рикнув на жену, он заявил, что никакая опасность не заставит его покинуть друга в несчастье. Марта была настолько изумлена этим внезапным преображением всегда мягкого и нерешительного супруга, что беспрекословно повиновалась и сама стала ухаживать за больным. Рана оказалась очень тяжелой. "Обычно после такого удара, - заметил врач, осмотрев раненого, - люди без промедления переселяются в надзвездный мир..." Тем не менее и на этот раз Георгий вышел победителем из поединка со смертью. Месяц спустя он очнулся от горячечного забытья, а еще через месяц уже мог сидеть в кресле и, опираясь на палку, ходить по комнате. Только тогда он узнал все подробности постигшего его несчастья. Погиб старый Стефан, его преданный друг и искусный помощник. Печатный станок был исковеркан, другие типографские приборы разбиты в щепы, большая часть шрифтов бесследно исчезла. Унесенные ландскнехтами книги и оттиски были сожжены. Только ранее отпечатанные издания, находившиеся в лавке книготорговца Зденека, уцелели. Друкарни больше не существовало. Теперь не было ничего, что бы удерживало его в Праге. Георгий решил ехать в Вильну. Но... над Скориной тяготело обвинение в убийстве ландскнехтов, в связях с возмутителями спокойствия. Его разыскивали, и Вацлаву пришлось принять все меры, чтобы сохранить в строжайшей тайне местопребывание друга. Он не позволял ему выходить из дома и даже появляться у окна. Лишь глубокой ночью ему разрешалось погулять по садовым аллеям. Возможно, кое-кто и подозревал о том, где скрывается мятежный русский печатник, но Вашек был человеком почтенным и влиятельным, и ворваться к нему в дом без достаточных оснований было не так-то просто. В конце мая 1522 года в Праге произошли события, нарушившие это мучительное затворничество. Король Людовик, прибыв из Венгрии, торжественно короновался в чешской столице и, созвав общий сейм, принял сторону городского сословия, все еще враждовавшего с панами. Зденек Лев из Розмиталя был смещен. Король поставил верховным бургграфом Карла Минстербергского, потомка Юрия Подебрада Произвол чиновников и бесчинства ландскнехтов несколько утихли, равно как и гонения на лютеран и "чешских братьев". Благодаря усиленным хлопотам Вацлава судебное дело, поднятое против Скорины, было прекращено. Георгий снова обрел свободу. Можно было наконец отправиться в путь. Но Скорина не был уверен, сможет ли он в Вильне достать необходимое типографское оборудование, найдет ли там опытных резчиков. Не лучше ли изготовить все здесь и перевезти на родину исправную печатню, с тем чтобы тотчас же возобновить работу? К счастью, деньги его не истрачены и есть чем оплатить работу мастеров. К лету 1523 года все было готово. Изломанный печатный станок был восстановлен, наборные доски, кассы и шрифты изготовлены заново. Правда, новые литеры заметно уступали по изяществу художественным изделиям покойного Стефана, но все же они были достаточно хороши. Однажды его навестил Матвей Пустынник, о котором он долго ничего не слыхал. Еще более угрюмый, чем прежде, он молча протянул Георгию письмо. Доктор Филипп Меланхтон, ближайший сподвижник Лютера, писал о том, что слух об изданиях Скорины дошел до Виттенберга и пробудил в нем и в Мартине Лютере желание лично познакомиться с автором этих книг. "Возможно, - писал Меланхтон, - что господь вдохновил нас одними и теми же стремлениями, и тогда мы сможем соединить наши усилия для борьбы за общее дело". Георгий задумался. Приглашение было заманчивым. Ему было интересно узнать поближе человека, имя которого все громче и громче звучало в европейских землях, сотрясая устои папского престола. Кто он, этот новоявленный пророк? Мудрец или фанатик? Подвижник или лицемер? Народный вождь или "виттенбергский папа", как называли его многие противники? Чего он ищет, к чему стремится? Быть может, и впрямь он, Георгий Скорина, найдет в Мартине Лютере союзника для борьбы с общим врагом. Быть может, народ немецкий, освобожденный от ига светских и духовных тиранов, обновленный Лютеровой проповедью, не пойдет вслед за своими князьями и рыцарями, и тогда оба народа будут жить, как добрые соседи. - Напишите господину Меланхтону, - сказал Георгий, - что я скоро покину Прагу. И хотя ехать мне в другую сторону, я все же смогу посетить Виттенберг. Через некоторое время Матвей Пустынник сообщил Скорине о том, что Меланхтон будет ждать доктора Франциска Скорину в Виттенберге начиная с пятнадцатого дня октября и к его приезду будет приготовлена комната в гостинице "Два голубя". В конце сентября все сборы были закончены, и Скорина простился с Вашеком. - Вот я снова провожаю тебя, - сказал Вацлав, и опять, как некогда, по щекам его потекли слезы, - только чувствую, что больше нам никогда не свидеться. - Как знать, - ответил Георгий задумчиво, - как знать!.. В первый день октября 1523 года Скорина отправил обоз с имуществом печатни прямо на Вильну, обещав догнать его еще в пути. Сам же в сопровождении