убылое место, да так же, когда помрет думный советник, всем людям в том городе, откуда он родом, сойдясь на сход меж себя, из какого звания хотят обрать нового человека в царскую Земскую думу и на градские деньги велеть отъехать в Москву к управлению царством. А когда где во граде случится - воевода станет судить не по правде, корыстью и самовольством, не спросясь земских выборных Всегородней избы, и того воеводу имать за стрелецкие караулы и на градские деньги гнать с ямщиком к Москве на расправу в царскую Земскую думу, а в Всегородней земской избе того града спрошать истцов и, доправив сыск, слать к тому розыскному делу в Москву же, розыскному старосте Земской думы. А когда Земской думе случится судить воеводу за самовольство, что править хотел боярским обычаем, воровски нарушая уклад Белого царства, и когда земской сыск утвердит, что хотел воевода завзято нарушить обычай да боярскую старину воротить, и того воеводу казнить смертью". Вдохновение охватило летописца. "Белое царство" стало для него великой явью. С каждой минутой оно рисовалось отчетливей и ясней. Подьячий перечитывал и снова писал. Свеча оплыла и угасла, но он не заметил ее конца, потому что уже взошло солнце. Томила спешил: когда государь въедет во Псков, все "Уложение Белого царства" должно быть готово, и царь Алексей Михайлович должен узнать его раньше, чем вступит обратно в Москву на отчий престол, если же он не захочет править по правде, то земская рать ему не помощник... "...И сам Белый царь того Уложения обычаев нарушить не мочен, а коли нарушит, то будет, анафема, проклят из рода в род и будет престола отвержен и отвергнут от церкви, как бесовский слуга, и вкинут на вечное покаяние в каменной башне в монастыре, и вход в ту башню закласть кирпичом и замуровать навек, а пищу и воду давать в окошко до самой смерти, и слова живого ему не молвить, ни даже стражам его, а кто слово едино молвит, того отринуть от церкви господней и все животы его взять за казну, а детям его, и жене, и матери, и отцу за него не вступаться... ...А нового государя венчати на царство..." На этих словах Томила заснул, уронив из рук лист и перо... Проснувшись, бабка взглянула на спящего и улыбнулась - с лица Томилы исчезла бледность, дыхание стало ровнее, и покой царил на его лице... 2 После раздоров на площади хлебник, боясь измены, уже не покидал Всегороднюю избу. Оставив совсем свой дом, он поселился в Земской избе, в светелке, откуда была видна вся Рыбницкая площадь до самой башни. Сюда к нему приходили стрельцы, сюда поднимались подьячие и земские выборные по всяким делам, если нужна была подпись земского старосты или печать Всегородней... Внизу, в большой общей горнице Земской избы, уже насмешливо звали его воеводою Всех Давишь, большие ненавидели, но не смели ему перечить... По просьбе жены Гаврилы при нем неотступно был Кузя, который не звал его больше дядей Гаврей, а так же почтительно, как и другие, - Гаврилой Левонтьичем. Хлебник приказал ему привести взятого ночью под стражу стрельца, заподозренного в измене. - Сбежал стрелец, - сказал Кузя, поднявшись наверх. - Хотел схватить, ан его дома не стало - пропал... Столкновение Гаврилы с Устиновым на Рыбницкой площади придало сил Гавриле. Народ стал его признавать своим, отделяя от остальных заправил Всегородней. В городе рассказывали о том, как он заставил писать в стрельцы монастырских трудников, как выслал пушки и порох крестьянам, как указал выдать хлеба вдовам и сиротам павших в бою стрельцов и горожан. Даже насмешливые слова Иванки о том, не спросить ли Хованского о помощи восставшим крестьянам, народ приписал Гавриле. В эти дни Иванка затосковал. - Томила Иваныч, - как-то сказал он, - ты на поправку пошел. Мне тут доле сидеть ни к чему. Я пойду к дяде Гавре проситься назад в лесную ватагу. Томила не возражал, и наутро Иванка отправился во Всегороднюю избу. Первый, кого увидал он, был Кузя, сходивший с крыльца Всегородней избы. Иванка его не видал с похорон Якуни... - Кузьма! - крикнул он на всю площадь, стремительно выбежав из сторожки. - Здоров, Иван! Недосуг мне. Скачу к Петровским воротам, дядя послал, - с непривычной озабоченностью сказал Кузя. - Он тут сейчас? - Тут он, тут. Подымись во светелку! - ответил Кузя, уже как-то особо привычно, тяжко, но ловко взвалившись на спину коня и отъезжая. Иванка стоял на крыльце Всегородней избы, глядя ему вслед... В первый раз в жизни Кузя не нашел для него времени. Кузя был занят, у него было дело, он был серьезен... А Иванка по-прежнему оставался бездельником, болтуном, шалопаем... Иванка вошел в Земскую избу, направляясь по лестнице в светелку. Он хотел уже распахнуть дверь и войти, когда услыхал спор в светелке. Он узнал двух старост - хлебника и кузнеца. - Опять раздоры чинишь! - воскликнул Михайла. - Знал бы Томила Иваныч... - Томила, Томила... Плевать я хотел на него! - разозлившись, вскричал хлебник. - Что мне твой Томила Иваныч. Лежит да мечту мечтает, а тут дела... и не стану я старых стрельцов страшиться: мужики нам подмога, и я их впущу во Псков и спрошать никого не стану... - Раздор пойдет! - громко воскликнул кузнец. - Всяк в городе врозь потянет... больших от меньших отделишь! Помни, Томила сказал намедни - нет житья без единства... - И ты хочешь единства? - спросил Гаврила. - А знаешь, оно в чем? - Ну? - А в том, что сказал не Томила - Иванка. - Чего ж он брехнул? Не помню. - А то: про зайцев да про волков... - Невнятно мне: дурень сказал, а разумный вторит! - раздражился кузнец. - Иванка твой скоморох и дурак!.. Иванка, ободренный словами Гаврилы, хотел уже толкнуть дверь и войти, но злобное восклицание кузнеца его удержало, и он потихоньку, стараясь ступать неслышно, спустился по лестнице и вышел опять на крыльцо... Слова Гаврилы его взволновали и ободрили. Для самого Иванки слова о волках и зайцах были одной из тысячи шуток, сказанных в последние дни, были простым проявлением его балагурской породы, и он о них позабыл. Но сейчас Иванка сам вдруг нашел в них глубокий смысл... Он понял, что все значение его слов скрыто не в них самих, а в том, что их повторил Гаврила. Иванка понял, что слово не бог, как учил Томила, что слово становится силой только тогда, когда сказано сильным... Люди делают так, что из слова становится дело. Он сравнил Гаврилу с Томилой Слепым, и вдруг Томила еще больше съежился и поблек... "Нет, не то слово народ подымет! - думал теперь Иванка. - Голос не тот у Томилы и слово жидко... А вот у Гаврилы Левонтьича голос!" "А тот лежит себе!" - внезапно подумал Иванка, забыв о том, что Томила лежит не по лености или нераденью... У крыльца Всегородней соскочил с седла старик монах, опоясанный саблей. Иванка взглянул на непривычный облик чернеца-воина и узнал в нем Пахомия. - Ваня! - вырвалось у старца. - Здоров, свет Ваня, здоров! Что ж ты не в стремянных? - спросил Пахомий. - Не взяли меня во стремянны, - пояснил Иванка. - Коня, вишь, нет у меня. - То было давно. Тогда Левонтьичу не было воли. Теперь мы коней из обителей взяли - трудников посажали на них. Идем-ка, идем к Гавриле!.. - И старец увлек Иванку в светелку Земской избы. - Отдай мне Ивана, Левонтьич. С утра у меня ныне пятеро убылых, - сказал старец. - Побили? - с заботой спросил Гаврила. - Ночью опять кустами подкрались, напали на сонных, порезали пятерых, - пояснил старец. - Спать твои чернецы горазды! - раздраженно сказал хлебник. Иванке хотелось сказать Гавриле, что он к Павлу выехать собрался, чтобы сразиться с дворянами в Завеличье, но он постеснялся прервать разговор со старцем. - Ты реши-ка, Левонтьич, мой спор с дворянином, со Струковым, - обратился Пахомий. - Я баю, что надо у нас в завелицких острожках сто ратных людей посадить, а Алешка Струков... Пахомий случайно взглянул в окошко и замер с открытым ртом: в Завеличье пылал пожар. Столб черно-багрового дыма с пламенем подымался вдали. И вдруг гулко дрогнуло небо от взрыва. - Острожки! Пожег без меня! Пожег!.. - вскрикнул Пахомий и выскочил вон. 3 Два завелицких острожка, стоявшие против Снетной горы, бурно горели. Собственно, догорали уже остатки острожков. Запасы пороха, бывшие в одном из них, взорвались и разнесли постройку... Поджог острожков был страшным предательством. Острожки были единственной охраной города со стороны Завеличья. Монастырская стремянная сотня под началом Пахомия и завелицкая посадская сотня под началом дворянина Алексея Струкова охраняли Завеличье. Борьба с Хованским за переправу у Снетогорского монастыря шла с первого дня осады. Река Великая лежала меж Хованским и Завеличьем, как высокая крепостная стена. Пока осаждающие не проникли за реку, город не ощутил всей тяжести боярской осады: правда, запсковские, петровские и полонищенские коровы и овцы уже не гуляли теперь на привычных выгонах у Петровских и Варламских ворот, им приходилось брести через улицы города и через все Завеличье, но завелицкие поемные луга были не менее богаты травой, и скот возвращался с пастбищ, неся вымена, полные тяжким душистым бременем... Городские старухи с ребятами по завелицким лугам и лесам собирали ягоды и грибы - богатое подспорье в летние месяцы... Правда, лесок за Любятинским монастырем, полный грибов и богатый малиной, был отрезан от города, правда, снетогорский бугор, покрытый кустами земляники, тоже был недоступен, но широкий простор Завеличья прикармливал город. Со дня начала осады в городе вздорожала рыба, потому что Хованский остановился как раз при слиянии Псковы с Великой, где был самый лов, но зато оставались озера, и все верховья реки, и живое чешуйчатое серебро ежеутренне билось на рыбных ларях по псковским базарам. Переправиться в Завеличье для Хованского означало отнять у осажденного города последние пастбища, отнять и грибы, и ягоды, и рыбную ловлю. Это значило перерезать дорогу на Остров, на Изборск, на Воронач и Печоры и посадить мятежников в городе, как в мышеловке, прервав их связь с деревнями, отрезав от них сенокос и запасы дров. Во что бы то ни стало пройти на левый берег Великой - было задачей Хованского. Хованский пытался построить мост у Снетной горы. Пахомий, неожиданно ставший стрелецким сотником, послал людей нападать на мост и бить из пищалей плотников-мостовщиков Хованского. Боярин не ждал набега со стороны осажденных. Когда появилась толпа из Завеличья, Хованский велел наблюдать, что собираются делать пришедшие псковитяне. - Рыбки хотите? - спрашивал московский пятидесятник, приложив руку раструбом ко рту, чтобы слышно было через Великую. - Не будет вам рыбки, остатнюю отберем! - Не хвались, а богу молись! - крикнули ему через реку. Вперед выбежал один из монастырских служек и поднял пищаль. - Брось работать - убью! - крикнул он. Мужики, покидав топоры, бежали от моста, но московский пятидесятник храбро пошел к берегу. - Куды, мужики? Назад! - крикнул он. Служка выпалил. Пятидесятник упал ничком. К нему подбежали товарищи. Многие из полка Хованского схватились за оружие и стали метиться из пищалей в толпу псковитян. Тогда псковитяне побежали за деревья. Беспорядочно захлопали выстрелы с той и с другой стороны... С тех пор повелось каждый день, что псковитяне обстреливали постройку моста, но Хованский упорно строил. Когда мост был наведен до середины Великой, посадские и монахи темною ночью, подплыв на лодках, срубили причалы и пустили несколько плавучих звеньев моста по течению. Псковитян заметили с берега и обстреляли. В другую ночь псковитяне поставили пушку в острожке, и едва вышли плотники на работу - их стали бить ядрами. Сгубив три-четыре десятка людей на мосту, Хованский пытался проникнуть на левый берег на лодках и просто вплавь. Но стремянная сотня Пахомия зорко следила за берегом, высылая разъезды. С десяток московских стрельцов были схвачены в плен, едва они успели ступить на берег. И вдруг случилась беда: молодые монастырские трудники, выехав в дальний ночной разъезд, развели костер и пустили коней кормиться. Один вынул сулейку водки, все отведали по глотку и едва задремали возле костра, как были побиты... Враг перешел рубеж... Разъезды Пахомия кинулись в лес - ни следа! Но с этой