трев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал: - Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят. - А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, - хмуро сказал Пахом. - Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг? - На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал: "Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то, неровен час - и на погост сволокут". Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола. - Разве помер кто, - тихо вымолвил Захарыч. Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс: - Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чево токмо на Руси не деется... - Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось? - Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли - сгубили государева братца, ножом зарезали. - Шмоток оглянулся, понизив голос, и добавил. - Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен. Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал: - Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, он с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову свойственник... (Малюта Скуратов - (Бельский Григорий Лукьянович) думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана IV по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей рядового русского дворянства XVI века, ставшего социальной опорой самодержавия в его борьбе с боярской оппозицией. Решительность и суровость, с которой Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана IV, сделали его объектом ненависти бояр. Во время Ливонской войны Малюта Скуратов командовал частью войска и был убит при осаде Ливонской крепости Вмесенштейн. Одна из дочерей Малюты Скуратова - Мария, была замужем за Борисом Годуновым.) Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку: - В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиенному царевичу будет справлять. Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил: - Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют. Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину, а затем уже высказал: - Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется... Чего мне молвить хотел? - Уж не знаю, как к этому и приступить. - Захарыч надолго замолчал, потом махнул рукой и решился. - Ладно, поведаю. Тебе можно... Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий заветный ларец. - Айда в баню, Иванка. В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил сухой берестой огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову. - Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание. Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома. - Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано. Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками. - Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский! - А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными, Захарыч? (Подметный - тайно подброшенный.) - Ларец-то? - Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. - Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары... За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце. Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и, помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам. - Мамон - зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский - иуда. - Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили. - За рублем погонишься - голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает - ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят. - Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат - бах - и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились... Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай. - Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, - сказал и снова зашагал к избе. - Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, - высказал Болотников и вышел из мыленки. Глава 23 КАРПУШКА По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный колпак и молча поклонился. Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника. - Садись на телегу, друже. - Благодарствую, милостивец. Притомился я малость. Мужичонка - худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные. Афоня - в заплатанной рубахе под синим кушаком - подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот: - Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли? - Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут. Афоня присвистнул, крутнул головой. - Далеконько зашел. А свой-то мельник што? - С него Митрий недоимки батогами выколачивает. - За что же его, голубу? - Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У мельника самого двенадцать ртов. Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил: - Как с севом управились? - Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, - горестно промолвил Карпушка. - А пошто к мельнику нашему? Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул. - Чего жмешься? Чать, не золото в мешке-то, - ухмыльнулся Афоня. - Шубейку из овчины мельнику несу, православные, - признался Карпушка. - Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице-то вашей. - Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, - промолвил Афоня и ударился в словеса. - Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в Китай-городе. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!" У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел... Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как он сумел с пустой мошной одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов. (Тяглец - посадский человек, обложенный податями, натуральными и другими повинностями.) Мельница - в верстах трех от села Богородского, на холме, за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна. Вправо от дороги, верст на пять, тянулась мимо княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими. Влево - пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили в даль, к темному бору, нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей яровые крестьянские загоны. "Уходит время. У князя уже озимые на пять вершков поднялись, а наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней места не сыщется", - мрачно раздумывал Болотников, посматривая на несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле. Передние колеса телеги по самые ступицы погрузились в глубокую, наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не вывалившуюся на дорогу. - Балуй, Гнедок, - сердито погрозил кулаком лошади Шмоток и, приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого линя. - Добрая рыба, хе-хе! - А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? - полюбопытствовал Карпушка. Афоня хитровато блеснул глазами. - Э-э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит. В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет. Глянь в кадку. Вишь - и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива. Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до самой мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока, но все же ему еще предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю на десятинах. Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими обветшалыми крыльями, помнит еще смутные годы княжения Василия Темного и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея - деревянных дел мастер, Панкратий, оборотистый, башковитый мужик - старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли - Панкратьев холм. Глава 24 БЛАГОДЕТЕЛЬ Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле мельницы, на дворе толпились с десяток мужиков, прибывших из разных деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи, другие - в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а третьи - слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под новый урожай. Провожая Иванку, отец тоже напутствовал: - Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита. Осенью сполна отдадим. Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина: - Здоров будь, Евстигней Саввич. Евстигней - мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая борода. Глаза проворные, колючие, с прищуром, нос крупный, мясистый. Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито. Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ: - Здорово, молодец. - Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка. - Какая нонче мука, - уклончиво молвил Евстигней. - Сам перебиваюсь. "Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей. - То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову. "Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему". На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает. - Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину. - Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней. - А пошел ты к черту! - осерчал Иванка и затопал к выходу. - Погодь, погодь, милок! - закричал ему вслед мельник. - Поладим на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам. Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок. - Вначале денежки изволь, милок. Получив деньги, Евстигней выпроводил всех мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним. - Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, - опустив вороватые глаза, произнес мельник. Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику. - Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? - спросил Афоня, сползая с телеги. - Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет. Так что ли? Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух обмолвиться не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся. - Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает. Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал: - Чево ржете, голоштанные? Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу. Навесив мешок на безмен, Евстигней прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил: - Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть. - Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем. - Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, - с притворным участием завздыхал мельник. - С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел... - Так дашь ли в долг, Саввич? Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду. - Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры. - Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволокешь, - возмутился Болотников. - Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх. Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко: - Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий! Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова. - Чего тебе, мужичок? - Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, - с низким поклоном отвечал Карпушка. - Пошто мне твоя овчина. На торг ступай. - Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину прошу. Прими, благодетель. (Осьмина - полчетверти или два пуда.) Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и вымолвил: - Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма. - Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет Акудейка... - Ну, будя, будя. Чать не поп - поминальником трясти, - лениво отмахнулся Евстигней. - Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль. - Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще заморгал глазами Карпушка. - Креста не-ет! - рявкнул "благодетель" и швырнул мужичонке овчину в лицо. - Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается. Карпушка рухнул на колени, ухватился руками за кожаный сапог Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл: - Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец. Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел. - Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого. - Энто как же "без малого", кормилец? - насторожился мужичонка. - Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал. Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею. Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался: - Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич. - Здорово, Афоня, - неохотно отозвался мельник. - Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий. - Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, - смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. - Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня. Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха. - Ну было. Тебе-то какая нужда в том? - Левоньку - костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе - о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою. Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной ухмылке. Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы. Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул пару медяков. - Возьми за труды. - Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток. - А, может, мучки малость, - потеплел мельник. - Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня. - Дам тебе, пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов. - Благодарствую, батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор. Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея: "Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не весит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька". Глава 25 СТЕПАНИДА Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес: - Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой. Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх. - Зайдем, Иванка, - предложил Афоня. - Еще поспеем в село. Болотников кивнул головой. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак, о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапушить и как липку ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает. (Кабак - В Московской Руси XVI-XVII в.в. место казенной иди отступной продажи спиртных напитков. Первое упоминание о кабаке относится к 1855(?) г. Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу спиртных напитков.) Вошли в черную прокопченую избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы - большая печь с полатями. Вдоль стен - широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках. На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом. Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены. Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами. Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил. - Мать честная! Илья Муромец! Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла: - Ешьте, православные. Хлеб да соль. Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком: - Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка? Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться: - Нету винца. Грех на душу не беру. Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще: - Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем. Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился: - Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами - две косушки за алтын с харчем. Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут. - Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками. - Как угодно, - сухо высказал мельник. Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у него завсегда доброе. Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу. Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком да капустой. - Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой, хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито провозгласил Афоня. Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей понаваристей. Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал: - Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день... - Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с надеждой проронил один из страдников. - Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня. - Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел. - Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! - выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки. - Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, - громко поддержал соседа Болотников. И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей: - Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем. - На боярщину по пять ден ходим. Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги словом - и откликнется". А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее: - Приказчик лютует без меры! - В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает... К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу: - Тиша-а-а, черти! Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся. - Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть. Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила: - В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы бы взяла. (Есаул - помощник, подручник военачальника, атамана.) - Отчего такой почет, Степанида? - Для бабьей утехи, сокол. Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху. - Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, - замахал руками на Степаниду мельник. Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе. (Целовальник - продавец в питейном заведении, кабаке. Вступая в должность, целовал крест.) Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице. Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей. Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась. ...Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке. Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс. Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу. Питухи подняли мужика на ноги, подхватили под руки, усадили за стол, поднесли чарку. - Пей, Еремей, будешь архерей! - Эк, запился! Язык лыка не вяжет, - покачал головой мельник, подкладывая селянам капусты. - Э, нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня. - Не тот пьян, что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц! Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала от печи: - Борода редка, а мозговит мужичок. Афоня и тут нашелся что ответить: - Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да растопорчившись! И снова хохот. Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал: - Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому... Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и горестно забормотал: - Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то... Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину. - Нацеди, кормилец, чарочку. - Чарочка денежку стоит. - Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у. Евстигней Саввич достал из-под стойки пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул. - Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова. Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешок с мукой. - П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чью-то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил ендову на пол. Вино вытекло. Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал. Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо: - Верни мужику хлеб, Саввич. Мельник широко осклабился, развел руками. - Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится. Иванка швырнул на стойку алтын. - Еще алтын подавай... Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи. - Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим! Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой. - Выкладывай мешок, черная душа! Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился. - Взбунтовались. Ну-ну... Придется приказчику донести. - Доносчику первый кнут, - совсем вознегодовал Болотников и больно потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке. У Евстигнея слезы посыпались из глаз. - Отпусти, дурень. Забирай мешок. Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лоткам, до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, злорадно бормотал: - Так-так, паря. Сыпь на свою головушку... Затем затопал наверх и, брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь, заголосил. - Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православный. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет... - На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, - проворковал Афоня Шмоток. Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок. - Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю? - Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, - отозвались селяне. Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза. - Можа воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней-то Саввич. - Садись, Карпушка, - упрямо проговорил Болотников и тронул коня. - Ну, погоди... попомнишь сей мешок. В железах насидишься, - забрюзжал мельник. А Степанида глядела на удалявшегося дерзкого парня и почему-то молча улыбалась. - Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, - рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. - Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается, седня же наябедничает. - Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись - так любого в кольцо согнут, - угрюмо отозвался Болотников. Часть III МОСКВА Глава 26 ГОНЦЫ Наконец-то, разорвав темные, лохматые тучи, поднялось над селом солнце. На второй день, опробовав подсохшие загоны, мужики вышли поднимать сохой зябь и засевать пашню ячменем, овсом, горохом да просом. Болотниковым хватило семян лишь на одну десятину, а другим - и того меньше. Собрались крестьяне поутру возле гумна, завздыхали: - Пропадем нонче, братцы. Нечем сеять. Все жито на княжьем поле оставили. Зимой с голодухи помрем... Крестьяне глянули на Исая. Благообразный, древний, седовласый Акимыч обратился от всего мира: - Пораскинь головой, Исаюшка, как нам быть. Исай Болотников, опустив густую черную бороду на колени, помолчал, перемотал онучи, ковырнул худым лаптем высохшую лепешку конского назема и, вздохнув, высказал: - Худое наше дело, мужички. Приказчику кланяться - проку нет - полторы меры по осени сдерет. К мельнику идти - и того больше запросит. А урожаишки наши - сам-сам. - Нешто помирать ребятенкам, Исаюшка? Исай поднялся на ноги, выпрямился во весь рост, разгладил бороду и после долгого раздумья промолвил: - Норовил я как-то все к князю прийти да нуждишку нашу ему высказать. Припоздал. Отбыл князь в белокаменную. - Эх, Исаюшка. Плоха на князей надежа. Добра от них не жди, - махнул рукой Акимыч. - А вы послушайте, православные. Чем князь крепок? Мужиком. Без миру князю не барствовать. Мужик его и кормит, и обувает, и мошну деньгой набивает. Оброк-то немалый ему от мужика идет. А теперь смекайте, что с князем приключится, коли страдная нива впусте лежать станет да бурьяном зарастет. Лошаденки без корму придохнут, мужики разбредутся, вотчина захиреет. И не будет князю - ни хлеба, ни денег. Вот и мыслю я - гонца слать к князю немедля. Просить, чтобы жита из амбаров своих на посев миру выделил. - А, пожалуй, дело толкуешь, Исаюшка, - промолвил Акимыч. - Да токмо поспешать надо. Вишь - солнышко как жарит. Коли денька через три не засеем - вовсе без хлебушка останемся. Высохнет землица. - И о том ведаю, Акимыч. С севом мы нонче припозднились. Но коли выбрать коня порезвей да молодца проворного - за два дня из Москвы можно обернуться. Кого посылать будем, мужики? После недолгих споров порешили послать гонцом в Москву Иванку. - Разумен. Конь ему послушен. Хоть и молод, но за мир постоять сумеет, - сказали мужики. Исай Болотников поклонился в пояс селянам. Хотя старый крестьянин и был рад за сына, но все же засомневался: - Дерзок Иванка мой бывает. Чу, и на мельнице шум затеял. Кабы и в Москве не сорвался. - Как порешили - тому и быть. Снаряжай сына, Исай, - степенно сказал белоголовый Акимыч. - На моем Гнедке далеко не ускачешь. Заморен конь. Теперь резвую лошаденку нам по всему селу не сыскать. - Что верно, то верно, - отощали лошаденки, - снова озадаченно завздыхали мужики. - Мир не без добрых людей, православные, - вмешался в разговор Афоня Шмоток. - Есть и в нашем селе скакуны. Все повернулись к бобылю, а тот скинул с головы колпак и пошел по кругу. - Кидайте по полушке - будут вам кони, и не один, а два. - Пошто два, Афоня? - На другом я поскачу. Без меня Иванка в Москве сгинет. Чуть зазевался - и пропадай головушка. Москва бьет с носка, особливо деревенских. А мне не привыкать. Почитай, пять годков по Москве шатался. - А что, хрещеные? Мужик он бывалый, верткий, пущай с Иванкой едет, - проговорил Акимыч. - Где коней добудешь? - спросил Исай. - У князя одолжу, - подмигнул селянам Шмоток. - Княжьему конюху челом ударю, денег дадите - винцом угощу, уломаю Никиту. Господские кони сытые, зажирели на выгоне, одначе до Москвы промнутся. Уезжали вечером, тайно: дознается приказчик, что без спроса без ведома к князю собираются - ну и быть беде. В железа Калистрат закует, либо в вонючую яму кинет ослушников. Коней Афоня и в самом деле раздобыл. Полдня у Никиты в избе высидел, ендову хмельной браги с ним выпил. Никита долго отнекивался, бородой тряс. - На гиль меня подбиваешь, Афоня. За оное дело не помилуют. Да и на дороге теперь пошаливают. В един миг под разбойный кистень угодите. Два коня, больших денег стоят. Вовек с князем мне не расплатиться. Нет уж, уволь. Поищи коней в ином месте. (Кистень - старинное оружие в виде короткой палки, на одном конце которой подвешен на коротком ремне или цепочке металлический шар.) Но не таков Афоня, чтобы отказом довольствоваться. Битых три часа Никиту улещивал, даже на колени перед ним встал и слезу проронил. Покряхтел, покряхтел Никита, да так и сдался. Встал перед божницей, молитвы забормотал, прося у господа прощения. Затем повернулся к бобылю. - За мир пострадаю, Афоня. Коли что - выручайте. Большой грех на душу примаю. У самого жита нет. Может, и окажет князь милость. ...За околицей, когда совсем стемнело, гонцов провожали Исай и Акимыч. Отец благословил сына, облобызал троекратно, напутствовал: - Удачи тебе, Иванка. Ежели князь смилостивится - пусть грамотку приказчику отпишет. Гордыню свою запрячь, я тя знаю... В Москве по сторонам не глазей. Остепенись, дело разумей. Все село тебя - ох, как ждать будет. Акимыч протянул Иванке полтину денег, перекрестил дрожащей сухой рукой: - Прими от селян, молодец. Сгодится в дороге. Езжайте с богом... Ездоки спустились к реке, обогнули взгорье и сосновым перелеском стали выбираться на проезжую дорогу. Ехали молча. В Болотникове еще не улеглось радостное волнение. Еще бы! Из всего села его гонцом к князю выбрали. Такой чести удостоили и на серьезное дело снарядили, шутка ли. Это тебе не борозду в поле прокладывать. Но вскоре в душу закралась и тревога: князь Телятевский спесив да прижимист, не легко к нему будет подступиться. Да и Пахом не зря сказывал, что на Руси праведных бояр нет. Дорога шла лесом. Темь непроглядная, а по небу - золотая россыпь звездная. Тихо, уныло. У ездоков за спиной по самопалу, за кушаками - по кистеню да по ножу охотничьему. Чего в дороге не бывает! Нагулявшиеся, сытые кони, как только вышли на дорогу, звонко заржали и сразу же понеслись вскачь. Афоня, едва удерживаясь в седле, закричал на молодого рысака: - Тпру-у-у, окаянный! На пень с тобой угодишь. Болотников огрызнулся: - А брехал, что на коне горазд сидеть. Лежал бы на полатях. С тобой и за неделю не управишься. Кину тебя в лесу, а сам поскачу. Иванка потрепал коня за гриву, натянул поводья и взмахнул плеткой. Рысак послушно умчал наездника в темноту. А вдогонку испуганно, на весь лес пронеслось: - Иванушка-а-а, постой, милай! Болотников осадил коня, подождал Афоню. Шмоток начал оправдываться: - Годков пять на лошаденку не садился. Ты не серчай, Иванка. Я обыкну... Болотников досадно махнул рукой: послал господь наездника. Однако вскоре пришлось ехать не торопясь. Чем дальше лес, тем теснее обступали дорогу ели, цепляясь колючими лапами за вершников. Бор тянулся непроницаемой черной стеной, мрачно шумел, нагонял тоску. Над самой головой вдруг громко и протяжно ухнул филин. Афоня ойкнул, втянул голову в плечи, погрозил в темноту кулаком: - У-у, разбойник. - Чудной ты мужик, Афоня. Пошто в Москву напросился? Князь у нас крут на расправу да и приказчик за самовольство не помилует. - Наскучило мне на селе, парень. Человек я бродяжный. В белокаменной давненько не бывал. Охота по Москве пройтись, на бояр посмотреть, хлеба-соли покушать, красного звону послушать. А кнута я не боюсь, кожа у меня дубленая. Бывало, неделями на правеже за недоимки простаивал, батогами нещадно пороли. (Правеж - принудительный порядок взыскания долга с ответчика в русском государстве в XV - начале XVIII вв. Правеж заключался в том, что ответчика, в случае невыполнения им судебного решения об уплате долга деньгами или имуществом, ежедневно, кроме воскресений, в течение нескольких часов били батогами по обнаженным икрам ног перед приказной избой. Указом 1718 г. Петр 1 заменил правеж принудительными работами.) - Нелегко в Москве жилось, Афоня. - По Руси я много хаживал и всюду простолюдину худо приходится. А в Москве в ту пору особливо тяжко. Грозный царь Иван Васильевич ливонца воевал. Великую рать Русь на иноземца снарядила. А ее обуть, одеть да накормить надо. Я в те годы в вотчине князя Василия Шуйского полевал. Сбежал в Москву с голодухи. К ремесленному люду пристал, хомуты зачал выделывать. В Китай-городе в Зарядье старик к себе в избенку пустил - добрая душа. На торгах стал промышлять. Думал в белокаменной в люди выбиться, драную сермягу на суконный кафтан сменить да ежедень вдосталь хлебушком накормиться. Ан нет, парень. Хрен редьки не слаще. На Москве черному люду - маята, а не жизнь. Замучили подати да пошлинные сборы. Целовальники собирают по слободам деньги кабацкие, дерут деньги ямские. Окромя того, каждый месяц выкупные деньги собирают, на людей, что в полоне у иноземца. На войско стрелецкое и деньгами и хлебушком платили. Избенка у нас с дедом была крохотная и землицы во дворе самая малость. Пару кадок капусты да огурцов насаливали, а оброчные деньги взимали с огородишка немалые. Ох, как худо жили. В Москве я вконец отощал. Сам посуди, Иванка. В нашей слободке поначалу государевы сборщики сотню тяглецов насчитывали, а затем и трех десятков не осталось. Разбежались людишки от нужды. А нам все это по животу било. Мастеровой люд разбежался, а с нас все едино по старой записи подати взимали, за прежние сто дворов. Откуда эких барышей наберешься? В должниках ходил, за недоимки всего батогами испороли... Помолился на