ожно вскочил с кресла. - Крикни людей, - приказал он служке. Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег. 9 Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене. Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. "Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!" - решил он. В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего "крестного" - великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня. Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня. - Заморить себя хочешь? - спросил Афоня. - Тебе что? Хочу! - огрызнулся Иванка. - Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет. - А ты почем знаешь?! - спросил Иванка. - Умных слушаю, то и знаю, - простодушно ответил великан. На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике. Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом. - Дурачок, дурачок, - сказал старец, - чего ты надумал?! После смерти воля не надобна... Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу - и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить - не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде. - Не буду холопом. Во гроб лучше! - упрямо сказал Иванка сквозь слезы. - Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит - прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить... Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, - шептал старец. - А после? - спросил шепотом Иванка. - Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет... - шепнул старец. Иванка сдался и стал принимать пищу. Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь. Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале... Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне... Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться... 10 Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины. Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом... Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой. - Не мог, вишь, вступиться за малого перед владыкой? Да я его из пытошной башни вызволила! - ворчала бабка. - А он и враз оробе-ел! У-у, пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй! И убитый горем Истома пришел к Мошницыну. Кузнец уже слышал о несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца. - За Аленкину честь помстился Иванка. Я ему пособить повинен. Да как пособить - не ведаю. Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он скажет, что деять, а скажет, - расходы случатся, посулы надобны, - то будет моя забота, не поскуплюсь. В ответ на благодарность Истомы кузнец признался: - Аленка плачет по нем. - И вдруг спохватился: - В доме жил, и привыкла к нему. Якуне с Аленкой как брат он. Якуня тоже печалуется о нем. Намедни мне бает: "Бачка, повинны мы вызволить звонарева Ивана..." И я говорю: "Повинны, Якуня..." Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять. Истома заковылял к Томиле. - Царское Уложение новое чли на торгах - слыхал? За кощунственное смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя - то же холопство, да то ему лучшая доля ныне, - сказал Томила. - Да разве смятенье чинил во храме Иванка? Всем ведомо, что Василий Собакин в церковь лез ради глума, - возразил Истома. - С сильными бороться, с богатыми судиться втуне, - ответил Томила. - Мы с тобой обкричимся, и нас никто не услышит - глотка у нас простая, а у богатого язык серебрян, гортань золотая - его и слышно сильным мира сего... - Как же быть мне, Томила Иваныч? Ужели пропадать Иванке?! - воскликнул звонарь, отчаявшись услышать утешительное слово. - Есть друг у меня Гаврила Левонтьич. Он любит Ивана. К нему я схожу, потолкую. Ум хорошо, два - лучше, - пообещал летописец. - Иди, отец, мы к тебе сами придем, коли доброе что умыслим. И возвращаясь домой, звонарь сетовал, что никто не хочет помочь в самое тяжелое время. Стуча костылем, поднялся он на паперть и с тяжелым вздохом распахнул дверь сторожки... Навстречу ему со скамьи поднялась Аленка. Близко взглянув ей в глаза, Истома увидел в них ту же тоску, какая замучила и его самого. Звонарь обнял ее и уронил костыль. - Алена, - сказал он, - Алена, пропал наш кудрявый... - И вдруг он скривился и всхлипнул по-детски - просто и влажно... И тогда Аленка быстро и горячо зашептала ему об ее, Аленкином, и Якунином вымысле для спасения Иванки. Она шептала и заглядывала снизу в глаза Истомы с нетерпеливым вопросом, в ожиданье его одобрения. Повеселевший, ободрившийся Истома выслушал до конца ее речи и обнял ее на прощанье. Слезы снова стояли в его глазах, но теперь это были слезы радостной благодарности и надежды... На следующий день Истома отпросился к обедне в Троицкий собор, чтобы увидеть после церковной службы владыку Макария. - Отче святой, владыко, вели в светлое воскресенье сыну Ивану прийти со мной разговеться, смилуйся, владыко, - просил Истома. И архиепископ "смиловался" - указал Иванке пойти к заутрене в Завеличье к отцу. Истоме же наказал отечески увещевать Иванку к послушанию духовным наставникам, к молитве, смирению и труду... Почки ракит уже пахли смолой, а на елках начали появляться твердые молодые шишечки. Смолой пахло все - даже, казалось, тихие зеленые звезды в ночном небе, когда Иванка шел в Завеличье к пасхальной ночной службе... 11 Легкий весенний ветер со Псковского озера качал пламешки восковых свечей. Сотни их колебались вокруг монастырского храма, и колокольня гудела в темной, непроглядной ночи, а с глубокого черного неба звезды перемигивались со свечами... - Стой тут, - прошептал Иванка, оставив спутницу у ворот слободского домика. Он зашел за угол и, быстро переодевшись, вышел. Проверяя, он ощупал себя - шапка, зипун, рубаха, порты, кушак... Якунин зипун легонько треснул в плечах, порты его были коротковаты, да все не беда. Колокола гудели над Псковом и слободами. Улицы были пусты, и только редкие, запоздавшие у печей с куличами хозяйки спешили к заутрене. Иванка глубоко вздохнул и почувствовал, как свежий весенний воздух наполнил грудь радостным ощущением свободы и чего-то еще, так же пьянящего, как свобода. От звездной ночи, от звона в церквах, от свободы, от этих близко сверкающих глаз сердце стучало, готовое вырваться из груди... Надо было бежать из города, и чем скорее, тем лучше, надо было спешить, но он не мог сразу расстаться с Аленкой... В темной улице, помогая ей перебраться через грязь, он обнял ее. Она не противилась, и так, обнявшись, они пошли по темной, хоть выколи глаза, улице и улыбались звездам... Тихие огоньки лампад горели в окнах домишек, и они шли, позабывшись, мимо чужих заборов, чужих домов, чужих окон, ворот... Прядка волос Аленки коснулась его кудрей, щека ее, свежая и холодная, тронула словно огнем горевшую щеку Иванки... Это было возле дома Мошницына. - Христос воскресе! - как-то отчаянно и внезапно воскликнул Иванка, и голос его прозвучал как крик в ночной улице. Под его поцелуем она не успела ответить "воистину". - Христос воскресе! - шепнул он во второй раз и снова поцеловал ее. - Христос воскресе, - все тише и тише шептал он, целуя ее, и она не успела ни разу ответить "воистину". Они бы забылись тут до утра, если бы Якуня не нагрянул из темной улицы. - Христосуетесь? - по-взрослому снисходительно и насмешливо спросил он. - Я чаю, Иванке пора. Собрала бы поесть ему на дорогу. Аленка всплеснула руками: как это вышло, что она, заботливая хозяйка, позабыла, что надо в пути поесть!.. Роняя из рук посуду, яйца, куски кулича, пирога, она свернула все в свой любимый, самый нарядный платок и вынесла за ворота. Иванка схватил ее за руки. - Аленка, дождешься меня, как ворочусь казаком тебя сватать? - спросил он. - Не забудешь меня, не пойдешь за другого, Аленушка, светик мои?.. - Ладно, ладно, - трезво и взросло сказал Якуня, - гляди, рассветет и поймают тебя. Ступай, казак! Иванка пожал ему руку и поцеловался, потом повернулся к Аленке и, не стесняясь брата, обнял ее. - Ворочайся скорей, ждать буду, скучать по тебе! - прошептала ему Аленка... ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 1 Переплыв на чьей-то лодке через Великую, Иванка шагал по непросохшим полям по опушке леса. Птицы кружились над ним, предрассветный ветер дул в лицо и распахивал полы зипуна, туман от недавно вскрывшейся Великой знобил до костей, но ясное солнце вознаградило его теплой лаской. На ногах набралось по тяжелому кому весенней глины, но никогда еще ноги Иванки не были так легки, как в эту ночь, в это утро. Самый воздух еще никогда не был так сладок и чист, он распирал грудь так, что хотелось летать, и оттого бодрее и шире был шаг Иванки, яснее взгляд и выше держалась голова. Над ним теперь не было ни воеводы, ни архиепископа, он шел сам по себе, и не было никого, кто бы мог его остановить. "Беглый!" - сказал про себя Иванка и засмеялся. Ему понравилось это слово. Он часто и много слышал о беглых. Беглые бывали крестьяне, холопы, стрельцы, беглые монахи, попы и даже - подьячие... Одни бежали от недоимок за подати, другие - от жесточи господина, третьи - от голода, четвертые - от монастырской скуки, пятые, шестые - от наказания за вольные и невольные провинности. Если беглому удалось уйти от преследования - все радовались за него, если ему грозила опасность - ему сочувствовали, старались укрыть от врагов... Иванка привык к тому, что беглый в народе почтен, как божий странник. И вот он сам стал теперь беглым. Беглые шли по Руси, по дорогам и без дорог, хоронились от приказных и губных старост, прятались по чужим овинам, ночевали в чужих стогах, сказывались забывшими род-племя... "Беглый", - повторил про себя Иванка и вдруг сам себе показался не тем обычным Иванкой, каким был до сих пор, а каким-то иным, новым... И он запел громко и свободно и в первый раз за долгое время почувствовал, что голос его перестал ломаться, окреп и сделался наконец сильным и мужественным, без петушьих и козьих ладов, которые то и дело врывались за три последних года... Из Пскова Иванка пошел не прямой дорогой - в Москву. По совету дяди Гаврилы, он шел в сторону на Порхов, чтобы в доме Прохора Козы дождаться указа, куда идти дальше. Опасаясь сыска, Иванка решил, что в Порхове не покажется никому, кроме семьи Прохора... Из ближнего лесочка в город он вошел только к вечеру. Найдя по рассказу Гаврилы дом стрелецкого старшины Прохора, он не решался войти, пока Кузя не вышел, чтобы кликнуть собаку. Разлуки как не бывало: Кузя схватил Иванку в охапку. Они ввалились в избу, барахтались, обнимались, возились, хлопая по спине друг друга и тыча кулаками в бока, и мать Кузина не сразу даже могла разобрать в сумерках, кому это радуется ее Кузя... Когда же она, вздув светец, увидала Иванку, она обняла его тоже, как обняла бы родного сына. Не дожидаясь прихода домой Прохора, они сели за стол. Мать поставила на стол ветчину, куличи, пасху и крепкий мед... Иванка и Кузя сидели за столом, как двое зрелых старинных друзей, лупили крутые яйца, резали ветчину и пили мед, степенно стукаясь чарками и не прерывая беседы. Но надо было во всем признаться друзьям и, может быть, лучше до прихода отца Кузи. Иванка подкрепился еще хорошим глотком меда и, собравшись с духом, признался Кузе и его матери, почему, откуда и как он бежал и что, наверное, его ищут... - Может, страшитесь вы принимать... Так я пойду, поищу пристанища, - сказал Иванка, сам не зная, куда он мог бы пойти. Кузя захохотал. - Неладно надумал про маткин мед: ты теперь и заду не вздымешь и ногой даже двинуть не мочен; покуда сидишь - тверез, а встал со скамьи - и повалишься пьяным... - Сиди, сиди... Куда пойдешь? Кто приютит тебя, глупого? Человека ты не убил, а на Руси кто не беглец! - успокоила Ефросинья. - В саду, в бане сиди. Как отдохнешь, подкормишься, тогда дальше ступай... Ты, я чай, на Дон. Все беглые на Дон идут. - Прежде к брату, в Москву, а там - на Дон. - Ну и в добрый час. Еще куличика, - угощала Кузина мать, - ишь, исхудал. Добрый