одного Гинека, верхом на добрых конях, направился кратчайшим путем в Виттенберг. Георгий не рассчитывал задерживаться долго у Лютера. Пока обоз медленно будет продвигаться по большим дорогам, он успеет догнать его еще до Вильны. Привыкший к странствиям по чужим землям, Георгий отважно углублялся в лесные чащи, пересекал пустынные местности, сокращая расстояние. Гинек с восторгом смотрел на своего учителя, удивляясь его способности предвидеть опасности и умению обходить их. Но не видел Георгий, как вслед за ним из Праги выехал всадник и, то держась далеко позади, то обходя стороной и опережая, не терял из виду наших путешественников. x x x Рыжий слуга снова наполнил кубки баварским пивом. Но теперь оно оставалось нетронутым. Беседа принимала все более острый характер. Филипп Меланхтон ерзал на стуле. Его тощее лицо с жидкой русой бородкой вытянулось. Маленькие глазки тревожно бегали. Все получилось не так, как он ожидал... Гость из Праги, доктор Франциск, оказался человеком несговорчивым и насмешливым. Это выводило из терпения и без того вспыльчивого и резкого Мартина Лютера. Скорина сидел спокойно, положив руки на стол, и с чуть заметной усмешкой слушал своего собеседника. Во время болезни в Праге Георгий успел познакомиться с некоторыми сочинениями прославленного реформатора, но почему-то тогда они не вызывали в нем такого протеста, как теперь, при встрече с самим автором, хотя Лютер и сейчас почти слово в слово повторял написанное им раньше. Лютер был в облачении августинских монахов, его грузное тело, казалось, с трудом помещалось в длинной сутане, перехваченной широким кожаным поясом. Лицо его, багровое, с мясистым большим носом, было чуть тронуто оспой. Из полуоткрытого рта с трудом вырывалось хриплое дыхание. Иногда казалось, что взгляд его пронизывал собеседника насквозь и, не задерживаясь, устремлялся к невидимой другими цели. - Папа лишил Германию ее былого величия! - говорил он, встав из-за стола. - Он подчинил себе дикое, неукротимое немецкое племя, изгнал германского императора из Рима, завладел именем, честью и жизнью немецкого народа. С тех пор как возвысились папы, более миллиона немцев пролили за них свою благородную кровь. Но я пробудил немецкий народ! Мое учение снова свяжет разорванное тело Германии, и снова станет она во главе европейских народов. Подумай, Франциск, кому ты служишь! Разве не является единственным законным властелином Европы император германский, наследник Карла Великого! Скорина нахмурился. Пока Лютер касался только богословских тем, стараясь убедить приезжего в достоинствах своего учения, Георгий слушал его, все еще пытаясь решить, возможен или невозможен союз с этим человеком? Но теперь все было ясно. Доктор Мартин Лютер больше не был для него загадкой. - Я не совсем понимаю, - медленно сказал Георгий, глядя прямо в глаза собеседнику, - какая корысть славянским народам от того, что вместо римского папы их властелином станет германский император? Ты печешься только о благе немецких властителей. - Нет! - вскрикнул Лютер, подняв руку. Лицо его покрылось серыми пятнами. - Я забочусь о спасении душ человеческих!.. Кто не примет моего учения, тот идолопоклонник и нечестивец! - И католические монахи твердят нам о том же, - спокойно возразил Скорина, - однако не вижу я блага и для вашего народа от осуществления твоей мечты. Проезжал я ныне по саксонским землям. Всюду неспокойно. Мужики за вилы берутся, рыцари замки свои укрепляют. А в Тюрингии да в Швабии, говорят, и того хуже. - Чернь! Мужицкий сброд! - вдруг крикнул Лютер визгливым голосом. - Это сатана поднимает восстание плоти, чтобы заглушить духовное восстание, возглавляемое мной! Бунтовщиков, безусловно, следует душить, бить, колоть, словно бешеных собак. Скорина покачал головой, в глазах его зажегся гневный огонек. - Простые бедные люди терпят зло не только от монахов и папистов, но и от светских господ... от курфюрстов и маркграфов, императорских ландскнехтов и вельмож. Лютер, тяжело сопя, подошел вплотную к Скорине и сказал, как на проповеди: - Верховная власть поставлена небом. Короли, князья и рыцари являются законными господами крестьян и городских мещан, а сами, в свою очередь, подчиняются императору. Если государи чинят несправедливость, то обязанность духовных проповедников вразумлять их. - А если злые господа не послушают увещаний? - с усмешкой спросил Скорина. - И тогда подданные обязаны покорно выполнять свой долг. Бог послал человека в мир не для блаженства, а на скорбную жизнь страдальца. Безвинно страдающий обретет спасение души. Скорина засмеялся: - Видно, не весь немецкий народ согласен с тобой... Лицо Лютера исказилось яростью. Меланхтон подбегал то к Лютеру, то к Скорине, пытаясь их успокоить: - Братья!.. Молю вас подавить гнев в сердцах ваших... Лютер отшвырнул бокал, который поднес ему слуга. - Народ? - шепотом повторил он. - Бунтовщики!.. Да знаешь ли ты, какому князю они служат?.. - О каком князе