелуете, так и войско свое уведу. Чего хотите еще? - обратился боярин к Михайле. - Скажите миру, и он, господа, вам спасибо скажет, что этак упословали. И того прежде не слыхано, чтобы бояре государевы с мужиками посольские дела вершили!.. - Голос боярина дрогнул. - Я с вами держу речь, а от того отцам моим посрамление! Николи Хованские с мужиками не говорили, а делаю то для христианского закону! - Спасибо, боярин! - воскликнул Русинов, пока никто не успел возразить... Если бы не послы меньших - он бы поцеловал боярскую руку от умиления. Он не ждал и такого исхода от своего посольства и радовался тому, что сможет похвастаться псковитянам успехом. Он уже знал, что скажет народу: "С боярином честью надо было, а молодших людей посланцы обидно сказывали боярину, вот и не так добро вышло". - Прощай, боярин, - сказал Русинов, торопливо вставая, пока никто не успел опомниться и потребовать больших уступок. - Прощайте, - ответил боярин. - Даст бог, в последний раз свиделись, не поминай лихом! - напоследок сказал Прохор. А когда послы вышли, Хованский встал перед образом и перекрестился. Когда Михайла Мошницын и Прохор стали наседать, он колебался - не сдаться ли, не уступить ли, не отойти ли от города. Если бы согласился уйти, он покрыл бы себя бесчестьем... Но спас всегородний староста Русинов, намекнув, что уступка может быть меньшей. И, крестясь, Хованский промолвил: - Слава святей, единосущней и нераздельней троице! И он подумал при этом о том, что, кроме небесной троицы, есть еще троица земная: власть церковная, бояре и богатые торговые гости. И боярин еще раз истово перекрестился. 7 Лихорадка свалила летописца. Бред путался с явью: то наполняли его избу голуби с белыми бумажными крыльями, сложенными из листов "Правды искренней", то пан Юрка, избитый, искалеченный, лежал перед ним на столе между трех горящих свечей, то выходил из угла из-за печки Гаврила и молча с укором глядел на него, заставляя его содрогаться от взгляда. Поп Яков, сидя на печке, кричал петухом, и огромные, как медведи, ползали по полу тараканы... И вдруг все окончилось. Томила проснулся глубокой ночью, выпил воды, поискал в черепушках, нашел корки хлеба, чеснок и кусок обветрившейся, покрывшейся нежным пушком солонины. Он зажег свечу и взялся за лист "Правды". Слова на этот раз не лились с пера, как бывало прежде. Летописец принес из сеней всю груду листков, сложил на столе и читал, но слова казались ему холодными и пустыми. Он взялся за перо. "Лист последний", - пометил он сверху. "Видно, конец пришел городу Пскову. Окружен войском боярским и воротится ныне в лоно неправедной жизни..." - начал Томила. "А в праведной был ли? - перебил он себя вопросом. - А кто виною тому, что, стряхнувши ярмо боярское, правдой не зажил город?" "Никто, как я! - с сокрушением и болью признался себе летописец. - Возгордился собой. Я-де чел философию и риторику - мне поучать, а не слушать! Хлебник, мол, человек не книжный - чему научит!.. Эх, пес ты, пес! Не постиг ты, что есть мудрость сердца! И плюнул бы, да не на кого: себе-то в глаза как плюнешь!.. А куда теперь деть все писанья? Кому они! Чего под конец напишешь? Как городом отступили все от Гаврилы да в тюрьму его дали вкинуть? Кого попрекнешь? Как сам горожанам-то в очи глянешь? Аль совесть-то не свирепа - не съест! Ох, ох, безумия! Писал, блудя разумом, Белое царство; началивал суемудренно и что сотворил! Заплутаец несчастный, лбом о землю великому мужу тому, кой дыбой тебя унимал! А ты, поганец, дал вкинуть его в тюрьму, клыками не вгрызся в злодеев. Аль зубки, бедненький мой, изломать боялся?! А как теперь в очи соседям глянешь?! Знать, совесть в тебе не свирепа! Не бежал разведывать, куда засадили Гаврилу, голову ль тайно ссекли, огнем ли замучили насмерть... Домой притащился, сидишь в тиши, от бури укрыт, да сызнова лжеписанием труждаешься, яко бы свет человекам от него воссияет... А что имеешь? Ум мрачен, душу темну, сердце блудно да очи слепы. С чем прожил житие земное? Полный сундук наложил дерьма, не в отхожее место, а прибрал, как узорочье многоценно! Суторщину смердячью оберегал, словно надобна внукам! Суемудрую риторику да беспутную диалектику нянчил, как мамка, и сердце и ум тому отдал... Суета!.. И ни к чему след суеты хранить - яко тень от облака пыли... Ох, лицемерие и злосмрадная лжа! Сызнова воровство сердечно: благо, задницу бог даровал, сижу и пишу прежним блудом. Ан пора настала пожечь мой умет нечистый и пепел развеять. Горько в безвестии сдохнуть и страшно: что жил, что нет! Брехал, как пес бестолковый, ветру на радость. А дело пришло - ни шила, ни мыла!.. Ну те к черту, не надобен ты никому, и писанья твои негодны!.." Томила упал головой на последний лист своей "Правды". Отречься от всего, что писал и о чем радел, уничтожить все - было страшнее, чем наложить на себя руки... Ударил сполох. Томила вскочил от стола, но, вместо того чтобы выбежать из избы, в ожесточении и ярости схватывал он со стола охапки бумажных листов и кидал их в печь... Последний лист он зажег от огня свечи и засунул в бумажную кучу... В тот же миг охватило его желанье плеснуть водой и, пока не сгорело, залить, что успеет... С листами "Правды" сгорала вся жизнь, все мысли, мечты... Он бросился к бадейке, медным ковшом зачерпнул воды и... залпом выпил до дна... Огонь разгорался. На красном бумажном пепле, пока он не остыл еще, выступали белые буквы... Томила загасил свечу и лег на скамью, следя за игрой огня на бревенчатых стенах избы... Оставив свой дом, Томила вышел к берегу Псковы и медленно брел вдоль реки, прислушиваясь к ее течению, к тихим всплескам рыбешек. Направился к мельнице: там у запруды был темный омут с водоворотом. Мрачный омут под сенью склоненной столетней вербы казался Томиле прибежищем покоя. "Что был, что не был. Помрешь и развеешься дымом!" - подумал подьячий, глядя в тихое водное зеркало у плотины, и в первый раз в жизни смерть представилась ему не "тем светом", не раем, не адом, а пустотою небытия. "Боязливец, бедненький, хоронишься от людей и от бога, и от себя бежишь. Ишь, совесть-то нечиста! - сказал он себе. - Люди на плаху лягут, а ты себе бучило уготовил от страха. А дерзни-ка со всеми держать ответ! Не дерзаешь? Писаньями заниматься, то дело твое. А ты город вздыми! А ты не дай городу целовать креста. А ты изгони архиреев... Ведь