стрелец Прохор Коза ко всему отнесся так же, как сын и жена. - В саду тебя не приметят, - сказал он, - только днем не вылазь, а вылазь по ночам вздохнуть... Бело-розовым цветом вокруг бани цвели яблони. Тихие, серебряные по ночам, стояли они под луной возле Иванкина убежища. А Иванка спал днем и лишь по ночам выходил в сад дышать яблонями и лунной голубизной... Он слушал, как воют собаки, как на улице раздаются изредка одинокие голоса, иногда слышал песню, и ему становилось сладко и грустно. Грудь рвалась от сдержанной песни. Он мечтал о дороге, когда пойдет по лесам, полям и лугам, и тогда запоет во весь голос... К нему приходил Кузя делить его одиночество и надежды. Они подолгу сидели рядышком молча, изредка перешептываясь, пока Кузя не начинал чувствовать голод. Тогда он шел в дом и притаскивал потихоньку здоровый шмат мяса и сулейку меду или пива. Они ели и лили, при этом Кузя любил рассказывать и слушать смешные сказки, и, сдерживая смех, чтобы никто не услышал, он отчаянно хихикал, тряся большим животом... Иванка рассказывал другу о том, как он бежал из монастыря и пробирался в Порхов. - Так бы все и жил таким перехоженькой: ночью иду по полям - тучки летят, птицы поют и ветры воют, а вокруг никого, ни души... Оттого и песни поются... Я и рад, что на тихий Дон не рукой подать: пойду туда месяц, и два, и три... - Надоест, - возразил Кузя. - Куда там! - воскликнул Иванка. - Идешь полем, а там лесом, радуешься всему: "Вот лес, говоришь, вот поле, вот мельница, крыльями машет, а улететь не может, а вот заяц пошел на работу, а там галки с гулянки домой ворочаются..." - Галки домой, а у тебя и дома нету, кругом люди чужие! - Зато весь вольный свет как родной дом! А сколько людей, городов, церкви какие... Люди повсюду разно живут, навидаешься... - И то, - согласился Кузя. - И мне так жить прискучило. Тоже и я хочу потоптать дорог. Сказывают, есть люди о три ноги, об одном глазе, двуглавцы тоже... - Басни! - серьезно сказал Иванка. - Языки разные, а люди одни. Каждого мать родила и пупки у всех! Томила Иваныч сказывает - ни песиглавцев, ни лошадиных людей нет на свете, а есть немцы, литва, татары, есть Москва белокаменная, есть царские терема на Москве, есть Киев-город, да сколь еще иных городов... Пойду и всякое повидаю, а что повидаю - после тебе расскажу. Да есть, сказывает Томила Иваныч, на море остров Буян - никаким боярам-воеводам не подданный, окроме единого бога, и люди живут там по правде, золота - лопатой греби! А лавки задаром торгуют... Хоть дальше Ерусалима{222} тот остров, а доберусь!.. - Кабы меня батька пустил с тобой! - мечтательно говорил Кузя. - Да как ты пойдешь с таким пузом - тащить тяжело! - В моем пузе тяготы нет, - сказал Кузя, - я ходчее тебя пойду. У меня в Москве крестный. Кабы батька меня пустил к нему... 2 После долгих стараний и ухищрений Емельянову удалось наконец заручиться дружбой Собакина. Может быть, тут помог и бриллиантовый перстень, оброненный у воеводы да так и не поднятый Федором, однако извет о пожоге посадских бань остался без отклика. Весь город заметил дружбу псковского богача с воеводой, и все стали ждать, что Федор теперь развернется и станет мстить своим недругам. Первой грозы ожидали на голову Гаврилы Демидова и на Томилу Слепого. Правда, Томила не был уже старшиной площадных подьячих и с разоренным новым воеводой Гаврилой не знались зажиточные торговые люди, но вся голытьба, вся посадская беднота низко кланялась, проходя мимо лавки, где Гаврила теперь сидел приказчиком, почитая в разорившемся хлебнике защитника правды. А если случалось кому из меньших затеять неравную тяжбу или искать правой защиты от сильного обидчика, то не искали другого советчика, кроме. Томилы Слепого, кому по-прежнему верили и кого любили за смелость, искренность и правоту. И в глазах Емельянова и воеводы эти двое были олицетворением непокорности посадского Пскова, и воевода, и богатый гость оба видели, что Гаврила и его друг каждый час могут стать вожаками городовой бедноты. Но ни хлебник, ни Томила Слепой не давали повода для преследований. Они жили спокойно и тихо, занимаясь каждый своим делом. Гаврила с Томилой и ближними посадскими написали тотчас же новый извет государю - извет на бесчинства Федора Емельянова, на самовольство и корыстные попущения воеводы Собакина и на безобразия, творимые воеводским сыном. 3 Иванка прожил в Порхове месяца два. Он уже думал, что Гаврила забыл о нем. Безвыходно жить в саду ему надоело, и он думал оставить друзей и идти в Москву. Но вот в баню Прохора вместе с Кузей вошел Гаврила. - Сидишь, Ваня? В баньке сверчком сидишь?.. - засмеялся хлебник. - А ну, угадай загадку: "Ты, брат, иди сюды, я, брат, пойду туды, да на пуповой горке и стренемся..." - Кушак с концами, а на пупе узелок, - быстро ответил Иванка, обрадованный гостю. - А ну еще: "Молодой балбес ускакал в лес, через лес - в баню. Сидит в бане, как кот в сметане!" - Не знаю, - сдался Иванка. - А ты сам и есть, - засмеялся Гаврила. - Нешто ты в бане не сладко живешь?! - Сладко живу, да прискучило. - Ну, вот что, слушай: Васька Собакин, дружок твой, не хочет добром уняться, и батька его несговорный мужик - добром его не возьмешь, да и Омельянов опять с воеводой пиры пирует, а нам с тобой, посадским, сам знаешь, какое житье... - Чего же не знать! - степенно сказал Иванка, польщенный тем, что с ним говорят, как со взрослым, обсуждая городские дела. - Ворочай теперь оглобли через Сольцы к Москве, иди к брату. И сам спасешься, и от мира тебе будет почет, и вот тебе деньги в дорогу от всех посадских людей... - Чего-то посадским забота приспела беглого снаряжать! - удивился Иванка. - Не даром тебе дарят - за службу жалуют! - возразил Гаврила. И он показал беглецу новый извет от посадских людей на Федора и воеводу с сыном. - Брата Первушку найди. Я чаю, твой брат и укажет, как набольшему боярину подать челобитье без волокиты. Гаврила отдал Иванке извет. - Зашей в кафтан да храни пуще глаза, - сказал Гаврила. - Прознал воевода, что есть челобитье, станет ловить псковитян по дорогам. Попадет воеводе в руки - тогда нам всем пропадать: замучит, собака, всех, кто приписи дал к челобитью... Иванка был горд мирским порученьем. Оттого, что при нем была эта грамота, он почувствовал, что его побег важен для всех псковитян, и тотчас же сам себе он показался умнее и старше... Пообещав Гавриле выполнить с честью мирское дело, Иванка стал собираться в путь... Мать Кузи хотела уже отпустить его, но Прохор остановил: - Куда! Округ города и у ворот стоят сыщики и подорожные спрашивают. Бечь тоже с умом надо, - сказал он Иванке. - Через неделю петров день, вот тогда и ступай - все пьяны будут. Мать Кузьки зашила Иванке в полу псковскую челобитную, напекла подорожных лепешек, нажарила кусками печенки, сунула сала и хлеба - все, что могла от своих достатков. Порешили, что Иванка уйдет на рассвете после петрова дня. Целую ночь, сопя, с боку на бок ворочался Кузя и не мог заснуть, раздумывая о судьбе друга. Когда на рассвете Иванка оделся и стал отворять ворота, Кузя вышел тоже одетый, с большой заплечной сумкой, неся с собой удочки. - Куда ты? - С тобой. Словно б по рыбу идем... Кузина мать вышла за ними затворить ворота и благословила Иванку. Кузя тоже попросил благословения. Мать перекрестила его. - Дойду до крестного, из Москвы вестку дам, - пошутил Кузя. - Балуй мне! - досадливо отмахнулась мать. Иванка и Кузя вышли из посада ранним утром, прежде благовеста к обедне. Кузя шагал не отставая. Они шли лугами, полями и лесами, как вели проселки и тропы, минуя большие дороги... Ближе к полудню начало припекать, и Кузя взмолился: - Присядем да легонько закусим. Матка меня всегда в эту пору кормит. Иванка сжалился над другом и помог ему облегчить суму на кусок сала, полкаравая хлеба да две кружки ежевичного меду. Напившись, наевшись, под сенью леса, в стороне от человеческого жилья, они улеглись отдыхать. Ни комары, ни мошкара не тревожили их богатырского сна, и, кажется, если бы в эту пору хищный лесной зверь у кого-нибудь из двоих откусил ухо, ни один из них не проснулся бы ради таких пустяков... Когда отдохнули, Иванка хотел распрощаться с другом, но Кузя сказал: - Пошто ж я думал тебя провожать? Чтобы убечь из дому. Я сам сказал матке и батьке, что не ворочусь. Они веры не дали, мыслили - шуткой. А я и впрямь! - Осерчает Прохор, - сказал Иванка. - Рад будет, - возразил Кузя. - Не раз мне батька говорил, чтоб я не был послушным, как девка, за маткин подол не держался б, да и жить ему тяжко - жалованья не платят, гончарню и торговлишку за доимки разорили, недаром из Пскова в Порхов съехал. - Матка заплачет, - сказал Иванка. - Жаль мне ее, - согласился Кузя. - Да вдосталь уж я с ней насиделся. Надо людей поглядеть. А дядя Гаврила сказывал, что надо людей поглядеть. - И пузо свое показать! - подхватил Иванка. - Ну, коли так, идем! И они пошли. В вечерних солнечных лучах вился жаворонок, и под песню его Иванка тоже запел. И за Иванкой, хоть и не в лад, но так же громко и весело подхватил Кузя. 4 Иванка смастерил обоим по самострелу, наделал стрел, вырезал по посошку, и так они шли - ни богомольцы, ни воины, ни охотники... Шли они не спеша, без дорог. Кузя захватил с собой рыбные лесы и бреденек. - Лето велико впереди, поспеем в Москву, - говорили они оба и подолгу просиживали над озером или рекой. Наловившись рыбы, хлебали уху, а там и спали на берегу, под небесной крышей. - Голодно так-то будет, - сказал Кузя, когда кончилось последнее сало, взятое из дому. - Не пропадем! - пообещал Иванка. Он был уверен, что не пропадет нигде. - Оголодаем - учнем скоморошить, - сказал он. - Чего бякаешь? Грех! Да я не мочен скоморошить, - отнекнулся Кузя. - Я тебя обучу - медведем станешь, - рассмеялся Иванка, - а нет - в дьячки тебя сдам над покойниками читать, а сам звонарем буду... Так, зубоскаля да собирая малину, шли они по лесам. Они миновали погост Дубровны, лежащий на полпути меж Псковом и Новгородом Великим. И, шагая, дорогой Иванка все время пел... - Что ты поешь все, Иванка? - спросил Кузя, унылый и грустный. - Чтобы голоду было не чутко. Пою, а как в брюхе ворчит, не слышу. С голоду им пришлось пристать к помещику и поработать - метать стога, возить сено, косить овсы... Заработав толику, они двинулись дальше и шли между жидких и тощих хлебов. Иногда по пути встречались им беглые мужики. Не раз в непогоду и дождь крестьяне отгоняли от изб Иванку с Кузей. И они понуро шли прочь от негостеприимной двери, не вступая в споры и перебранки, и случалось так, что, подкупленный их покорностью и смирением, хозяин сам выбегал за ними на дождь. - Робята! - кричал он. - Иди ночевать. С сердцов да с кручины молвил недобро... Экие поборы, а тут сосед убег, за него плати! А тут еще лето далось: то град, то ливень, глянь, робята, хлеб-то лег вполовину, а что стоит - колос пуст, а что не пуст - ржа изъела... И, несмотря на скудость в доме, делился с ними куском хлеба... 