ой, а ворота на запор, да собак спустить, да караульщиков выставить, а девушки бы с тобой игрались и ты бы смотрела за всеми, чтобы ни одна подслушивать отнюдь не пошла бы. - Что я, собака, что ли! - огрызнулась Аксюша. - Марья Андревна! - позвали внизу. - Иди, иди, Афанасий Лаврентьич кличет, - поторопила Аксюша мать. - Иду, - откликнулась та и поспешно вышла. - Уходи скорей, покуда ворота не заперли, - зашептала Аксюша Иванке. - Тулупчик твой у деда возьмешь... И Иванка едва успел выскочить из горенки прежде прихода гостей стольника. Уже на лестнице, натянув свой тулупчик, Иванка услыхал внизу голоса и затаился. - Осторожно, сударь, тут порожек, - сказал старик слуга стольника, присвечивая на лестницу фонарем, и Иванка, к своему изумлению, признал в "Госте" стольника земского старосту Подреза... Иванка выскользнул во двор. Он повернул от крыльца не к воротам, а обратно, в глубину двора, чтобы уйти неприметно, "задами" стольничьей усадьбы. Оглянувшись, он увидел еще две смутные тени "гостей", вошедшие на крылечко, с которого он только что спустился. "Не зря столь гостей у стольника. Сказать поскорее Гавриле Левонтьичу!" - подумал Иванка. Рано утром пустился он к дому Томилы. На его тревожный и нетерпеливый стук калитка отворилась. Во дворе летописца стоял, улыбаясь, Захарка. При виде Иванки улыбка сбежала с его лица. Он растерялся, словно встретясь с выходцем из могилы. - Захар... Ты тут отколь? - удивленно спросил Иванка. - Здравствуй, Ваня! У нас на Руси здравствуются прежде! - первым придя в себя и дружески усмехнувшись, воскликнул Захар. Он сделал движение, как бы желая обняться после долгой разлуки, но Иван отшатнулся. - Здравствуй, коли не шутишь, - нехотя буркнул он. - Томила Иваныч дома? - И он по-хозяйски прошел мимо. В доме Слепого встретил Иванка и хлебника, который так и провел ночь в беседах с другом. Иванка обратился к летописцу. - Тайное слово есть до тебя, Томила Иваныч, - шепнул ему Иванка. - От кого таить? Сказывай, - подбодрил Томила. Но Иванка уперся. Когда Томила вышел с ним в сени, Иванка торопливо зашептал о том, что стольник Ордин-Нащекин изменщик города, что случай открыл ему тайное сходбище. - Не бойся. Проведали еще раньше и даже поболе того, - успокоил летописец Иванку. - Был там свой человек... - Подрез! - обрадовался Иванка. - Да нет, не Подрез - иной, - возразил Томила. - Захар ночью прилез, - пояснил он, - да нам с Гаврилой все рассказал. Да сейчас он к Подрезу побежит, его упредить, а ты беги-ка стрельцов призови - Копытова да Ягу. - Да Подрез же там был!.. - воскликнул Иванка. Он видел Ивана Подреза своими глазами. - Бредишь, рыбак, - оборвал Томила. - Нам все ведомы, кто там был. Обознался ты. Иванка не думал, чтобы его обмануло зрение, но уверенность Томилы заставила и его усомниться... Захарка с Гаврилой спорили, что делать дальше. Гаврила уговаривал тотчас схватить всех, кто был вчера в доме стольника, но Захар возразил, что так они его предадут, а сейчас ему верят заговорщики дворяне и большие посадские, и он сможет дальше быть еще полезнее городу. Томила тоже смотрел на дело иначе, чем хлебник. - Не время еще нам всю силу брать, - сказал он, - поздно - худо и рано - худо. Выждем. Еще города пристанут, тогда нашей силы во сто крат больше будет. К полудню собрались несколько человек стрельцов, казаков и посадских, и в доме Томилы началось обсуждение городских дел. Кузя не знал, удалось ли медведчику выручить друга. По дороге он упросил проезжего порховского знакомца подсадить его в сани и доехал не во Псков, а к отцу в Порхов... И в ту же ночь, как приехал, вместе с Прохором из Порхова они помчались во Псков, чтобы предупредить Гаврилу о том, что Василий Собакин привез в город посадский извет. Прохор и Кузя въехали во Псков под гул сполошного колокола Рыбницкой башни, под вой набата со псковских церквей. Они были на площади при расспросе Логина Нумменса Томилой Слепым на дощане, и, когда толпа с Рыбницкой площади устремилась к дому Федора Емельянова, Прохор был там, Кузя же, измученный дорогой, усталый, завалился спать на печи у Гаврилы. Поутру, когда он проснулся, тетка была осунувшаяся и тревожная. Она не сомкнула глаз, ожидая мужа, но хлебник так и не вернулся домой до утра. - Кузьма, сбегай к Слепому, - сказала она. - Робенка страшусь по городу посылать. Народ-то толпами ходит, шумят... Узнай, чего с Гаврей. И Кузя пустился к Томиле. Он застал здесь Гаврилу, отца и много других знакомых и незнакомых людей, стрельцов и посадских. На голом столе площадного подьячего стояли пустые сулейки, кружки, валялись рыбные кости, луковая шелуха и посреди всего большое блюдо с остатками квашеной капусты. Было так, словно все они провели ночь за разгульной пирушкой, но все были трезвы. Сидели в шубах и шапках. В избе было холодно. Среди других Кузя увидел Иванку, и в тот же миг он забыл о Гавриле, об отце и обо всех других. Друзья обменялись такими сияющими, радостными взглядами, что все остальные заметили это и улыбнулись их дружбе... - Поспел казак-то?! - сказал Кузя. - Гурка да не поспеет! - громко ответил Иванка. - Ну, ну, Кузьма, ты пробирайся к нему поближе, да не мешайте нам, - сказал Прохор, пропуская сына в тот угол, где сидел Иванка... И снова все сразу в избе заговорили. Голоса мешались в горячем споре о том, что делать дальше. Всем было ясно, что воеводская власть пала, но город не мог оставаться без всякой власти. Земские всегородние старосты должны были взять в руки город, однако после вчерашних погромов они отделились от всех остальных посадских, сидели в Земской избе и не шли ни к кому на совет, когда их позвали. "Мы свое станем земское дело править, какое раньше вершили, иных дел не ведаем, да и ведать не нам!" - заявили они. - Надобе, братцы, созвать всегородний сход да в нашем вчерашнем деле писать челобитье государю всем городом об изменном немце и об его расспросных речах. Да также писать на Емельянова челобитье. А для того челобитья собрать всегородний сход земским старостам, - предложил Михайла Мошницын. - Они не схотят, Михайла Петрович. Трясутся. Семка Менщиков, тот аж зубами стучит от страху. Слезами плачет - баит: "Побьет нас всех государь, показнит!" - сказал Прохор. - Государь не казнит за правду. Мы выборных верных пошлем! - уверенно воскликнул Гаврила. - Пошли, братцы, в Земскую избу! Всем скопом пойдем! - решительно и настойчиво позвал стрелецкий пятидесятник Максим Яга. И вдруг, словно всем надоело спорить, они дружно поднялись, шумно отодвигая скамьи, оправляя шапки и кушаки. Иванка и Кузя вышли со всеми... Земские старосты отказались ударить в сполошный колокол, и гости Томилы всей толпой направились к Рыбницкой башне. Старик Фаддей, сторож башни, не соглашался дать ключ от колокола без указа воеводы или Всегородней избы. Посадские спорили с ним. Наконец Максим Яга не стерпел, тряхнул старика за ворот и сам отобрал у него ключ. - Силом взял - твое дело! Не мой ответ! - спокойно сказал старик. - И давно бы так-то! Все вокруг засмеялись. - Коли так, пусть ключ у меня останется, чтобы тебя не трясти, а то в сердцах в другой раз так и душу вытряхну! - усмехнулся Максим. Иванка схватил веревку сполошного колокола, и город вновь ожил - начался всегородний сход... 4 На сходе разные люди стали кричать, чтобы, оставив гиль, составлять челобитную к государю. Томила с товарищами догадались, что это выдумка Ордина-Нащекина, но не отговаривали народ. И земский староста Иван Подрез радовался, что так легко ему удалось отвратить бунтовщиков от насилья и бунта и сговорить к мирному челобитью... "Может, помалу и вовсе утихнет мятеж!" - надеялся он. Всегородний сход поручил составлять челобитную "выборным от всяких чинов". В числе их были и сам Иван Подрез, и Томила Слепой, и хлебник Гаврила, с ними были стрельцы и попы и даже - дворяне. Когда эти выборные сходились в Земскую избу, поднимались крик, споры, и все мешали друг другу и не могли сговориться. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ 1 Бабка Ариша сразу всем сердцем поверила в великую правду восставшего города, и, когда во Всегородней земской избе выборные "ото всяких людей" приступили к составлению челобитья царю и толпа горожан собралась у дверей Всегородней избы, чтобы узнать новости, она первая поощрила Истому: - Иди-ка, иди! Да послухай, как нашу сиротску правду к царю-то пишут. Вот клюшки твои, ступай! Что попусту дома сидишь! Весь город на площади... Несмотря на метель, народ толпился у Земской избы. Изредка то один, то другой из выборных показывался в дверях. Разбившиеся на кучки посадские тотчас обступали крыльцо и расспрашивали, о чем говорят выборные. И под снежной метелью, сняв шапку перед народом, подставляя под свежий ветер голову, усталую от непривычных мудреных споров и духоты, с крыльца Всегородней или взобравшись на дощан, выборный рассказывал народу о составлении челобитья. Истома в толпе встретился с Кузей. - Дядя Истома, ты, чай, измаялся стоять тут! Давай на дощан подсажу! - предложил он. С дощана было видно всю площадь, но ветер кружил охапки колючего снега, бросал их в лицо, сыпал за ворот, и Истома попросил одного из знакомцев помочь ему снова слезть вниз. Собравшиеся у самой избы дали ему местечко на крыльце Всегородней. Прохор Коза вышел из Земской избы, отирая варежкой пот с лица. За ним столбом подымался пар из неплотно притворенной двери, за которой слышалось множество голосов. - Что, Прохор, ай веничка ищешь? Какова банька топлена? - пошутили в толпе. - Банно парево кости не ломит! - откликнулся Прохор на шутку. - Будя попусту барабошить! - степенно остановил зубоскалов стрелецкий десятник Соснин, знакомец Козы, и спросил: - Сказывай, Прохор, ладом: чего там? - Здоров, Тимоша! - поклонился Коза Соснину. - А что ладом скажешь, когда все неладом идет! Обрали нас двести, посадили вместе. Сидим-то мы вкупе, а смотрим врозь! - Кто с кем сварится, Прохор? - От веку свара одна: посадским с дворянами не поладить. Не хотят писать на Собакина. Сказывают - все обиды от Емельянова, а воевода, мол, государем посажен. На него-де писать челобитье - то государю будет обида... - Своек-то свойку и лежа поможет! - крикнули из толпы. - А посадские что на отповедь? - Мошницын-кузнец с дворянином Чиркиным в бороды уцепились, поп рознял... Шум из-за двери послышался громче прежнего. Прохор нырнул обратно в избу. Народ у крыльца оживленно загомонил, обсуждая разногласия выборных, как вдруг снова дверь распахнулась и, словно бомба из пушки, потный, встрепанный, в распахнутой лисьей шубе выскочил на крыльцо дворянин Сумороцкий. - Хамье! Холопишки! Нечестивцы, гилевщики! Не сидеть нам, дворянам, в нечистом вашем соборе! Тьфу вам, окаянным! Тьфу! Тьфу! Дворянин трижды плюнул на порог Всегородней и через ступеньку пустился с высокой лесенки вниз, на площадь. - Эй, бороду оплевал себе, дворянин! - крикнули из толпы Сумороцкому. Народ пропустил его. Дворяне Чиркин и Вельяминов выскочили за ним. - Иван Кузьмич! Иван Кузьмич! - звали они. - А ну-ка, дворяне, за ним в бежки! - А ну-ка, кто прытче! - насмешливо поддразнивали в народе. ...