ты говоришь? - недоуменно спросил Скорина. - О нем!.. - словно в горячечном бреду говорил Лютер. - О князе тьмы! Он повсюду преследует нас, опутывает своими сетями. Все мы постояльцы в обширной гостинице, хозяин которой дьявол!.. В его власти воздух, пища, одежда... Черти летают в воздухе в виде облаков. Шмелями роятся вокруг нас. В лесах и в воде прыгают козлами. Топят в болотах людей. Принимают облик свиней, обезьян, усопших... Дьявол похищает младенцев и кладет в колыбели своих детенышей... Насылает на землю войны и болезни, бури и град. - Ха-ха-ха! - раздался веселый смех. Лютер вздрогнул и попятился, подняв руки. - Ха-ха-ха! - Георгий смеялся от души, глядя на перепуганного пророка. - Дьявол! - заревел вдруг Лютер. - Я узнаю тебя! Ты вновь явился, чтобы искушать меня. Изыди, сатана! Сгинь! Сгинь! x x x Проснувшись среди ночи, Гинек ощутил мучительную жажду. "Должно быть, от вчерашнего ужина, - подумал он, - немец не жалеет перца". Рядом слышалось сонное дыхание. Георгий спал. Гинек накинул плащ и босиком вышел из комнаты. Спустившись вниз, он направился в сени, где обычно стоял бочонок с водой, как вдруг услышал негромкий разговор, доносившийся из-за дощатой перегородки. - Так ты говоришь, Лютер убежал из дому? - спрашивал грубый мужской голос. - Провалиться мне в преисподнюю, если я лгу, - отвечал другой, тонкий и скрипучий. - Запустил в него стулом, проклял и убежал... Словно бешеный. - Это хорошо, что им не удалось столковаться, - сказал первый, - но и один этот человек нам опасен. Продолжай! - Доктор Филипп сообщил чиновникам курфюрста, что этот пражанин приехал, чтобы бунтовать мужиков. Утром сюда придут ландскнехты, чтобы схватить его. - Ты уверен в этом? - Как в том, что я говорю сейчас с вами. Не пройдет и пяти часов, как они явятся. Вы сами сможете увидеть... - Мне незачем присутствовать при этом. Стало быть, он не доедет до Вильны... Что же, если наши враги - лютеране сами избавят нас от него, тем лучше. Ты хорошо выполнил свой долг. Ступай! Дверь скрипнула. Гинек стоял за выступом, прижавшись к стене, сдерживая дыхание. С зажженным огарком в руке вошел бородатый мужчина, которого Гинек уже однажды встретил в трактире. Он поднялся по лестнице. Гинек быстро скользнул в сени и приоткрыл дверь. По освещенному луной двору удалялась фигура человека в черном камзоле. Он был незнаком Гинеку. Но если бы пришлось ему присутствовать на сегодняшнем обеде, он, без сомнения, сразу узнал бы молчаливого слугу Меланхтона. Гинек уже хотел вернуться в залу, когда снова услышал шаги на лестнице. Он огляделся: в углу стояла большая бочка. Юноша легко перепрыгнул через нее и присел на корточки. Бородатый мужчина прошел через сени и вышел во двор. Гинек вылез из своего тайника и, осторожно приоткрыв дверь, поглядел в щель. Бородатый вошел в конюшню. Затем появился снова, ведя на поводу оседланную лошадь. Он распахнул ворота, легко вскочил в седло и выехал со двора. Гинек опрометью бросился наверх. Скорина по-прежнему крепко спал. - Хозяин! - шепнул он, тормоша Георгия. - Проснитесь! Нужно уезжать! - А? Куда уезжать? Зачем? - пробормотал сонно Георгий. - Это ты, Гинек? Что случилось? Юноша торопливо рассказал о том, что ему пришлось услышать и увидеть. ...Ландскнехты явились в трактир вскоре после восхода солнца, но, когда они ворвались в комнату Скорины, там уже не было никого. Часть Шестая. Виленское братство Более в науке и в книгах оставить славу и память свою, нежели в тленных царских сокровищах. Г. Скорина Глава I Редкий из виленских мещан не знал дома наистаршего бурмистра Якуба Бабича. Правда, были тогда в Вильне дома куда богаче и красивее. Вельможи и богатые купцы, перенимая иноземные моды, воздвигали себе пышные палаццо, отделывая фасады лепными фигурами, колоннами, галереями, украшая покои мрамором, цветными стеклами, картинами и зеркалами. А дом Бабича, хоть и помещался на видном месте, возле ратуши, был прост и построен по старинному обычаю из дерева, с гонтовой кровлей. Таким остался дом от покойного отца, и Якуб продолжал жить в нем, лишь несколько расширив его новыми пристройками. И все же ни в одном доме не бывало столько гостей, сколько у Якуба Бабича. С утра до вечера не закрывались двери бурмистрова дома. Приходили сюда купцы и радцы магистрата, попы да церковные старосты. Приходили нищие и убогие, приезжали иноземные гости по своим торговым делам. Собирались к Якубу и члены виленского православного братства. Однажды, когда гости чинно уселись вокруг большого стола и чаши были наполнены крепким медом, Якуб разгладил пышные усы и попросил: - Расскажи, пан Юрий, как Москва тебя приняла, что видел, что от людей слыхал? Пан Юрий Адверник, уже немолодой мужчина, с болезненным, землистого цвета лицом, поднялся и, откашлявшись, тихо начал: - Приняла, братья, Москва меня, будто сына родного. Зла на нас, православных людей, никто не имеет, и все помочь хотят. Кто добрым словом да советом, а кто и