м на муки людские глядети слеза не проест очей, да и челобитные писать впусте, а надо б писать между земских изб, чтобы втайне копили добро на великую земскую рать со всех городов избавления ради от бешеных псов посадского и иного люда". Но свои мечты о союзе всех городов и о земской рати против боярской власти Томила не смел сохранять на бумаге, боясь сыска, потому что не раз замечал, что воеводские лазутчики смотрят за ним на торгу и следят постоянно, кому и о чем пишет он челобитья... Весь город вскоре забегал и заметался от лавок Устинова к лавкам Русинова, от Русинова - к Емельянову. Все оказалось закрыто, словно в городе разом у всех купцов хлеб был распродан. Только несколько мелких посадских лавчонок скопляли "хвосты" за хлебом, стараясь схватить на бесхлебице свои грошовые барыши. Посадские со слезами и бранью платили купчишкам втридорога, еще не видя за их спинами громады Федора и никак не умея понять, кому и зачем нужно было припрятать хлеб, когда он так дорог и его так выгодно продавать. Народ по торгам плакался на дороговизну, а иные просили Томилу написать воеводе, что город остался без хлеба и чтобы он указал продавать хлеб из царских житниц. Томила лишь усмехнулся: - Воевода - одна душа с Федором, а Федор на голоде барыши наживает. Уж он воеводу-дружка не обидит. Чего же тут писать? Коли кому и писать, то писать государю в Москву, мимо наших градских людоядцев. - Пиши, коли так, государю! - просил народ, памятуя удачу Томилы с челобитьем по поводу соли. - То челобитье не мне с вами писать, а всем городом на всегородний сход собраться да и составить... Услышав такие речи Томилы, дня через два площадной же подьячий Филипка, подойдя к нему на торгу, сказал Томиле: - Народ мутишь, Томила Иваныч, - то зря. Слышал я, воевода серчает на речи твои воровские. Ты бы покинул ходить по торгам - без тебя подьячих довольно. - Что ж мне, голодом подыхать? От челобитий кормлюсь. - Сам выбирай, как подохнуть краше - с голоду или на дыбе. В том всякий волен. Я чаю, добро сотворишь, коли мешкать не станешь. И, придя домой после этой встречи, Томила открыл свой сундук, поглядел на столбцы "Правды искренней", разжег было печь, но все же не кинул своих листов - пожалел. Взяв лопату, он вышел в коровник и целый день рыл под навозом глубокую яму, а ночью спустил в нее свой сундук и закидал землей... Томила не вышел больше на торг. Он пошел к Демидову. - Слышь, Левонтьич, дождался я милости от воеводы: куды хочешь ныне иди, чем хочешь кормись, а к челобитьям не лезь! Ведь дыхнуть нечем в городе стало! - Из последнего терпит народ, - подтвердил Гаврила. - А что будет дальше, когда терпение выйдет? - Мыслю, так будет, как было запрошлый год в Устюге да в иных городах: не сносить головы воеводе{267}... - А толку, Левонтьич, что? Толку что! Воеводу побьют, а потом и народу стоять в ответе. Хоть сменят в городе воеводу, то нового хуже посадят. Как в Ветхом завете{267}, помнишь: "Отец вас лупил плетьями, а я стану драть скорпионами". В том вся и боярская правда. - А чего же ты хочешь? - спросил Гаврила. - Где правды взять? У царя просить миром? - Правду ту, мыслю, никто не дает, а берут ее сами с ружьем, - сказал Томила, понизив голос. - Да не так, как стряслось в Устюге да в Сольвычегодске, в Козлове да в Курске - все в разное время вставали, а надо писать городам промежду себя тайно да разом и подымать, как на польских панов сговорился народ по зову Пожарского{267} да Кузьмы Минина. - Постой, погоди, Томила Иваныч, - оробев от смелой мысли Томилы, остановил его хлебник. - Эка ты вздумал ведь, право!.. - пробормотал он, качнув головой. - Нет, тут сразу не скажешь, размыслить получше надо... Да как же так... Мы ведь сами извет государю послали. Давай погодим... Томила вздохнул: - Да, Гаврила Левонтьич, грех на наших с тобой душах: молод Иванка для эких тяжелых дел. Сколь душ человеческих мы взвалили ему на шею. Не по возрасту и не по разуму ножа. Страшусь, что загинул Иван в застенке, а может, и так убили слуги Собакина. - А все же еще погодим, Иваныч. Сказывал Прохор Коза, что к куму в Москву послал он письмо, про Кузьку спрошает. Пождем, узнаем... Томила отвел свой взгляд и задумался. Хлебник внушал ему веру в смелость и силу свою с того самого дня, как вместе они составляли извет на Емельянова. Хлебник казался Томиле самым бесстрашным из всех горожан, и ему одному осмелился грамотей поведать тайные мысли. Томила усмехнулся. - Ты что посмехнулся? Мыслишь, за шкуру свою опасаюсь? - воскликнул хлебник. - Нет, Иваныч, за мир я страшусь! Подождем из Москвы от Козина кума отписки, он с ямщиками пришлет. - Что же, ладно, пождем, - согласился Томила. Но сам грамотей не мог уж оставить мысль о восстании городов. Однако, боясь доверить ее бумаге, он не писал своей "Правды", а молча носил в душе образ нового Минина. Через недолгое время хлебник наконец получил из Москвы известие от Козина кума. Тот сообщил, что Кузя живет у него, и обещал после святок отправить его домой, когда будет во псковскую сторону посылать на ямские дворы лошадей, купленных еще на Макарьевской ярмарке{268} и до сих пор не отправленных по местам. Об Иванке же кум не писал ничего, и друзья Иванки так и не знали, жив ли он, и нашел ли брата, и сумел ли отдать кому надобно псковское челобитье. 4 Федору Емельянову наконец удалось оттеснить с первого места во Пскове Ивана Устинова и Семена Менщикова, которые так коварно воспользовались его падением. Думный дьяк Алмаз Иванов в Москве довел до царя мысль о том, чтобы обмануть шведов на хлебной скупке и поручить это дело во Пскове Федору Емельянову. Федор получил царское разрешение и даже царские деньги на то, чтобы скупкой хлеба поднять цены. За это он должен был отдарить думного дьяка и псковского воеводу. У Федора хлеб был уже скуплен, город голодал, и цены росли, но слишком медленно. Надо было ускорить их рост: вот-вот за хлебом приедут шведы. Чтобы по этому поводу не было после обид, Федор решил все сделать в согласии с воеводой и ублажить самых крупных помещиков, дав им нажиться... В псковскую съезжую избу собрались дворяне Нащекин, Чиркин, Сумороцкий, Воронцов-Вельяминов. Сам воевода несколько запоздал, дав им довольно времени поговорить меж собою. В торговой горячке дворяне ссорились. - Я хоть тысячу чети продам! - кричал Чиркин. - Да нет у тебя своего хлеба, нет! Тебе его у крестьянишек покупать, а я свой, свой продаю! - горячился Сумороцкий. - У меня житницы ломятся. Тысячу чети я ныне же, ныне же ссыплю! Афанасий Ордин-Нащекин держался с достоинством и не спорил. Он уже раньше условился с Федором, что продаст ровно семьсот чети, которые у него есть. Воронцов-Вельяминов рассчитывал, что продаст чети двести, и жалел, что продал уже раньше свой хлеб архиепископу по дешевой цене - по девятнадцать алтын. В это время Сиротка Михайла Туров вошел к воеводе. К нему бросился Чиркин. - Миша, здорово! Послушай, Миша, в деревню поедешь к брату - заскакни, друг, ко мне в деревеньку. Скажи приказчику, чтоб вез хлеб скорым делом, сколь увезти можно, - хоть сто, хоть двести возов бы вез. Цена подошла... По двадцать по пять алтын за чети тут продадим или по тридцать, а припоздаем - и не продать... Я тебя подарю... Скажи!.. В это время явились в съезжую избу сам воевода и Федор Емельянов. Дворяне вскочили на ноги. - Ну? Как? Как? Какая цена? - наперебой закричали дворяне. - Цена? - с хитрой усмешкой переспросил Емельянов. - А ваша какая цена? - По двадцать по шесть алтын. Ни деньги не скину! - воскликнул Сумороцкий. - А твоя? - обратился Емельянов к Чиркину. - И я, как люди, меньше нельзя! - отозвался Чиркин. - Огрешились дворяне-господа, - усмехнулся Федор, - по тридцать по шесть алтын за чети плачу. Сколь кто продает? В первый миг все умолкли, разинув рты от неожиданности, и вдруг поднялся такой галдеж, как на торговой площади под большой праздник... Дворяне, теснясь и перебивая друг друга, кричали цифры, Емельянов записывал все, зная, что они продают весь хлеб до крошки и окончательно оставляют себя и не только весь город, но даже уезды, без хлеба. Он знал, что скоро настанет его время и он вывезет из своих житниц на торг все, что было скуплено раньше. Михайла Туров стоял среди комнаты. Неслыханная цена хлеба вскружила ему голову. Его брата Парамона сейчас не было в городе, и он мог прозевать все дело... Сиротка осмелился и, заглушая всех, закричал: - Пиши, Федор Иваныч: "Парамон Туров - пятьсот чети!" В это время за дверью особой воеводской комнаты послышалась возня, давка и свалка. Дверь распахнулась, и в нее хлынули бешеным потоком мелкие помещики, купцы и монахи. Жирный келарь Снетогорского монастыря ворвался первым. - Снетогорская обитель продает три тысячи чети... - выкрикнул он. Дворяне, казаки и дети боярские заглушали друг друга крича: - Федор Иваныч, отец родной, продам двадцать чети! - Федор Иваныч, пиши моих двадцать две... И богатый гость Федор снова держал весь город в своих руках, словно второй воевода. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 1 Логин Нумменс, рижский купец, подданный шведской королевы, вошел в боярские палаты Романова. Боярин Никита Иванович в это время сидел за широким дубовым столом и играл в шахматы с каким-то голландским купцом. На низкий поклон Нумменса он едва кивнул и небрежно указал на скамью. Нумменс сел. Его переводчик стоял рядом. Несмотря на все свое нетерпение, Нумменс стал невольным зрителем игры. Боярин подолгу думал перед каждым ходом, в задумчивости двигал вправо и влево шитую жемчугом бархатную тафейку на голове и медленно переставлял по доске резные, из малахита, фигуры. Голландец играл легко. Почти не задерживаясь, словно танцуя, двигались его фигуры, тесня фронт боярина. Перед игроками стояли кубки с вином, лежали засахаренные орехи, пряники, груши. Мальчик-слуга подошел к играющим и наполнил хрустальные в серебре кубки. Боярин кивнул ему и сказал несколько слов. Нумменс понял, что боярин распорядился угостить также его, и заранее с омерзением ожидал этого угощения: он не выносил водки и сильно страдал от московского обычая угощать ею каждого, кто приходит в дом. Судя по тому, что весь прием у боярина был не похож на обычный русский прием, он надеялся, что и обычная чаша минует его здесь... Но чаша неумолимо приблизилась на тяжелом серебряном подносе, на котором, кроме вина, стояло блюдо со сластями. Со вздохом Нумменс поклонился боярину и поднял свой кубок, сказав несколько вежливых слов. Романов приподнял свой, приветливо и небрежно кивнул, отпил глоток и поставил кубок. Нумменс, стараясь не дышать, чтобы не слышать запаха водки, взял в рот глоток и поразился: это было вино одного из тончайших сортов, какого ему никогда не доводилось пить... И купец вдруг почувствовал уважение к этому азиатскому вельможе. Если до этого он негодовал, что ему приходится молча ожидать милостивого разрешения говорить, то теперь он вдруг как бы понял, что даже не могло быть иначе: разве мог такой важный и знатный магнат, бросив все, разговаривать запросто с каждым купцом! Боярин снова не обращал внимания на своего незваного гостя, и Нумменс сидел молча, созерцая медленную, замысловатую игру: голландец стройно, легко наступал, а боярин стеснил свои фигуры в одну бесформенную кучу, как-то угрюмо и неуклюже защищаясь и заставляя их толочься на одном месте. И вдруг, неожиданно подготовив ловушку, боярин двинул слона. Он сделал это так тяжело, словно живой слон наступил на черный квадрат поля, и голландец остался вдруг без коня и под угрозой шаха... Обескураженный неожиданностью, он попытался закрыться ладьями, но, потеряв одну из них, открыл короля... - Шах! - произнес боярин и, поманив