Истома пришел домой уже в сумерки. - Заставили богу молиться, а он уж лоб весь вдребезги! - ворчала бабка, собирая Истоме еду. - Куды ж ты до вечара? - Как люди, - отогреваясь у печи, ответил Истома. - Никто по домам не шел. Стоим в снегу по колено да ждем, а чего ждем, не ведаем... Поставив миску со щами, старуха села напротив него на скамью и проникновенно слушала пересказ событий и споров. - Гаврила Левонтьич, хлебник, сказывал - завтра на Федора Емельянова станут писать государю. Какие обиды кто ведает, все соберут к челобитью, - заключил Истома. - Слава Иисусу Христу, пришло наше время! - воскликнула бабка. - У попа пироги пекут, а ты духом печным не нарадуешься! - с насмешкой сказал Истома. С утра отправилась бабка к обедне, по привычке в Пароменскую церковь, где был у нее любимый уголок, любимые иконы святых, с которыми говорила она по-свойски, попросту, не стесняясь. Выйдя из церкви и встретившись с попадьей, бабка Ариша в том же восторге и ей поведала свою радостную уверенность в божьей заботе о бедняках. - Не даст господь никому загинуть без правды, в душевном ропоте. Послал меньшим милость! - воскликнула она. - Грех тебе! - строго прикрикнула попадья. - Стара ты для радости гилевской. Что тебе в нечестивом их ликовании! Воеводу от дела согнали, лучших людей разоряют, самого владыку Макария, боже спаси, из крестного хода со срамом прогнали. Кому же то ликование, окроме бесов! - Ты б, попадья, не брехала! Гляди, перед городом на дощане бы не стать к ответу! - внезапно пригрозила ей бабка, словно сама она была властна поставить попадью на дощан. - Разоритель и враг человеков, сам Федор бежал от народа. Стало, есть божья правда на свете! - твердила старуха. - Слыхала ты, попадья, в Земской избе челобитьице пишут к царю, чтобы все по правде соделать. Всяких чинов люди держат совет, и всяк пишет правду свою к государю, кому об чем надобно!.. Не сообщив о своих намерениях никому, бабка приоделась, как только могла, и отправилась во Всегороднюю избу. У крыльца Всегородней опять толпился народ. Смело проталкивалась бабка через толпу, важно взошла она на крыльцо, решительно распахнула дверь и прошла в просторную "соборную" горницу. - Тебе чего, бабка? Нельзя сюда, - остановил ее молодой подьячий у дверей, удержав за полу. - Кому бабка, а тебе Арина Лукинишна! Постарше люди и те величают! - гордо оборвала бабка и, выдернув полу, прошла мимо подьячего в горницу. Выборные оглянулись на нее, оставив свои дела. - Тебе чего, Арина Лукинишна? - спросил хлебник Гаврила, как-то оказавшийся заводилой среди посадских выборных. - Правду мою посадскую к царю написать, - громко сказала бабка. - Федька Омельянов, мужа моего разоритель, из города ускочил, а добро свое тут покинул. Вот вы, господа, и пишите к царю - кого неправдами разорил разбойник, тому бы сполна все добро воротить. А моего разоренья на семьдесят восемь рублев по Москве исхожено. А воротить, мол, мне мужнюю рыбну лавку... Так и пишите к царю. - Напишем, Лукинишна. То мы безотменно напишем, - сказал Гаврила, скрывая улыбку. - Смотри не забудь, Гаврила Левонтьич! На то вас тут миром обрали, чтобы сиротски обиды знали, - строго промолвила бабка. - Никак не забуду, Лукинишна! - пообещал Гаврила, и сидевшие рядом невнятно пробормотали за ним: "Напишем!" Бабка вышла торжествующая из Земской избы. - Ну, как там, бабуся? - смеясь, спросил у крыльца какой-то посадский. - Не смейся, внучек. Как есть всю сиротску правду к царю напишут. Кому чего надобно, то и скажут, пошли бог удачи! - ответила бабка, крестясь с таким радостным видом, словно все для нее уже было сделано. 2 После дня бестолковых и шумных споров хлебник Гаврила не выдержал: - Томила Иваныч, мы так-то и год просидим, ничего не составим. Ты бы сам начернил челобитье к царю да прочитал бы во Всегородней, а кто чего хочет добавить, тот скажет. Томила послушал совета и целую ночь просидел, стараясь не позабыть ничьих нужд и жалоб. На второй день с утра он вышел на середину "соборной" горницы и, поклонившись выборным, начал читать. Пока в челобитной шли жалобы на Емельянова, все было тихо, но как только коснулось воеводы, дворяне Вельяминов и Сумороцкий подали голос. - Будет! Невместное пишешь! Замолчь, пустой лопотень! - закричали они. - Не любо слушать, - не слушали б, господа, - вступился Прохор Коза, - а другим не мешали б! - А любо тебе послушать - ступай к нему после обедни, да забавляйтесь. А нам то писанье и слушать зазорно! - выкрикнул стрелецкий пятидесятник Соснин, заставляя Томилу умолкнуть. - Да что же тут творится, земские выборные! - возмутился Томила. - Меньшие посадские, и стрельцы, и середине говорили вчера, чтобы все нужды писать к государю, а нынче кричите, что слушать невместно. Читать ли далее? В Земской избе снова поднялся шум. Среди разгоревшихся споров Томиле еще раза три удавалось прочесть по куску своего челобитья, но каждый раз, как дело касалось воеводы, приказных или дворян, поднимался шум с новой силой. - Да что ж, господа, писать государю?! - воскликнул Томила, потеряв наконец терпение. - Воеводских обид не писать, как стрелецкое жалованье половинят - молчать. Посулы да помины приказные не поминать. Васьки Собакина бесчинны дола тоже писать не ко времени. Федора-кровопийцы корыстное воровство и то писать вполовину! Пошто же мы тут сидим дураки дураками? Пошто промыслов и торговли своих отбываем, бездельно торчим? Аль богаты стали?! - Писать надо в совете, на то столь народу обрали. А ты собой нацарапал невесть чего да от города приписей хочешь! - крикнул богач Устинов. - А я мыслю так, господа: коли писать целым городом, то надо уж разом про все дела, - поддержал Томилу стрелецкий десятник Максим Яга. - Не каждый день государю писать челобитье! - А куцое челобитье, как Вельяминов хочет, пусть сами дворяне с Устиновым пишут! - опять вмешался Томила. - А нам того челобитья не писать! Тогда поднялся степенный и рассудительный Левонтий-бочар. - А ты бы, Томила Иваныч, нас не стращал! Не хочешь писать со всем миром - взял да ушел! - сказал он. - Два дня ты мутишь людей. На дворян, с больной головы на здоровую валишь да долбишь свое. Нам, посадским, к тому челобитье надобно, чтобы житниц градских не пустошить, чтобы хлеба не продавать за рубеж и об том умолить государя. Для того тут вместе посадские и дворяне сидят. А ты сеешь смуту и шум. И ведомо всем, чего тебе надо: хочешь ты на градской беде в первые люди грамотой вылезти, книжную мудрость свою показать и государю советчиком учиниться дерзаешь... Почета ищешь, корыстник, стяжатель!.. Томилу задело: - Много я настяжал себе! Не плоше дружка твоего Шемшакова Филипки! Не богатеям - меньшим я служу своей грамотой. И полтины не копил! - Сколько кто накопил да сколько кто пропил, не нам считать в Земской избе! Не к тому сошлись! - закричал стрелецкий пятидесятник Соснин. - Ты бы, Томила, своей добротой в иных местах похвалялся, а нам недосуг... - А Томилкино челобитье, кое он начертал сам с собой в совете, город и выборных презирая, то челобитье, господа, суесловье! - ввязался дворянин Вельяминов. - Томилка на весь уклад государства брешет, как бешеный пес. От сотворенья мира заведены в державе нашей чипы и уряд. Как мы, грешные, смеем его даже в мыслях порушить! А сей площадный мудрец по плечу себе все почитает... Да хитер: ответа за дерзость страшась, весь город хочет склонить на припись... Мыслит всех обдурить. - Вознесся тщеславством своим выше лесу стоячего! Аж на бояр государевых распустил нелепый свой лепетун. Мыслишь - мудрец ты, ан ты языня пустой, честолюбец ты самомнивый! - кричали в пылу подголоски дворян и больших посадских. - Купили вас большие аль запугали дворяне? - выкрикнул Прохор Коза. - А ты не запуган? Иди пишись под Томилкино челобитье! Иди пишись, а кому после плакаться станешь, коль палач тебе руку отрубит, какою ты припись поставил? На нас возропщешь! Мол, глуп я был, а те умные вместе сидели, а разуму не научили... И устрашенное такими угрозами собрание выборных мало-помалу оставило своего челобитчика без заступы. ...Обида и горькие мысли прогнали сон. Томила не спал всю ночь. Город, который считал его своим заступником и прославлял как искусного грамотея, теперь от него отшатнулся, позволил его оскорбить и унизить. "Пошто и шум подымать, коли далее хлебных цен не дерзать! К царю во советчики, вишь, нас не звали! - думал Томила. - А доведись у кого из вас, тихоньких, над своей головой что стрясется, не то что к царю - он и господу богу в советчики влезет... Уж он бы творцу-вседержителю насоветовал целую кучу: не так, дескать, господи, нашей землишкой правишь. Я бы сел в твое место, я краше устроил бы в мире!" Летописец услышал церковный звон - знак наступления утра. Он вышел во двор. Метель поутихла. Синие сугробы намело у крыльца. Томила, взяв из сеней лопату, стал расчищать тропу к воротам. Большой кот выскочил откуда-то из сугроба, отряхивая лапки, сел на расчищенном и мяукнул. - Ишь, ночь-то пробегал, то тебе ныне и голодно. Ан, слышь, обедня не отошла - рано жрать. Потерпи! - усмехнулся Томила. Кот стал умываться. - Вот то-то и дело. Люди добры всегда поутру перво рыльце моют! - сказал Томила. Расчистив тропу до ворот, он скинул сукман и рубаху, схватил в обе пригоршни снегу и стал растирать лицо, руки, шею, грудь и бока, громко кряхтя от холода и стараний. - Э-эх, благодать! Он скомкал снежок и пустил им в кота. Кот, терпеливо ждавший на тропке хозяина, резво скакнул в открытую дверь сеней и, уже выгнув хвост, ожидал у двери. Томила вошел, достал с полки хлеб, горшок с солеными огурцами и налил коту молока в черепушку. После еды он втащил из сеней тяжелый сундук, набитый старым тряпьем и давними черновыми листками никому не нужных чужих челобитных, два дня назад откопанный из земли. Среди бумаг были запрятаны и заветные листы "Правды искренней". Разбросав по избе ворох разного хлама, он стряхнул пыль с пожелтевших листков своей летописи и при свете свечи начал их разбирать. Кот привычным прыжком вскочил к нему на загорбок и замурлыкал. - Сиди, сиди там, молчи! - проворчал Томила. Он придвинул ближе к себе листок бумаги и углубился в чтение. "...Иные плетут: не смеешь-де ты, человече, на новое устроение жизни собой посягать. Что есть добро и что зло, о том бог печется. Не человечьим умишком и силами новый уряд на земле ко правде чинить. От дедов, дескать, заведено, а внуки того и помыслить не смеют, чтобы древность порушить. Мол, так все и будет идти, как от сотворения мира, - перечитывал Томила. - А ну-ка, робенький разум, размысли получше: были ль от сотворения мира удельны князья и куды они ныне делись? Как народились, так и растаяли в течение времени. А Русь была ль христианской державой прежде святого князя Владимира{330}? А где Перун? Куды делся?{330} И анператоров славных, и царства великие, и ложных богов, и капища их времена пожрали". Дверь избы распахнулась. Томила вздрогнул и, оглянувшись, ревниво сунул под стол исписанный лист. Кот недовольно спрыгнул с его шеи на пол. На пороге стоял Гаврила. Узнав хлебника, Томила привычным движением отбросил с лица нависшие волосы и отложил бумагу. - Ты чтой-то, Иваныч? - с усмешкой спросил от двери Гаврила. - День божий, а ты со свечой! Аль по ком панихиду служишь? Томила только теперь заметил, что рассвело. - В древности был философ Диоген{330} премудрый, - также с усмешкой сказал он. - Тот философ, зажегши светец, ходил днем. И спрашивают его: "Пошто светец носишь?" А он: "Человека ищу!" - А ты чего шаришь с огнем? Томила загасил свечу. - И я - человека. Свечу зажег да сижу. Мыслю, что истинный человек и сам на свет приберется. Вишь, не ошибся! - полушутя отозвался Томила. - Слышь-ка, Иваныч, дело не в шутку, - прервал его хлебник. - Пошто в такой день сидишь дома? Тебя народ обрал составлять челобитье, а ты отрекся и в Земскую избу нейдешь. Я за тобой. Одолели нас большие да дворяне... - Шум один в Земской избе: голова болит. Не пойду я больше туды, Левонтьич, - просто сказал Томила. - И не к чему: што на Москву писать? Правды искать? Есть правда в Москве у царя, да не про нас! Боярскую силу писаньем не сломишь! Видишь, наши махонькие дворянишки, да и то как взъершились! - А куды же писать? - Ты ворочайся пока в Земску избу, Левонтьич. Ужо приходи. Мы с тобою вместе рассудим, куды писать. - А как же, Иваныч, нам с челобитьем? - растерянно спросил хлебник. - Беда-то! Аль без Томилы грамотных нету? Напишут! Ступай, Левонтьич. А спросят - скажи: я недужен... Простыл али что... Хлебник вышел, а Томила, собрав листки своей "Правды", ссыпал обратно в сундук и вытащил в сени. - Нет, ныне не летопись, не челобитье к боярам - надо иное писать! Слышь, котище, настало, знать, время на все государство дерзать, дедов и прадедов старый порядок порушить... Чего ты вертишь хвостом, спину гнешь? Разумеешь, куды твой хозяин метит? Скажут, безумием обуян и гордыня заела?.. Ништо!.. Давай-ка писать ко всему народу... Послушаем, что народ ответит... 