кругом измена творится. Ты пойди в собор, обличи Макария..." И Томиле вдруг показалось, что слово его по-прежнему тронет сердца горожан, и если он призовет, то за ним восстанет весь город... Томила не заметил, как настал день и вода посветлела, отразив голубое небо. Услыхав звуки соборного колокола, созывавшего народ в Кром, он вскочил и поспешно пустился в город. Идти было легко и почему-то весело и спокойно. Улицы казались просторными, небо стало выше и светлее, грудь дышала легко прохладным утренним воздухом. Томила вошел в собор. В духоте сбилась тесная, сдавленная толпа и раздавался глухой шепот. Вчера, когда народ не пошел на благовест, новые земские старосты со всеми выборными Всегородней избы и с ними поместные и кормовые казаки все-таки принесли крестное целование. Потому сегодня, чтобы не дать целовать крест вразбивку, народ повалил к собору всем городом. Прохора Козу, Русинова и Мошницына упрекали в измене за то, что они согласились дать крестное целование прежде отвода от города царского войска. Передвижение осадных войск от Петровских к Великим воротам заставляло "пущих бунтовщиков" и стрельцов не покидать стены и не идти к собору. Духовенство рассчитывало, что оторванный от стрельцов посадский Псков наконец удастся сломить. Томила прошел на самый перед к алтарю и стал слушать. Он смотрел на огни свечей, не видя ни Макария, ни Рафаила, ни их многочисленной свиты, и слышал лишь тонкий, пронзительный голос, который читал слова крестоприводной записи: - "...И в том перед господом богом и животворящим крестом его винимся, что нарушили мы крестное целование, данное тебе, великому государю нашему, и во граде мятеж воровством учинили, и Логинка-немчина били и пытали, и домы во граде пограбили. И в том со слезами и скорбию вины свои приносим, что в уездах разоряли твоих, государь, дворян и детей боярских..." Томила взглянул на Макария, стоявшего рядом с Рафаилом, и в нем закипела такая ненависть к этим людям, которые разрушают крестом и молитвой великую правду "Белого царства" и возвращают город к извечным неправдам. - Продажа! - крикнул Томила. Отгулом отдалось это слово под куполом и прокатилось над алтарем, заглушив чтение. - Продажа! Продажники! - подхватили в толпе. Возглас Томилы, разрастаясь, неистовым гулом заполнил церковь. - Новые всегородние старосты в изменных статьях целовали крест! - Побить новых старост! - Выбить из города Рафаилку! - раздавались голоса. Рафаил присел, сжался и стал совсем маленьким, а Макарий зачем-то метнулся в ризницу. - Безумные, опомнитесь, бога ради! - воскликнул черниговский протопоп. - Государя великого прогневите! - А что государь! И государю голову посечем! - крикнул в ответ поп Яков. - Пусть сам приезжает нас ко кресту приводить! - подхватили в толпе. - Со всем его семенем всех передавим! - Пошли из собору, братцы! - заорал во всю глотку Кузя. Иванка вложил в рот три пальца и свистнул. Рафаил и Макарий были уверены, что "святость" церкви сдержит народные страсти и не позволит бесчинствовать. Столетиями вбивалась в народные головы мысль о том, что бог поражает громом дерзкого оскорбителя святыни. Тысячи церковных преданий рассказывали о том, как болезни, дикие звери, подземный огонь и молнии разили кощунцев. Но вот резкий свист разорвал воздух собора, мятежные слова раздались из толпы, и все-таки не обрушился купол и не разверзлись каменные плиты пола, и свечи теплились бледными желтыми пламешками, едва колышась в духоте. Топоча сотнями ног, толкаясь в дверях у паперти, толпа потекла из церкви на площадь. - С ружьем! - крикнул Иванка. - С ружьем! - подхватили поп Яков, Кузя, крендельщица Хавронья и несколько человек посадских. 8 Но Макарий оправился от испуга. Когда собор почти опустел и оставалось уже немного народу, дрожащим голосом он обратился к тем, кто остался. - Братья! - сказал архиерей. - Целуйте крест, добрые люди, которые государева приказа и нас, богомольцев государевых, слушают. Пошто по записи сотнями целовать! Господь и в сердцах видит. Что ему запись!.. Тогда кабацкий целовальник Совка и двое пушкарей подошли первыми; за ними, не толпясь, чинно двинулись один по одному тихие люди, стоявшие у притворов. Тут были и лавочники, и дворники, и ярыжные... А в городе кипело смятение. Народ шел снова плотной толпой, как в первые дни мятежа. Впереди всех без шапки, легко и уверенно шагал Томила. Ветер трепал его пышные волосы, а глаза его светились огнем. - Томила Иваныч, куда мы теперь? На Рыбницку, что ли? - добивался Иванка, поспевая за ним. Томила, словно не слыша его, шагал впереди толпы. - Слепой зрячих ведет! - крикнул Соснин, шедший навстречу. - Робята, куда за Слепым пошли! - подхватил его крик подьячий Сидор Никитин. Томила по-прежнему не слыхал их, но люди в толпе спохватились. - И то, куда мы? - спросил соседа Костенька Огурец, приказчик Федора Емельянова. - С народом, куда народ, - отозвался тот. - А коли народ в омут? - И мы в омут! - засмеялся второй. - Пойдем, ворочайся к Троице. И толпа почти неприметно стала редеть. Навстречу той же толпе попали десятеро пушкарей. Это были выборные, которые шли в собор с повинным челобитьем. Заметив в толпе других пушкарей, они увлекли их с собой. Но все еще большая толпа шла за Томилой. Вот вышли они через Рыбницкие ворота в Середний город. Томила свернул к сполошному колоколу, и тут все увидели, что колокола уже нет. Когда и кто его снял, никто не знал, и вдруг всех обуяла растерянность. Рыбницкий колокол стал в эти месяцы олицетворением единства народной воли. Не стало колокола, и сраженная воля пала. - С ружьем! - крикнул Кузя, но крик его прозвучал в толпе жалобно и смешна. - С ружьем! - подхватили вразброд несколько голосов, и люди побежали к домам не размашистым и стремительным бегом, как бывало, а мелкой, растерянной, неровной трусцой. Поп Яков глядел вслед бегущим. - Никто не воротится, - тихо сказал он и, сняв с головы своей шапку, со вздохом перекрестился. - Буди, господи, воля твоя! - шепнул он еще тише. Федюнька стремглав побежал за башню, где под большим, может быть сотни лет пролежавшим на месте, камнем была у него припрятана настоящая сабля. Час настал! Он мог наконец, как взрослый, выбежать с саблей на площадь. Непослушными от волнения пальцами он пристегнул ее к опояске, вырвал из ножен и, думая, что опоздал, побежал на площадь. - Куды ты, разбойник, куды! - закричала какая-то старуха. - Держите пострела!.. Ловите!.. Прохожий посадский схватил Федюньку сзади за обе руки. Кучкой собрался вокруг любопытный люд. - Покрал чего, что ли? - спросил старуху посадский, за локти держа Федюньку. - Не дай бог, не покрал... Петуха посекчи хотел саблей... Ишь малых-то разбаловали! - кричала старуха. И тут только понял Федюнька, что в самом деле бежал впереди него гребнястый петух. На площади не было больше оружных людей, и сам Федюнька уже постыдился сказать, что саблю готовил совсем не затем, чтобы сечь петухов. - Чья сабля? - строго спросил посадский. - Нашел. - Поди снеси батьке да боле не балуй! - сказал посадский. Троицкий колокол больше не звал народ, но через Рыбницкие ворота уже без звона тянулась вереница людей по Троицкой улице на Соборную площадь. - Петь-петь-петь-петь-петь!.. - тонким голосом на всю площадь манила старуха напуганного петуха. 