о котором в середине XVIII века ничего еще не было известно, но которое существовало, нагнало на него икоту, а что еще хуже, заставило мелко трястись. Его дрожь передалась карете, и она выглядела почти как живое су-щество, заразившееся болезнью Святого Витта. Но попробовал бы кто-нибудь заподозрить его в трусости! Просто холодно, милые дамы, дождь ведь сеет... Доехали, доплыли, все как по расписанию. В устье Екатерингофки в заранее выбранном месте Гаврила пересел в ялик к Саше и Адриану, а бородатый Алексей перебрался в убогую лодчонку. Он без помех доплыл до Каменного Носа, по пути успел прору-бить в днище изрядную пробоину. В отдалении, прижимаясь к берегу, неслышно следовал Сашин ялик. Неожиданности начались с того, что проклятая Алешина лодчонка никак не желала тонуть. Она нелепо задралась кормой вверх и продолжала держаться на плаву несмотря на все Алешины усилия. Кричать о помощи было рано. Если за лодкой наблюдают солдаты, то призывы тонущего мало бы тронули их. Держись за корму -- и доберешься благополучно до берега. Алеше ничего не оставалось, как нырнуть. Под водой он успел отплыть от лодчонки на порядочное расстояние, а когда вынырнул, ловя воздух ртом, последующий крик о помощи выглядел вполне правдоподобно. "Спасите, православные!" Алеша бил по воде руками, делал вид, что уходит под воду, вопил голосом и пьяным, и трезвым. Мыза безмолвствовала, никто не спешил к нему на помощь, причал был пуст, калитка заперта. Охрипнув, осипнув, наглотавшись соленой воды и проклиная человеческое равнодушие, Алексей доплыл до берега и с трудом вылез на осклизлый причал. Борода у правого уха отклеилась, и он закусил конец ее зубами. Хорошо хоть усы были на месте. Алексей толкнулся в калитку--заперта! Он окинул взглядом за-бор -- высоко, не перелезть] Вода стекала с него ручьями, и холод собачий, черт бы вас всех!.. В этот момент осторожно звякнул крюк, калитка неслышно от-ворилась, и он увидел Сашу, который стоял в выжидательной позе, прижимая палец к губам. У стены дома находились Адриан с двумя пистолетами в руках и поникший, исцарапанный Гаврила. Губы его неслышно шептали молитву. Алеша открыл было рот, пытаясь объ-яснить неурядицу, но Саша погрозил ему пальцем и улыбнулся, глаза его в прорези маски сощурились на мгновение, но тут же опять по-рысьи настороженно вперились в дверь дома. Внутренний двор усадьбы выглядел совсем не так, как представ-лял себе Алексей. Забор был крепок и ладен, а дом и прочие постройки не просто старыми--дряхлыми. Срубы покосились, ниж-ние венцы разъели жучок и плесень, однако дубовая дверь, за которую им следовало попасть, сияла новыми металлическими на-кладками, Алексей подошел к ней вплотную, пытаясь высмотреть в щель, каков там запор и нельзя ли открыть его ножом. Он надавил на дверь плечом, и она неожиданно открылась. А православные тем временем резались в карты. Чем другим может заняться солдат в карауле, если за окном дождь, начальство далеко, а безделье осточертело? Харитон отнес арестанту обед и отправился вздремнуть в свою каморку под лестницей. Сержант Прошкин, силач и забияка, после проигрыша напился с горя и по-валился на лавку, чтобы сотрясать покои своим богатырским храпом. Четверо служивых продолжали игру. Старшему Кушнакову везло, по-этому никто не смел выйти из-за стола: карты иногда приковывают людей к месту покрепче, чем цепи. Скрипнула открываемая в сенцах дверь. -- Ты что, Иван, щеколду не закинул?--спросил старший. -- Да это Харитон бродит,-- отозвался солдат и крикнул гром-ко:-- Харитон, ты, что ли? -- Ори, ори глухарю на току! Это замечание рассмешило солдат. Представить сутулого, худого Харитона распушившим крылья и хвост -- что может быть смешнее? Игра продолжалась. -- Куда короля пик дел?--успел выкрикнуть старший, как дверь в караульное помещение широко распахнулась. Люди в масках вбежали в комнату и встали по углам, нацелив на играющих пистолеты. Крикни Сашка: "Предоставить арестанта или всех перебьем!"-- похищение, может быть, обошлось бы без единого выстрела. Но Сашка крикнул заученное: "Кошелек или жизнь!" Содержимое кошельков было беспечно разложено на столе, вот оно -- бери, но старший не хотел расставаться со своим добром. Он вдруг бросился на пол и ухватил за ноги самого неказистого и мокрого злоумышленника. От неожиданности косматый мужичишко пальнул в воздух. Тут и началось светопреставление. Через минуту вся комната утонула в плотном пороховом дыму, уже не видно было, в кого палить, уши заложило от выстрелов. В ход пошли шпаги. Стол с картами, бутылками, деньгами пере-вернулся, и каблуки сражающихся нещадно топтали личики дам и валетов. Медные и серебряные монеты со звоном подскакивали на половицах и раскатывались по углам. Саше несказанно мешала маска, она суживала видимое простран-ство, стягивала лицо, делала его чужим, а в бою, как перед смертью, тебе не должны мешать подобные мелочи. Кроме того, ему досталось двое противников. Первым был старший из команды. Шпагой он владел бесподобно, при этом без остановки орал, то угрожая напа-давшим, то призывая мерзавца Прошкина "открыть наконец зенки", то прикрикивая на своего напарника, миловидного, рыхлого сол-датика. Этот, каналья, вместо того чтобы драться, то и дело нагибал-ся к полу, пытаясь словить серебряные монеты. Чаще, чем шпагу его, Саша видел по-женски округлый, обтянутый синим сукном зад, но даже пнуть его он не имел возможности: шпага старшего мелькала со скоростью спиц мчащейся кареты. Алеша тоже вертелся волчком, потому что его противник выбрал странное оружие, если можно таким назвать шандалы, бутылки и тяжелые крынки, которые стояли на подоконнике. Шпагу этот лов-кий долговязый солдатик отбросил еще в начале боя, она его явно не слушалась, но по-паучьи цепкие руки его все время что-то хватали и метали в Алешину голову. Адриану повезло больше других, он не столько дрался со своим противником, сколько играл шпагой, как на сцене. Видно было, что ни тому, ни другому никак не хочется быть раненым, а уж тем более убитым. Они все время менялись местами, сталкиваясь неожиданно, толкали друг друга плечом и скалили зубы, явно не испытывая злобы. Гаврила не принимал участия в схватке, он, как и было задума-но, пытался сыскать камеру, в которой содержали его барина. При-мерное расположение комнат в этом помещении он знал, Алеша подробно объяснил, где он видел Никиту, но какая из дверей в этот темном коридоре нужная? Гавриле категорически запрещено было применять для поиска голос, никаких там "барин" или "Никита Григорьевич". Но, видно, услышав выстрелы, Никита понял, что про-исходит что-то необычное и забарабанил в дверь. Вот тут уж верный камердинер не мог сдержаться: -- А-а-а! -- заблажил он во весь голос.-- Ключи где? Тут я! Зачем в этот самый момент служителю Харитону понадобилось выйти в коридор, известно одной фортуне. Видно, хоть и был он глух, однако обоняние не потерял, запах пороховой гари разносился по всему дому. Гаврила оглянулся на его торопливые, шаркающие шаги. На шее у Харитона позвякивала связка ключей. -- Открывай!-- гаркнул Гаврила, неловко схватившись за висев-шую у пояса саблю. Она неохотно, с противным скрежетом выполз-ла из ножен. Харитон даже не пытался оказать сопротивление, трясущимися руками он нащупал нужный ключ. Дверь отворилась, и Никиту приняли крепкие руки камердинера, -- Мальчик мой ясный, Никита Григорьевич!--зарыдал Гаврила, уткнувшись в грудь барина.-- Вырвали мы вас из рук супостатов. Да куда вы рветесь-то? Там и без вас управятся! Никита, худой,бледный, скорее удивленный, чем обрадованный, смотрел на камердинера без улыбки, потом разом отлепил от себя его руки и бросился на шум боя. Гаврила, потрясая саблей, последовал за ним. О Харитоне было забыто. А глухой служитель бочком побрел в конец коридора, вся его фигура выражала только покорность и унижение. В своей комнатенке он не задержался, а на-правился по винтовой лестнице в тихую обитель--бывший маяк. Площадка боя уже обагрилась кровью: Саша исхитрился-таки чиркнуть шпагой ненавистный зад. Миловидный солдатик лежал под столом и надрывно стонал, однако руки его, кажется, помимо воли несчастного, трудолюбиво набивали монетами карман. Противник Адриана дал наконец себя связать и преспокойно сидел в углу, на-блюдая не без интереса за дракой. Длиннорукий тоже обезврежен. Сашке бы только покончить со старшим по команде, но в тот мо-мент, когда Никита появился в проеме двери, пробудился вдруг ото сна Прошкин. Ничего не соображая с похмелья, он схватил лавку, на которой спал, и пошел крушить все направо и налево, крича что-то невразумительное. Идти на него со шпагой было так же бесполезно, как остановить клинком сбесившегося слона, и не дерни Никита с силой одеяло, которое тот топтал огромными сапожищами, бой кончился бы с большими потерями. Через минуту Прошкин был связан. Пока готовили кляп, он к об-щему удивлению опять захрапел, видно, драка ему показалась просто сном. В этот момент рухнул старший из команды; убит или ранен, разбираться было некогда. Друзья успели обменяться только отрывистыми фразами, они бы-ли восторженны и бестолковы. -- Отходим!-- крикнул Саша.  К причалу! Там лодка! -- скомандовал Алексей. Решение воспользоваться при возвращении лодкой охраны воз-никло у него в тот момент, когда он играл роль утопающего. Ходкий беленький ялик с веселой голубой полоской вдоль борта и веслами, оставленными в уключинах, по-прежнему мирно покачивался у стол-ба, к которому был причален. -- Счастье какое, через забор не надо лезть! Исцарапался весь, Никита Григорьевич, все руки в занозах!-- весело трещал Гав-рила, пробираясь на корму к Никите. -- Ты на Алешину рожу посмотри!--бросил Саша и налег на весла. Рожа у нашего героя действительно потерпела ущерб, под глазом его разлился синяк, клей от утраченной бороды залиловел от крови и как-то странно забугрился, нос перечеркивала глубокая царапина. -- Отскоблимся!-- расхохотался Алеша.-- Гардемарины, неужели вместе! -- А то как же,-- тихо сказал Никита. Он все еще не мог прийти в себя от неожиданно обретенной свободы.-- Вот они, значит, где меня прятали. -- Лодку поменяем на нашу,--сказал Алеша Адриану.--В этой плыть в город небезопасно. Они не слышали выстрела, только увидели, как легкое облачко от-делилось от окошка бывшего маяка, а Гаврила с ужасом почувство-вал, как обмякло вдруг тело Никиты, которого он заботливо укрывал своей бекешей. Пуля пробила его грудь навылет. Саша в бессильной ярости выхватил пистолет и выстрелил в окошко башни, но Харито-на там уже не было, он спустился вниз, чтобы помочь охране осво-бодиться от пут. Все они были избиты, перепачканы кровью, злы, как черти. Каж-дый счел долгом выговорить Харитону: "Где ты раньше был, глухая тетеря? Нет бы раньше помочь!" Убитого Кушнакова завернули в одеяло и отнесли в бывшую арестантскую. Кто-то выскочил наружу по нужде, а вернувшись, сообщил, что разбойники увели лодку. Известие это было принято почти с облегчением. Они не могли теперь преследовать беглецов, не могли сообщить начальству о на-падении на мызу. Ну и пусть его... Оставалось только ждать смены караула. Поругались, посудачили, помылись, перевязали раны, поде-лили поровну собранные с полу деньги и сели ужинать. Меж тем лодка с беглецами благополучно достигла берега, где стояла карета. -- Боже мой, что с ним? Никита...-- воскликнула Софья, глядя, как Гаврила с помощью Алеши выносит на берег бесчувствен-ное тело. -- Ранен,--бросил Алексей.--Гаврила говорит--не смертельно! Живо переодеваться! И скорее, скорее! Маски, порты, рыжий парик были связаны в узел вместе с уве-систым камнем и пошли на дно реки. Алексей и Адриан прыг-нули в лодку. -- Может, повезем его водой? -- предложил Алеша, глядя, как Саша с Гаврилой неловко усаживают в карету раненого друга.-- В карете трясет. -- Нет! Все делаем, как договорились! -- Софья неожиданно для себя взяла командный тон.--Сейчас надо как можно скорее попасть к Черкасским. Да отчаливайте же наконец! Может быть по-гоня! Гавриле очень не хотелось оставлять Никиту на попечение дам, которые ничего не смыслят в медицине, и он умоляюще погляды-вал на Сашу. -- Я поеду с вами,-- решительно сказал тот. -- Ни в коем случае.