3 В первые дни своего пребывания во Пскове Иванка еще страшился, что люди владыки могут его схватить. Свержение воеводской власти не освободило ни дворянских холопов, ни монастырских трудников. Спор шел словно только между посадскими и воеводой, и будто все было лишь из-за хлеба. Потому, опасаясь жить у отца во "владычном" доме, где помещалась свечная лавка и куда Истома теперь был переведен сторожем, Иванка скрывался от власти Макария в доме Гаврилы. Кузя тоже почти все время свое проводил здесь. Когда он приехал в Порхов, мать уже оправилась от болезни, и, хотя, отправляя мужа и сына во Псков, она просила их поспешить назад, - они не спешили. Придя от отца, к которому забегал в сумерках повидаться, Иванка узнал, что заходил Томила Иваныч, взял с собой Кузю и наказал Иванке тотчас же прийти к нему. Иванка застал у Томилы, кроме Кузи, еще и Захарку Пана Трыка. Летописец читал им свое писание: - "Земские люди малые и середние, стрельцы, пушкари, священники, трудники монастырские, крестьяне, не тошно ли вам житье от бояр, воевод и от больших гостей торговых?! Всех нас пожрут сии лютые звери, коли не встанем в силе по городам. Сбирайте по всем городам ополчение на изменных бояр. Как мы, псковские мужи, встали, так же вставайте!.." - читал Томила. Захарка и Кузя слушали. Иванка, войдя, снял шапку и остался стоять у порога, чтобы не нарушать тишины... - Эх, Томила Иваныч, каб ты послал, а то все в сундук да в сундук... Что и толку! - воскликнул Иванка, когда Слепой дочитал. - Как в сундук? - А про остров Буян написал царю - да в сундук... Я чай, крысы сожрали - видал у тебя в сенях, во какущие ходят. - Ты мыслишь - и снова пишу в сундук? - хитро усмехнулся Томила. - А куда? - Минуло время в сундук запирать! Ко всем людям русским, во все города разошлем. - Ой ли! Верно, Томила Иваныч?! - воскликнул Иванка, еще боясь вполне поверить подьячему. - Садись да пиши, чтоб всем городам тех грамот хватило... - Томила Иваныч... дак то ведь... взаправдашний остров Буян!.. - "Что умыслил, то вынь да положь!" - напомнил Томила. - Берись-ка, рыбак, за перо, - заключил он. - Садись-ка, Ваня, станем вместе писать, чтобы всем городам хватило! - дружелюбно сказал Захарка, хлопнув Иванку по плечу. Когда Захарка ушел домой, а Иванка и Кузя остались наедине с летописцем, Иванка спросил его: - Пошто ты Захарку призвал и грамоту вслух читал? - А что? - Экую грамоту только своим и то в тайности надо! - Тут, Ваня, земское дело. Свои жениховски дела ты в экое дело не суй! - одернул Томила. И, встретившись с летописцем взглядом, Иванка вдруг мучительно покраснел. - Во Всегородней пишут свое челобитье в Москву к царю и боярам, а мы по всем городам к народу! - сказал летописец Гавриле, который тоже пришел к нему. - Да встанут ли города за нами, Иваныч? - высказал сомнение хлебник. - А коли встанут, что будет? Сколь животов загубим, сколь крови прольем, а что толку! Томила уверенно тряхнул головой: - Всюду, Левонтьич, не сладко житье. Житье хуже смерти. Ломать его надо! Опасаясь, что тайные их дела может кто-нибудь проследить, что враги могут ворваться внезапно в одинокий домик Томилы Слепого, друзья решили, что будут переписывать списки с письма Томилы где-нибудь в ином месте, и, посоветовавшись, решили писать в сторожке Истомы, во владычных владениях, куда не посмеют лезть силой ни большие, ни дворяне. - Кому что за дело, что ходят к Истоме Кузька с Захаркой! И в мысль никому не придет! - заключил Гаврила. Захарка приходил вместе с Кузей к Иванке, приносил с собой чернильницу и перо и как ни в чем не бывало, сидя рядом с Иванкой, переписывал тайные послания Томилы. Сердце Иванки замирало тоской и ревностью, но, памятуя завет Томилы не путать своих "жениховских" дел в земское дело, Иванка крепился, редко выказывал неприязнь к Захарке. Истома пустил их в чулан, бывший прежде кладовкой для свеч, а теперь пустовавший. Часто наведывался к ним Томила Слепой, просматривал письма, готовые списки уносил. Бодрил переписчиков: - Великое дело, робята, творите для земли Русской! Иванка писал, быть может, в десятый раз все одно и то же письмо "ко всех городов людем": "Гибнет матерь наша Российская земля от измены лютых врагов, бояр и богатых людей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, сына пошлет, а кто не мочен воевати, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле..." 4 Томила мечтал поднять посадских людей, середних и меньших, крестьян, стрельцов, казаков, звал всех, даже дворян, - звал вставать на бояр и больших торговых гостей... Иванка, Кузя и Захар помогали Томиле переписывать эти письма. Иванке было нелегко, встречаясь все время с Захаром, делать с ним общее дело и говорить, как с другом. Сознание того, что Захарка отнял его невесту, наполняло Иванку болезненной неприязнью. Иванка с трудом преодолевал желание как-нибудь высмеять и задеть Захара. Ему казались противными даже сами хвостатые щегольские буквы, написанные Захаркой... С тех пор как к ребятам стали приходить Томила Слепой и Гаврила, Истома тоже чаще заглядывал по вечерам в чулан, покидая свою сторожку как бы для того, чтобы погреться. Еще с того вечера, как странный старик монах вовлек его в роковую беседу за чаркой, в мысли Истомы запало мечтание о великом восстании против богатых и сильных. Богатырь Кудекуша, дерзавший топтать и жечь огнем дворян и богатых, представлялся ему не раз. Но он никогда не думал о том, что такая расправа с обидчиками может быть снова. Истома и не мечтал, что может стать самовидцем и даже участником подобного возмущения народа. Даже тогда, когда думал о восстании меньших на сильных, Истома не размышлял о возможности переделки жизни - восстание представлялось ему только как краткий час мести в расплату за тяжесть и скорбь жизни. События, всколыхнувшие Псков, расшевелили его. Вместе с другими ждал он у Всегородней избы, когда бабка послала его по слухи, как по грибы. Толки посадских на площади разбудили в нем новые мысли о возможности переделки всего уклада. Дерзкие речи в толпе, охваченной пламенем мятежа, обожгли и его. "Господи, да неужто так просто всю жизнь повернуть на иную дорогу? За что же отцы наши мучились, чего же и сам я, болван, недогадлив был - мыслил, что нерушимо то, что поставлено от отцов!.." - размышлял Истома. Раза три встретив на улице Томилу Слепого и хлебника, он почтительно кланялся им, как вожакам всего города, и вдруг они сами вошли в его дом... Сначала это показалось бедняку невиданной честью. Он целый день после этого пилил бабку за то, что она попросту, как с ровней, говорила с посадскими главарями. Но когда Томила стал приходить раз за разом, Истома был этим смущен: ведь Иванка - гуляка и озорник, бездельник, свистун. И вдруг Томила, ходивший к Иванке, представился Истоме не тем недоступным и мудрым мужем, каким казался в первые дни восстания. Когда Истома зашел в чулан при Томиле Слепом, летописец не стал от него таиться и вслух продолжал читать при нем тайную грамоту, переписанную Иванкой. - Стало, как же сказать, Томила Иваныч? Ты, что ли, с Иваном моим хотите во всей земли воеводы попасть? - с насмешкой спросил звонарь. - Мыслю, Истома, что в ратном деле искуснее люди найдутся, чем мы с Ванюшей. - А вас тогда в думные дьяки, что ли? - все так же насмешливо продолжал хромой. - Я мыслю, что каждому человеку найдется дело: земля велика, и дьяков, и подьячих надобно будет, и воевод, и стрелецких десятников... Что сами заслужим, тем нас народ и пожалует. Так ли, Ваня? - мягко и добродушно ответил Томила. Истома смутился. - Да нет, ведь я так спрошаю, спроста, - пробормотал он и вышел. Но когда ночью Иванка в чулане один переписывал листки, Истома зашел к нему. - Окошко плотней бы завесил - огонь-то видно, - сказал Истома. Иванка поправил рядно, висевшее на окне. - Прочти-кось еще мне, чего ты там пишешь, - попросил отец. Иванка прочел: - "Гибнет наша земля от измены лютых врагов-бояр и богатых гостей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, тот сына пошлет, а кто не мочен воевать, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле". Истома слушал и молча кивал головой. Он стал заходить в чулан чаще и чаще. Дома он перестал говорить и только что-то шептал про себя, едва шевеля губами. Входя в чулан, он садился на лавке возле порога и молча следил за движением кончиков перьев. Томила Слепой торопил ребят переписывать списки и сам проверял написанное. Однажды вечером Томила сидел, перечитывая листы, писанные Иванкой. Захарка читал Кузе свое писанье, а Кузя следил по подлинному листку, когда Истома вошел и присел на обычном месте. - "...За все посулы и поминки имут и от тех великих поборов скудость по всей Руси, разорение животов и шкота. Мочно ли то терпеть? - читал Захарка. - Час пришел, дабы всей землею поднятись, яко на иноземных отцы вставали с Кузьмою Мининым земскою ратью..." - Не так ты пишешь! Какой тут Минин!.. - прервал Истома. Захарка оторопел. - А как же писать? Может, ты укажешь? - спросил он злобно. - Не так! - подтвердил Истома. - Приказные тоже пишут, а народу не в разум. А ты куды пишешь? Кому? Ты вот как пиши: "Замучили нас воеводы, бояре да богатей. Шкуру с живых содрали, а как жить без шкуры? Побьем их по всем городам каменьем да кольями, да пожжем их дома огнем!" - Что плетешь! - оборвал Захарка. - Томила Иваныч сам составлял... Чулан хоть и твой, а разума без тебя довольно! Но Томила вдруг поднял глаза и светло поглядел на калеку. - Голова у тебя золотая, Истома! - воскликнул он. - Мужикам и мужицки слова, не приказные надобны. В моих словах книжный навык, а тут дело живо, живые нужны и слова!.. И Томила взялся переделывать грамоту. - А кто ж понесет твою грамоту по городам? - спросил Истома. И Томила Слепой поведал Истоме свой замысел: - Так посылать человека, то схватят его воеводы. А дадим сии письма тому, кого город пошлет в челобитчиках на Москву к самому государю. Его не посмеют схватить. - Хитро надумал, Томила Иваныч! - одобрил Захарка. Но Истома с сомнением покачал головой. - Кремяного человека надо, Томила Иваныч! Вдруг не такого посадские оберут? Такое-то тайное дело не всякому в руки давай: листы пропадут и себя без дела загубишь. Надо тому дать, кто своей головы потерять не боится и муки примет, а слова не вымолвит. 5 В домовой церкви владыки Макария все поголовно вставали к полунощному бдению. Когда-то, еще молодым послушником, с двоими друзьями - Фомой и Никитой - после монастырского полунощного бдения до самого рассвета привык Макарий не спать, а вести беседы. Тогда это были мечты о возвеличении русской церкви, жаркие споры о мощи иезуитов, о силе церкви и о ее влиянии на судьбу государства... Жизнь развела трех послушников в разные стороны. Желтоводский монастырь остался позади. Фома исчез вовсе, бежав от церкви, Никита, названный Никоном{337}, в пострижении стал митрополитом Новгородским, а сам Макарий носил высокий священный сан... Но давняя привычка осталась: всю жизнь Макарий не пропускал полунощных бдений. После ночной молитвы он чувствовал себя обновленным и свежим. Ему казалось, что ночью сильной и острее работает разум. Многое из своих неотложных дел делал он по ночам: читал патриаршьи указы, писал отписки местным приходским попам и игуменам, а кончив дела, всегда читал хоть две-три странички из мудрых творений древних язычников или святых отцов, а иногда мирские иноземные книги. Платон{337}, Аристотель, Овидий{337}, Петрарка{337}, Дант{337} и Мильтон{337} стояли на полке в келье владыки для повседневного чтения. Но последние дни опрокинули мудрый порядок. Макарий все ночи подряд отдавал размышлениям о мятеже. Он видел, что воевода "на крике сорвал голосок" и робко умолк перед лицом посадских "кликунов". Город подпал под влияние мятежников. Что это были за люди? Макарий не знал их... Он послал на разведку монаха. Тот побывал у самого умного в городе дворянина-стольника Ордина-Нащекина, выслушал заговорщиков и донес имена, а также назвал имена верных людей, на кого положиться можно во всем. И вот по одному каждую ночь стал Макарий их приглашать к себе - "к полунощному бдению". После молитвы, затворившись в своей опочивальне, он тайно беседовал с каждым из них, и все больше