9 Отряды стрельцов в красных кафтанах входили в дома смутьянов. Целую ночь по городу шли тайные обыски. Такой отряд ворвался в дом Гаврилы Демидова. Хлебник успел задами бежать со двора... В Рыбницкой башне стрельцы искали Иванку и Кузю, но не нашли, однако похватали многих из тех, кто в последний раз выходил на дощан с речами на Рыбницкой площади. В доме Михаилы Мошницына сидели двое стрельцов. Кузнеца не вели никуда, но зато и не выпускали из дома... - Слышь, Иван, Томила Иваныч, и дядя Гавря, и выборны всяки, а с ними мой бачка пошли в сей час целовать креста, - сообщил Кузя Иванке, найдя его под мостом на Пскове. - И Гаврила Левонтьич тоже?! Да врешь!.. - с негодованием воскликнул Иванка. - Чего мне врать!.. И они человеки - куды против ветру дуться! - сказал Кузя. - Ин что же, иди и ты поцелуй воеводу в ж...! - крикнул Иванка и зашагал прочь. - Иван, стой! Стой, Иванка! Иванка, годи духовинку! - настойчиво кричал Кузя, стараясь его нагнать. Иванка остановился... Они пошли на Болото к церкви Георгия, где за поповским домом раскинулся густой сад, и просидели там до заката в беседе. Их одиночество было нарушено треском сучьев. С удивлением увидели они, что поп Яков, подобрав полы рясы, ползет на карачках в кусты смороды. - Батюшка, ты от кого? - осторожно спросил Кузя. Старик вздрогнул и оглянулся, стоя на четвереньках. Он не знал, что в его саду кто-то есть. - От владыки пришли! - таинственно сообщил он. - Силой тащат креста целовать... - А ты и не хочешь?! - радостно и удивленно воскликнул Иванка. - Гаврила, Томила, Коза - все, слышь, все целовали... - Бог им простит... А я целовать не стану! Владыка утре меня указал привесть. Я сказал - после кладбища сам приду... А теперь опять притащились... Бают - во всем городу один я поп остался не приведенный ко целованью... - Куды же тебе деться?! - А я убегу, робята! Ранее слеп был, а ныне с древа Познанья добра и зла вкусил, как Адам... и в кусты, как Адам, окарачь пополз! - с неожиданным смехом закончил поп. - Батюшка, благослови-ка нас с Кузей, - попросил Иванка, - умыслили мы одно дело... - От чистого ль сердца умыслили? - спросил поп. - От чистого, бачка! - с уверенностью воскликнул Иванка. Поп Яков благословил их... Ночью в трех разных концах вспыхнули лавки Ивана Устинова и Левонтия Бочара да дом дворянина Чиркина... На рассвете Иванка с братом Федюнькой, Кузя, а с ним поп Яков вышли из Завеличья. Они добрались до ватаги Павла Печеренина. - А кто нас вставать на дворян звал? - разбушевался Павел. - Мы, дураки мужики, поверили, встали. Небось за говядиной - к нам! За помогой - к нам! Вишь, и стрельцов нам прислали, и пищалей, и зелья, и кузнецов - ковать копья!.. А как креста целовать, так совета нашего не спрошали!.. Чего мне теперь с вами деять?! Вешать всех на березы, изменщиков псковских!.. - Спятил ты, Павел! - воскликнул Гурка, который бежал из города и стал уже своим в ватаге Печеренина. - Им горше тебя: пришлось дома кинуть, Кузе - бачку и матку, попу - свою церковь... А ты на них же!.. - Да я не на них, Гурий! - сказал Павел с досадой и тоской. Они остались все вместе у Павла. Взбушевавшийся крестьянский мир не хотел уняться, как море не унимается после бури, когда уже не шелохнется лист на деревьях... ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ 1 На просторах крестьянских земель враждебными крепостями стояли помещичьи дворы. Их жгли и громили. Где их не стало, там, как казалось повстанцам, навеки установилась своя крестьянская власть. Крестьяне на дворянских конях вспахивали помещичьи нивы, бороновали и засевали озимую рожь. Они доили дворянских коров, вырубали лес, и никто не мешал им. Если являлся неосторожный помещик, на него устраивали облаву и убивали... В глуши уездов безраздельно властвовали повстанческие ватаги, расстилалось крестьянское своевольное царство. Иногда против них воеводы высылали стрельцов, которые подкарауливали шишей, сцеплялись с ними в свалках и разъезжались. Преследовать их в лесах и болотах стрельцы не могли решиться. Наступила зима. Нельзя было спать под кустом: приходилось ходить и ездить лишь по дорогам. Пользуясь зимним временем, псковский воевода решил пресечь свирепое своевольство шишей и разослал против них целый приказ стрельцов. Многие из крестьянских отрядов были ими перебиты, переловлены или разбежались. Многих крестьянских атаманов и вожаков стрельцы похватали и перевешали по дорогам - для устрашения. Попался на ночлеге в деревне с пятью удальцами и Павел Печеренин. Его повесили в поле у Псковских ворот. Иванка собрал людей из ватаги Павла и повел их мстить за казненного атамана. В три дня он разорил пять дворянских поместий и повесил троих дворян. За отвагу и удаль его признали главарем, хотя большинство ватаги составляли крестьяне и лишь с десяток людей были беглые посадские и стрельцы, высланные во время восстания Гаврилой для возмущения крестьян. В отряде Иванки было всего с полсотни людей. Другие ватаги были и много больше, но не было ни одной отважней и неуловимей... Здесь можно было мстить - мстить за побитых под стенами Пскова стрельцов и посадских, за повешенных "уездных шишей" из крестьянских ватаг, за нищее горе бесправной бродяжной Руси и за несбывшуюся сказку об острове Буяне. Но сказка уже не казалась от этого ни возможней, ни ближе... И Иванка всю силу выдумки и живого юного воображения употребил на то, чтобы изобретать повседневно новые дерзостные проделки, бесившие воеводу, который скорее хотел похвалиться царю, что мудрым правлением успокоил и города и уезды... 