5 Однажды, уже поздно вечером, вдали от людских поселений, Иванку с Кузей захватил дождь. Чтобы было веселей, Иванка запел. Вдруг сзади послышался конский топот и стук колес. - Эй вы, веселые, куда ночью? - крикнул проезжий. - К Новугороду, - бойко ответил Иванка. - Садись, подвезу, что ночью да в дождь месить! Ребята вскочили в телегу. Проезжий помог подложить сухого сенца и кинул на них рогожку. Усталые, они задремали. На ухабах телегу встряхивало и качало, дождь тихонько пощелкивал о рогожу. Было тихо. Укачиваемый тихой ночной ездой, Иванка заснул. И вдруг очнулся от громкого конского топота. Двое всадников бойкой рысью догнали телегу. - Гей, стой! - закричал один. Проезжий отпрукнул лошадь. Телега остановилась. - Беглого чернеца не встрел? - спросил какой-то знакомый Иванке голос. Иванка не мог припомнить, где и когда его слышал раньше, но дыханье его невольно прервалось. Он никак не ждал, что его могут искать. - Не встрел, - кратко ответил проезжий. - Молодой парнишка - волос кудряв, зубы редки, глаза голубые, - услышал Иванка свои приметы. - Чего он вам всем дался?! На сей неделе в десятый раз все спрошают, - ответил хозяин телеги. - Да вы тут не ищите. Живем в стороне. Я вот своих двоих уловил. Сукины дети бежать хотели, а на них недоимок по три рубли... - Под плети теперь? - злорадно спросил все тот же знакомый голос, и Иванка узнал наконец собакинского холопа Федоску. - А как не под плети! - деловито буркнул проезжий и, вдруг охлестнув по крупу конягу, громко воскликнул: - Ми-ила-ай!.. Телега затарахтела по корням и ухабам. Всадники повернули с проселка в сторону. Но встревоженный неожиданностью Иванка не мог уже больше заснуть... Вскоре телега остановилась. - Вставай, скворцы, прилетели в скворешню! - сказал хозяин. Кузя открыл глаза и потягивался, не сразу поняв, где он и почему спит в телеге. - Вылазь, вылазь, - ласково проворчал хозяин. - В горнице у меня тесно. Ляжете в подклети. Он отомкнул замок и впустил их обоих в подклеть. Едва они вошли, дверь захлопнулась и громыхнул засов. Иванка ошалел от неожиданности. Он рванулся назад к двери и затряс ее, от злости не в силах вымолвить слова, когда в темноте послышалась возня и густой голос спросил: - Сколь дураков новых попалось? - Двое, - ответил Кузя, смекнув, что речь идет о нем и Иванке. - Да старых нас шестеро - вот и добро, - пробасил первый. - Ложитесь-ка спать... Не тряси двери, дурак: крепки - не растрясешь!.. Озадаченный Иванка опустился на сено. - Куды ж мы попали?! - спросил он шепотом Кузю. - Поди угадай! - прошептал так же тихо Кузя. - Спать, дураки, спать - все дураки спят, - проворчал тот же голос, что в первый раз. - Дяденька, да мы где, у кого? - спросил Кузя. - Я не дяденька, а отец дьякон, - сказал бас, - а где мы, и сам не ведаю... Мыслю, что в чертовой кубышке: каждую ночь сюда черт дураков кидает, как гроши в копилку, а что станет делать - уху ли варить из нас или сало топить, кто знает! Иванка не мог уснуть. Боясь больше всего за мирское поручение, он выпорол челобитную из полы и тут же в подклети спрятал ее под сено... Под утро отперли клеть и в темноте втолкнули кого-то еще. Сквозь щели в двери проникли яркие солнечные лучи. В полусвете на сене Иванка с Кузей увидели, кроме себя, еще шестерых людей, которые один за другим просыпались. Иванка и Кузя узнали от них, что ловили их разно, кого - силой, кого - хитростью. Маленький щуплый мужичок вылез из-под сена. - А-а, вот и еще один! - приветствовал дьякон. - Я прежде всех тут бывал, - почти хвастливо сказал мужичок. - Меня в третий раз ловят. Я все испытал... - Чего ж испытал?.. - Клети ставил, избы рубил, телеги делал, а там и убег... Пымали, опять убег! Опять пымали, я - снова! - Да кто ж ловит? - А приказчик боярский. Лютей зверя! Кого запорол, кого собаками затравил, а иной и сам убежал в казаки. А приказчик, чтобы перед боярином счет вести, ловит прохожих людей - крестьян ли, гулящих ли, все едино, - имает да кабалит, а зваться велит чужим именем: кой человек помер или сбежал, кличкой его велит называться. А силен станешь - насмерть побьет... - Тебя же не побили, - сказал дьякон. - Два раза драли и нынче драть станут, - спокойно сказал мужичок, уверенный, что своей судьбы не минуешь. - А я и сызнова убегу! - заключил он. Клацнул дверной замок. Все в подклети замолчали и притаились. Дверь распахнулась. В окружении мелкой челяди, состоявшей из пятерых парней с плетьми, засунутыми за кушак рукоятками, освещенный ярким солнечным светом, кормленый и дородный, стоял приказчик, румяный, с широкой русой бородой, в чистой белой рубахе, без шапки. - Выходи! - повелительно крикнул он. Все бывшие в подклети поднялись на ноги, сбившись, как овцы, в кучу, щурились, ослепленные ярким утренним солнцем. - Ну что? Испугались? - самодовольно и добродушно спросил приказчик. - Не зверь - человек я... Голодны? - Приказчик обернулся к одному из челядинцев: - Митька, раздай-ка хлеб. Мелкорослый и с виду добродушный Митька, с реденькой бороденкой, прижимая по-бабьи к груди, стал резать круглый большой каравай, раздавая каждому пленнику по краюхе. Приказчик молча наблюдал за раздачей. Пленники не спешили есть, только богатырского сложения рослый детина, дьякон, нетерпеливо впился зубами в свою краюшку. - Отцу дьякону по священству прибавь еще, - насмешливо приказал приказчик, - ишь, дюжий! Ладно работать станет. Роздали всем еще по луковице и по ковшу квасу. Выйдя из подклети, Иванка острым и неприметным взглядом окинул двор. У ворот он увидел псаря со сворой борзых, словно собравшегося на волчью травлю. Рослые поджарые кобели сидели и стояли у ворот, поглядывая во двор на толпу новых людей и нюхая воздух. "Кинься бежать - разорвут в клоки!" - подумал Иванка. Он заметил на себе наблюдающий взгляд раздававшего хлеб Митьки и с безразличным видом принялся за еду... - Вот что, добрые люди, - сказал приказчик, обращаясь ко всем пленникам, - нынче у вас началась новая жизнь, все одно, что сызнова родились, а коли снова родился, надо и новое крещение принять. Я вам буду заместо попа, дам имяны. - Приказчик обвел их взглядом, словно примериваясь к каждому, и проглядел бумагу, которую держал в руке. - Ты, сукин сын Федька, иди назад в подклеть, - сказал приказчик, обратясь внезапно к щуплому мужичонке, - тебя драть укажу, чтобы не бегал... Кабы ты не плотник искусный, я б тебя насмерть задрал. Ну, помилую, полжизни тебе оставлю ради уменья твоего... Федька молча скользнул в подклеть. Приказчик обвел остальных взглядом. - Эй, толстый, - вдруг обратился он к Кузе, - будешь Якушкой Карповым. Молод, да ничего - сойдешь! - Ты, отец дьякон, гриву свою подстриги. Она в работе будет мешать. Федотом станешь Андроновым... - Ты, чернявый, Степанкой Трепцом назовешься, - сказал он длинному, тощему, встрепанному парню. - Парфен Терентьич, он больше на Ваську Титова походит, - вставил свое слово Митька, холоп, раздававший хлеб, и Иванка признал по голосу вчерашнего хозяина телеги. Приказчик взглянул на чернобородого длинного парня, словно измеряя его взглядом. - И то! - сказал он. - Васькой Титовым станешь. - И он пометил в своем списке. Когда дошла очередь до Иванки, приказчик усмехнулся: - Таких у нас не бывало. Кличкой будешь Баран. Волосом ты на барана похож, ни охотник, ни работник. Ты кто? - спросил он. Редкобородый холоп Митька весело усмехнулся: - Беглый чернец он, Парфен Терентьич, которого ищут повсюду... Волосом желт, зубы редки, одна бровь выше другой... - Сам ты беглый чернец! - не сумев скрыть испуга, воскликнул Иванка. - Я что за чернец?! Скоморох я - вот кто!.. - В Москву столбец несешь тайный, - словно не замечая испуга и не слыша его ответа, сказал Митька. - Далече не унесешь - тут останешься. Где столбец? Иванка, шагнув на Митьку, дерзко воскликнул: - Ищи! - он распахнул зипунишко. - Что я за чернец?! Какой столбец тайный?! - Ну-ну! Ты, малый, потише! Мне что! Чернец не чернец, я и ангелов на работу поставлю, коль залетят в мой удел! - вмешался приказчик. - Дай шапку. Не дожидаясь, когда Иванка подаст сам, Митька ловко сшиб шапку с его головы. Второй холоп поднял ее с земли и подал приказчику. Иванка замер. Он выпорол из полы столбец и спрятал в подклети, но совсем позабыл о мирских деньгах, которые были зашиты в шапке. - С большой дороги, знать, скоморошек! - с усмешкой сказал приказчик. - Сколь душ загубил за такую казну? Он разорвал подкладку Иванкиной шапки и вытряхнул деньги. Иванка кинулся на него, но сразу три плети ожгли его по спине, по плечам, по лицу. Один из холопов, ударив Иванку по шее, подставил ногу. Иванка свалился, его колотили плетьми, кулаками, ногами. Избитого кинули к Федьке в подклеть. К вечеру Иванку пороли вместе с плотником Федькой и снова обоих заперли в подклеть. Сутки они отсиживались на сене. Злость и растерянность угнетали Иванку. "Как перепел под кошелку попался, дурак нелепый! - бранил сам себя Иванка. - Пошто было от владыки бежать Фалалею такому?.. Хоть удавись тут, а не уйдешь никуда от собак да холопей..." - Тут, малый, хитростью надо. Ты хитрость какую умысли, - посоветовал неугомонный беглец. В это время ключ щелкнул в замке и холоп Митька вошел в подклеть. - Эй ты, Баран! Ты, сказывал, скоморох? Иди-ка потешь нашу братью. Парфен Терентьич велел. Твои денежки душегубные пропиваем, - сказал Митька. Избитого Иванку втолкнули в избу к буйной ватаге пьянствующей челяди. - Поднеси ему, Митька, во славу божью! - сказал приказчик. Иванка ждал, что его хлестнут плетью, но Митька налил стакан вина и поднес ему. "Отравить хотят, что ли? - подумал Иванка. - А, все равно!" - решил он и выпил единым духом. - Вот этаких я люблю! - внезапно воскликнул пьяный Парфен. - Пьем, малый, со мной мировую! Он налил по кружке себе и Иванке. И Иванка вспомнил, как он сидел на цепи у Макария, пока был кручинным, и тут же решил прикинуться веселым и беззаботным пьяницей и гулякой - скоморохом. Недаром толкался он по торгам и знал скоморошьи побаски. Он неприметно выплеснул чарку под стол, спросил себе гусли, провел по струнам. Коровушка на веточке сидит, Молодой медведь во клеточке свистит. Таракан попадью дерет, Попадья комаром ревет... Гули-гули-гули, ягода моя, Люли-люли, вишня пьяная!.. - молодецки запел Иванка. Под его погудку пьяная челядь пустилась в пляс... 6 Иванку не стали больше держать в подклети, а послали с утра на работу со всеми. Они убирали хлеб. К вечеру их загоняли по избам. Выйти из дворов до утра было нельзя - по улицам и вокруг околицы бегали псы. К утру псари сажали собак на цепи и выпускали на работу людей... Дьякон отказался постричь волосы. Его постигла Иванкина участь - свалили, избили плетьми, ногами и палками. Дня три он лежал, но когда встал, опять отказался работать. Тогда приказчик ему сказал: - Рассуди, Федот: один раз я тебя уже до смерти засек. И в другой раз засеку, коли работать не станешь. Нового Федота на твое место сыщу и сроку тебе даю два дни... И на два дня с колодкой на шее дьякон был заперт в подвал и прикован цепью. Два дня его не кормили и били железным прутом. На третий день дьякон смирился и стал на работу... К вечеру каждый день здесь кого-нибудь били плетьми и кнутами, а кого ловили в побеге, на кого был особенно зол приказчик, тех вздымали на дыбу... Старожилы рассказывали, что раз смелый мужик Семен пытался убить топором Парфена. Расправа над парнем была так страшна, что с этой поры вся деревня боялась ходить даже мимо подвала, из которого три дня подряд раздавались ужасные стоны и крики. В деревне шептались, что смелого малого рвали на мелкие части щипцами и жгли огнем... Когда крики кончились, приказчик сказал, что Семен убежал из подвала... - Якушка, чего ты такой кручинный? - с участием спросил Парфен Кузю. - По дому тоскую. Матка там у меня да батька... - Ишь, ласковый!.. Тоже и ты человек. Давно бы сказал! - обрадовался приказчик. - У того Якушки вдовка осталась, Матренка. Вот тебе и жена! Селись у нее - утешит. - Да я не хочу! - в испуге воскликнул Кузя. - Чего врешь! - строго цыкнул приказчик. - Сказал я: жена тебе - и селись! А старую жизнь забудь: дома тебе не бывать и батьки с маткой не видеть! Так распоряжался Парфен всеми. Сажая на место умерших и беглых новых людей, он правил на них недоимки, оставшиеся от тех, чьими именами называл своих новых пленников... Особенно новым пленникам жилось от этого тяжело. Они были сумрачны, тосковали, и только Иванка всегда напевал и не падал духом... - Баран! Ну прямой баран! - умилялся приказчик. - Глуп, как баран, оттого и весел! И приказчик кормил Иванку сытнее других. Когда приказчик с приятелями затевал гулянки, они всегда звали Иванку плясать, а Иванка придумывал потехи, прежде не виданные у них на пирушках: то обучил он двух лучших собак прыгать в обруч, то показал