охватывало его волнение. Псковский мятеж был не похож на иные: здесь нет разбоя, пожаров, самочинных расправ из мести, но мятеж живет и растет в сердце города. Земские старосты Подрез и Менщиков приходили по одному "на ночную молитву" к владыке. Он увидел, что оба они только щепки в волне и от них ничего не зависит. "Найти корень зла и выполоть вон!" - думал Макарий. Мятеж мог для него оказаться дорогой чести и славы. Когда мирские власти трепещут и умолкают, то церковь берет бразды в свои крепкие руки - вот что он хотел доказать. Его мучила зависть к митрополиту новгородскому Никону, который его обогнал на ступень в лестнице иерархии. "Утихомирить город, унять бунт и стать не хуже Никона митрополитом", - мечтал Макарий. Проводя все ночи в беседах с различным людом, Макарий позвал к себе и Захарку. Захар сразу понял, зачем призывают его на ночную молитву. Придя ко владыке, он захватил с собою копию с земских посланий Томилы и, прежде чем сам Макарий успел молвить слово, подал ему столбец... - Кто же писал? - пробежав глазами послание, спросил Макарий. - Я, владыко святый, писал, и другие пишут. Мне, владыко, сам стольник наш Афанасий Лаврентьич велел с ними в мыслях быть. - Куды ж посылали? - перебил Захарку Макарий. - Послать не поспели еще. А перво ладят в Новгород, Тверь и Москву, да по всем городам, нечестивцы, ладят... И Захарка рассказал, что задумано выслать из Пскова к царю с челобитьем таких людей, кто возьмет с собой тайные письма. - Челобитчиков градских имать по дороге никто не дерзнет - то и хитрость, владыко святый, - сказал Захарка. - Кто же заправляет тем делом? - спросил Макарий. - Площадной подьячий Томилка Слепой, владыко! Мыслью безумец он: сказывает в гордыне, что Мининым новым станет да сберет ополчение по всем городам. А на кого ополчение? Страшно помыслить, владыко!.. - Кузьма Минин, блаженныя памяти, не мятежом дерзал на предержащие власти, а иноземных изгнал из отечества. То и слава ему вовеки, а мятежник как с Мининым может равняться!.. Ну, иди, - отпустил Захарку владыка. В эту ночь Макарий не ложился уже до самой заутрени. Он писал письмо другу и брату митрополиту Никону в Новгород, сообщая планы псковских бунтовщиков и упреждая, чтобы спасти от мятежа не один только Новгород, а все государство. Никто не задержал поутру монаха, вышедшего из Пскова в сторону Пантелеймоновского монастыря с письмом от владыки к пантелеймоновскому игумну. Никто не схватил седобородого старца, прошедшего из Пантелеймоновского монастыря в Любятинский. Некому было держать на дороге лихого всадника, помчавшегося в Новгород из Любятинского монастыря. 6 Каждый раз, когда заходил в свечной чулан, Томила теперь разговаривал с Истомой, спрашивая его мнения о городских делах. Захарка, Кузя и даже Иванка с удивлением глядели на их дружбу. Сумрачный нелюдим, неграмотный Истома и грамотей Томила - что было общего между ними! С тех пор как звонарь был посвящен Томилой в тайный замысел, в сердце его загорелся огонь. Не свойственные прежде его душе мечтания роились перед распаленным воображением наяву и во сне. Ему уже представлялось восстание городов и великая земская рать, как море разлившаяся по Руси за народную правду. Он слышал могучие, как медные трубы, голоса, поднимающие народ на восстание против бояр и богатых. А впереди народа всегда на белом коне представлялся ему то старичок монах, умерший за кружкой в кабаке, то молодой разудалый Кудекуша в красной рубахе с засученными рукавами, богатырь и красавец. Наблюдая отца, Иванка видел в нем новое: отец стал прямее и словно выше, молодыми и горящими стали суровые глаза. Он был еще молчаливее, чем раньше, но теперь это была уже не угрюмость, а скорее, торжественность, которую он словно опасался нарушить. Бабке не приходилось уже посылать его к Земской избе на площадь. Он ходил туда сам каждый день, но ничего не рассказывал дома. Когда, возвратясь домой с площади, он в рассеянности садился к столу, забыв помолиться, бабка не решалась ему сказать, как бывало раньше: "Басурман, оксти лоб-то прежде!" Молча моргнув и сжав губы, клала она ему ложку и, пока он был дома, не болтала о рыночных слухах и домашних пустых новостишках. Однажды после еды Истома в забывчивости не взял своих костылей и шагнул без них от стола. - Бачка, ты ли то? - радостно закричал Иванка. - Бачка без клюшек! Бачка без клюшек! - восторженно зашумел Федюшка. Груня всплеснула руками, опустилась к столу на скамью и заплакала радостными слезами. Бабка, умильно глядя в лицо Истомы, крестилась, как на икону. - Чего вы, чего?.. - в смущении пробормотал звонарь. - Не все быть калекой. Он возвратился и взял костыли, все еще не решаясь остаться сразу без них. ...Дней десять во Всегородней земской избе шли споры и перекоры меж выборными. Наконец челобитье к царю было все же составлено. Сполошный колокол снова созвал народ к Рыбницкой башне на площадь для избрания посланцев в Москву с челобитьем. Выбирали порознь "от всяких званий" - от дворян, от больших, середних, меньших посадских, от стрельцов, казаков, от попов и монахов. Когда избрание челобитчиков было закончено и народ расходился с площади, стоявший в толпе Истома увидел Гаврилу-хлебника, Прохора Козу с приятелем - стрелецким десятником Максимом Ягой - и Томилу. - Томила Иваныч! - не по-бывалому смело и громко позвал Истома. - Здоров, звонарь! - отозвался Томила. - Не скачи-ка! Мне так не угнаться, постой! Томила отстал от спутников. - Кого же обрали к царю-то, Томила Иваныч! - с горечью воскликнул Истома. - Невесть кого: конокрада-барышника Никифорку Снякина! Уж этот посол наворочает дела в Москве: до царя с челобитьем дойдет ли, а коней у московских людей покрадет - голову про заклад! - Миром выбрали, - возразил летописец. - Тьфу ты, миром! Да нешто так выбирают! По мирскому делу такие ли люди надобны! Ни единого человека доброго не обрали!.. - Идем-ка, что ль, с нами, Истома. Посидим, потолкуем, - позвал Томила. - Максим вина принесет, а в закуску груздочки. ...Гаврила и Прохор удивленно взглянули на нового гостя Томилы. - К винцу и пьяница! - подмигнул Истоме Прохор. - А мне его хоть не будь! Без вина, вишь, хмелен! - возразил Истома. Максим Яга разливал по стаканам водку. - Слышьте, братцы, пить пей, да дело разумей! Чего же ныне деять? Челобитчики выбраны никудышны людишки: глянь туды, глянь сюды - ни единого нет, чтобы тайное дело наше ему поверить, - сказал Томила. - Кому же теперь дать послания наши? Как мыслишь, Левонтьич? Хлебник крякнул, поставил пустой стакан и черпнул из блюда грибов. - Попадья успенская, что ли, тебя полюбила, Иваныч! Экие грузди! Окроме нее, нигде не едал таких, - сказал он. - Груздочки на славу! - поддержал и Коза. - Знать, грамота и в грибах тоже надобна, - вставил словечко Яга. Истома смолчал. Поставив пустую кружку на стол, он забыл закусить и хмуро поглядывал на собутыльников. - Истома, а ты что же груздей! - угощал хозяин. - Грустей да печалей всю жизнь довольно. Радостей человеку мало, - сказал звонарь. - Как же земское дело теперь, Томила Иваныч? - Сам видишь, люди не те. - Устрашился, стало? Так что же ты, человек еси али рак, что задом попятился! - внезапно напал Истома. Постучались в ворота. - Кого-то бог дал! Томила вышел. Возвратился в избу с одним из только что выбранных челобитчиков - Савелием-рыбником. - Вот и Савося под чарку! - приветливо воскликнул Яга. - Ох, братцы, без чарки мне жарко! - сказал с сокрушением рыбник, подсаживаясь к столу. - Что так? Народ тебе честь оказал, а ты экой жаленушкой ходишь! - усмехнулся Гаврила. - Трахни-ка поставушку да расскажи, что стряслось. Рыбник выпил, скользнул взглядом по столу, закусил. - Назвался груздем - полезай в пузо! - с невеселой шуткой сказал он. - Чего же у тебя стряслось? Аль опять из-за плеса с Устиновым тяжба? - спросил Томила. - Хуже, Томила Иваныч! Уж ты пособи. Не раз выручал, научи опять, чего деять... Сам знаешь, время какое горячее в рыбном деле - весна, а меня самого как в сети загнали: прошлый год по градским делам задолжался я рыбникам, на Москве исходил деньжишек, а лишку не воротил. За то меня в челобитчики и обрали: мол, ты добром тех денег не воротил, а теперь сколь исходишь за челобитьем, то мы за долг твой зачтем. А я лучше долг ворочу втройне. Мне ныне от промысла отбывать негоже. - А ты сейчас чарку пил, чего молвил? - с насмешкой спросил Коза. - Чего молвил? - Назвался груздем - полезай! Вот и ты полезай! - Да нешто я сам назвался! Устинов проклятый кричал мое имя. Ему без меня раздольней ловить по Великой до самого устья! - воскликнул рыбник. Он с недоверием, словно взвешивая, взглянул на гостей Томилы. И, будто решившись, признался: - И то сказать-то, Томила Иваныч, страшусь я по экому воровскому делу. Пропадешь на Москве. А у меня, знаешь, пятеро малых да два старика на шее. Осиротить их страшусь. Кого бы в место мое принанять с челобитьем ехать. Уж я и деньжишек не пожалею и о здравии стану молиться. Хозяйка моя подорожничков напечет, и вином употчую вдосталь! Каб ты мне помог сыскать человека... Истома встал со скамьи и шагнул на середину избы. - Я еду! Меня посылай! - звучно и уверенно сказал он. Он выпрямился во весь свой рост и почти касался головою невысокого потолка избы. Прозрачной синевы глаза его молодо засветились на испитом лице. Он отшвырнул костыли, словно почувствовал небывалый приток силы. Все изумленно уставились на него. Рыбник бросился подымать костыли. - А клюшки-то, клюшки как же? - забормотал он, тыча костыль в руку Истомы. Звонарь с удивлением взглянул на костыль, словно не он два года не расставался с подпоркой. - Для такого великого дела я и без клюшек до самого гроба господня, не то что в Москву дойду! - торжественно заявил Истома. - А ты уйди отсель! Дух от тебя нехороший! - гневно сказал он рыбнику. Рыбник попятился к порогу. - Томила Иваныч... - словно прося защиты хозяина, пролепетал он от двери. - Ладно, ладно, Савелий, ступай. Ужо приходи вечерком, и уладим, - пообещал Томила незадачливому челобитчику. Рыбник вышел. 7 Тайные грамоты бабка зашила в шапку Истомы. Его приодели, обули. Томила позаботился придать благообразный вид его запущенной густой бороде, и из всех челобитчиков города он выглядел самым почтенным, внушающим доверие. Истома твердо стоял на ногах, но после долгих месяцев, проведенных с костылями, он никак не знал, куда девать руки, и поп Яков отдал ему в дорогу свой посох. Томила зашел за звонарем, чтобы проводить его к Земской избе, где челобитчики принимали от выборных составителей и от земских старост челобитную грамоту. - Елисею Лисице в Новгороде поклон скажи от меня да перво листы покажи ему с глазу на глаз. Он знает новгородцев, кто не продаст, - говорил в последний раз летописец, напутствуя Истому в дорогу. - Во всем положись, как на камень... Прощай, Томила Иваныч, - сказал на прощание Истома. - Спасибо. Открыл ты глаза мне на мир. Бог мне дал, как червю, только брюхо, чтоб ползать, а ты крылья вырастил... Люблю я тебя за то... Толпа провожатых окружила Всегороднюю. Семьи челобитчиков тесно стояли вокруг саней и возков, приготовленных в путь. Из растворенных дверей Земской избы, переполненной любопытным народом, доносился голос земского старосты, торжественно читавшего текст челобитья. Когда он умолк, во Всегородней поднялся гул, и толпа расступилась, давая дорогу посланцам Пскова к царю. Важно сходя с крыльца, челобитчики выступали, красуясь перед народом. Возле саней они стали прощаться с семьями. Жены их суетливо крестили в дорогу, совали в руки забытые второпях подорожные гостинцы. Ребята бросались на шею отъезжающим отцам. Возле крытых саней посадского выборного Сысоя Григорьева его хозяйка, со злыми глазами, сухая и угловатая баба, в богатой шубе, размазавши по лицу румяна, пилила мужа: - Куды те нелегкая тащит! Смотрел бы, как люди-то деют! Савелия-рыбника шиш от семейки, от дома угонишь! Нанял вместо себя человека, и жив и здоров!.. А тебе-то, вишь, надо чести посадской!.. Дураков ищет честь-то! - Не тяни ты жилы! Не в супостатские страны - к царю православному еду! - прорвался, не