2 Ватага Иванки стояла становищем в небольшой деревеньке Афанасия Ордина-Нащекина. Деревня, затерянная среди лесов, не была приметна. Выезжавшие на базар с товарами крестьяне всегда узнавали новости: где сколько видали стрельцов, какие проходят обозы и что творится во Пскове. Около святок к ватаге Иванки пристал чернобородый немолодой мужик, с глазами, светившимися, как угли, Максим Рогоза. Иванка приметил его среди крестьян еще в тот день, когда в Земской избе хлебник пытался связать посадский Псков единством с крестьянами. Рогоза был тогда атаманом одной из больших ватаг. Его окружили в деревне стрельцы и перебили ватагу. Сам он вырвался на коне и спасся... После его прихода, хотя атаманами оставались Иванка и Гурка, Максима вскоре узнали все и чтили его, как отца... Когда стрелецкая пуля в бою раздробила ему ногу, он не остался лежать в избе, а ездил с ватагой в санях и, лежа, с саней стрелял из пищали. Он был всегда трезв и спокоен, действовал рассчитанно и умно. Иванка и Гурка из удали играли своими, а иногда и чужими головами, но Максим их сдерживал: - Голова одна, корня не пустит. Тыкву срежешь - и та преет! И молодые повстанцы-крестьяне хотя полюбили Иванку и шли с ним охотно в бой, но нередко спрашивали про какую-нибудь выдумку: - А Максим про то как мыслит? Иванке с Гуркой часто хотелось сшутить шутку: украсть у стрельцов горячую похлебку вместе с котлом, выскочить с кладбища в саванах и напугать отряд ратных людей или палить из пищалей в ознаменование победы. Иванке война была удалой потехой, а Максиму - мирским трудом. Он хотел сеять пули, как сеял зерно в землю: из каждого зерна повинен вырасти колос, из каждой пули должна взрасти смерть. Озорная удаль Иванки его раздражала. - Петушок ты, Иванка, - ворчал он. - Жартливый разум тебе дал господь, а до дела ты не дорос. Оба с Гурием вы скоморохи, ажно обличием как братья. Вот помру, и в ватаге пойдет разброд... Максим, уйдя в толпе крестьян из Земской избы Пскова, унес с собой обиду на всех горожан, не сумевших понять крестьянства, которое одно только и могло, по его убежденью, уничтожить боярский уклад. "В городах у дворян только сучья да ветки, а корень в деревне. Покуда жив корень - и ветки опять отрастут, а корень вырвешь - и сучья тогда посохнут", - рассуждал Максим. Потому он не выпускал живым ни одного дворянина, и нередко бывало, что запирал целые дворянские семьи в постройках, которые жгли повстанцы. Узнав о разладе, сгубившем город, Максим еще более утвердился в мысли о том, что крестьяне "всем силам сила". - Бояре пять тысяч рати прислали, а тут поискать по болотам да по лесам, мы и двадцать пять тысяч сыщем! - говорил он. - Город в единстве был - то и сила, а тут - что ватага, то ватаман! - возразил Иванка. - Ин беги отсель! Что же ты тут ватаманишь? - с обидой за крестьян воскликнул Максим. - За сохой не ходил и хлеба не сеял. Как тебе крестьянина разуметь?! А ты сам рассуди, Иван: в городу и стрельцы, и попы, и дворяне, и посадские, и большие, и меньшие, а тут у нас все крестьяне и мысли у всех об одном - вот то и единство. Крестьяне царству венец: без крестьян бы и Минина рать не осилила ляхов... Частые беседы с Максимом внушали Иванке веру в силу крестьянства; однако, видевший город в его единодушии и слаженности во время подъема восстания, Иванка не мог не понять также того, что хотя крестьян несравнимо больше, но они рассыпаны, как горох, по погостам и деревенькам и потому не сумеют держаться долго. Случайные слова Максима о рати Минина возвратили Иванку к мысли о "справедливом острове". Об ополчении, подобно великому ополчению Минина, говорил и Томила Слепой в своих письмах, разосланных по городам. И слившийся еще ранее с образом Минина образ Гаврилы все чаще тревожил воображенье Иванки: кто, как не хлебник, мог бы держать в купности великую силу крестьян?! Когда Иванке пришла эта мысль, он бросился к Кузе. Но старый друг сидел удрученный и мрачный. - Ты что, Кузьма? - Бачку схватили в съезжую избу. Приехали мужики изо Пскова, сказали. - Вот те и крест целовал! - перебил восклицаньем Иванка. - Дядю Гаврилу тоже, - угрюмо добавил Кузя. 3 Дом Михаилы Мошницына был мрачен и пуст. Кузнец выходил по утрам, отпирал свою кузню, но к нему не несли никакой работы, и он проводил свои дни один, в невольном досуге. После того как восставший город был сломлен, люди жили замкнуто, поодиночке. Никто ни к кому не ходил с нуждой и печалью, и каждый берег про себя свои горести... Полгода, истраченных на городские дела, сказались на всем хозяйстве Мошницына. Огород возле дома был не засажен, сено для скота не куплено, и самому Михайле с Аленой было почти нечего есть. Мошницын продал корову и лошадь. Гаврила зашел к нему незадолго до рождества с вестью о том, что Прохор Коза схвачен в Порхове и под стражей привезен во Псков. - По иску дворян. В Земской избе, вишь, грамоту отыскали. Сказано в ней, что Прохор велел с дворянских дворов имать лошадей для стрелецкой службы. Ищут дворяне с него лошадей... Мошницын и Гаврила задумчиво помолчали. Михайла томился мыслью о том, что Гаврила зашел к нему и его обвинят в новом мятежном замысле. - Вот так-то, Михайла Петров! Царь, говорят, простил нас, да большие не простят и дворяне... В чем ни в чем, а зацепку найдут, чем-ничем изведут... Я сказал бы по дружбе тебе: продавай свою кузню, домок - да в бега, покуда не поздно... Я и сам бы ушел, кабы в двух, а то четверо малых, куда тут!.. Собираясь домой, Гаврила, неловко и долго топчась у порога, словно с трудом ворочая языком, попросил взаймы денег. Михайла понял, что хлебник только за этим к нему и пришел. Он сразу заторопился, достал остатки денег за проданную скотину, поделил пополам и половину отдал Гавриле. - Повек не забуду дружбы твоей, Михайло, - сказал растроганный хлебник. И Мошницын отвел глаза в угол, стыдясь перед самим собой сознаться в том, что он отдал деньги, чтобы Гаврила только скорее покинул его дом. Гаврила Демидов через несколько дней после того, как приходил к Михайле, был сведен в тюрьму. Посадский Псков закипел. На улицах собирались толпами, кричали: - Где же царская правда? Так нас и всех похватают! Всегородний староста Устинов вышел к