ночи стал пропадать на пастбищах скот; вспыхивали, словно сами собой, стога сена в завелицких лугах; едва зазеваются, начали гибнуть в разъездах люди... Хозяйки уже боялись выгнать скотину в луга, и поросшие травой улицы города ж церковные площади превратились в пастбища. Грибы и ягоды пропали с базара, и даже за хворостом ездили все в одну сторону - только за Мирожский монастырь... Между Пахомием и начальником завелицкой посадской сотни, дворянином Струковым, поднялся спор: Пахомий хотел посадить в один из острожков полсотни монахов, в другой - полсотни посадских. Струков спорил, что, если Хованский захватит острожки - он будет сильней в Завеличье, и, чтобы не дать ему крепкой опоры на левобережье, надо острожки пожечь... Поспорив со Струковым, старец помчался искать поддержки во Всегородней избе, у Гаврилы, но, как только Пахомий выехал в город, Струков послал людей жечь острожки... Острожки сгорели. Изменник Струков успел убежать к Хованскому... Возвращаясь с пожара острожков, хлебник соскочил с седла возле Земской избы. От быстрой скачки по городу рана его снова открылась. С досадой и злостью почувствовал он под платьем клейкость сочащейся крови. Стояла жара, в воздухе висела пыль. Хотелось скинуть зипун и остаться в одной рубахе, но, не желая обнаружить перед окружающими слабость и сочащуюся рану, Гаврила лишь вытер ширинкой потную шею и не спеша тяжело взошел на крыльцо. - Кузьма, тут побудь у крыльца с Иванкой. Чужих никого ко мне не впускать. Подымемся наверх, в светелку, - обратился хлебник к Козе и Мошницыну. - Ты, батюшка, с нами, - позвал он и попа Якова... В дверях светелки их встретил Томила Слепой. - Беда, беда сотряслась, Иваныч, - сказал хлебник. Возбужденный событием, он позабыл даже спросить о здоровье подьячего, который в первый раз после ранения вышел из дому... Волнение охватило всех в городе. Народ стекался без зова к Земской избе, ожидая всегороднего схода. Усадив Томилу Слепого, хлебник кивнул садиться попу, Мошницыну и Козе. Неволя Сидоров приотворил дверь в светелку. - Ты бы там обождал нас, Неволя! - резко сказал ему хлебник. - Пошто ты его обидел? - спросил Михайло, когда, грохоча подковами на каблуках, пятидесятник спустился по лестнице и громкая брань его послышалась с площади из-под окон Земской избы. - Без него обойдется, - заметил Гаврила. - В старом приказе стрельцы все изменщики. Дверь притвори-ка лучше... - Гибель на город идет, земски люди, - сказал он, когда дверь была заперта. - Мыслю я, время пришло на иной поворачивать лад все дела городские. - Каким же ладом повернуть? - отозвался вопросом Слепой. - Перво - дворян без изъятия в тюрьму. Больших посадских - в тюрьму. Холопов писать во стрельцы и, кто бьется за город, на том холопство простить. Для помоги в ратных делах две тысячи крестьян из уезда впустить в стены, а кои в лесах, тем дать начальников ратных из наших стрельцов, да припасов - свинцу и пороху, чтобы бились с боярами с тылу... - Все молвил? - спросил Томила. Гаврила кивнул. - Перво - дворян в тюрьму, то без ратных начальников будешь, и воеводы тебя побьют. Потом - больших посадишь в тюрьму, то половину середних подымешь против себя. Какой из середних не хочет быть в больших! Пойдет меж середних раздор. Третье - холопство прощать за чужую мошну не дано тебе власти; иное дело, когда государь поставит всюду новый уклад. Кабы город за службу кабальным людям дал денег на выкуп... На то надо всех выборных земских согласие... Покуда рано еще, того не добьешься от наших посадских... - И денег не хватит! Где столько-то денег взять! - поддержал Слепого кузнец. - Вишь, говорят - и денег не хватит в градской казне! - продолжал Томила, с неприязнью взглянув на кузнеца. Мысль Гаврилы была ему ближе, роднее. В Михайле он видел врага своих мыслей о "Белом царстве", но вынужден был в союзе с врагом подняться на друга ради единства сил. - А крестьян пускать в стены разумно ли? К ратному делу они непривычны, хлеба на них изведешь целу гору, и то им соблазн - дворянски дворы да лавки по городу, - продолжал рассуждения Томила. - Посадский люд крепок, чужого добра не хочет, скопом не нападает, а крестьяне придут не в свой город - чисто татары начнут громить. Тот скажет: "Я своего дворянина пограбил", тот скажет: "Я - своего", и дворяне от нас отойдут, побегут к боярам. А там не спасешься и сам: две тысячи впустишь в город - и город станет не твой. Пойдет у крестьян со стрельцами рознь... - И припасов из города дать не можно: порох, свинец для осады нам в городе надобны. Мужикам раздашь - сам без зелья сядешь! - сказал по-хозяйски Мошницын. Хлебник выслушал возражения. - Ты что скажешь, Проша? Али и ты устрашился дворян? Али и ты за измену? - спросил он свояка. Коза замялся. Спокойная речь Томилы, поддержанного кузнецом, его убедила. - Горячишься, Левонтьич, - сказал он. - Из Завеличья, конечно, ныне опасно. Ну, надо стрельцов в Завеличье прибавить, начальников ратных поставить дюжих. - Дворян не остатных в тюрьму садить, а которые сидят, и тех пустить из тюрьмы, чтоб начальники ратные были... - подхватил Мошницын, уверенный в поддержке летописца. Но Томила взглянул на него с досадой, и он осекся. Гаврила сидел растерянный. В отсутствие Томилы Слепого он не чувствовал себя связанным обязанностью с кем-то заранее делиться своими мыслями. Он делал в ратных делах все, что хотел, предоставляя Михайле вести городское хозяйство. Он знал, что Михайла свято блюдет обычай спрашивать выборных обо всем самом важном, но сам он советовался даже с Михайлой только в том, что касалось одновременно хозяйства и ратного дела... Присутствие Томилы Слепого, который был как бы общим советником их обоих, заставляло хлебника все свои замыслы высказать лишь как вопросы, и спокойные тихие возражения Томилы оказывались куда сильнее, чем жаркие вздорные выкрики кузнеца. Гаврила всем сердцем чувствовал свою правоту, но не мог доказать так спокойно и просто. "Вон как Иван ловко тогда рассудил, - подумал Гаврила, - даст же бог легкого языка человеку! А у иного колода во рту: знаю, что верно, а слова и нету!" Хлебник во всю свою жизнь не был искателем большой мирской правды, подобно Томиле Слепому. С детства пекарь в чужой калачне, он выбился в люди трудной работой, завел свой калачный ларь, там понемногу стал торговать и мукой и зерном, ларь сменил на пол-лавки, потом покинул пекарное дело и перешел на торговлю зерном. В торговле мысли его не шли дальше двух хлебных лавок, дававших достаток ему с семьей. Грамоту он постиг, когда уже стал торговать, по совету лавочника-соседа, сказавшего, что, торгуя без грамоты, приходится вдвое платить за всякое дело приказным... Научившись читать и писать, обзаведясь двумя лавками - в городе и в Завеличье, Гаврила женился. Дела его шли хорошо, он не гнался за лихим барышом, изредка, кроме нужных в торговле дел, читал Часослов и Псалтырь, почитывал сонник да забавлялся загадками. Он посоветовал и сестре обучать сына Кузю грамоте - не ради высокой мудрости, а для житейских дел... Все его мысли о правде сводились всегда к тому, с чем сегодня столкнула судьба, да и здесь размышления не терзали его: он узнавал свою правду не исканиями ума, а сердцем. Простое честное чувство говорило ему едва ли меньше, чем могла подсказать неповоротливая мысль. Зато чувствам своим он верил, и, как только чуял, где правда, он тотчас готов был засучивать рукава и лезть за нее на кулачки. Рослый, широкоплечий и сильный, именно этот испытанный дедовский способ борьбы за правду, подсказанную неравнодушным сердцем, Гаврила считал самым лучшим и верным. Так и случилось, что в серое дождливое утро в очереди у соляных весов он выступил ярым врагом Емельянова... За прямой нрав полюбили его псковские хлебники и выбрали старшиной, хотя он не был богат, как другие, как иные - речист или очень умен... За горячее сердце полюбил Гаврилу и Томила Слепой. Столкнувшись с Томилой, хлебник в удивлении увидел иную, прежде неведомую сторону грамоты. Он услышал писанья Томилы, узнал, что на свете множество книг, кроме "Рафлей", Евангелья и Псалтыри. Он полюбил даже слушать написанное, когда Томила читал ему вслух, но сам приняться за чтение не находил охоты... Беседы с Томилой не разбудили в нем мысли. Тихие рассуждения попа Якова тоже не волновали Гаврилу. С наивностью он принимал их на веру и верил в бога и в его апостолов лишь по привычке. Привычно крестился, когда начинал повседневный труд, привычно молился на ночь Иисусу Христу и Фоме... Только тогда, когда сама жизнь, не спросив у Гаврилы, поставила его главою целого города, он с удивлением спросил себя, что же он должен делать... Томила Слепой поделился с ним замыслом великого ополчения земской рати против бояр... И внезапно в дремлющем мозгу Гаврилы Демидова пробудилась мысль. Она была прямым порождением его сердца и так же, как чувства Гаврилы, шла прямо, без поворотов. Путь к "Белому царству", указанный, как он подумал, все тем же апостолом Фомой, казался ему открытым. Споры в Земской избе стали ему помехой на этом пути; не чувствуя себя в них сильным, чтобы их миновать, он старался ни с кем не спорить, хитро доводя все дела до последней минуты, когда спорить было уже поздно... Возвращаясь с пожара острожков, хлебник уже все решил про себя. Вызвать Козу, собрать надежных стрельцов и послать по дворянским домам для захвата дворян, кинуть в тюрьму Ивана Устинова, Максима Гречина и Левонтия Бочара; Иванку и Кузю послать немедля посланцами к восставшим крестьянам, лучших стрельцов поставить в начальные люди вместо дворян, у Михаилы отнять ключи от царского хлеба и дать хлеб народу, от имени Земской избы объявить прощенье кабального холопства - и только после всего ударить в сполошный колокол, чтобы сказать народу о новых порядках... Хлебник видел, что именно присутствие Томилы поставило неожиданное препятствие перед его решительными намерениями. Единство Томилы, Михаилы Мошницына и Прохора Козы стояло перед ним враждебной стеной. - Ты, батя, что же молчишь? Али тоже не видишь правды? - спросил Гаврила. - Скажи им... - Прав ты, Левонтьич, - сказал поп Яков, - ты сердцем прав, а Томила Иваныч - умом. Каб люди по сердцу на свете жили, то б царство христово на землю давно снизошло... А людям без мысли нельзя... Ты умом пораскинь - восхочет ли город идти за тобой? Дворян похватаешь, то стары стрельцы взбеленятся - они своих сотников не дадут в тюрьму... Больших посадских посадишь в тюрьму, то в середних тревогу посеешь: середние все возле больших жмутся, от них и живут. Больших посадишь и в городе лавки закроешь - середние сами-то все без денег, как торгу быть? А холопство... - поп запнулся. - Сказать по-христову, холопство - бесовское дело, да в людях корысть велика... Монахи и те не хотели отдать своих трудников... Поп говорил размеренно, рассудительно. Тихий, ласковый голос его, привычный к увещаниям тон - все, казалось, было должно привести к спокойствию и единству мыслей, но Гаврила чувствовал наибольшее раздражение именно против попа, в поддержку которого верил всегда... - Опять же крестьянам нельзя отворить городские врата... Не я страшусь - посадские их устрашатся. Горожане лад держат, привычны к земскому ладу. Все урядом своим живут. А крестьяне уряду градского не знают. Каждый двор своим обиходом живет... Впустишь их - и у нас весь обычай порушишь, а тем и сильны мы, что держим порядок да лад... Вот так-то, сынок Гаврюша! - заключил поп Яков. Гаврила сидел, угрюмо потупив глаза, и молча нетерпеливо слушал попа. Теперь он взглянул сразу на всех. Он встретился с ясным взглядом Томилы и, раздражившись его добротой, отвернулся. Коза, не смея взглянуть на Гаврилу, уперся глазами в угол. Поп Яков ласково улыбнулся хлебнику, как ребенку, которому объяснил без того простое и ясное дело. Михайла Мошницын смотрел на хлебника с любопытством и вызовом. За время отсутствия Томилы Слепого Мошницын не раз был вынужден уступить в том, что сам он считал неправильным. Гаврила всегда ухитрялся его обойти и поставить перед совершенным. Эти действия хлебника восстановили Мошницына против него. Чувство соперничества и зависти к решительной независимости Гаврилы заставляло его противоречить хлебнику даже в том, с чем в душе соглашался кузнец и сам... Сейчас Михайла доволен был тем, что не он, а другие сломили натиск Гаврилы, что он лишь слегка поддержал их, оставшись почти в стороне от спора. Хлебник лишился последней верной поддержки - попа. Это должно было смирить его нрав и заставить считаться с тем, что не он один избран народом во всегородние земские старосты. Все это хлебник почувствовал в вызывающем взгляде Мошницына. Он встал со скамьи. - Вот те "Остров Блаженный" и "Белое царство"! - воскликнул Гаврила. - Кривые пути не ведут ко правде, - продолжал он, тяжело ворочая языком. - Народ вам верит, а вы устрашились в беде... Да в страхе спасенья нет - страх прибежище зайцам! Совестно мне за вас, воеводы земские. От народа стыд ест глаза, ажно слезы... - голос хлебника в самом деле дрогнул, казалось, слезами. - Как, батя, Июде сказал Иисус Христос? "Чего творишь, то твори скорее!" И вам так скажу: творите! - Ну-ну, потише! - возмущенно воскликнул кузнец. Гаврила не взглянул на него. Он боялся упустить внезапно найденный дар речи. - С дворянами вам по пути, а крестьян страшитесь! Бог помочь! Прямая дорожка в Москву на плаху... Сами идите, других ведите, а я ухожу!.. Не хочу быть в измене! - Постой, Левонтьич! - воскликнул Томила. Но хлебник, не оглянувшись, уже спускался по лестнице, отшвырнув со злостью Захарку, подслушивавшего у дверей, и расталкивая земских выборных, толпившихся в нетерпеливом ожидании. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ 1 Внезапно разразились неуемные ливни. Короткие проблески жаркого июльского солнца заставляли как бы дымиться всю землю, но ненадолго - снова голубые разрывы на небе заволакивались плотной желто-серой завесой, и снова лил дождь. Стояли непроглядные, словно осенние, ночи. Псковские разъезды пробирались осторожно вдоль ночных берегов Великой, не столько стремясь напасть на врага, сколько опасаясь встречи с ним... Пользуясь непроглядным мраком ненастья, Хованский переправлял ночь за ночью подкрепление своим смельчакам, сидевшим в лесах в Завеличье. Завелицкий отряд его вырос, окреп и начал наглеть: пастухи прибежали во Псков среди дня, крича, что полсотня московских стрельцов окружила стадо, перебила собак, отогнала коров, захватила двоих подпасков и скрылась в лес... Два рыбака не вернулись с рыбалки, и разъезд, высланный по берегу Пахомием, нашел только порванные сети на берегу и опрокинутый котелок да ложки возле костра рядом с челном, запрятанным в кустарниках. Следы копыт и свежий конский помет говорили о том, что напавшие были конники... Город взял меры предосторожности: в улицах Завеличья усилили караул у решеток, к жителям крайних домов поселили стрельцов, по огородам и на задворках всюду садили засады, боясь нападения на слободу. И вдруг ночью вспыхнул пожар невдалеке от Немецкого двора - сразу в двух рядом стоявших избах... Когда же толпа горожан набежала тушить пожар, из ближних кустов раздались внезапные выстрелы. Завеличье, бывшее все время более спокойным, чем самый город, вдруг растревожилось. Люди стали искать родственников и друзей в застенье. Целыми днями из Завеличья возили на лошадях и носили на руках взрослые и дети различную рухлядь в город. Коровы уныло бродили по улицам, ощипывая подзаборные заросли лебеды, подорожника и ромашки. Стадо больше не выгонялось на луга. Вся жизнь Завеличья была нарушена... Народ требовал от Всегородней избы устроить облаву в лесах Завеличья. Но земские выборные опасались, что время уже упущено, что в Завеличье уже сидит крупный отряд москвичей и вылазка непременно должна превратиться в жестокую битву... Томила Слепой и Мошницын послали к Гавриле попа Якова, чтобы позвать его в Земскую избу. Хлебник прежде всего спросил о согласии выборных на его условия. - Все не унялся? - воскликнул поп. - Рознь учиняешь в Земской избе! Укроти гордыню! - Ступай, поп, ступай, - возразил Гаврила. - Я тогда приду, когда головы сечь дворянам станем, в том будет розни посадской конец, а покуда мне нечего делать. - Последнее слово, Левонтьич? - спросил поп. - Последнее, батя! Поп ушел. Томила Слепой и Михайла уговорились между собой ни словом не выдать народу размолвки в Земской избе. Они говорили всем, что Гаврила не ездит во Всегороднюю из-за раны. Не решаясь взять на себя руководство в ратных делах и стремясь к единению всех сил, кузнец и Томила созвали всех выборных на широкий совет. Первое слово на этом совете было дано стрельцам. - Мы, стрельцы, к бою привычны под ратным началом. Дайте в начальные люди сотников наших, дворян, и не будет такого сраму, какого наделал Гаврила Демидов. Московские с нами не совладают: хоть они и ратные люди, да вроде как кречета домашние, а мы, псковитяне, - соколы вольные: у рубежа живем, ратный дух в грудях наших пуще горит! - твердо сказал пятидесятник Неволя Сидоров. - Верно молвил! - поддержали его другие старые стрельцы. И совет Всегородней избы порешил призвать всех дворян на земскую службу... 2 Шурин дворянина Сумороцкого, Захарка, сказал ему о том, что земские старосты призывают на службу ратных начальников. - А кто даст отказ, и того в тюрьму вкинут, - шепнул Захар. Одевшись в ратную сбрую, прицепив саблю, сунув за пояс пистолет, Сумороцкий приехал во Всегороднюю сам. Войдя в горницу и держа в руке железный шлем с кольчужным забралом, он истово помолился на образ и поклонился Томиле. - Слышал, земские люди, зовете на службу дворян? - сказал он. - Надо городу начальных людей. Без начальных людей как биться? - ответил Слепой. - Была не была, Томила Иваныч, - сказал Сумороцкий, - деды мои псковитяне, и сам я псковитин - куда деться?! Свой город в окошко не кинешь! С этого дня Сумороцкий первый из всех дворян стал обучать посадских ратному делу. Некоторые другие дворяне тоже согласились обучать посадских, но желающих стать воинами было так много, что сотников не хватало. Пятидесятники, десятники и старые стрельцы обучали "новоприборных". К бою готовились в городе все. Целыми улицами собирался ремесленный и торговый люд. Монастырские служки Елизарова, Троицкого, Спасского и Мирожского монастырей составили отряды конных ратников... Это было торжеством Томилы Слепого: единство желаний и дружбы связали весь город - даже дворян... "Белый город", единый в своих желаниях, готовый встать грудью за великое "Белое царство", за земскую правду, из вымысла делался явью... Но вдруг, за одну дождливую темную ночь, москвичи возвели в Завеличье небольшой деревянный острожек, навалив вокруг деревьев, камней, насыпав земли. Этот острожек теперь прикрывал постройку моста от Снетной горы через Великую. Это значило, что пройдет еще несколько дней - и Хованский сможет перевезти в Завеличье пушки и переправить конницу. Медлить было нельзя. Нужно было уничтожить острожек разом, как только он появился. Мошницын с Томилой созвали совет в Земской избе. Хлебник опять не пришел на совет... Но выборные решили и без него, что медлить нельзя. Сумороцкому было указано изготовиться к бою в три дня. Завелицкие сотни раскинули стан за Немецким двором. Среди них стояла и монастырская сотня Пахомия, в которой теперь оказался Иванка, так и не выехавший из Пскова к Печеренину. И вот неожиданно Иванка увидел Копыткова на улице Завеличья. - Иов Терентьич! - радостно закричал он через улицу. - Что ж, Иван, к нам не едешь? Под дворянским началом бояр побивать собрался? - с насмешкой спросил Копытков. - Сам видишь, тут, в Завеличье, беда: того и гляди, нагрянут. Надо беречь! - оправдывался Иванка. Копытков ему рассказал, что они с Печерениным скопили в лесах Завеличья крестьянскую ватагу сот в пять человек - целый полк. - Как станут московские дворяне лезть в Завеличье, а мы им в спину ударим - побьем к чертям. Да вот в чем, Ванюша, беда: зелья мало. Пушки, пищали, свинец - все есть, а зелья нехватка, - сказал Копытков. - Я слышал, Гаврила Левонтьич просил у Земской избы - не дают. - Да я тебе целый мешок притащу, и просить никого не надо! У нас в Завеличье зелейна казна в сарае без двери лежит за Немецким двором. Там восемь бочонков! - Да когда ты сумеешь: мне завтра назад нужно ехать в лес! - До света нынче поспею. Давай мешок! - схватился с места Иванка. Поздно вечером вдвоем с Кузей подошел Иванка к сараю, в котором хранился порох, и толстяк простодушно начал болтать со знакомым стрельцом, стоявшим на карауле возле сарая. Под их разговор Иванка незаметно скользнул в сарай и в темноте с поспешностью шарил бочонки. Неожиданно он наткнулся между бочонков на готовый, насыпанный доверху большой мешок пороху. "Отколе? Зачем, кто его тут припас?" - удивился Иванка, однако быстро взвалил его на спину. Но прежде чем он успел выйти, Иванка услышал с улицы чужие голоса. - А тебе чего? Ты тут пошто? - кричал дворянин Тюльнев. - Да вот со знакомцем я тут, - оправдывался Кузя. - Трепать языком не закон, когда в карауле, - вмешался Сумороцкий. - Пограбят порох, тогда чей ответ? Твой ответ? Пошел вон отсюда! Иванка затаился, слушая их голоса, но вдруг в темноте он услышал рядом чье-то дыхание, кто-то ощупал его, испугался, отдернул руку и вдруг закричал: - Человек! Эй, тут человек! Иванка рванулся бежать. - Держи, убежал! - закричали сзади. Иванка выскочил из сарая, но тут же несколько рук ухватили его. - Стой, ты кто? Кто таков? - допрашивали его, закручивая назад локти. Дворяне Тюльнев, Сумороцкий, стрелецкий пятидесятник Соснин и молодой дворянин Хотынцев, ровесник Иванки, наткнувшийся на него в сарае, окружили Иванку. - Пошто влез в сарай? Чего тебе нужно? - Он зелье хотел украсть. Полный мешок из бочонков насыпал, - сказал Хотынцев. - Не я насыпал... Он был... - возражал Иванка. - Отколе ж он был? - с насмешкой спросил Тюльнев. - Ты зелье московским хотел продать!.. Снимай с него саблю, - приказал он Соснину. Иванку свели поблизости на Немецкий двор и засадили под стражу в глухой каземат. Ошарашенный происшедшим, он размышлял в темноте, кто насыпал из бочки порох в мешок, почему появились там ночью дворяне, зачем Хотынцев вошел в сарай, чего он там шарил. И Иванку вдруг осенило: он понял, что сами дворяне пришли за тем же, за чем и он; пока они у двери говорили с караульным стрельцом, Хотынцев должен был вынести порох в мешке. Куда? Для кого? Они хотят город оставить без зелья! Может быть, просто в реку кидают в мешках! Может, там и еще мешки?! "Поставят меня к расспросу - и все с дощана расскажу. Они моего-то пустого мешка не нашли; он и правду мою докажет!" - думал Иванка. На двери каземата брякнул замок. - Выходи, вор! - позвал Тимофей Соснин. Иванку вывели. Он надеялся, что оправдается в Земской избе, но его указали вести в стрелецкий приказ. Руки его были связаны за спиной. Двое стрельцов шагали по сторонам. - Повесят тебя! - с сочувствием произнес один из его провожатых. - Эх, молодой!.. У Иванки по спине прошел холодок - так просто были сказаны эти слова. - Как... повесят? - с запинкой вымолвил он. - А как же, брат!.. В ратную пору зелейну казну расхищать - за то петля на шею... Там, в каземате стрелецком, железный столб с релей. На ней-то и вешают... - Земские старосты не дадут! - возразил Иванка. - Тут старосты ни к чему. Ты ратный человек, тебе хозяин - стрелецкий голова! - пояснил второй провожатый. - Тимофей Соснин указал все сготовить, чтоб разом веревку на шею - и баста! - Братцы мои! - взмолился Иванка. - Да, то-то, что братцы! - сказал стрелец. - Сам знаешь указы... Уже подымались сумерки, словно вырастая из мрачных красноватых отблесков в тяжелом течении реки. Иванка со стрельцами шагал через плавучий мост. "Скакнуть, что ли, в воду? Тут и конец!" - мелькнуло в уме Иванки. Он подумал, что утонуть все же легче, чем быть удавленным, и взглянул на то место, где утонула мать. - Не балуй, - угадав его мысль, сказал провожатый и крепко взялся за ворот его кафтана. Они перешли мост. Во Власьевских воротах караульные стрельцы и толпа посадских преградили им путь. Слышался хохот. Звон бубна и выкрики: "Миша! Миша!" - сказали, что толпа потешается скоморошьей