другим чем. Книги мне свои показали, искусными монахами писаны, да обещали недолгим временем в дар прислать. Одна беда - мало их. Сами ждут не дождутся, когда друкарни наладить сумеют. Нам бы тоже о друкарнях подумать пора, в Вильне и других городах... Адверник остановился. Тяжко вдохнув воздух, он закрыл глаза и вытер мелкие капли, оросившие большой лоб. Видно было, что ему тяжело говорить. - Ты сядь, пан Юрий, - мягко сказал Якуб, - не стоит так себя утомлять. - Это у меня от перемены воздуха, - как бы оправдываясь, ответил Адверник. - Пока в пути - ничего, дышу вольно, а стану где, оно и давит меня, словно медвежья лапа. - Тебе ездить более не след, - неожиданно громко и сердито заявил тучный густобровый Оникей Прошкович. - Есть в братстве люди и подюжей тебя. А коли самим друкарню ладить, так книги те московские надо бы с собой выпросить. - Жадный ты! - улыбнулся ему Богдан Онкович. - Нет, братья, я так мыслю: не все нам у Москвы просить, надобно и самим чем-нибудь поделиться. За то спасибо, что не забывают нас, только ведь сиротами жить - дела не будет. Им, поди, и своих забот хватит. - Будет и у нас чем других порадовать, - многозначительно сказал Якуб Бабич и поднялся из-за стола. Он подошел к стоявшему у стены кованому сундуку и, подняв его тяжелую крышку, торжественно обратился к друзьям: - Приберег я для вас добрую весть... Прибыл недавно человек из места Пражского и привез нам сердечный дар от славнейшего собрата нашего, доктора Скорины. Якуб вынул из сундука и понес к столу небольшой четырехугольный пакет, завернутый в шелковую материю. Все с любопытством обступили его. Якуб развернул материю. - Три книги пророка Даниила, друкованные доктором Францишком, с его собственноручной надписью и печаткой. Одна Богдану Онковичу, другая пану Адвернику, третья мне. Книги переходили из рук в руки, и каждый с одобрением и восхищением осторожно перелистывал страницы, рассматривал рисунки, заставные литеры. На первом листе книги стояла надпись Скорины, скрепленная печатью, изображающей дубовую ветку и латинское слово "Fides". Глаза Якуба Бабича сияли гордостью. Целую неделю он таил этот дорогой подарок и теперь был доволен произведенным эффектом. - Книги эти, - сказал Богдан Онкович, - стар и млад прочитает. Загремит имя нашего Скорины по всей земле! - Да и теперь, поди, в каждом городе знают его, - добавил Адверник. - Даже глупый полоцкий поп и тот мне говорил: "Коли, говорит, сей Скорина полочанин родом да нашим попечением в чужих землях науки постиг, пусть к нам приезжает и детей малых учит!" Раздался громкий смех. - Ишь что выдумал! - Не худая затея! - засмеялся Бабич. - Когда к ним Скорина возвратился, - напомнил Онкович, - они отвергли его, чуть в колоду не бросили, а теперь вишь... в лекарстве и свободных науках доктор, пусть вместо дьячка детей азбуке обучает! - Нет, дела более важные ждут славного доктора! - серьезно сказал Якуб. - Дождутся ли? - снова почти сердито спросил молчавший все время Оникей Прошкович. - Поди, хватит ему скитаться, словно безродному... - Скоро, скоро! - прервал его Бабич. - Доктор Францишек уже выехал к нам. Прибыло сообщение, что едет не быстро, с обозом. Всю печатню свою везет. Еще намеревался по пути заехать в какой-то немецкий город. Но теперь уж со дня на день ждать надобно. x x x В тот же вечер в одном из мрачных покоев нижнего виленского замка тихо беседовали два человека. Одного из них, бородатого угрюмого мужчину, мы видели в виттенбергском трактире "Два голубя". Он все еще был в дорожном платье и выглядел очень утомленным. Другой - знатный вельможа, одетый в богатый бархатный камзол с высоким кружевным воротником, сидел в широком кресле возле камина и грел руки у огня. - Ты присутствовал при этом? - спросил вельможа. - Нет, - ответил бородатый, стоя в почтительной позе в некотором отдалении, - я уехал ночью, чтобы не привлекать ничьего внимания. Он крепко спал, не подозревая ни о чем. Ручаюсь, что на рассвете его схватили. - Не следует ручаться в том, чего не видел своими глазами! - сухо сказал вельможа. - Господин барон прав. И все же здесь нет сомнений... - Хорошо! - оборвал его тот, которого назвали бароном. - Где бумага? Бородатый вынул из-за пазухи свернутый лист. Это было письмо Меланхтона Скорине. Барон бегло пробежал его. - Оно останется у меня на всякий случай, - молвил барон, - ты свободен. Возвращайся к тем, кто послал тебя, и передай мою благодарность. Прощай! Низко поклонившись, посетитель исчез за плотной портьерой. Барон продолжал сидеть, задумчиво глядя на пламя камина. Затем медленно встал и, подойдя к стене, толкнул одну из мраморных плит. Плита легко подвинулась, открыв небольшое углубление, в котором лежали бумаги. Порывшись в них, барон извлек пожелтевший листок... "Я, Отто Штольц из Любека, купец города Кракова, заявляю, что служивший у меня приказчиком схизматик и вор Франциск..." - было написано на потускневшей от времени бумаге. Барон