забаву псковских купцов - петушиный бой, то затеял объездить тройку собак и запряг их в легкую таратайку... - Ух, Баран, распотешил. И впрямь оказался ведь скоморох - не чернец! - восклицал в восторге приказчик, и вся ватага холопов, глядя на его проделки, рычала и ревела от смеха... Уж деревенские псы знали Иванку и не трогали, он мог выходить из своей избы, когда хотел. - Иван, не срамно тебе с их безбожной братией пиры пировать! - упрекнула Иванку Кузина жена Матренка, когда Иванка как-то вечером зашел к Кузе. - А что ж мне, плакать сидеть?! У тебя вот Кузька, у Кузьки - ты, вам и ладно, а я один - хоть собаками тешусь! - Вино пьешь да пляски пляшешь, - с укором сказал Кузя, - мужики тебя Парфену дружком почитают, боятся тебя. Иванка подмигнул и засмеялся... - От тебя не чаял того, - с обидой и грустью заключил Кузя. - Уйди хоть ты вон из моей-то избы, приказчичий скоморох! - со злобой вскрикнула Матренка, у которой Парфен уже замучил ее первого мужа. С этого дня Иванка не заходил к Кузе. Встречая его на работе за молотьбой и в других местах, Кузя грустно глядел на друга, вздыхал, звал его к себе, но Иванка не шел... И вот наконец уж к осени, после пирушки у приказчика, когда вся деревня слушала целый вечер пьяные песни, крики и смех из дома Парфена, Иванка ночью ударил в косяк под окошком Кузи. Кузя вышел к нему из избы. - Собирайтесь живо в дорогу! - взволнованно, с дрожью в голосе приказал Иванка. От Кузиного окна он пустился к избе упорного дьякона, наказал и ему собираться в дорогу. Потом обухом сбил замок с подклети в доме холопа Митьки и под сеном нашел спрятанный псковский извет. Иванка спешил: было много дел и мало времени. В погребе, заменявшем Парфену тюрьму, сидели самые непокорные беглецы - многострадальный плотник Федька и беглый стрелец Петяйка. - Робята, лапти намажьте дегтем погуще да в разные стороны бечь, не одной дорогой. - Пошто лапти дегтем? - спросил Петяйка. - От собак: искать с кобелями пойдут, а деготь чутья им не даст. Когда по улице задвигались люди, псарня вдруг огласилась лаем и воем. К удивлению беглецов, Иванка вошел к собакам, и самые злые из них стали к нему ласкаться. - Ступайте живее, пока молчат, - поторопил Иванка товарищей. Он возвратился к окошку Кузи. - Пора уходить, Кузьма! - крикнул он. - Сейчас! - отозвался Кузя. Иванка слушал его перекоры с Матренкой. Звезды стали бледнее. - Кузьма! - громко напомнил Иванка, ударив в ставень. И Кузя вышел. Они выбежали за околицу. - Догонит Парфешка и шкуру сдерет! - сказал Кузя. - Я их пьяных в подвал покидал, гвоздями забил да мешками с овсом заклал, - объяснил Иванка. - Не век им других в погреба сажать!.. Они бежали весь день, не думая об усталости, и только на ночь пристали в лесу. Кузя был тих и задумчив. - Что, Кузя, не радует тебя воля? - спросил Иванка. - Матренку жалко, - сказал Кузя и украдкой вытер слезу... ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1 Аленка жила одиноко с того дня, как ее захватил и увез воеводский сын, а после две пожилых дворянки в закрытом возке, запряженном шестеркой, назад привезли домой. Михайла, вернувшись от съезжей избы, оттаскал ее за косы, побил кулаком и ударил палкой. Сорвав с двери крючок, в избу вбежал Якуня и бросился в неравную схватку с отцом. Осатанелый кузнец швырнул его об стену головой, и Якуня свалился замертво. - Воды! - закричал кузнец, кинувшись к сыну. Забыв о собственной боли и об обиде, Аленка ринулась помогать отцу, а когда Якуня очнулся, оба присели возле него. Аленка плакала, а кузнец жесткой широкой ладонью гладил ее по волосам. - Горькая ты моя, ни за что тебе горе! Матка была бы жива, от всех бы заступа - и от меня, злодея, да и от тех... не бегала бы ты по торгам, и позору бы не было... А ныне мне что с тобой делать? Век останешься в девках али бежать в иной город с тобой и отцовщину кинуть!.. Неделю Аленка сидела дома, леча синяки и ссадины, полученные от отца, когда же вышла в первый раз в церковь и встретила там соседок, никто не сказал ей дурного слова, но все отшатнулись: матери не подпускали к ней девушек, и она осталась одна... Аленке пришло даже в мысль, что нет худа без добра и, наверное, теперь отец согласится отдать ее за Иванку... К пасхальной заутрене вышла она из дому, сговорясь с Якуней и зная, что встретит Иванку. И с этой пасхальной ночи хранила она тайную радостную надежду на возвращение друга. Но не было вести о нем - знать, судьба была против них!.. У кузнеца завелась какая-то тяжба с одним из железоторговцев. В съезжей избе послали его к молодому подьячему, и Михайла обрадовался, узнав знакомца Захарку. Захар ему взялся помочь. Он был обходителен и приветлив, а вечером сам зашел к кузнецу, чтобы лучше его расспросить о деле. С этого дня он все чаще и чаще ходил в дом Михаилы. Уже тяжба закончилась в пользу Мошницына, но Захарка не отставал. Он отказался взять в посул деньги, как отказался и от всяких подарков, ссылаясь на дружбу. Только простое полотенце, вышитое Аленкой, он взял без спора, нарочно сказав при Аленке, что этот подарок ему дороже золота и соболей. Аленка вспыхнула, сам же Захар опустил глаза. Якуня, который все это видел, с того самого дня стал дразнить Аленку Захаром. Но шутки сына лишь раздражали Михайлу. Кто бы позарился на нее, кто мог бы стать его зятем, несмотря на позор, которым была покрыта Аленка со дня похищения ее воеводским сыном? И вдруг Захар заговорил с кузнецом о женитьбе. Он завел речь издалека, сказав, что у воеводы обычай давать повышение и прибавку, когда приказные женятся и обзаводятся домом. Он сказал, что гонится не за богатством невесты, а за пригожеством и любовью. Он намекнул, что хочет заслать сватов, и словно просил дружеского совета Михаилы. Кузнец испугался удачи: несмотря на позор Аленки - жених! Захар был скромен. - Коли сразу она не пойдет, матка моя то за обиду почтет, вдругорядь не велит сватать, - шептал он Михайле. - А я девичий обычай знаю: раз - отказ, два раза - два отказа, а пришел в третий - милей нету в свете. - Да что же - девка! Отец согласье дает, - возразил кузнец. - Не мой обычай. Я силом не возьму, - ответил Захар. - Хочу по ее согласию. Кузнец обещал разведать. Захар был выгодным и удачным зятем: он мог помочь в тяжбах, оттянуть взыскание недоимок, исхлопотать хороший заказ. Захар обещал, что будет блюсти жену, как белую снежинку, как легкую пушинку, и почитать отца ее, как своего родного. Он был умен, грамотен и пригож. Видя, что отец на его стороне, и зная его упрямый, крутой нрав, Аленка не стала раздражать кузнеца прямым и резким отказом. Вместо того с девичьей хитростью стала она осторожно оттягивать время. Она не решалась сказать отцу, что любит Иванку. Она знала, что, внук и правнук таких же, как сам он, степенных и вольных псковских кузнецов, отец не захочет отдать ее сыну голодранца. Тем более разозлился бы он, если бы заикнулась она об Иване теперь, после Захаркина сватовства. Аленка видела по глазам Захара, что он не отстанет. Он стал еще чаще бывать в доме и еще упорнее доказывать дружеское расположение к кузнецу, к Якуне и к ней самой, принеся кузнецу бутылку венгерского, подарив Якуне красивый турецкий нож и задаривая Аленку частыми "жениховскими" подарками, от которых она не смела отказаться из страха перед своим отцом. В душе же Аленка всегда помнила своего друга, отец которого изредка забредал в дом кузнеца... Истома вдруг стал совсем стариком. По большей части сидел он молча, слушая беседу кузнеца с кем-нибудь из приятелей и покачивая головой в знак удивления или одобрения. Аленка подносила ему вина или пива, он выпивал, крякал и жадно ел, словно совсем не бывал сыт дома. Да в самом деле так это и было, хотя Аленка с ведома кузнеца каждые пять - семь дней относила бабке Арише какой-нибудь снеди. Михайла каждый раз спрашивал старика, нет ли вестей от Иванки. При этом вопросе каждый раз Аленка гремела посудой или напевала, словно не слушая, но Истома неизменно отвечал, что нет никаких вестей ни от Иванки, ни от Первушки. - Ох, сгубили мне его ваши посадские дела! За извет ваш его по дороге убили! - вздыхал Истома, в самом деле уверенный в гибели сына. Перед сном Аленка подолгу думала о бежавшем друге, но она не могла представить себе, что его нет на свете. Ей представлялось, как он одинокий бредет по безлюдной дороге в узком Якунином зипунишке с тощим мешком за плечами, покрытый пылью, забрызганный грязью, обветренный всеми ветрами. И ей было жаль его так, что порой хотелось даже заплакать, но как раз в такие минуты вдруг вспоминалась его веселая болтовня, его удалое озорство, и сквозь слезы она улыбалась себе, и в ней крепла уверенность, что он не может пропасть никогда, ни в какой беде. Горестные вздохи калеки нагоняли еще большую тоску на Аленку. Зная шальной, непокорный нрав друга, девушка страшилась за него и утешилась, когда от того же Захарки узнала о том, что с горячим Иванкой ушел рассудительный Кузя. Известие это привез уже в конце лета нареченный "жених", подьячий Захарка, после того, как ездил в Порхов по делам с Шемшаковым и там, зайдя навестить Кузю, узнал от Прохора о бегстве его с тайным посланцем Пскова. Привезенная Захаркой весть обрадовала Аленку. Захарка просидел целый вечер у кузнеца и говорил по-приятельски об Иванке, рассказывал о детских ссорах и спорах с ним, об его озорных проделках, веселя до упаду всю семью. Михайла, видя радостное оживление дочери, но не поняв, что причиной его был разговор об Иванке, звал Захарку захаживать в дом. Молодому подьячему, видно, по сердцу пришлось приглашение кузнеца. Он стал заходить к Мошницыным чаще и чаще. И вскоре слово "жених" скользнуло меж соседок и сорвалось с языка Якуни, заставив Михайлу пытливо взглянуть на дочь, а Аленку - вспыхнуть неожиданным стыдливым румянцем. Всей семье кузнеца и соседям их было ясно, зачем бывал Захар у Мошницына: не для Михаилы захватывал он с собой орехов и леденцов, не ради Якуни сидел до запора решеток и пробирался к дому задами чужих дворов. 2 Миновал сентябрь. Иванка и Кузя шагали теперь быстрей - уже не рыбачили по озерам, а жались ближе к человеческому жилью. Да чтобы уйти от дозоров и сыска, они не шли по большой дороге, через Крестецкий погост, Волочок и Торжок, а стороной - по проселочным тропам. Нередко им приходилось месить болота, по целому полдню искать брода в речках и обходить озера... Иванка вспоминал Псков, несчастного искалеченного отца, бабку Аришу, сестру и братишку, дом кузнеца Михаилы, где самая милая в мире девушка все согревает и красит собой. Он шел и тянул тоскливую, бесконечную песню, такую же бесконечную, как проселочная дорога с размытыми колеями, такую же грустную, как пустое молочно-белое небо... Кузя едва поспевал за ним, тяжело сопя и рукавом вытирая с лица пот... Они ночевали в разных деревнях и погостах. Повсюду уже закончена была молотьба, и теперь начинались зимние посиделки и свадьбы. Нередко на свадьбах Иванка плясал и играл на дудке, шутил, балагурил, но, выйдя в дорогу, опять тосковал. Кузя уговаривал его наняться в работники и дождаться снега, чтобы подъехать с обозом по санному пути. Иванка не соглашался. Они шли пустыми полями, где торчало только жнивье да мокрые от дождя вороны расклевывали упавшие на землю случайные зерна. Они шли полуобнаженными лесами, где ветер кружил печальные стаи отживших и желтых листьев, переходили овраги, плелись по берегам студеных речек, теперь уже не ища брода, а добираясь до мостков. Они прошли вдоль берега темной осенней Волги вблизи Твери и, обойдя стороной город, приблизились к Москве. Оставались последние дни пути. Деревья уже почти обнажились, ночи стали холодные. По вечерам в лесах и полях выли волки. Но как раз меньше всего в этих местах было охотников пускать прохожих на даровой ночлег. Если в глухих деревнях на проселках за Ильменем и в Заволжье еще пускали странников в дом, то здесь все