Пожаре у храма Василия Блаженного да и подался из стольного града. И снова зачал по матушке Руси бродяжничать, христовым именем кормиться... (Пожар - Красная площадь. Первоначально площадь называлась "Торгом" или "Пожаром" (за частые пожары), во второй половине XVII в. получила название "Красная", т. е. красивая.) Афоня тоскливо вздохнул, сплюнул в темноту и замолчал. Иванка тронул бобыля за плечо, спросил: - В лицо князя Василия Шуйского видел? - А то как же, паря. Неказист князь, на козла, прости господи, обличьем схож. Росту малого, бороденка жидкая, но сам хитрющий, спесив не в меру и скупой, как наш мельник. - И к тому же христопродавец. Готов святую Русь басурману за полушку отдать, - добавил Болотников. - Енто отчего же паря? - заинтересовался Афоня. Болотников не ответил, а про себя подумал: "Великую силу в себе Пахомова грамотка таит. Может, открыться Телятевскому? Сказывают в народе, что крепко наш князь с Шуйским не ладит. Поведаю ему о потайном столбце - глядишь и добрей станет да жита селянам до нови взаймы даст". Глава 27 У КРЕПОСТНОЙ СТЕНЫ На рассвете выехал к Яузе. Над тихой, застывшей рекой курился, выползая на низкие берега, белесый туман, обволакивая густое зеленое разнотравье. Иванка кинул взгляд на открывшуюся Москву и молвил весело: - Глянь, Афоня, на чудо-крепость. По осени мы с отцом на торг приезжали. Тогда каменных дел умельцы только до Сретенки новой стеной город опоясали, а нонче уже и на Васильев луг башню подвели. Растет Белый город. - Мать честная! А башни-то, башни-то мотри какие возвели! Зело грозны и неприступны, - всплеснул руками бобыль. - Теперь ворогу Кремля не достать, через три кольца каменных ни крьмцу, ни свейцу, ни ливонцу не пробиться. Афоня вертелся на лошади, вставал на стремена и все умильно ахал: - И всего-то пять годков в белокаменной не бывал. Тут за Яузой еще лес шумел, а теперь слободы раскинулись. Вот те на! Афоня спрыгнул с лошади, опустился на колени, скинул шапку и принялся истово креститься на златоверхие купола слободских церквей. - Матушка Москва белокаменная, златоглавая, православная, прими сирот своих с милостью и отпусти с добром. Иванка повернулся к лесу, залитому теплыми лучами солнца, толкнул Афоню. - Айда в бор, самопалы спрячем. - И то верно, Иванка. По Москве оружному простолюдину запрещено ходить. Мигом в Разбойный приказ сволокут. Под старой корявой сосной засыпали самопалы землей, бурьяном прикрыли и вернулись к реке. Верхом на конях миновали деревянный мост и выехали на Солянку. В приземистых курных избенках ютились черные люди - государевы тяглецы. Несмотря на ранний час, от изб валил дым. Он клубами выходил из волоковых оконцев и смрадными тучами повисал над жухлыми соломенными крышами. По улице сновали в полотняных сарафанах девки и бабы с бадейками, хмурые бородатые мужики с заступами, топорами и веревками. - Москва завсегда рано встает, Иванка. Эгей, мужичок, куда спозаранку снарядился? - окликнул бобыль тяглеца. Посадский перекинул с плеча на плечо топор и огрызнулся. - Очумел, козел паршивый. Аль не видишь, чирей те в ухо! Афоня хихикнул. - Востер мужичок. Здесь не зевай, народ бедовый. Однако куда это людишки спешат? - Помолчи, Афоня, - оборвал бобыля Болотников. Вдоль крепостной стены, словно в муравейнике, копошились сотни работных людей: заступами копали ров, железными кирками долбили белый камень, в бадейках, кулях и на носилках подтаскивали к стене песок и глину, поднимались по деревянным настилам на башню. Тут же сновали десятки конских подвод с обозниками, каменных дел мастера, земские ярыжки, объезжие слободские головы с нагайками. Пыльно, душно. Ржание лошадей, свист нагаек и шумная брань земских ярыжек, досматривавших за нерасторопным и нерадивым людом. К гонцам верхом на коне подскочил объезжий голова, свирепого вида мужик в малиновом кафтане, при сабле. Спросил дерзко: - Чего рты разинули? Что за народ? - Из деревеньки мы, батюшка. В Москву нам надобно, в соляную лавку. Щти хлебаем пустые и без соли, - попытался вывернуться Афоня. - Слезай с коней. Айда глину месить, камень таскать, - приказал голова. - Дело у нас спешное, человече. Должны вскоре назад обернуться, сев в вотчине, - сказал Болотников. Объезжий сунул два пальца в рот и оглушительно, по-разбойному свистнул. Мигом подлетели с десяток земских ярыжек в темных сукманах. (Ярыжка - низший полицейский служитель. Сукман - суконный кафтан особого покроя.) Голова вытащил из-за пазухи затасканный бумажный столбец, ткнул под козлиную бороденку Афони. - Царев указ не слышали? Всякому проезжему, прохожему, гулящему люду, скомороху, калике али бродяге, что меж двор шатается, государь повелел по едину дню на крепости быть и с превеликим радением цареву силу множить. Так что слезай с коней, деревенщина. Иванка чертыхнулся про себя. В селе мужики гонцов как Христа дожидаются, мешкать и часу нельзя. Но пришлось смириться: против государева указа не пойдешь. Объезжий голова подвел гонцов к Яузским воротям, над которыми каменных дел мастера возводили башню. Сверху черноглазый детина в кожаном запоне, весь перепачканный известкой, мелом и глиной, заметив новопришельцев, прокричал: (Запон - фартук.) - Давай их сюды, Дорофей Фомич. У меня работных людей недостает. Дорофей Кирьяк согласно мотнул бородой. Афоня ухватил его за полы кафтана: - При лошадушках мы, батюшка. Дозволь возле реки коней стреножить. Тут рядышком, да и нам отсель видно будет, не сведут. Мало ли лиходеев кругом. Кирьяк оценивающе, прищурясь, взглянул на рысаков и милостиво разрешил. По шаткому настилу Иванка поднялся на башню, где каменных дел мастера выкладывали "шапку". Черноглазый парень шагнул к Болотникову и шутливо, но крепонько ткнул его кулаком в грудь. Иванка ответил тем же. Парень отлетел к стене и зашиб плечо, однако незлобно отозвался: - Здоров, чертяка! Словно гирей шмякнул. Тебе только с конем тягаться. Шумилкой Третьяком кличут меня, а тебя? - Иван Болотников. Что делать укажешь? Шумилка кивнул на старого бородатого мастера в полотняной рубахе и кожаных сапогах. - Пущай раствор носят, - сказал мастер. Внизу, у подножья башни, с десяток мужиков в больших деревянных корытах готовили раствор для каменной кладки. Возле них суетился маленький сухонький седоватый старичок в суконной поддевке. Он поминутно ворчал, тихо бранился и видно было, что мужики побаивались его. - Водицы помене плескай. Спортишь мне месиво. Не печь в избе делаем, а крепость возводим. Разумей, охломон, - наступал старичок на угрюмого костистого посадского. - На башню подымайтесь сторожко. Бадейки не разлейте. Раствору цены нет, вся крепость в нем, - строго напутствовал новопришельцев мастер. Иванка носил бадейки на башню играючи, хотя и весили они до двух пудов, а вот Шмоток вскоре весь взмок и закряхтел. А сверху плечистый Третьяк, выкладывая кирпичи в ряду, зубоскалил на Афоню: - Порты не потеряй, борода. Ходи веселей! - Тебе смешно, а мне до сердца дошло. Веселье в пазуху не лезет, - как всегда нашелся Афоня. Через пару часов вконец измотавшийся бобыль подошел к Болотникову и шепнул на ухо: - Мочи нет бадьи таскать. Сунем гривну объезжему, может, и отпустит в город. - Держи карман шире. Ты за конями лучше досматривай. Смекаю, не зря голова на реку поглядывает, глаза у него воровские. На счастье Афони вскоре на слободской церкви Дмитрия Солунского ударили к обедне. Работные люди перекрестились, а затем потянулись на Васильев луг, где вдоль небольшой и тихой речушки Рачка раскинулись сотни шалашей. Гонцы подошли к коням, развязали котомки. Болотников разломил надвое горбушку хлеба, протянул Афоне. Тот, горестно вздыхая, забормотал: - Угораздило нас Солянкой ехать. Надо было в Садовники, а там через плавучий мост, Москворецкие ворота - и в Китай-городе. Там князь живет. Заждутся теперь мужики... Болотников доел горбушку, поднялся и неторопливо пошел вдоль речушки. Работные люди, растянувшись в тени возле шалашей, понурив головы, молча жевали скудную снедь. Иванка видел их изможденные желтые лица, тоскливые, отрешенные глаза, и на душе у него становилось смутно. На берегу речушки, возле самых камышей, сидел высокий, сухощавый старик в рваной сермяге, с жидкой седои бородой и слезящимися глазами. Хватаясь за грудь, он хрипло и натужно кашлял. Иванка прошел было мимо него, но старик успел ухватить парня за порты. - Нешто, Иванка? Болотников в недоумении подсел к работному. А старик, задыхаясь от кашля, все норовил что-то вымолвить, тряс нечесаной седой бородой. Наконец, он откашлялся, и глухо произнес: - Не признаешь своих-то? Иванка пристально вгляделся в сморщенное землистое лицо и ахнул: - Ужель ты, Герасим? Герасим кивнул головой, печально улыбнулся. - Чать, помнишь, как нас, бобылей, из вотчины в Москву повели? Сказывали, на одну зиму берем. Да вот как оно вышло. Пятый год здесь торчим. Было нас семеро душ из вотчины. Четверо с гладу да мору преставились, двое наровили бежать. Один-то удачно сошел, а Зосиму поймали - насмерть батогами забили. На Егория вешнего схоронили его. Я вот одряхлел. Все жилы крепость вытянула. А мне ведь еще и пятидесяти нет, Иванка. Болотников хмуро слушал Герасима и диву давался, как за пять лет из крепкого, проворного мужика он превратился в дряхлого старца. - Тюрьма здесь, Герасим. В неволе царь народ держит. Пошто так? - Э-э, нет, Иванка. Ты царя не трожь. Блаженный он и народом чтим. Тут на ближнем боярине Борисе Годунове грех. Сказывают, что он повелел новую крепость возводить и мужиков в неволе томить без выходу, - понизив голос, произнес Герасим и снова весь зашелся в кашле. Затем, отдышавшись, виновато развел руками. - Надорвался я тут, Иванка. Внутри жила лопнула. Кровь изо рта идет, помру скоро. На селе мужикам поклонись, да проси батюшку Лаврентия помолиться за меня, грешного. Сам-то как угодил сюда? - Гонцом к князю мир снарядил. Засевать яровые нечем. Буду у Телятевского для селян жита просить. Да вот застрял здесь. Повелели день отработать. - Это тоже по указу ближнего царева боярина. Норовят через год крепость к Китай-городу подвести. Тут и замкнется каменное колечко. Тыщи людей здесь примерли. Зимой в город деревенских мужиков не пущают. В землянках