присоединил этот листок к только что полученному письму Меланхтона и, положив обе бумаги на дно тайника, водворил на место мраморную плиту. x x x Супруга Юрия Адверника проснулась поздно. Она провела тревожную ночь, дожидаясь возвращения мужа. Здоровье пана Юрия в последнее время все чаще беспокоило ее. Упаси бог, если с ним случится что-либо дурное! После смерти родителей не осталось в целом свете никого, кто был бы ей ближе мужа. Он добр, честен, благороден, окружает ее роскошью, заботится, словно о ребенке. Можно ли не любить такого человека? Она вздохнула. К чему обманывать себя? Однажды ей привелось испытать то, что называют любовью. То было совсем другое чувство, совсем другое... Но это было так давно. И никогда более не повторится, как не повторится юность. Незачем вспоминать, незачем... Боже мой, как скучно! Пятнадцать лет промелькнули, как один день. Год, похожий на год, и день, похожий на день. Нет у нее ни детей, ни забот... Она прошла по анфиладе богато убранных комнат. В иных полы были сложены из мозаики, в других покрыты дорогими коврами. Тяжелые бархатные драпировки, картины, венецианские зеркала в золоченых рамах... Тишина. Она одна в своем красивом, просторном доме. Даже голоса слуг не доносятся сюда, в парадные покои. Пани подошла к клетке дрозда, поиграла с птицей, хлопотливо подбиравшей зерна. Постояла у окна... Серый день. Медленно падают снежинки. Незачем вспоминать... незачем... Пани принялась переставлять безделушки. На высоком резном столике лежала роскошно переплетенная книга. Раньше ее не было здесь. Вероятно, пан Юрий вчера принес эту книгу. Строгая вязь славянских литер была непонятна ей. Полька и католичка, пани знала только латинские буквы. Гравюра... Должно быть, что-то из священного писания. А это что? - Святая дева! - вскрикнула пани. На заглавном листе книги, в маленьком кругу печати, была отчетливо оттиснута дубовая веточка и слово "Fides". Ей стало трудно дышать. Книга задрожала в ее руках. - Что случилось, Маргарита? - спросил вошедший в комнату Юрий Адверник. - Ты нездорова? - Он ласково обнял жену. - Нет... Просто я плохо спала эту ночь, - пыталась улыбнуться Маргарита. - Откуда здесь эта книга, пан Юрий? - О, эта книга! - Юрий торжественно поднял ее. - Она подарена мне знаменитым ученым мужем, коим вправе гордиться Русь! - Кто он? - Доктор Франциск Скорина из города Полоцка... Но что с тобой, дорогая? - Это пройдет... Немного кружится голова... Он здесь, этот доктор Францишек? - Нет, он печатает свои книги в Праге, чешской столице. Разве ты знаешь его? - Нет, - быстро ответила Маргарита. - Нет, я впервые слышу его имя... - Чем же могла взволновать тебя эта книга? - Я увидела это... - Она указала на печать Скорины. - Когда-то у меня был перстень с такой же точно печатью. Мне подарила его покойная мать, и... я его потеряла. Теперь вдруг все вспомнилось... Пан Юрий ласково улыбнулся. - Но, дитя мое... Вероятно, такой перстень был не только у твоей матери... Тебе нужно развлечься. Хочешь, я велю заложить санки? Маргарита кивнула, силясь сдержать подступившие слезы. x x x Обоз Георгия Скорины въехал в город через Трокские ворота. На нескольких крестьянских санях везли поклажу. Георгий сидел впереди в небольшом возке, укрытый пологом из волчьих шкур. Он с интересом глядел по сторонам, рассматривая здания и прохожих, прислушиваясь к родной речи, свободно звучавшей на улицах красивого города. Правда, раздавался здесь и польский говор, и непонятная Георгию и ехавшему с ним Гинеку литовская речь, но все же оба чувствовали, что прибыли не в чужую землю. Подъехав к дому Якуба Бабича, обоз остановился. Георгий приказал Гинеку разгружать поклажу, а сам пошел в ворота. ...Легкие закрытые санки, похожие на лодочку, весело летели по снежным сугробам улицы. Полулежа на меховых подстилках, Маргарита с наслаждением вдыхала морозный воздух. Мимо мелькали деревянные дома, заснеженные сады, колокольни. Так, значит, он жив!.. Знаменитый ученый муж... Торговые ряды. Пестрая рыночная толпа, грохот, лязг, звон металла в кузницах и скобяных лавках. Крики разносчиков, брань пьяных мужиков, песни убогих слепцов... Далеко ли эта Прага? Сколько дней нужно ехать до нее?.. У него, наверно, есть жена... Но ведь и она замужем, а разве забыла она его? Нет, нет... Нужно забыть. Нужно! Площадь у ратуши. Возле бурмистрова двора разгружают какой-то обоз. Возницы поднимают заснеженные тюки, тащат в ворота. - Гей! - кричит кучер пани Маргариты, взмахивая кнутом. Гинек едва успевает посторониться. Сани проносятся мимо. "Весело жить Бабичам, - думает Маргарита. - Всегда дом их полон гостей. Шумно, людно..." Ах, зачем она солгала мужу? Зачем сказала, что не знает Франциска? Почему бы не рассказать пану Юрию о том, что случилось в ранней юности и с чем давно уже покончено? В том-то и дело, что не покончено. Оттого и солгала. Но Прага - это, кажется, очень далеко... - Поворачивай, Стах! - крикнула она кучеру. - Пора