пальцем мальчика, прошептал ему несколько слов. Мальчик снова наполнил кубки и стал возиться с полированным деревянным ящиком, стоявшим на отдельном столике иноземной работы. Голландец закрылся пешкой. - Шах! - настойчиво повторил боярин, передвигая ферзя. Голландец теперь совсем растерялся. Он двинул ладью и потерял пешку, двинул пешку и потерял своего ферзя... - Шах! - повторил боярин еще раз, и это было в последний раз: вторая ладья голландца погибла. - Мат! - сказал Никита Иванович. Голландец зааплодировал победе противника. Боярин ничем не выдал своего торжества, кроме одного движения: сверху донизу он провел тонкой рукой с играющим перстнем по широкой и длинной седой бороде. Мальчик-слуга нажал кнопку на полированном ящике, и вдруг оттуда раздались веселые звуки цимбал... Боярин смешал фигуры. Стукнувшись кубками, выпил с голландцем и выжидающе, несколько недоброжелательно, повернулся к Нумменсу. - К справедливому и милостивому боярину с великим челобитьем Логинко Нумменс, свейский торговый гость, - перевел толмач, пришедший с рижским купцом. Нумменс выжидающе и с надеждой поглядел на боярина. Никита Иванович разгладил бороду, блеснул перстнем и повернул шахматную доску к Нумменсу. - Поратуем во шахмат, герр Логин, - неожиданно предложил он, будто бы и не слыхал ничего ни о каком деле. Смущенный Нумменс забормотал вежливый отказ. - Шахматы - потеха ратных начальников да воевод. Здесь потребна ратная мудрость, - сказал за него переводчик. - Мой господин сказывает, что неискусен к такой потехе. - Добрая потеха, - возразил боярин, - и торговым, и ратным, и думным людям к пользе потеха сия! У нас на Руси ее любят! Ну, не хошь - не надо!.. Зачем же пожаловал? - произнес он, медленно потягивая темное вино. Нумменс заговорил. Боярин слушал молча немецкую речь и безотчетно, почти не глядя, расставлял фигуры для новой игры. - У моего господина сбежал слуга Иоганка Либхен, - вслед за Нумменсом произнес по-русски толмач. - Тот слуга господина покрал, сидел в тюрьме в городе Туле, из тюрьмы дан на поруки моему господину, а в Москве опять убежал. Сказывают, боярин, он у тебя на вашем боярском дворе схоронился. Господин мой твоей справедливости челом бьет: ты бы велел того Иоганку в твоем дворе изловить и выдать головой господину его, Логину Нумменсу... - Зо, зо! - подтвердил Нумменс, показав тем самым, что хотя и не говорит по-русски, но понял речь толмача и подтверждает свою просьбу. - Неладно сказываешь: на моем дворе беглых не держу и нет у меня таких изб, где беглые укрываются. Может, у вас, в неметчине, хоронят чужих людей по вельможным дворам, а я никому не укрытчик!.. Нумменс понял свою ошибку. Он вдруг смутился и покраснел весь: сначала залились краской розовые детские ушки, потом жирная короткая шея, и, наконец, покраснели пухленькие веснушчатые короткопалые ручки. Он растерянно заморгал бесцветными ресницами и забормотал, оправдываясь. - Мой господин не хотел молвить обидного слова, - сказал толмач. - Люди сказывали, что Иоганка на твоем боярском дворе, а сам он не видел. Просит он справедливости твоей, за какую справедливость благодарить станет. - И Нумменс, слушая переводчика, глядел в рот боярина с таким выражением, словно ожидал, что оттуда вылетит райская птичка или извергнется пламя. - За бесстыдство купчишку погнать бы метлой со двора, да не наш обычай гнать чужеземного гостя: может, по глупости молвил неладно, а может, и вправду вельможи в неметчине татей в домах укрывают! - сказал боярин, обратясь к толмачу. - Скажи ему, мол, боярин хоть пособить его горю не может, а гостю рад. Пусть расскажет, чем торг ведет, с чем приехал на Русь да какие товары купляет. Может, мы с ним не в сыске, так в торге поладим, и то добро... И Нумменс не посмел настаивать на своем, не посмел и отказаться от предложенной беседы. В душе его шевельнулась надежда на то, что за беседой боярин смягчится и, может быть, все же позволит ему пройтись по тем избам, где, по слухам, скрывалось множество всевозможного беглого люда. - На Русь привожу я железо и всякий железный товар, да ружья, да сабли, да жесть. С Руси везу мех соболий, да куний, да лисий, да сало, да хлеб, да мед, да пеньку, да всяческой снеди. Торгую сам по себе, не в кумпании, - переводил толмач. - А ныне ее величество королева милость мне даровала: велела с московского государя долг получить, выкупные деньги за беглых людей, да на те выкупные деньги хлеба купляти для свейской казны. Коли, боярин, жита продашь, и то я куплю по сходной цене. - Хлеба в чужие земли один государь продать мочен. Надо тебе знать, Логин, - строго сказал Романов. - А вдругорядь, когда с добрым товаром приедешь - сабля добрая будет, может, пистоль, - и тогда заезжай, - заключил боярин. Нумменс уже раньше слышал о том, что дядя царя, боярин Никита Иванович, благоволит к иноземцам недаром: он ведет большой торг с иностранцами, вечно нуждается в деньгах, как все русские, и оттого весь в долгу у англичан, датчан, голландцев, шведов и даже - у безденежных литовцев. Зато, как говорили, у Романова никогда не бывает отказа в любой просьбе иноземца и он пользуется своим влиянием в Боярской думе, чтобы помогать иностранным купцам... Если бы речь шла просто о поимке беглого слуги, Логин Нумменс не погнался бы за дорогой честью быть принятым у корыстного, хитрого боярина, но этот слуга был особый... Карл Либхен - отец Иоганна Либхена, кузнец, подданный короля Густава-Адольфа, попал в плен к русским и после Столбовского мира остался на службе у царя Михаила. Кузнец женился в России; в России, в Туле, родился у него сын Иоганн, и сыну передал он все знание своего ремесла. Все лучше и лучше с каждым годом научались кузнецы работать, перенимая друг у друга навыки и сноровку - русские у иноземных, иноземные у русских, пока это не начало внушать беспокойство сильным соседям. Тогда шведский резидент в Москве, Карл Поммерининг, послал к тульским лучшим кузнецам, выходцам из Швеции, верного человека с предложением уехать "на родину", на королевские литейные и ружейные заводы, пообещав им большие деньги на королевской службе. Кузнецы соблазнились. Из Москвы и из Тулы их собралось около десятка, и они просили выпустить их домой... Отношения со Швецией были таковы, что могли испортиться из-за всякого пустяка, и царь Алексей Михайлович вынужден был отпустить кузнецов. Рижский купец Логин Нумменс взял на себя спровадить мастеров домой. Он дал им одежду и денег на прокорм до шведского рубежа, а чтобы это не вызвало подозрений у русских, он порядил тех мастеров в слуги, частью - к себе, частью - к другим шведским купцам. Иоганн Либхен, который в России уже давно стал называться Иваном Липкиным, должен был выполнять обязанности слуги. Но вольный кузнец не умел угождать господину. Тогда в запальчивости Нумменс накричал, что, если бы не приказ королевы, он бы никогда не связался с таким ленивым и нерадивым слугой, но что, слава богу, он может не ломать палки об эту дурацкую голову, потому что тюремщики и палачи сделают это за него. Он назвал Иоганна русской свиньей, изменником, из-за которого гибнут железные заводы ее королевского величества. - Значит, нас поставят на заводы, дядюшка, а не повесят, раз ее величеству нужны кузнецы! - засмеялся Иоганн. - Дурак, - сказал Нумменс. - У нас такого добра много, и королеве вы не нужны. Главное - чтобы вы не служили русским. Это была чистая правда. С одобрения королевы Христины{275}, ее резидент в России Карл Поммерининг хлопотал лишь о том, чтобы не дать развития русским железным заводам. Для того он и вывозил иностранных кузнецов. В запальчивости Логин Нумменс сказал Иоганну правду, и сколько же раз он потом о ней пожалел! Иван Липкин решил, что он куда больше русский, чем швед, и бежал от своего господина. Нумменса беспокоило, конечно, не то, что он привезет в Швецию одним кузнецом меньше, но что, получив тайное поручение от королевского резидента, он проболтался о нем слуге, как какая-нибудь жена сапожника, которая поссорилась с прислугой! Чтобы увезти кузнеца, Нумменс стремился его возвратить, не жалея затрат... Слова боярина о желании купить пистоль или саблю Нумменс понял как намек на то, что боярин не прочь пойти на уступку за хороший подарок. Он готовно и торопливо извлек из кармана небольшой пистоль с красивой чеканкой ствола и тонко отделанной рукоятью и положил на стол перед Романовым. - Господин Логин не знал, что ты, боярин, любителен до пистолей и до клинков. Бьет челом тебе рижский купец сим пистолем гишпанского дела, - сказал толмач, переводя слова Нумменса, и сам купец подтвердил их значение глубоким заискивающим поклоном. Но в глазах боярина скользнула насмешка. - Не хуже и наши пистоли тульского дела, - ответил боярин, рассматривая пистоль. - Видал ли ты наши пистоли, купец? Ездил в Тулу пистоли глядеть? Кузнецы оружные в Туле не худы!.. Недалече время - от нас повезешь сей товар в Стекольну... У Нумменса прервалось дыхание. Он понял, что не ошибся, что беглый кузнец в самом деле скрывается на боярском дворе Романова, он также понял и то, что боярин знает о том, кто таков этот "слуга" и зачем он так надобен Нумменсу... Было явно, что тульский кузнец изменил своей королеве и проболтался русским о том, почему и зачем его увозили в Швецию... Немец залопотал заплетающимся языком что-то столь несусветное, что толмач, в удивлении глядя на него, не мог перевесть ни слова. - Николка, - окликнул боярин мальчика-слугу, - сбегай в опочивальню, неси сюда живо кедровый ларец. - Отдарю тебя нашим пистолем, - сказал Романов Логину Нумменсу, отпирая ларец и подавая ему блеснувшее синевой оружие... И, рассматривая подарок боярина, Нумменс прочел чеканенное уже знакомыми ему русскими буквами: "Тула. Оружный мастер Иван Липкин". 2 Кузя жил в доме крестного, упорно отказываясь возвратиться домой, пока не узнает чего-нибудь об Иванке. Толстый, неповоротливый тяжелодум в первый день был так ошеломлен решением крестного, что не нашел никаких слов для защиты Иванки. Только тогда, когда Иванка уже ушел, стремительно и почти что не попрощавшись ни с ним, ни с крестным, Кузя спохватился и вступил в пререкания с подьячим: - Слыхано ль дело из дому малого выгнать зимой! Басурманы того не творят! Вот придет в другой раз Иванка, и с ним уйду! - решительно заявил Кузя крестному. Он ждал день, два, неделю, месяц... Иванка не приходил. Через месяц подьячий сказал, что Кузя может с попутными ямщиками поехать домой. Но Кузя наотрез отказался: - Вместе с Иваном из дому ушли. Что я бачке его скажу?! И Кузя каждый день выбегал на большой торг, толкался в съестных рядах, забегал к каруселям, качелям. Если слышал звон бубна, рожок или волынку, он торопился туда, зная склонность Иванки ко всякого рода забавам и надеясь найти его за каким-нибудь скоморошьим промыслом. Но Кузя боялся, что Иванка может зайти без него, не застать его дома и снова надолго исчезнуть, и с торга он снова спешил домой, к крестному. - Эх, Иван, Иван! Ну куды же ты девался? И как я тебя одного-то пустил!.. Не дай бог, что стряслось, - со вздохами часто ворчал себе под нос осунувшийся от горя Кузя. После святок от Прохора Козы из Порхова была получена весть о том, что мать Кузи больна, и подьячий решительно приступил к Кузе. - Что ж, Кузьма, может, что и стряслось с твоим другом недоброе, - ведает бог, я того не желал и иным никому никогда не желаю лиха. Даст бог, жив твой Иванка, придет ко мне - и без тебя я приму его лучше, чем сына родного. А у тебя, слышь ты, матка недужна. Случись - помрет. Ты себе вовек не простишь, что домой не приехал ее перед смертью видеть. Мне надо коней отправить за Новгород в Сольцы. Ты их и погонишь. А