народу. - Пошто, горожане, мятетесь? Аль крестное целованье забыли?! - воскликнул он. - Не за то Гаврилку схватили, что заводил мятеж, а за то, что пороху много истратил из царской казны, пороховое зелье крестьянишкам продавал в уезды для своей корысти. В том его и вина... Народ разошелся, утих. Мошницын ждал в те дни, что его тоже схватят. - Не себя - тебя, сироту, мне жалко: за что коротать век одной! - говорил он Аленке. Но время шло, а его никто не хватал. Кузнец Тимофей Лихов пришел как-то раз к Мошницыну: - Михайла Петров, не возьми во гнев: заказ у меня воеводский. Шел бы ты ко мне в кузню работать. Михайла побагровел от обиды. Такого обычая не бывало: Тимофей мог отдать ему часть заказа, чтобы Михайла работал в собственной кузне... - Не серчай. Кабы воля моя, я б тебя не обидел. Тебе не велел воевода давать. И Михайла пошел к Тимофею в кузню ковать кандалы для колодников. - Куды столь! Весь город, что ли, хотят заковать в железы?! - сказал Мошницын. - Слышь, Мошницын, ты в кузне моей мятежных речей не веди! - одернул хозяин. - Воеводский заказ - стало, царский. А на что государю таков товар, про то умным людям ведать, не нам... Мошницын смолчал. На другую неделю он сам получил заказ на подковы для сотни стрелецких коней. Он взял подручного в кузню. Взор его пояснел. Он велел Аленке в воскресенье печь пироги. Уже пожалел о том, что поспешил продать лошадь с коровой. Однажды его призвали в Земскую избу. Там сидел Захарка. - Михайла Петров! Сто лет не видал! - приветствовал он. - Слышь, дело к тебе. Тут в Земской избе железо лежало в клети - куды оно делось? - На ратные нужды пошло. Кузнецам раздавал для ратного дела от Земской избы. - А роспись есть? - Как же! Твоей рукой все писано. Вот. - Михайла полез к себе в пазуху и вынул тетрадку. - Вот и слава богу! А я за тебя уж страшился, - сказал Захарка. - Давай мне ее, мы докажем всю правду... Михайла спокойно ушел домой. - Загордился Захарка. Одет чисто. Сидит за столом, что твой дьяк, двое при нем подручных подьячих, - рассказывал дома кузнец Аленке. - То лез, бывало, ко мне, а ныне с большими дружит... Ох уж ловок! - Ну и пес с ним! - огрызнулась она. - Он нынче у больших в чести, а где честь, там богатство. Я за себя на него не серчаю... Богат, то и горд, - продолжал кузнец. - А все же ему спасибо, что нас с тобой худшая доля минула. Его все советы были... Аленка вспыхнула стыдом при этих речах. Она не могла простить себе того часа, когда, поддавшись обиде на Иванку, подумала пойти за Захарку замуж. Но отец понимал ее смущение иначе. Он считал, что Аленка горюет о том, что Захарка не ходит к ним в дом... Вдруг как-то утром стряслась беда: за Михайлой пришли стрелецкий десятник и двое стрельцов с понятыми и повели в тюрьму. Над городом гудели церковные колокола. Было ясное зимнее утро. Яркое солнце белило сверкающий снег. Аленка почти бежала по улице, не узнавая встречных, не замечая того, что вместо зимней шубейки накинула на плечи кацавею, хотя стоял сильный мороз... И вдруг, повернув у Пароменской церкви ко Власьевским воротам, она за спиной услыхала знакомый смех. Словно опомнившись, она оглянулась и увидала Захарку. Сдерживая пару лошадей, он на санях спускался под горку на лед Великой с двумя товарищами. "Вдруг выручит бачку!" - мелькнуло в ее уме. - Захар Спиридоныч, постой! - отчаянно выкрикнула она. Он ловко сдержал лошадей. - Что, красотка? - Захар Спиридоныч, поди, надо молвить словечко! - Недосуг нынче, девушка, мне забавляться! - ответил Захарка и тронул вожжи. - Захар Спиридоныч, беда у меня! Ты постой... Хоть ты научи, куды деться!.. - в отчаянии закричала Аленка. - Куды ж тебе деться! К себе тебя, что ли, возьму? - усмехнулся он. - Эй, смотри, берегись! - крикнул он, подстегнув лошадей. - Ужо как-нибудь вечерком забегу, ты пеки пироги!.. Санки его раскатились на спуске и, чуть не сбив ее обочиной, понеслись через лед Великой. Аленка услышала обидный хохот Захаркиных спутников. Снежная пыль из-под копыт их сытеньких лошадей брызнула ей в лицо... Отчаяние охватило все ее существо. Она, растерянная, остановилась над краем проруби в стороне от дороги. "И поделом, поделом, поделом! - твердила она себе. - Знать, то заслужила, что получила!.." Темная вода проруби ей показалась прибежищем от стыда и обиды. - Не место тут, дева, стоять! Пойдем-ка ко мне, - вдруг строго сказала над ухом ее крендельщица Хавронья. - Пойдем-ка, пойдем! - настойчиво повторила старуха и, крепко схватив ее за руку, повела прочь от темной, холодной воды назад, в Завеличье, в низенький темный столетний домишко, пропахший горячими кренделями. 4 Томила Слепой сидел в углу дощатой лавчонки сбитенщика, среди торговой площади Пскова. Два десятка наезжих крестьян, торговцев, базарного люда за длинным столом и на скамьях вдоль стен прихлебывали кислые щи, закусывали студнем с хреном и пирогами да пили сбитень. С горечью прислушивался Томила к будничной болтовне толпы. Стоявший перед ним в глиняной кружке сбитень давно простыл. Томила устремил глаза на желтое пятно затянутого пузырем оконца, пропускавшего мутный свет в дымный сумрак лавчонки, не глядя ни на кого, никого не узнавая. Тяжелая задумчивость, охватившая летописца с первых дней падения города, вот уже несколько месяцев не оставляла его. Заветные думы были развеяны в пепел. Мечты о Белом царстве сгинули вместе с угасшим восстанием... Воевода, большие посадские ж дворяне властвовали в городе, вылавливая недавних его вожаков, и город тупо молчал... С месяц назад был посажен Коза по извету Ордина-Нащекина, якобы за увод со дворов дворянских коней и увоз хлеба. Взяли в Земскую избу мясника Леванисова за то, что резал дворянский скот, наконец, лишь на днях власти решились схватить хлебника и Михайлу Мошницына будто за то, что он продал кому-то городское железо. Томила изнывал, ожидая своей очереди... Чернорожий деревенский угольщик протолкался через толпу с дымящейся кружкой сбитня и опустился за стол напротив Томилы. Из глаз его брызнул ласковый и озорной смешок... Томила вздрогнул, узнав Иванку. - Ванюшка! Ваня... Рыбак! Иди сюды, рядом садись, я подвинусь... Господи!.. Поглядеть - у тебя ведь и взор иной!.. - бормотал Томила, схватив его за локоть. Он увидел в Иванке друга, которому можно выплакать всю обиду и горечь: - Совсем ведь один я остался... Слышь, Ваня, брожу по