чаще слышался сдержанный отказ: "С богом". - С богом! - говорили хозяйки Иванке и Кузе, как нищим, и они не смели настаивать и просить - ведь здесь повсюду шныряли сыщики и приставы из Москвы, которые кого-то искали, кого-то ловили, за кем-то гнались, кого-то подкарауливали на проезжих дорогах... Здесь, по этим дорогам, из Москвы проезжали к дальним кормам вновь назначенные царем воеводы, проходили обозы с купеческими товарами, скакали гонцы. По этим дорогам везли колодников к московским приказам, и тут же брели толпами богомольцы. Здесь было место разбоев и ловитв... Иванка и Кузя напрасно искали здесь проселочные тропы: едва отходили они в сторону от большой дороги, как снова проселок, перебежав через лесок или речку, сворачивал на такую же большую дорогу, с какой они только что вышли... Они прошли небольшой городок Клин. Старожилы пообещали Москву через трое суток, но товарищи решили дойти до нее в два дня. Последние дни они питались одним подаянием... Несколько раз ночевали в стогах и редко на сеновалах. Поля при дорогах были убраны, и не было даже ни морковки, ни репы, которой могли бы они подкрепиться, как делали это летом. Уже пролетели на юг тяжелые стаи гусей и уток. Лапти хлюпали, ноги окоченели, но они уже не останавливались больше, а шли по большой дороге. Их перегоняли рыдваны, телеги и одноколки, но они не подумали даже попросить какого-нибудь проезжего подвезти их до Москвы. Ненадолго дождь перестал идти, прояснело, и глянуло солнце, но солнце уже изменило за эти сутки свой лик: оно вышло из туч холодное, бледно-желтое, зимнее и не согрело... Ветер еще покрепчал, и похолодел, и рвал полы одежды. С деревьев, как сумасшедшие птицы, летели последние листья и больно били в лицо. И страшно вдруг стало идти по этой огромной голой осенней земле. Иванка подумал о том, как было бы радостно и тепло у горна в кузне, у жарких углей, по которым в огнях и тенях ползают сказочные звери и скачут лихие кони. Он снова вспомнил Аленку и зимний уют у лежанки в доме Михаилы Мошницына, когда при веселом треске сухих дров собираются все и тесно жмутся, шутливо толкая друг друга от огня. Иванка вытаскивал из кармана платок, который Аленка дала ему на дорогу, глядел на него и, вздохнув, опять убирал, отдавшись воспоминаниям об Аленкиных поцелуях в ту, теперь уж далекую, пасхальную ночь... Кузя повеселел. Он был уверен, что крестный встретит его приветом, и думал о том, как их накормят с дороги. Он предвкушал жаркую баню и сон на печи. Но вот надвинулись тяжкие тучи. Наползали, наползали и совсем скрыли солнце. Замелькал первый снег. Наступала зима... Утренняя Москва встретила их благовестом сотен колоколов, скрипом обозов с сеном, хлебом, дровами, капустой, мясом, с бочками рыбы. Запряженные цугом колымаги, стада бычков и овец, прогоняемые на торг, - все текло с криком, гвалтом и ревом. Мокрый ветер пронизывал плечи и спину. От выпавшего за ночь растаявшего снега хлюпала леденящая жижа в лаптях. Однако друзья радостно шли по улицам матери городов. Иванка ждал встретить Москву с теремами, хоромами и дворцами. Но взору его представились бедные избушки Ямской слободы, кривые домишки с соломенными кровлями, присевшие глубоко в землю. По грязным улицам бродили тощие свиньи, пробегали паршивые забитые собачонки, люди скакали с камня на камень в поисках неглубокого брода. - Вот так Москва-a! - разочарованно протянул Иванка. По улицам текли толпы народа, но еще больше, казалось, проезжало на лошадях, обгоняя друг друга, обдавая жидкой грязью прохожих. Весь многолюдный поток катился в одну сторону, куда шагали и Кузя с Иванкой. Как им указали, мимо новехонького Страстного монастыря{241} они выбрались к Птичьему ряду на людном, хоть топком берегу речушки Неглинки, перешли по дощатым настилам болото и через ворота под какой-то церковью выбрались на Великий торг, в Китай-город{241}. Пестрый крикливый базар, через который они протискивались, ротозейничая и толкаясь целые полдня, ошеломил Иванку в Кузю несметной толпою народа, богатством товаров, оглушающим гамом. А когда за торгом открылась им Красная площадь с нарядными башнями, каждая из которых красовалась на свой, на особый, лад, вздымаючись над зубчатой стеною, - друзья просто замерли... - Вот так Москва-a! - восхищенно воскликнул Иванка. - А ты чаял - вроде Пантелеймоновского посада! - насмешливо сказал Кузя, словно сам он был тут не впервые. И вдруг их глазам явилось новое чудо: яркий, веселый цветного камня собор{242}, будто составленный разом из многих храмов с пестрыми луковичными маковками, увитыми травами и цветами, усыпанными звездами, с крытой по-теремному сказочной лесенкой. Они стояли разиня рты, считал соборные маковки, пока с задранной головы Кузи не свалился поярковый "гречневик" и какой-то шутник потянул его сзади за волосы... Как раз позади этого чудного храма и нашли они дом Кузина крестного, подьячего Ямского приказа. Их встретили тут радушно. Прохор уже написал о Кузином бегстве с Иванкой. Кузю ждали, тревожились. Их накормили и напоили, как дома. Но, дав переспать ночь с дороги, поутру подьячий сказал Иванке: - Кто в Москве живет, парень, того надо являть сотскому. Строгий наказ. Не приведи бог, узнают!.. Однако, увидев оторопелую растерянность ребят, Кузин крестный смягчился и сунул Иванке алтын. - Голодно станет - к Кузе придешь пообедать, а ночлег - не взыщи!.. Ну, да бог даст и брата найдешь. Он тебя приютит и накормит. Батьке писал - богато живет!.. 3 Иванка искал по Москве брата. Он бродил по городу, всматриваясь в лица, останавливался при проездах больших бояр, высматривал Первушку среди разодетой боярской челяди, разузнавал по торгам имена знатных бояр и выспрашивал, где стоят их дворы... Он путался в кривых, рассыпчатых переулках и тупиках. Дивился деревянным нескладным громадам домов, растущих в кучах убогих домишек. "Мой бы крестный, я сам из дома ушел бы, а не дал бы Кузьку на улицу выгнать!" - размышлял Иванка. Ему было голодно, холодно, но он не шел к Кузе. "Выгнали, как собаку, на улицу, на мороз. Не пойду с поклоном, хоть сдохну! Пусть совестно Кузьке будет всю жизнь!" - ворчал про себя Иванка. "Господи, хоть бы Первушка попался! Ходит же он по улицам, не сидит все дни дома!" - такие мысли не покидали Иванку. Несколько дней он устраивался работать - колоть дрова, раздувать горна в кузнице, но никто не решался его держать безъявочно, и, отоспавшись ночь, две, отогревшись, он уходил снова бродяжить по улицам... И вот как-то раз возле торга из царева кабака, шатаючись, вышел навстречу Иванке так долго разыскиваемый высокий и статный красавец с русой курчавой бородкой, но возмужалый, раздавшийся вширь - Первушка!.. Он был в новой шубе, в высокой собольей шапке, счастливый, богатый... Иванка кинулся опрометью к нему, не в силах вымолвить слова и обалдев от радости встречи. - Ты... ты!.. - сорвалось с его языка. - Я-то я, а ты, малый, лишнего выпил, что ли? - отозвался красавец, и тут, вблизи, Иванка увидел, что он ошибся: хоть парень и был похож на Первушку лицом и статью, но это был не Первушка, а скоморох и медведчик Гурка Кострома, в прошедшем году проходивший по Пскову с ученым зверем... - Обознался я... - вдруг весь осунувшись, глухо ответил Иванка дрогнувшим голосом. В его словах прозвучало отчаяние... - А может, не обознался - кого тебе надобно? - За брата я принял тебя... По Москве ищу брата, - сказал Иванка, и невольная слеза застелила его взор. - Москва велика! И год так проходишь! - ласково взглянув, усмехнулся медведчик. - А где живешь? - Нигде... По корчмам да с нищею братией... - Ин пройдешь со мной недалечко, спытаем судьбы. Нашему брату спасенье в Москве одно: у боярина Никиты Романова. - И, понизив голос, Гурка признался: - У нас и безъявочных держат - пойди найди! Боярин наш дядя царю, к нам и сыск не вхож, - пояснил он. - Самый набольший боярин Никита Иваныч. - Ой ли! - радостно воскликнул Иванка. - Стало, и Первушка у вас! Он отписал, что у набольшего боярина. - Идем, спытаем. Сулить не стану, а может, удача будет... Как его звать, говоришь? - Первой, Первунька... - Троих таких знаю: Первунька Козел, Первунька Бадья да Первунька Ситкин, - сказал Гурка. - У самого у меня брат был Первушка, да тоже не знаю, где ныне... Вас что же, братьев-то, двое? - Не-е, трое: я, да Первушка, да Федька... - А Федька где ж ныне? - оживленно, с каким-то особенным любопытством спросил скоморох. - Федька? С бачкой: он младший, - сказал Иванка и вслед за приветливым скоморохом пошел во двор к боярину Романову... 4 В боярском дворе нескончаемые тянулись службы. Это была целая вотчина, с пустырями и пашнями, с корчмами, улицами и переулками... Здесь жило столько народу, что заселило бы целый большой посад. Казанские и астраханские татары, литва, донцы, запорожские черкасы, грузины - темный торговый, разбойный удалый люд изо всех краев, городов и уездов. Оружейники, рукавишники, шапошники, сапожники, квасники, брадобреи, золотники, егеря, псари, конюхи. Сколько беглых крестьян нашло себе приют в поместьях и вотчинах Романова! Сколько посадских скрылось к нему от правежа и, заложась за него, спаслось от позора и разорения! К царскому дяде бежали и царские "черные люди", и помещичьи или монастырские крестьяне, и холопы... Сколько их укрылось тут и жило на этом дворе перед тем, как бежать в вольные украины, в Запорожье, на Дон или на Волгу. Боярина Никиту не любили приказные, терпеть не могли дворяне и ненавидели многие ближние царские бояре, зато простой народ видел в нем прибежище на последний конец, и беглецы избывали тут все свои беды, словно ушли за крепкий рубеж иного государства... И в самом деле, еще недавно в боярских дворах были как бы особые княжества, но царю показалось, что иные из бояр взяли много излишней воли во вред государству, и он указал выдать беглых{245}, переселить закладчиков на старые их посадские места и выставить к правежу недоимщиков. Боярские дворы и вотчины по Москве и в ее окрестностях вдруг запустели. На дворе Романова тоже приутихла шумная и разгульная жизнь, но еще отсиживались здесь многие, словно в крепости. Знали закладчики и беглецы, что сюда не посмеет ворваться сыск. Многие жили теперь здесь, уже не торгуя, не промышляя ничем, но надеясь на силу царского дяди, словно выжидая перемен, целыми днями толкуя о том, что жизнь стала трудна и что в новом году быть великому бунту... Они бездельно проживались, пропивались, играли в кости и в карты да безнаказно курили табак*. ______________ * Курение табака сурово каралось законами середины XVII столетия. Воровато выбирались отсюда по утрам на промыслы и торга, а к ночи сползались в кучу... Боярская челядь их не гнала со двора. Да и сам боярин делал вид, что не знает о том, сколько темного, беглого люда скрывается на его дворе. Это был молчаливый сговор боярина со своими холопами. И хотя беглецы давали немалый доход своим укрывателям - не только из прямой корысти держал их Никита Иванович Романов. Больше всего он хотел сохранить хоть в чем-то свою независимость от правителей государства. Во двор к Романову часто ходили люди боярина князя Якова Куденетовича Черкасского{245} и тоже роптали и тоже грозили новым правителям бунтом и колебаньем всей Русской земли. Иванка искал брата среди людей Романова и Черкасского. Встретив добрых полдюжины челядинцев, носивших имя Первой, Иванка пустился бродить по городу и толкался возле других боярских дворов, расспрашивая и вызнавая про брата. Это было теперь легче: люди Романова указывали ему дворы больших бояр. - Да, может, братень твой и не в боярщине. Может быть, он в патриарших или монастырских людях, а то по торговому делу... - высказал предположение Гурка Кострома. - Не-е, он писал "у набольшего боярина", - возразил Иванка, - уж он такой - он только к набольшему пойдет... 