как коней сдашь на ямской двор, там далее до дому довезут тебя на ямских с попутным... Отчаявшись дождаться или найти Иванку, Кузя сдался и согласился ехать, сопровождая коней Ямского приказа{277}. С ним должны были ехать стремянный стрелец{277} и двое московских ямщиков, сам же Кузя в проходной грамоте{277} был писан подьячим Ямского приказа. Для охраны коней на дорогу он получил пистоль и был по-мальчишески горд поручением крестного... Подьячиха напекла уже подорожников, и Кузя совсем собрался, когда вышел в последний раз поглядеть на Москву и заказать у Иверской чудотворной иконы молебен о здравье болящей матери. Только он вышел из дома крестного, как возле крыльца столкнулся с Иванкой, спешившим к нему. - Иван! Господи! Ваня! Иванка! Голубчик, родимый Иванка! Куды ж ты пропал!.. - кричал Кузя, тиская друга в объятьях. Направляясь к Кузе, Иванка решил с ним держаться сурово и только сказать, чтобы тотчас послали с попутными ямщиками упредить Гаврилу о несчастии с изветом. Сказав, Иванка решил попрощаться и тотчас уйти, но жаркая встреча заставила его вмиг позабыть обиду, и он так же крепко и искренне обнял друга. - Тише, дьявол, задавишь! Ведь экий возрос! Гляди-ка, на сколь меня больше стал, Ваня. Ну что же, идем в избу, - позвал Кузя. И только теперь заметив стоявшего рядом с усмешкой в глазах медведчика Гурку, он повернулся к нему. - Здорово, Первой! Эк ты тоже возрос на Москве, не признаешь! - он протянул Гурке руку. - Здоров, Кузьма! Только я не Первой, а Гурей. - Тьфу, пропасть! Я мыслил, Иванка с братом пришел, обознался! - воскликнул Кузя. - Идемте в избу, - повторил он. Подьячий был с утра уж на службе в приказе, подьячиха собиралась на торг, и друзья остались одни. Иванка тотчас поведал Кузе о том, что случилось... - Вот Июда, собака проклятый! Чего ж теперь деять, Иван? Всем беда будет дома, и дядю Гаврилу, и бачку, и всех иных схватят да станут мучить, - в раздумье сказал Кузя. - Мочь бы, сила. Я б Ваську своей рукой задавил да извет бы отнял! - воскликнул Иванка. - Ищи ветра в поле! Москва велика - где сыскать! - сказал Кузя со вздохом. - Да я сам собрался уж во Псков. По дороге домой его, может, еще и встрену. Кабы мне людей верных с собою, напали б в пути да нобили Ваську с холопами вместе. Сознание того, что за пазухой у него завелся пистоль, сделало Кузю воинственней и храбрей. - Они на конях, не догонишь, - сказал Иванка. - У меня будут целых четыре тройки - двенадцать коней, да каких!.. - хвастливо вымолвил Кузя. - Стой, братцы! Отымем извет, коли вы не робки! - перебил медведчик. - Хотите взаправду? - Ну?! - воскликнули разом Иванка и Кузя. - Я товарищей соберу, да таких, что им сам сатана не страшен. Поскачем в угон по Новгородской дороге, догоним, в лесу где-нибудь ошарашим дубьем и того... Иванка и Кузя оба раскрыли рты. - Взаправду?! - дрогнувшим голосом произнес Иванка. - Петро -Шерстобит сгодится? - спросил Гурка. - А он пойдет? - Со мною он всюду пойдет. Ивана Липкина, тульского кузнеца, знаешь? Сгодится? - То парень кремяный! - признал Иванка. - Стало, сгодится. Татарин Шарип не хуже его и тоже со мной куды хошь... И еще наберем, - сказал Гурка. - Ну как, Кузьма, не сробеешь? Ты что же молчишь? - спросил друга Иванка, видя, что он задумчиво чешет в затылке. - Постой, не мешай. Я считаю, сколь хлебушка надо в дорогу на столько людей, - сказал Кузя. - Вот малый так малый! - воскликнул Гурка, подставив Кузе свою богатырскую пятерню. Кузя с маху ударил его по ладони своею мягкой тяжелой лапой. Иванкина рука твердо легла сверху, скрепляя их рукобитье... 3 Самое трудное было сговорить сопровождающего конного стрельца и двоих ямщиков Ямского приказа, чтобы они взяли с собой в товарищество пятерых молодых парней. - А вдруг они конокрады и нас пограбят! - сказал один из ямщиков. - Не на тебе ответ, а на мне, - возразил ему Кузя. - Я не страшусь, а тебе что? А я мыслю так: нас всего четверо, разбойники нападут, и нам не сберечь коней, а увидят столько народу, кто сунется грабить! На дорогах было всегда неспокойно, и прежде других согласился с Кузей стрелец. За ним сдались ямщики. Когда на другой день они выехали из Москвы, на ближних ямских дворах они узнали, что Васька Собакин с двумя холопами и ямщиком уже проехал по Новгородской дороге. Кузя заторопил товарищей. - Да куда нам гнать - не с грамотой царской скачем. Загонишь коней, а дохлые клячи на кой черт в ямских дворах! - возразил пожилой ямщик. Но Кузя настаивал. Он был старший, и все должны были его слушать. К вечеру третьего дня они снова услышали о Собакине, но оказалось, что он пропьянствовал целую ночь, задержался в пути и был значительно ближе. Надежды нагнать его стало больше. Миновали Новгород. Близилось место сдачи ямских коней. Иванка боялся, что в Новгороде они потеряют следы Собакина. Однако дальше, за городом, встречный ямщик снова сказал Кузе, что видел Собакина. Теперь он ехал совсем уже невдалеке впереди них, и вот-вот они могли оказаться вместе с ним на ночлеге. Товарищи, посовещавшись, решили, что им не годится попасть на ночлег в одно место с Васькой, чтобы никто их не мог опознать. Надо было не только догнать его, но обогнать, чтобы выбрать место для схватки заранее и поудобнее... И вот наконец Собакин остался у них позади. Ссадив с лошадей Иванку с друзьями на перекрестке дорог не доезжая посада Сольцы, Кузя поехал сдавать на ямской двор коней и обещал тот же час возвратиться, чтобы помочь в нападении на Ваську, который был должен подъехать к вечеру, чтобы к ночлегу попасть в Сольцы... Петр -Шерстобит, вооруженный большим медвежьим ножом, Гурка с кистенем, Иванка с Кузиным пистолем, Гуркины друзья с романовского двора - тульский кузнец Иван Липкин и татарин Шарип - с топорами дожидались проезда Собакина у дороги в лесу. Все пятеро медленно брели по дороге, словно крестьяне, которым осталось рукой подать до своей деревни и некуда торопиться. Уже из кустов и из-за темных елок по сторонам дороги начали выползать сумерки и подсинили снег, когда послышалось бряцание ямских бубенцов... Все пятеро товарищей, вместо того чтобы свернуть с дороги, растянулись в один ряд, загородив проезд. - Егей-ей! - крикнул ямщик за их спинами. И вдруг все пятеро повернулись и стали навстречу коням. - Стой! - крикнул Гурка разбойничьим покриком. - Гони! - крикнул Васька Собакин, вскочив в санях, и тогда Иванка поднял пистоль. - Стой! - гаркнул он во всю глотку. Ямщик задержал коней. - Что за люди, чего вам? - спросил воеводский сын. - Робята, хватай! - зыкнул Гурка, и все разом кинулись на проезжих. - Разбойники! Караул! Грабеж! - кричал Васька. И вдруг двое холопов Васьки враз выхватили пистоли и выпалили в упор в пятерых друзей. Но руки ли дрогнули у холопов, или плохи были пистоли - выстрелы их не принесли вреда. - Бей их, вяжи! - закричал Гурка и хватил по башке кистенем одного из холопов. Началась свалка. Петр -Шерстобит схватил переднего из четверки коней под уздцы и завел его в снег, в сторону от дороги. Иванка нажал курок, но пистоль его дал осечку. Тогда он схватился врукопашную с Собакиным. Он сжал врага за горло и притянул к саням, а на него самого навалился кто-то сверху и тоже схватил за горло. - Иван, беги! Беги! - услышал он голоса своих, но он не мог выбраться из-под тяжести и только тут услыхал звон приближающихся бубенцов по дороге, множество голосов и пальбу из пистолей... И вдруг горло Иванки охватила веревочная петля, а в глазах потемнело... Иванка очнулся, когда вволокли его в избу и поставили перед Собакиным. Когда наскакали сзади проезжие - торговый немец, ехавший под охраной стрельцов во Псков для покупки хлеба, - все побежали, и только Иванка да Иван Липкин попались. Рот Иванки был заткнут тряпкой. - Дай ему в рожу, тезка, - сказал Собакин, и его холоп ударил Иванку в скулу кулаком. - Вынь теперь у него затычку, - велел воеводский сын. - А ты, пес, отвечай, - обратился он к пленнику: - Пошто на нас напали и кто с тобой во товарищах был? - Про то я сам знаю! - ответил Иванка. - Ну, дай, тезка, ему еще, да покрепче, чтоб стал разумней! - приказал Собакин холопу. И Иванка упал под градом пинков и кулачных ударов. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 1 Кузя, едва покончив со сдачей своих коней на ямском дворе в Новгороде, хотел поспешить на помощь товарищам, как обещал. Но не успел он выйти из избы, как в ворота ямского двора влетело несколько богатых саней. Громко разговаривая о нападении, вошел Васька Собакин, и в избу внесли связанного бесчувственного Иванку. Кузя побледнел и остановился в нерешимости. - Вот так-то и вышло, Кузьма, - негромко сказал над его ухом знакомый голос. - С немцем там цела толпа наскакала. Липкина Ваньку тоже схватили. Кузя оглянулся. Рядом с ним в избе стоял Гурка. - Идем скорее во двор. Сейчас признают меня при огне, - сказал скоморох и поспешно вышел из избы. Кузя вышел за ним из ворот. Гурка прошел по улице и, свернув в проулок, зашел в ворота приземистого, глубоко осевшего в снег домишка. Старуха хозяйка им отворила дверь и молча впустила в избу. - Небось, Кузьма, тут знакомцы, - успокоил Гурка товарища. - Идите за печь, - сказала хозяйка. Они вошли за занавеску, где на столе в плошке плавал масляный фитилек. Тут сидели уже Шарипка и Петр -Шерстобит. - Чего ж теперь делать, робята? - спросил Кузя. - Того и делать, что выручать Иванку, - просто ответил Гурка. - А как выручать? - Твоя об коне забота. Коня добудь, а я уж малого выручу. Только живей! Надо мне их обогнать. Они ночевать тут станут, а я поскачу тотчас. - Ладно, добуду коня! - сказал Кузя. - Испрошу для себя к бачке ехать, а сам пешком пойду... Кузя пошел к подьячему, ведавшему ямским двором. Возвратясь в избу, он уже не увидел Гурки. За столом с -Шерстобитом и Шарипкой сидел незнакомый казак с лицом, обвязанным тряпками. - Ну, как дело с конем? - спросил -Шерстобит. Кузя молча опасливо показал глазами на казака. Все трое парней за столом рассмеялись. - Есть конь? - спросил казак, и по голосу Кузя узнал в нем Гурку. - Добыл, - ответил Кузя, - конь во дворе. - Когда так, мне пора. Со скорой вестью по царскому делу скачу, аж рожу, гляди, обморозил! - сказал Гурка. - Ну, да то не беда - такое уж наше дело казачье! Избитый и связанный, с заткнутым ртом, Иванка лежал в забытьи в санях. Иногда он открывал глаза, видел небо - оно, бесконечное, плыло над санями, и неугомонным, мучительным казался звон бубенцов... Иванке думалось, что они с Кузей быстрее пешком дошли до Москвы, чем его везли на воеводских лошадях... Останавливаясь где-нибудь в деревне или городе, Васька Собакин опять затевал расспрос и побои: - Все одно дознаюсь, с кем в татьбе на дороге ты был. Назовешь мне имяны, кто поспел бежать. Иванка молчал. И холопы Собакина били его палками. Его везли, как мешок репы. Иногда заволакивали в избу, а то просто оставляли в санях на морозе, покрытым рогожей... Собакин-сын обвинял его в разбое и душегубстве, у него были доказчики, которые ему помогли спастись от беды, и Иванка знал, что угрожает ему. Его должны были теперь пытать, а затем повесить или срубить голову. Перед самым Псковом они заехали на ночлег на ямской двор. Крутила вьюга, и Иванка был рад, когда, продержав часа три в санях под рогожами, холопы втащили его наконец в избу. Окоченевший от резкого ветра, Иванка не мог ничего поделать со своим подбородком, и зубы его щелкали мелкой дрожью, когда холопы поставили его перед Васькой Собакиным. При свете лучины Иванка увидел рядом с Собакиным-сыном другое знакомое лицо - это был сын боярский Туров, который привел на пытку Истому. И Туров и Васька были уже пьяны. - Вот он, тать, - указал воеводский