базару, мотаюсь, как бес, в тоске. В глаза заглядаю людям, и очей-то нет человеческих: во всем городу гляделки пустые зыркают по углам, как в стыде... - То и стыд, что креста целовали изменой! - прервал Иванка. - Кори, кори нас, окаянных! - согласился Томила. - Поверили мы боярам, ан всех похватали. Один я еще маюсь да своего часа жду... - Пошто ждать! Беги к воеводе, просись. Авось и посадит!.. - Глумишься! - Ты сам над собой глумишься, Томила Иваныч! Прежде Мининым стать посягал, а ныне колоду на шею в радость себе почитаешь!.. - С кручины, Ваня. Когда Гаврилу стрельцы повели во съезжую избу, народ зашумел на торгу. Я чаял - вот-вот весь город взмятется... Ан земский староста выскочил, пес Устинов: мол, так и так - не за то Гаврилу схватили, что заводил мятеж, а за то, что пороху много истратил из царской казны... Ну, все и утихли... - Сказывали приезжие мужики, - махнув рукою, вставил Иванка. - Мошницына взяли, и тоже все закипело: пол-Завеличья сбежалось к плавучему мосту. Стрельцы у Власьевских бердышами трясут... Думал я - во сполох бы ударить, и сызнова все учнется... Ан снова утихло!.. Единства нет, нет и силы... Томила умолк. В лавчонку поминутно входили новые люди, покрякивая, бранили мороз, похлопывали рука об руку и приплясывали, толпясь вокруг дымной и жаркой каменной печи, громко требовали сбитня и жадно пили, обжигая рты и шумно втягивая воздух. В разноголосом шуме можно было слышать друг друга лишь сидя рядом, и, потому не опасаясь, Иванка заговорил: - Я затем и к тебе, Томила Иваныч. Сам ведаешь, что у нас нынче творится: уезды кипьмя кипят. Что куст, то ватага. Ой, сколь нас там! Кабы экая тьма народа да под одним ватаманом, вот то бы сила! Гаврилу Левонтьича надо... Иванка взглянул на летописца. Он увидел блеск, загоревшийся в его серых глазах, и зашептал еще горячее, схватив его за руку: - Слышь, Томила Иваныч, поедем со мной, по лесам мужиков соберем, тайно в город пролезем, нагрянем - в отобьем Гаврилу и всех со съезжей, да вон из города и - в леса... Гаврила Левонтьич там все ватаги в одно, всех ватаманов к рукам приберет: не сила, а силища станет!.. Иванка глядел вопрошающе в глаза летописца. Томила схватил свою кружку и быстрыми большими глотками опорожнил. Он глубоко перевел дыханье... - Где же такую уйму народу найти, чтоб отбить их? - спросил он. - Как в город пролезть?.. - На масленой влезем, - сказал Иванка, - посадских, стрельцов по улицам пропасть, крестьян на торга понаедет с маслом, сметаной да всячиной... Тут и пройдем в ворота неприметно, а в городе... Груз тяжелых и долгих недель, протекших со дня падения Пскова, словно свалился с узких мальчишеских плеч Томилы... Он встрепенулся. - Постой, погоди, - перебил он Иванку, - ведь их в двух местах держат - в съезжей избе и в Земской. - А мы и ватагу поделим да разом туды и сюды ударим! - Коней бы сыскать повострее... - Ух, прытких спроворю! - с уверенностью воскликнул Иванка. - Что ж, едем со мной, Томила Иваныч! Пошли сейчас, покуда открыты ворота! - Куды же я один?! - неожиданно возразил Томила. Иванка опешил. Видя оживление летописца, он был уверен, что для начала тотчас же увезет его изо Пскова. Ему не терпелось немедленно приступить к осуществлению своей выдумки. - Гаврила с Михайлой за пристава взяты. Как я их спокину! - сказал Томила. - Мы же после наедем и отобьем их! - Не дело, Иван. Когда земских старост на Рыбницкой обирали, я тогда перед городом обещал, что с ними буду стоять в ответе... Куды ж мне от них!.. Отобьете нас, так уже вместе!.. Иванка не успел возразить летописцу. Дверь лавочки распахнулась. Облако морозного пара окутало стоявшего на пороге человека. - Томила Слепой тут? - спросил голос из облака. - Чиркин! - шепнул Иванка Томиле, узнав дворянина по голосу. - Хоронись, Томила Иваныч. - Так-то лучше, Иван, - ответил Томила. - Меня с ними вместе посадят, и я упрежу, чтобы готовы были Гаврила с Михайлой. На масленой, значит... - Площадной подьячий Томила Слепой тут, что ли?! - нетерпеливо воскликнул Чиркин. - Тут я! - отозвался Томила. Он шагнул к дверям. - Дверь затворяй! Кой там черт! Затворяйте, не лето! - послышались выкрики. Томила шагнул за порог. Дверь захлопнулась. Иванка вскочил и выбежал вслед за Томилой... Народ на торгу стоял кучками, глядя вслед удаляющемуся, окруженному четверыми стрельцами Томиле. - Почем уголь? - окликнул Иванку какой-то посадский. - Продал! - выкрикнул он, опомнившись. Он отвязал свою лошадь от коновязи и погнал вслед Томиле. - Углей, углей! У-утоль! - кричал он, едучи по улице сзади и желая, чтобы в этом привычном крике Томила слышал его обещание все же наехать на город и вызволить всех. - У-уголь! У-у-уголь! - воинственным кличем неслось над Псковом... - Почем угольки-то, касатик? - выбежав из свечной лавки, спросила бабка Ариша и бойкими старушечьими шажками заковыляла к чумазому. - По голосу своего-то признала. Не то что угольщиком, и медведем не утаишься! - шепнула она. - Все жду ведь, все жду, что придешь ко старухе... Глаза ее радостно смеялись. Занеся куль углей, в сенях Иванка обнял бабку. - Замазал, чай, всю! "Ишь, скажут, старая ведьма, в трубу, знать, летала!" Ты небось, небось, заходи, никого чужих нету, - хлопотливо приговаривала бабка. После известия о смерти отца и бегства Иванки с Федей черноглазая тихая Груня ушла в монастырь, а бабка ютилась в углу, в семье решетника... Иванка ссыпал у бабки угли. - Где ж, бабка, остров Буян? - шутливо и грустно спросил он. - Время хватит, Ванюша, еще набуянишь по всем островам! - утешала бабка. - Да слышь, головы береги! Пошто в город лезешь? Признают и схватят. - Надобно, бабка. Михайлу-то взяли в тюрьму! - А как же Аленушка? Старая дура, я-то не знала! Взяла бы ее, приютила!.. - Я в лес увезу ее, бабка. Будет мне за хозяйку... Прощай! - заспешил Иванка. В коробе было еще полно углей, но Иванка уже без крика гнал лошадь по улице к Власьевским воротам, пристально вглядываясь в закутанных на морозе платками встречных женщин и девушек, боясь по дороге разминуться с Аленкой. "Вдруг в тюрьму понесет харчи для Михаилы!" - думал он. У переезда через Великую, под Пароменской церковью, как всегда, толпился Торжок - продавали студень, горячие пироги, сбитень, гречевники, медовые пряники... Ехавшие из города с торга крестьяне задерживались возле торговок, чтобы купить в гостинец