домой!.. Глава II Итак, конец многолетним скитаниям... Теперь Георгий действительно обрел свою родину. Десять лет назад, приехав в Полоцк, он ощутил вокруг себя пустоту и равнодушие и должен был снова пуститься в неведомую даль. Вильна же встретила его, как дружная семья встречает любимого сына, возвратившегося с чужбины. Один за другим являлись братчики в дом бурмистра, чтобы приветствовать знаменитого доктора Францишка. А Богдан Онкович был так счастлив и горд, словно не Скорина, а он, Богдан, был истинным виновником торжества. Богдан настаивал, чтобы Георгий поселился у него, но Бабич не отпустил гостя. - Решил я освободить дворовые строения под друкарню... Так доктору Франциску при деле своем жить удобнее. И сам Якуб, и супруга его, пани Варвара, и малолетние их дочери, и вся бурмистрова родня окружили Скорину вниманием и заботами. Георгий чувствовал, что прием, оказанный ему виленчанами, означал нечто большее, чем обычное белорусское радушие. Простые люди - попы и миряне - знали его. Многие заходили к нему выразить благодарность за книги, услышать его речь, а то и просто поглядеть, каков собой доктор Францишек. Не раз, проходя по улицам, он замечал на себе любопытные взгляды, слышал почтительный шепот. Это была истинная слава. Часто и подолгу беседовал Скорина с Якубом Бабичем, с Богданом, с Юрием Адверником. Все они были разные - по внешности, по характеру, по образу жизни. Якуб - статный, крепкий, с пышными черными усами, с проницательным взглядом - воплощение мужественности, властности, твердой воли. Он был нетороплив в решениях и ко всякой новой затее подходил осторожно. Но раз убедившись в чем-либо, стоял на своем, не отступаясь, не виляя из стороны в сторону. "Неглупо поступили виленчане, избрав Якуба наистаршим бурмистром", - думал Георгий. Богдан Онкович... Тот был совсем иной: подвижный, горячий, с умом восприимчивым и быстрым... "Чистый порох!" - говорили о нем степенные купцы. А Юрий Адверник не был похож ни на того, ни на другого. Он выглядел старше своих лет, казался всегда печальным, то ли здоровьем был слаб, то ли была у него какая-то глубоко запрятанная душевная боль. Георгию нравилась его тихая мягкая речь, учтивость манер, благородный образ мыслей. По внешнему виду и обхождению он больше походил на человека науки, чем на купца. - Пан Юрий долго ездил по чужим краям, - объяснял Георгию Богдан Онкович, - и многое перенял от иноземцев. В доме у него все по польской моде и женка у него из Кракова, ляшского рода и латинской веры. А вот, поди ты, души в ней не чает. Георгию не казалось это удивительным. На Литве браки между православными и католиками не были редкостью, особенно после женитьбы покойного государя Александра на московской княжне Елене Ивановне. Иногда один из супругов принимал веру другого, но не возбранялось мужу и жене принадлежать к различным религиям. Георгий был подробно посвящен в дела виленского братства. Из задушевных бесед со своими новыми друзьями он смог составить себе ясное представление о положении на Литве и на Руси. С радостью услышал он, что городское мещанство все упорнее отстаивало свои права, не боясь перечить могущественным магнатам и даже самому королю. Крепла сила Московского государства. Поражение, понесенное московским войском десять лет назад под Оршей, не принесло королю Сигизмунду того перелома в ходе борьбы, на который он рассчитывал. Все старания короля добиться возвращения Смоленска, вызволенного московским оружием, не привели ни к чему. Пришлось королю пойти на уступки. По договорной грамоте, подписанной в 1522 году, постановлено было обоим государям пять лет меж собой не воевать, городов, волостей и земель друг у друга не отнимать, а городу Смоленску с волостями оставаться у московского государя... Но все хорошо понимали: то не был конец войне. Сигизмунд не терял надежды вернуть Смоленск, да заодно прихватить Вязьму, да еще Псков и половину Великого Новгорода. Московский же государь стремился отвоевать у поляков древние русские города: Киев, Полоцк, Витебск. Возрастающая мощь великого князя Московского воодушевляла народ Белой Руси надеждой на освобождение. И купечество, и посполитый люд склонялись на сторону Москвы. Однако наряду с отрадными вестями услышал Скорина и другое. Враги не дремали. Король Сигизмунд, готовясь возобновить борьбу с Москвой, всеми силами старался укрепить шатающиеся устои своей власти на Литве. Не в пример покойному своему брату Александру Сигизмунд жил постоянно в Кракове, лишь изредка навещал Вильну, либо посылал сюда своих доверенных. Литовское и белорусское дворянство постепенно оттеснялось от королевского двора. Теперь здесь задавали тон даже не польские магнаты, а пришлые с Запада люди, прибывшие со свитой новой королевы Боны, дочери миланского герцога Джиан Галеаццо Сфорца, просватанной за Сигизмунда в 1517 году. Особое же влияние на короля оказывал немецкий барон Иоганн фон Рейхенберг. Разные толки ходили