сын, обращаясь к Турову. - Ба-ба-ба! Да я знаю его! А ты более меня его знать повинен! - воскликнул Туров. - Да кто ж он таков? Мне отколь его ведать? - спросил Собакин. - Крестный он твой, - усмехнулся Туров. - Водою крещал тебя у Пароменской церкви, Ивашко-звонаренок. - Да ну-у! Во-он ты кто! - обрадовался Собакин. - Знаю теперь, пошто ты напал и чего тебе было надо... Будет тебе еще крепче Томилки с Гаврилкой, беглый чернец!.. А ну, тезка, берись-ка за плеть, шкуру будем спущать со звонаренка... Холоп Васька взялся за плеть. - А ну, тяни с татя шубейку. Станем спрошать его про товарищей. Да углей, гляди, нет ли в печи горячих, - сказал Собакин. - Вы не в застенке, проезжие! Али царского Уложения не чли и указа не знаете?! - неожиданно сказал из угла до того спавший казак с обмотанным тряпицей лицом. Он приподнялся с лавки, на которой лежал, и посмотрел на Иванку. - Татя пытать в разбое лишь в съезжей избе палач мочен, - добавил казак. Иванка с благодарностью взглянул на него, но казак равнодушно отвернулся и снова лег. - Ты чтой-то, казак, не спросонья брешешь?! - воскликнул Собакин-сын. - Да нет, я отроду глуп, - отозвался казак. - Пока тверез, так все языком-то лапти плету, как выпью - тогда человек. - Ну, ин выпей, - позвал Собакин, - да и вон из избы, тут и так тесно! Казак приподнялся на локте. - Совестно тебе, воеводский сын, - сказал он, - я казак, на государевой службе. Мне чуть свет скакать с вестью, и так, гляди, рожу всю обморозил, а ты в избе с собой хошь вора укладывать, а меня на двор, как собаку. Уложи своего татя в санях, и замерзнет - не жалко... - А ты сдохнешь - кому жалеть! - огрызнулся Иванка. - Государевых людей задевать не моги, тля! - крикнул Иванке Собакин. - Тащи его в сани назад! - велел он холопам. Иванку снова выволокли под навес где свистел ветер и сыпался острый, колючий снег. Он лежал связанный на темном дворе, дрожал от холода и в бессильной злобе рвался из веревок, растирая еще больше израненные, растертые руки, хотя твердо знал, что ни развязать, ни порвать веревок не сможет... 2 Пропьянствовав ночь с Собакиным и с проезжим обмороженным казаком, на рассвете Туров собрался выехать дальше на Псков, пока Собакин с холопами еще спали. Сын боярский торопился приехать в город прежде, чем туда доберется Логин Нумменс, немец, посланный для покупки во Пскове хлеба. Тот самый немец, охрана которого спасла Собакина от нападения и захватила Иванку да вместе с тем поймала на дороге немца Ивана Липкина, беглого слугу Логина Нумменса, которого тут же и передали во власть законного господина... Туров думал о том, что если он не поспеет в город ранее немца, то Емельянов уже не купит его хлеба. Туров все-таки простоял ночь, не решаясь ехать с обозниками, потому что голодные крестьяне Турова в этом году рассчитывали сами взять хлеб взаймы у помещика, чтобы дождаться нового, а тут получалось, что Парамон вывозил в город все до последнего зерна. Михайла страшился голодных крестьян. С бранью и криками гнали озлобленные мужики свой обоз позади его саней, проклинали его и брата его Парамона. Туров надеялся выехать вместе с Собакиным, но Василий не велел будить себя спозаранок. - Ты с обозом плетешься, а я стану резво скакать - догоню тебя, - обещал он Турову. Туров вышел из избы, кутаясь и на ходу глотнув водки, чтобы прогнать похмелье. - Михайла Михайлыч, возьми с собой девку во Псков, сестру, сделай милость. Я верхом, мне ее несподручно с собой... На козлах ее посади. Клади ведь у тебя нет! - поклонился проезжий казак Сиротке. - Девку? - тупо переспросил Сиротка. - Хрен с ней, пусть едет - девку так девку... Закутанная девка, ростом со стрелецкого десятника, нескладно взгромоздилась на облучок рядом с ямщиком. - Как звать, красавица? Ась? - окликнул Сиротка. Девка молчала. - Немая, что ли? - Не трожь, совестится, ее дело девичье... Не обидь ее, Михайла Михайлыч, - поклонился опять казак, - ее дело девичье! - Ладно, девичье дело! - согласился Сиротка, завалился в сани и потянул на себя лохматую меховую полость. - С богом, - сказал он ямщику. И за санями Сиротки двинулся длинный обоз с хлебом. Сиротка ездил в деревню к брату по хлебному делу, и брат обещал ему, что если успеет продать хлеб, то даст ему с десяти алтын по деньге за скорую весть... И вот Сиротка гнал свой обоз к Емельянову, торопясь обогнать немца Нумменса. Иногда он приоткрывал глаза. На облучке перед глазами качалась закутанная большущая девка рядом с ямщиком. Сиротка закрывал глаза и подсчитывал в уме, сколько получит он при удаче с брата. Его тревожило, что скупка могла быть закончена Емельяновым. А вдруг нападут в пути, да и побьют, и обоз пограбят, да разбегутся... Поди их тогда сыщи. Ненадежно мужицкое племя - собачье племя! 3 Конный стрелец, высланный воеводой, охранял порядок в полутысячном хвосте, растянувшемся у емельяновской хлебной лавки возле Петровских ворот. Стрелец следил, чтобы люди стояли гуськом, а не сбивались в толпу, не создавали давки, в которой уже погибли несколько дней назад девочка и старик. Люди ждали открытия лавки. В очереди шли толки, хватит ли хлеба на всех. В толпе раздавались то там, то здесь приглушенные стоны. То и дело кто-нибудь отходил из очереди к стороне и, опершись о забор, долго стоял, склонившись, пока его мучила тяжкая, изнурительная тошнота. На больных никто уже не обращал внимания. Повальные схватки боли и рвоты все объясняли тем, что Емельянов кормил город хлебом, который долго лежал вместе с солью, и потому отсырел, заплесневел и прогорк. И все-таки дожидались, чтобы снова купить этого хлеба. Издрогшие и голодные люди стояли на улице несколько часов в ожидании, когда откроется лавка. Наконец сбившаяся у самых дверей небольшая кучка народа оживленно зашумела и расступилась: трое приказчиков по-хозяйски протолкались к дверям. Брякнул железный засов. - Опять, как бараны, сбились друг дружку давить! - зыкнул старый приказчик. - Впускай по две дюжины, - приказал он второму. Тот стал в дверях... Стрелец, бродя вдоль всей длинной извилистой вереницы, уговаривал народ подравняться. Очередь сдвинулась с места. Когда первый вышел из лавки с кульком, все бросились разом к нему. - Какой? Какой? Свежий аль тот же? - нетерпеливо допрашивали его. Посадский мужичонка горько махнул рукой, и все отступили, поняв без слов, что надеяться не на что... Один за другим выходили измученные покупатели. Длинный сухой мужик с седоватой бородой и ввалившимися щеками, одетый в дрянной, ветхий тулуп, переступил порог. Запустив в кулек огромную костлявую руку, он вытащил горсть муки и, откинув голову, высыпал в рот. Щепоть муки просыпалась ему на бороду, отчего борода как будто сразу вся поседела. Отчаянно выкатив обезумевшие глаза, мужик с усилием старался как-нибудь проглотить муку. И вдруг поперхнулся, закашлялся, по щекам у него покатились слезы, он пожелтел, схватился было за забор, пошатнулся и, уронив кулек, повалился навзничь. Один за другим выбегали люди из очереди, обступали кружком умирающего и глядели на него с сострадательным любопытством, болезненно искривившим лица. - Емельянову б этого хлеба в глотку, чтоб сдох он, проклятый! Замучил народ, окаянный! Все так-то скрючимся! - Кончатца мужик-то!.. - Эй! Там поп в череду стоит! Ей! Ей! Задние, кликни сюда попа, человек отходит... Старенький поп, в отерханной рясе, с базарной кошелкой в руке, пробрался через толпу, опустился возле утихшего мужика и зашептал отходную. В толпе поснимали шапки, многие закрестились. Наступила задумчивая молитвенная тишина... - Стой, стой, стой! Отдай куль! - внезапно раздался голос. Какой-то старик схватил за полу щуплого редкобородого мужичонку. Тот толкнул его ногой и бросился прочь к Петровским воротам, унося небольшой кулек. - Держи! Держи! - закричали вослед. Вся очередь всколыхнулась. Многие мужики кинулись наперерез и вдогонку убегавшему вору. Кто-то ударил в спину, другой подставил ему ногу. Вор запнулся и грянулся в заледенелую колею лицом... Куль вылетел у него из рук, и мука рассыпалась под ноги набежавшей толпы. Упавшего окружила сплошная стена людей... Он медленно встал. Старик, первым схвативший вора, уже подоспел сюда, пробился через толпу. В глазах его было негодование и ненависть. - Покойника обокрал, тать! - выкрикнул он. - Там человек скончался, а он, вишь, куль у него унес! - пояснил он толпе. Вор отер рукавом с лица кровь и стоял молча, угрюмо потупив глаза. - Бей его! - крикнул какой-то старикашка. Он оглянулся, увидел в глазах окружающих поддержку и больно ударил в лицо злосчастного вора. Тот испуганно заслонился локтем, но в тот же миг женщина ударила его по лицу с другой стороны. Он замахнулся на бабу, но чей-то тяжелый сапог пнул его в поясницу. Вор вскрикнул. Удары посыпались на него... - Мертвых красти! Разбойник! Собака, тать! - кричали вокруг. - Братцы, пощадите! Малы детишки!.. Сильный удар ногой под коленки вместо ответа сшиб его наземь. Мужичонка упал на колени, кто-то сбил с него шапку, кто-то бил носком сапога в живот, кто-то ударил палкою по голове. Толпа вымещала на воре всю горечь голодной жизни, все муки. Мужичонка старался держаться хотя бы лишь на коленях, попробовал даже встать на ноги. Скривившийся рот шевелился, ища какие-то убедительные слова... Он понимал, что если поддастся ударам и упадет, то ему уже не быть живому... Мочальный куль давно был растоптан ногами озлобившейся толпы, мука смешалась со снегом и кровью, капавшей из носу и разбитых зубов вора. Силы его иссякали под частыми ударами, сыпавшимися с разных сторон. Он протянул руки, жадно схватил воздух, вскрикнул, качнулся и повалился на четвереньки... - Геть с дороги! С дороги! - крикнул возница с саней, запряженных парой, в которых сидел, запахнувшись шубой и развалясь на сене, сын боярский Туров. Въехав в Петровские ворота, в узкой улочке, позади дворянских санок, остановился длинный обоз крестьянских саней, укрытых рогожами. - Что стряслось? Что за битва? - выкрикнул Туров. - Места иного нет для побою!.. Он торопился, заметив давно уже, что его догоняет какая-то вереница саней. Он боялся, что это немец для скупки, и гнал обоз. Задержка его разозлила. - Тебя не спрошали, где бить! - дерзко ответил молодой посадский. Туров выхватил из руки возницы длинный ременный кнут, нетерпеливо вскочил в санях и хлестнул по лицу посадского крикуна. Тот в бешенстве кинулся на обидчика. Сиротка схватился за саблю. - Братцы! Бьет горожан сын боярский, - вскрикнул побитый малый, попятившись перед саблей. - Бей Мишку Турова! - закричала звонкоголосая баба в толпе. - Мы тут голодны сидим, а он, вишь, обозами хлеб Емельянову тащит! Бросив недобитого вора, вся толпа теперь повернулась против Сиротки. Рассвирепевшим горожанам было мало одной жертвы. Медленно окружали они сына боярского. Ямщик соскочил с облучка, чтобы попытаться вывести коней из толпы под уздцы. - Мамыньки! Мишку мово за что же? Голубчики, Мишку мово! - закричала девка, сидевшая на облучке у Сиротки. - Мишке твому давно бы свернуть башку! - крикнули ей из толпы. - Куды ж меня, молодушку, вдовой! Не трожьте его - хлеба воз подарю вам, берите любой позади, только Мишку не трожьте! - запричитала девка. - Что, дура, врешь?! - крикнул Туров и ткнул ее кулаком в шею. Девка вдруг обернулась и смазала сына боярского по носу. - Не поспел жениться - дерешься! - выкрикнула она густым басом. Туров плюхнулся в сани на сено. Толпа заревела хохотом. Молодуха прыгнула с облучка к нему в сани и, не давая опомниться, влепила ему затрещину в ухо. - Пропаща душа, дерешься! На то меня маменька с бачкой за сына боярского отдали замуж! На то меня поп с тобой венчал! - голосила она, продолжая лупить обалделого