забавой. После падения воеводской власти никто не гнал скоморохов, и старый знакомец Иванки Гурка Кострома свободно бродил в Завеличье и в городе со своим медведем. Иванкины провожатые, расталкивая толпу, пробирались в середину круга. - Куды? Погодишь! - с досадой остановил их караульный стрелецкий десятник, и поневоле они остались зрителями потехи... - Куды ж тебя взять гусей сторожити? Коли возьму, то им головы будет сложити! - убеждал скоморох медведя. Мишка поклонился и заревел, качая головой. - Не жрешь ни гусятины, ни поросятины? - спросил Гурка. Медведь яростно затряс головой и махнул лапой, всем существом выражая, что он никогда не касался такой пищи. Толпа хохотала. - Любишь гусей? - лукаво спросил скоморох. Мишка нежно погладил себя лапой по лапе и ласково заворчал. - Холить, беречь их станешь? - продолжал скоморох. Мишка еще усерднее закивал. - Впрямь псковской дворянин Сумороцкий! Тот эдак же любит посадских! - сказал скоморох. В толпе засмеялись. - Ин стану и я земским старостой. Держи, дворянин, посадского гуся: береги, не поела бы московска лиса! - воскликнул Гурка, вынув из мешка живого гуся. Медведь протянул обе лапы, принял гуся и, разинув пасть, клацнул зубами... Птица вскрикнула и забила крыльями. Полетел пух, брызнула кровь. Медведь заревел, пожирая добычу... Пух кружился по ветру, как снег, над толпой. Гурка ударил в бубен и неожиданно с приплясом запел: Плесковские мужики Набитые гусаки... Тега-тега-тега-тега! Во дворянские мешки! - Вязать скомороха! Пошто смуту сеешь! - крикнул стрелец, провожавший Иванку. - Вязать скомороха! - подхватил еще чей-то голос. - Вязать! - заголосил рядом третий... - Самих вас вязать! - закричал рядом Кузя. Со всех сторон загалдели люди, яростно двинулись навстречу друг другу. Связанного Иванку сдавили со всех сторон в крикливой, готовой подраться толпе. В тот же миг на руках у него ослабла веревка и, перерезанная кем-то, спала сама собой. Кто-то легонько толкнул его в спину. Взревел медведь, испуганный за свою добычу. Толпа шарахнулась от медведя и сжалась еще сильней. Иванка рванулся вперед, расталкивая стоящих локтями. - Тащи скомороха во Всегороднюю! - требовал за спиной стрелец. - Пошто на стрелецкого голову клеплешь! - Да ты что за дворянин? Ты какой дворянин? - кричали в ответ. - Чего тебе жалко дворян? Иванка мчался по сумеречным улицам Пскова. Мимо Земской избы и Рыбницкой башни он пробежал стремглав, чтобы никто не заметил, в какую сторону он уходит. Едва переводя дух, он постучал у ворот Гаврилы. - Дядя Гавря, повесят меня! - выпалил он, вбежав в горницу. - Ступай запри ворота покрепче, - сказал Гаврила. - Я те колодезь качну - умойся, приди в спокой, а там скажешь. Они вместе вышли во двор, и вдруг раздался нетерпеливый, поспешный стук в ворота. Гаврила толкнул Иванку в сторону сеновала и сам пошел отпереть. - Кто там? - громко спросил он. - Я, Кузя, - послышался голос. - С Иванкой беда, - в волнении сказал Кузя, входя во двор. Иванка выскочил из сена и обнял его. - Ты веревку разрезал? - спросил Иванка. - Веревку - что! Гляди, свару какую затеял. Небось и сейчас в воротах дерутся! - воскликнул Кузя, обрадованный спасением друга. 3 Гурка Кострома стоял со своим медведем среди горницы. Михайла Мошницын, Чиркин, Захарка, Неволя Сидоров, Устинов, Левонтий Бочар, Максим Гречин - все были в сборе, срочно вызванные Мошницыным. Толпа горожан возбужденно гудела на площади, у крыльца Всегородней, на котором держали караул двое стрельцов, упустивших в свалке Иванку и теперь старавшихся отыграться на скоморохе. Петр Сумороцкий стучал кулаком по столу. - Глум над ратным начальством чинить да дворян же в начальные люди ставить! Тут всякий бродяга в глаза плюнет, а там будет царь казнить! На черта сдалась мне такая доля! Садите в тюрьму, коли так, не стану в начальниках ратных! - кричал Сумороцкий в глаза земским выборным. - Постой, погоди, уймись, Петр Андреич, пошто распалился! - уговаривал Левонтий Бочар. - Того распалился - я городу правдой служу! Не сгодился, не надо! А то сами измену чинят, да меня же еще попрекают изменой!.. - А сам скоморох в городу отколе явился? Не Хованским ли заслан, чтобы смуту сеять, чтоб рознь между нас учинить? - осторожно сказал Захарка. - Не грех бы под дыбой спрошать! - отозвался Устинов. - В городе голод, а он, вишь, гусями скотину кормит. Не московский ли гусь? - Отколе пришел? - строго спросил скомороха Мошницын. - Из стольной Москвы, - прямо сказал Гурка. - Пошто лез? - продолжал кузнец. - В земскую рать на бояр, как письмами звали из Земской избы. Я в ту пору был в Новеграде. - Врешь, глумивец! Хованский тебя послал! - крикнул Неволя в лицо Гурке. - Мы с Мишей боярам не служим. Так, Миша? - спросил скоморох. Медведь затряс головой и воинственно заворчал. - Не на рынке стоишь - в ответе! - крикнул Чиркин. - Потеху брось! - Вот вам, земские люди, мой сказ. Хотите добра? Тогда быть поклепщику скомороху за караулом, а зверю насмерть побиту. В том мир и лад! - внятно и требовательно сказал Сумороцкий. - А нет, так ищите иных начальных людей. - Нам что же стоять за глумца - не кум и не сват! - ответил Устинов за всех. - Пусть знает боярин Хованский, что нас не возьмешь раздором. - В тюрьме раздорщику место! - поддакнул Максим Гречин. - Захар, пиши на подворье памятку, - согласно сказал Мощницын. Перо Захарки забегало по бумаге, выводя приказ о заключении скомороха. Мошницын коптил на свече печать. Захар подал готовый листок, Михайла черкнул свою подпись и припечатал. - Стрельцы! - крикнул Чиркин, приотворив дверь. Оба стрельца вошли в горницу. - На подворье свести скомороха, - сказал Мошницын. Захар подхватил из его рук бумажку и подал стрельцу. - Обманщики! - выкрикнул Гурка. - По городам писали, что нету дворянской власти во Пскове. Ан всем володеют дворяне! Медведь беспокойно смотрел на хозяина. Выкрики скомороха что-то всегда говорили ему. Когда скоморох кричал, Мишка должен был кланяться или рычать, подыматься на задние лапы, скулить, обниматься, падать или плясать. Но то, что кричал скоморох сейчас, не давало сигналов зверю. Чего он хочет? Гремя железом, медведь подошел к нему ближе и ласково сунулся мордой в живот. - Пойдем, - произнес стрелец, положив на плечо скомороха руку. - Не пойду: я правду хочу сказать... - Там скажешь! - насмешливо возразил второй из стрельцов, схватив Гурку под локоть. Гурка толкнул стрельца так, что тот отлетел к стене. Максим Гречин шагнул на Гурку, сильной рукой схватил его сзади за шею, желая пригнуть к земле. - На ратных людей в драку лезешь! - проворчал он, встряхнув скомороха. И вдруг страшный удар свалил с ног Максима и отшвырнул под скамью. Среди горницы, плечо к плечу рядом с Гуркой, на задних лапах, во весь богатырский рост стоял разъяренный зверь. Стрельцы и земские выборные попятились. Гурка весело засмеялся. - Покажи им, Миша, как Минин-Пожарский панов колотил, - сказал он. Медведь заревел и пошел на Неволю. Пятидесятник выхватил саблю. - Миша, назад! - испуганно крикнул Гурка, изо всех сил дергая к себе цепь. Но было уже поздно: Петр Сумороцкий поднял пистоль и выстрелил зверю в спину. Медведь упал. - Миша! Мишутка! - воскликнул Гурка. - Убили! Мишутка! Родимый! - он кинулся к лохматому другу. - Уйди! Он жив! Разорвет! - предостерегающе крикнул скомороху Левонтий Бочар. Не слыша его, Гурка обнял друга за шею. Медведь оглянулся, лизнул ему руку, оставив на ней яркий кровавый след, вдруг застонал и доверчиво и бессильно поник головой к нему на колени. Изо рта зверя стекала кровь, глаза стекленели... - Сколь ветчины! - громко сказал Устинов. - На подворье свести скомороха, - повторил Мошницын приказ стрельцам тем же тоном, каким произносил его несколькими минутами раньше. Осмелевший стрелец толкнул ногой Гурку. - Простился с покойником - и пойдем, - сказал он, - а поминки завтра! В этот миг медведь вздрогнул всем телом. Стрелец отшатнулся, но тут же поняв, что это была последняя предсмертная дрожь убитого зверя, схватил скомороха за шиворот. Гурка встал. - Ну, смотри, дворянин, вспомнишь Мишу! - пригрозил он, обратясь к Сумороцкому. - Пойдем, гусаки! - сказал Гурка стрельцам и сам, распахнув дверь на площадь, вышел вон из избы... - Сколь ветчины! - повторил Устинов и шевельнул йогой мертвую голову зверя. - Теперь, Петр Андреич, довольна душа твоя? Больше обиды нет? - спросил Мошницын. - Не кафтан обида, не скинешь с плеч! - возразил Сумороцкий. - Не на город обида - на пришлого человека! Тут Земска изба ни при чем, - продолжал кузнец. - Как биться станешь? Все ли к делу готово? Раз сошлись мы тут вместе - ты все говори, что на сердце лежит. Мы тебе пособим, чем сумеем. В этот миг вошел во Всегороднюю избу Томила Слепой. Не видя как следует в сумраке, освещенном двумя свечами, он наклонился низко к медведю, едва разглядел его и с безмолвным удивлением присел в стороне на скамью, не желая мешать беседе. Сумороцкий мялся. Приготовленные заранее слова потерялись. Идя в Земскую избу, он обдумал все, но сейчас смутился множеством собравшихся выборных. Он еще не совсем разбирался, кто из них на его стороне и кто против. Сумороцкий понимал, как важно Хованскому сохранить и отстоять острожек на левобережье. Сохранить этот острожек значило выстроить после второй и третий, это значило навести мост через Великую, это значило перевезти в Завеличье пушки, отнять у Пскова корма для скота и отрезать Изборск и Печоры, откуда во Псков привозили хлеб... - Мыслю, что одолеем острог, - сказал наконец Сумороцкий. Он видел - Михайла Мошницын с товарищами не хуже дворян понимают, что Завелицкая битва - это битва за дороги, за корма, за реку, за выгоны и за хлеб. И Сумороцкий представился озабоченным. - Начальных людей маловато, - сказал он. - Что же, я их рожу? - возразил кузнец. - Сами себя сколь в тюрьму посажали. Знатные есть дворяне, не хуже тебя, а с городом не хотят: изменные листы боярину посылают... - Может, одумались бы, - сказал Сумороцкий. - Кабы еще с два десятка дворян да бой повести с умом - разом бы мы москвичей побили. - Нешто дворяне лучше посадских стоять будут? - спросил Томила Слепой. - Науку знают, как биться. Начальствовать могут, - пояснил Сумороцкий. 4 Томила Слепой и Михайла Мошницын с Неволей, Козой и Максимом поехали на монастырское подворье, где находились дворяне, посаженные сюда за сношения с Хованским, здесь же сидели воеводы - Собакин и Львов, три дьяка, князь Федор Волконский, стрелецкие головы, несколько попов и архимандритов и с десяток богатых посадских... Земские выборные вошли в заплеванную грязную палату со сводчатым потолком и узкими окнами за решеткой, где помещались дворяне. Дворяне невольно поднялись с мест, сразу даже не сообразив, перед кем встают. Потом иные из них нарочито легли или сели, другие же сделали вид, что встали совсем не по поводу прихода старосты, а так, по каким-то своим нуждам. Тогда Томила сказал: - Господа дворяне, служба ваша нужна миру. Лучше с честью на поле пасть, нежели в тюрьме сгнить. С нами поп пришел. Целуйте крест, что худа не сотворите, никакие хитрости городу чинить не станете, да идите с честью по дворам, и от мира почет вам будет. Дворянин Петр Козин, посаженный на подворье за письмо к Хованскому, не вставая с охапки соломы, на которой лежал, отозвался: - Вы - воры, изменщики. Нечего вам на дворян надеяться, а нам крестного целования забывать да бесчестием милости воровской добывать. Идите к ворам умолять: вы разбойников да конокрадов из тюрьмы выняли, то вам и товарищи! - Не только гостей у праздника, что Фома с женой, - заключил Коза, - что ты за всех кричишь? И кроме тебя у иных есть свои языки, - кивнул он на три десятка людей, заключенных в палате. В ответ вышел из темного угла другой дворянин, Тимофей Астахов, и вывел на середину палаты сына, безусого паренька. Этот мальчик под видом босоногого посадского бежал из Пскова с письмом отца, но его схватили... - Ей, кузнец, покарал тебя бог, сына отнял, опомнись! - сказал Астахов. - К чему город склоняешь? Мы крест целовали государю. Ежели топерво воровским мужикам крест поцелуем, кто веру нам имет! Пусть