-- Софья была непреклонна.-- Каретой Гав-рила правит лучше тебя, и потом внутри и так тесно. Саша, ради Бога, скачите первым. Мы должны разделиться. И не беспо-койтесь, мы справимся. Саша умел слушать дельные советы, он вскочил на лошадь и сразу же пустил ее галопом. Прежде чем сесть на козлы, Гаврила заботливо подсунул под голову Никиты свернутую валиком бекешу. Раненый полулежал на заднем сиденье, дыхание его было тяжелым, свистящим, грудь высоко поднималась и вдруг опадала почти без-звучно, вызывая безотчетный страх, что вздох этот будет послед-ним. -- Ничего... Честь барину спасли, спасем и жизнь!-- высокопарно сказал Гаврила и всхлипнул обиженно, как дитя малое. Что он мог знать, убогий лекарь? Чужих врачевал и не без поль-зы, а когда своего коснулось, то разум мутится. А что касаемо утверждения, мол, не смертельно, то это не более чем заговорные слова, чтоб беса отпугнуть. Карета двинулась по дорожке парка, набирая скорость, и вот она уже летит по тракту, и -- о, чудо! -- то ли благодаря умению ку-чера, то ли провидению, но ее почти не трясет. Мария сидела напротив Никиты и неотрывно смотрела в лицо молодого человека. С самого первого мгновения, как увидела она плетью висящую руку, плотно смеженные глаза и узкую, как у молодого дьячка, бороду, запачканную кровью, ее не оставляли самые дурные предчувствия. Может быть, это конец и злая судьба отнимает его навсегда? Все душевные силы ее были потрачены на то, чтобы прогнать страшные мысли, и она не замечала, что дрожит, что из глаз ее льются слезы и с монотонностью весенней капели ударяются о маленькую, бисером вышитую сумочку, которую она судорожно сжимала в руке. Они уже миновали Калинкин мост и въехали в город, когда Ни-кита вдруг разомкнул мокрые от пота ресницы и внимательным взглядом окинул карету. Видно было, что он все вспомнил и вполне осмыслил ситуацию. Взгляд его задержался на Марии. Он рассматри-вал ее очень внимательно, подробно изучая кружевной воротник, бе-лый капор, испуганные глаза, руку, которая зажимала рот. -- Бред! Откуда ей тут взяться?-- сказал он вдруг и опять потерял сознание, голова его упала на плечо сидящей рядом Софьи. -- Я его напугала,-- с ужасом прошептала Мария.-- Он меня не узнал. Он принял меня за какую-то другую особу. -- Наоборот узнал! Мария, не плачь. Никите мужество наше нужно, а не слезы. Только бы довезти его до места. Как ни торопился Гаврила, попав в центр города, он должен был замедлить движение, а близ Вознесенской першпективы и вовсе изменить маршрут. На площади солдаты перегородили улицу ка-навой. Экие шустрые попались, несколько часов назад только присту-пили к работе, а теперь уже деревья выкорчевали, булыжник повыковыривали и изуродовали все вокруг до неузнаваемости! Теперь другого пути нет, как ехать мимо дома Белова, Мысль эта разозлила Гаврилу. Ах, молодежь, не слушает старших и мудрых. Сидел бы сейчас Александр Федорович на козлах -- у дома бы сошел без забот, а он, Гаврила, провел бы трудную дорогу рядом с барином, не допустил бы до его особы глупых женских рук. И бинты поправить, и посадить поудобнее, разве им это под силу? Карета выскочила на Малую Морскую и поравнялась с особняком Беловых как раз в тот момент, когда входная дверь резко отворилась, из нее вышел молоденький офицер, за ним пара драгун и, наконец, Александр Федорович собственной персоной. За ним шли еще двое солдат. Куда это они направляются? Гаврила непроизвольно натянул вожжи, тормозя. Лошади вскину-ли морды, зацокали мелко по булыжнику. Белов оглянулся на этот звук и встретился с Гаврилой глазами. -- За что меня арестовали?-- крикнул он громко.-- Куда вы меня ведете?, "Это он мне кричит,-- пронеслось в голове Гаврилы.-- Знак подает. Неужели так быстро пронюхали про нападение? Быть не может!" Желая как можно быстрее уехать от опасного места, Гаврила попытался развернуть лошадей, что было никак невозможно при обилии карет и прочих повозок- Его обозвали дураком, канальей, свиньей, рукояткой кнута саданули по плечу. -- Дурак и есть,-- сказал себе Гаврила.-- Солдаты уже на другую улицу свернули, на нас и не смотрят. Быстрее, быстрее! Довезем барина до места, уложим в кровать, а потом будем разбираться, кого арестовали и почему.-- И он опустил кнут на мокрые, взмылен-ные спины лошадей. -13- Читателю двадцатого века небезынтересно будет узнать, что в Тайной канцелярии, этом всенародном страже русской государствен-ности, в середине восемнадцатого века служило -- сколько бы вы ду-мали?-- десять человек. Однако я, может быть, завысила цифру, точ-ных данных за 1748 год у меня нет, зато есть за 1736--расцвет бироновщины. Тогда было много работы, и тайный сыск в Петербурге вершило 13 человек. В 1741 году, когда Елизавета Петровна взошла на престол, количество служащих -- секретарей, канцеляри-стов, подканцеляристов, копиистов--снизилось до 11. Правда, сюда не входили воинский наряд числом 10 человек и заплечных дел мастера -- двое. Естественно, еще существовали осведомители, кото-рых на Руси всегда было в достаточном, но неизвестном количестве. В этой главе мне хочется рассказать, что же представлял из себя сей грозный орган, а для того, чтобы читатель поверил этим строкам, а также из опасения быть обвиненной в плагиате, сообщаю, что знания эти почерпнуты мною из энциклопедий, справочников, а в основном из замечательной и очень толково написанной работы Веретенникова Василия Ивановича, изданной в Харькове в 1911 году. Первая Тайная канцелярия, называемая Преображенский приказ, была основана в начале царствования Петра I. Название она полу-чила от московского села Преображенского, где размещалась некая съезжая изба -- первый приют радетелей сыскного дела*. Преображенский приказ занимался политическими преступника-ми, которые действовали, как тогда говорили, "противу двух первых пунктов". Имелся в виду государев указ, в котором под цифрой один значились злодеяния против особы государя, а под цифрой два -- против самого государства, то есть бунт. Любой обыватель мог крикнуть "слово и дело", указывая паль-цем на преступника, и государственная машина включалась в дейст-вие. Естественно, в Тайный приказ зачастую попадали люди невинные, такие, на которых доноситель вымещал свою злобу или за-висть. В отличие от наших дел, громыхавших такими понятиями, как "враг народа", Преображенский приказ был по-своему спра-ведлив. Если вина взятого по доносу не была доказана, то к "допросу с пристрастием", то есть к пытке, привлекался сам доноси-тель. Смутное было время и гнусное, народ панически боялся Преобра-женского приказа. Упразднен он был малолетним Петром II в 1729 году. К слову скажем, что организует страшный орган обычно сильный и жестокий правитель: вторая Тайная канцелярия была создана Анной Иоанновной уже в 1731 году, а упразднена во второй раз недалеким и инфантильным Петром II-- честь ему за это и хвала**. _____________________ * Интересно, что первоначально Преображенский приказ заведовал еще регулярным войском, а также продажей табака. Как бы ни ругали мы современное заведение, осуществляющее государственную безопасность, возрадуемся, что торговля табачными изделиями уплыла из его рук. ** Вот как пишет об этом Болотов в своем "Жизнеописании": "...не менее важное благотворительство состояло в том, что он (Петр II) уничтожил прежнюю нашу и столь великий страх на всех наводившую так называемую "тайную канцелярию" и запретил всем и каждому кричать "слово и дело", и подвергать через то бесчисленное множество невинных людей в несчастия и напасти. Превеликое удовольствие учинено было сим всем россиянам, и все они благословляли его за сие дело". ______________________ Вторая Тайная канцелярия размещалась в Петропавловской кре-пости в неприметном одноэтажном особнячке с подъездом под козырьком и восемью высокими окнами по фасаду. Кроме того, в ее ведении находились казематы и служебные помещения. Начальником Канцелярии тайных розыскных дел -- так она пол-ностью называлась--в 1731 году был назначен Андрей Иванович Ушаков. Сын бедного дворянина еще при Петре I получил звание тайного фискала и наблюдал за постройкой кораблей, потом стал сенатором, и всегда-то он верно угадывал, чья власть возьмет верх, а если и не угадывал, как случилось с Елизаветой Петровной, то и это сходило ему с рук. Ушаков руководил, а во главе канцелярского производства (оно и было главным!) стоял секре-тарь-регистратор. Он был фактическим заместителем Ушакова, а после 1747 года--Шувалова. Далее шли протоколист, регистратор и актуариус. Они вели "Журнал тайной канцелярии", книгу именных указов, протоколы, копии со всех определений. Собственно, работу по выяснению преступлений вели канцеляристы, каждый из них заведовал собственным делопроизводством --"повытьем". Прихо-дили в канцелярию в "седьмом часу утра", то есть до невозмож-ности рано, но могли уйти со службы в "первом часу пополудни". Иногда для особо важных дел учреждали в помощь Тайной канцелярии особые комиссии. Так было при раскрытии заговора смоленской шляхты, которую возглавлял князь Черкасский, при суде над Бироном, при работе по лопухинскому "бабьему заговору" и так далее. Тайная канцелярия была выездной, то есть в случае необхо-димости посылала своих агентов в другие города. Обычно роль агентов играли подканцеляристы или военные чины из наряда. Ушаков руководил Тайной канцелярией шестнадцать лет, и все эти годы обнаруживал в работе ум и гибкость, позволявшие ему держаться в тени при очень высокой значимости и огромных возможностях. Бантыш-Каменский, наш славный историк, писал о нем: "Управляя Тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особым даром выведывать образ мыслей собеседника". Все это правда. Ушаков сам вел наиболее ответственные дела, и пыточные речи никогда не произносились без его присутствия, но его нельзя упрекнуть ни в садизме, ни в особой ненависти к пре-ступникам. Он был добросовестен и бесстрастен. Ушаков начал руководить сыскными делами без малого в шесть-десят лет, возраст мудрости, и находил силы для служения отече-ству, однако понимал -- нужен преемник. И он нашелся -- Алек-сандр Петрович Шувалов. Он входил в работу постепенно, при-сматривался, учился на допросах и за столом, и подле дыбы, а за два года до своей смерти Ушаков привел его к присяге. Шувалов вел в это время дело поручика Измайловского полка "о говорении непристойных слов об императрице". Присяга свершилась в домовой церкви Ушакова, словно дело о замещении главы Тайной канцелярии было своим, семейным. Шувалову было тридцать семь лет. До самой смерти Ушаков присматривал за родным своим заведе-нием, требовал строгости и -порядка, но времена менялись. Тайная канцелярия при Шувалове как бы усыхала. Декларации, выписки, реляции стали меньше по объему cкупее по содержанию, словно само вдохновение ушло в песок. Клятва императрицы "не казнить смертью" не была вписана в закон, но соблюдалась неукоснительно. При Ушакове арестованных приводили к пытке в тех случаях, когда при следствии не могли получить полную картину преступле-ния, заходили в тупик. Шувалов же готов был рисовать эту картину до бесконечности, искал новых и новых свидетелей, устраивал очные ставки. Для допроса с пристрастием требовалось личное разрешение Шувалова, а он его давал очень неохотно. Современники писали об Александре Петровиче Шувалове, что ужасный род занятий вверенной ему канцелярии отразился на его лице. У него появился тик правой стороны лица. Судорога эта появлялась в минуты гнева, страха или радостной взволнованности, поэтому перед императрицей он всегда являлся украшенный страш-ной гримасой. Обычно делопроизводство в Тайной канцелярии начиналось с "по-ношения" от учреждения или лица о случившемся антигосударствен-ном "важном" деле. Вопрос о "важности" был одним из главных в канцелярии. Например, подрались обыватели на рынке из-за проданной козы, один из подравшихся написал донос. Канцелярия решает, важное сие дело или нет. Если просто подрались--это отнюдь не представлялось важным, но если один из драчунов "из-блевал речи, поносившие государыню или трон русский". Тайная кан-целярия находила "важность" и заводила "дело". Или, скажем, дела о взятках, дрязгах или волшебстве. Каждое могло подлежать и Тай-ной канцелярии, и другому какому-либо учреждению: суду, Синоду. Так, в Тайной канцелярии священника обвинили в волшебстве, но судили все равно противу двух первых пунктов, потому что в волшеб-ных тетрадях между списками наговоров и рецептами приворотных зелий нашли слова, поносящие царскую фамилию. Как только заводили "дело", брали замешанных в него лиц и учиняли допросы, которые неукоснительно записывались на бумагу, так называемые "распросные речи". Перекрестные допросы, пыточ-ные разговоры подшивались в "дело". Если нужно было привлечь свидетелей, то составляли "определение" о приводе их на допрос. Для обысков посылались подканцелярист или офицер с солдатами, на месте составлялись рапорты и опись найденных на месте вещей, все это тоже подшивалось в дело. Когда следствие кон-чалось, то на основании всех бумаг составлялся "экстракт", кото-рый слушал Ушаков, а впоследствии Шувалов, и выносил "определение", то есть приговор. Итак, вооружившись знаниями о флоре и фауне этого тайного омута, мы можем смело продолжать путь за нашими героями. Для того, чтобы объяснить арест Белова, мы должны откатиться несколько назад, не намного, всего на несколько часов. В тот самый четверг, в который было совершено нападение, Лядащев решил провести время с толком, для чего в полдень отправил-ся в Петропавловскую крепость в тайный особняк к Дементию Палычу. В передней светлице, как называли самую большую и приличнее прочих обставленную комнату, он услышал много раз повто-ренное "Ба1 Да это Лядащев! Как живешь-поживаешь?" Восклицания эти носили чисто формальный характер, и Василий Федорович, разумеется, не стал разливаться в подробностях своей жизни, одна-ко на лицах некоторых чиновников было написано истинное радушие. Везде люди живут, и Тайная канцелярия не является исключением. Лядащев не поленился, одну за другой обошел все восемь "кон-торок", в которых корпели над делами подканцеляристы. Когда-то одна из них с решеткой на окне и шатким столом с потайным ящиком служила ему кабинетом. Поболтали о том о сем. Дементий Палыч сыскался в подьяческой комнате. Лядащеву он не обрадовался. Василий Федорович сообщил, что зашел сюда просто так, по дороге, поскольку направляется в Летний сад к гроту, шум воды, дескать, очень успокаивает в этакую жару и способствует размышлению. Дементий Палыч ответил, что -- как же, как же -- знает он этот грот, но путь туда, если по плашкоутному мосту, долгий, а шум струй с таким же успехом можно послушать в саду подле Троицкой .площади, там фонтанная струя, конечно, пониже, зато это рядом и народу вокруг поменьше. Пусть так, приятно иметь дело с умным человеком. Лядащев вошел в небольшой, тенистый сад, уселся на ближайшей скамье, расслабился, надвинул треуголку на глаза. В листве над головой заливался щегол, а может быть, дрозд, словом, какая-то очень жизнерадостная птица. Скоро пение было прервано появлением человека, который шел, припадая на одну ногу. Он тоже сел на скамейку, тяжело вздохнул. -- Что носа не кажешь и к себе не зовешь?-- спросил Лядащев, не открывая глаз. -- Потому что без надобности. Сведений, которые бы вас заинте-ресовали, мне получить не удалось. -- Так-таки и не удалось?--Лядащев сдвинул треуголку на заты-лок.--Так-таки и не знаешь, что Оленева держат на Каменном Носу в бестужевской мызе? Дементий Палыч коротко взглянул на собеседника, а потом не-зависимо вскинул голову, как бы пытаясь найти пиликающую в ли-стве птицу. -- Что молчишь-то? -- А что говорить?-- откликнулся Дементий Палыч не то чтобы развязно или нахально, но никак не раскаяние, мол, хоть ты меня и поймал, можно сказать изобличил, но сам ведь знаешь -- нельзя назвать изобличением верность трону и присяге. -- Ладно. Я с тобой напрямик буду говорить,--строго сказал Лядащев.-- У этого дела две стороны, и от тебя самого зависит, орлом или решкой его к себе повернуть. Что молодой человек ни в чем не виновен, это ты лучше моего знаешь. Невиновен и богат. Обозначь его дело как "неважное" и получишь хороший куш. Ты брови-то не супь, я тебе взятки не предлагаю, а только совет даю. А может быть, на Оленева еще и дело не заведено? Может быть, он все еще числится под именем Сакромозо? Дементий Палыч ,неопределенно поерзал по скамейке, но про-молчал. -- Значит о подмене Бестужеву еще ничего не известно,-- уточ-нил Лядащев и подумал: "Что-то здесь не так-- Бестужев-сын мог узнать о мызе Каменный Нос только у Бестужева-отца. Или я чего-нибудь не понимаю? Можно бы напрямую спросить, но этот язык себе скорей откусит, чем сознается". -- Ас чего вы, Василий Федорович, взяли, что арестант так уже чист? Улик-то более чем достаточно. -- Это каких же?--Лядащев круто повернулся и с насмешливым удивлением уставился на собеседника. Здесь с Дементием Палычем произошла метаморфоза, словно ощерившийся каждой своей иголкой дикобраз превратился в ласково-го, пушистого зверька. -- Расскажу, Василий Федорович, все поведаю, но не задаром! В голосе Дементия Палыча прозвучало такое искреннее и довери-тельное выражение, что Лядащев подумал подозрительно: "Что еще придумал этот хорек? Или он так откровенно просит взятку?" Но в голове стража законности были совсем другие мысли. Де-ментий Палыч не сразу понял, что Лядащев опасен, а когда понял, то призадумался. В Тайной канцелярии знали, что когда-то у него были свои, особые отношения с Бестужевым, и хоть сошел Василий Федорович с тропы сыска, кто может поручиться, что не наплетет он канцлеру всякого вздора. Тем более, что о подмене Сакромозо, как и догадывался этот умник, Бестужеву еще не было доложено. Сразу надо было рапорт написать, но ведь страшно! Кто знает, как отреагирует на это канцлер? А Лядащев цепок, своего не упустит. Видно, щедро заплатили ему Оленевы за услуги. Хотя зачем ему деньги, он богат. Темны чужие души. Господи... Если он деньги в сундук складывает, то их никогда не бывает' слишком много. Знать бы, как к нему попала эта проклятая записка с приглашением Сакромозо во дворец... Простая идея пришла в голову вечером, когда Дементий Палыч вдыхал у окошка запах бальзамных тополей. Если Лядащев не отвя-жется, то почему бы не заставить его работать на себя? Василий Федорович ведь сам рвется к делу, не требуя за это ни денег, ни лавров. -- Не задаром,-- повторил Дементий Палыч с видимым удоволь-ствием.-- Помогите распутать сей клубок. Моей скромной натуры на это недостаточно. А улики таковы... Первой назвал Дементий Палыч уже знакомое послание прусско-го посла. Вторая улика -- тоже письмо, в котором прямо говорилось, что Никита Оленев был знаком с купцом Гольденбергом еще в Гер-мании, что имел с ним дела, а именно: занимал у него под проценты большие суммы, денег, и что к убийству оного Гольденберга Оленев имеет прямое касательство. -- Какое еще касательство?-- с подозрением спросил Лядащев. -- Прямое,--твердо повторил Дементий Палыч. -- Можешь донос показать? -- Все бумаги в деле, а для работы с ними я допустить вас в канцелярию не могу. -- Знамо дело -- не можешь. Домой к себе папку принесешь. Сегодня же,--строго сказал Лядащев.--Кто писал донос? -- Аноним... сами знаете, ветер принес. И еще сей аноним сооб-щает о причастности к убийству некоего Белова Александра. Лядащев даже подпрыгнул от неожиданности. -- Ну это совсем чушь! Они просто вместе труп обнаружили. -- Никто не обнаружил, а они -- пожалуйста...-- скороговоркой произнес канцелярист.-- Я уж буду совсем откровенен. За домом графа Лестока учинена слежка. -- Вот как? И давно? -- Давно. В числе прочих, посещавших дом лейб-медика в Апте-карском переулке, замечен поручик Белов, который, как известно, в друзьях дома не состоит и к медицине отношения не имеет. -- Может, у него геморрой разыгрался,-- хмуро буркнул Ляда-щев. -- Эх, кабы так...-- вздохнул Дементий Палыч, и это у него выш-ло как-то просто, по-человечески, мол, сочувствует он этим беловым-оленевым, да как им помочь, если они сами в огонь лезут. -- И давно ли Белов был у Лестока? -- Вчера. Василий Федорович был не просто обеспокоен или удивлен, он с трудом скрывал бешенство. Зол он был и на Белова. Что у него за мерзкая привычка хитрить и не договаривать? Уши бы оборвать этому любимцу двора и баловню судьбы! Ведь говорил же он ему -- не шляйся к Лестоку, что ты там потерял? Глубочайшее раздраже-ние вызвал и' этот барчук холеный Оленев -- кой черт. он поперся во дворец? Ну ладно, любовь... Но зачем под чужим именем под арест идти? Может быть, его вынудили? Но кто? К чести Лядащева скажем, что он ни на минуту не усомнился в честности двух друзей, даже мысленно не поставил вопроса: "Положим, они прусские шпионы..." Все это смешно, глупо и не бо-лее. Но Василий Федорович знал цену уликам, знал, в какие цепкие руки они попадают в Тайной канцелярии, и был отчаянно зол на случай, на бестолковую насмешницу Фортуну. -- Допрашивал Оленева? -- С великим грубиянством юноша. Одно словечко и подарил, случайность, мол...-- Дементий Палыч скрипнул зубами. -- Ты мне скажи, в чем твоя основа-то? Что Оленеву вменяешь-- шпионство иль убийство? -- Да ведь как повернуть,-- неопределенно сказал канцелярист.-- Любого из двух обвинений достаточно, чтоб под кнут и в Сибирь.-- Он по-старушечьи собрал в узелок красивые губы и добавил уко-ризненно:-- А вы говорите невиновен. -- Смотри-ка, погода портится... Дементий Палыч вслед за говорящим обвел глазами серенькое, набухающее дождем небо. -- А теперь глянь сюда... Лядащев разжал ладонь, на ней лежал сапфир удивительной красоты, если б не огранка, он был бы похож на огромную каплю воды, зачерпнутой где-нибудь в Средиземном море ,или в Ин-дийском океане. Глаза Дементия Палыча округлились, в них даже промелькнул го-лубой детский оттенок, словно вобрали они в себя экзотическую лазурь. Быстрым, хищным движением он зажал руку Лядащева в кулак. -- Сестру замуж выдашь, в отставку подашь, съездишь в Грецию, туда-сюда... Ни одна живая душа не узнает...-- ворковал Лядащев. Дементий Палыч молчал, не в силах убрать руку с кулака Лядащева, красивые пальцы его дрожали. -14- Беловы не принимали. -- Сам Александр Федорович в отсутствии, а барыня больны. В нахмуренном лбу лакея и смятой переносице притаился сумрак недовольства и угрюмости, которые появляются обычно при небла-гополучии в доме, когда хозяева ругаются, а зло на слугах срывают. Лядащеву бы обратить внимание на слова о болезни Ана-стасии Павловны, но он воспринял их только как отговорку: нежелательным визитерам всегда так говорят. Он обозлился, но все-таки оставил Саше записку, мол, надо сроч-но встретиться по неотложному делу, однако не отказал себе в удо-вольствии ткнуть блестящего гвардейца носом в ... "Беда в том, что шляешься ты без надобности к неким медицинским особам, о коих предупрежден был, и последствия твоей беспечности непредсказу-емы". Идти домой Лядащеву не хотелось, он пошел в трактир, а за жарким и пивом все размышлял, как же могут выглядеть последствия Сашиной беспечности. Суть этих размышлений сводилась к следую-щей фабуле: не посмеют его арестовать! Первостепенное значение он отдавал связям при дворе -- это раз, отсутствие четких улик -- это два, а то,что о Белове позаботится сам Лядащев,--это три. Лучше бы всего получить Саше сейчас длительную командиров-ку куда-нибудь в Лондон, на худой конец хоть в Тулу. Главное, с глаз долой, пересидит бурю, а там все встанет на свои места. Знай Лядащев, что в этот самый момент злой, как черт, Саша рубит-ся на шпагах с военным чином на бестужевской мызе, мысли бы его приняли совсем другой оборот. К Дементию Палычу он явился в самом благодушном настроении, слегка под хмельком, но, к его удивлению, хозяина не было дома. Лядащева встретила сестрица, худосочная, измученная желудочными заболеваниями особа, которая изо всех сил старалась переделать свойственную ей кислую улыбку в лучезарную. Кабы не плохие зубы, ей бы это вполне удалось. -- Дементий Палыч приказали вас встретить и проводить в его горенку. Сами они скоро будут. На столе уже известной нам комнаты в идеальном порядке пребывали обещанные бумаги в папке, перья в стаканчике, до краев наполненная