Турова. - Любовь да совет молодым! - подзадоривали с хохотом из толпы. - Вот так молодка! Наддай еще!.. - Братцы, брешет она! - закричал сын боярский. - Кто брешет?! Я?.. Я?! - орала рассвирепевшая молодуха, одной рукой схватив за глотку, другой колотя по расплывшейся роже Сиротки. - Братцы! Коль так, забирай все приданое мое. Тащи с возов хлеб, не жалко! - гаркнула девка. Бросив Турова, выскочила она из саней, подбежала к первому возу и, живо содрав рогожу, сбросила на дорогу куль хлеба. - Бери, кому надо!.. Куль разорвался. Зерно широкой струей потекло на снег. - Что творишь, окаянная! - крикнул мужик-подводчик. - Стой, проклятая, стой! - взвизгнул Туров. - Сыплешь куды добро! - завопила женщина из толпы и стала горстями сбирать в подол рожь. - Подбирай! - заорали в толпе. Несколько человек окружили куль. - Бери, кому надо! - громче прежнего голосила девка. Со второго воза куль хлеба упал на дорогу, третий, четвертый... Толпа не стерпела. Все бросились на обоз... - Братцы, братцы, ведь хлеб-то не девкин, а мой! - бормотал растерянный Туров. - Братцы, девка-то - не девка, а малый... Братцы!.. Туров расставил руки, как хозяйка, ловящая кур, хотел не пускать толпу... Какой-то посадский зуботычиной сбил его с ног... Толпа затоптала его у первого воза... Девка, вскочив на один из возов и вложив в рот три пальца, свистнула богатырским свистом. Никто в сумятице не заметил, как скрылась Сироткина молодая жена, как, выбравшись на четвереньках, пустился бежать сам Сиротка, как запнулся он за ноги мертвеца у Емельяновой лавки, вскочил и пустился дальше. Емельяновские приказчики поспешно заперли лавку и торопливо ушли - подальше от греха. - Вишь ты, нескладный-то малый! Много ли в шапку войдет! Ты опояшься потуже да в пазуху сыпь, дай подсоблю, - говорила немолодая торговка рыжебородому мужику, только что битому толпою за покражу у мертвеца и теперь подбиравшему в шапку кучку зерна вместе со снегом. - Да ты с кулем ему дай, с кулем, пусть несет, дети малые у него, вишь, дома! - кричала вторая. В Петровских воротах, запруженных буйствующей толпой, застряли широкие расшитые сани воеводского сына Василия. 4 Не в силах больше терпеть дороговизну, опасаясь, что Федор не остановится на полдороге и, как прежде с солью, так теперь с хлебной скупкой приведет к голоду и болезням весь город, толпа человек в триста меньших и середних посадских с утра направилась ко владыке Макарию просить заступничества за город и управы на Федора. Посадские шли к архиепископу, а не к Собакину, потому что все видели, что воевода дружит с Федором Емельяновым, и не надеялись на его справедливость. Выборные посадских - с десяток человек "лучших" людей - вошли к Макарию в келью, пока остальные толпой ждали у Троицкого двора. Толпа горожан у дома архиепископа возрастала с каждой минутой. Макарий, узнав о приходе посадских, понял, что настало его время показать воеводе свое значение. Величавый и вместе кроткий сидел Макарий в кресле, перебирая янтарные четки, когда возбужденно и с шумом вошли к нему земские старосты Подрез и Менщиков, торговый гость Устинов, несколько уличанских старост, ремесленных старшин и выборные монастырских посадов. Со смирением и кротостью поднявшись навстречу, Макарий благословил их и, прежде чем спросить, для чего они явились, сам стал на молитву, а за ним, поневоле умолкнув, повернулись к иконам и пришедшие горожане. - С чем пришли, дети? - тихо спросил Макарий, окончив молиться, когда прошло достаточно времени, чтобы все успокоились. - Смилуйся, владыко, вступись за сирот! Пропадает город от Федькина воровства! - сказал всегородний староста Подрез. - Без хлеба сидим: метится Федор за прошлый год. И воевода ему потакает. Усовести воеводу, владыко! - Вам, земским людям, самим бы судить в тех делах, аль воеводе - не мне: не те времена ноне! Церковь божью кто слушает! Голосу слуг господних кто внемлет! Сами умны: в мирских делах не по божьим законам живете - по человечьим неправдам, зато сатана соблазняет, - ответил Макарий. - Молим, владыко! - поддержал второй земский староста, Семен Менщиков. - Нет у нас прибежища, кроме тебя. - Оттого и неправды у нас, что бога забыли, - подсказал Мошницын. - К воеводе шли бы с покорностью просить мирской правды, - упорно твердил Макарий. - Владыко святый, да ты рассуди, - возразил Гаврила Демидов, - мы к воеводе пойдем, а он разом Федьку к себе на совет прикликнет - что толку! Да и зол на город воевода за извет, который, сказывают, кто-то в Москву послал. А мы воеводе не прочь поклониться и миром правды просить, да без Федора. Призови к себе воеводу, владыко! - Воевода к монаху смиренну поедет ли? - возразил Макарий, про себя уверенный в том, что Собакин не посмеет отказаться и при всем народе явится к нему для совета. У Макария с воеводой были свои счеты: как-то раз Макарий в соборе сказал проповедь о бесчинцах, забывших бога, и народ, бывший в церкви, принял ее как намек на Ваську Собакина. Воевода приехал тогда ко владыке. - Ты что же, отец святой, на властей градских возмущаешь толпу! - со злостью сказал Собакин. - Так-то добру между нами не быть... Услышал чего неладно, призвал меня на совет да сказал подобру. Я и сам кого надо уйму! А ты смущенье умов заводишь! Воевода не стал ждать ни объяснений, ни оправданий владыки. Он вышел вон и уехал. Но с тех пор вот уже около года ни разу ни в чем воевода не советовался с Макарием по городским делам. Макарий знал, что в городе с каждым днем возрастает недовольство Собакиным, недовольство, которое, того и гляди, прорвется в мятеж. Выступить миротворцем города, примирить воеводу с народом и успокоить людские умы, обретя вместе с тем доверие воеводы и его уважение, - значило с достоинством выйти из трудного положения, которое утомило владыку. Макарий призвал келейника: - Тотчас беги к воеводе. Скажи: дескать, я со смирением умоляю спокойствия ради града сего и ради избытия смуты - приезжал бы не мешкав. Сам Макарий видел, что среди пришедших к нему людей нет явных бунтовщиков, но спешил представить себя перед воеводой избавителем города. Воеводский дом стоял тут же, в Крому, и народ с нетерпением ждал возвращения келейника от воеводы. - Едет! - сообщил, вбежав ко владыке, монах. Воевода вошел без доклада, хозяйским толчком распахнув дверь и резко откинув бархатный полог у входа. Макарий поднялся навстречу, чтобы благословить его. Воевода с подчеркнутой сухостью подставил голову для благословения, чмокнул воздух возле руки Макария и, внезапно повернувшись к владыке широкой спиной, оказался лицом к лицу с выборными, заслонив от них архиепископа, словно его здесь не было. Он взглянул в лицо Подрезу. - Ты что, земский староста, гиль* затеваешь? - вскричал разгневанный воевода. - Толпу копишь! Куда ко владыке влез! ______________ * Гиль - смута, мятеж. Подрез, не ждавший такой отповеди, робко сжался. Воевода шагнул на Менщикова: - И ты, Семка, тоже чина не знаешь, что влез ко владыке с мирскими делами? Хлебный торг - то не "Отче наш"! Владычное дело - богу молиться, а ты трудишь святого отца. Пшел вон отсюда, кликун! - Осударь воевода, помилуй! Не кликуны мы - заступы молим... - начал было Менщиков. - Послушай, Никифор Сергеич, сын мой... - сказал Макарий из-за спины воеводы. - Сиди, сиди, владыко святой, напужали тебя. Не страшись, владыко, я с ними управлюсь, - небрежно перебил Собакин, даже не повернувшись к архиепископу. В это время в келью вошел подьячий, вызванный воеводой из съезжей избы. - Ну-ка, пиши имяны, кто тут есть посадских, - сказал подьячему воевода, - пиши кликунов! Подьячий едва успел взять перо и открыть чернильницу, как в смятении посадские бросились вон из кельи. - Пиши во дворе и на улице всех, кто есть! - выкрикнул вслед воевода. Это был не прежний Собакин, впервые подучивший власть: два с лишним года на воеводстве его научили держаться уверенно и по-хозяйски. Он шагнул за порог на крыльцо владычного дома. - Владыку стращать пришли, гиль заводить в святом Троицком доме? - грозно спросил воевода с крыльца. - Коли надо чего, приходите ко мне на съезжу... - Берегись, воевода! - крикнули из толпы. - Пиши всех, подьячий! - еще раз громко распорядился Собакин. И толпа посадских, сбившихся во дворе, побежала на улицу, подальше от глаз подьячего. Воевода возвратился к архиепископу. - Отец святой, ты бы не лез не в свои дела, - прямо сказал он. - Добра от того не жди, и нечего ластиться к посадским да прелестные речи с ними шептать! - Сын мой... - начал было Макарий. - Сын, сын! Отец, отец! - грубо передразнил Собакин. - Хочешь, владыко, знать, чье дело хлебные скупки? Царское дело! Царь цену вздымает, а ты чего хошь? Мятеж на царя? Я тебе что - при народе про тайны указы, что ль, толковать буду!.. Знай свои "отчи наши" да тихо сиди, а то, вишь, на нем "перед богом ответ"!.. Я и сам найдусь отвечать, когда надо! Собакин вышел. Несколько дворян прискакали к Троицкому дому на случай, если понадобится выручать воеводу. Тут были Чиркин, Туров, Суровцев, Сумороцкий и Вельяминов - все то, кто продавал Емельянову хлеб по дорогой цене. Окруженный дворянами, воевода ехал по улице к съезжей избе. Необычное оживление царило кругом. Разбежавшиеся от владыки посадские, не смея собраться толпой, толкались по улице тут и там, сходились по трое, по четверо, что-то шептали, размахивая руками и споря между собой. - Пусть в съезжую избу придут, - усмехнулся воевода. - Ты скачи, Сумороцкий, к Степану Чалееву да скажи, мол, я сотню стрельцов велел выслать к съезжей. У ворот караулы удвоить да глядеть, кто в город и из города ходит, а к царским житницам полета стрельцов поставить, - распорядился он, входя в съезжую избу. 5 Посадские не расходились с улиц. После того как воевода кричал и грозился, да еще велел писать имена, каждому было спокойней в толпе на улице, чем у себя в лавке или дома, где могли перехватать поодиночке. Мало-помалу толпа опять начала стекаться воедино. Хозяйки с кошелками, бегавшие по городу в поисках очередей, стоящих у хлебных лавок, тоже вливались в толпу. Они были возбужденнее других и призывали грабить лабазы Федора Емельянова. По улицам громко перекликались знакомцы, шутливо осведомляясь, туго ль подтянуты опояски. Кто-то крикнул, увидя кучку толкующих хлебников: - Что не торгуете, братцы, где хлеб? - По всем городам, окроме как в нашем во Пскове, - откликнулся кто-то из хлебников. - Чего же, купцы, вам не съездить? Привезли б - и богаты бы стали. Гляди, калашница Дунька себе привезла из Порхова воз муки - пекчи не поспеет. Ныне сына опять посылает... Так возникла мысль в складчину перебить емельяновский торг: городские хлебники тайно стали обдумывать, где купить хлеба - в Порхове или в Опочке. Но во всем городе не находилось смелого среди торговых людей, чтоб открыто взял на себя борьбу с Емельяновым. Бывший старшина хлебников Гаврила Демидов первым решился ехать в Опочку, чтобы купить там хлеба на общие деньги, собранные посадскими. Ему уже нечего было терять - он был и так разорен дотла, месть Емельянова была ему не страшна. Опытный в хлебном торге Гаврила, уже одетый в шубу, поцеловал жену и детей, взял на руки грудную светлоглазую дочурку, когда внезапно дверь со двора в горницу распахнулась и в клубах морозного пара, тяжело дыша, ворвалась огромная растрепанная девка. - Гаврила Левонтьич, - крикнула девка, - Васька Собакин приехал! Девка сорвала с себя платок, скинула кацавею и оказалась знакомым кудрявым парнем. - Иванка! - воскликнул удивленный Гаврила. - Отколь ты взялся? - Что Кузька, не приезжал? Кузьки нету? Не знаешь ты ничего? Я от Васьки убег! Извет у него... у Собакина... Он ныне грозится весь город пытать, а в первую голову-де тебя да Томилу... Всех, мол, схватит сего же дни, кто извет учинил, и станет пытать и жечь... - Гавря! Тебя пытать?! Боже ты мой, Гаврюша!.. Мыто куда же, Гаврила Левонтьич, мы-то? - запричитала в отчаянии жена хлебника. Двое средних ребят, вцепившись в ее подол, испуганно засопели, часто моргая, готовясь заплакать, старший же, девятилетний мальчишка, молча, насупив брови, повис у отца на руке... - Ишь, дурак, что наплел! - проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом. - Ступайте вон, - мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. - Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал? - Брат Первушка ему продал, - с болью признался Иванка. - Кто мог бы помыслить... - Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! - высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы. - Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, - ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. - Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит. - Петруша, - сказал Гаврила старшему сыну, - беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи - скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу. - Иди, дочка, - нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены. Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух. - В ладный день сия весть приспела, - сказал он, - нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы. Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось. - Народ злобится против Федора, - заключил Гаврила, - другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно... Так-то, дочка! - воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. - Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть... В словах хлебника была последняя решимость. - Весь город с собой подымем, - уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. - Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал... Народу много на улице? - Тьма-тьмущая! - подтвердил Иванка. - Да слышь-ка, Иван, - заметил хлебник сурово и сдержанно, - ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, - скажут: "Оба яблочка с одной яблони..." И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают. Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда. - Мешкать не мочно, все пропадем, вставать надо! - заключил хлебник. - И время такое нынче, что город за нами встанет: с голоду все пойдут!.. - Всем пропадать, - согласился Иван Подрез, узнав, что извет псковитян в руках у Собакина. Подрез не склонен был бунтовать, но сегодня и он был напуган воеводой. И Томила Слепой согласился с ними. - Весь город! - в упоенье твердил хлебник. - Город? - с сомнением переспросил Томила. - Не город, я чаю, - все города Московского государства! Всюду шитье такое, что только учни... - Ну-ну, потише... Пошто же уж все государство! - остановил Подрез. Иванка заволновался: - Житье! Ух, житье! Насмотрелся я по дороге всюду - и в монастырщине, и в боярщине, и у помещиков, и в городах по базарам... - Бывалый ты ныне у нас, Ваня, бывалый! - с добродушной усмешкой сказал Томила. В это время вошел Михайла Мошницын. - Гаврила Левонтьич, Томила Иваныч, беда! - воскликнул он. - Извет у Собакина. Хочет нас всех похватать!.. Надо бежать из города! - Куды ж бежать-то, кузнец? - спросил Томила Слепой. - Пусть воевода бежит - не мы... - Мятеж чинить хошь? - спросил удивленный кузнец. - Мятеж не мятеж, а шкура одна на плечах - не овчинная шуба! - ответил хлебник... 6 Федор Емельянов сидел один, ожидая прихода Шемшакова. Филипп с утра уже раз пять забегал к хозяину и должен был теперь привести для беседы "верных людей". Федор ждал. Выходить или выезжать сам он не решался, боясь обозленной толпы. Однако он был уверен в своей победе над псковичами, лишь бы Филька успел выполнить все поручения... Подьячий вошел, когда уже начало смеркаться. - Повсюду был, Федор Иваныч! - сказал он. - Да вот привел с собой двоих: Ульяна Фадеева, стрельца Чалеева приказа*, - знаешь старика у сполошного колокола? - его сын; да подьячего Захарку Осипова. Вместе ли звать или порознь? ______________ * Стрелецкие приказы (полки) носили названия по именам своих голов (командиров). Стрелецким головой старого приказа во Пскове в 1650 г. был Степан Чалеев. О его приказе (полке) и идет речь. - Допрежь всего, Филя, скажи - что народ? - спросил Федор. - Стоят у съезжей избы, выкликают: мол, пусть нас государь велит перевешать, а хлеба к немцам нам не давать! Сами, кричат, станем с ружьем у житницы! Федора, кричат, Омельянова затея во всем деле. Побить его! - А что воевода? - Сидит взаперти, вроде тебя, да мятный квас пьет, а ночью сбирается пыткой пытать посадских. Стрельцов послал имать кликунов по домам. Сына Василья на радостях для встречи при мне бранил всяким словом... - За что? - Опять за девок, - махнул рукой Шемшаков и осклабился. Ухмылка его была противная: он показывал широкие розовые десны, и лишенные ресниц глазенки его словно покрывались каплями масла. - С Васильем вышло чудно, - гыкнув, сказал Филька. - Схватил он пригоженькую девчонку на улице, а она как хрясь ему в рожу - он и с ног, а девка в бежки... Стали его холопья нагонять ее, а она их двоих побила, поваляла, да сама - в Завеличье по льду!.. Сказывают, парень был в девку одетый, а пошто одетый - кто знает! Так и ушла... А у Василья Никифорыча рожа синю-ющая... - Замолчь! Попусту... Бя-бя-бя!.. - рассердился Федор, оборвав Шемшакова. - Хлеб из казенных житниц везут ли? - Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед. - Сколь же свезли? - С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали... Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно. - Кого, говоришь, привел? - нетерпеливо и резко спросил Емельянов. - Осипова Захарку да стрельца старого приказа - Ульянку. Кого звать? - Наперед стрельца, - приказал Федор, - да водкой его попотчуй. Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол. - Здоров, Ульян! - первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы. - Здравствуй, Федор Иваныч, - поспешно поклонился стрелец, - пошто звал? - По малину, - мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: - Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! - С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей. Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан. - Чаша великого государя Алексея Михайловича, - сказал он, - чтоб он здрав был! - И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана. - Садись, - приказал Федор, - сказывай, как стрельцы думают. - Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные - бог им судья: знать не знаю, да слышал худо... - А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? - Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа. - Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! - твердо ответил стрелец. - Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется. Федор наклонился к стрельцу. - Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать... Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали... Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями - тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли... Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам - Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич... Да иди, не мешкав... час дорог... Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец... да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай. Шемшаков проводил стрельца. Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился. - Садись, - указал Федор, - до тебя тайное дело. - Слушаю, Федор Иваныч. Я постою... - Слышал про гиль? - Как не слыхать - гудит город! - Подьячий переминался с ноги на ногу. - Хочешь у воевод и у государя в чести быть? - Кто чести земной не хочет! - поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд. - Сядь, говорю. В ногах правды нет! - настоял Емельянов. Захарка присел на краю скамьи. - Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи... - Помилуй, Федор Иваныч! - притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. - Я крест государю целовал! - Дурак! - остановил Федор. - Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли... За то вот тебе в честь и в посул, - заключил Федор, сунув ему кошель, - а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем... - Федор понизил голос: - Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними... Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься - поверят! Захарка опустил глаза. - Иди, - отпустил Федор. Подьячий вышел. - Твой черед, - сказал Шемшакову Федор, - сказывай, Филя, да про пустое не бормочи... - Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов - Прошку Козу да Максимку Ягу... Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б... - Верно сказывал, - одобрил Федор. - А ворота? Что про ворота воевода баил? - тревожно спросил он. - В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому - наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить... - Первое дело - заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо... Со съезжей отбить могут - надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело - гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!.. - Владыка сказывал - на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно - куда-никуда; первое дело - взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет... - Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст - никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить... Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего - из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток... Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город - лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму. Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей. И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские - все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!.. День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок... Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову - избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. "Отчирикались воробьи!" - подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться. В горницу, стукнувшись головой о низкий свод двери, вбежал Шемшаков. - Федор Иваныч, беда! Гиль в городе! По улице ходят толпами человек по двадцать и по пятьдесят с ружьем - кто с топором, кто с кольями и, небывалое дело, с пищалями даже... - А ты и спужался? - досадливо и с насмешкой сказал Емельянов. - Я наказал стрельцам с пищалями караулить... - Да нет, Федор Иваныч, не то: лютуют, грозят на тебя!.. - Тс-с-с!.. - зашипел Федор. И все спокойствие, вся уверенность его вдруг исчезли. - Чего орешь?! Слуг на меня поднять хочешь? Изменщик!.. - Федор Иваныч, кричат по городу, чтоб тебя и с женой побить, - зашептал подьячий, и губы его шевелились, как черви. - Стрельцов не видать. Решетки в улицах не заперты, сказывают, что стрельцы воеводу не слушают. Народ пускают из слобод в город... Ты бы супругу свою взял да как-нибудь... - Пошто ж я ее повезу? Кому баба нужна, кто ее тронет?! - со злобой прервал Емельянов. - Кричат, чтоб ее, и сына твоего, и тебя самого - всех убить. И меня тоже, Федор Иваныч... - Опять орешь! - хрипло остановил Федор, хотя Филипп теперь говорил шепотом. - Чего ты весь дом мутишь! Меня побить хотят, я не ору, а ты надрываешься! Я их в бараний рог скручу!.. Утре стрельцы придут... Иди спать... Шемшаков удивленно взглянул на Емельянова, не понимая, почему он его так выпроваживает. - Федор Иваныч, я спать не пойду. Новое что станется - дам уведом, - дрожащим голосом сказал он. - Ладно, ладно! - тяжело и нетерпеливо сказал Емельянов. И Шемшаков поспешно выскочил вон из горницы... ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 1 Несмотря на мороз, Иванка вспотел, мчась по улицам от Петровских ворот к Рыбницкой площади. - Припоздал, припоздал, скачи! - кричали ему вдогонку ребята. - Скинь шубейку-то, жарко! - насмешливо бросила от ворот какая-то девушка. - Подбери, зайду! - крикнул ей на ходу Иванка и, сорвав с плеч нагольный тулупчик, подарок Первушки, в одной рубахе помчался дальше. Рыбницкая площадь гудела, полная всяким народом. Сюда собрался весь Псков. У всех на устах были ненавистные имена Федора Емельянова, воеводы Собакина и Филиппа. Два больших опрокинутых селитряных чана стояли среди площади. С этих чанов в торговые дни объявлялись царские повеления и воеводские указы, а в дни всегородних сходов обсуждались земские дела. Когда Иванка вбежал на площадь, на одном из чанов без шапки стоял высокий, сухой, чернобородый стрелец Юхим. - Где то видано, братцы, свой хлеб отдать да под окнами побираться?! А мы из города хлеб вывозить не дадим. А похочет кто силой взять, и пусть на стрелецки пищали наскочит. Побьем! - кричал стрелец на всю площадь. - Побьем! Всем городом встанем! - отозвались из толпы. - То и лад. Всем городом крепче стоять. Омельянов всем в городе знамый изменщик, и воевода с ним. Немцев пущают в город? - спросил стрелец. - Пущают. Повседни у них пиры! - закричали вокруг. - Голодом город морят? - продолжал Юхим. - Заморили, проклятые! Намедни без соли, а ныне без хлеба! - Челобитий наших к царю не пущают. Очи застят царю на правду. Вот и спрошаю братцы, кто они есть - изменщики али нет? - Изменщики! Хуже немцев проклятых! Иванка проталкивался сквозь толпу, пробираясь к стрельцу, где ожидал найти и Гаврилу. - Стой тут тихо, куды ты, пострел! - досадливо одергивали его. - Гонец я, со скорою вестью, - отозвался Иванка. - К кому гонец? - А туды... - Иванка кивнул головой к чану. - Что за весть? - Про то ведаю сам. Пустите-ка, братцы. Иванка толкался, рвался, продирался и наконец, добравшись до дощанов, растерянно огляделся, не видя знакомых в пестром множестве лиц... В это время чернобородый стрелец Юхим, окончив речь, спрыгнул вниз с дощана, а на место его уже забрался мясник Леванисов. - Кричать, господа, кричим, чтобы немцам хлеба не дать. Всем городом глотки дерем, а придет к ответу, не стали бы отрекаться... а чтобы не было между нами измены, крест поцелуем стоять заедино... - начал мясник. - Ты что, молодой? - спросил сочувственно только что соскочивший с дощана стрелец Юхим, видя растерянную нерешительность запыхавшегося парня, одетого по-летнему в яркую синюю рубаху, без шубы и без кафтана. - Я от Петровских ворот... Немцы скачут с Москвы... - выпалил залпом Иванка... - Чего же молчишь?! - воскликнул Юхим и весь, всем лицом, глазами, даже, кажется, длинной черной бородой клином сверкнул, словно молнией. Опершись о плечо Иванки, он снова мгновенно вскочил на чан. - Псковичи! - перебив мясника, зычно выкрикнул он. - Немцы скачут за хлебом. - Где немцы? Отколе проведал?! - крикнули и" толпы. - Иди сюда! - потащил стрелец Иванку на чан. Иванка забрался на дно опрокинутого дощана. Отсюда было видно все бескрайнее море людей. - Иванка! - окликнул Гаврила, вдруг вынырнув из толпы. Он легко вспрыгнул на чан. - Едут? - коротко и тихо спросил он. - Едут! - Господа дворяне! Посадский люд! - крикнул он и обвел взглядом толпу. - Стрельцы, пушкари, священники! Юхим правду молвил: ведомо нам стало вечор, что приедет немец хлеб увозить, и мы стрельцам наказали уведом дать. И вот верного человека послали к стрельцам, - хлопнул он по плечу Иванку, - и тот человек дает весть, что уж скачут... - Далеко ли скачут? - крикнули из толпы. - Теперь, чай... у ворот... - застенчиво улыбнувшись, ответил Иванка. Бойкий в обычной жизни, он вдруг оробел, поставленный на виду у такого множества людей. - Гей, народ! - крикнул в это же время голос всадника в голубом кафтане, - это был один из караульных стрельцов, примчавшийся от ворот. - Немцы краем поехали, у ворот не стали! И едва выкрикнул всадник эти слова, как двое других стрельцов, в желтых кафтанах, караульные от Великих ворот, прискакали на площадь. - Немцы за хлебом приехали, Федора Омельянова спрошают, а сами мимо города в Завеличье... - С ружьем! - грянул в ответ чернобородый стрелец Юхим, призывая народ к оружию. - С ружьем! С ружьем! - подхватила площадь, и вдруг, заглушая крики толпы, от Рыбницкой башни загудел, надрываясь, колокол - били сполох...* ______________ * Сполох - набат, сигнал тревоги. - С ружьем! - заревела толпа и качнулась, и словно река полилась с площади в улицы, к Власьевским воротам. По дороге люди забегали в дома. Дубины, косы, топоры и пищали появились в толпе. Казалось, у всего Пскова было одно сердце и это оно кричало и звало набатом. Народ уже подходил к Власьевским воротам, а колокол у Рыбницкой башни не умолкал, и теперь зов его подхватили колокола по церквам. Весь город гудел, как во время осады или больших пожаров... 2 Вечером, сидя в каземате при Всегородней избе{307}, рижский купец Логин Нумменс с досадой вспоминал события этого дня. Он хотел бы возвратить сутки вспять и начать все сначала - тогда бы он вел себя совсем по-другому. Он про себя разыгрывал целые сцены и составлял разговоры, которых не было, но которые могли бы быть, если бы он был умнее... Он наделал глупостей и ошибок: он считал теперь главной бедой то, что поверил шведскому королевскому резиденту... Он убедился, что русские не боятся шведов... Или господин резидент говорил о других русских; может быть, он говорил о боярах, канцлерах и полководцах... Нумменс теперь желал бы, чтобы господин Карл Поммерининг, московский резидент королевы, попробовал поговорить о могуществе королевы Христины с этим скопищем кузнецов, сапожников и стрельцов... Вторая ошибка Нумменса была в том, что он поверил Федору Емельянову, с которым познакомился в Новгороде год назад. Год назад Емельянов говорил о себе как о владыке и повелителе Пскова: "Что ты можешь в своей Рыге? Кто тебя боитца в твоей Рыге? А я хозяин городу - меня все боятца! Велю - и городские ключи поднесут. Меня назовешь - и всяк псковитин тебе в пояс поклонится!.." Так хвастал тогда Емельянов, и Нумменс вспомнил это сегодня на льду Великой: как заклятье выкрикнул он разъяренной толпе имя Федора, но Федор тоже не напугал никого... Имена Морозова и Милославского, воеводы Собакина, Федора Емельянова и даже прославленное во всей Европе имя самой королевы - ничто не спасло его... Нумменс хотел выкрутиться: он врал и путал, но его уличали, как вора. У него взяли ключи от его дорожных ларцов, его раздели донага и обыскали все вплоть до нательного платья. У него вынули все долговые расписки, контракты и деловые записи, отобрали железный сундук с государственными деньгами и взяли в Земскую избу королевские письма... Когда раздели его для обыска, он разозлился от унижения и стыда, от того, что все видят его покрытое родинками жирное розовое тело, дрожащее мелкой дрожью. Вот почему он сделал последнюю глупость. - Зачем дали тебе бояре казну? Что с той казной делать? - спросил вожак бунтовщиков. "Не знаю, господин, я простой купец, как ты и твои товарищи. Мне приказано отвезти казну во Псков и купить здесь хлеба для нашей страны. Такова воля ее королевского величества". Так надобно было сказать, но Нумменс так не сказал. Он ответил иначе: - Платить солдатам... Солдат нанимать, чтобы бить русских... Чтобы вас перебить, нужны королеве деньги! - выкрикнул он и погубил себя. Теперь его посадили под стражу. Пять купцов и ремесленников, пять попов и монахов и двадцать стрельцов охраняют его... Он ждал, что теперь его будут пытать и спрашивать: зачем он сначала хотел утаить деньги, если они получены по закону? Зачем он не ждал у псковских ворот, когда останавливали его стрельцы? Зачем ссылался он на Морозова и Милославского? Сколько собрано у королевы войска? Когда она хочет послать войска и под какие города?.. Откуда ему все это знать!.. Нумменс припомнил еще одну страшную вещь: тульский кузнец, его подставной слуга, Иоганн Либхен, которого поймал он с таким трудом, - этот человек снова ушел из-под его власти... Нумменс видел, как тульский кузнец окликнул какого-то посадского парня, бывшего на морозе в одной рубашке, словно летом. Нумменс видел, как они обнялись, будто родные... Если Иоганн Либхен расскажет русским, почему уезжают из Тулы иноземные кузнецы, то королева просто велит казнить Логина Нумменса. Казнить за длинный язык, за измену, за выдачу королевской тайны... "Логин, Логин, - твердил купец самому себе, - жил бы ты тихо, торговал соболями, не льстился бы на королевские дела - не сгубил бы себя!.." 3 Подрез и Менщиков, земские старосты города, посадив на монастырское подворье под стражу Логина Нумменса, думали тем лишь уберечь его от свирепой расправы толпы, а там, когда разойдется народ по домам, найти иной выход. Но народ не хотел расходиться: огромной буйной толпой проводив до ворот подворья обезумевшего от страха иноземного купца, толпа направилась к Полонищенскому концу, где находились палаты Федора Емельянова. - Федора перед народом поставить! - крикнул стрелец Юхим Щербаков. - Под плети, к расспросу Федьку! - жадно подхватила толпа. У железных ворот емельяновского двора плотно стеснились сотни людей, дерзкой рукой трясли створы ворот. Железо рявкало так, что было слышно в соседних улицах, но двор Емельянова словно вымер... Замок разлетелся... Толпа ворвалась во двор. - Федора на расправу! К расспросу! - Куда ты к чертям схоронился? Эй, Федька, вылазь! Еще никогда во дворе Емельянова не бывало грабежа или кражи: железные замки и решетки, сторожа и собаки охраняли покой его дома. Теперь посадские и стрельцы рвали скобы дверей, врывались в сени, в сторожки и всякие службы. Испуганные слуги разбежались перед толпой. Им вдогонку свистали. Толпа вошла в дом. Жена Емельянова упала на колени, моля о пощаде, уверяя, что Федор уехал из Пскова. - Ступай сюда в горенку, тут посиди. Не тронут тебя, - обещал ей Юхим Щербаков и, втолкнув в каморку, затворил за ней дверь. Толпа лезла во все закоулки, шарила под столами и в сундуках, срывала скатерти, вышибала двери чуланов и кладовых, роняя посуду, с наслаждением сокрушая все на пути и топча дорогие одежды. Федора не было. Во дворе толпа дорвалась до хлебных клетей. Горы зерна! Хлебный потоп! Невиданное богатство и сытость по самое горло - вот что таили клети... - Вишь, нашего сколько! - Кровь наша! - Для немцев скопил, а нам голодать! - Насыпай зерно, братцы! - На татьбу не дерзайте! За правдой шли, не в разбой! - крикнул Томила. - А то разве неправда, чтобы хлеба голодным от сытого ять? - Хлеб-то наш! Федор нас грабит, а мы его не моги?! Хлеб потек по мешкам, по кулям... Тут же в доме Емельянова хватали ведра, бадейки, расстилали свою одежду, сыпали в пазухи зерно, иные снимали с ног валенки и, насыпав доверху зерном, босиком убегали... - Слышь, домой-то поспею сбегать? Поспею домой за кулем?! - спрашивал в толпе молодой рыжекудрый поп. - Отдай! Чем коней поить стану! Отдай! - кричал старый конюх, гонясь из конюшни за крендельщицей Хавроньей, тащившей разом две пустые водопойные бадейки. Он схватил ее за полу, она обернулась и с неожиданной силой ударила его по голове деревянной посудиной. Конюх свалился в сугроб. - Ай да баба! - восторженно одобряли вокруг. В этот же миг молодой рыжекудрый поп подскочил к старухе, схватил одну из бадеек и, подобрав полы шубы, в один прыжок перемахнул саженный сугроб. - Батюшка! Сукин сын! Чистый козел, окаянный! - взвизгнула