моего сына нынче на плаху положат - не быть ни мне, ни ему против государя. - Старое целование поп разрешит и отпустит, - сказал Михайла. - Воровской поп! - вмешался третий дворянин, Афанасий Вельяминов. - Слушайте вы, мужики: нечего нам толковать. Дворянам с мужиками не быть николи, как огню с водой. Наше дело за бояр и государя стоять да вас в дугу гнуть. Что мы против себя пойдем?! Ступайте, воры, откуда пришли! - Спрос не грех, отказ не беда, - заключил Мошницын. - Кто схочет, дворяне, с нами идти под началом Петра Сумороцкого, те заутра отписку пришлите во Всегороднюю избу... Староста вышел с товарищами из дворянской палаты, не спрашивая прочих заключенных. - Собрать надо дворян, которые с нами встали, да все обсудить, как ударить, - предложил Томила Слепой, возвращаясь в Земскую избу. К вечеру во Всегородней собрали дворян, согласившихся служить городу, и обсудили бой. 5 Иванка поднял мешок с овсом и в темноте двора прошел под навес. Шелест пересыпающегося в мешке овса привлек внимание пары лошадей, щипавших влажную от росы траву во дворе. Из мрака выплыли рядом их темные крупы, раздалось нетерпеливое фырканье, и теплое дыхание коснулось руки Иванки, который развязывал мешок. - Балуй, балуй! Гляди - не дождешься! - дружески проворчал он, лаская мягкие, словно теплый бархат, губы коня и подставляя ему горсть овса. Смачное хруптение зерна на крепких зубах и сдержанное жадное ржание второго коня рассмешили Иванку. - На, на, завидчик! - весело сказал он, всыпав весь овес в короб... Встревоженные шумом, рядом в курятнике во сне закокали куры, и тотчас, проснувшись, петух послал горластый воинственный вызов неведомому врагу. Где-то невдалеке отозвался второй, третий... Когда вдали умолкла петушиная перекличка, Иванка все еще стоял, облокотясь о телегу и глядя на звезды. Только лай по задворкам улиц да стрекот кузнечиков нарушали теперь тишину. Теплый запах навоза смешался с медвяным и душным дыханьем цветущей липы... Какой-то шальной жук с ревом промчался мимо, шлепнулся в стену и, тихо жужжа, свалился невдалеке в траву... Иванка вспомнил цветенье черемухи и пение майских жуков в саду в ту последнюю ночь, когда их с Аленкой застал кузнец... На мгновение лицо Аленки представилось рядом, но в тот же миг сменилось вытянувшимся и пожелтевшим мертвым лицом Якуни. Пищальный выстрел ударил вдали, прокатился эхом и отдался где-то ближе повторным ударом... Завыли и забрехали собаки... Иванка бросился через двор в избу. - Началось! - крикнул он с порога. - Пустое, Ваня! Робят разбудишь, - остановил его хлебник. - Сам ведаешь - на рассвете учнется. - Палят! - возразил Иванка. - Попалят да устанут... Они прислушались оба. Сквозь голосистый лай, теперь раздававшийся всюду по городу, доносилась пальба со стороны Завеличья. - На случай распутай коней да взнуздай, - сказал шепотом хлебник. Иванка вышел. Желая дать коням съесть по лишней горсти овса, он начал с того, что их растреножил. Потом насильно оторвал их от еды, неловко натягивал на морды упругие ременные уздечки, дрожащими от волнения руками, путаясь в стременах, прилаживал на спины седла и, только уже затянув подпруги, заметил, что выстрелы смолкли... Стук копыт раздался по улице через мостик невдалеке от двора Гаврилы. По возгласу "тпру!" Иванка узнал голос Кузи и с поспешностью отпер ворота. - Иван, зови сюда дядю, - шепнул Кузя, зная, как хлебник всегда бережет семью от всякого беспокойства. - Чего там палили? - спросил Гаврила, в одной рубахе сойдя во двор и почесывая бороду. - Перво - наш дворянин послал нападать, чтоб покой у них ночью отнять. Не поспят, мол, - слабее станут... а там наши заметили - кони плывут по реке от Снетной горы на наш берег. Ну - стали пуще палить... - Что же - конных отбили? - спросил Иванка. - Поди разгляди! Зги не видно. - Чего же ты примчался? - спросил Гаврила. - Сумненье в стрельцах, дядя Гавря, - сказал Кузя. - Я неволей примчался - стрельцы прислали к тебе: слышь - Хованский своих конных на наш берег гонит, а наш дворянин велит наших конных держать у Петровских ворот. Он сказывает, биться в кустах на конях несподручно... Чего же тогда боярин шлет конных? Он дурей Сумороцкого, что ли? - Сказали ему? - спросил хлебник. - Сказали. Он баит, что хитрости ждет: как-де мы на острожек ударим, тогда разом боярин на приступ пойдет у Петровских, - так было б чем биться... - И то, - согласился Гаврила, - ты поезжай к Петровским воротам, скажи Максиму Яге, чтобы конных к вам выслал, а я прискачу - рассудим со дворянином. Кузя влез на седло и поехал. Иванка вздохнул. - До света есть время, покуда посплю, - уходя в избу, сказал хлебник. Иванка сидел у колодца. "И что за дурацкая доля! - досадовал Иванка. - То с Томилой в "припарщиках", то сижу тут и едва от петли упасся!" Уже два дня он сидел здесь, в доме всегороднего старосты, куды сыск не смел заглянуть. Он не показывался даже друзьям. Для одного лишь Томилы покинул он свое убежище на сеновале. Томила пришел поздно вечером. Заговорил тихо и душевно: - Левонтьич, в единстве все в городе - посадские люди, обительски трудники... Даже дворян двадцать пять человек из тюрьмы отпустили - все в дружбе... Один ты мятешься... Чего тебе надо? Иди со всеми. Хлебник невесело усмехнулся: - Я что вам дался один! Коли все вы в дружбе - чего вам меня не хватает? Аль я Добрыня Никитич могучий да всех московитов побью? Аль семеро ждут одного? - И не ждут! - согласился Слепой. - Да срам на тебя падет, что бояр устрашился. По городу слух, что шапошник Яша письмо от боярина приносил тебе... - Цыть, плешивый! - окрикнул возмущенный Гаврила. - Что же, Захарка твой баит, что я отписки слушал? Аль я страшуся?! Хованский с отпиской лез - я боярско письмо пожег... Я Москве не поддамся. И письмами ты мне не тычь!.. Аль угодно большим посадским меня задавить? Пусть полезут! Посмотрим тогда, кто кого! Устинову все расскажи - может, станет умнее. А ты б не совался служить им... - Я?! - воскликнул оскорбленный Томила. - Ты, ты! Ты от них пришел. Они за себя страшатся: ответа бегут... Сами сгубят весь город да скажут: Томилка с Гаврилкой винны в беде. Ан я под поклеп не дамся! Томилка растерялся. Он привык к послушанию хлебника, к его согласию со всеми своими суждениями, а теперь вот уже около двух недель Гаврила стал вовсе иным, словно нарочно искал разлада и спорил во всех делах. - Так что же, не воротишься в Земскую избу? - спросил летописец даже с какой-то угрозой, чувствуя, что растерял способность доказывать перед лицом человека, который упорно не верил в единство города и как бы назло разделял всех на "мы" и "они". - Не пойду, не пойду, так и скажи там своим хозяевам... И уходи от меня. Коль приду - я все ваше единство нарушу, всю купность сломаю... - Ну, не ходи, коли так... Авось прилезет Хованский, тебе польготит за то... Томила не успел договорить, как очутился на пороге, подхваченный сильными руками Демидова и поставленный лицом к выходу. - По старой дружбе тебя не бью. Уходи подобру, - в волнении сказал хлебник, слегка подтолкнув подьячего, и шумно захлопнул за ним дверь... - То и есть слепой! - сказал он Иванке, когда за Томилой брякнула железная щеколда калитки. - Не долгое время пройдет, как спадет слепота и с иными речами вернется... Иванка знал то, чего не знали в Земской избе, - что Гаврила не оставляет ни на один миг без своего внимания город: к нему приезжают стрельцы, приходят меньшие и говорят обо всем, что творится. Гаврила знал, что в Завеличье находится уже около тысячи человек из войска Хованского. Он припасал на них конницу. Между стрельцами шептались о том, что, как только начнется бой в Завеличье, Гаврила поскачет туда и сам поведет в битву стремянных стрельцов. Уже начинали бледнеть звезды... Иванку одолела дремота, но вскрикнул петух... Иванка очнулся, качнул колодезное коромысло, свежая струя с шумом плеснула и полилась в колоду... Сытые кони пили, фыркая и подрагивая всем телом. Иванка спохватился, что, просидев всю ночь на дворе, позабыл про сабли... Он повернул точило, стоявшее во дворе. С шипеньем и звоном точилась сталь, разбрызгивая искры. Скрипнула дверь избы. Хлебник стоял на пороге, готовый в битву. - Хватит, хватит, давай... пора, - просто сказал он. И от этого слова, которого ждал Иванка всю ночь, вдруг страхом и радостью сжалось сердце. Хлебник умылся и, разломив пополам лепешку, подал Иванке. - Пожуй, молодой, - сказал он. - Ну-ну, не хочешь, а жуй. Озябшие от студеной воды кони нетерпеливо рыли копытами влажную землю возле колодца. Иванка и хлебник взяли их под уздцы и тихо вывели за калитку. Сняв шапки, оба привычно перекрестились. Из мрака уже выступали дома с закрытыми ставнями. У забора белела дремлющая коза. Во дворе через дорогу монотонно побрякивал коровий "глухарь". На темной траве, покрывшей всю улицу, уже было видно серую ленту езжей колеи... Оба вскинулись в седла. Иванка еще подбирал поводья и одной ногой шарил стремя, когда из проулка послышался резкий топот. - Постой, может, к нам, - сказал хлебник. Он не ошибся. Стрелецкий пятидесятник Максим Яга подъехал к воротам. - Левонтьич, ты слышь, что творится: я конных по слову Кузи послал в Завеличье, а Сумороцкий сызнова назад их к Петровским воротам пригнал, сказывает - не надобны. В кустах, мол, им биться нельзя... А мне к чему конные? Стены беречь?! На вылазку мы у Петровских не лезем, а им в поле надо... Измена, я чаю!.. - Где конные стали? - спросил Гаврила. - Стоят у Петровских... Хлебник молча стегнул коня и вместо того, чтобы скакать в Завеличье, во всю прыть пустился к Петровским воротам... Они едва проскакали два перекрестка, как пальба из пищалей возвестила, что бой в Завеличье уже начался... Через миг ударили пушки со Снетогорья... Теперь всадники не скакали - летели по улицам. Под самой стеной у Петровских ворот в ожиданье стояли конные сотни. Люди спешились возле коней, но не смешали строя и возбужденно слушали Завелицкую битву, не выпуская поводьев из рук. - На кони! - крикнул Гаврила. В матовой белизне рассвета он был уже ясно виден. Конники радостно закричали, узнав его. В несколько мгновений с оживленным и бодрым говором вскочили они по коням, которые почуяли общее возбуждение и с бряцанием уздечек трясли гривами. - В Завеличье, братцы! - крикнул Гаврила и помчался сам впереди отряда стремянных; Иванка держался с ним рядом. По улицам из-под копыт подымалось облако пыли. Разбегались собаки, поджав хвосты. Воробьи разлетались живой ископытью. На грохот пушек из дворов выбегали на улицу женщины и ребята... Город проснулся и ожил. Пушки и пищали грохотали ближе и ближе. При приближении к Власьевским воротам всадники услышали уже сквозь пальбу крики битвы... Промчавшись через Власьевские ворота, они ринулись к плавучему мосту. Далеко обогнав всех прочих, Иванка за хлебником скакал впереди отряда. Грохот подков по мосту заглушил доносившиеся звуки сражения. Иванка глядел вдоль Великой по направлению боя, силясь увидеть хоть что-нибудь, и вдруг его конь как вкопанный остановился. Иванка, едва удержавшись в седле, взглянул прямо перед собой. Звено плавучего моста было отведено, как для прохода стругов. Он едва успел повернуться к отряду. - Назад! Мост разведен! Стой! Стой! - крикнул он. - Стой! Стой! - крикнул Гаврила в один голос с Иванкой. Но их крик запоздал: поток конских тел ворвался в узкое русло плавучего моста. Передние хотели сдержать бег, но сзади валила страшная сила. Отряд смешался и сгрудился перед обрывом моста. Плавучие "быки" тяжело сели в воду. Под Иванкой вздыбился конь, испуганный тем, что течение коснулось брюха, и, не удержав равновесия, свалился... Вода покрыла Иванку. Когда он всплыл, с десяток коней и всадников барахтались рядом в воде. Иные запутались в стременах и тонули, а на мосту все тесней клокотала давка: тесно сжались бока коней, сдавливая ноги всадников. Взбудораженные животные кусались, раздраженно ржали. Всадники с диким отчаянием тпрукали и рвали поводья, стремясь растащить в разные стороны ощеренные конские морды. Несколько коней взвились на дыбы. Затрещали перила моста. - Иванка, живей сюда! Ко