чернильница, рюмка и ядовито-зеленая настойка в бу-тыли. "Умеет работать",-- не без удовольствия подумал Лядащев о своем бывшем сослуживце. Для начала он попробовал настойку. Сладковата, пожалуй, но пахнет хорошо и крепость имеет в достатке. Документов было два. Депеша Финкенштейна вызвала у Лядащева. откровенное удоволь-ствие. Догадка только тогда верна, когда ты брюхом понимаешь-- все было именно так и не могло быть иначе. Доверчивый Белов поперся к Лестоку просить за Оленева, а Лесток, вот уж воистину ума палата, немедленно свалил на арестованного чужую вину. Чью? Чистый лист бумаги украсился гирляндами болотных листьев, цветов и геометрическими фигурами. Лесток такой человек, который во всех случаях жизни будет стараться только ради одной персоны: себя самого. И государыню он к трону подтолкнул тоже не из заботы о России. Понимал мудрец -- воссияет Елизавета, так и он, Лесток, в лучах ее славы поднимется на небывалую высоту. Итак, если Лесток хочет свалить на Оленева свою вину, это надо понимать, что он сам стал информатором у короля прусского? Это невероятно... Но ведь защищаются только тогда, когда на тебя нападают. Нападает, понятно, Бестужев. Но через кого информиро-вал Лесток прусского короля? Положим, через Гольденберга, но тот уже мертв, опасности не представляет... Стоп... В последнюю встречу, когда Сашка про мызу бестужевскую рассказал, он сболтнул еще про инкогнито, которого они обе-щали Лестоку вывезти из России. Белов тогда забежал буквально на пять минут, выболтал все, словно каялся, и исчез. Лядащев его даже обругать толком не успел. Что же это за инкогнито такой? А может быть, это невидимка Сакромозо? Василий Федорович азарт-но потер руки, ладони нагрелись, словно он искру из них высекал. Если Лесток хотел тайно вывезти Сакромозо из России, то зна-чит он ему чем-то мешал, скорее всего знал что-то такое, чего Лесток боялся. А что если мальтийский рыцарь и есть прусский агент? Иначе почему им заинтересовалась Тайная канцелярия? Надо бы спросить Дементия... Второй документ, анонимный, был не менее интересен. С одной стороны, обычный донос, автор жаждет справедливости, а с другой -- ненавидит, в каждой строчке это чувствуется, и Белова, и Оленева. Бумага желтоватая, рыхлая, дорогая, пахнет... разве что чуть-чуть чесноком, а вообще-то старым столом, мышами и плесенью. Обычный запах Тайной канцелярии. Почерк характерный, у всех гласных ост-рые, как бы шалашиком, верхушки, словно аноним все время срывал-ся на печатный текст. А может, эта бумажка тоже из лестоковой канцелярии? Однако писал не Шавюзо, его почерк он хорошо помнит, буковки словно нанизаны на невидимую нить и все маленькие, аккуратненькие, как бусинки. Звякнул дверной колокольчик, по коридорчику стремительно про-грохотал немецкий ботинок, и вот уже сам хозяин, до чрезвычайно-сти возбужденный, стоит перед Лядащевым, тараща глаза. -- Что она вам поставила, дуреха?-- он схватил бутылку, поню-хал, потом рванулся к шкапчику, вытащил другую бутыль с напитком чистым, как слеза, и разлил его по рюмкам. -- Две новости, Василий Федорович. Одна плохая, другая хоро-шая,--со скрипом выдавил из себя Дементий Палыч, задохнувшись от крепкого напитка. -- Начинай с плохой,-- невозмутимо предложил Лядащев. -- На мызу Каменный Нос совершено нападение. Шесть или семь человек в масках. Оленева выкрали. -- У-ух ты! Чем же это плохая новость? -- Точное число разбойников установить не удалось. Показания охраны весьма противоречивы. Убитых нет. Вначале думали, что старшего отправили на тот свет, а он возьми да воскресни. Теперь уже в лазарете. -- Кто же осмелился напасть на мызу?--с усмешкой спросил Лядащев, уверенный, что дело не обошлось без Белова и Корсака. -- Вот это нам с вами предстоит выяснить.-- Дементий Палыч уже сидел за столом наискосок от Лядащева, ел его глазами и быстро барабанил пальцами, словно наигрывал на клавесине марш. -- Говори вторую новость, как ты считаешь, хорошую. -- Белов в крепости. Кто готовил бумаги к его аресту, пока не знаю. Одна птичка улетела, зато другую изловили! Лядащев вдруг почувствовал, как напряглось все внутри, желудок словно колом встал. -- Где его арестовали? На мызе? -- При чем здесь мыза? Когда там пальба шла, Белова и взяли в собственном доме... по подозрению в убийстве, и еще за ним вины числятся,-- Дементий Палыч вдруг перешел на шепот:-- Уже выска-заны предположения, что нападение осуществлено прусскими шпио-нами. Какова наглость, а? -- Шпионами, говоришь? Это ты хорошо придумал,--бросил Ля-дащев и стал суетливо собираться: сложил документы, сдвинул их на край стола, снял со спинки стула камзол, с трудом попадая в рука-ва, облачился в него и, наконец, сунул в карман изрисованный лист, словно геометрические фигуры и болотные листья могли раз-гласить тайну его размышлений. Напоследок он как бы между прочим спросил: -- Ты давеча обмолвился, что хотел Оленева перевести в кре-пость. Мол, опасно стало на мызе, потому что солдат предупреждали о нападении. Это кто ж такой заботливый? Не из лестокова ли дома сей господин? - Отнюдь нет,--с готовностью отозвался хозяин.--Сей госпо-дин--граф Антон Алексеевич Бестужев, сынок канцлера. Ему в не-котором роде эта мыза принадлежит. -- Вот так, да?-- задумчиво проговорил Лядащев.-- А не расспра-шивал ли ты Бестужева-младшего, откуда он получил подобные све-дения? Дементию Палычу явно не понравился этот вопрос. -- Может, предчувствия?-- спросил он нерешительно, словно предлагая собеседнику согласиться на столь чуждый сыскному делу термин. -- Что-то многовато предчувствий...-- буркнул Лядащев и, не прощаясь, вышел. . Когда он подошел к дому Беловых, было около десяти часов вечера, не такое уж позднее время, однако все окна были темны, и только на втором этаже трепыхал огонек, похоже, лампады. Он приготовился долго дергать за веревку колокольчика, но к его удивлению дверь сразу отворилась. На пороге стоял тот же нахму-ренный лакей со свечой в руке. Не говоря ни слова, он отступил внутрь сеней, приглашая гостя войти. В доме стояла плотная, неживая тишина, и только эхо отзвучав-шего колокольчика стояло в ушах, словно тревожный набат. Чьи-то босые ноги прошлепали в отдалении, и опять все- стихло. -- Беда у нас,-- сказал лакей. -- Знаю. Я хотел бы видеть Анастасию Павловну. Проводи меня в кабинет. Да запали свечи, ненавижу сидеть в темноте. На лестнице, всего-то десять ступенек, лакей успел поведать о многом: арестовывали четверо, барин держался молодцом, барыня не плакали и сейчас не плачут--молятся, на вид невозмутимы, но по сути дела очень плохи. Удивительно, как меняется облик комнат с исчезновением хозяи-на. Если он ушел ненадолго, то кажется: мебель, шторы, шандалы, каминные щипцы и прочее его просто ждут, но если с хозяином приключилось несчастье, вещи словно умирают. Их сразу покрывает паутина отчаяния, ненужности. Лист бумаги на столе -- он уже мертв, словно знает, что на нем никогда ничего не напишут, брошенная на канапе перчатка еще хранит воспоминание сжатой в кулак руки хозяина, но каждому ясно -- она отслужила свое, все эти стулья растащут и обобьют другой тканью, а стоящая на краю полки ваза уже сейчас готова к самоубийству, вот-вот грохнется вниз и превратится в груду черепков. И только книги имеют вид безучастный. У них нет хозяев, они принадлежат всем и никому, и даже если временный их обладатель тщеславно украсил переплет своим экслибрисом, это напрасные потуги, книги переживут его, как бы не был долог его земной путь. Лядащев дернул за уголок закладки в старом атласе скорее ма-шинально, чем обдуманно, хотя импульс, или побуждение, или тол-чек -- назовите, как хотите -- был вызвал тем, что бумага узнавае-ма -- рыхлая, желтоватая... Записка без подписи. Он успел схватить взглядом только последнее слово "уничтожить", как дверь за его спиной отворилась. Он круто повернулся и склонился в поклоне, за-пихивая записку в карман. -- Простите, Анастасия Павловна, что беспокою вас в столь позднее время, но обстоятельства чрезвычайные заставили меня посетить ваш дом. -- Зачем? Анастасия стояла в дверях. Закутанная в черную шерстяную шаль, она мелко дрожала. В комнате было душно, а ее бил озноб. "Она и впрямь больна,-- пронеслось в голове у Лядащева,-- но как хороша! Иных женщин горе красит больше, чем радость. Это ли не парадокс?" -- Расскажите мне, как произошел арест. Какая вина вменяется Александру? -- Зачем?-- еще раз повторила Анастасия надменно и даже, ка-жется, топнула ногой. Лядащеву показалось, что он стал меньше ростом, и подумалось вдруг, что он целый день мотался по городу, башмаки на нем пыль-ные, камзол смят, а верхняя пуговица висит на нитке, если вообще не оторвалась. -- Я хочу помочь Саше,-- сказал он как можно мягче и ощупал пуговицу -- пока на месте. -- Вначале вы его арестовываете, а потом хотите помочь? -- Помилуйте, я-то здесь при чем? Я давно не служу в этом ведомстве. -- Кто вас там разберет, кто служит, а кто по доброй воле, так сказать, бескорыстно играет в сыск.-- Она не села, рухнула в кресло, закрылась платком с головой, так что осталось видно только обескровленное лицо ее с огромными блестящими глазами. Хорошо, она расскажет... Как Саша вернулся домой, она не виде-ла, он сразу прошел в гардеробную, переодеться. -- Откуда Саша вернулся домой? И зачем ему понадобилось пе-реодеваться? Он куда-нибудь спешил? Ах, не перебивайте! Она не знает, откуда он пришел и куда собирался. Она спала, ее разбудили. В гардеробной лакей передал Саше его, Лядащева, записку. Нет, Саша ничего не сказал, только смял ее вот эдак... И тут пришли драгуны. Потом она умолкла и долго молчала, словно не могла сосредото-читься, и все хмурилась, грызла кисти платка, выплевывала с брезг-ливостью нитки. Лядащев терпеливо ждал. Она рассказала Лядащеву все, как было, только упустила детали, но в них-то все и скрыто. Саша вошел в .дом с черного хода. Его камзол был чист, но после боя его не оставляло чувство, что он весь с головы до пят забрызган кровью. Он поднялся на второй этаж, никого не встретив по дороге. Рукомой был полон воды. Ана-стасия появилась в тот момент, когда он мыл лицо и шею. -- Наконец-то! Где ты был? Ты знаешь, мне не по силам одино-чество! Мне плохо, плохо! Утром служба, а вечером?.. -- Свершилось,-- коротко бросил Саша.-- Мы освободили Ни-киту. -- Боже мой! Вы напали на мызу? Но как ты не подумал обо мне? В такое время! Последствия вашей беспечности могут быть самыми страшными.-- Где-то она уже слышала эту фразу, ах да, записка от Лядащева. Саша прочитал ее мгновенно.-- Вы поете в один голос,--сказал он насмешливо и зло. Внизу в прихожей вдруг раздались громкие мужские голоса. Ни-кто в доме не позволял себе разговаривать подобным тоном, а эти спорящие и приказывающие, казалось, имели право орать в полный голос. До них долетела .фраза: "Именем закона!" Анастасия с ужа-сом посмотрела на мужа. -- Выйди к ним,-- быстро сказал Саша.-- Я спал. Теперь соби-раюсь идти по делам службы. Задержи их... Его арестовали в тот момент, когда, стоя перед зеркалом в ниж-нем белье, он примерял новый, серебром шитый камзол из тафты. Саша решил не разыгрывать излишнего удивления. -- Вы позволите мне одеться, господа? Ему было позволено. Он сменил камзол на более практичный суконный, под присмотром солдат неторопливо, с помощью камерди-нера облачился в чулки, кюлоты, башмаки и прочее. В продолжение всей сцены Анастасия безмолвно стояла в дверях, и Саше вспомни-лась удивительно стройная елочка в отцовской тульской усадьбе. Детьми они водили вокруг нее хороводы. Потом ее, кажется, срубили. Нищие Беловы мало ценили красоту, во всем видя надобность. По-шла елочка на дрова: зима в ту пору была лютой. -- Я могу попрощаться?-- В вежливости Саши проглядывало презрение к представителям закона. Анастасия припала к Саше, но тут же отстранилась и, глядя офицеру в глаза, спросила строго: -- А что будет со мной? -- Специальных распоряжений относительно вас пока не получе-но, однако указано, чтобы вы столицу в своих видах отнюдь не оставляли и, пребывая в собственном доме, ждали высочайшего указа. Потом она перекрестила мужа быстро... Все, увели... -- Что же вы молчите, Анастасия Павловна?