об этом человеке. Одни высказывали догадки, что немец завладел какой-то важной Сигизмундовой тайной и тем крепко держит короля в своих руках. Другие говорили, что Рейхенберг облечен особыми полномочиями папы римского и тесно связан с инквизицией. Это второе предположение показалось Георгию близким к истине. Он хорошо знал, как велико было влияние тайных агентов папского престола при многих европейских дворах. Католическая церковь издавна служила могущественной опорой польским королям. Теперь же, когда на литовско-русских землях стало тревожно, союз этот еще больше укрепился. Сигизмунд рассчитывал с помощью прелатов и монахов насадить на Руси иноземную веру, обычаи, язык, помешать сближению православного люда Белоруссии, Украины и Литвы с Москвой. Бернардинцы и доминиканцы наводняли Вильну и другие города. Появлялись неведомо откуда взявшиеся соглядатаи, зорко следившие за деятельностью схизматиков и еретиков. - Нашу православную веру католики, известно, именуют схизмой, сиречь расколом... А кто же еретики? - спросил, улыбнувшись, Скорина. - Как же, - сказал Бабич, - а лютеране? Георгий удивился. - Так и здесь уже завелись лютеране?.. - Прибыл недавно некий итальянец, по имени Лисманини. С него и началось. А ныне приверженцев Лютеровых здесь немало. Есть меж них и знатные паны - польские и литовские. Георгий внимательно слушал. Очевидно, магнаты, побуждаемые старинным соперничеством с королевской властью и князьями церкви, видели в лютеранстве недурное оружие. Король же Сигизмунд оказывал ксендзам и монахам всемерную помощь в истреблении лютеранской ереси, быстро распространявшейся на Литве. Бабич рассказывал, что король строго запретил читать лютеранские книги, ввел строжайшую церковную цензуру, наказав воеводам бдить, чтобы запрет не нарушался. Ксендзам было разрешено обыскивать частные дома и уничтожать обнаруженные там еретические книги. Шляхте было объявлено, что всякий, кто окажется изобличенным в связях с лютеранскими проповедниками, будет лишен шляхетского достоинства. Воевода виленский, Альбрехт Гаштольд, не пользовался ни милостью Сигизмунда, ни доверием католического духовенства. Принадлежавший к кругу высшей литовской знати, он казался ненадежным. Хотя король, опасаясь обострять отношения с литовскими магнатами, не отнимал воеводства у Гаштольда, однако наблюдение над ним поручил виленскому епископу. А недавно в Вильну прибыл сам барон фон Рейхенберг, должно быть с какими-то особыми полномочиями. - Мне пришлось однажды встретиться с этим человеком, - молвил Скорина задумчиво. - Я хорошо знаю, на что он способен... Однако нелегко одолеть нас, друзья. С нами народ... многотерпеливый, но страшный в гневе своем. - Истинно! - вскричал Богдан Онкович, мгновенно зажигаясь. - К тому же есть у нас добрые союзники, - сказал Скорина, поглядев на собеседников. - Пан Францишек говорит о лютеранах? - спросил Адверник. Скорина отрицательно покачал головой. - Повидал я самого Мартина Лютера, толковал с ним. Он бы не прочь нас под свою руку принять, да нам-то проку немного. Не о воле нашей он помышляет, но о владычестве германском над всеми землями. Нам, братья, - продолжал Скорина, - не туда глядеть надобно, где садится солнце, а туда, где восходит. - Да, - проговорил Бабич задумчиво, - мудрые слова сказал ты сейчас, пан Францишек... Туда, где солнце восходит, а там Москва! Якуб поднялся. - Многие сейчас на Москву с надеждой взирают, и, кажется, наступает для нас новая пора... Мне, простому торговому человеку, ноша сия не под силу. Францишку Скорине и надлежит стать во главе братства. Богдан и Адверник посмотрели на Георгия, ожидая ответа. Георгий подошел к Бабичу, обнял его. - Нет, пан Якуб! Лучшего главы виленскому братству не сыскать. Я же человек книжный, управлять не умею. А знания мои и так ваши. Для чего же иного возвратился я на родину? x x x С того дня, как Маргарита узнала, что Георгий в Вильне, мир, в котором она жила до сих пор, преобразился. Дни наполнились ожиданием чего-то неведомого, лихорадочное возбуждение охватывало ее с самого утра. Обессилев от напряжения, она несколько раз готова была рассказать мужу все, надеясь тем облегчить свою муку, но что-то удерживало ее. Маргарита стала замкнутой и рассеянной. Она могла бы увидеть Георгия в любой день, но страшилась и избегала этой встречи. Пан Юрий часто рассказывал ей о докторе Францишке увлеченно, почти восторженно. Она слушала молча и, казалось, безучастно. Это огорчало Адверника, уже успевшего полюбить Скорину. Однажды, придя домой, он, сияя, объявил Маргарите: - Приношу тебе радостную весть, дитя мое. Доктор Францишек завтра посетит нас. В эту ночь Маргарита не сомкнула глаз. Не лучше ли сейчас, пока еще есть время, упасть на колени перед паном Юрием и умолять: "Не надо, не надо впускать в дом наш этого человека... Нет у меня более сил скрывать от тебя, и нет у меня надежды, что эта встреча будет достойна твоей доброты. Не позволяй же мне