мне, братцы, скорей сводить мост! - крикнул хлебник, уже карабкаясь из воды на отведенную часть моста. Через несколько сильных взмахов Иванка был там же. - Братцы! Левонтьич! Скорее! - закричали с моста стрельцы, которым был виден ход битвы. - Скорей, наших бьют! Наши бегут! Иванка вскарабкался на доски моста, взялся за лебедку. Двое стрельцов из воды с бранью торопливо выбирались за ним. - Наших московские бьют!!! У Немецка двора уж дерутся! - кричали стрельцы, с моста наблюдавшие битву в невольном бездействии. Лебедка с пронзительным лязгом медленно подвигала на место разведенное звено, и еще не сошлись мостовины, как всадники нетерпеливым потоком рванулись вперед, тяжестью погружая в течение Великой плавучий мост. - Стой! Стой! - закричал Гаврила. - Куда вы, к черту, без лада? Побьют, как собак! Стой! Иванка вскочил за седло незнакомого всадника. Он увидел в воде своего коня. Борясь с течением, конь уже подплывал к завелицкому берегу. Грохот моста пропал позади. Иванка спрыгнул с чужого седла и вскочил на свою переплывшую реку лошадь. Они мчались по пыльной широкой улице Завеличья. Крики битвы слышались теперь где-то почти рядом. Впереди через улицу с визгом перебегали бабы, нагруженные охапками рухляди, плачущие дети спотыкались и падали в пыль, промчался, задрав хвост, пегий бычок... И вдруг пролетело и грянулось в ветхую избушку ядро... Из окна избы, как из пушки, дико скакнула с отчаянным ревом кошка. Все кругом засмеялись... Хлебник выкрикнул что-то. Иванка видел его. Он скакал впереди всех конников, но голос Гаврилы звучал издалека, и в криках и гвалте Иванка не мог разобрать его слов. Вокруг лязгнули и засверкали на солнце сабли. Только тут Иванка заметил, что солнце давно взошло. Он выдернул свой клинок и пустил по воле коня, летевшего в общей толпе. Они повернули в проулок, промчались мимо беленых каменных стен Немецкого двора и вылетели на площадь. Пальба раздавалась со всех сторон. Рядом с Иванкой стрелец высоко взмахнул саблей и сполз с седла. В стороне под другим стрельцом упал конь. - Бей, лупи, колоти их дворянское отродье! - орал во всю глотку Иванка, поняв, что отряд Гаврилы уже ворвался в гущу битвы, но все не видя еще, кого "колотить-лупить". Вдруг ряды поредели, всадники по какому-то знаку начальных рассыпались в стороны. Тогда Иванка увидел все поле битвы меж двух деревенек: увидел, как от Гаврилы бегут стрельцы в московских кафтанах, как мчатся московские конники, а за ними летят на конях Сумороцкий и псковские дворяне и сзади на помощь им, обогнав Гаврилу, мчится старец Пахомий со своей монастырской сотней и что-то громко кричит. Иванка хлестнул коня и пустил его наперерез убегавшим, на помощь Сумороцкому и Пахомию. Навстречу Иванке из кустов шиповника и можжевеля замелькали чужие лица пеших людей. Один из них набежал на Иванку с копьем, но умный конь отскочил, а враг упал наземь, рассеченный наискось от плеча, - это был первый сабельный удар Иванки, и он сам удивился тому, как вся сабля до рукоятки вдруг окрасилась чужой кровью. Пахомий, оставив сзади свою монастырскую сотню, всех обогнав, мчался вослед Сумороцкому и дворянам, подняв свой боевой топор. "Как монах Пересвет{561}!" - подумал Иванка, вспомнив рассказ Томилы о Куликовской битве. Московские стрельцы, прикрываясь кустами, пешие, сражались с конницей. Иванка уже поднимал и обрушивал саблю несколько раз. Он пробивался к Пахомию, чтобы рубиться с ним рядом. Он увидел старца в схватке с двумя врагами. Один из них выстрелил из пистоля. Пахомий взмахнул секирой, но пищальный ствол стрельца из кустов встретил его удар и выбил топор из рук. Иванка рубнул подвернувшегося московского ратника, пробиваясь на помощь к старому другу. В руках старца вместо топора была уже сабля, но трое конных дворян окружили седого начальника монастырской сотни. И вдруг Иванка узнал в них псковских дворян... Петр Сумороцкий бился против Пахомия. - Изменник проклятый! Собака! - вскрикнул Иванка. Он рванулся вперед, но опоздал: обезглавленный старец упал с седла и повис одной ногой в стремени, волочась по траве перерубленной шеей и кровью пятная траву. Иванка мчался, не видя уже ничего, кроме красного кафтана Петра Сумороцкого. Догнать красный кафтан! Срубить ту башку в железном с кольчугою шлеме!.. - Постой, дворянин, погоди! Искрою твою шкуру в лоскутья, проклятая стерва! - орал Иванка. - Чертов сын, ты ведь крест целовал! Старика убил, гадина, падаль, собачье дерьмо, изменщик! Сотня товарищей мчалась рядом с Иванкой, но он их не видел, считая, что он один по полю гонит дворян. Острожек Хованского остался далеко позади, Иванка позабыл о нем. В пылу скачки мелькнуло лицо Кузи. В туче пыли выплыл и скрылся Уланка, лицо его было покрыто кровью, казалось - с него сорвана вся кожа. Он гнался за одним из дворян, потрясая саблей, невнятно и дико крича и, словно пот за работой в кузне, привычным движением стирая рукавом с лица кровь. Мясник Леванисов промчался, обгоняя Уланку, с поднятой палицей и обрушил ее на железный шлем московского дворянина. Курносый стрелец Костя Волосяник весело крикнул: - Иванка, держись! - и несколько мгновений скакал с ним рядом... Потом, объезжая куст, Иванка его потерял из виду. Конь перескакивал через тела упавших людей. Изменники-дворяне спасались бегством. Вот они повернули к Великой, надеясь уйти вплавь, но полсотни посадских перехватили им путь к отступлению. Когда Иванка примчался к берегу, здесь псковитяне, прижав к воде, окружили пяток оставшихся в живых псковских изменников и, обезоружив, уже вязали их к седлам. Далеко позади, возле города, еще грохотали пушки, между кустарниками вдали мелькали всадники, еще продолжалась битва, палили пищали, стелился дым от сожженного острожка, а тут у реки все стихло. Дворян крутили деловито, без криков, с сознаньем победы и справедливого возмездия за измену. Двое стрельцов вязали к седлу Сумороцкого. Уланка с лицом и бородой, залитыми кровью, подскакал к нему и ткнул кулаком в скулу. - Эй, не балуй! Расправа им впереди! - сурово крикнул один из стрельцов. Тогда Уланка, словно впервые почуяв боль, зажал обеими руками лицо и, забежав по колено в воду, стал мыться. Вода рядом с ним покраснела. Иванка снял шапку и рукавом, как Уланка, вытер лицо. Речная прохлада коснулась темени и шевельнула мокрые от пота волосы... Когда конный отряд, пленивший изменников, возвращался в Завеличье, последние разбитые остатки москвичей, отстреливаясь, отходили в лес, в сторону литовского рубежа. Иванка объехал убитую лошадь, из брюха которой расползлась на траву сизо-красная масса кишок. Сзади Иванки, прижав к лицу шапку, ехал Уланка. Повод его коня был зацеплен за левую ногу Иванки. Убитые псковитяне и москвичи валялись в кустах и в траве, обезглавленные, искалеченные, покрытые кровью. Некоторые из казавшихся мертвыми приподнимались и начинали кричать вслед отряду. Тотчас кто-нибудь возвращался и подбирал страдальца. Выстрелы слышались реже. Псковитяне возвращались с поля победителями, но эта победа была для города тяжелее, чем прошлое поражение: в бою пал стрелецкий начальник Максим Яга, пал Пахомий, с триста человек псковитян было побито и около трех десятков раненых насильно утащено в плен отходящими в лес дворянами и стрельцами Хованского... 6 Во Всегородней избе собрались немногие выборные: кое-кто из середних, несколько меньших и стрельцов. Дом был окружен стрельцами, и в него никого не пускали. Заседланные кони стояли у крыльца. Покрытые пылью и кровью, они трясли головами, взмахивали хвостами, сгоняя надоедливых мух. Палило июльское солнце, но вокруг избы, несмотря на зной, без сполошного зова собрался народ. Это был не обычный всегородний сход. В этот раз ни больших посадских, ни служилых дворян не было видно. Меньшие посадские, молодые стрельцы и казаки собрались огромной толпою у Всегородней и залезали на соседние стены и кровли, чтобы заглянуть в ее окна... С руками, скрученными назад, сидели на длинных лавках десять человек уцелевших в бою изменников и тех из дворян, кто был ранее уличен в переписке с Хованским. Они слышали крики и гул на площади и со страхом ждали суда и возмездия. - Мерзко глядеть на вас, - произнес Коза, - крест целовали, свои головы спасая, а сами измену деяли, змеи-змеищи! - Не лайся, стрелец, - остановил Сумороцкий, - крест целовали государю прежде. А для того мочно ворам крест целовать, чтобы старую клятву блюсти. То бог простит. - Латинец ты! - тонким старческим голосом крикнул поп Яков. - Еретик! Латинцы поганые так-то судят! Поп вскочил с лавки и восклицал, яростно указуя в пол пальцем. - А ты вор. Кой ты поп! Как ты мочен был крестное целование разрешить! - возразил Сумороцкий. - Ладно, батя, судачить с ними, - остановил попа Прохор Коза. - Сказывай, дворянин, - обратился он к Сумороцкому, - в табор к Хованскому изменные письма слал ли и письма те были про что? Хлебник во время допроса сидел у стола, опустив на руки голову, и молчал, словно его не было в горнице. Он был удручен дворянской изменой больше других. Мошницын занимался делами ямскими, судебными, хлебными, только изредка вмешиваясь в ратные. Гаврила же сам руководил всеми ратными замыслами. Ненадолго отступился, и вот... "Если бы не покинул я Земской избы, то б не сгубили столько людей", - думал он. Перед глазами его была гора мертвецов, порубленных саблями, поколотых копьями, пострелянных и измятых конями... Занятый своими мыслями, хлебник не слушал допроса, который вели кузнец и Прохор Коза. - Ты ли других дворян подбивал к измене? - услыхал он вопрос Мошницына. - Я что тебе за ответчик! У каждого свой язык! - нагло сказал Сумороцкий. - Отвечай ты, падаль! - внезапно вскочив, гаркнул Гаврила. - Со всегородним старостой говоришь, собака: поклоны бей!.. Он подскочил к дворянину. Сумороцкий вздрогнул от неожиданности, но тотчас же усмехнулся. - Ты што, воевода, в обиде, что ль, на меня? - спросил он. Тогда Гаврила сгреб со стола кувшин с квасом и с размаху хватил им по голове дворянина. Глиняный кувшин раскололся. Дворянин отшатнулся к стене и бессильно сидел с искаженным болью, побелевшим и мокрым от кваса лицом. Все кругом замолчали. - Квасу не пожалел! - сдавленным голосом, через силу сказал в тишине Сумороцкий. - Опять жартуешь!.. - крикнул Гаврила в злобе. - Жартуешь, мертвец! - Он схватил изменника за ворот и, встряхнув, треснул его головой о стену. Голова безвольно мотнулась и упала на грудь. Хлебник, не помня себя, ткнул кулаком в лицо и швырнул Сумороцкого на пол. Стоя среди горницы, он оглядел остальных дворян. Все сидели, притихнув и опустив глаза, и только Всеславин встретился взглядом с Гаврилой... Хлебник шагнул к нему и ударил его ногой в грудь... Тот со стоном обвис, как мертвый. Тогда Коза взял сзади Гаврилу за плечи. - Буде, - сказал он, - угомонись, окаянный! Какой то расспрос?! - Дворянское дело - расспрос!.. Вешать их всех! - тяжело дыша, проворчал хлебник. Он дрожал; глаза его напились кровью, и под усами губы казались синими. - Сядь, Гаврила, - взволнованно сказал летописец. - Все надо рядом вершить. Как без расспроса! Надо ж измену вызнать!.. - Ладно, спрошайте. Больше не стану... - пообещал хлебник, но вдруг повернулся к дворянам: - А вы, дерьмо, смотрите - без жарту!.. Не то я... Он не закончил фразы и вдруг вышел вон из горницы, хлопнув дверью... Двое стрельцов подняли с пола Сумороцкого, полой его же одежды стерев ему кровь с лица. Томила хотел продолжать расспрос по обычаю и велел приготовить бумагу для расспросных листов, но раздался в окна стук с площади. Захарка выглянул. - Подьячий, скажи там старостам - чего волков держать в избе? - крикнули с площади. - Пусть ведут на дощан да при всем народе расспросят. - На дощан! - При народе! - согласным кличем отозвалась площадь. - Захар, покличь-ка стрельцов, - приказал Мошницын. Стрельцы толпой вошли с крыльца в горницу. - На каждого дворянина по два стрельца. Беречь изменников - не разодрали бы их, пока к дощанам доберутся, - указал Прохор Коза. Связанных дворян подняли с лавок. Столкнувшись под низким потолком, брякнули два лезвия стрелецких протазанов, лязгнули