вытерпев, муж. - А куды я с робятами денусь? Семь душ нарожал, да к царю! Бери их с собой! - Что ты воешь, Устинья Самойловна! Люди в Литву да в Неметчину ездят - не гинут! - вмешался посадский из провожатых. - Из Москвы белил да румян привезет! - засмеялся казак. - Она, дура, страшится - муж из Москвы не воротится! - Кому такой надобен! Мужичок с кувшин, борода с аршин, ножки кренделем! - подхватили две зубоскалки казачки. Толпа возбужденно кипела вокруг отъезжающих. - Боярам в руки нашего челобитья не давайте, одному государю! - кричали посадские. - Скажите ему все градские обиды. - Постойте за мир - правду режьте!.. Истома не входил в Земскую избу. Оттуда в гурьбе челобитчиков вместе с Томилой вышел Савелий-рыбник, но в широкие дорожные пошивни вместо него сел Истома. Когда рыбничиха сунула ему в руки тяжелый мешок со снедью, глаза его злобно сузились и сверкнули. Томила, чтобы его успокоить, принял мешок и отдал сидевшему рядом в санях выборному от черного духовенства - монастырскому конюшенному старцу Пахомию. Пахомий весело подмигнул Иванке: - Вот мы и сподобились с бачкой твоим к государю в гости! Не плоше бояр! То-то, малый!.. Воротимся - пирогов привезем. - С добром воротитесь, то всем городом напечем пирогов! - весело отозвался кто-то в толпе. Истома, сидя в санях, казалось, не видел и не слышал всей толпы, не замечал ни детей, ни бабки Ариши, несмело топтавшейся позади детей. Громкий голос рядом с санями пробудил его от задумчивости, глаза его потеплели. Он поманил к себе бабку. Она протискалась к самым саням. - Прощай, мать, - сказал ей Истома, назвав ее так в первый раз за все годы. - Расти внучат... Спасибо тебе... Будет стрясется что, не покинь их одних... Бабка всхлипнула. Торопливо, словно вспомнив забытое, полезла за пазуху под шубейку, трясущимися руками вытащила деревянный крестик, поспешно распутывая нитку. - Из Киевской лавры{345}... кипарисовый, как и крест господень... Носи, Христос тебе в помощь, сынок мой... Истомушка... - тоже в первый раз прорвалась лаской бабка. Истома надел крест на шею. Притянул к себе Федю и обнял за плечи. В обе щеки расцеловал прильнувшую к нему Груню. Иванка вскочил на задок, обнял отца со спины. Отец потрепал его по руке. Пахомий взглянул на Иванку и усмехнулся. - А ты, свет, смотри тут без нас - время горячее, головы не сверни! - сказал он. - С бо-го-ом! - крикнул кто-то из передних саней. Вся вереница повозок тронулась, забряцали дорожные бубенцы на тройках. Челобитчики, сняв шапки, крестились, кричали слова прощания. Стая собак и толпа ребятишек кинулись в угон за поездом вдоль улицы к Петровским воротам. 8 В тот же день, как уехали челобитчики, Иванке пришлось расстаться с Кузей. Кузя сразу вошел в мятеж, словно всю жизнь только того и ждал, словно о том мечтал, и затем покинул отца и мать и ушел бродяжить с Иванкой... Он вошел в мятеж не горячась, но положительно и спокойно. Он говорил как равный с Томилой Слепым о земском ополчении, и его слушали серьезно и внимательно, как рассудительного взрослого советчика. Когда зашла речь о том, чтобы отправлять по городам письма, то дядя Гаврила вместе с Томилой Слепым послали Кузю в Остров, Воронач и Опочку. Ему дали земские письма. И Кузя, сложив котомку, простился с Иванкой и обнялся с дядей. Иванка просил также послать и его, но его не пустили. Иванка махнул Кузе рукой и опечалился. Ему казалось, что Томила не хочет его посылать, потому что он не уберег посадский извет от Собакина, и он не смел настаивать и оправдываться... С уходом Кузи из города Иванка стал одинок. С Якуней он не встречался, избегая бывать в доме кузнеца, а к Захарке испытывал только вражду... Иванку мучила обида и ревность. Не раз подходил он к дому Мошницына, стоял у ворот и, не решаясь войти, уходил... Он брел к Мирожскому монастырю или обратно в город, но издали снова ему начинало казаться, что встреться он на одну духовинку с Аленкой - и все разъяснится... Один раз он совсем готов был войти в дом, когда навстречу ему из дома Мошницына вышел Захар, весело напевая... Иванка шмыгнул в чужие отворенные ворота... И вдруг здесь в сумерках неожиданно столкнулся с Якуней и отшатнулся. - Чего тебе тут? - засмеялся Якуня. - Не совестно? Мимо ходишь, а к старым знакомцам и глаз не кажешь!.. - Не хочу с Захаркой встречаться. - Боишься - бока наломает?! Иванка молча сунул кулак под нос Якуни. Захарка прошел мимо ворот. Обледенелый снежок хрустел под его шагами. - Теперь не боишься? Идем, - позвал Якуня. - Куда? - К нам идем. Алена-то рада будет! - Недосуг, - отмахнулся Иванка. - Ты что - на Аленку сердит за Захарку? Иванка почувствовал, как загорелись у него щеки и уши, но он сказал, стараясь казаться равнодушным: - Да нет, так, недосуг. Занят я... - Напрасно серчаешь, - вступился Якуня за сестру. - Ты бы еще года три пропадал, - а девке что, плакать сидеть?! - Я не помеха - хоть за рогатого пусть идет! - огрызнулся Иванка. - Что ты ко мне прилип! - Ну и дурак! - оборвал Якуня. - Девка тебя ждет, лишь батьке не смеет сказать про тебя - боится, что силой выдадут. А Захар день за днем все ласковей. Ты воротился, Аленка про то не знала. Я в воскресенье помянул за пирогом про тебя. Аленка вскочила да вон из горницы... Вот уж ден пять с Захаром и слова не молвит... Иванка обрадовался: - Я мыслил, уж их обручили. - Чаял я меду пить на Захаркиной свадьбе, - поддразнил Якуня, - а мне что - и на твоей поднесут! - А твоя свадьба скоро ли? - спросил повеселевший Иванка. Весь мир для него вдруг посветлел. - Посватаешь - и женюсь, - ясно улыбнулся Якуня. - Кого ж тебе сватать? - Есть одна девка, да то беда: с тобой в одночасье венчаться надобно, а то поп и венчать не станет. - Пошто поп не станет? - Скажет: родные - нельзя. Иванка взглянул на Якуню и громко захохотал. Он понял: Якуня говорил о его сестре Груне. Для Иванки она была еще девочка - ей едва пошел шестнадцатый год, ан оказалось, что у нее уже нашелся жених!.. Придя домой, Иванка новыми глазами поглядел на сестру. И впрямь она стала не хуже Аленки. Экая чернавка была, а возросла какая! Острая лисья мордочка, синие глаза, а бровь черная, густая... И станом стройна... Иванка начал невольно следить за сестрой и приметил в ней много такого, чего не видел раньше: была она тихая и потому незаметна в доме, ходила неслышно, как чудесница какая-то, умеющая угадывать помыслы людей. Уже не бабкой Аришей, а Груней держался дом, только бабка ворчала и гремела ухватом, а Груня делала все неслышно: всех напоит, накормит, поштопает, затопит печь, занавесит окна - и все неслышно... Говорила она тихо, словно смущаясь, но глаз не опускала - темные синие глаза ее были всегда широко открыты... Ее бывало слышно только тогда, когда она пела, но сразу нельзя было сказать - поет она или нет: просто делалось хорошо на сердце и уже потом, если подумать, откуда идет тепло, можно было понять, что тепло от песни... Песни ее были все грустные, задушевные, и голосок негромкий и нежный... "Так вот какая полюбилась Якуне, - подумал Иванка. - Веселый, а девушку полюбил тихую..." У Иванки явилось жаркое желание поженить Якуню и Груню. "Пусть радуются!" - Жених тебе кланяется, - сказал Иванка сестре. - Что за жених? - небрежно спросила она. - Якунька. - Крикун, - снисходительно, как взрослая, улыбнулась она. - Крикун, - подтвердил с улыбкой Иванка. - Люблю я его! - добавил он не без хитрости, вызывая сестру на ответ. - А я не люблю. Трещит без умолку, да без толку. - Сватать хочет тебя. Она покраснела. - Бякаешь зря! - сказала она сердито, нахмуря бровки. И Иванка прекратил разговор, не желая ее смущать. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ 1 Томила сидел за столом, загородив свет воскового огарка и поскрипывая пером. Изредка, глядя на пламя, он задумывался над словом, и тогда до слуха его долетало все множество звуков, слагавших ночную тишину: шуршание тараканов, лай собак по дворам, крики котов, сонное и редкое дыхание Иванки и шаги за окном. Вот, бряцая оружием, прошел стрелецкий дозор, вот какой-то случайный ночной прохожий... Томила прислушался. За окном послышались голоса: кто-то тихо заговорил. Томила наскоро сунул исписанные листки под стол и скинул дверной крюк. В сторожку вошел старичок нищий и с лукавым смехом обратился к нему: - Не признал?! - Отец Яков! - воскликнул подьячий, узнав в старике соседа, попа с Болота. - Чего-то ты? Маслена миновала. - Маслена миновала, а я и ряжусь, - с усмешкой сказал старик. - Владыки страшусь - в одночасье в подвал засадит, коли проведает, а дело к тебе безотменное: завтра царские именины, голубчик, - сказал ряженый поп, приблизясь. - Мне что?! Ко двору на пирог не звали! - усмехнулся Томила. - А ты слушай: земские старосты Подрез да Менщиков после обедни пойдут ко владыке, станут его просить отслужить молебен о здравии царевом на площади. - Что ж, в церкви крыша худая аль места мало? - Чают весь город собрать к молебну, да хочет владыка усовестить горожан, чтоб повинное челобитье в Москву бы послали да тебя с Гаврилой схватили... - Кто ж его станет слушать? - сказал Томила, уверенный в том, что разговор о повинной в городе не найдет поддержки. - Стрельцы приказа Чалеева станут - сговорено... Большие посадские станут, а там и пойдет... Да ты слушай - за тем ведь ночью к тебе прилез: попов будет много, попы станут в одно с владыкой. Он ныне двоих попов засадил за то, что стояли у караула с посадскими для береженья немца... при моих глазах их в подвал потащили... Поп придвинулся к самому уху Томилы и зашептал: - Владыка стрельцов скоро ждет с Новагорода от воеводы. Митрополита просил с увещаньем приехать, и тот-де тоже к нам едет... Томила растерялся. Заговор Макария с земскими старостами был неожиданным. Что можно сделать за ночь? Бежать на площадь сейчас же, ударить сполох? Напугаешь ночью народ - может статься и хуже: устрашатся прихода иногородних стрельцов и отступятся сами... Только что из-под пера Томилы лились слова уверенности в победе: "Чаю, встают уже города. Сердцу бы крылья - птахой летел бы по городам зрети восстание их на неправды бояр. Может, в самый сей час и ударил медью сполох в Твери да Калуге, а может, огнем горят в Москве боярские дома в эту ночь..." И вдруг, вместо восстаний по городам, приходилось ждать нападения на себя... - Чего ж теперь делать? - в растерянности вслух произнес Томила. - Томила Иваныч, - раздался шепот с полатей, где спал Иванка, - хошь, я побегу к стрельцам новых приказов да их всех на владыку взбулгачу?! - Не дерзнут на владыку, - ответил поп. - Божьим слугой его почитают. Тебе кто поверит, младеня?.. В ставень ударили с улицы тревожно и громко. Ряженый поп с неожиданной живостью выскочил за дверь во двор. Томила скользнул за печь. - Кого надо? - спросил через ставень Иванка. - Томилу Слепого, - откликнулся голос снаружи. Свои так не должны звать: условлено было спрашивать по-иному. Значит - чужой. - Дома нет. А пошто его? - отозвался Иванка. - Владыка зовет у него побывать - вместе бы и помолиться в полунощном бдении, - сказал второй голос. - Придет домой - и скажу, - пообещал Иванка. - Неладно, что звали, - когда посланцы владыки ушли, прошептал Томила. - Сами не влезли б во двор. Схватят тут нас одних ночью... Не они ль у Гаврилы и пса уморили, чтоб легче с хозяином после справиться?.. Поп ушел. Приперев для верности дверь кочергой, они еще долго шептались, и, несмотря на тревогу, Иванка был счастлив, что судьба доверяет ему защиту Томилы. Он вышел в сенцы и принес два топорка - на случай, для обороны. Решив поутру поднимать стрельцов новых приказов, они легли, когда раздалась полуночная петушиная перекличка и из Троицкого дома донесся одинокий удар колокола, зовущий к ночной молитве... Едва они задремали, опять застучал кто-то в ставень. Иванка вскочил, заметался по темной избе с топором. - Кто там? Кого?! - дрогнувшим голосом спросил он. - От кума поклон! - ответил с улицы незнакомый голос. Это был условный отзыв вестника от Истомы. Иванка выскочил, распахнул ворота, всадник въехал во двор, спрянул с седла и, бросив Иванке поводья, шагнул к