5 Несмотря на все неудачи, на голод и одиночество среди чужих людей, Иванка так и не шел к Кузе. Гурка позвал его с собой скоморошить на святки, и вот Иванка пустился с медведчиком бродить по ближним к Москве посадам и селам. Игра на гуслях Иванку занимала всегда. Он научился ей как-то походя, от одного из странников, стоявших у паперти Пароменской церкви. Гурка Кострома дал ему гусли. Старинные, черные, крытые лаком, отделанные рыбьим зубом. "В соляной бунт в дворянском дому мне попались. Сами поют!" - сказал Кострома. Услышав, что иные считают самым большим боярином Бориса Ивановича Морозова, Иванка пошел по его дворам, но также не мог найти брата. Он побывал на его поташных майданах, на каменоломнях, в сукновальнях, но все впустую... Из загородной усадьбы боярина Морозова, не найдя брата, Иванка по торгам возвращался на романовский двор. Народ слушал выкрики бирюча: "Умножилось в людях пьянство и мятежное бесовское глумление и скоморошество с бесовскими играми... Многие люди, забыв бога и православную веру, тем прелестником, скоморохом последуют, на бесчинное их прельщение сходятся на позорище и на улицах и на полях богомерзких их всяких игр и бесовских скверных их песен слушают..." Выкрикивал бирюч царский указ, заключавшийся так: "Где объявятся домры, и сурны, и гудки, и гусли, и всякие гудебные бесовские сосуды... изломав, те бесовские игры жечь{246}, а которые люди от того богомерзкого дела не отстанут, по нашему государеву указу тем людям чинить наказание - бить батоги". - Уж к тому пришло, что за песни секчи! - ворчали в толпе. "Беда на Гурку! - подумал Иванка прежде всего о друге. - Бежать, упредить поскорее - на сыск не наскочил бы!" И он пустился проталкиваться сквозь толпу... Народ тесно сбился, слушая новость. Время шло к масленице, когда скоморохи и их забавы были особенно в чести у народа, и царский указ лишал праздник привычных радостей. Это всех взволновало... Выбраться из тесной толпы было не так легко... Пока торговцы и покупатели, сбившись толпой, слушали бирюча, какой-то малый украл с ларя сапоги. Целая свора земских ярыжек бросилась усердно ловить всех молодых парней у Владимирских ворот*. ______________ * Владимирские ворота, позже - Никольские, ведшие из Китай-города на Лубянскую площадь, ныне площадь Дзержинского. - Стой, что в мешке? - крикнул один из них, схватив за плечо Иванку, которому только что удалось вырваться из толчеи. - Тебе что за дело? - дерзко спросил Иванка. - Кажи, коли спрашиваю! - Земский ощупал мешок, и хотя в нем явно были не сапоги, он вдруг разъярился: - Братцы, гляди, скоморох! Гусли хоронит! - Вяжи его! - крикнул другой. Иванка развернулся, дал ему в ухо так, что сыщик упал, и бросился наутек... За ним погнались... Мимо ехал мужик, провозивший на торг оглобли. Иванка схватил с саней тяжелую березовую дубину и стал обороняться. Дело было возле Лубянки. По улице шло много народу и ехало множество саней к торгу. Свалка среди улицы остановила движение. Народ встал стеной, перегородив улицу и подзадоривая Иванку. Иванка взмахивал оглоблей, не подпуская нападавших и не давая им забежать сзади. - Один на четверых! Вот удалец! - Дай им! - кричали из толпы. - Снеси по одной башке с каждого, да и ладно! Земских ярыжек все не любили, и хоть никто не знал, из-за чего драка, но все ободряли Иванку... Иванка удачно защищался от нападения. Один из ярыжек свалился под ударом оглобли, трое других попятились было в толпу, но в отступающих из толпы полетели снежки и комки навоза. Иванка в горячке тоже пустился преследовать их с дубинкой. Тогда они кинулись к проезжим саням и живо вооружились оглоблями. - Кидай дубину - насмерть забьем! - крикнул один из них. Сраженье стало неравным. Двое земских ярыжек обходили Иванку сзади. Оглобли свистели в воздухе, и толпа раздавалась, очищая шире место для драки. - Побьют, кудрявый, беги! Тебя пропустим, а им заслоним дорогу! - крикнули из толпы за спиной Иванки. - Я, дяденька, сроду не бегал от драки, - отозвался Иванка, в тот же миг отбивая удары двух противников. - Романовски, выручай! Тут нашего бьют! - крикнул кто-то, и Иванка увидел двух человек со двора Романова, пытавшихся тоже схватить оглобли с саней у проезжего мужика. Вдруг от Мясницкой{250} лихо примчалась гурьба конных боярских слуг. С гиком и свистом они плетьми разгоняли толпу и, даже не разузнав, в чем дело, окружили ярыжек вместе с Иванкой. Защищаясь от плети, Иванка бросил дубину, поднял руки над головой и вдруг обалдел. - Первунька! - воскликнул он. Сомнений не было. Это был брат - в том самом красивом наряде, которого он желал, говоря с отцом об уходе в Москву... И сам он стал еще красивей, чем прежде... Поднятая с плетью рука конника опустилась. - Братко! - крикнул Первунька и спешился. - Чуть не побили брат брата для встречи! - смеясь, говорили вокруг, когда они обнялись. Тут же нашлась у Первунькиных товарищей заводная* лошадь, и Иванка вскочил в седло. ______________ * Заводная - свободная, заседланная лошадь без всадника. - Эй, лапотщик, не свались! - пошутили в толпе. - Чай, больше на козах езжал!.. - Ой ли! Глянь, как сижу! Поскачу, как татарин, - похвалился Иванка. Иванка искал в толпе обоих своих товарищей со двора Романова. Он хотел перед ними покрасоваться в седле и поделиться радостью, но они вдруг словно бы провалились. Земские ярыжки тоже исчезли, словно им никогда не было дела до Иванкиных гуслей... 6 Когда вечером в день московского мятежа и страшного пожара Первушка добрался к боярину Милославскому и упал ему в ноги, моля спасти своего господина, боярин призвал его в уединенную комнату и говорил с ним, расспрашивая о том, как и куда скрылся Траханиотов. Он объяснил Первушке, что господина его не может спасти никто, даже сам государь. Самого же его за верность и преданность господину боярин оставил служить у себя. - Будешь мне служить, как служил Петру, и пожалую, - пообещал боярин. Первушка не жил с холопами в общей людской. В доме боярина у него была особая комнатушка, не богатая убранством, но чистая и опрятная, как и сам Первой... - Полтора года живу. Боярин во всем мне верит и сам говорил, что, кабы ему не нужда в таком верном слуге, сделал бы он меня и приказным. Да что мне в приказе! И буду сидеть по конец живота, а тут и весело и удало... Больше всего люблю, когда скорым гонцом посылают с тайной вестью. Люблю скакать на коне! - сказал он Иванке. Он расспрашивал брата о годах, прожитых в разлуке. Он впервые услышал сейчас о смерти матери, и на глазах Первушки блеснули слезы. - Обедню заупокойную закажу в воскресенье, - сказал он. Иванка пересказал ему всю жизнь до последних дней. Когда Иванка сказал, что он нашел приют во дворе Никиты Романова, Первунька усмехнулся: - На Варварке? Только им и осталось жаться. И Бутырскую и Измайловскую слободы государь взял у Романова... - Плачут об этом, - сказал Иванка. - Знамо! Да полно боярину Никите вольничать! Спеси посбили! А какого же знакомца ты встретил на боярском дворе? - Скомороха, - просто признался Иванка. - Тьфу! Срам-то! Государь велел скоморохам нигде не Сыть, а боярин государев у себя скоморохов безъявочно укрывает! - возмущенно воскликнул Первунька. Иванка смолчал. - Есть у меня при себе извет на псковского воеводу Собакина от всех псковитян посадских. Отдай тот извет боярину. - Так у тебя тот посадский извет? - воскликнул Первой, словно ждал его долгое время. - К чему ж он написан? - Помнишь Кузькина дядю Гаврилу? От него да еще от других посадских на воеводу и сына его... - На Василья? - спросил, перебив Иванку, Первой. - Ты знаешь его? - Знавал... Озорник дворянин, - усмехнулся Первушка. - Чистый вор и разбойник! - с жаром воскликнул Иванка. - Мучит людей, лавки грабит... Первунька, ты ныне же отдай поскорей челобитье боярину: всего Пскова посадские за тебя станут бога молить!.. Отдашь нынче? - Нынче? - переспросил Первушка. - Нынче у нас с ним будут иные дела... Мало ли дел со всех концов государства! - спесиво сказал он. - Ныне четверг - у нас дела сибирских городов, в пятницу - московские, в субботу - архангельские и заонежские, а в понедельник - Новгородской чети. Тогда и отдать могу. Иванка добавил: - И подарят тебя всем городом, брат. Щедро подарят! - Может, с тобой и денег послали? - оживился Первушка. - Со мною - нет... Отняли у меня их дорогой... - потупясь, признался Иванка. - А нет - так молчи. Не сули из чужой мошны, сули из своей. Давай уж, где там твой извет? - милостиво заключил Первушка. Иванка вспорол полу и вынул извет. Первушка вдумчиво прочел его, но заговорил о другом. - Зипун твой бросить пора, срам зипуном звать, - сказал он. - Экий ты взрос - больше меня ростом удался! - Первунька сложил и спрятал извет. - Да ладно, - закончил он, - сходи в мыльню, а после того мой кафтан возьми. Хватит у нас лишнего платья... Валенки дам тебе да порты... Всего вволю, а то братом тебя на людях совестно звать!.. Шли дни. Иванка жил у Первушки сытый, в тепле и довольстве. В воскресенье Первушка сводил Иванку к обедне в собор Покрова-богородицы{252}, куда приезжал молиться и царь с молодой царицей. Только царя на этот раз не было - он жил в Коломенском{252}. Богатство митрополичьей церковной службы, золотые ризы бесчисленных попов, пестрота женских шубок, платков, бархат, шелк и меха на пышных боярских одеждах, блеск бессчетных свечей, горевших вверху и внизу по всей церкви ярче, чем солнечный свет, самоцветные камни на драгоценных ризах икон - все это было невиданно; и казалось почти невозможным, что он, Иванка, живет среди этой сказки. После обедни Первушка сводил его на карусели, потом в корчму, где бородатый и важный, как боярин, корчемщик согнал со стола для Первушки с Иванкой каких-то богато одетых людей. Братья ели рыбный пирог, гуся, моченые яблоки, пили брагу и мед. Когда Первушка подвыпил, он стал шуметь и смеяться, какие-то трое знакомцев, угождая ему, хохотали над каждым его словом... - Вот так и живем в боярщине! - в самодовольной усмешке поджав губы, заметил Первушка, когда к ночи они возвращались домой. Иванка видел, что боярская челядь царского тестя почитает Первушку, а некоторые из холопов прямо-таки раболепствуют перед ним. Они бы звали его и по отчеству, но он не хотел того сам. - Что мне в бачкином имени! - пояснил он Иванке. - Свое имя неплохо... Смекай-ка: Пер-вой! То и есть: первой слуга первого боярина на Руси... Когда прошел заветный день - понедельник, в который Первушка пообещал передать челобитье боярину, Иванка опять приступил к нему: - Первушка, братко, родимый, спасибо тебе за кафтан, за валенки, за шубейку - за все, да я бы и без того обошелся, а главное дело - мирское: как псковских людей челобитье? Поспел ты его боярину нынче отдать? - Вот тоже прилип со своим челобитьем! - нетерпеливо, с досадой отозвался Первушка. - Когда поспею, тогда и отдам. Сам знаю когда, не твоего ума мне указывать! - Что ты, что ты, как мне указывать! Я лишь спрошаю, - скромно сказал Иванка. - Об людях забочусь, не об своей корысти. - Вот то и беда, Иван, - возразил Первушка, - тебе б о своей корысти поболе мыслить. Иные и сами сумеют промыслить свои дела. Ты смекни, что затеяли над тобой: несмышленыша молодого послали в Москву к государю с изветом на воеводу. Невесть чего наплели на сильных людей, да сами не смеют подать - на отрока валят, а ты-то и прост и понес, не отрекся... А коли схватят, к расспросу поставят, на дыбу потянут - кого? Не Гаврилку с Томилкой - тебя, молодого дурня! - За правду посадскую я не страшуся, братко. Я правду поведаю хоть государю. - А палачу не хошь, дурень? Кто к государю тебя допустит? Тоже посол великий сыскался! - Первушка жестом предупредил готовое сорваться с Иванкиных уст возраженье: - Молчи-ка, великий посол! Я постарше. Что сказывать стану, ты слухай. - Он откашлялся с важностью. - До палача тебя не допущу. Не кой-чей ты братишка - Первого. Меня и палач боится, за честь почитает, когда с ним поздравлюсь. А во Псков