обнажаемые сабли десятников, и длинное шествие потянулось из дверей Земской избы на залитую солнцем площадь. Народ стоял сплошным морем от Рыбницкой башни до самых ворот Всегородней избы. - Дорогу! - крикнул стрелецкий пятидесятник, и любопытные расступились, образуя по каждую сторону живую плотную стену, пышущую жарким дыханием и обильным потом. - Ведут, ведут! - пронеслось по площади. Вся толпа колыхнулась приливом к Земской избе. - Не смеют и в очи народу глянуть - ишь, в землю уткнулись! - заметил кто-то в толпе, указав на дворян. - Эй, стрельцы, покололи бы их тут. - Каб не стрельцы, я б им сам вырвал зерки! - Таких на огне палить, мучить надобно, чтобы легче народу стало!.. - Ей, старосты, слышьте - расспрос под пыткой чинить! - раздались кругом голоса. - Пытать дворян! Слышь, Михайла Петрович! Земские выборные гурьбою шли позади длинно растянувшейся вереницы стрельцов и охраняемых ими дворян. - Пытать, Михайла Петров! - крикнул Уланка, стоявший тут же. Все лицо его было обмотано, только один глаз и рот оставались открытыми. Белое полотно повязки покрылось бурой корой запекшейся крови, но он все же пришел на площадь. - Суд укажет расправу! - ответил Мошницын. Впереди в толпе вышла заминка: старик Терентий Безруков, площадный чеботарь, внезапно оттолкнув стрельца, подскочил к дворянину Всеславину и в мгновение ока воткнул ему в горло сапожное шило... Раздался отчаянный визг дворянина. Стрельцы в смятении от неожиданности схватили Терентия за обе руки. - Вяжи его! - крикнул стрелецкий десятник. Но тут зашумели стоявшие вокруг горожане: - Всеславин сына его из пистоля убил! Пусти старика! Пусти старика! Вы что - за дворян?! - закричали в народе. - Пусти, говорю, - по-хозяйски вмешался силач, соборный звонарь Агафоша, сжав руку стрельца так, что тот искривился. - У тебя бы, антихрист, сына побили! - воскликнул Сергей-стригун, обратясь к стрелецкому десятнику. - Отдай мое шило! Отдай мое шило! - хрипел, вырываясь, старик, по лицу его из гноящихся красных глаз обильно струились слезы на жидкую бороденку... - Уйди-ка, Терентий Егорыч. Покуда довольно. Пусть их подпалят огоньком у расспроса, - уговаривали старика. Услышав обещание пытки, чеботарь унялся. Раненый дворянин, хрипло дыша, пошатнулся. Стрельцы ухватили его под обе руки и потащили вперед. - Дорогу шире! - надрываясь, орал стрелецкий пятидесятник, опасаясь нового нападения из толпы. Но больше на них никто не напал. Они подошли к дощанам. Со связанными руками дворяне сами не могли влезть на днища посудин, и их пришлось подсадить. - Рожон им под задницы - разом и вскочут! - воскликнул в толпе белесый замухрышка, зелейный варщик Харлаша. - Ты б утре мне подвернулся под саблю, Харлашка, так я б тебе языка полсажени урезал, - спокойно сказал ему Петр Сумороцкий. Все десятеро дворян, из которых часть была в бранных доспехах, но без сабель и все со связанными руками, разместились на широком днище дощана. На второй дощан взобрались оба земские старосты, Томила Слепой, Коза и мясник Леванисов. Мясник подал руку, чтобы помочь подняться попу Якову, но тут, протискавшись сквозь толпу, подбежал босоногий подросток. - Батюшка, батюшка, стой! Батька мой помирает от раны. Послал за тобой, - прокричал мальчишка. - Не один Яков поп, - сказал Леванисов. - Иного не хочет мой бачка, велел его... - Я пойду, - сказал поп. - А буде придется с расспроса дворян приводить по кресту? - возразил Леванисов. - Напутствую, разом и ворочусь. Поп ушел. На одном дощане неслышно совещались земские выборные, на другом молча, не говоря меж собой, стояли дворяне. Стрельцы, приведшие для расправы дворян, разместились вокруг дощанов, оттесняя толпу, чтобы оставить хоть небольшой свободный круг. - Старосты, ждете чего?! - крикнул Иванка. - Станем спрошать изменников, горожане, - громко сказал Коза, став на край дощана. - Вина их ведома всем? - Всем ведома! Дело спрошай! Окольничать брось - не подьячи сошлись у расспроса! - отозвались разноголосые выкрики из толпы. - Иван Тюльнев, иди ближе ко краю, - позвал Коза. Дворянин Тюльнев, в кольчуге под вишневым бархатным кафтаном, вышел вперед, поклонился народу. Перешагнув с дощана на дощан, Коза снял с него железный шлем и положил у его же ног. Тюльнев встряхнул головой, оправляя светло-желтые потные волосы, и поклонился еще раз. - Сказывай про измену: с кем был в совете? - спросил Томила Слепой. - А нету измены моей. Нет, ей-богу, нету!.. От робости бег - не в измену... - забормотал Тюльнев. - С чего ж ты робел? Ратным людям робеть не пристало, - внятно сказал Прохор Коза, - и робость в бою - измена! - И то - не пристало, да вишь - оробел: увидал, что посадски побиты, - ну, мыслю, беда нам, дворянам, будет, - сказал хриповато Тюльнев. - Я и побег. А ныне срамно мне того, что побег... Коль на воле оставите, не в тюрьме, - клятвой господней клянусь - вдругорядь не сробею, кровью и животом заслужу вину!.. Дворянин поклонился народу поясным поклоном и, тряхнув головой, откинул волосы, упавшие на лицо. - А людей псковских в битве рубил! - крикнул Иванка. - Коль со страху бежал, то чего ж с нами бился? - Ты, сопляк, что за спросчик! Не стану тебе отвечать, - отмахнулся Тюльнев. Гаврила грозно взглянул на него, и глаза дворянина быстро забегали. - А когда побежал, пошто второго коня увел? Конь-то был мой! - звонко крикнул в толпе монастырский служка. Тюльнев, опасаясь Гаврилы, хотел ответить, но в это время народ у самого дощана загудел и расступился, давая дорогу троим молодым мясникам в кожаных запонах, тащившим из ближней мясной лавки тяжелый дубовый обрубок, на котором лет сто подряд разрубали мясо. - Расступись! Дорогу! - покрикивали мясники. Они подошли к месту расспроса и скинули ношу с плеч на дощан. Гулкий отзвук в пустой посудине прозвучал над площадью. Один из мясников вспрыгнул на край дощана, вытащил из-за пояса широкий блестящий топор и привычным ударом воткнул его в чурбан. - Господа, люди добрые! - скинув шапку, выкрикнул он. - Плаха на дощане, топор вострый... Чего их расспрашивать!.. Вся площадь на миг умолкла: как от глотка крепкой водки, заняло дух у всей многотысячной толпы от этих простых и неожиданных слов, от внезапного сознания власти своей над жизнью и смертью дворян... Изменники вдруг как-то сжались тесней в кучку. Смятение, изобразившееся на их лицах, страх, дрогнувший на мгновение в опущенных веках Тюльнева, и странный собачий кашель раненного в горло Всеславина пробудили толпу. - На плаху изменников! - Рубить им башки! - закричали вокруг дощана, и выкрики эти покрыл сплошной рев... Вдруг стало ясно всем, что дворяне должны заплатить головами за неудачу в битвах с Хованским, за убитых и покалеченных братьев, мужей, сыновей и отцов, за кровавое горе, пролезшее в каждый двор, за неомытых покойников, сваленных в общую яму... Сами земские выборные, стоявшие на втором дощане, растерялись перед народной яростью. В этот час сошедшимся здесь казалось, что для полного осуществления народной воли не хватает только последней расправы с дворянами. Казнить их - и жизнь посветлеет... В волнении наблюдал Томила Слепой, как ширится и возрастает народная буря. В пестром гвалте нельзя было слышать отдельных слов, только бороды прыгали, только вздымались руки, сжимавшие пики и сабли, да тысячи кулаков потрясались над головами... Расталкивая локтями соседей, рвался к дощану чеботарь Терентий, что-то крича, широко разевая беззубый рот, как пустое дупло, и размахивая своим шилом. Еще минута - и станет поздно: неистовая стихия кровавой мести овладеет душами, и с дощана брызнет кровь... Людские сердца все сильней распалялись жаром. Люди дразнили друг друга гневными криками. Летописцу представилось, что молчание всех образумит... Он поднял руку, призывая народ ко вниманию. Крики разом умолкли. Все ждали последнего смелого, ясного слова Томилы. - Ей, верно тебе говорю, господине Псков, город вольный! - воскликнул Томила, и голос его в тишине прокатился свободно и широко. Слепящее солнце скрылось на миг за облачком. Летописец увидел лица людей, стоявших вблизи. Они выражали полную веру в него, решимость и поощрение. Народ ему верил... Тысячи глаз впились в него в тишине... Томила ждал, что вслед за торжественными вступительными словами, за первыми сильными звуками его голоса он почувствует вдохновение, ждал пробужденья в себе того чудесного ощущения вождя, какое впервые родилось в нем здесь же, на дощане. Но вместо подъема вдруг почувствовал он смущение и испуг: он понял, что нет у него тех слов, которых все ожидают, что между ним и народом натянута нить, готовая вот-вот порваться... "Нелепо чинить самосудну расправу!" - хотел крикнуть он, но что-то его удержало от этих прямых слов, и вместо них он не столько сказал, как услышал из своих уст чужой неуверенный торопливый лепет: - Вершити все надо по правде... По божьей правде судить, не по мести людской... Не мочно так просто рубить... Так просто... Он сам не узнал своего голоса. Горло его пересохло, слова растерялись. Он чувствовал сам, что еще мгновенье - и слушать его не станут... - А станем судить их по правде!.. - выкрикнул он и схватил полную грудь воздуха, но какое-то слово застряло... Над площадью висело недоуменное нудное ожидание. - Земская правда... - воскликнул Томила. Слово дрогнуло и сорвалось... И вдруг в тишине раздался густой, мощный голос: - А, хватит с нас правды! И Томила увидел у самого дощана звонаря Агафошу в холщовой рубахе с широко открытым воротом, за которым на волосатой потной груди болтался медный нательный крестик. Высокая баранья шапка его готова была свалиться с задранной вверх головы. Растрепанная огненно-рыжая борода дерзко и уверенно торчала вперед, и под густыми рыжими бровями глаза горели волчьим зеленым огнем. Он стоял в толпе, но огромный рост подымал его над всеми. И, обернувшись назад, уже не Томиле, не выборным, а народу он крикнул со злостью: - Век жили по правде - и буде... Казнить!.. Томила открыл было рот и снова поспешно и жадно вздохнул всей грудью, но жалкое торопливое слово его затерялось в требовательных и настойчивых криках народа: - Секи-и-и их! - тонко, по-бабьи заголосил белесый зелейный мастер. - Верши-и!.. - прокричал чеботарь Терентий, взмахнув кривым шилом. И рев всей ожившей толпы, оглушительный и беспощадный, пронесся над площадью... Земские выборные коротко переглянулись между собой, и Томила Слепой увидел, как мрачно потупил глаза кузнец и как на довольном и смелом лице Гаврилы кипят и играют краски возбуждения. Поняв, что больше его самого уже не станут слушать, Томила бросился к кузнецу. - Петрович! Скажи, образумь их, покуда не поздно. На том ведь стоим, что усобицей крови не льем!.. - бормотал летописец, сам едва слыша свои слова в общем гвалте. Мошницын поглядел на него удивленно, словно не понимая, чего он хочет, и, не сказав ни слова, отвел взгляд... Летописец взглянул на хлебника. Гаврила стоял впереди земских выборных, слушая крики и глядя на толпу, и вдруг, словно забыв, что он сам всегородний староста, что стоит он над площадью на дощане, а не там, в толпе, приставил ладони трубою ко рту и, от натуги даже слегка присев, покрывая прочие голоса, заорал на всю площадь: - Какого нечистого нам дожидаться! Вершить изме-ену-у! Один из мясников, словно только и ждал его возгласа, подтолкнул Тюльнева поближе к плахе. Крики мгновенно смолкли. - Секи! - потребовал зелейщик Харлаша, обратясь к удалому молодцу, так лихо воткнувшему в плаху топор... Белесые блеклые глаза замухрышки загорелись в жажде увидеть казнь дворянина. - Не искусен я - сроду не сек, - со смущеньем и даже с испугом сказал молодой мясник, вдруг покраснев. - А ты попытай! - мрачно усмехнувшись, предложил Сумороцкий. - Эй, посадский люд! Чья рука на изменных дворян не дрогнет?! - громко вызвал Прохор Коза. - Чего ж ей дрожать! - воскликнул рядом уверенный голос. Легкий и сильный, на дощан вскочил скоморох и медведчик Гурка, отпущенный из тюрьмы полчаса назад, когда брали оттуда к расспросу дворян. Поклонясь народу, тряхнув кудрями, красавец малый скинул зеленый кафтан в блестках, подсучил