Слепому: - Томила Иваныч - ты? - Я. - Новгородцы послали к тебе, Томила Иваныч. Новгород встал{350}... Не в силах вымолвить слова от полноты счастья, Томила обнял гонца. Они целовались, будто на пасху. Никогда не видавшие раньше один другого, они сжали друг друга, словно братья после долгой разлуки, отшатнулись один от другого, не отпуская объятий, взглянули друг другу в глаза и снова поцеловались. Только тогда Томила обрел утерянный на мгновение дар речи. - Господи, слава тебе! - торжественно произнес он и перекрестился широким крестом. - Встал Новгород! - повторил он слова гонца, словно силясь осмыслить эти слова во всей полноте, во всей силе. - Иван, Ванюша, иди, и тебя поцелую! Весь мир целовал бы, как в светлое воскресенье!.. Знать, голос наш услыхали... Недаром писали мы, Ваня! - дрожащим от волнения голосом произнес Томила. Иванка обнялся с летописцем. - Вот когда, Ванюшка, остров Буян-то не в сказке!.. - И обернувшись к вестнику, Томила опять обнял его за плечи: - Спасибо тебе, человече, за добрые вести. Идем в избу. - Иван, коня поводи. Замучил я его. Не сразу остыл бы, - сказал гонец, словно он давно был знаком с Иванкой. - Постой-ка, Иван, чем время терять, ты коня не гони, а помалу трусцой съезди к Гавриле да Прохору с вестью. Зови их ко мне, да еще заверни к Леванисову да к Яге, - приказал Томила. Пока Иванка поехал, Томила с вестником вошли в дом. Летописец жадно расспрашивал обо всем, и гонец рассказывал ему, как новгородские стрельцы и посадские два дня ходили по избам друг к другу, читая письма Томилы и слушая вести, привезенные Истомой, и как наконец восстали так же, как во Пскове, схватили немца, приехавшего за хлебом, разгромили стояновские лавки и палаты, освободили колодников из острога и заперлись в городе. - И стрельцы повстали?! - спросил Томила. - Стрельцы со всем миром, - ответил гонец. - Караулы несут, службу правят, берегут ворота и стены. Во всем по уряду. - Кто же в городе большим? Что Истома? - Истома?! Да я нево* тебе не сказал, что поспел воевода его схватить, заковал в железы да разом послал в Москву. Накануне того дни поспел... Припоздали отбить его... ______________ * Нево - разве, неужто (псковск.). - В Москву?! - Томила весь помрачнел. - Запытают в Москве Истому... Как брат родной, стал мне звонарь... Отколе узнал про него воевода? Кто продал? Дознались? - Дознались: владыка Макарий прислал письмо Никону-митрополиту, а тот довел воеводе... - Знать, бешены не все перевешаны, жалит змея не для сытости, а от змеиной лихости!.. - сказал Томила. - Ну, и владыке будет закуска: что заварил, то и выхлебает!.. - погрозил он. Гаврила, Прохор Коза, Леванисов, Максим Яга один за другим собирались к Томиле, словно на праздник. По городу неслась весть о восстании Новгорода. Иванка не утерпел, поделился радостью со стрелецким дозором, сказал троим-четверым случайным поздним прохожим, а те по пути стучали в ставни спящих знакомцев. По улицам в ставенных щелях там и здесь засветились огни, разбуженные люди выбегали из домов, собирались в кучки, делясь новостью, в свою очередь стучали к соседям и знакомцам... Ранние пешеходы потянулись по улицам к Рыбницкой башне, торопясь занять место поближе к дощанам, чтобы лучше слышать и видеть. Посланный Томилой Иванка примчался на площадь еще до полного рассвета, когда церковные колокола едва отзвонили к заутрене. Утренняя заря только что окрасила небо и розовый отсвет чуть озарил город, когда Иванка ударил в сполошный колокол. Небольшая толпа, собравшаяся на площади, оживилась возгласами, на зов сполоха бежали из улиц новые толпы людей - одни бежали, вскочив ото сна, встрепанные, испуганные, другие - из церквей... - Пошто звон?! - Эй, малый, чего сполошишь?! - кричали вокруг, но Иванка, не отвечая, звонил... В толпе он узнал крендельщицу Хавронью, Михайлу Мошницына, увидел Захарку... Поп Яков вбежал на площадь. Он, видно, бросил обедню, что выбежал вон из церкви, не сняв облачения, едва накинув шубейку, из-под короткого подола которой виднелся парчовый узор епитрахили... Гурьбой вошли с Троицкой улицы все заводилы сполоха. Впереди всех Томила Слепой. И в тот миг, как Иванка бросил веревку колокола, Томила юношеским движеньем взметнулся на чан. - Слушай, Псков, город великий! - воскликнул Томила. Он весь преобразился. Кто знал его раньше, тот нынче мог не узнать: задушевный и тихий, всегда словно задумавшийся о чем-то, немножко сутулый, неспешный, Томила Слепой явился сегодня в новом обличье. Властно он поднял руку, требуя тишины, и взволнованная сполохом, крикливая, шумная площадь вмиг замерла. - Братья, мужи, псковичи, с радостью, с праздником, братцы! Не одни мы отныне - нас два города: с нами Новгород встал! - ясно сказал Томила. Многоголосый народный клич ответил ему, и сотни шапок взлетели вверх. По церквам звонили колокола, но за криком народа их было не слышно. Томила Слепой поднял руку, и все снова утихло. - Есть вести, братцы, пристанут еще города, потрясут бояр и великую рать соберут на неправды... А ныне слушайте, братцы: новогородцы к вам человека прислали из Земской избы. Ночной вестник вскочил на дощан рядом с Томилой и снял шапку. - От новогородских всех званий людей псковитянам низкий поклон с любовью! - сказал гонец и поклонился на все четыре стороны. - Да на той любви братской стоять нам во всем заедино! Толпа закричала тысячеголосо, невнятно, радостно. Каждый свое, но все об одном. Махали шапками, обнимались между собою. - Стоять заедино! Стоять на бояр и на больших! До смерти стоять! - слышались выкрики. - Сказывай, как там у вас, что стряслось и на чем стоите! Томила опять поднял руку, призывая народ к спокойствию, и когда площадь стихла, вестник повел рассказ. Из толпы перебивали его вопросами, и он отвечал всему городу. Когда все было вкратце рассказано о восстании, Томила снова сам обратился к народу: - Вот радуетесь вы, господа, да не все ныне рады. А есть, братья, во Пскове святой угодник, о всех горожанах печется. Хочет отдать вас всех палачам на терзанье. Писал в Новгород грамотку к воеводе - на вас призывал стрельцов да дворян. И что, братцы, с ним ныне делать?! - В прорубь вкинуть! - крикнули из толпы. - Имя сказывай! Что за угодник? - Святой угодник - владыка Макарий: войско на вас призывал, челобитчика вашего, звонаря Истому в Новгороде сосватал в каменный теремок, в железны сапожки, да нынче хотел склонять город к повинному челобитью, а земские старосты псковские в мыслях с ним - Подрез да Менщиков. - Тащить их сюды, на дощан! - крикнули из толпы. - К расспросу! Как немца спрошали!.. - Айда всем городом за владыкой! - кричали в толпе. Толпа повалила к церкви Надолбина монастыря, где по случаю престольного праздника и царских именин Макарий служил обедню... Сполошный колокол заливался на Рыбницкой площади, и толпа росла с каждым мгновением. Народ стоял тесной толпой в улице, на крышах домов, висел на заборах и на деревьях... Архиепископ не появлялся. - Небось крестный ход собирает с хоругвями да с крестами, как шел намедни... - У бога заступы ищет в делах окаянских! - переговаривались в народе. Наконец пронесся в толпе гул: - Вышел из церкви. В возок садится. Поехал!.. - передавали из ближних к монастырю рядов. И многоголосый говор стих, шеи вытянулись, и все поднялись на цыпочки... Возок архиепископа, запряженный шестеркой вороных, еле двигался через толпу, и никто не решался первым остановить коней. Толпа медленно расступалась при приближении и снова смыкалась уже позади возка. Наиболее дерзкие только стучали в стенку да кидали вдогонку обледенелый навоз с дороги... Чтобы лучше видеть, Иванка вскочил на ближайший забор. Возок уже почти поравнялся с Иванкой, когда на дорогу выбежал невысокий стрелец и схватил коней под уздцы. - Тпру! Тпру, стой! - крикнул он. - Стой, приехал! Вылазь! - зашумели кругом голоса, словно все только ждали, чтобы нашелся зачинщик. - Вылазь, иди каяться, в чем согрешил!.. Толпа уже не расступалась перед мордами лошадей, а стояла, сомкнувшись плотной стеной. Кто-то снаружи рванул за скобку дверцу возка, и владыка, не ждавший рывка, путаясь в длинных полах монашеской рясы, снизу подбитой соболем, вылетел на снег. - Здоров, Фома с балалайкой! - крикнул стрелец, удержавший коней. - Чаешь, чином свят, так тебя и не взять руками? - добавил второй. - Чином свят, братие, а душою грешен, - смиренно и внятно сказал Макарий. - Человек аз есмь. Един бог без греха! - И то верно, что грешен, так кланяйся ныне народу! - выкрикнул посадский мужичонка, подскочив к Макарию. Мужичонка был замухрышка. По сравнению с ним владыка выглядел богатырем. "Даст раза ему в ухо, так тот и копытца вверх", - подумал Иванка. Но Макарий не смел противиться. Обведя глазами толпу, он увидел, что не найдет защиты. - Кланяйся! - крикнул второй посадский. - Проси прощенья! - Простите, коль чем обидел! Прости, православный люд! - тихо сказал Макарий, покорно кланяясь в пояс. - Прощу уж тебя, - ответил ему замухрышка, - да все ли простят? Ты дале ступай, поклонись, не все слышат. - Иди, не бойся, иди! - поддержал замухрышку стрелец и подтолкнул Макария в спину. - Кланяйся! - крикнули сзади. - Простите, братия, - тихо сказал он, и слезы бешенства и унижения покатились по его бороде... Макарий мотался в толпе, как мешок с травой. Он был подавлен силой народной ярости и растерялся. Он сознавал всегда, что в народе вера в церковь, почет и страх перед нею были сильнее, чем страх и почтение перед мирскими властями. Он знал, что народ много раз восставал на дворян, воевод и бояр, но не на церковь, не на поставленных ею владык. Когда в городе разразился мятеж, он считал, что единого слова его к народу будет довольно, чтобы остановить толпу. Когда посадские прогнали его домой из крестного хода, он был озадачен, но объяснил себе дерзость толпы ее возбужденностью после погрома хлебных лабазов. Теперь же толпа поднялась на него самого... Макарий не мог осмыслить, что же такое стряслось с русским народным умом и сердцем, что его, владыку, волокут в толпе, как какого-нибудь конокрада. Подталкиваемый со всех сторон, он не смел противиться. Страх сверлил его, и тошнота подступала к горлу. "Насмерть забьют!" - мелькнуло в его сознании. Но вдруг толчки и тычки прекратились, и люди вокруг него расступились, словно его привели и поставили перед каким-то судьей. Томила Слепой вместе со всей толпой двигался к Надолбину монастырю. Когда задержали архиерейский возок и вытащили владыку для объяснений, Томила стоял поблизости от возка. Неожиданно подталкиваемый со всех сторон архиепископ оказался вплотную возле него. Томила впервые увидел вблизи Макария, товарища юности, проведенной за монастырской стеной, участника юношеских мечтаний, почти что друга... Раньше Томила видел его, облеченного блеском священства, благословляющего толпу с высоты амвона, в золотой митре, с брильянтовой панагией, сверкающей под огнями свечей. Теперь в толпе, на снегу, в шубе, сбившейся с плеч, он выглядел жалко... - Томила Иваныч, чего с ним укажешь делать? - спросил кто-то рядом. - Он городу грешен. Народ пусть укажет, что делать, - услышал Макарий ответ. Голос этот ему показался давно знакомым, издавна близким. Макарий поднял глаза. Перед ним стоял старый знакомец. Узкоплечий, легкий и стройный, как юноша, лет пятнадцать назад писавший насмешливые и желчные вирши. Тот же тревожный взгляд пристальных серых глаз, глубоко сидящих на худощавом продолговатом лице, те же пышные золотистые волосы, лишь на высоком лбу глубоко залегла морщина, да сдержанная, скупая усмешка сжатых, слегка кривящихся губ была чуть побольше прикрыта усами и темноватой бородкой. - Фомка! - невольно воскликнул Макарий. Сколько раз прежде он дружески звал его так!.. Макарий слышал от многих имя Томилы Слепого, "заводчика мятежу", и вот перед ним в лице друга юности встал сам Томила, враг и мятежник. - Фомка - беглый чернец! Ты народ на бесчинства смущаешь? - грозно спросил Макарий, и вся его злоба, скопившаяся на эту разнузданную толпу, обратилась теперь на Томилу. - Узнал? - без смущения спросил Томила и даже чуть-чуть