тебе не ворочаться. Хошь на Дон, в казаки? И туда тоже надо с деньгами, и там не святые живут и не дураки - богатых любят, рублям да полтинам кланяются. А может, и милости у государя заслужишь, - сказал Первой и испытующе поглядел на Иванку. - Воротись на боярина Романова двор, - понизив голос, добавил он, - да вызнай, сколь там во дворе безъявочных, и какие их имяны, и кто родом, и по какому делу, да то же - у князя Черкасского. Тебя там знают, не потаятся... - Зачем экий сыск? - перебил Иванка. - А затем! Государю шкота большая от тех людей. - А ты что ж, государя от шкоты блюдешь? - враждебно спросил Иванка. Он вдруг понял брата, и чувство неприязни охватило все его существо. Со всей высоты недосягаемого почета и уважения старший брат покатился кубарем в грязную яму. - Себя блюду и тебя тому ж обучаю, - твердо сказал Первушка. - А ты бы, чем на бездомных сирот изветничать, кои сами едва себе приют отыскали, ты бы на сильных да на богатых... Царь правду любит - он тебя за то наградит... Отдай боярину псковских людей челобитье... - Опять за свое! Недосуг с тобой ныне! - как бы вспомнив какое-то спешное дело, отмахнулся Первушка. - Постой, ужо потолкуем... Первушка оделся богато и чисто и вышел. Иванка остался один. Каморка Первушки была при черном крыльце боярского дома. Где-то здесь рядом, как похвалился Первушка, находилась опочивальня самого боярина, и через тайную дверь в нее было можно пройти от Первушки. У Иванки мелькнула мысль самому без волокиты пролезть к боярину и отдать ему челобитье... Иванка решил пока проскользнуть в покои и оглядеться, куда и в какую дверь надо идти, чтобы после, в решительную минуту, действовать быстро. Он высунулся из каморки. Никого из многочисленных слуг уже не было видно. Оглянулся по сторонам. Тяжелые полукруглые своды низко нависли вокруг. В темноте Иванка шмыгнул в низкую дверь и, забыв нагнуться, ушиб голову, отчего чуть не вскрикнул. Он затаился, услышав вблизи за дверью приглушенные голоса. Один был голос Первушки, и странно - второй был тоже знакомый... Иванка прижался в глубокой нише двери. - Скуп ты, - говорил Первушка, - твой батя куда добрей! - На, на, пес! На, холоп, чтобы ты подавился! На девок мне не оставил! - огрызнулся гость, и послышалось звяканье денег. - За эки денежки вот и товар, - гыгыкнул довольный Первушка, - а девок, слыхал, тебе дома хватает! - Испрожился я в Москве, ожидая того товара, - ответил гость. - Ну ладно, теперь и домой. От тебя в поклон батожья привезу да плетей и Гаврилке с Томилкой и присным. Первушка захохотал... Громыхнула отодвигаемая скамья. Иванка, чтобы не попасться, кинулся обратно в каморку брата, силясь вспомнить, чей голос слышал он за дверью. Первушка вошел вслед за ним, довольный, веселый. Удало звякнул деньгами. - Пентюх ты, пентюх, Ваня! На том и Москва стоит, чтобы умные люди богато жили, мед-пиво пили!.. Первушка высыпал из рукавицы на стол кучку денег и, считая, стал раскладывать в стопки... - Челобитье боярину отдал? - спросил Иванка. - Опя-ять за свое! - тоскливо сказал Первушка. - Поспею, отдам. Не мешай... - Чего не мешай?! Июдские деньги считать?! - воскликнул Иванка. И вдруг у него заняло дух... Он вспомнил: знакомый голос Первушкина гостя был голос Василья Собакина. - Где извет?! Где извет?! - закричал Иванка дрожащим голосом. - Боярину я его отдал... - нетвердо и робко сказал Первой. - Врешь! - крикнул Иванка, и он схватил Первушку за горло. - Отдашь назад? - скрипнув зубами, спросил он. Первушка услышал в его голосе столько злости, что испугался. - Отняли у меня извет, - прошипел он. - Нету... Нету его у меня, пусти!.. Пусти, сатана... Иванка отпрянул. - Нету?! - в ужасе и отчаянье переспросил он. - Крест поцелую, что нет! - Сказав эти слова, Первушка робко прижался к стене и, защищаясь, протянул вперед руки. - Продал... Собакину-сыну... Продал извет, Июда! - совсем тихо сказал Иванка, и он ударил брата в скулу кулаком неожиданно, коротко и сокрушительно. Первой, беспомощно охнув, откинулся на скамью... Иванка молча оделся и вышел из дому. Воротный сторож уже знал, что это Первушкин брат, и, ничего не сказав, пропустил его. Иванка пошел быстро вон из Кремля, торопясь добраться до дома, где жил Кузя, сказать Кузиному крестному, чтобы с попутными предупредил Гаврилу, - это было первой Иванкиной мыслью. Кузин крестный, служа в Ямском приказе, мог найти случай с верным ямщиком переслать во Псков грамотку... Но когда Иванка дошел, в ставенных щелях Кузиного крестного было уже темно. "Спят!" - подумал Иванка и двинулся вниз по Варварке к дому Романова. Он не торопился, вовсе забыв о том, что скоро должны запереть решетки. Мысль о пропавшей челобитной и предательстве брата так поглотила его, что он даже не опасался ночной стражи, которая могла схватить его как явного вора за то, что он ходит без фонаря по темным улицам города... Боясь за участь псковских челобитников, Иванка чувствовал себя как бы соучастником предательства Первушки и укорял себя за поспешное доверие к брату... Во дворе Романова он постучался в избу, где уже ночевал не одну ночь, но ему не отворили дверь. - Тесно, не взыщи, - ответил ему -Шерстобит Сеня, который был как бы старшиною в избе. Не решаясь стучаться в другую избу, где его не знали, Иванка присел на лавку возле крыльца и слышал за дверью долгие приглушенные споры. Был мороз. Иванку спасало лишь то, что, уходя от брата, он не забыл натянуть подаренный Первунькой крепкий и теплый тулупчик. Он сидел, терзая себя укорами. "Видел, дурак, что Первушка боярской собакой стал. Не уберегся!" - твердил он себе... Он отрекся от предателя-брата и не хотел его знать, но самого его не хотели знать те, к кому он пришел. Ему было не с кем поделиться своей бедой, некому пожаловаться. Одиночество томило его, и от обиды и одиночества он заплакал, как мальчик. Он представлял себе, как Собакин велит схватить и пытать сочинителей челобитной - Томилу, Гаврилу Демидова, а может быть, и Михайлу и с ними других, чьи подписи на обороте столбца... Иванка плакал от бессилия исправить свою вину - он считал себя опозоренным навек. "Утопиться в крещенской проруби на Москве-реке!" - думал он. Он услышал хруст морозного снега и бряцание цепи. Это из тайной корчмы, бывшей тут же, среди построек боярского двора, возвращался Гурка со своим медведем. Мишкины веселые выходки и забавные шутки скомороха привлекали в корчму не только завзятых пьяниц, но многих людей, томившихся долгими вечерами от скуки, и потому корчемщик охотно встречал Гурку и угощал задаром его и медведя. Гурка был навеселе. Он прошел было мимо, но медведь дружелюбно потянулся к Иванке. Гурка вгляделся пристальней. - Тьфу, тьфу, рассыпься! - пробормотал он, шутливо протирая глаза, словно не веря тому, что видит Иванку. - Иван, аль взаправду ты?! - Я. - А сказывали - богат стал, знакомцев и знать не хочешь. Мы-то с Мишкой соскучились! Брата нашел? - Нашел. - На Милославском дворе? - Ага. - Приодел тебя он? - спросил Гурка, присев на скамейку рядом и щупая полушубок. - Овчинка-то хороша! - одобрил он. - Чего же ты ушел от него? Али к нам с Мишей в гости? Да что ты угрюмой? Изобидел кто, что ли?! Угостил бы тебя и чаркой, да поздно - корчму закрыли... Пойдем в избу. - Не пускают меня. Говорят - Милославского, мол, лазутчик, - дрогнувшим обидою голосом произнес Иванка. - Ну и плюнь! - усмехнулся Гурка. - Я бы братьев да батьку с маткой нашел - и на все бы плюнул. Помысли сам: радости сколь, а ты по-пустому крушишься. Не был в сиротах, доли сиротской не знаешь!.. Ты мне расскажи - ну как он, братень-то, стретил? Чай, рад, вот, чай, рад!.. Чай, заплакал?.. Сколько вы годов не видались?.. - Вор он, боярский продажник поганый! - снова в отчаянье разрыдался Иванка. - Рожу ему разбил да замертво кинул... И знать не хочу!.. - Брата родного?! Старшего брата?! Да что ты?! Чего вы не поделили? Я завтра пойду к нему, вас помирю. Перед богом-то грех и себе кручина... Завтра вместе пойдем, - успокаивал Гурка. - Я?! К нему?! К боярскому подхалюзнику?! - с негодованием воскликнул Иванка. - Ду-ура! С волками жить и по-волчьи выть! Раз он боярский холоп, то и руку боярскую держит. Тебе-то что! Человеку не много надо: куриное ребрышко да браги ведрышко. А брат твой, я чаю, и бочку поставит... Я тебя поведу мириться - и меня небось трезвым домой не пустит... Покуда пойдем-ка в избу. Утро вечера мудренее. Гурка стукнул в окошко. Богатырю-скомороху, любимцу всего двора, никто не посмел перечить, и вместе с другом Иванка вошел в натопленную и надышенную человечьим теплом избу. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1 Изо дня в день воевода Никифор Сергеевич Собакин убеждался в том, что Федор Емельянов недюжинного ума человек и во всех делах государства понимает не меньше, чем думный дьяк или боярин. Когда дошли первые вести о казни английского короля Карла{258}*, Федор сказал воеводе: ______________ * 30 января 1649 г. - Кабы слушал наш государь простых мужиков доброго слова, присоветовал бы ему всех аглицких немцев прогнать к чертям из России. На что похоже - нам, православным, с цареубийцами торг вести. - Хотя они и лютерцы, бунтовщики, а государству без торга никак нельзя, - возразил Собакин. - Коли льготные грамоты отобрать у немцев, наши купцы и сами поднимут торг, слава богу, окрепли! - приосанившись, сказал Емельянов. - Что ты, Федор Иваныч, да где же у наших купцов корабли?! - воскликнул Собакин. Федор на это ничего не ответил... А самому ему как раз больше обычного были нужны деньги. Торговые люди Московского государства уже много десятилетий подряд были обижены иностранными купцами - голландцами и англичанами, захватившими власть во всем русском торге. Много лет подряд русские торговые люди мечтали отнять у них льготные грамоты на беспошлинный торг, но царь был с иноземцами в дружбе и получал от них дорогие подарки, бояре тоже торговали с ними, минуя русских купцов, и ни бояре, ни царь не хотели нарушить давних порядков. Наконец случилось то, чего все торговые гости Русского государства ждали с большим нетерпением: царь сам снарядил корабли для заморского торга. Думный дьяк Назарий Чистой повез за море царские и боярские товары. Иноземцы приняли гостя круто: у него ничего не купили, ни на единую денежку. Он простоял в чужих городах по ярмаркам и возвратился назад с кораблями, груженными тем же товаром. Но как только вошел обратно в русские воды, так иноземцы тотчас купили товары по настоящим, хорошим ценам... - Наука! Не ездите впредь торговать по чужим городам - торгуйте дома! - приговаривали иноземные купцы, издеваясь над незадачливым гостем. Они не поняли, что нанесли обиду самому царю. После такого случая бояре намекнули русским купцам, что если они попросят царя отменить торговые иноземные льготы, то государь и бояре пойдут им навстречу. Русский торговый люд по всему государству захлопотал, готовясь взять в свои руки торговлю, которую вели на Руси до сих пор иноземцы. Как раз для того год назад и думал Емельянов употребить свой прибыток от соляных денег - и вдруг споткнулся... Но вот прошел год, и царь издал указ, по которому англичан лишали всех прежних прав{259}. "...