детишкам писаный пряник или леденцового петуха. У Торжка стояло с пяток крестьянских возов, бродил мостовой караульный земский ярыжка Еремка, летом, бывало, собиравший с крестьян мостовые деньги за перевоз. В толпе покупателей и продавцов Иванка заметил старую крендельщицу. "Если Аленка в застенье прошла, Хавронья ее видела", - подумал Иванка и задержался, чтобы, купив кренделек, спросить про Аленку. Он вылез из короба. Пальцы его застыли от мороза, и он на ходу зубами развязывал узелок, в котором были деньги. - Иванка! Признал я тебя, воровской ватаманишка! Ты мне попался! - торжествующе выкрикнул, видно, издали проследивший Ивана Захарка и кинулся между Иванкой и угольным коробом. - Иванка, спасайся, беги! - гаркнул кто-то в толпе. - Эй, земский! Еремка! - истошно заголосил Захарка ярыжному. - Зови Соснина со стрельцами! Иванка метнулся к лошади, но Захарка бросился на него и вцепился сзади, боясь упустить дорогую добычу. - Еремка, живее, дурак! Ватамана держу воровского! Их обступила толпа. Кто-то пронзительно свистнул. Иванка старался достать врага за спиной, но тот крепко впился ему в локти. С середины Великой послышался крик Еремки: - Соснин! Эге-гей, Тимофей! Беги живо сюда со стрельцами, тут вора поймали! Иванка в отчаянии бросился на землю, увлекая врага. Они покатились по снегу. Иванка успел извернуться, освободил руки и впился в горло Захарки. - А, плюгаща душонка! Я, я до тебя добрался, а не ты до меня! - прохрипел он. Дерущиеся подкатились к самым саням Иванки, и вдруг кто-то, словно в забаву, опрокинул на них всю корзинку угля, подняв тучу угольной пыли. Со всех сторон сбегались зеваки. Толпа росла с каждым мгновением. - Дави его! Крепче дави! - выкрикивали вокруг неизвестно кому из двоих. И в куче угля, задыхаясь, кашляя и хрипя, оба грязные, черные, катались они на черном снегу, давя друг друга за глотки. - Раздайсь! Разойдись! Разойдись! - послышались возгласы от Великой. Толпа шарахнулась и сбилась еще тесней. Десятки людей навалились со всех сторон на дерущихся, тесно их окружив и стиснув телами. - Раздайся! - еще повелительнее крикнул Соснин, прибежавший через Великую от Власьевских ворот, где держал караул. - Держи! Убежал! - послышались крики в толпе. Весь в саже, черный, как святочный черт, выскочил встрепанный парень навстречу стрельцам из толпы. - А-а, дьявол! - воскликнул Соснин. Он вырвал саблю из ножен и, боясь упустить беглеца, рубанул его без пощады по голове. Тот всплеснул руками и молча свалился на снег, обрызгав соседей кровью. - Зарубил! Гляди, насмерть срубил! - зароптали в толпе. - Вишь, все крови им мало!.. - Что ж о ними, бавиться, что ли! - огрызнулся со злобой Соснин. - Клади его в угольны сани, давай в приказную избу! - коротко указал он стрельцам, прибежавшим с ним от ворот. Они наклонились поднять убитого. - Тимофей Данилыч, да ты ведь Захара срубил! - удивленно воскликнул один из стрельцов. - Захара... - в смятении подтвердил и земский ярыжный Еремка. - Как Захара?! - оторопел Соснин. Толпа расступилась, освободив дорогу стрелецкому пятидесятнику. - Жил, как пес! Околел, как собака! - выкрикнул кто-то. - А где же тот? Где разбойник? - спросил Соснин, растерянно озирая толпу. - Угольщик где? - взвизгнул он, наступая на передних в толпе. - А ты б ему соли на хвост насыпал! - откликнулись сзади. - Ухватил бы лягушку за ушки!.. - Эй, стрельцы! Лови вора! Держи! Не пускай никого от реки! - в исступлении ревел Соснин... 5 - Не мамки мы - горожанам их вожаков выручать! - возразил Иванке Максим, узнав о его выдумке. - Коли сами посадские робки, никто им не пособит!.. Такие дела не сват и не кум вершат - всяк сам для себя старайся! - сурово отрезал он. Но разгоревшаяся мечта уже рисовала перед воображением Иванки, как, усадив освобожденных колодников в сани, он мчится из города, увозя их вместе с семьями... Иванка поделился своим замыслом с Кузей. Они решили не откладывать надолго освобождение вожаков, и Кузя собрался поехать разведать дорогу и городу. В тот день возвратился с базара из Пскова хозяин избы, где стоял Иванка, Лукашка Лещ. Он привез бочонок вина в хвалился всех напоить для "престольного праздника", в канун которого возвратился. "Для почину" поднес он чарку в дорогу Кузе. В нагольном тулупе, с одним топором, Кузя выехал на разведку, будто бы в лес по дрова. Но едва только смерклось, он прискакал назад. Спрыгнув с дровней, он постучался в избу, где стоял Иванка. Лукашка Лещ вышел на стук. - У-у, Июда-предатель, злодей! - крикнул Кузя, подняв топор. - Кузька, Кузька, прости! Не секи, покаюсь!.. - воскликнул Лукашка, но Кузя махнул топором, как рубят дрова, и Лукашка в крови рухнул мертвым. - Кузька! Что ты?! Кузьма! - оторопело вскрикнул Иванка, выскочив из избы. - Седлать коней, да живой отсюда! Измена! - ответил Кузя. Иванка понял, что некогда рассуждать. - Федюнька, живей вели всем запрягать! Уходим! - крикнул он брату. Федя пустился бегом по дворам деревеньки. Только тогда увидел Иванка у Кузи в санях мальчишку-подростка, в лисьей шубейке и ушастой шапке, а за санями привязанного лихого крутозадого жеребца под богатым седлом. - Что за малый? - спросил Иванка в недоумении. - Потом!.. - отмахнулся Кузя. В деревне уже все кипело. Во всех дворах звякала сбруя, слышалось отпрукивание, лязг оружия. Не прошло и часа, как они покинули насиженное гнездо. Впереди и сзади обоза скакали всадники. Вожаком впереди всех, перемогая боль в раненой ноге, ехал в санях Максим Рогоза. Он вел всех к себе, в недальнюю глухую деревушку, укрытую в лесу в болотах еще лучше, чем только что покинутая. Ватага разбилась по избам. Иванка с Федюнькой, Гурка, поп Яков и Кузя поместились в одной избе. В первую ночь опасались выпрячь коней, ожидая, что их по следам нагонят. Поставив за околицей двойной караул, они уселись с дороги повечерять. - Ну, Кузьма, теперь сказывай, как ты узнал об измене Леща? - спросил Иванка. - Так и узнал: тот малый поведал, - кивнул Кузя с ласковой усмешкой на подростка, прискакавшего с ним. - Иди сюда, малый, - позвал Иванка. Мальчишка шагнул к огню. Иванка взглянул на него и увидел что-то знакомое в выражении его лица. - Сказывай, что там стряслось? - спросил он. - Кто в избе сидит в шапке! Иконы святые! - строго сказал поп Яков мальчишке. Малый замялся. Тогда Федюнька озорно и ловко сшиб с него шапку. Длинные