усмехнулся. Макарий вскипел яростной ненавистью. - Гришка Отрепьев! Расстрига бесстыжий! - выкрикнул он. - Червяк ты ничтожный! Темные силы на власти поднял! Отвергнися мятежу и покайся! - А не в чем мне каяться, отче Макарий! Не я - ты с Федькой да с воеводой подняли город. Ты кайся: твои вины довели, что пастыря церкви толпою треплют, то твоя корысть, злоба твоя, твое угожденье боярам да всяческим людоядцам... - Язычник нечистый! - вскричал Макарий, взбешенный тем, что, слушая речи мятежника, поддался его обаянию. - Кто дал тебе дерзость церковных властей поучать! Отколе гордыня взыграла? От сатаны!.. Смиренья моли у бога!.. - Мы-то смирны, владыко! Тебе бы смиренья где призанять - то была бы польза! - заметил Прохор Коза за его плечом. Макарий узнал озорного стрельца, вожака толпы, и простер к нему указующую руку. - Кликуна сего ты научаешь, Фомка! Продерзость его, а грех твой. Он мужик, а ты книжность вкусил, грамотей! Ты народ ко греху подвигаешь! - Я правде народ поучаю, - твердо сказал Томила. - В чем же правда твоя, коли ты убежал от правды? Бежал, аки тать в ночи, ажно клок от порток своих на ограде обительской оборвал, нечестивец! Где же ты правду постиг? В кабаках? - с презрением допрашивал архиепископ. - К чему ведет-то кабацкая правда? На богатство корыстников поднял, на власти мирские, а ныне на церковь господню... на бога!.. - Не на бога, а на тебя! Какой же ты бог! - оборвал Томила. - Теплы твои емельяновские соболя под шубой? А народ, глянь-ко, беден и наг. Ты устиновской стерлядью сыт, а народ голодный. Вы с воеводою барыши от хлеба считаете, а народ - тот без хлеба пухнет. Ты Мишку Турова, своего сына боярского, послал увезти из города Емельянова, от народа его спасал, - вон ты каков святой! - Уж святой-то святой, да и жиром облитой! - со злой насмешкой выкрикнули в толпе. - Святые власти и в пост едят сласти, а грешным и в мясоед вода на обед! - поддержал второй голос. - Все ты, все ты научаешь! Лукавские вирши твои за пословицу стали! - воскликнул Макарий, услышав складную речь из народа. - В Патриарший приказ{358} тебя сдать!.. - Горячишься ты, отче! - внезапно вступился поп Яков. - Что тебе в Патриаршем приказе скажут? Видано ли дело, чтобы архиерея лупили на площади! Спросят тебя, чем довел ты народ, а ты, бедненький, что им на отповедь скажешь? В старое время церковь единству служила, - поучающе сказал поп. - Сколь было князей да княжеств, а церковь одна. Вокруг церкви Русь сколотилась. Тогда нас любил народ, когда мы народу по божьей правде служили. А ныне что? Не богу и не народу ты служишь, а богатым да сильным. Для них ты извет написал новгородскому воеводе, на нас войско звал, нашего челобитчика из-за тебя в колодки забили. С ними ты дружбу водишь народу на пагубу. Церковь срамишь! Свой чин архиерейский испакостил черной корыстью! Чего же ты хочешь? Как народу тебя почитать, когда ты кнута заработал на жирную спину! Ты един с воеводой и с Федькой. Коли на них город встал, так уж, стало, и на тебя. Чем ты лучше? Да бога зачем в свое поганое дело суешь? Али бог в воровстве и злобе тебе заступа? - Молчи, поп недостойный! Дерзаешь ты на кого! Живого тебя на костре сожгут за такие речи! - распалился Макарий. - Меня на земном огне, а ты будешь гореть у чертей вместе с Емельяновым Федькой! - не сдавался поп. Макарий опять повернулся к Томиле. - Ты и попов научаешь, гад ядовитый, ехидна! Завистник ты, червь ползучий! В рыночном прахе ползаешь брюхом и сильных за то ненавидишь, власти моей завистник! - Власти твоей? - с дерзкой насмешкой спросил Томила. - А вот я стою. Укажи ты народу меня побивать, коли властен! Не можешь? А я укажу - и на чепь тебя, как бешена пса, посадят!.. - К соболям, да шубе, да к стерляди на столе злая зависть печенки тебе заела! - забывшись от злобы, шипел Макарий в лицо Томиле. - К богатству зависть; икру осетровую хочешь ты ложкой жрать... Ан не будешь! Дыба тебе! Плаха, костер тебе!.. За собой на дыбу весь город тянешь... Эй, люди! - вдруг неистово заголосил Макарий. - Люди, царь вас казнит за мятеж, а я прокляну и от церкви отрину вместе с Фомкой-расстригой! Эй, люди! Причастия святого не дам перед плахой! Отступитесь от мятежа, человеки! Богом живым молю - отступитесь! - Макарий сорвал с груди крест и высоко поднял его над толпой. - Отступитесь от нечестивца-расстриги! Анафеме всех предам, иже с ним будут в мысли! Толпа оробела и в ужасе отшатнулась перед проклятиями архиепископа. Вокруг него и Томилы образовалось свободное пространство. Макарий вдруг распрямился, как будто вырос, ощутив у себя за спиной силу церкви - вековую силу, ломавшую именем бога волю царей и народов. Холеная борода Макария растрепалась, по раскрасневшемуся лицу лился пот, волосы липли ко лбу и щекам, а глаза его сузились в злобные щелки. - Пади на колени и кайся, мятежный расстрига! - брызжа слюной, крикнул он и двинулся на Томилу. - Я пастырь, народ - мои овцы... Архиепископ вознес к небу крест. Он увидел смятение в глазах окружающих и уже ощутил победу: вот-вот народ отступится от своего вожака, Томилы. - Бешеный пес! Собака! Укусит! Ой, погрызет! - раздался возглас в толпе. - Где бешеный? Где?! - отшатнулся народ в испуге. - Да вот, окаянный! Аж пена на морде! Вишь, с цепи сорвался! Лови! - крикнул Иванка и ловко накинул веревочную петлю на шею Макария, который, как и другие, в страхе растерянно глядел себе под ноги, опасаясь укуса собаки, на миг забыв про свой крест и проклятия. - Дядя Ерема, давай сюды цепь! - крикнул Прохор Коза. - Эй, собакарь! - Ишь ты грех! Ведь и вправду - бешен! - внушительно произнес густой голос городского собакаря Еремы. Он плечом раздвинул толпу, брякнул цепью и накинул собачий ошейник на шею Макария. Кто-то ахнул. Макарий, хрипя, в неистовстве, схватился руками за цепь и рванул ее. - Тише, удавишься так! - остановил собакарь. - Фью! - свистнул он. - Пойдем, пес! И, не глядя, потащил на цепи упиравшегося Макария. Томила смотрел удивленно на все, что творится, шагнул вперед, словно что-то хотел сказать, но махнул рукою и отвернулся. Макарий только хрипел и рычал и не мог больше вымолвить слова от исступления. - Куда вы его, Еремка? - выкрикнул кто-то. - Куды ж! В живодерню! Весна - вот и бесится, - пояснил собакарь. - Не покусал бы народ да скотину. На мне за весь город ответ! - добавил он, будто в самом деле тащил на цепи собаку. - С такой собачки за шкуру, чай, выручишь! - пошутил молодой стрелец, пощупав соболью полу Макарьевой шубы. - Не трожь, укусит! - выкрикнул Иванка, а собакарь тащил своего пленника дальше. И вдруг смятение среди народа рассеялось. Толпа приняла игру. Все расступались перед Макарием, словно давали ему дорогу, потом внезапно задние наваливались на передних и мяли его в толпе. Его дергали, трепали, грозились. Многие напоминали ему о своих обидах: ему кричали, что он отбил покос на поемных лугах, что за ловлю рыбы на своем откупном плесе забил рыбака плетьми, что он морит стариков в нетопленной богадельне... Часа два водили его по городу, пока колокол Рыбницкой башни ударил опять тревожным призывным звоном. Это случилось, когда Макария ввели на цепи в богадельню просить прощения у стариков, которых он заморил голодом и морозом. Он всем уже надоел, таскать его стало скучно. Тут же его привязали на цепь, оставив среди нищих. И хотя народ, покинув Макария, разошелся и никто его не караулил, архиепископ еще часа два не смел снять ошейника и молча, недвижно, глядя в одну точку и шевеля губами, сидел на нарах в вонючей избе, полутемной, сырой и грязной, где ютились нищие старики... Псковичам уже было не до него. Псков, ниспровергнув владыку церкви, возвратился к своим делам - на площадь к Рыбницкой башне. Псков теперь требовал на дощан земских старост. Но Подрез и Менщиков - оба скрылись. За ними пошли ко дворам, но их не оказалось и дома... И тогда псковитяне выбрали в земские старосты хлебника Гаврилу Демидова{360} и кузнеца Мошницына. С радостными криками народ проводил их в Земскую всегороднюю избу. Зато съезжая изба в тот день пустовала. Воевода Собакин, узнав о том, как обошлась толпа с Макарием, побоялся поехать в съезжую избу, чтобы не встретиться о возбужденной толпой... Народ стучал в двери воеводского дома, но ставни были закрыты, двери заперты, ни одна живая душа не откликнулась. И толпа поняла, что воевода Собакин уже бессилен, и не стала разбивать дверей воеводского дома... 2 Афанасии Лаврентьич Ордин-Нащекин примчался в Москву с вестями о мятеже. Расспрошенный в Посольском приказе, он рассказал дьяку Алмазу Иванову обо всем, что стряслось. В тот же день он успел побывать в домах у многих старых знакомцев - дворян. Он рассказал повсюду, как целых семь дней провел под властью бунтовщиков и как прежде отъезда из города он оставил повсюду своих надежных людей. Он считал, что будет во всех дворянских домах принят как самый желанный гость, что повсюду наперебой москвичи захотят услышать из первых уст вести о мятеже. Но на деле все было иначе. Москва больше спрашивала о ценах на хлеб и сало, несмотря на то что по площадям на московских торгах простой народ уже говорил о восстании Пскова. Нескольких болтунов схватили в Земский приказ, но тем не могли утишить народной молвы: всюду шел шепот о том, что во Пскове восстали меньшие люди и с ними стрельцы, что побили они воевод и дворян, всем порубили головы да выставили на кольях по городским стенам, а дворянские дома пожгли и все животы пограбили, поделили между себя, выбрали атаманов и ныне живут казацким обычаем... Эти народные слухи, конечно, дошли и до бояр, дворян и больших торговых людей, но когда спрашивал их псковский стольник, что делать со псковской чернью, они, позевывая после обеда и заслоняя крестами рты, говорили о воле божьей и о том, что-де все успокоится. Далекий Псков не трогал московских дворян и бояр. Каждый из них смотрел со своей колокольни, считая, что воевода во Пскове должен управиться сам. Выезжая в Москву после совета с противниками мятежа, Ордин-Нащекин лелеял мечту о том, как приедет в Москву и расскажет царю о случившемся. Он хотел рассказать о том, что мятеж порожден нерадением и корыстностью воевод, что воевода, присланный в город со стороны, не может править столь мудро, как дворянин, возросший в этом же городе. Он рассчитывал книжностью и умом полонить царя и получить от него долгожданный чин думного дворянина вместе с назначением на воеводство во Псков. Стольник знал, что сейчас без него его союзники трудятся во Пскове над тем, чтобы разъединить мятежников. Если государь будет милостив и даст ему войска, он войдет в город с распущенными знаменами, вместо казней окажет всем милость, срубив десяток голов и повесив самых главных мятежников. После того он рассчитывал, что покажет на всю великую Русь, как надо править, думая о государстве, а не о бездельной корысти, как делают все воеводы. И когда бы Псков превратился в радостный город, где все восхваляют праведного воеводу, он бы приехал вновь ко двору и привез в дар царю Алексею Михайловичу "наказную грамоту справедливому воеводе", которую сочинял уже пять лет подряд, собирая в нее все мудрые мысли о благочестивом и бескорыстном правлении, какие встречал он в писаниях разных земель. Иным из больших торговых людей города Пскова Ордин-Нащекин уже читал отдельные главы своей "наказной грамоты", и они, покачивая головами, причмокивая языками, дивились книжной мудрости стольника и говорили, что, если бы жизнь учинить по его писаниям, все были бы довольны и жили во Пскове, как в райском саду. Потому-то псковские дворяне и богатые купцы Устинов, Русинов, Левонтий Бочар, Подрез и Менщиков, в первый день восстания тайно собравшись в доме у Ордина-Нащекина, в один голос послали его же в Москву к царю хлопотать о воеводстве. Но пока как стена перед ним стояла московская боярская крепость. Он ненавидел их, этих безграмотных, темных людей в высоченных бобровых шапках, правивших государством не по уму и заслугам, а по делам отцов. "Подождите, придет на вас новый Иван Васильевич Грозный, грознее тех двух, и согнет же в бараний рог!" - думал