-- не выдержал Лядащев. -- Мне больше нечего рассказать вам. Все аресты похожи один на другой. Вы же знаете. -- Я сделаю все, что в моих силах, чтобы разобраться в этой нелепости. Но вы со своей стороны должны донести до госуда-рыни... -- Я не донесу,-- перебила его Анастасия.-- Мне запрещено яв-ляться ко двору. Ночью Лядащев долго не мог уснуть на широком супружеском ложе. Аноним и добровольный помощник Оленева одно и то же ли-цо -- Бестужев-младший, это ясно. Далее... Если Сашка не имеет от-ношения к нападению на мызу и Оленева похитили прусские шпионы, как изволит утверждать наш колченогий друг, то князь действительно испачкался в политической грязи. Будем считать это утверждением первым. Ягужинская получила отставку (каких трудов стоило ему выдавить из нее эти сведения!) после того, как Сашка спас великую княгиню. Это вторая чушь и невероятность. На Белова начнут сей-час вешать все обвинения, которые в свое время предъявляли Оленеву, то есть убийство Гольденберга и шпионаж. Это третье ут-верждение, и оно вполне вероятно. Утверждение четвертое -- ты окончательно запутался, Василий Лядащев! А потом он уснул и увидел во сне странный предмет, некое сооружение, похожее на станок для плетения кружев. Из сооружения торчали разноцветные нитки, каждая из которых была как бы чья-то судьба или сюжет, а он должен был подобно крепостной девке сплести из этих ниток некий разумный и понятный узор. Василию Федоровичу было очень стыдно заниматься этим женским делом, но, понимая всю неотвратимость, он вроде бы готов был приступить... В этот момент в ушах прозвучал поганенький смех Дементия Палыча, и голос его насмешливо произнес: "А коклюшки где? Нет коклюшек!" Фу, гадость какая! Он немедленно проснулся, попил воды и ска-зал себе внятно: "Режьте меня, но Оленева выкрали гардемарины! Больше некому! Только хватит ли у Сашки ума это отрицать?" -15- Когда Лядащев сказал, мол, хорошо придумал, что Оленева по-хитили прусские шпионы, Дементий Палыч только поежился внут-ренне, услыхав в этом намек на взятку. Ну попутал бес, попутал... Кабы деньгами, он бы ни за что не взял, это дело подсудное, но против лазоревого камня он не мог устоять. И потом, камень этот как бы и не взятка, сапфир тянет на подарок. В одиночестве, однако, к Дементию Палычу пришли совсем дру-гие мысли. Откуда этот странный вопрос Василия Федоровича: "Не на мызе ли арестовали Белова?" Значит есть такое подозрение? В любом случае, станет ли он честно отрабатывать сапфир или патриотические чувства возьмут верх, эту версию -- о причастности Белова к похищению -- надобно проверить. Офицер из команды строго сказал, что арестовали они Белова, как и было предписано, в шесть часов вечера. Но кто поручится, что по дороге они не зашли в трактир промочить горло? Опрос охраны тоже ничего не дал. Все солдаты были до крайности озлоблены: кому в радость сидеть на гауптвахте? Правда, один из пострадавших, рана, стыдно сказать, на заднице, промямлил, что вроде бы нападавшие с похищенным были в дружбе, но это не наверняка, потому что объяснялись они хоть и по-русски, но все время вставляли тарабар-ские фразы. И вообще он всей душой чувствует, что они были немцы. Узнать, что у Оленева был закадычный друг еще со времен навигацкой школы, некий Алексей Корсак, не составляло труда, и на следующий день Дементий Палыч отправился по адресу. Супруга Корсака, особа до крайности неприветливая и резкая, сказала, что муж уже третий день пребывает в Кронштадтской гавани, где случилась авария. Софья не лукавила, именно так оно и было. Вернувшись от Чер-касских, куда они привезли беспамятного Никиту, она не застала мужа дома и довольствовалась только запиской; "Я в Кронштадте, скоро не жди..." Из-за неправильно вбитых свай на острове поплыл оползне-вый участок берега, грозя разрушить значительную часть строений. По всему Петербургу собирали спасателей, и Корсак был призван в числе первых. А что матросы его полдня в шлюпке прождали, так кто ж об этом вспомнит. Дементий Палыч отправился в Кронштадт, хотя сделать это было совсем не легко, эдакое волнение на море иначе как штормом не назовешь. Работа в гавани шла полным ходом. Проплутав час по непро-лазной грязи между бревен, камней, канатов, измученных людей и падающих от усталости лошадей, Дементий Палыч нашел Корсака. Вид у молодого мичмана был до крайности непрезентабельный. Мало того, что весь изгваздался в глине и известке, так еще рожу имел исцарапанную, а под глазом синяк. На вопрос следователя "Откуда сие?" сказал, что "упал в темноте сверху на ростверк, а рядом бугеля ненадетые". Тут же нашлись свидетели, которые на-чали горестно качать головами, добавляя, мол, непонятно, как жив остался. Была в поведении Корсака некоторая настораживающая черточка. По своему немалому опыту Дементий Палыч знал, что люди обычно разговаривают с Тайной канцелярией весьма почтительно и обо всем прочем забывают, а этот все порывался куда-то бежать, разыгрывая деловитость, перемежал ответы приказаниями: "На угол шпунтовые несите!" или "Башмаки на сваи наденьте!", то есть проявлял излишнюю нервозность. Дементий Палыч расспросил ближайшее на-чальство. Те помнили только, что мичман прибыл в гавань в день аварии, а в утренние часы или в вечерние, это пусть сам Корсак скажет. И тоже проявляли излишнюю нервозность. Море неспокойно, тучи угрожают бурей, и вообще, шел бы ты, мил человек, куда -подальше, сейчас не до тебя. Трудно стало работать, трудно. Пока ему никто не поручал заниматься Беловым, кому прикажут дело вести, тот пусть и старается... Не будем надоедать читателю описанием камеры, в которой сидел Белов. Камера как камера, у каждого человека в России свои ассоциации с понятием "лишение свободы"-- тот читал, этот слышал, некоторые на своей шкуре испытали... Но удивительно, что эта рус-. екая традиция: навет, тюрьма, следователь, дело, далее казнь или ссыл-ка, кому как повезет, ковалась веками и только в двадцатом веке достигла своего апогея, приписав к числу заключенных многие нули -- кровавый забор! Всего-то на Руси в избытке -- земли, воды, неба. Сибирь необъятна, как космос, а ее ведь заселить надобно. Для Елизаветы Петровны Камчатка была где-то почти на Луне, а Николай I сказал: "Расстояние -- наше проклятие!" Очень неглупый был царь. Белову, можно сказать, повезло, жизнь его в крепости была вполне сносной. Приличный стол, даже мясо давали, на жидкий тюфяк броси-ли простыню, не сказать, чистую, но без дыр, латаную. Эта простыня вдруг успокоила Сашу. Либо о нем кто-то хлопочет, либо в крепости помнят о фаворе Анастасии. "К черту все,-- сказал себе Саша.-- Отосплюсь по-человечески, а там видно будет". Только здесь, в камере, он понял, как устал. Все последние месяцы он был только должен, должен... Чувство долга морального испепеляет силы почище долга карточного. Самому себе стыдно сознаться, что первая роль в этом хороводе кредиторов, требующих немедленного действия, сочувствия, подвига, принадлежала Анастасии. Проснешься утром, небо ясное, настроение сносное, аппетит отменный, но тут же вспомнишь: а что такое грызет изнутри? Ах, да, Анастасия. После того как государыня, ничего не объяснив, сказала своей статс-даме: "Поживи в своем доме", та мало сказать изменилась, стала другим человеком -- обиженным, беспомощным, вздорным. Го-рячка с ней приключилась в тот же вечер, как вернулись они из Гостилиц. Позвали лекаря, он пустил кровь, и казалось, вместе с пор-ченой кровью выпустил из пациентки жизненную силу. "Ты меня не любишь, тебе нужны только твои друзья!"-- Она и раньше ревновала Сашу к Алешке и Никите, но у нее хватало ума скрывать это. Как можно винить его в том, что он больше переживает о сидящем в темни-це Никите, чем об отлученной от дворца? А Сашин арест? Даже в такую минуту она больше заботилась о своем вполне благополучном завтра, чем о муже, которого уводят в тюрьму. Был еще разговор, о котором и вспоминать не хотелось, потому что сразу тревожно и страшно проваливалось куда-то сердце. -- Зря ты меня из Франции вывез, зря1-- Эту фразу Анастасия выкрикнула не где-нибудь, а ночью в спальне. Саша в первый момент не столько обиделся, сколько изумился. Как можно забыть их счастли-вую встречу в Париже и слова "Ты мне Богом послан; Люблю навек!" Или горе ее настолько ослепило, что она и прошлое хочет перечерк-нуть? А может, мстит за кажущуюся его безмятежность, мол, мне плохо, и тебе должно быть тоже не сладко! Но Анастасия не остановилась на этом "зря вывез". -- Жила бы я с кавалером де Брильи безбедно, а на родине я отверженная! У него достало чуткости не устраивать скандала, он до тех пор целовал ее волосы, губы и руки, пока она не обхватила его за шею и не заснула спокойно. Но забыть этих постылых слов он не может, и что совсем погано -- простить Анастасию до конца тоже не полу-чается. А здесь в крепости он никому ничего не должен, теперь ему должны. В темнице каждый заболевает одной и той же болезнью-- бессилием, вернее сказать, утратой активности, и теперь уж вы, кото-рые на воле, думайте, как меня лечить. О том, что Никита сам ранен, и опасно, Саша почти не думал. Не может такого быть, чтобы молодой организм не победил недуга, но более всего он верил в спра-ведливость судьбы. Уж если столько сил потрачено, то не может того быть, чтобы все зазря. И странно, он очень легко увильнул от размышлений на тему, за что он, собственно, угодил в крепость. Да мало ли... Лядащев в записке пишет, мол, зря шлялся к Лестоку. Предположим, здесь собака зарыта, но столь же позволительно думать, что виной тому старая дуэль. Сама просится в голову мысль, что он привел на хвосте погоню в свой дом. Но кому гнаться-то, если на мызе вся охрана была повязана. Будет допрос -- будем думать... Он проспал три дня с перерывами на завтрак и ужин, а потом вдруг разом понял--выспался! И усталость, проклятье куда-то делись, и мысли поползли в голову, мысли беспокойные. По его понятиям давно должен был объявиться Лядащев. Не можешь прийти сам, так дай дельную информацию, подтверди лозунг, что "все обойдется!" И вообще, сколько он будет валяться на этой латаной - перелатаной простыне? И какого черта он сюда попал? И почему мерзкая каша сдобрена прогорклым маслом? И как не беситься, если омерзительный сторож на все вопросы твердит с глупейшей ухмылкой одну и ту же фразу: "Не могу знать". Несколько дней он обходился без чистого воз-духа, а сейчас хотел бы прогуляться, пусть не в роще, шут с ней, но на тюремный двор он имеет право? Саша принялся ходить по камере вначале по кругу, потом строго по периметру, затем начал считать шаги. Бог ты мой, со временем это мо-жет стать привычкой! Нет, считать шаги он не будет. Он будет размышлять. Если друзья не дают о себе знать, значит не могут. С че-го он взял, что с Никитой все в порядке? Да он мог умереть каждую секунду! Сто двадцать четыре, сто двадцать пять... Нет, это неперено-симо! Он с силой ударил кулаком по стене, потом по столу и наконец по кованой двери и барабанил в нее до тех пор, пока рука не начала бо-леть. От этого вдруг полегчало. Правду говорят, что физическая боль врачует боль душевную. Дверь неожиданно отворилась. Смотритель, морда белесая, волосы на пробор, над губой болячка, что-то жевал. Выражение лица вполне благодушное, все бы исполнил, но все "не могу знать". Саша принял независимый вид. -- Слушай, братец, а не раздобудешь ли ты мне карты? Во взгляде смотрителя промелькнуло доселе незнакомое выражение любопытства. -- Какие карты? -- Подземных ходов под крепостью с выходом к Неве,-- в серд-цах крикнул Саша.--Ты что, не понимаешь, какие карты бывают? Короли, валеты, дамы... -- Карты имеются, но с кем, простите, сударь, вы намерены иг-рать? Показалось ли Саше или смотритель впрямь ударил себя по кар-ману, мол, этот инструмент держим всегда при себе? -- А хоть бы и с тобой,-- весело ответил Саша.-- Я понимаю, что не положено. Но мы будем играть ночью и по маленькой. Святое дело! Смотритель хмыкнул, неопределенно повел плечом и, ничего не ответив, исчез, а ночью после сигнала вдруг явился в камеру с но-венькой колодой карт и щелкнул ею заправски. -- Денег, как ты понимаешь, у меня нет, но есть адресок, по ко-торому получишь все до копейки. Только бумаги дай, чтобы я запис-ку мог чиркнуть.