живем-маемся. Шибко мерзнем. Хворь всех одолела. Ежедень божедомы усопших в Марьину рощу отвозят да в ледяную яму складывают, а в Семик хоронят. Вот житье-то наше... О-х и стосковался я по землице отчинной, по сохе-матушке. Хоть бы перед смертью по селу пройтись да на мужиков взглянуть, к старикам на погост наведаться. - Герасим смахнул со щеки слезу и продолжал. - Князь-то наш строг да прижимист. На Москве хлебушек дорогой. Мнится мне - откажет селянам князь... Около часу сидели Иванка и Герасим возле речки. Старик пытливо выспрашивал о мужиках, родит ли земля, по скольку ден крестьяне на боярщину ходят, да велик ли оброк на князя дают, много ли страдников в бегах укрывается и кого бог к себе прибрал. Болотников не спеша рассказывал, а Герасим, вспоминая родное село, ронял слезы в жидкую седую бороденку и поминутно кашлял. Возле Яузских ворот ударили в сигнальный колокол. Работные люди начали подниматься от шалашей и неторопливо потянулись к крепости. - Ну, прощевай, Иванка. Более не свидимся. Исаю от меня поклон передай, - с тихой грустью высказал Герасим, не поднимаясь с земли. К речке подъехал объезжий голова, гаркнул сердито: - Подымайсь, старик. Аль оглох! Герасим просяще вымолвил: - Уж ты прости меня, батюшка. Силушки нет, дозволь денька два отлежаться. В ногах ослаб, грудь разломило... - Будя врать, козел паршивый. А ну, поднимайся! - снова прокричал Кирьяк и хлестнул старика нагайкой. Болотников шагнул к обидчику, высказал с упреком: - Пошто старого бьешь? Хворый он, вот-вот ноги протянет. Кирьяк сошел с коня, недобро усмехнулся, оскалив белые крепкие зубы, и больно полоснул Иванку нагайкой. Болотников вспыхнул, гневно сверкнул глазами, подступил к Кирьяку, оторвал его от земли и швырнул в речку. Работные люди, проходившие мимо, остановились, сгрудились. Один из них тихо и зло высказал: - Дорофей - зверь лютый. Десятки мужиков насмерть забил. Совсем утопить бы его, братцы. У-у, ирод! К речке начали сбегаться земские ярыжки. Объезжий голова по самую грудь завяз в тине. С налитыми кровью глазами с трудом выбрался на берег и в бешеной злобе двинулся на дерзкого парня, вытянув из ножен саблю. - "Сам пропал и мирское дело загубил", - с горечью подумал Болотников. Глава 28 В ДЕРЕВЕНЬКЕ УБОГОЙ Уезжая в Москву, князь Андрей Андреевич имел с приказчиком тайную беседу. - В монастырь настоятелю дарохранительницу отвези да крест напрестольный. Пусть молебен отслужит по сестрице. А по пути к соседу загляни. У Митрия Капусты мужички разбредаются. Дворянишку худородного обласкай, напои, а крестьян в вотчину перемани. Выдай им по два рубля, подрядные грамоты состряпай. Вообще, сам знаешь - не впервой. - Нелегко будет, отец родной, царев указ рушить. Неровен час - прознают в Поместном приказе, тогда быть беде, - покашливая в бороденку, произнес Калистрат. (Поместный приказ - ведавший делами служилого землевладения.) - То моя забота. Делай, что ведено. Радение твое не забуду... ...Ранним утром, прихватив с собой Мокея и трех челядинцев с самопалами, Калистрат выехал в Подушкино. Всю дорогу молчал, раздумывал, как сподручней подойти к дворянину - соседу. Князю-то легко указывать. Митрий Капуста - человек крутой, своевольный да бражный. При покойном государе Иване Васильевиче в опричниках служил, боярские вотчины рушил. Попади ему под горячую руку - по голове, словно разбойник, кистенем шмякнет - и прощай белый свет. А нонче, сказывают, Капуста не в себе: поместьишко захирело, а сам в запой ударился. (Опричнина - система правительственных мероприятий, осуществленных Иваном IV в 1565-1584 годах и направленных на разгром княжеско-боярской оппозиции.) Подушкино - верстах в семи от княжьей вотчины. Убогая деревенька в двадцать дворов. С давних пор осели здесь старожильцы да новоподрядчики - крестьяне подмосковные. Проезжая полями, не тронутыми сохой и проросшими диким разнотравьем, Калистрат сокрушенно качал головой - Запустела нива у Митрия. Един бурьян на землице. Ай, как худо живет Капуста. Въехали в деревеньку. Тихо, уныло. Покосившиеся курные избенки под соломенной крышей, ветхая деревянная церквушка. Неказист и сам терем дворянский: большая, в два яруса изба с подклетом. На крыльце сидел большеголовый лохматый мужчина босиком, в просторной кумачовой рубахе. - Дома ли господин? - спросил приказчик. - Аль не зришь, дурень, - позевывая, ответил мужик. Калистрат поспешно сошел с коня, поясно поклонился Капусте. - Прости, батюшка. Не признал со слепу. Здоров ли, Митрий Флегонтыч? Капуста поднял на приказчика голову. Лицо помятое, глаза мутные, осоловелые. Изрек хрипло: - Чего тебе, христов человек? - Не дозволишь ли в дом войти, Митрий Флегонтыч? - Ступай мимо, христов человек, - лениво отмахнулся Капуста. - Ну, да бог с тобой, батюшка. Поедем, однако, ребятушки, неволить грех. Токмо и попросились к тебе за малым. Потрапезовать надумали с православными да чарочкой винца рот промочить. Винцо-то у меня зело доброе.. Прощевай, сердешный, - лукаво блеснув глазами, промолвил Калистрат. Капуста, прослышав о вине, мигом ожил и с крыльца поднялся. - Погодь, погодь, христов человек. Добрый я седни. Айда в терем. Приказчик подмигнул челядинцам. Те отвязали от лошадей поклажу со снедью и вином, внесли в хоромы. "То-то мне терем, хе-хе. Как на полях голо, так и в избе", - с ехидцей подумал Калистрат. Дубовый стол, широкие лавки вдоль стен, изразцовая печь, киот с тускло мерцающей лампадой да два поставца с немудрящей посудой - вот и вся утварь. Внутри избы стоит полумрак. Небольшие оконца, затянутые слюдой, едва пропускали дневной свет в горницу, скудно освещая бревенчатые стены, по которым ползали большие черные тараканы. - Фетанья-я!- рявкнул густым басом Митрий Флегонтыч. Из сеней в горницу вошла неприметная сухонькая старушонка в ветхом летнике и в темном платке на голове. Низко поклонилась гостям. - Чего седни в печи, старая? - Горох тертый, кисель овсяный да горшок молока, батюшка. А ушицу язевую да щти еще вчера приели, - вздохнув, вымолвила стряпуха. - Да уж ты не утруждай себя, Митрий Флегонтыч. Угодили мы к тебе в неурочный час. Сделай милость, откушай с нами, чарочку испей. - Присяду, пожалуй, - согласно мотнул бородой Капуста, поглядывая на ендову с вином. - Откуда имя мое ведомо? - Сосед ты наш, батюшка, а мы - князя Андрея Андреевича Телятевского людишки. В монастырь пробираемся. Пожаловал князь монастырю на день Феодосии дарохранительницу да крест напрестольяый. Туда и спешим с божьим именем. - Аль греха много у Андрея Андреевича? - опрокинув чарку, усмехнулся Митрий Флегонтыч. - Упаси бог, сердешный. Наш князь живет с благочестием, а лишняя молитва не помешает, - деловито отвечал Калистрат, подливая Капусте вина в чарку. - Сам-то чего плохо пьешь? Говеешь что ли? - Немощь одолела, Митрий Флегонтыч. Худо идет винцо в нутро. Как лишнее выпью - животом слабну. - Не хули винцо, христов человек. Пей досуха, чтоб не болело брюхо. Курица и вся две денежки, да и та пьет. Я еще, пожалуй, чарочку осушу. - Окажи милость, батюшка, - благоговейно вымолвил приказчик, закусывая куском холодной баранины с хреном. - Как служба царская, сердешный? - Худо, братец мой. Повелел государь троих мужиков на коне и в доспехе полном снарядить на дело ратное. А где их взять-то? Дал мне царь поместьишко малое, мужиками и землей скудное. Должен я давно уж при царевом дворе быть, но тут все при деревеньке мыкаюсь. С Егория вешнего здесь сижу. Того и гляди, в опалу угожу. Ближний царев боярин строг. Разгневается и деревеньки лишит. - Аль мужичков нет, сердешный? Митрий Флегонтыч, заметно хмелея, шумно отрыгнул, поднял на Калистрата опухшее красное лицо и продолжал жалобиться: - Голь перекатная. Был мужик, да вышел. В бега подались, дьяволы. По писцовой книге у меня пятьдесят душ во крестьянах сидело, а нонче и двух десятков не соберешь. А государю подати я по старой записи должен вносить да самому на службе ратной деревенькой кормиться. А чего взять с экой голытьбы? Не токмо оброк собрать да ратных людей снарядить, а и на суконный кафтанишко себе с крестьянишек не ухвачу. Захирело поместье. Челобитную мыслю государю писать, иначе сгину, али в дьячки подамся. Выпив еще три чарки кряду, Митрий Флегантыч, качаясь на лавке, ухватил вдруг приказчика за ворот кафтана, закричал запальчиво: - Пошто пытаешь, дьявол? Что тебе за нужда вином меня угощать? Уж не лиходей ли? - Побойся бога, сердешный. По святому делу едем, - испуганно и примиренно залепетал приказчик. Мокей надвинулся было на Капусту, но Калистрат, успев смекнуть, что драка к добру не приведет, замотал головой. Капуста - медведь медведем, во хмелю, сказывают, свиреп, чего доброго, и насмерть зашибет. - Подлей винца, Мокеюшка, доброму хозяину, - умильно проговорил Калистрат. - У-у, дьявол! - зло воскликнул Капуста, и, оттолкнув от себя тщедушного приказчика, приложился прямо к ендове. "Век живу, а таких питухов не видывал. Горазд, однако, сердешный, до зелена винца", - подумал Калистрат, доедая калач на коровьем масле. Осушив ендову, Митрий Флегонтыч смачно крякнул, сунул в рот соленый огурец и тяжело грохнулся на лавку. Задрав густую курчавую бороду на киот, промычал в полусне: - Ступайте прочь в чертово пекло... Калистрат и челядинцы перекрестились и встали из-за стола. В горнице повис густой богатырский храп. Над Капустой склонилась Фетинья, прикрыла пестрядиным кафтаном, участливо завздыхала: (Пестрядь или пестрядина - грубая льняная ткань из разноцветных ниток, обычно домотканая.) - Умаялся, горемычный. Теперь уж до утра не поднимется. Намедни в буйство впал, дворню всю перепорол, девок изобидел. Натерпелись страху... - Велика ли дворня у Митрия Флегонтыча? - полюбопытствовал приказчик. - Какое там, батюшка. В холопах трое, две девки да я вот, раба старая. Вышли во двор. Возле конюшни, надвинув дырявый колпак на глаза, дремал на куче соломы коротконогий рыжеватый мужик в пеньковых портах и без рубахи. - Эгей, сердешный! - окликнул дворового приказчик. Мужик смахнул колпак с головы и нехотя поднялся. Переминаясь с ноги на ногу, позевывая, спросил, вглядываясь с сухощавого старичка в суконном кафтане: - Чего надобно? - Из холопей сам будешь или мужик пашенный? - Старожилец