рукава, взял топор и деловито опробовал, проведя ладонью по острию. - Ложись, дворянин! - просто сказал он, указав своим пристальным взглядом на плаху. Он сильно и ловко под коленки толкнул ногою Тюльнева. Тот повалился. Топор взлетел, и светловолосая дворянская голова, брызнув кровью и мелькнув в воздухе торчащей бородою, неожиданно просто отскочила к ногам толпы. Задние в толпе жадно вытянули шеи, а стоявшие впереди в каком-то невольном смятении отшатнулись. Скоморох легко и спокойно, словно мешок брюквы, сбросил мертвое тело ногою вниз и подсучил повыше рукав... - Дай бог добрый почин да всему бы боярскому роду!.. - воскликнул он при молчании всей толпы. - Неладно так-то, без отпущения грехов! - испуганно крикнул тонкий голос в толпе. - Кто же так сечет!.. - Не плачь. Иди становись за попа! - с угрюмой насмешкой позвал Гурка. - Не глумись, скоморох, не на свадьбе! - строго одернул его Прохор Коза. - Богдан Всеславин! - вызвал он стоявшего ближе других дворянина, и тот, звякнув чешуйками кольчуги, как-то слишком размашисто и поспешно шагнул к плахе. - Кто знает его измену? - спросил Коза. Вперед придвинулся стрелец из сотни Всеславина. - Я знаю! - громко сказал он. Бывший сотник с испугом взглянул на него. - Сказывай, - поощрил хлебник стрельца. - Запрошлый год, господа, Богдан тех имал по дорогам, кто из Москвы после мятежу бежал от бояр, - сказал стрелец, обращаясь ко всем. - А ныне он сам изменил, да еще и коня увел, чтобы московским стрельцам коня лишнего дать, а потом, господа, наших людей он саблей сек да из пистоля стрелил. - Да он же крестьян и холопей всегда сек кнутом саморучно и насмерть иных засекал! - крикнул у самого дощана молодой казак. - Сына! Сына Филипку!.. - воскликнул сапожник Тереша. - Куды больше спрашивать! Сечь башку! - закричали на площади. - Ложись, - указал скоморох. Всеславин упал на колени и зашептал молитву. - Попа! Попа! - прохрипел дворянин. Жилы на его шее вздулись. Он рванул на себе ворот, так что пуговицы полетели в толпу. - Все попы в разгоне, по раненым ходят, - отозвался Коза. - Братцы, нет ли попа тут на площади? - вызвал он. - И тут ему сахар, и на небе рай, не жирно ли станет?! - крикнул зелейщик Харлаша. Всеславин крестился долго и часто, вынул из-за пазухи нательный крест, поцеловал и опять закрестился. - Ладно, прежде бы не грешил! - понукнул скоморох и, рванув за волосы, нагнул тучного дворянина к плахе. Блеснул топор. Голова тяжело скатилась к ногам толпы. Кто-то воткнул ее на копье и поднял над площадью. Черномазый, со сросшимися бровями, угрюмый Сумороцкий шагнул к плахе сам. - Чего спрошать! - сказал он твердо и громко. - Побег я к боярину и листы писал. Не мочно быть царскому дворянину в ваших затеях. Была бы моя мочь, и я бы вас вешал по всем дорогам. Милости вашей не жду и в глаза вам плюю... Секи, ты, глумивец! - заключил он и, крестясь, лег на плаху. - Эх, силен дворянин! - похвалил его Гурка. - А помнишь Мишу? - спросил он, склонившись и заглянув в лицо Сумороцкого. Тот, уже приготовясь к удару, закрыл глаза. Голос Гурки заставил его приподнять веки. - Помнишь Мишу, медведя мово? - спросил его шепотом Гурка. - Бог тебе за него на том свете... - Конча-а-ай! - страшным голосом закричал Сумороцкий, привстав и с силой ударившись головой о плаху. - Знать, страх-то есть и в тебе... - снисходительно пробормотал скоморох. - Ну держись... И топор еще раз сверкнул под солнцем... 7 Томиле Слепому казалось трудно дышать от того, что в знойном воздухе расплылся душный запах крови... У плахи стоял в атласном голубом зипуне молодой дворянин Хотынцев. Пример бесстрашного Сумороцкого заразил его. Он хотел усмехнуться, но юное безусое лицо его вдруг скривилось, он всхлипнул и тихо заплакал. - Посадский люд, пошто казнить мальчонку! - крикнул с жалостью старый стрелец. - Пошто волков, по то и волчонка! - негромко, словно про себя, проворчал Гурка, схватив Хотынцева за плечи. Летописец взглянул на жадные лица людей, захваченных зрелищем казни, махнул рукой, не слыша расспросных речей, слез с дощана и, никем не замеченный, проскользнул в ворота под Рыбницкой башней... В тишине и зное за его спиной прозвучал еще раз хряск топора - и раздался истошный, отчаянный женский визг... Томила пошел, сам не зная и не глядя куда. Он шел по пустынной улице. Весь город стекся на площадь судить изменников, и он не встречал людей. Единство города, как думал он, невозвратимо распалось у него на глазах, а только на днях в посланье к царю он писал своею рукой золотые слова о "согласии и купности душ всех чинов людей". В конце пустой улицы слышал он детские голоса: - Васятка-a! Бежим на Рыбницку площадь - там дворян топором секу-ут!.. - Вре-ешь! - ответил другой издалека. - Ей-богу! Томила взглянул на голос. Десятилетний мальчишка припрыгивал навстречу ему, таща за собой на веревке кургузую собачонку. "Вот тебе купность и Белое царство!" - подумал Томила. Весть о казни псковских дворян разнесется молвою по государству, и Псков - зачинатель великого земского дела - поднимет против себя дворян и больших посадских... Томила знал, что мелкие дворяне, а их большинство, находятся под боярской пятой и бояр ненавидят... Он знал однодворцев - крестьян во дворянском званье, равно владеющих саблею и сохой: сколько из них в засушливый год пошло бы с охотой в холопы. Да и те из дворян, кто владел одной деревенькой в пяток дворов, - эти тоже готовы восстать на бояр вместе со своими крестьянами... Не таких ли набрал в свое время в Рязанской земле Ляпунов! "Лысый мерин, не мог по-людски слова молвить народу! Заика проклятый - бормочет: бур-бур-бур-бур-бур! Кто и хочет, не слышит!" - бранил сам себя Томила. Он шел, говоря сам с собой вслух и размахивая руками. - Иваныч, куда ж ты? Чего там творится? - спросил над ухом Томилы поп Яков, словно внезапно выросший из-под земли. - Сколь крови, батя, и все занапрасно! - воскликнул Томила. - Пошто было биться, столь люда губить, когда сами все рушим! - с обидой воскликнул подьячий. - Что же рушим? Кто рушит? Ты молви мне толком - чего там творится?! - настаивал поп. - К чему было "Земскую Правду" мою составляти? Барану под хвост?! Боров я пегий: чаял - мудрец на всю Русскую землю, чаял по правде всю жизнь сотворить, а кому она надобна - правда! "Город Белый" и царство, мол, "Бело"... Вишь, "Остров Блаженный" надумал!.. - в исступлении восклицал Томила. - Иваныч, да что ты? Что стряслось?! Какая беда на город?! Уймись-ка. Ты философ, книжный муж - а стенаешь!.. - Платона, и Мора Фому, и блаженного Августина{576} читал, прикладал к русской жизни... Помысли ты, батя: я всякую малость обдумал, про все написал. Царям стать наставником мыслил - правительми править дерзал!.. А мне по плешивой башке колотушкой!.. - Да кто тебя, кто?! - в нетерпенье воскликнул священник. - Казнят их! Башки топорами секут да на колья сажают... А я-то, дурак, - "Житье в Белом городе без крови и казни смертельной, ибо правду познали и всех чинов люди в единстве!" А их и казнят!.. - прерывисто бормотал летописец. - Изменщиков, что ли, сказнили? - просто спросил поп, наконец-то поняв, о чем речь. - Ты мыслишь - от жалости я? Не такое видал. И в пыточной башне бывал, видал, как невинных щипцами терзают... - Вот то и страшно, Иваныч: невинных когда! - прервал поп. - Постой, помолчи - я скажу... Поповское дело такое: поп ведает столько грехов, что кабы люди то знали все брат про брата, то и в правду б господню никто не верил и бога бы не боялись... И церковь наша христова недаром велит те грехи таить... И я, Иваныч, смиренный поп, тайну людскую свято хранил, а ныне завет нарушу... - Как можно! Господь упаси! - возразил летописец. - А слушай, сынок: вот тут сейчас помер колесник Микола... - поп указал на ворота, над которыми вместо вывески были прилажены два тележных колеса. - Помер от раны во чрево... И исповедуясь, шепчет, что просили, мол, у него под повинное челобитье припись. Он приписи не дал, да и на то земским старостам не донес, кто сговаривал дать, а что грешнее - не знает... Ну, мне-то про все он сказал, а сам помер... Я дать ему отпущенье поспел кое-как, а теперь в Земску избу пойду, объявлю про измену: повинщик-то главный - Ивашка Чиркин! Сам - выборным в Земской избе, да и сам же - с изменой!.. - Ух, кобель проклятущий! А я ему "Правду" читал, он поддакивал, падаль! Вот кому сечь башку!.. - воскликнул Томила. - Сам в Земской избе... - Вот вишь, сам ты молвил - башку сечь, и я так-то мыслю! - прервал священник. - Пускай меня сана лишит владыка Макарий, а правда дороже! Идем-ка на площадь, Иваныч... Неладно тебе уходить в такой час: народу сумленье... Когда поп и Томила подходили к Рыбницким воротам, им навстречу хлынул шумный, крикливый поток людей. У дощанов на рогатинах, кольях и копьях торчали десять дворянских голов... Вечером, сидя дома, летописец хотел заняться делами, захваченными из Земской избы домой. Он взял верхнюю из вороха приготовленных бумаг. Это был извет земским старостам от какой-то посадской вдовы на соседа-мясника, который "намедни Подрезовой Ивана женке Серафимке послал говядины добрую заднюю ногу да Менщикову в дом посылал, а в своей лавке одну вонючую требуху на ларь выложил и меньшим толковал на торгу: скоро говядиной, мол, объедитесь, как станет скотина по улицам с голоду дохнуть, а кормов-де вам негде взять будет, когда город в осаде. И тот вор Степанка большим во всем норовит: дары по дворам посылает, а меньшим и за деньги доброго не продаст, да его б указали старосты на дощане расспросить при народе, кто ему лучше - изменщики или весь город". Целыми днями Томила сидел, разбирая жалобы и мелкие склочные тяжбы. Шел третий месяц осады. В городе глохла торговля, скудели промыслы. На рынке с рыбных ларей исчезала рыба, без привоза из сел не хватало ни редьки, ни лука, ни огурцов, и во всех недостачах горожане искали виновников в городских стенах. "Да, надо скорее в городе "Уложение" ввести, да и жить народу по "Уложению". Тогда сила будет и беззаконной неправды не станет", - подумал Томила. Он придвинул к себе другую стопку бумаги - "Уложение Белого царства". Тяжелое размышление охватило его. Образ "Белого царства" был омрачен расправой с дворянами. Он понимал, что нельзя было поступить иначе с изменниками, но ясная легкая мысль уже не могла парить - кровавые пятна отяжеляли ее крылья... Клямка калитки загремела. Томила непривычно отягощенным шагом вышел во двор. - Кто там? - спросил он, уже отпирая ворота и ожидая увидеть Иванку или попа. - Вечер добрый, пане! - неожиданно приветствовал его пан Юрка, домашний переводчик Ордина-Нащекина. - Здравствуй, папе! - отозвался Томила. Он был даже обрадован этим неожиданным посещением. - Заходи в избу. Сумерничаю, один сижу. Заходи! - приветливо позвал он поляка. С паном Юркой Томила был знаком несколько лет. В первые годы жизни во Пскове он тосковал по латыни, греческому и польскому языкам: Томила был отравлен любовью к книжному чтению и, познакомившись с переводчиком Приказной избы, как-то зашел за книгой к нему и встретил у него пана Юрку. С тех пор, без ведома стольника, по разу в неделю и в две заходил он во двор Ордина-Нащекина, чтобы взять у его переводчика новую книжку... Изредка, если сам дворянин случался в отъезде, Томила захаживал к пану Юрке и вел с ним длинные книжные споры о греках и римлянах, о разных известиях из зарубежных стран, о древних философах и святых отцах церкви... С первых дней восстания во Пскове, когда стольник оказался врагом горожан, Томила Слепой по неприязни к дому не заходил к пану Юрке, а там и просто о нем забыл за массою новых, кипучих дел... - Давно не бывал, пан Томила, - сказал поляк. - Ранен был, а потом недосуг. Сам знаешь: в Земской избе сижу и дела заели. - Кто же не ведает, пане Томила, что ты голова всей республики Псковской! - Голова в нашем городе все горожане - вот то и сила! - сказал Томила. - Народ - голова! - Народ-то народ, - возразил пан Юрка, - а мыслю, что в Земской избе один пан Томила постиг науки. Гляжу и дивлюсь, сколь все в городе складно. Вот список книжицы новой тебе принес - Фомы Кампанелл