-- Саша старался говорить самым обычным тоном, как будто это совсем в порядке вещей -- ходить к супруге подследст-венного за долгом. -- Как играть изволите?-- Сторож, казалось, пропустил все Саши-ны замечания мимо себя.--Я, знаете ли, все эти квинтичи, лоберы и прочие тресеты не уважаю. Кадрилья -- хорошая игра, но в нее на-добно вчетвером... Памфил, а по-русски говоря "дурачок",--вот это для меня. Можно еще в ерошки или хрюшки... Как желаете? Саша смотрел на своего Аргуса с восторгом. Неужели ему повез-ло, и этот тип с вислой фигурой и непропеченным лицом азартный картежник? Одно смущало: про игру в дурачка, любимую простолю-динами, он знал мало, помнил только, что "памфил" -- это червонный валет, его еще называют "филей". Смотритель оказался хорошим учителем, и уже во второй игре Саша выиграл. Видя, как вытянулось лицо у партнера, он немедлен-но взял себя в руки, сменил тактику и начал плутовать. Задача была поставлена четко: три игры спустить, четвертая для себя, чтоб не пропадал азарт. У смотрителя от жадности глаза разгорелись, губы вспухли. Когда выпадала нужная карта, он ими как-то странно, со всхлипом, причмокивал. -- Когда за выигрышем пойдешь? Было четыре часа ночи, силы обоих были на исходе. -- Это от нас не уйдет,--уклончиво ответил смотритель.--Тре-тьего надо, чтоб настоящий интерес был. -- Да где ж его взять, третьего-то?-- не понял Саша. Третий появился на следующую ночь и оказался весьма колорит-ной фигурой -- темноликим, желтоглазым, молчаливым человеком по имени Шафар. Он носил европейское платье, но по обличию, обилию золотых украшений -- тут тебе и серьга в ухе, и цепь на шее, и браслеты на обеих руках -- в нем угадывался азиат. В игре он был азартен, но голоса не подавал, а только раздувал узкие, изящно вырезанные ноздри. Как выяснилось вскоре,, он был хивинец и со-стоял при леопардах, доставленных восемь лет назад посольством Хивы в подарок государыне. Звериный двор находился, оказывается, в приходе Святого Симеона, что на Хамовой улице. Саша столько раз ходил мимо высокого забора, не предполагая, что за ним обитают диковинные звери. -- Шафар, а еще какие животные на вашем дворе есть? Хивинец вскидывал на него горящий взгляд, но не отвечал, весь сосредоточенный на картах, а смотритель, трогая болячку над губой, сообщал гугниво: - Львица есть, совсем старуха, а по двадцать фунтов говядины в день трескает. - Опять же мартышки. Этим извольте дать бананы, но и на морковь они согласные. Дама треф... А еще есть в столице Ауроксов двор. Неужели не слышали? Там содержатся дикие быки, подаренные королем прусским. Но государыня ни быков, ни короля прусского не жалует. Я раньше при этих быках состоял. Хорошее место, всегда убоинка в достатке, но потом ушел. За охрану людей больше платят. Третья ночь началась так же приятно и в той же компании, но игра была неожиданно прервана. В мертвой тишине крепости вдруг раздался невнятный шум, голоса, топот ног -- тюремная какофония звуков, понятная только стражу, который испугался, быстро смел карты со стола и спрятал их в карман. Не обращая внимания на Сашины вопросы, он подал Шафару знак, и они на цыпочках вышли из камеры. Спустя несколько минут гулкие шаги раздались подле Сашиной двери, потом послышался звук отпираемого засова. Это могло означать только одно: рядом появился сосед. Эта бли-зость -- мало, что ли, пустых камер в крепости -- наводила на непри-ятную мысль: он связан, с новоиспеченным арестантом общим делом. Каким? Утром, как обычно, служитель принес завтрак. Был он сух, сосре-доточен и на все вопросы отвечал "не могу знать", словно не резались они в этой камере в "дурачки с пар" и "дурачки в наклад-ку" по такой высокой ставке, что и сказать совестно. Однако к ужину поведение служителя переменилось. Прежде чем уйти из камеры, он наморщил мясистый лоб, убедился, на месте ли болячка, потом через силу выдавил: -- Я к вам послабление имел, сами знаете. Но об этом -- молчок. В противном случае и у вас, и у меня будут огромные неприят-ности. -- Это понятно,-- с готовностью согласился Саша.-- Но я чело-век чести, карточный долг не дает мне спокойно спать. Когда пой-дешь, мил человек, к супруге моей за деньгами? -- Не торопите меня, сударь. Такие дела не в один день дела-ются! Служитель был верен себе, не один томительный день прошел, прежде чем, ставя перед Сашей миску с едой, он шепнул с отвле-ченным видом: -- Ходил. Долг получил сполна, но монеты мелкого достоинства и кошелек плохенький. -- Что мне просили передать?--У Саши от волнения пересохло горло. Он был уверен, что получит сейчас записку или в крайнем слу-чае что-то на словах, но служитель молча положил на стол кольцо с рубином. Положил и ручкой эдак сделал; жест этот мог обозначать только одно: я честный человек, хотя вполне мог бы и украсть. -- Дай мне только выйти отсюда, в, накладе не останешься!-- заверил его Саша. Оставшись один, он надел кольцо на безымянный палец. Может, это знак какой-нибудь -- кровавый рубин? Кольцо жало, он примерил его на мизинец, потом посмотрел на свет. Записка была вложена под камень, крохотная и невесомая, как лепесток. Саша развернул ее трепетной рукой. Там было написано три слова: "Вина--Лесток Гольденберг". "Это Лядащев",--подумал Саша, тщательно разжевывая записку. -16- Никита пришел в себя, когда Мария уронила чайную ложку, именно этот бренчащий, обыденный звук вывел его из небытия. В по-исках ложки девушка опустилась на колени и вдруг поняла: что-то изменилось в комнате. Ей показалось, что она спиной чувствует его осмысленный взгляд. Но Никита смотрел вверх, глаза его были не-подвижны и блестящи, как влажное зеленое стекло. Мария тоже посмотрела на потолок. Художник был плох, нари-сованные розы были непомерно большими и плотными, как капуст-ные кочаны, и казалось, не вплети их живописец в венок из незабу-док, они непременно попадали бы вниз под весом собственной тя-жести. Однако нельзя до бесконечности сидеть на полу. Мария медленно и неловко поднялась. На шум Никита повернул голову, вернее, пере-катил ее с затылка на ухо, взгляд его оставался безучастным. -- Ложка упала,-- сказала Мария, предъявляя ее как веществен-ное доказательство, и почувствовала, что запунцовела вся от макушки до пяток. Он ничего не ответил, только сморщил растрескавшиеся губы. При желании это движение можно было принять за улыбку. Мария приободрилась и села, сложив по-ученически руки на коленях. -- Как вы себя чувствуете, князь? Вы только молчите, не отве-чайте мне. Вам нельзя говорить. Вы четыре дня без сознания!-- Она подняла руку с растопыренными пальцами.--Помните? Вы были в тюрьме, мы вас похитили, а теперь прячем... И опять неопределенное движение губ. Мария не столько услы-хала, сколько угадала вопрос: "Где?" -- Во флигеле у князей Черкасских. Вокруг парк. Аглая Наза-ровна приходила сюда, чтобы на вас посмотреть. Не приходила, ко-нечно, ее приносили на носилках. Она замечательная! А Гаврила спит рядом в комнате. Он, бедняга, от недосыпа еле языком ворочает. Аглая Назаровна его к себе требовала, а как увидела вас, так и ска-зала -- пусть барина лечит, меня потом... Мария говорила шепотом, ей казалось, что говорить громко не-прилично, но даже этого малого звука было достаточно, чтобы Гаврила пробудился ото сна. Он буквально вломился в комнату, подбежал к изголовью кровати, потом вдруг смешался, обошел ее на цыпочках и с благоговением припал к ногам Никиты. -- Очнулся! Слава тебе. Господи! Позади беды... Все позади. Слезы и молитва заняли у камердинера не более минуты, с колен поднялся уже совершенно другой человек: деловитый, уверенный и непреклонный. -- Любезная Мария, позвольте мне занять ваше место. Перевяз-ка, лечебное питье, сон. Мария пробовала возражать: она поможет наложить бинты, она уже помогала... -- Одно дело за бесчувственным ходить, а совсем другое, когда человек в сознании. Ваш вид может вызвать в организме ненужное волнение, и вообще... А ну как рана откроется! Завтра приходите, а лучше послезавтра. Гавриле очень хотелось сказать, что хорошо бы отложить визиты до полного выздоровления барина, но пожалел девицу. Она была хо-рошей помощницей все эти дни, и никаких там "ах, боюсь", "ах упаду в обморок!" На пороге Мария выглянула из-за плеча камердинера. Никита смотрел ей вслед внимательно и строго. Выпроводив девицу, Гаврила немедленно приступил к обязанно-стям лекаря и алхимика, принес корпию, бальзамные мази, приго-товил жаропонижающее лекарство. -- Кто она?-- спросил вдруг внятно Никита. -- Девица-то? Мария Луиджи, дочка венецианского ювелирщика. Нет, вы молчите, Никита Григорьевич! Вам нельзя напрягаться. Я вам и так все расскажу. Добродетельная девица, эта Мария. В ка-рете ездила, чтоб вас из беды извлечь. А сейчас все, роток на за-мок... Гаврила начал осторожно распеленывать барина, снимая, как жу-ков, расположенные в складках бинтов драгоценные камни. Больше всего здесь было "зодиачных" аметистов, которые сообразно месяцу рождения Никиты должны были "притягивать" его планету и подоб-но жизненным духам вливать силы в артерию, печень, селезенку и кости больного. Непосредственно у раны, которая, благодарение Богу, не гноилась и превратилась в струп, располагалась золотисто-коричневая яшма, которая, как известно, обладает кровоостанавли-вающими свойствами. -- Не надо камней. Они жесткие. Как на горохе спишь. -- Тише, Никитушка,--это несколько фамильярное и теплое об-ращение выскочило само собой.--Я только сверху положу. Парочку маленьких. Вот так... А теперь перекусить бы надо. -- Посади. Гаврила с готовностью бросился выполнять просьбу барина. При-поднявшись, Никита покачал головой, словно проверяя, держит ли ее шея, и замер, неожиданно поймав в зеркале свое отражение. Бо-родатый, лохматый человек с удивленными глазами. Никита опять мотнул головой, словно сомневаясь! что тот, отраженный, повторит его движение. -- Не узнаете?--грустно спросил Гаврила.--Обросли вы очень и похудели. -- Ерунда, просто я от себя отвык...-- Никита упал на подушки. Каша, а может быть, протертая брюква, была отвратительна, но вареная телятина показалась неожиданно, вкусной. И заснул он легко, не провалился в бездну, когда все падаешь, подозревая, что дна во-все нет. Он вошел в сон, как в теплую воду. Никита проснулся, когда было очень рано, голубой сумрак висел за высокими голландскими окнами. Верхняя створка была от-крыта настежь, могучая ветка клена была видна каждым своим раз-лапистым листом, ствол дерева только угадывался в тумане. Что-то капало с дерева -- дождь, роса? Удивительно покойно было у него на душе. Все в мире пребывало в гармонии. Хороша была эта комната с жесткой кроватью, столиком с лекарствами и кудлатой головой Гаврилы, который так и уснул, сидя в кресле. Хорош был мир за окном, он был просторен... Очевидно, чтобы почувствовать это, надо какое-то время проси-деть в темнице. В ней мир мал, как в чреве кита. Смерть тоже темница, но что люди знают о смерти? Пока ты жив--ее нет, когда ты умер--ее уже нет, есть только сам миг умирания. Это, пожалуй, не страшно, уйти к праотцам, сколько там уже достойней-ших, но... Если подумать, смерть -- это потеря мира вокруг тебя... Кто знает, может, есть другие миры, но как жалко этот... В парке все еще спят, и птицы, и насекомые, а где-то в хижине землепашца уже вжикнула струя молока в подойник, взбивая пену, и звук отбиваемой косы разнесся по деревне. В Геттингене, сидя на книжках, пьют пиво студенты, в Греции среди олив или на старом некрополе бродят козы, на севере самоед над фитильком, плавающим в рыбьем жиру, чинит меховую одежду, в старом, нагретом све-тильниками храме восседает Будда, а над Финским заливом сияет Полярная звезда, указывая путь мореплавателям. Матерь Божья, ка-кое счастье чувствовать себя живым! Никиту ознобил холодок во-сторга. Пока еще это все принадлежит ему. Раненое плечо слегка ныло, но боль ощущалась как приятная. Он ощупал бинты с жесткими аметистами и улыбнулся. Ради Гаврилы он готов стерпеть эту начинку. И особенно приятно было, что мысль о женщине с ласковыми глазами, которую звали Фике, не только не причиняла боли, но даже не развлекала. Он задвинул воспоминание о ней в самый глухой угол сознания. Так бросают на дно сундука отслужившую вещь, зная заранее, что она не понадобится. Было и прошло... И даже неинтерес-но знать, из-за каких превратностей судьбы он угодил в темницу, а потом под пулю. За окном раздались далекие звуки, усадьба просыпалась. Гаврила заворочался в кресле, и Никита тут же закрыл глаза, ему не хотелось вести утренние обыденные разговоры. И опять он закачался на теплых волнах. "Экая у нее стройная шейка,-- подумалось вдруг.