я безлошадный, - почесываясь, ответил мужик. - Отчего не в поле, а у господина во дворе валяешься, сердешный? - А чо мне в поле делать? Нет у меня ни сохи, ни жита. Надумал к Митрию Флегонтычу челом ударить да в холопы записаться. Может, возьмет к себе за харчи, а я ему хоромы подновлю. Топором я поиграть любитель. Вот и жду. Да государь наш все во хмелю, недосуг ему меня принять. - Из тяглых крестьян в холопы идти нельзя, сердешный. Кто же на государя оброк будет нести? Царь дозволил в холопы к господам набирать только вольных людишек, - строго вымолвил приказчик. - Куда же мне деваться, батюшка? - развел руками мужик. Приказчик приблизился к страднику, воровато оглянулся и молвил тихо: - А ты, сердешный, к князю Андрею Андреевичу Телятевскому ступай. Князь до мужика милостив. Порядную грамотку ему напишешь, а он тебе два рубля отвалит да лошаденку с сохой даст. Заживешь вольготно. - А как же Митрий Флегонтыч? За пожилое я ему задолжал. Господин наш лютый. Сыщет у твоего князя - в усмерть забьет. Я ведь ему один рубль да два алтына возвернуть должен. (Пожилое - плата деньгами, которую крестьянин отдавал феодалу в случае своего перехода от одного землевладельца к другому в русском государстве в XV - начале XVII вв. Введение пожилого явилось одним из этапов в процессе закрепощения крестьян, т. к это затрудняло уход. Обязательность уплаты являлась одним из средств насильственного удержания крестьян у землевладельцев. В XVI в пожилое брали также с крестьян, менявших лишь место жительства в пределах владения одного и того же феодала. С полным запрещением перехода крестьян пожилое отмирает.) - Не сыщет, сердешный. Ступай смело в княжью вотчину. - Так ведь заповедные лета государь наш установил. Покуда нет выходу мужику, - засомневался крестьянин, скребя бороденку. - А ты не робей, сердешный. Князь наш родом высок, будешь за ним, как за каменной стеной. А коли чего и пронюхает твой худородный государь, так наш Андрей Андреевич ему твои деньги за пожилое возвернет, - заверил мужика приказчик. - Коли так - можно и сойти от Митрия Флегонтыча, - заявил старожилец. - Приходи, голуба. Избенку те новую срубим, животину выделим. Справным крестьянином станешь, - услащал мужика Калистрат. - Спаси тя Христос, батюшка. Этой ночкой и тронемся. Да и другим мужичкам намекну, - перекрестившись тихонько проговорил страдник. - Вот и добро, голуба. Айда со двора, ребятушки. Один из челядинцев бухнулся перед приказчиковым жеребцом на четвереньки. Низкорослый Калистрат ступил ему на спину и взобрался на коня. Выехали на улицу. Пустынно в деревеньке, мужики словно вымерли. И только возле самой крайней ветхой избы повстречали худого мужика в заплатанном армяке. Мужичонка налаживал телегу возле двора. Завидев всадников с самопалами, страдник поспешно юркнул за двор. То был Карпушка. - "Уж не за мешком ли моим приехали. Мельник, поди, князю донес. Пропадай моя головушка", - в страхе закрестился селянин и бухнулся лицом в лопухи. - Шальной, что ли? В бега ударился. Ну и деревенька, - буркнул Мокей, слезая с лошади. Челядинец зашел за конюшню и вытянул мужичонку из лопухов. Карпушка съежился, втянул голову в плечи, бороденка задергалась. Мокей ухватил крестьянина за ворот армяка и вытащил к телеге. - Чегой-то ты, сердешный, от нас за избу подался? - ласково спросил Калистрат. - Телегу вот чиню, батюшка. Колеса рассохлись, ну, я и того, - залепетал, низко кланяясь, Карпушка, с опаской поглядывая на вершников и могутного Мокея. Заслышав разговор, из избенки выскочили с десяток чумазых, полуголых, худеньких ребятишек и баба лет под сорок в посконном сарафане. - Твои чада, голуба? Экие они у тебя замореные. Невесело, знать, тебе живется? - Помаленьку, батюшка. Видать, так богом указано. - Ты домочадцев-то спровадь. Путай побегают. А мы с тобой потолкуем малость. Карпушка прикрикнул на ребятишек и те, сверкая пятками, побежали со двора на улицу. Баба, поклонившись всадникам, удалилась снова в избу. Приказчик присел на завалинку и повел с Карпушкой неторопливый разговор... Когда выехали из деревеньки, довольный Калистрат сказал Мокею: - Дело сделано, Мокеюшка. Мужичкам деваться некуда - сойдут в вотчину. А те, что не придут, - силой возьмем. Нонче Митьке Капусте в господах не ходить, хе-хе. Пущай в дьячки подается. Глава 29 ФЕДОР КОНЬ Держа перед собой саблю, Кирьяк двинулся на Болотникова. Иванка зажал в руке топор, участливо поданный ему одним из посадских. Работные люди расступились, замкнув в кольце супротивников. Завидев в руке у парня топор, Кирьяк прикрикнул на земских ярыжек: - Вяжите вора! Служивые затоптались на месте: уж больно страшен чернокудрый детина с топором. Тогда Кирьяк выхватил из-за кушака пистоль. - А ну, погодь, черти! - вдруг зычно пронеслось над толпой. Мужики обернулись и тотчас скинули шапки. На светлогнедом коне сидел русобородый богатырь в суконном кафтане. Ездок сошел на землю - широкоплечий, ростом в добрую сажень. Растолкав мужиков, шагнул к объезжему голове. - Отчего брань? Кирьяк указал пальцем на Болотникова, оказал зло: - Парень этот гиль завел. Руку на меня поднял. Дозволь, Федор Савельич, наказать лиходея. Прикажи батогами пороть. К Болотникову наклонился перепуганный Герасим, тихо пояснил: - Это набольший городовой мастер - Федор Конь. Сам строг, но человек праведный. Падай в носи, Иванка, проси милости. (Федор Конь - выдающийся русский зодчий второй половины XVI в, строитель крепостных сооружений. Во второй половине 80-х - начале 90-х гг. XVI в. выстроил каменные стены и башни "Белого города" Москвы (по линии теперешнего Бульварного кольца; снесены в основном в XVIII в) В 1596-1602 гг. возвел грандиозные оборонительные сооружения Смоленска (мощные стены, протяженностью 6,5 км, и 38 башен).) Федор Конь молча повернулся к Болотникову, положил тяжелую руку на плечо. Был он на целую голову выше рослого крестьянского сына. Глаза смотрели из-под широких кустистых бровей добродушно. - Пошто Дорофея в реку кинул? Видел я с башни. - Человек он недобрый. Старика хворь одолела, а он плетью дерется. - Посадский, али из мужиков будешь? - Страдник я. В Москву из вотчинного села наехал. - Отчего ниву бросил, молодец? - Нужда сюда привела, господин. Весна уходит, а засевать поле нечем. Послали мужики к князю за житом. - Не господин я, а сын плотницкий. А теперь вот города на Руси возвожу. Люб ты мне, молодец. Зело силен и отважен. Пойдем ко мне в подмастерье. Обучу тебя каменному делу, добрым градостроителем сделаю. Будем вместе крепости на Руси ставить на диво иноземцу. - Прости меня, Федор Савельич. Спасибо тебе за слова добрые. Одначе пахарь я. Отпусти с миром. Дело у меня спешное. Федор Конь сердито хмыкнул в темно-русую с густой проседью бороду, постоял в недолгом раздумье, затем порешил: - Будь по-твоему, ступай с богом. - Да как же так, Федор Савельич? Дозволь хоть смутьяна кнутом поучить, - недовольно молвил объезжий голова. - Помолчи, Дорофей. Больно солощ до кнута. Когда отъезжали от крепости, Афоня Шмоток возбужденно охая и крутя головой, пространно ворчал: - Не мыслил тебя, Иванка, и в живых видеть. Гляжу - народ к реке кинулся, ну и я туда. Как возвидел объезжего с саблей да пистолем, так и обомлел. Пропадет, думаю, нонче Иванка, не носить ему больше буйной головушки. Ох и нрав же у тебя, парень. Больно крутенек. Пошто драку затеял с государевым человеком? Тебя зачем в Москву мир послал? Спасибо мастеру Федору - отвел беду. Однако, ну и огромадный мастер. - Видимо, не зря его в народе Конем прозвали. Он и делом своим велик, и душой праведник, - отозвался Болотников. Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой крепостной стене - Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой, выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок - в пять сажен да шириной в добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост. В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери. Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти. Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке, бранился: - Пропущайте, служивые! Куда подевалнсь! Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом кафтане с бердышом. - Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? - строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка с огненным зельем, к широкому поясу сабля пристегнута. (Берендейка - нагрудный кожаный ремень с мешочками для пороха и дроби.) - Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай. - Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, - проронил стрелец. - Да есть и грамотка, - купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому. Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, а затем повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди. - Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку. Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать: "Выдан сей подорожный лист седельцу торгового гостя Федотке Сажииу на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву...". - Будя, Веденей, - отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. - Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом. - Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева. - На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, - лениво вымолвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. - Айда, ребятушки, в сторожку. Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами. - Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь. - Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку - там и двумя алтынами не отделаешься, - пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку. - Вот и здесь загвоздка, - вздохнул Афоня Шмоток, молча наблюдавший за всей этой проездной канителью. - Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, - порешил Болотников. Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс. - А это што за люди? Осади назад! - С обозом мы, стрельче, - произнес Болотников. - А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? - выкрикнул удалявшемуся торговому сидельцу стрелец. - Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, - отозвался Федотка. Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня. - Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! - рявкнул служивый. Но где уж там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам. Глава 30 В ЗАРЯДЬЕ Гонцы выехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице - обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге через тесную толпу. Из кабаков тогда вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелками и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы, юродивые, нищие и калики перехожие. (Колымага - старинная громоздкая карета. В колымаге в описываемое время имели право выезжать лишь князья и бояре. Божедомы - (от слова "божий дом") - богадельня; род сторожки в отдельной части кладбища, где хоронят на мирской счет или на приношения тела убогих, нищих, скитальцев, также погибших, внезапно умерших. Над общею могилою их, в день общих поминок, читают молитвы. Божедом - живущий в сторожке и погребающий покойников.) А теперь на улице все смолкло - ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг. На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон. Прохожие в смирных одеждах, крестили лбы и молча шли прочь. (Смирная одежда - траурная.) За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее, юродивый Прокопий. Блаженный тряс ржавыми цепями и иступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду. Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать теплые каменные плиты. Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного: - Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь? Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал: - Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Прошу я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а! Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так - мигом в Земский приказ сволокут да на дыбу подвесят. (Дыба - орудие пытки, на котором выворачивали руки истязуемого.) Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи. - Отчего на Москве так уныло? - спросил Афоня Шмоток прохожего в армяке. - Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, - тихо пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок - подальше от греха. - О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, - сказал бобыль. - Веди к своему деду. Кенией надо оставить да к князю поспеть, - проговорил Иванка. - А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает. Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря, затем свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда. Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю: - Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой в ситцевой рубахе. На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках. В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь. - Чего гостей худо встречаешь, Терентий? - громко воскликнул Афоня. Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю. - На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся. - Помяни волка, а он и тут, - весело отвечал бобыль, обнимая старика. - А енто селянин мой - Иванка Болотников. Так что примай незваных гостей, Терентий. - Честь да место, родимые. Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя спустился в подпол. - Не время нам трапезовать, Афоня, - негромко проговорил Болотников. - Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не подпустят. Так что хочешь, не, хочешь, а жди своего часу, - развел руками Шмоток. - Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, - хмуро отозвался Болотников и повернулся к Афоне. - Коней во, двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут, поди, знаешь. - Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, - заверил бобыль и выскочил из избы. Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня, старик приветливо молвил: - У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые. Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе вотчинном. Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом. Болотников одернул бобыля за рукав и обратился к старому посадскому: - Чего нонче в Москве, отец? - Худо на Москве, родимые. Уж не знаю как и молвить. Вот-вот смута зачнется противу ближнего боярина Годунова Бориса. Царь-то наш Федор Иванович все больше по монастырям да храмам богомолья справляет, единой молитвой и живет. Всеми делами нонче Борис Федорович заправляет. Недобрый он боярин, корыстолюбец. - В чем его грех перед миром, Терентий? Ужель правда, что боярин убивец малого царевича. - Правда, молодший. Отошел к богу царевич не своей смертью. - А что говорят о том на посаде, отец? - Разные толки идут, родимые. Намедни углицкий тяглец Яким Михеев праведные слова вещал толпе. Не с руки видно было ближнему боярину под Москвой царевича держать. Государь-то наш Федор Иванович здоровьем слаб, поди, долго и не проживет. А царевич Дмитрий - государев наследник, ему надлежит на троне тогда сидеть. Не по нраву все это Бориске. Тогда боярин и умыслил злое дело. Поначалу хотели отравить в Угличе младого царевича. Давали ему ядовитое зелье в питье да пищу, но все понапрасну. Бог отводил от смерти, не принимал в жертву младенца. А Бориске все неймется. Собрал он в своих хоромах дьяка Михаилу Битяговского, сына его Данилу, племянника Никиту Качалова да Осипа Волохова и повелел им отъехать в Углич, чтобы младого царевича жизни лишить. Царица Марья в своем уделе злой умысел их заметила и стала оберегать Димитрия. В тереме у себя держала, шагу от него не ступала. Все боялась. Молитвы скорбные в крестовой палате творила, затворница наша горемычная. А убивцы в сговор с мамкой Димитрия вошли, подкупили ее золотыми посулами. Мамка-то царицу Марью днем усыпила и наследника во двор вывела. Подскочил тут Данила Битяговский с Никиткой Качаловым и царевича ножом зарезали. Сами бежали со двора. Мыслили, что тайно дело сделали, да не так все обернулось. Видел их со звонницы соборный пономарь Федот Афанасьев. Ударил он в колокол набатный. Сбежался народ к цареву терему и увидел злодеяние. Кинулись убивцев искать. Хоромы их разбили, а Битяговских и других злодеев смерти предали. Царевича в соборную церковь Преображенья в гроб положили, а к царю Федору Ивановичу спешно гонца с грамотой снарядили. Перехватил гонца ближний боярин, повелел его к себе доставить. Грамоту у него отобрал, а написал другую, что-де царевич Дмитрий сам на нож наткнулся по небрежению царицы Марьи. Подали обманную грамоту государю. Зело опечален был Федор Иванович вестью скорбной. Указал по всей Русл панихиду служить, раздавать милостыню нищим, вносить вклады в монастыри и церкви. Святейший патриарх Иов, знать, тоже той грамотке поверил и объявил вчера на соборне, что смерть царевича приключилась судом божьим. Вот так-то, родимые... Помолчали. Терентий налил из сулейки еще по чарке Болотников пить не стал, впереди нелегкая беседа с князем. Как еще все обернется. А Терентий понуро продолжал: - В слободах смута растет. И не в царевиче тут, ребятушки, дело. Ремесло встало, пошлины да налоги всех задавили. Куска хлеба стало купить не под силу. Половина посадских мастеров на правежах стоят. Меня тоже батогами били. Хворал долго, еле отошел. Слобожан ежедень на крепость водят. По торгам, кабакам и крестцам истцы шныряют - глаза да уши ближнего боярина. Тюрьмы колодниками переполнены. На Болоте да Ивановской площади, почитай, каждую неделю палачи топорами машут. Ой, худо на Москве, родимые... Афоня участливо покачал головой, встал из-за стола, прошелся по избе и приметил ребячью одежонку на краю лавки. - Чья енто, Терентий? Старик кинул взгляд на лавку, и сморщенное лицо его тронула добрая улыбка. - Мальчонку одного пригрел. На торгу подобрал. Батька у него в стрельцах ходил, помер на Рождество, а мать еще года три назад преставилась. Пожалел сироту да и мне теперь с ним поваднее. Одному-то тошно в своей избенке, а он малец толковый. Своему ремеслу нонче обучаю. Аникейкой кличут мальчонку. Озорной, весь в батьку-бражника. Все речет мне, что когда подрастет, то в стрельцы поверстается. Охота, сказывает, мне, дедка, ратную службу познать да заморские страны поглядеть. - Ишь ты, Еруслан! - крутнул головой Афоня. - Чего не пьешь, молодший? - спросил Иванку Терентий. - Спасибо за хлеб-соль, отец. Ты уж не неволь нас. Вот дело свое завершим, тогда и по чарочке можно. Айда, Афоня. Не сидится мне. Покуда по Москве пройдемся, а ты, отец, за конями посмотри. - Неволить грех, родимые. Ступайте к князю с богом. Окажи, господь, мирянам милость свою, - напутствовал Терентий гонцов. Глава 31 НА ИВАНОВСКОЙ Мокринским переулком селяне вышли на Москворецкую улицу. - Экое зловоние здесь, - вымолвил Болотников. - А тут Мытный двор стоит, Иванка. Сюда, прежде чем на торг попасть, всю животину сгоняют, пошлину с нее взимают и каждую коровенку, свинью и куренку мытенной печатью пятнают. Без сей отметины на торг не допускают. А кто без печати придет - тому кнут да полтину штрафу. Видишь, сколь всякой живности пригнали. Тут же и забивают многих - отсюда и вонь, - пояснил Шмоток. За Мытным двором вскоре потянулись Нижние торговые ряды - хлебный, калачный, соляной да селедный. Здесь также было немноголюдно: базарный день обычно кончался до обедни. Гонцы, обойдя церковь Николы Москворецкого, поднялись к храму Василия Блаженного. Болотников снял шапку, вскинул голову и залюбовался великим творением русских умельцев. - Не ведаешь ли, Афоня, кто сей дивный храм возводил, - спросил молодой страдник. - Как не знать, Иванка. Мастера те всей Руси ведомы - Барма да Посник Яковлев. Здесь когда-то деревянная церковь святой Троицы стояла. А когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил, то повелел старую церкву снести и вместо нее собор Покрова поставить. Святое место. Тут на кладбище прах юродивого Василия Блаженного покоится. Сказывают, что почитал его покойный государь. Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Болотников вновь остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка, установленная на деревянном помосте. - Всем пушкам - пушка! Одно дуло, почитай, с полсажени, - восхищенно проговорил Иванка и прочитал вслух надпись: "Слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем Граде Москве, лета 7094, в третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов". (Лета 7094-1586 г. Андрей Чохов - (год рождения неизвестен - умер около 1630 г) выдающийся русский мастер. Свыше 60 лет работал в Москве в Пушечном приказе, изготовив за это время большое количество крупных осадных орудий - "стенобитных пищалей" и мортир. Самые выдающиеся его работы - Царь-пушка (1586) и стоствольная пушка (1588).) От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось: - Братцы-ы! На Ивановской Якимку из Углича казнят! Посадские хлынули из торговых рядов к кремлевским воротам. За ними последовали и Иванка с бобылем. Деревянным мостом, перекинутым через широкий, на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам, а затем по Спасской улице мимо подворий Кириллова и Новодевичьего монастыря вышли на Ивановскую площадь. Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту, тесно окруженному стрельцами и ремесленным людом, ходил дюжий плечистый палач. Он без шапки, в кумачовой рубахе. Рукава засучены выше локтей. Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею. В волосатых ручищах палача - широкий острый топор. Посреди помоста - черная, забрызганная кровью дубовая плаха. Палач, глядя поверх толпы, равнодушно позевывая, бродил по помосту. Гнулись половицы под тяжелым телам. Внизу в окружении стрельцов стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос, на сухощавом в кровоподтеках лице горели, словно уголья, дерзкие цыганские глаза. Постукивая рогатым посохом, на возвышение взобрался приказной дьяк с бумажным столбцом. Расправив бороду, он развернул грамоту и изрек на всю Ивановскую: "Мая девятнадцатого дня, лета 7099 воровской человек, углицкий тяглец черной Никитской слободы Якимка Михеев хулил на Москве подле Петровских ворот конюшнего и ближнего государева боярина, наместника царств Казанского и Астраханского Бориса Федоровича Годунова воровскими словами и подбивал людишек на смуту крамольными речами..." (7099-1591 г.) Толпа хмуро слушала приговорный лист, тихо перекидывалась словами. - А ведь про этого Якимку нам дед Терентий только что сказывал. Вот и сгиб человек. Эх, жизнь наша горемычная, - наклонившись к Иванке, невесело вымолвил Шмоток. Болотников молча смотрел на Якима, который напоминал ему чем-то отца. Такой же высокий, костистый, с глубокими, умными и усталыми глазами. - А приказной дьяк заключил: "И указал великий государь и царь всея Руси Федор Иоанович оного воровского человека казнить смертию..." В толпе недовольно заговорили: - Невинного человека губят. - Царь-то здесь ни при чем. Это татарина Годунова проделки. (Борис Федорович Годунов являлся потомком татарскою мурзы Чета.) - За правду тяглеца казнят. Верно, он в народе сказывал - не его, а Бориску бы на плаху... В толпе зашныряли истцы и земские ярыжки. Одному из посадских, проронившему крамольное слово, вдели в руки колодку и поволокли в приказ. Якиму Михееву развязали руки, передали свечу монаху с иконкой Спаса. Один из стрельцов подтолкнул бунташного человека бердышом в спину к помосту. Яким повел широким плечом - стрелец отлетел в сторону. - Не замай, стрельче, сам пойду. Угличанин поднялся на помост. Ветер взлохматил черную, как деготь, бороду, седеющие кудри на голове. Палач приосанился, ловко и игриво подбросил и поймал топор в воздухе. - Клади голову на плаху, Якимка. Тяглец сверкнул на палача очами, молча повернулся лицом к колокольне Ивана Великого, истово перекрестился, затем низко поклонился народу на все четыре стороны, воскликнул: - Прощайте, православные. От боярских неправд гибну, от Бориски злодея... К посадскому метнулись стрельцы, поволокли к палачу. Яким оттолкнул служивых, сам опустился на колени и спокойно, словно на копну мягкого сена, положил голову на плаху. Палач деловито поплевал на руки и взмахнул топором. Голова посадского глухо стукнулась о помост. Болотников сжал кулаки, кровь прилила к смуглому лицу, и на душе все закипело, готовое выплеснуться горячими и злыми словами в угрюмую, притихшую толпу. - Уж больно ты в лице переменился. Идем отсюда, Иванка. - Смутно мне, Афоня. Впервой вижу, как без вины человека жизни лишают и топором голову рубят. Отчего так все горько на Руси? Где ж правда? - Правда у бога, а кривда на земле, парень. Уж такое дело сиротское, - вытаскивая молодого страдника из толпы, сказал бобыль. - Да нешто так жить можно: все терпи и назад оглядывайся, - зло проговорил Болотников. - А ты близко-то к сердцу все не примай, Иванка. Оно и полегче будет. Плетью обуха не перешибешь... Глава 32 ОСЛУШНИКОВ В ПОДКЛЕТ! На Никольской улице, возле государева Печатного двора, Афоня Шмоток спросил посадского в синей однорядке: - Не скажешь ли, милок, где тут хоромы князя Андрея Андреевича Телятевокого? - За Яузой, на Арбате, на Воронцовском поле, близ Вшивой горки, на Петровке, не доходя Покровки, - озорно прокричал посадский и шмыгнул в переулок. - Будет брехать, типун те на язык, - крикнул ему вдогонку Афоня и заворчал. - Ну и народец, ничего толком не дознаешься. Спросили старичка в драном армяке, с холщовой сумой за плечами. Тот молча указал на монастырь Николы Старого, за которым виднелись богатые хоромы царева стольника Телятевского. Наряден и причудлив рубленый терем. Башни узорчатые, кровли живописные, над крыльцами шатровые навесы, с витыми столбами, затейливые решетки да резные петухи. Гонцы подошли к бревенчатому тыну. Болотников постучал в калитку. Из открывшегося оконца высунул пегую бороду старый привратник. - Кого надось? - Дозволь к князю пройти, батюшка, - просяще вымолвил Афоня. - Ишь чего захотели, князя им подавай! Велико ли дело у вас к государю нашему? - Велико, друже. Из вотчины к князю миром посланы, челом бить от крестьян. - Недосуг нонче Андрею Андреевичу. Только и дел у него мужиков принимать, - строго вымолвил привратник и захлопнул оконце. - Деньгу доставай, Иванка, иначе не допустит. Здесь на Москве и шагу без денег ступить нельзя, - шепнул Болотникову бобыль и вновь забарабанил в калитку. - Уж ты допусти к князю, батюшка. Дело наше неотложное. Прими от нас полушку за радение. Привратник высунул в оконце руку, зажал в пятерне монету и показал гонцам куклш. - Ишь чего удумали. Нешто доступ к князю полушку стоит, - хмыкнул в пегую бороду привратник и, вдруг, страшно выкатив глаза, закричал, потрясая кулачищем: - А ну плати алтын, а не то собак со двора спущу, нечестивцы! - Ну и дела, - сокрушенно качнул головой Болотников. Однако пришлось снова раскошеливаться. Привратник после этого заметно потеплел, распахнул калитку и окликнул возле терема статного парня в легком темно-зеленом кафтане. - Якушка! Допусти мужичков к князю. Челядинец сошел с красного крыльца, неторопливо, поигрывая кистями рудо-желтого кушака, окинул пытливым зорким взглядом гонцов и приказал распахнуть кафтаны. - Али мы лиходеи какие? Нет при нас ни ножа, ни пистоля, - проговорил Афоня. - Кто вас знает. Из Богородского села что ли наехали? Ну, айда к князю, - весело проронил Якушка. Челядинец, однако, в терем не пошел, а повел страдников вглубь двора, где раскинулись многочисленные княжьи службы, конюшни, поварни, погребки, клети, мыльни и амбары. Затем потянулись заросли вишневого сада. - Ты куда это нас ведешь, молодец? - недоумевая, спросил Афоня. - Иди и не спрашивай, - оборвал бобыля Якушка. В глубине сада, возле темного замшелого приземистого сруба, высокий мужик в белой полотняной рубахе и кожаных сапогах махал широким топором по толстенной и сучковатой дубовой плахе. Дровосек взмахнул раз, другой, но кряж неподатлив. У мужика аж вся спина взмокла. Якушка остановился в шагах пяти от дровосека, предупредительно поднял палец над головой. Болотников пожал плечами, присмотрелся и высказал громко: - Разве так плаху колют, друже? Ты ее комлем вниз поставь да вдарь как следует меж сучьев. Мужик воткнул топор в кряж и обернулся. Гонцы оторопели: перед ними стоял князь Андрей Телятевский. Слыхано ли дело, чтобы государев стольник мужичью работу справлял. Не зря, видимо, в народе говорят, что с чудинкой бывает князь Телятевский. О том же и Якушка подумал. У князя, что ни день, то причуда. Любит мирской работой потешиться. Еще неделю назад наказал: "Приготовь мне, Якушка, с полсотни плах посуковатей. Топором разомнешься - силу приумножишь". Вот теперь каждый день и балуется с топором. Ну, потеха! Князь Андрей Андреевич грозно насупил брови, хотел прикрикнуть на дерзкого парня, но сдержался. - А ну, бери топор, кажи свою сноровку. Болотников смутился, замешкался. Князь сбросил рукавицы и выжидал, подперев бока руками. Была не была! Шагнул Иванка к неподатливому кряжу, перевернул другой стороной, поплевал на руки и что было сил ударил топором посередине плахи. Кряж распался надвое. - Ловко вдарил. Хвалю. Это ты, кажись, на ниве с Мокейкой схватился? - Я, князь, - отбросав топор в сторону, с легким поклоном сказал Болотников. - Ко мне в дружину пришел? - Пахарь я, князь. Куда уж мне до дружины. Прислал меня мир до твоей милости. - Отправную грамоту от приказчика привез? - Грамоты с собой не имею. Крестьяне гонцом послали к тебе, князь, челом ударить. А приказчика мы не спросились. Телятевский нахмурился, заходил вдоль сруба, затем приказал Якушке: - Ослушников до моего указу в подклет сведи. Афоня Шмоток повалился на колени, взмолился: - Выслушай нашу нуждишку, батюшка Андрей Андреевич. В деревеньках и на погостах мужички обнищали, ребятенки мрут... Князь, не желая выслушивать мужика, резко повернулся и зашагал к терему. На ходу сердито бросил своему любимому челядинцу, - Смердов в подклет. А тебя кнутом укажу пороть, чтобы знал, как мужиками князю докучать. Глава 33 КНЯЖЬИ ЗАБОТЫ Стуча посохом, в палату вошел старый дворецкий в долгополом аксамитном кафтане. (Аксамит - бархатная ткань особого переплетения.) - Прости, батюшка Андрей Андреич. Из Вологды приказчик Гордей прибыл. - Зови немедля. Гордей мне надобен, - проговорил князь. Гордей черен, дороден. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистая широкая борода до ушей. На нем суконная однорядка, опоясанная малиновым кушаком и сапоги из юфти с медными подковками. - Засиделся ты что-то