Да и потому вам, англичанам, в Московском государстве быть не довелось, - говорилось в указе, - что прежде торговали вы по государевым жалованным грамотам, которые даны вам по прошению государя вашего, английского Карлуса короля, для братской дружбы и любви, а теперь великому государю ведомо учинилось, что вы, англичане, всею землею учинили большое злое дело, отрубили голову вашему Карлусу королю, и потому в Московском государстве вам быть не довелось". - Голова у тебя золотая, Федор Иваныч! - признал вслух воевода, когда прочел этот указ. - Живем мужицким умишком, - с самодовольной скромностью подтвердил Федор. - Надо бы нам, Никифор Сергеич, с немцами ближе сойтись, - сказал он. - Пришла пора за заморский торг браться, надобе дело разведать - в какие страны какой товар ходок, да еще их обычаи. Без того нельзя, а немцы тех тайн без хмелю не выдадут. Немец тогда по душам откроется, когда его за свой стол усадишь. - Что ты, что ты! Как немцев в город пускать! Город наш порубежный - разведают немцы войска, и стен, и снарядов!.. - Торговым людям какое дело стены разведывать! - возразил Федор. - А нам барыш будет. Мы от них торгу научимся, за море поплывем. Бог даст - воротимся, и воевода с заморским подарком будет... Воевода больше не спорил... И вот от чужеземных купцов дошел до Федора чудный слух, будто бы московские послы в Стокгольме "упословали" великое дело: возврат к русским землям плененных шведами городов{260} - Ивань-города, Копорья, Орешка и их уездов. Возврат этой украины давал Московскому государству выход в ближнее Немецкое море{260}. Федор давно уже мечтал о таком выходе: по всему приморью рассчитывал он раскинуть свои лавки и захватить в свои руки торг с иноземцами. Ему мерещился иногда и во сне соленый простор широкого моря, полные товарами клети на берегах, пристани для иноземцев и даже - небывалое в русском торге - свои, Федора Емельянова, мореходные корабли, осененные стягами православной Российской державы, со вздутыми, как лебединые груди, белыми парусами, тяжело груженными трюмами и свежим запахом просмоленных канатов... Федору представлялось, как стал он владыкой морского торга и как заглох и оскудел далекий Архангельск, сдавшись перед ближними морскими портами... Услышав про небывалый успех посольства, Федор бросил все свои сделки с немцами. Озабоченный и возбужденный, он принялся за дело. Чтобы откупить лучшие лавочные места в возвращенных шведами городах и захватить торг с заморскими странами, прежде чем схватятся другие торговые люди, нужны были сразу немалые деньги. И Федор послал в тот же день тайных гонцов по своим владениям: он отменил скупку рыбы в Астрахани, отложил покупку мехов у башкир под Угрой, придержал деньги, назначенные для скупки меда и воска у помещиков, и отказался от половины юфти в Казани. Спрошенный Федором воевода еще ничего не слыхал о возврате посольства, но обещал дать уведом тотчас, как только прослышит сам... Еще недели две о послах не было слуха. Но вот в ранний утренний час от воеводы пришел молодой подьячий. - Окольничий Никифор Сергеич велел сказать, что едут послы из Стекольны*, - сообщил он. ______________ * Так искаженно называли русские город Стокгольм. - Когда же будут к нам? - Воевода уже пир затевает. С посадских сбирает деньги, - сказал приказный. Федор отправился без промедления к воеводе. - Едут, Никифор Сергеич? - спросил он. И получив подтверждение вести, Федор выложил из кошеля столько червонцев, что все городские сборы вдруг стали песчинкой в море. - Моя доля, - сказал Федор. - Знатная доля! - воскликнул Собакин и хлопнул Федора по плечу. - С таким горожанином город не пропадет. - На том стою, Никифор Сергеич! - ответил Емельянов. - Вся моя забота о том, чтобы город вознесся ко славе. Город родной человеку - родная мать. - Чем же ты город вознесть хочешь? - спросил воевода, уже привычный к тому, что вслед за любым подарком от Емельянова следует просьба. - Чем вознесть? - переспросил Емельянов. - Ни умом, ни богу угодной жизнью, ни подвигом ратным. К тому отцы духовные да мирской отец - воевода, а мы простые торговые мужики, - смиренно сказал он, - торгом и дышим... - Чего ж ты хочешь? - прямо спросил Собакин. - Да ты, Никифор Сергеич, отец, боярского роду, тебе мужицкие наши дела отколь ведать! - повторил Емельянов привычную лесть. Он прекрасно знал, что Собакины вовсе недавно вылезли из новгородских купцов. - Надобны мне великие послы, Никифор Сергеич, - выговорил наконец Федор. - Для большого торгового дела надобны. Отдай ты мне их. Хорошую цену дам! - Что ты, что ты, Федор Иваныч, голубчик, - забормотал Собакин, - чего брешешь! Не жеребцы - великие послы государевы! - Про то я ведаю, - успокоил Федор. - Завтра я тебе тесу, мелу да красок заморских пришлю, а ты Княжой двор учни поправлять - полы перестилать, да белить, да красить... И сукон цветных и голландских, тисненых обоев кожаных для лучших палат пришлю... И в твой дом также... - Да кто же на рождество глядя такие дела творит? - удивился воевода. - Ты скажи послам, что хотел к их приезду поспеть обновить покои, да не поспел, а как у тебя полы вынуты, а где изразцы из печей, а где обои посорваны, то не мочно тебе самому послов принять, а на монастырском-де подворье клопы да блохи, а есть, мол, в городе лучший дом большого торгового гостя Федора, и хозяин, мол, рад будет чести великих гостей принимать... И, прикинув добрую цену - голландские обои, сукна, тертые краски и прочее добро, да и то, что сбережет деньги от расхода на посольское угощенье, воевода Собакин, по совету свей матери, "уступил" царских послов Емельянову. 2 Воевода ловко представился, что не сумел закончить работ по обновлению Княжого двора и своего дома. Он хорошо изобразил растерянность и смущение перед послами, прося их простить его и устроиться в доме у Емельянова. Сам Емельянов вовремя подоспел с хлебом-солью, с поклонами и мольбой не погнушаться "мужицким домишком". И послы поневоле остановились у Федора. Федор хлопотал, устраивая для послов пир, какого никогда не устроил бы воевода за деньги, собранные с посадских псковитян... Его "мужицкий домишко" был самым большим и богатым в городе домом, в котором послам отвели широкие удобные покои, изустланные бухарскими коврами, украшенные голландскими картинами, резными столами и креслами, немецкими расписными блюдами, шкурами зверей... С утра на поварне варили, жарили и пекли множество кушаний и закусок, готовясь к приезду небывалых в купечестве гостей. И за столом гостеприимный хозяин Емельянов сидел на пиру с послами. Если сам окольничий Пушкин чванился званием и говорил больше с воеводой и дворянами, если другой посол, дворянин Прончищев, во всем подражал старшему товарищу, то третий великий посол - дьяк Алмаз Иванов был прост и не чванлив. Он больше понимал в делах и знал хорошо, что между государствами не может быть никакого добра без доброго торга. Все послы держались от хмеля, пока были за рубежом: царский наказ настрого запрещал им упиваться в чужих землях - из опасения нечаянной измены. И теперь, возвратясь из-за рубежа на родину, сами великие послы, их дворяне, подьячие и переводчики, словно пустынные путники до колодца, дорвались до стола Емельянова. Началось великое питие: пили за государя, за государыню, за великую княжну, которой недавно исполнился год, за великого патриарха, но когда Федор, желая свернуть разговор в нужную сторону, поднял чашу о здравии великих послов и поздравил их с небывалой удачей - с возвращением к родной матери, Русской земле, оторванных от нее городов, - он заметил, как переглянулись и быстро опустили глаза послы, как смущенно заработали челюстями переводчики и подьячие и как закашлялся, словно подавился неожиданной честью, Алмаз Иванов... Федор насторожился. Если немцы не возвратят царю полоненных городов, тогда выходило, что он, Федор, свалял дурака, отказавшись от сделок и удержав деньги в мошне, вместо того чтоб дать им их долю работы... И вот Федор выведал от Алмаза Иванова, что народная молва совершенно попусту говорит об успехах послов; он узнал, что немцы не только не возвратят никаких городов, но требуют с русских еще двести тысяч деньгами, мехами и золотом за перебежчиков. Федор еще улыбался, еще продолжал с поклонами угощать послов, но руки его дрожали, и дважды он облил красным вином дорогую узорную камку скатерти. Лицо его пожелтело и сразу осунулось. Алмаз Иванов заметил все перемены в хозяине. - Загодя ты намудрил чего-то, я вижу, - шепнул он. - Слышь, я тайность тебе открою: свейцы станут скупать хлеб во Пскове и Новегороде... Что с той тайностью делать - смекай, - сказал думный дьяк, жалеючи Федора. И Емельянов подумал, что в этой посольской тайне тоже можно найти поживу. Уже не ввязываясь в разговоры, Федор стал думать, как обернуть в свою пользу новый договор с немцами. "Каждый день не станут приезжать в дом послы. Надо использовать их приезд для себя во что бы то ни стало", - решил Емельянов. Прежде он думал нажиться на том, что послы отвоевали у немцев, теперь надо было найти способ наживы на том, что немцы отвоевали у царских послов. Кто бы ни победил, Федор должен был взять с победы и с поражения верную долю выгоды... Федор больше не брал вина в рот - он берег трезвость мысли. Едва послы прилегли почивать после обеда, Федор поднялся к себе в светелку, где ждал его спешно вызванный Шемшаков. - Ну-ка, сновидец, сон разгадай, - сказал Федор Филипке. - Царь хлеб продает изо Пскова свейским немцам - чего с того хлеба взяти? - Я уже думал, Федор Иваныч, - скромно сказал Шемшаков. - Думал?! А ты отколь знал?! - удивился Федор. - А немцы про хлебные цены спрошают. Я мыслю - к чему бы? Главное дело - спрошают, кто хлебом прежде не торговал, а юфтью да рухлядью мягкой, а тут ему хлебные цены! Пошто?! Стал я разведывать и разведал: немецки купцы прежде нас обо всем узнали... - Чего ж ты надумал? - спросил Федор. - Хлеб скупать и надумал. Я нынче тебе потихоньку пять тысяч чети купил да еще сговорил тысяч пять... Денег надо, Федор Иваныч, - сказал Филипка. - Почем? - спросил Федор. Он сразу понял весь замысел своего наперсника. - Ныне по пятнадцать алтын, завтра по той же цене. Как тысяч со сто укупим без шума, тогда подымать учнем. К пробуждению послов в доме Федора опять накрывали столы для нового пира, ставя меды и вина, закуски и сладости. - Немцы с русского государства выкуп требуют за русских же перебежчиков. Бога нет на них и стыда у них нет! Ну и мы просты с ними не будем. Хотят на те выкупные деньги купить у нас хлеба по псковским ценам, а мы цены псковские вздымем. Они нам за рубль и по три рубли заплатят!.. - увлеченно расписывал Федор. Несмотря на хмельную голову, думный дьяк понял хитрую выдумку. Вскочив с места, он обнял и крепко расцеловал торгового гостя и обещал Емельянову исхлопотать от царя дозволение на это великое дело... 3 Тихий летописец после двух челобитных реже стал возвращаться к своей "Правде искренней". Иногда неделями не приписывал он ни строки к заветным столбцам, а когда садился за рукопись и просиживал целую ночь до рассвета - чаще случалось, что, прочитав написанное, он сжигал свой столбец и сокрушенно качал головой. "Для того пишу сей лист, что сердце исполнено горечи, словно соку полынна упился, и чаю ту горечь излить с пера на бумагу, а не стану писать - и зелье сие душу и сердце отравит и ум в безумие обратит... Да то беда мне: покуда не стал писать - чаю, слова найду яко стрелы, а принялся за дело - и слов нету. Мыслю, а нет тех слов, чтобы сердце излить. Что мыслишь и сердцем чуешь - без слов палит душу, а как вымолвил, так и не стало огня паляща! Тако же богомаз: чает небо и звезды на храмовый свод написать, а взялся да лазурью замазал купол, да по синьке наляпал златом - блеск есть, а величья господня не видно! Тако и язык людской слаб, чтобы сердце излить. Летопись пишешь - хоронишь в сундук, под спуд. На черта надобно?! Челобитье - то втуне так же. Кому челобитье писать? Боярам? А что им в словах?! Сколь ни пиши - правда одна у бояр: лишь бы себе добро! Коли сменят в городе воеводу, то нового злее посадят. Правду, мыслю, никто не даст - сами ее берут с ружьем. А вставати с ружьем не по едину городу, звать города с собой, как на недругов иноземных подымался народ по зову блаженной памяти посадского мясника Кузьмы Минина{265}, тако же и на домашних дьяволов!.. Не все ли одно: соседский ли пес укусит, свой ли сбесился - одно спасенье: секи топором и от смерти себя и людей спасешь... Не то пишу. Не летопись надо строчить монастырским обычаем. Святые отцы за высокой стеной живут - и