-- Не иначе как она носит высокие, жесткие воротники, шея сама собой и удлиняется. Что за чушь иногда лезет в голову!" После завтрака, не обильного, но сытного, Никита задал вопрос, который пришел в голову сразу после пробуждения. -- Гаврила, а почему не идет эта стройная девушка--Мария? -- Я ей только завтра разрешил прийти. ---- Разреши-ил! Что за наглость такая? Как тебе не стыдно? -- Выздоравливаете, Никита Григорьевич,--осклабился камерди-нер.-- Вот уже и ругаться изволили начать... -- Ты мне зубы не заговаривай. Пошли ей записку. Намекни, мол, пусть придет. -- Она и без всяких намеков прибежит. Проявляет к вам сия девица огромное внимание. Оно и понятно -- влюблена... -- Гаврила, не говори глупостей.-- Никите очень хотелось, что-бы камердинер как можно дольше развивал эту тему. -- Какие ж глупости? Мы как приехали во флигель, она встала У кровати, вцепилась руками в эти столбики и смотрит на вас, а сама как неживая. Софья Георгиевна ей говорят: "Надо домой ехать немедленно. Хватятся нас -- ругать будут! Еще разыскивать начнут". А Мария словно и не слышит. Еле отлепили ее от кровати-то. На следующий день опять явилась: "Гаврила, я за барином буду ходить". И не просит, требует. Я иногда допускал. Особливо когда домой надо было наведаться за камнями,--пояснил он с достоинством.-- Вы не волнуйтесь, Никита Григорьевич, я ходил с полными предосто-рожностями. -- Я и не волнуюсь. Кого ты боишься? -- Сыщики бродят. Расспрашивают. Вас ищут. Да, конечно, ищут. Объяснил бы кто-нибудь, в чем он виноват. Но стоило Никите задать самый невинный вопрос, как Гаврила начинал бродить вокруг да около: не знаю, вам нельзя волно-ваться, вот Алексей Иванович пожалует, тогда и спросите. Мария появилась раньше, чем ей было дозволено. Она выглядела смущенной, но повела себя столь решительно, что Гаврила не посмел спорить, отступился. А может, явная заинтересованность барина де-вицей сыграла свою роль. Если девица полезна для здоровья, то он и не против. -- Здравствуйте, князь. Я буду у вас до вечера и никуда не уйду. -- Все это было сказано резко, напористо. Она села к изголовью и поставила на стол корзинку.-- Это земляника. Вы любите зем-лянику? -- Обожаю,-- серьезно сказал Никита, пристально всматриваясь в гостью. -- Гаврила, дай чашку, я сама буду поить князя. Камердинер безмолвно повиновался. Никита рассмеялся и открыл рот. Он уже мог пить чай без посторонней помощи, но почему бы не доставить себе удовольствие и не принять его из рук милой девушки. Мария подносила ложку, выливая содержимое в его рот, складывала губы сердечком и непроизвольно повторяла глотательные движения. С чайной процедурой было покончено, надо о чем-то говорить. -- Вам не скучно здесь лежать одному? -- Нет, что вы... Мне было скучно, а теперь мне весело.-- Он рассмеялся счастливо.-- Но где все? Почему они не идут? Алешка, Софья, Саша... -- Алеша в Кронштадте, там случилась аварея, а Саша очень занят по делам службы. Последние слова Мария произнесла с некоторым усилием, но Ни-ките и в голову не пришло заподозрить неладное. -- А Софья сегодня придет. Она очень рада, что вам лучше. -- Софья ваша подруга? Я помню, как встретил вас в саду перед маскарадом. -- Потом вы пошли на свидание к важной даме и не вер-нулись,-- прошептала Мария. -- Вам и это известно? "Мне все известно, только говорить запрещено!--хотелось крик-нуть Марии.-- А это очень трудно, держать язык за зубами, особенно, если есть вещи, касающиеся меня лично!" Появился лакей с запиской от Аглаи Назаровны. Княгиня прове-дала, что Никита пошел на поправку, и потребовала к себе Гаврилу хоть на час. Отказаться было невозможно. Камердинер потоптался около кровати барина, приготовил лечебное питье и со словами: "Если что, бегите за мной немедленно",-- вышел. Оставшись с Никитой наедине, Мария тут же потеряла половину своей храбрости. Главное, не смотреть больному в глаза. А он, каза-лось, не замечал затянувшейся паузы, лежал тихо, без движения и вдумчивым, изучающим взглядом смотрел на девушку. -- Меня арестовали,-- сказал он наконец, словно очнувшись. -- Вместо Сакромозо...-- тихонько добавила Мария. От удивления Никита сел, но тут же со стоном повалился назад; видно, неловким движением он потревожил рану. Перепуганная Ма-рия сразу бросилась к нему, пытаясь помочь. Губы его неожиданно коснулись ее руки. Она замерла. -- Не убирайте руки...-- Никита прижался щекой к ее ладони.-- Но ради всего святого, откуда вам это известно? -- Можно я вам задам один вопрос?-- Голос девушки задро-жал.-- Если не захотите, можете не отвечать. Только не обижайтесь на меня. Хорошо? -- Да разве я могу на вас обидеться? Вы самая очаровательная сиделка в мире... Нет, что я говорю? При чем здесь сиделка? Вы вообще самая чудесная и... -- Я хочу спросить вас о важной даме,-- перебила его Мария.-- Не будем называть ее имени, но... Вы любите ее? Никита поднял голову, и она резко убрала руку. -- Я не мог тогда не пойти к ней- Она позвала, и я пошел. -- Она не звала вас,--выпалила Мария. -- Как не звала? Я же сам получил записку. -- Записка предназначалась не вам. Податели ее перепутали на маскараде кареты. На вас и Сакромозо были одинаковые костюмы. -- Во-он оно что...-- протянул Никита и замолчал надолго, слов-но в раковину спрятался. Марии показалось, что он вообще забыл о ее присутствии. На-верное, сейчас он нашел наконец объяснение несуразностям, которые преследовали его последние два месяца. Он оскорблен, обижен. Ведь это так мучительно чувствовать себя глупцом, занявшим чье-то место. И сколь велика плата за его самомнение! Но Мария заглушила в себе ревнивые чувства. -- Известная особа вообще никому не назначала свидания,-- сказала она, всем своим видом выражая сочувствие.-- Записку сочи-нили в Тайной канцелярии. , -- О, я идиот! Коровья голова! Сколько передумал в тюрьме, но такое мне даже в голову це приходило! Это отвратительно, непоря-дочно! Но зачем это нужно Тайной канцелярии? -- Лядащев предполагает, что этой запиской хотели скомпроме-тировать известных вам особ. -- При чем здесь Лядащев?--вскричал Никита. -- Василий Федорович и распутал весь этот клубок. Нам такое просто не под силу. -- Не мудрено. Ворон ворону глаз не выклюет! -- Он давно не служит в Тайной канцелярии!--обиделась Мария за Лядащева. -- Это ведомство как родимое пятно, оно не смывается. -- Вы несправедливы! -- Отчего же?-- Голос Никиты звучал холодно и отчужденно.-- Я благодарен Василию Федоровичу за внимание к моей скромной особе и при встрече непременно скажу ему об этом. И поверьте, я сочувствую ему всем сердцем. Этот человек достоин лучшей доли, чем служба в Тайной канцелярии. Будем надеяться, что мне никогда больше не понадобится его помощь. -- Кабы так!-- вырвалось у Марии. -- Вы хотите сказать... Ах, да, конечно. А иначе почему возле моего дома бродят сыщики и почему меня прячут здесь? Разговор шел совсем не так, как хотелось Марии. Он начался так нежно, трепетно, и вдруг нахлынули все эти политические дела, словно в мутный, зловонный поток попали, и он потащил их неведо-мо куда. Никита понял огорчение девушки и сразу сменил тон. -- Давайте лучше есть землянику... -- Конечно, князь...-- Мария зачерпнула полную ложку ягод. -- Не зовите меня -- князь. Для вас я Никита. А землянику надо есть горстями. Мария вмиг бросила ложку и пододвинула корзину к молодому человеку, но тот со смехом покачал головой. -- Только из ваших рук. Конечно, она покраснела, но покорно сложила руку ковшиком и насыпала в нее земляники. Никита брал ягоду губами осторожно, словно целовал, а у Марии спина заболела от напряжения. , Что может быть лучше в мире, чем земляника прямо с теплой, вздрагивающей ладони? Дурацкий вопрос сам вылетел. Доел земля-нику и спросил: -- Мария, скажите, в чем меня сейчас обвиняют? Девушка так и застыла с перепачканной кровавым соком рукой. Появление Гаврилы избавило ее от продолжения тяжелого разговора. Камердинер пришел не один, вместе с ним явилась Софья. Она перекрестила Никиту, поцеловала в лоб, а потом села прямо на кро-вать, с умилением всматриваясь в его лицо. В ее улыбке было что-то материнское, так она смотрела на спящих детей своих. Никита попробовал было порасспрашивать Софью. В его вопросах проглядывала осведомленность куда большая, чем следовало, и Софья укоризненно посмотрела на Марию. -- Никита, милый. Я не знаю, что тебе отвечать. Приедет Алеша, мы все вместе соберемся для важного разговора. А тебе надо скорее встать на ноги. Нам так надо, чтобы ты был здоров! Расстались они в сумерки, Мария пообещала прийти завтра сразу после обеда. Никита рад был остаться наедине. От счастливых со-бытий тоже устают, кроме того, он хотел привести в порядок мысли, чтобы каждый кирпичик -- в свое гнездо. Зачем он приставал с воп-росами к Марии и Софье, если и сам знает, какие обвинения ему предъявляют. Колченогий страж все это проорал на допросе: убий-ство купца и еще какая-то дрянь, связанная с его работой в Ино-странной коллегии. Опять Германия? Не хочу, не хочу... -- А что хотите, голубь мой?-- Гаврила склонился к изголовью, видно, последние слова Никита произнес вслух. -- Спать хочу!--гаркнул молодой князь.--И если ты, мерзавец, еще раз назовешь меня голубем... -- Нет, нет, Никита Григорьевич. Вы -- орел! Голубь птица глу-пая,--совершенно смешался Гаврила. -- ...или орлом!-- гневно продолжал Никита, но вдруг рассмеял-ся.-- Не буди меня до обеда. Сны буду смотреть. Авось повезет! Мария пришла, как и обещала, в три часа. -- Больше никаких вопросов, князь Никита- Я получила страш-ный нагоняй от Софьи. Все вопросы будете задавать Алексею Ивано-вичу. -- Ну хорошо! А ответить-то мне можно? Помните, я так и не ответил вчера на ваш вопрос. -- Забудем об этом,--губы Марии дрогнули от обиды.--Я вела себя крайне неосмотрительно. -- Милая Мария, осмотрительность вам совсем не к лицу! Я не люблю известную вам особу. Слышите? Встреча с другой, тоже из-вестной вам особой, совершенно излечила меня от этого тяжелого, как недуг, чувства. Я понятно выражаюсь? Почему вы так смотрите на меня, Мария? Девушка в смущении поднялась с места и начала задергивать штору, приговаривая: "Солнце прямо в глаза... нет солнца, плохо... выглянет -- печет невыносимо..." -- Пожалуйста, поправьте мне подушки. -- Сейчас.