темные косы неожиданно упали по плечам "мальчишки"... Иванка и Гурка сразу узнали Аксюшу. - Кусака! - воскликнул Гурка. Аксюша потупилась и залилась румянцем. Все с удивлением смотрели на девушку в странном наряде, и больше всех остолбенел от собственной дерзости Федюнька... - Откуль ты взялась? - спросил Иванка. - В деревню скакала да вот на Кузю наехала, - сказала она. - Неужто одна изо Пскова?! - воскликнул Гурка. - Мне бы ехать с Лукашкой! - насмешливо ответила она. - Ты как про Лукашку узнала? Чего он сказал? Кому? - допытывался Иванка. - У нашего стольника был он, да к куму зашел, к старику. Сказал старику, а тот Афанасию Лаврентьичу рассказал, где вы стоите. Всех назвал по именам. Я стала пуще слушать, да будто шитье потеряла, хожу, да и тычусь по дому туды да сюды, - рассказывала Аксюша. - Вот наш и послал к воеводе: вина, мол, пошлю с мужиком, напьются шиши. Воевода велел бы, мол, сотне стрельцов собираться скакать в деревеньку... Ульянке Фадееву из лесу, Невольке - с реки... - Собаке собачья и смерть! - сказал Иванка. - Кому смерть? - спросила Аксюша, бледнея. - Лукашке. - Неужто убьете его? - со страхом спросила Аксюша. Иванка хотел сказать, но Кузя кашлянул и поглядел на всех так свирепо, что все смолчали. - А как же ты из дому убежала? - спросил Кузя. - Выбегла я из горницы - да в конюшню... Малого, конюшка молодого, одежку схватила. Коней тогда тот вон увел, - не глядя, кивнула она на Гурку, - все квелы остались, да стольника коник-то добрый, на коем сам ездит. Ну и взяла... Кто догонит!.. Я в той деревеньке бывала, дорогу знала... - А что тебе за беда, кабы нас побили?! - в восторге глядя на девушку, спросил Гурка. - Чай, мыслишь, тебя упасти прискакала?! Ан я вовсе Кузьку избавить, да вот... попа!.. - задорно сказала девушка. Кузя смутился. Но Гурка обрадовался ее словам, уверенный теперь, что не для Кузи, а именно для него и скакала она из дома... - Не трещи-ка, сорока, садись вечерять, - сказал он, стараясь казаться суровым, - закусим, а там отец Яков вас с Кузькой и обвенчает... - Доброе дело! - шутливо сказал поп. Аксюша вспыхнула алым румянцем, а Кузя смутился еще пуще прежнего. Скоморох подвинулся к краю, уступая Аксюше место у миски, и поневоле ей пришлось сесть рядом с ним. - Оголодала, краса? - спросил поп. - Вчера пообедать поспела, - прихлебывая просяную похлебку, ответила Аксюша. - Ну, дева, не так-то венчаться, как надо тебе скорее нас, грешных, покинуть, - сказал поп с заботливой теплотой. - Да что ты, дочка, своим в доме скажешь? - Что ни что, там надумаю, батюшка, - глухо ответила она, снова залившись румянцем. И вдруг сорвалась: - Пойду коня посмотрю, загнала я его по дороге... да враз и поеду. Кузя, прихлебывая похлебку, исподлобья взглядывал на девушку и сопел. Он понимал, что ей не место здесь, в этой ватаге, где каждый миг подстерегает опасность... При общем молчании хлебнув еще несколько ложек и наскоро перекрестившись, Кузя незаметно нашарил шапку, чтобы тайком от других помочь Аксюше с конем и проводить ее к городу, но во мраке конюшни он вдруг услыхал шепот и затаился в двери. - ...И конь, вишь, дрожит весь, сама устала, и ночь на дворе, да и черт его знает, кто там на дороге встретит, чего содеет! - А что мне тут делать?! Зачем поскакала, то сполнила! Матка, чай, дома плачет... Кузя, узнав голоса Аксюши и Гурки, хотел войти. - А поп обещал тебя с Кузькой венчать, - сказал Гурка с насмешкой. Кузя замер в двери... - Сам с ним венчайся!.. Пусти уздечку! Дай нуздать, не мешай!.. - со злостью воскликнула девушка. Кузя услышал возню и бряцанье уздечки. - Ну что, что? Опять, что ль, укусишь? Кусай! - Уходи, окаянный! Пусти меня к Кузьке! - Кусай! - Не хочу!.. Скоморохи поганы... Последнее слово ее оборвалось, словно ей накинули платок на рот... Кузя стоял, не переводя дыхания. Лошади в конюшне хрустели овсом и лениво переступали с ноги на ногу. Было так тихо, что, казалось, слышно, как опускаются и садятся в сугробы снежинки. - Скоморошить-то кинешь? - спросила Аксюша. Голос ее стал детским и нежным. - Не от сладкой жизни во скоморохах, - ответил Гурка. - Малым украли меня от отца и матери... Один был, как дуб, во всем свете... - А ныне? - еще нежней и томительнее спросила она. - А ныне? - переспросил скоморох, и все снова утихло... Кузя хотел уйти, но не мог сдвинуть ноги. - Мыслишь, бесстыжая... к парню сама прискакала... - услышал Кузя шепот Аксюши, прерывающийся быстрым, тяжелым дыханием. - Теперь мне и всем-то в глаза глянуть стыдно - любовь свою всем показала... - А что за беда! За любовь кто корит?! - сказал Гурка. - Наше дело молодое: не гулять, не любить, так зачем и жить?! Медовая ты, - добавил он тихо, - цалуешься сладко... - Пусти, Гурушка, милый, пусти, срамно... люди узнают, - молила Аксюша. - Обычай не мой - из сетей рыбу в воду спускать! А ты рыбка-то не проста - золото перо... Сколь девок меня любили, а такой не бывало! - Голос Гурки дрожал и срывался. - Ой, Гурка, не лапай, срамно! - вскрикнула девушка. - Что за срам?! Мыслишь - Кузька любить не станет? - с насмешкой сказал скоморох. Кузя услышал возню в конюшне. Он не выдержал и с прерывистым вздохом толкнул дверь... - Кто тут? - спросил Гурка из темноты. - Я, - глухо откликнулся Кузя. - Иди, брат, иди-ка в избу... Что те надо? - нетерпеливо прикрикнул Гурка. Кузя почувствовал жар на щеках и ушах и, не помня себя, быстро выскочил за ворота... 6 - Не к месту дева-то завелася в ватаге, - сказал поп Яков. - Спасибо ей, всех упасла, а ноне бы ей и к дому. Соблазн один с ними, и братства не станет, пойдут раздоры да вздоры... Не девичье дело война!.. Кузя вздохнул. Вздохнул и Иванка, и каждый из них - о своем: Кузя видел любовь Аксюши к Гурке и боялся, что сам полюбил ее, навсегда обрекая себя неудачной тяжелой доле. Иванка же тосковал, с горечью вспоминая Аленку. "Кабы удача была и увез бы из воеводского плена старост и выборных земских, и мне бы Михайла теперь ее отдал!" - мечтал он. - Влезем все-таки в город, Кузьма? - спросил Иванка. - Влезем, Ваня! - решительно согласился Кузя. Кузя не хотел оставаться в одной избе с Гуркой и девушкой. Едкая и мучительная ревность терзала его. Не раздумывая, собрался он на разведку дорог и поспешно выехал по направлению ко Пскову, обещая вернуться с рассветом. Иванка, пройдя по дороге в обе стороны от деревеньки, проверил