стольник. Но, кроме них, кто мог помочь?! В одном из дворянских домов Ордин-Нащекин столкнулся с козловским воеводой Иваном Алферьевым, крепко запомнившим бунт, который случился в Козлове{362} в позапрошлом году. Сам переживший мятеж и натерпевшийся страха от черни, Алферьев лучше других мог понять исповедь стольника. Даже теперь, в дни восстания во Пскове, козловский воевода, оказавшись в Москве, "от греха" отсиживался тут, не решаясь возвратиться в Козлов, понимая, что бунт во Пскове рожден не псковскими порядками, а общим укладом, царившим по всей Руси. - Силен меж бояр Никита Иваныч Романов да патриарх святейший Иосиф{363}. Они не хотят посылать войска, страшатся в Москве и других городах мятежа. Слыхал ли ты вести, какие идут из заморских стран? - шептал козловский воевода, склонясь к самому уху Афанасия Лаврентьевича. - Аглицкие немцы своему королю голову отрубили, турки своего салтана ночью зарезали{363}... Сказывают, на небе знамения случились... - Пустое бормочешь, Иван Сергеич, - отмахнулся Ордин-Нащекин. - Султана его же родня зарезала, англичанцы - иная статья: у них лютерская вера против латинцев дерется. А у нас на Руси, слава богу, вера одна!.. Скажи лучше - к кому бы из больших бояр затесаться, чтоб сговорити к делу. - Я боярину Ивану Никитичу князь Хованскому{363} свойственник. - Едем к нему! - потащил приятеля стольник. И они поехали к Хованскому. Но и этот боярин не хотел прямо говорить о псковских делах и вместо того водил Афанасия Лаврентьевича по своим обширным палатам, показывая ему всякие редкие вещи, свезенные еще отцами из посольств и походов: крымские медные кумганы с длинными горлышками и желтыми выпяченными животами; глубокие, мохнатые, как звериные шкуры, бухарские ковры, изузоренные темным пурпуром и бирюзовой голубизной; татарские сафьяновые сапожки, зеленые с желтой, красные с черной, белые с синей отделкой... Все это было собрано, как в большой лавке, и в доме боярина, казалось, нет ничего простого - все редкое, все заморское, взятое с бою, вплоть до шелкового халата индийской ткани, накинутого на широкие плечи хозяина, до вышитых бисером подушек, положенных на лавки, до военных трофеев - секир и сабель, украсивших стены боярского дома, до каменных блюд, вывезенных из посольских поездок. - В старое время боярам легко давалось: что год, то, глядишь, и война, а ныне нам нет ратной доли. Повоевал бы, да где?! И не с кем. Где славу добыть? В отцовской да дедней добыче вся слава. А мыслю - и я был бы удал в ратной доле, - сетовал Хованский. Псковский стольник, однако, не сдался: пока гостеприимный и хитрый хозяин водил его по дому, показывая следы дедовской ратной славы, он старался все о своем, успевая изображать на лице любопытство и удивление по поводу разных редких предметов: - Ты, боярин, силен в Москве - скажи государю: кабы мне дал государь войска, я б не сплошал во Пскове. - Рать послать - крови не миновать, а государь чает добром все уладить, - прервал боярин. - Да крови-то лить не придется, - заспорил Ордин-Нащекин. - Кто у них воеводы? Гаврилка-хлебник да Томилка-подьячишка. И на конь сесть не умеют, а саблю на смех возьмут!.. Что с мужиками-то воевать! Сказывал латинянин Цицерон: "На подлую рать Катилины{364} гляжу с омерзеньем, жалеючи. На них не то что строй ратный - доволе с них и указа преторского, и все разбегутся..." Кабы я воеводой во Псков пришел, во Пскове бы мне ворота отворили... - Все хлебники да сапожники, вишь, - степенно и рассудительно возразил боярин. - А мы без Плутархов греческих и Саллустиев{364} римских слыхали в Москве от дедов: и Стефан Баторий{364}, и свейские короли, и немецкие лыцари от псковских гаврилок едва уносили ноги{364}. А литовские паны - те шишкам псковским и счет потеряли. Между тем за этой беседой боярин успел показать турецкие боевые топоры в виде полумесяца, исписанные замысловатыми крючками, бычьи рога в черненой серебряной оправе в виде кубков и пороховниц, дамасские сабли с рукоятями, отделанными рыбьим зубом... - Не прав ты, боярин, - настаивал стольник, делая вид, что внимательно изучает кизилбашскую курильницу для благовоний. - Чужие короли, коли приходили, они ко Пскову куда и подступиться не ведали, а я псковский дворянин, у меня деревеньки там. Я все от младенчества знаю. Поставлю я полк в Любятинском монастыре да полк на Снетной горе, тоже в обители, а третий полк в Мирожском монастыре... - Три полка, глядишь, насчитал! А сам же еще на Цицерона слался! Не указ ли уж преторский твои три полка повезут?! - ввернул воевода Алферьев. Хованский лишь усмехнулся словам свояка. - Опахало индейское, пух каков нежен, - показывал он, обмахиваясь и обмахнув гостей. - Эко, как веет, а!.. А четки{365} сии турецкие. Нехристи тоже по четкам господа молят. Мухамед{365}, обезьян такой, от христиан образец отобрал... только креста нет... А глянь-ка, янтарь каков чист, да в трех янтаринах букашки завязли. Сколь красно! Из самого Цареграда{365} четки! - Все одно ведь, боярин, добром не смирить, коль холопья сбесились. Войско послать придется. И три полка - того мало. Между Любятинской и Снетогорской обительми я б на дороге поставил острожек новый, там бы сотню еще посадил, чтобы все дороги отнять, а в городе у меня свои люди остались, кои верны государю... - Языческу чашу глянь белого камня. В хозяйстве она никуды не годна, а видом взяла, - хвалился боярин. - Сколь баб на ней голых... срамно! - вмешался боярский свояк Алферьев. - Древняя чаша. Греки до рождества Христова из мрамора чаши сии секли, - досадливо и поучающе объяснил Нащекин. - А женки те - нимфы... Да все же, боярин Иван Никитич, - опять возразил он Хованскому, - кабы меня государь выслал с войском на Псков... - Будет про Псков, Афанасий Лаврентьич, в ушах свербит! Царь указал, и бояре приговорили войска не слать, а послали боярина да дьяка сыск и расправу чинить да нового воеводу князь Львова. На том и конец, - оборвал раздраженный Хованский. Стольник смутился. - Прости, боярин, - сказал он. - Сердце болит за родной город, вот и обмолвился: приехал в Москву войска просить, а бояре ходят, словно у них уши паклей забиты. За тем и к тебе приехал. Я думал, что ты, мол, Иван Никитич, боярин, силен в Думе. Сказал бы меня послать с войском... - Утро вечера мудреней, Афанасий Лаврентьич, - прощаясь со стольником, заключил Хованский. - Увидим там... Проводив Ордина-Нащекина, боярин Хованский долго ходил по просторному покою, размышляя о псковском мятеже и о том, что ратная удача может даться ему и на поприще умиротворенья мятежников. "Где это видано, чтобы какой-то стольник водил государевы рати, - раздумывал он, - а боярину и пристало во всем. Уж коля посылать кого с войском - пошлет государь не кого, а меня!" А наутро Москва услыхала новые вести: Новгород Великий восстал вслед за Псковом... Царский гонец прискакал звать Хованского в Боярскую думу. Кто-то из бояр рассказал, что три дня назад в Твери на торгу читали вслух "воровские" письма, и хотя потом выяснилось, что читали царский указ о соблюдении праздников, но первая волнующая весть о "воровских" письмах уже навела страх, и все почуяли, что Новгород ближе к Москве, чем Псков. Тогда боярин Хованский выступил в Думе с воинственным словом. Водя псковского стольника по своему обширному дому, казалось не слушая его речей, боярин запомнил все: - Коли государь меня с войском пошлет на воров, я бы то войско поставил бы у Любятинского монастыря и отнял бы на Москву и на Порхов дорогу, чтоб с новгородцами псковичам не ссылаться, а другой бы полк на Снетной горе, в обители Снетогорской, чтобы отнять дорогу на Гдов, а между тех обителей в полпути поставил бы острожек с двустами стрельцов. А новгородский мятеж новее, и чаю я, государь, что новгородцев легче смирить и в немного дней. Господь за правое дело и государя! И хотя псковский стольник, доказывая, вполне убедил боярина, как будет легко разделаться с "подлой ратью Катилины", Хованский вслух не хотел признать, что поход будет легок: мало чести дается тому, кто идет на легкую и верную победу. Потрясая тяжелым кулаком, Иван Никитич грозил мятежникам карой небесной и обещал положить свою голову за государя. Он указывал на опасную близость к Новгороду шведского и ко Пскову литовского рубежа и призывал поспешать. И царь указал, а бояре приговорили: "Боярину Ивану Никитичу князь Хованскому быть воеводою над войском казацким и московскими стрельцами и идти всем полком в поход на новгородских и псковских воров, без мешкоты призвав на государеву службу псковских и новгородских дворян, чьи поместья и вотчины прежде других попадают под угрозу разорения от мятежников и воров, да над теми дворянами быть боярину князь Мещерскому со товарищи". 3 Личина мятежника, взятая на себя Захаркой по приказу Ордина-Нащекина и Емельянова, была удобна для борьбы с соперником Иванкой. Особенно удобной стала она, когда неожиданно для всего города и для себя самого Мошницын вместе с Гаврилой Демидовым выбран был в земские всегородние старосты на места отринутых городом Менщикова и Подреза. Захарка пришел к кузнецу тотчас же после его избрания. - Здрав буди, хозяин всего города! - полушутливо приветствовал он, желая испытать, как сам Михайла относится к новому званию. - Здоров, Захар! Сказывай, радоваться мне или горевать от такой чести. - Честь велика, да не сломать бы бока, - туманно ответил Захар. - А я тебе так скажу от малого своего умишка: каждый староста свое особое дело ведает, а ты ту часть обери, чтоб никто попрекнуть не мог: торговые дела, градскую казну бери, а в гиль не встревай. А градское добро по правде блюсти - в том нету вины, хоть к царскому ответу поставят. Давай во совете стоять друг со другом - ведь ты мне не чуж-чуженин! Батьки нет у меня, и в твоем дому я как бы в своем, - подольстился Захар. Если до этого времени возле дома Мошницына его удерживала Аленка, то с этого часа не меньше ее и сам кузнец привлекал Захарку. Он понимал и рассчитывал, что если будет близок с Михайлой, то ему будет легче вызнать все мысли "заводчиков мятежу". - Эх, Михайла Петрович, - вздохнул Захар. - Чаял я свою долю и счастье найти у тебя в дому, ан теперь и не мочно: бог знает чего с нами всеми содеют за наше мятежное гилевание!.. Михайла и сам не верил в победу Пскова, но вместе со многими посадскими он считал, что воевода, приказные и Емельянов слишком распустились в бесчинствах и надо всем городом задать им крепкого страху. Он был убежден в том, что город продержится несколько дней, а там отстанут стрельцы, приедут сыщики из Москвы, воеводу сменят и все пойдет чинно своим чередом... Михайла не принадлежал к числу больших посадских и не был доволен жизнью. Он даже подписывал оба раза челобитья, составленные Томилой Слепым и Гаврилой Демидовым. Он страшился мести Емельянова и воеводы Собакина за челобитья и потому радовался мятежу, защищающему посадских от короткой и самочинной расправы сильных, но он считал, что город зашел слишком уж далеко, и не сочувствовал вожакам восстания... И вдруг поневоле теперь он сам оказался в числе вожаков и заводчиков!.. Михайла не отказался от избрания потому, что оно было проведено по всем обычаям. Так же точно, а не иначе - всем городом избирали всегда земских старост, но всегда попадали на это место посадские богачи, на этот же раз народ выбирал старосту по любви, а не по корысти. Отказаться от признания любви и уважения к себе всего города Михайла не захотел и потому-то принял опасную земскую честь. Услышав слова Захарки о "доле" и "счастье", Михайла и сам тяжело вздохнул. - Да, Захарушка, натворили мы ныне! Ели хлеб с водой, захотели пирога с бедой... Пронесет бог и царь смилуется, тогда о своем счастье помыслим, а пока о городе нам помышлять, о посадском мире... - Добрый ты человек, Михайла Петрович! Ты за мир стоишь, а мир за тебя заступится ли, когда надо будет?! - воскликнул Захар. - Слышал я слово твое на площади. Все его повторяют. Ладно сказал про дворян, да боярам придется оно не по сердцу... Мошницын невесело усмехнулся. Он и сам уже досадовал на себя за слово, сорвавшееся с языка