-- она нагнулась, взяла подушку за уголки, неожидан-но для себя зажмурилась. В тот же миг руки Никиты обхватили ее за талию, и она очутилась в его объятиях. Гаврила открыл зверь и замер, застав эту картину. Влюбленные не заметили его появления. Что испытывал в это мгновение верный камердинер -- негодование, радость? На лице его застыла особая, нежная и чуть грустная улыбка, которая возникает у людей, когда они смотрят на влюбленную юность. Но внутренний голос Гаврилы не был столь сентиментален: "Ювелирщик -- отец-то! Пустой человек! Кто в камне светскую красоту ищет да еще деньги на этом большие имеет, тот бесу слуга!" Он вздохнул и осторожно прикрыл дверь. -17- Слуга в дом Черкасских был послан за Марией к шести часам вечера. Луиджи был в восторге, что его умная дочь смогла обза-вестись столь значительным знакомством. О том, что в княжеском флигеле находится раненый молодой человек, ювелир даже не подозревал. Не заходя домой, Мария решила посетить Софью. Девушка была взволнована до крайности, и это волнение не имело названий. Всего не расскажешь подруге, но можно хотя бы контуром обри-совать тот безграничный восторг, который она испытала у постели Никиты. Мария уже свернула с кленовой аллеи на тропку, ведущую к флигельку Корсаков, как услыхала цокот подков на улице, а затем звук открываемой калитки. "Неужели Алеша вернулся,-- подумала она с радостью,-- значит мой визит сейчас неуместен. Однако он никогда не приезжает верхами..." Она вернулась в аллею и столкнулась с молодым человеком в форме поручика. Он пронзительно глянул на Марию бедовыми, черными глазами и тут же отвел их вбок. Он вообще был какой-то черный. Брови -- как два прямых мазка сажей, волосы, а может, парик, тускло-серого с чернотой цвета, тщательно выбритые щеки отливали синевой. Костюм на нем был мят и неопрятен, однако сапоги начищены до блеска. Он вежливо поклонился, слегка до-тронувшись до эфеса, и шпага подпрыгнула под его рукой, задрав полу короткого, не по форме, плаща. Так с задранной по-лой, решительно впечатывая каблуки в гравий, он отправился к дому Луиджи. Мария внимательно проводила его взглядом. Откуда она знает этого человека? Наверно, видела у отца... Мало ли народу в Петер-бурге желают заказать себе или невестам своим драгоценные уборы? Однако поношенный вид поручика наводил на мысль, что изделия Луиджи вряд ли сейчас ему по карману. Мария опять повернула к дому Корсаков, но сразу поняла, что разговаривать сейчас с Софьей ей не хочется. Чем-то смутила ее не-давняя встреча, сбила с толку. Она обошла дом, мимо отцветших сиреней и жимолости вышла по тропинке к дальней беседке. Проле-тевший над Петербургом шторм учинил здесь большой беспорядок. На лавке и на полу валялись сорванные листья и целые ветки ломких ив, любимые розы ее были поломаны, видно было, что сюда давно никто не приходил. Она смела листья со скамьи, села, в задумчивости теребя кре-стик на груди. Со всей уверенностью Мария могла сказать, что уже видела лицо посетителя, такие лица не забываются. Знакомыми были походка -- ходит так, словно колени плохо гнутся -- и задираю-щая подол плаща шпага. Помнится, она еще подумала тогда, что посетитель носит шпагу как рапиру. Но когда это было? Ночь... Она услыхала, как к дому подъехала карета. К окну она подбежала прямо в сорочке, очень хотелось увидеть, как Софья с Никитой после маскарада пройдут мимо ее дома. Потом она долго ждала, когда же Никита распрощается с Софьей и вернется к каре-те. Наконец он вышел. Мария очень удивилась, что Никита идет со стороны их дома, однако скоро она поняла, что ошиблась. Это был не Никита, а этот -- черный. Она еще подумала тогда: что за странные посетители являются к отцу ночью, Никиту она тоже дождалась, он вышел много позже. На лужайке под ее окном он задержался. Марии показалось даже, что он смотрит в ее сторону, и она спряталась за штору, а когда выгля-нула, его уже не было. -- Надо сказать отцу, чтоб завел, наконец, садовника,--сказала Мария вслух, поправила розы и, тут же забыв об этом, направилась к дому. В гостиной было пусто и темно. Она не стала зажигать свежей, а прошла сразу в узкий коридорчик, ведущий в кабинет от-ца. Слышны были два голоса, один отцовский, громкий, другой глухой, невнятный. Оба спорят, вернее сказать -- ругаются, о чем -- не разобрать, Мария проследовала по коридорчику дальше, зашла в крохотную отцовскую спальню, которая граничила с кабинетом и отделялась от него узкой, в тонкую доску, дверью. Вот здесь уже можно было расслышать каждое слово. Ах, как жалко, как глупо, что она не догадалась прийти сюда сразу ч услышать начало разговора. Сейчас ясно одно, поручик грозит отцу шпагой, а тот кричит: негодяй, позову слуг, я не ростов-щик, а честный ремесленник! Вдруг стало тихо... Раздался шум отодвигаемого стула, кто-то из них сел, наверное, поручик, отец погрузнее. -- Если вы честный ремесленник,-- сказал вдруг четко и очень спокойно поручик,--то не взяли бы в счет долга чужой вексель. -- С паршивой козы хоть шерсти кусок,-- огрызнулся звонким голосом отец. Мария невольно улыбнулась, отец так и не смог выучить ни одной русской пословицы, и при его акценте они удивительно смешно звучат. Однако поручику было явно не до смеха. Он заурчал что-то тревожно. О! Показалось ли ей, или он впрямь упомянул имя Гольденберга? Вначале она услышала это имя от Софьи, но запом-нила его вовсе не потому, что какого-то там купца убили, а пото-му, что Никита обнаружил его убитым. Со временем имя немецкого купца приобрело новое, ужасное значение -- в убийстве обвиняют ее любимого! Какой бред, какая нелепица! Ненавистный ей Гольденберг даже снился по ночам, он был маленький, кривоногий и, к ужасу Марии, имел бычьи рога. Это большой грех, видеть покойника рога-тым. После страшного сна Мария пошла в храм и поставила за упокой души убиенного немца свечку. Имя Гольденберга слышалось в бое часов, в цокоте копыт, этакое звонкое имя, а сейчас оно позвякивало за дверью, словно ложечкой по стакану. А может, это шпага лязгает в ножнах? И с чего им вздумалось перейти на шепот? Не поймешь толком, кто говорит. -- Позвольте предложить настоящую цену...-- и по нисходящей та-та-та... Это отец. -- Но я требую у вас не брильянты в плохой оправе!-- крик по-ручика, а потом бу-бу-бу... - Да говори ты громче, дьявол тебя побери!-- прошептала Ма-рия, она с трудом поборола в себе желание приоткрыть дверь и на всякий случай спрятала руки за спиной. Тут, видно, у отца иссякло терпение, и он закричал в полный голос. Мария от удивления вытаращила глаза и даже присела. Поду-мать только, как все оборачивается! Оказывается, отец стал облада-телем векселя Гольденберга, а поручик требует его назад. Но отец почему-то не отдает... Тут -- о, счастье!-- чернявому посетителю вздумалось подойти к двери. Очевидно, он даже привалился к дверному косяку; каждое его слово было не только слышно, но, кажется, и видно, как божью коровку на руке. -- Я вас в последний раз предупреждаю,--угрюмо сказал он.---У вас будут крайние, непредсказуемые неприятности. Надеюсь, вы помните оба имени, которыми подписан сей документ? Канцлер России не позволит, чтобы честь его семьи находилась в руках како-го-то ювелирщика! -- Вот именно!--в голосе отца послышалось удовлетворение.-- И передайте графу Антону Алексеевичу, что если он так печется о своей чести, то пусть найдет подобающую сумму, а то его за-граничные подвиги в сей же миг станут известны его отцу. Дверной косяк вздрогнул, раздался вопль: "Негодяй!" Дальней-ший грохот в кабинете был подобен тому, который возникает при землетрясении или обвале где-нибудь в горах. Мария с силой толк-нула дверь, но, к ее удивлению, она оказалась запертой. Девушка бросилась в коридор звать на помощь слуг, Когда она в сопровождения камердинера и двух мастеровых вор-валась в кабинет, он был уже пуст. -- Бегите, догоните!--крикнула она.--Он только что был здесь, неужели этот черный крикун похитил отца? -- Я здесь,-- раздался стонущий голос.-- Вытащите меня отсюда. Тучный Луиджи был плотно вбит в узкое пространство между стеной и шкафом. Рука его была украшена неглубокой, но обильно кровоточащей раной; очевидно, поручик пустил в ход шпагу. Не-малого труда стоило вытащить ювелира из его неудобного зато-чения. -- Отец! Какое счастье, ты жив! Я случайно оказалась подле двери. Кто этот ужасный человек? Что ему от тебя нужно? И зачем он разломал твое кресло? -- Это не он разломал. Это я разломал. Об его голову.-- Луиджи подмигнул дочери и, довольный, захохотал.--Больше гос-подина Бурина на порог не пускать!-- крикнул он слуге.-- А теперь пойдем ужинать. -- Но твоя рана? Нужен лекарь! -- Не лекарь, а портной. Такой камзол, каналья, испортил! За столом Мария пыталась вытянуть что-нибудь из отца относи-тельно ужасного визитера, но ей это не удалось. Конечно, она могла бы прямо спросить: "Какое право имеет господин Бурин на вексель покойного Гольденберга?" Но таким образом ей пришлось бы сознаться, что она подслушивала, а это Луиджи считал смертным грехом, сродни воровству или распутству. Но даже сознайся она в своем грехе, у нее не было никакой уверенности, что она получит у отца ответ, а то, что нареканий и обещаний отослать ее к тетке в Венецию будет достаточно, в этом уверенность была полная. О, только не тетка! Заподозри Луиджи излишний интерес дочери к делам князя Оленева, он немедленно бы привел свою угрозу в ис-полнение. Оставалось только хвалить мясо, хорошо прожаренное, и восхищаться сиропом из морошки, до которого отец был большой охотник. Сразу после ужина Мария бросилась к Софье. Разговор с подру-гой должен прояснить что-либо в столь запутанном деле с векселем. Софья слушала очень внимательно, потребовала пересказать все еще раз, сама себе задавала вопросы, а итог был тот же --"ничего не понимаю". Больше всего ее поразило, что поручик Бурин был у Луиджи в тот самый вечер, когда на маскараде был убит Голь-денберг. -- Возможно, это простое совпадение,--утешала она себя.--Ка-бы Алеша был дома, Саша на свободе, кабы Никита был здо-ров! -- Вексель принадлежит сыну канцлера. Анастасия не может нам помочь? Ты говорила, что она свой человек при дворе. Она может знать что-то такое, о чем мы и не догадываемся. -- Нет, Анастасия не поможет,-- грустно сказала Софья.-- Я видела ее после ареста Саши. Она не выходит из дома, плачет, молится. Анастасия говорит, что это возмездие. Есть один человек.-- Софья пытливо взглянула на Марию. -- Я знаю, о ком ты говоришь. В этот же вечер Софья послала казачка с запиской к Лядащеву. В записке значилось, что она может сообщить нечто весьма важное относительно покойного купца Гольденберга, что готова при-нять господина Лядащева, когда он пожелает, и просит уведомить, что послание ее получено. Удивительно, как в иные поворотные минуты уплотняется время! Правда, это касается только людей деятельных, а не тех особ, кото-рые в ответственный момент, руководствуясь глупыми понятиями этикета или сомнительной мудростью "утро вечера мудренее" откладывают решение важнейших проблем на завтра, на послезавтра или на месяц. Лядащев ничего Софье писать не стал, а несмотря на поздний час явился сам. Достаточно было нескольких минут, чтобы понять -- необходима длительная беседа с Луиджи. В старые добрые времена* беседу эту было бы вести куда проще, потому что называлась бы она допрос, и добропорядочный ювелир выложил бы все без утайки. Теперь же предстояло играть некую роль, чтобы каплю за каплей вытрясти из этой непроливайки все сведения. Здесь хороши были лесть, притворство, даже угрозы. _______________ * Будь они прокляты старые, добрые (прим. автора) _______________ Однако вышеозначенные приемы не производили на Луиджи серь-езного впечатления. Естественно, он не отказался принять для частного разговора господина Лядащева, коли об этом его попросили милейшая Вера Константиновна и невестка ее Софья Георгиевна. Для позднего гостя зажгли камин и принесли бутылку старого бургундского. Что, кажется, дождь пошел? В такую погоду особенно приятно глядеть на живой огонь, потягивать доброе винцо и морочить голову странному гостю. "Что это за вопросы он задает?--сам себе говорил Луиджи, потирая ноющую руку.-- И с чего сей господин взял, что я буду на них отвечать? Моя родина Венеция, а не крепость Петра и Павла!" Вот что удалось узнать Лядащеву после часовой беседы. С гос-подином Гольденбергом хозяин дома отнюдь не знаком, никогда его не видел, что было чистейшей правдой. С господином Буриным он имел дело. Это тоже было правдой. С молодым графом Антоном Бестужевым он знаком не очень коротко, зато жена его, очаро-вательная Авдотья Даниловна, в девичестве Разумовская, является одной из его постоянных заказчиц. Видится он с ней часто, потому что сия прелестница совершенно неумеренно любит драгоценности, предпочитая изумруды,, которые менее всего идут к ее изнуренному, простите, зеленому лицу, но... О вкусах не спорят! Не желаете ли еще вина, сударь? Хотя бургундское не в пример всем прочим французс-ким винам излишне горячит кровь и никак не способствует за-сыпанию... а время сейчас позднее. Хозяин зевал, тер глаза, и разговор бы неминуемо кончился полным пшиком, если бы вдруг в комнату вихрем не ворвалась Ма-рия. Видимо, в этот момент итальянский темперамент ее взял верх над спокойным русским. Она вначале воздела руки, повернулась к иконе и, призывая деву Марию в свидетельницы, прокричала: -- Ну что ты такое говоришь?--Руки ее сжались в кулаки.-- При чем здесь твоя Авдотья? Мы сами вызвали господина Лядащева, чтобы он