крендельщица, прыгнув за ним и увязнув в сугробе. Толпа у ворот емельяновского дома запрудила улицу. В воротах шла давка. Кто успел захватить хлеба, не мог выбраться и уходил по задам, через крышу конюшни, через каменную стену, которой, как монастырь, был окружен емельяновский двор. - В завелицкие житницы, братцы! - крикнул кто-то на улице у ворот, в толпе, которая уже не вмещалась во двор. - По лавкам, робята! По житным лавкам! И словно ветер понес толпу в разные стороны: люди мчались по улицам, торопясь обогнать друг друга, как шальные забегали в дома, под одежду совали кули, торопливо завязывали рукава рубах, хватали кошелки и снова бежали, сшибаясь, сталкиваясь, падая и вскакивая, мчались дальше. Погром емельяновских хлебных лавок, ларей и лабазов начался по всему городу. Сторожа завелицких клетей вышли против толпы с дубинами. На них налетели и смяли. Лет пять подряд стоявший на папертях Пскова немощный нищий Петяйка, дрожавший собачьей дрожью и ползавший раскорякой, в пылу схватки вырвал дубину у сторожа и богатырским ударом вдрызг размозжил ему голову... Толпа бушевала. От Рыбницкой площади устремился поток в Кром, к последним хлебным клетям Емельянова. Стрельцы, посадские и холопы, нищие и крестьяне, приехавшие на базар, дьячки, пушкари и подьячие, тесно сплотившись в одно громадное тело, кричали одним невнятным и яростным криком, дышали одним дыханьем, повисшим, как туча, в морозном воздухе... Впереди толпы бежал табунок посадских ребят, в валенках, босиком и в лаптишках... И вдруг со звонницы Троицкого собора поплыл колокольный благовест. Толпа приумолкла и прислушалась. Сквозь гул донеслось по улице пенье молитв, и возле Троицкого собора заколыхались хоругви. По улице с двух сторон стекались встречные толпы: два десятка попов и дьяконов в золотых и серебряных ризах в сопровождении черной толпы монахов и чинных богомольцев шли от Троицкого собора, из Крома. Синий дым ладана взлетал из кадил и казался крылатым облаком, в клубах которого, под сенью святых знамен, ведомый под руки, плыл сам владыка Макарий в золотом облачении и в митре, с крестом в одной руке, другой рукой опираясь на высокий пастырский посох, отчего его поступь была особенно торжественна и величава. С другой стороны приближалась толпа разношерстного сброда, разбившего хлебные лавки и готового в ярости сокрушить все, что ему попадет на пути... Толпа горожан подошла вплотную, сблизилась с крестным ходом и остановилась с обнаженными головами. Многие крестились. - Пошто, владыко, ныне молебен? Какому святому? - непочтительно громко спросил Юхим, предводитель толпы. Макарий поднял крест и трижды осенил им толпу. - Во имя отца и сына и святаго духа! - внятно сказал он. - А-ами-инь! - пропел хор за его спиной. В ответ на благословение архиепископа вся толпа горожан закрестилась. Владыка обвел глазами близстоящих людей и сочным голосом звонко воскликнул: - Братья! - Голос его пролетел свободно и внятно. - Радуйтесь, братья мои во Христе! - сказал он, уже уверенный в том, что вся толпа слышит его голос и подчинится ему. Он сказал это просто, словно родной отец сообщал своим детям счастливую весть: - Слышали ль, братья, волею божьей какое добро совершится? Тому тридцать лет, как отпали от нашей земли некие земли ко свейскому государю. Из тех земель русские люди текли к матери нашей, святой православной церкви и к Русской державе. А ныне свейская государыня-королева, по слову мирного докончания и закону, от нашего государя любезного тех людей назад воротить восхотела... А их многи тысячи, братья!.. Макарий рассказывал, и толпа внимала. - И сказал государь наш великий Алексей Михайлович, буди он здрав: "Легче богатства лишиться, нежели одного из российских людей воротить на чужбину!" И собрал государь велику казну по скарбницам и множество хлеба по житницам и тот хлеб и казну ту восхотел послати государыне свейской, дабы не быть кровопролитью и не отдать православные души в латинскую веру. Макарий уже видел свою победу: народ внимал ему затаив дыхание. Владыке казалось, что слышно в грудях биение сотен сердец. - А вы, вы, братья возлюбленные, за тот выкупной хлеб заводите гилевание и мятеж... Стыд, братья!.. - Да кто же нам сказывал, владыко, на что тот хлеб? - выкрикнул одинокий голос из толпы, и вслед в толпе прошел тихий ропот. - Помолимся, братья, о здравии государя, и с радостью отдадим хлеб и злато за ближних наших, и не воспрепятствуем, братья, Федору, хлеботорговцу, вершити торг добрый... - Вишь, вишь, куды клонит, Лиса Патрикевна! - воскликнул мясник Леванисов. - Об Федоре вся забота! - Кончил, что ли, владыко? - громко спросил Юхим. Макарий растерялся и не сумел ответить. - Когда кончил - ступай отселе домой! - продолжал Юхим. - Срамно божий образ таскать в заступу врагу-живодаву. А не уйдешь, то мы сами от сраму святые хоругви снесем в собор... - А тебе, шапку сняв, да по шее! - воскликнул зелейщик Харлашка, дерзко подскочив вплотную к архиепископу. - А попам подолы заголим да по голым задам плетьми их отхлещем! - крикнула озорная старуха Хавронья. - Добер бобер! Отдал хлеб, да и скок вприсядку! - зыкнул хлебник Гаврила. - Дай-ка мы троицких житниц пощупаем - весь ли ты отдал хлеб? - Идем, браты, щупать троицких житниц! - воскликнули разом несколько голосов с разных сторон. Юхим кивком головы указал архиепископу на толпу. - Слышь, владыко святой, от греха ворочай-ка с дороги оглобли. - Надругатели! - крикнул владыка сорвавшимся голосом, высоко взмахнул жезлом, словно собрался пронзить им, как копьем, сердце Юхима, но опустил конец и ударил в снег. - Ладно, владыка, уж ладно! Ты плюнь на них! Ну их! Пойдем ко двору, - добродушно сказал Прохор Коза, только что прибывший во Псков и теперь находившийся тут же в толпе. Взяв Макария за плечи, он поворотил его, как хмельного кума после вечерки. Толпа горожан, смяв кучу попов и монахов и оставив позади золотые ризы и черные рясы, пустилась бегом по улице к последней из емельяновских житниц, стоявшей вблизи воеводского дома... Попы и монахи сзади толпы плелись вразброд обратно к Троицкому собору... Иванка вошел в сторожку при свечной лавке, где теперь жил отец. Бабка Ариша, измученная, потная, с волосами, выбившимися из-под платка, тяжело дыша, сидела в сенях на мешке. - Насилу доволокла. Аж вся взмокла! - сказала она, не оглянувшись и думая, что вслед за ней входит Истома. - Ну и бабка! - воскликнул Иванка, затворяя дверь от мороза и скидывая с плеч на пол громадный куль. Услышав возню и возгласы в сумерках, вышел к дверям Истома. - С хлебушком, бачка! - весело крикнул Иванка и обнял одной рукой отца, а другой ошалевшую от неожиданной встречи бабку. Несмотря на ударивший сильный мороз, Иванка вспотел под тяжестью принесенного хлеба. Глаза его посинели еще больше от радостного возбуждения и казались ярче васильковой рубашки, в которой он пробыл весь день на морозе. Отец и бабка, Федюнька и Груня - все обнимали, ласкали его и не могли на него наглядеться. Вздули свечу. - А что же ты в одной рубахе? - спросила бабка Ариша после объятий и поцелуев. - Бег по улице, а девка какая-то крикнула: "Красный тулуп!" Я думал, "краденый тулуп" - взял да кинул... - Помнит Иванушка бабкины сказки! - с удовольствием проворчала бабка. - А кто ж его взял? - Красная девка... - Ох, Иванка, - вздрогнула бабка, - пропала твоя девка, а была такая, что лучше ее все равно не сыщешь! - Как пропала? - остолбенел Иванка, поняв, что намек бабки относится к дочери кузнеца. - Просватана ноне, - пояснила старуха, - за дружка твоего Захара. Сам ты его к ним о святках привел! - ворчливо сказала бабка в обиде, что ей не придется хозяйничать в доме с такой пригожей и ласковой невесткой... - Э, больно надо! Другую найду, еще краше! - с отчаянием и деланной удалью воскликнул Иванка и, хлопнув дверью, как был, в рубашке, выскочил вон из избы. Отплатить Аленке! Отомстить ей самой жестокой местью... Он пришел к тому дому, где поутру стояла у ворот девушка, крикнувшая ему: "Скинь шубейку". У ворот возле дома теперь играла девчурка лет девяти. Он узнал дом стольника Ордина-Нащекина, лучшего дворянина города. Иванка уставился в окна. - Кого тебе? - любопытно спросила его девчурка. - Девку жду, - ответил Иванка. - Тут девка тулупчик да шапку нашла. Ты про то не слыхала? - А пошто же ты кинул тулуп? - Я не кинул, а потерял, - возразил Иванка. - Потерял? - сочувственно протянула девчурка. - А тут все смеялись, что кинул... Иди ей скажи, что ты потерял. - А ты ей скажи. Я в дом не пойду, пусть сюда принесет. - Что же ты на улице будешь? Замерзнешь! Я вот в шубейке застыла, какой мороз! А шапку ты тоже, знать, потерял? - Потерял, - подтвердил Иванка. - Какой-то смешной! Такой растеряха! - с укором сказала девчурка. - Ну что ж тут-то ждать? Иди в дом. - Боюсь - дом, чай, стольничий... - Не бойся. Сам-то тише воды сидит в горнице и окна завесил, а матка той девки по хозяйству хлопочет, а девку зовут Аксюша... Не бойся. Иди, я тебя проведу, - покровительственно сказала девочка, провела Иванку и указала дверь в задней светелке, где жила Аксюша с матерью-вдовой, дальней родственницей стольника, выполнявшей обязанности ключницы. - Выкуп за тулуп, - засмеялась Аксюша, сразу узнав кудрявого бегуна. Иванка схватил ее и поцеловал. - Вот тебе выкуп! - сказал он. Девушка выскользнула из его рук. - Ишь, вострый какой! А хошь - крикну? Тебя на конюшню сведут за такой-то выкуп да плетью!.. - сердито сказала Аксюша. - Губы у тебя горячие, а сердце ледяное, - ответил Иванка. - Я сколь без шубы ходил, промерз, и вся моя вина, что погрелся, а ты плетьми за то хочешь? Но девушка, увидя его испуг, уже не сердилась. - Слова молвить еще не поспел, а целоваться полез! - с укором сказала она. - Парня никто не попрекнет, а девке-то срам! Что я тебе худо сделала, что меня осрамить хочешь?! - Я тебя срамить не хочу. Сам не ведаю, как поцеловал. Губы твои такие - не хочешь, да поцелуешь! - Знаю парней! Небось каждой девушке поешь! - недоверчиво сказала она. - Тулуп твой вонючий в горницу я не носила. Спросишь у конюхов. Отдадут - ладно, а пропили - их счастье! Смеялись дюже: прозвали тебя "дурачок - скинь кафтан"... - Аксюша, - сказал Иванка, - что же, я возьму тулуп и уйду, а тебя неужто больше и не увижу? - Пошто тебе меня видеть? - сурово сказала Аксюша. - За жениха я сговорена, - неожиданно выпалила она. - За старого, чай! - поддразнил Иванка. - Ан врешь! Врешь! - со смехом воскликнула девушка. - Ан не вру, слыхал - за старого, за плешивого! - Ан врешь! - хохотала она. - На тебя похож, покрасивше тебя, синеглазый да молодой, а ты не знаешь его, он не псковский. - Ан знаю! - подзадорил Иванка. - Плешивый, беззубый, - и тихо добавил, сам не зная, зачем: - Не ходи за него... В эту минуту послышались шаги на лестнице. - Матка! - шепнула Аксюша и, быстро схватив Иванку за оба плеча, толкнула в соседнюю каморку, повернула к пологу, за которым стояла кровать, пригнула к полу и почти засунула под кровать. Он едва успел подобрать ноги, когда мать Аксюши торопливо вошла в светелку. - Все прибрано в горнице? - спросила она. - Все, матушка. - Полог у постели оправь, - заметила мать. - Время-то какое! Афанасий Лаврентьич гостей хочет примать в нашей светелке, - зашептала она дочери. - У тебя, говорит, в светелке лишних ушей нет. Аксюшу, говорит, уведи вниз, пряниками, орехами, говорит, угости. Пусть, говорит, с девушками позабавится, а мы у тебя посидим - думу подумать надо... - Столько горниц в доме у стольника, а не нашел краше нашей конуры, - насмешливо сказала Аксюша. - Сказывала! Не твое, баит, бабье дело указ давать! Старика Устина на лестнице велит посадить, а всю дворню собрать в людск