видеть его..." Утром Маргарита, сославшись на внезапную головную боль, сказала мужу, что не сможет выйти к гостю. Пан Юрий очень огорчился, но не стал настаивать. Георгий явился вскоре после полудня. В спальню Маргариты доносились звуки шагов, голоса. Ей казалось, что она узнает его голос. Впрочем, быть может, это только казалось. Приподнявшись на подушках, она открыла шкатулку из слоновой кости, стоявшую у ее изголовья... Вот первая его записка, переброшенная через садовую ограду... Вот его письмо, написанное после встречи в грозу... Еще и еще письма. Она сохранила их все до одного. Сколько раз, в часы одиночества, она перебирала эти пожелтевшие листки!.. Теперь он здесь... рядом. Стоит только сделать несколько шагов... Там, внизу, беседовали долго. А она все сидела, облокотившись на подушки, с полуистлевшими листками в руках... Наконец послышались отдаленные шаги, стук двери... Она подбежала к окну, отдернула кружевную занавеску... закрыла глаза и... вдруг, решившись, взглянула. От ворот их дома быстро отъехали сани. Мелькнула фигура седока, одетого в зимний, отороченный мехом плащ, изогнутая спинка саней... Сани повернули за угол и скрылись. Она так и не увидела его, но теперь она знала твердо, что бессильна сопротивляться своей любви. Она знала, что рано или поздно встретит его, и уже не избегала этой встречи, а сама искала ее. Чуть ли не каждый день она навещала пани Варвару, надеясь увидеть его в доме Бабичей. Но Георгий, поглощенный оборудованием друкарни, редко появлялся на людях. x x x На четвертой неделе великого поста, в субботу, Маргарита, как всегда, поминала отца, умершего десять лет назад в этот день. Маргарита долго молилась, стоя на коленях на холодных каменных плитах. Но молитва не приносила облегчения. Она поднялась, отерла мокрые от слез глаза и вышла из костела. Снег уже таял, и камни площади, нагретые весенним солнцем, были сухи. На деревьях набухали первые почки. Маргарита медленно брела по пустынной набережной, глядя на вздувшиеся воды Вилии. Кружась и сталкиваясь, неслись по реке грязно-бурые льдины. Стаи ворон и белоклювых грачей, каркая, копошились в кучах нанесенного полой водой мусора. Далеко у излучины реки рыбак переправлял свой челн на другой берег, ловко лавируя между льдинами. Воспоминания о детстве нахлынули на нее. Лица отца, матери, старой няни, лукавой и веселой служанки панны Зоей... Маргарита вздрогнула и остановилась... На мосту, облокотись о деревянный парапет, стоял Георгий. Она сразу узнала его, а он не видел ее, задумчиво всматриваясь в даль. Без колебаний Маргарита подошла к нему и коснулась его руки. Несколько мгновений он смотрел на нее в упор остановившимися глазами. Потом лицо его осветилось радостной, почти детской улыбкой. - Франек! - прошептала она. - Ты... ты не забыл меня?.. Он взял ее руки и поцеловал пальцы. - Я всегда верил, что нам еще суждено встретиться. Всегда верил... Крупные слезы дрожали на ее ресницах. - Ах, Франек!.. Я ведь не свободна теперь. - Я знаю, - сказал Георгий просто. - Прости меня, Франек! Он нежно погладил ее голову. - Я не осуждаю тебя... Прошло столько лет. Разве могла ты дожидаться? - А ты? - Я никого не любил с тех пор, Маргарита. Но жизнь моя была полна. У тебя же не было ничего. - Франек! - несмело прошептала она. - Теперь у меня есть ты... снова ты. Георгий отпустил ее руку. Лицо его стало почти суровым. - Нет, Маргарита... С этим покончено... У тебя есть муж... Пан Юрий Адверник - благородный человек. Он мой друг, Маргарита... Маргарита смотрела на него глазами, затуманенными от слез. - Лучше бы нам не встречаться, - прошептала она. - Я не смогу больше так жить. Огромным усилием Георгий преодолел приступ слабости. - Прощай, Маргарита, - сказал он твердо и, низко поклонившись ей, быстро пошел прочь. Глава III Наладить друкарню в Вильне оказалось нелегким делом. Главная беда - не было искусных мастеров. Гинек старался в меру своих сил, но он был молод, неопытен и нуждался в хорошем руководстве. Только год спустя Скорине удалось найти подходящего человека. Это был уже немолодой мастер по имени Войтех, который прежде работал в познанской печатне Мельхиора Неринга и обладал необходимыми знаниями и сноровкой. Все же ему было далеко до старого Стефана. Он охотно выполнял все, за что ему платили, но не было в нем того огня и вдохновения, которые отличали старого чешского мастера. Осенью 1524 года приступили к набору Деяний Апостолов. Это был единственный из переведенных Георгием текстов, уцелевший после разгрома пражской друкарни. Переводы Нового Завета погибли все до одного. Чтобы восстановить их, требовалось немало времени, и Георгий рассчитывал приступить к этой работе позже, когда дело вполне окрепнет. Хоть и медленно, печатание все же подвигалось. В один из пасмурных осенних дней Георгий вошел к Якубу Бабичу, держа в руках светло-желтую резную шкатулку. - Полюбуйтесь, пан Якуб, - сказал он, ставя перед Бабичем осторожно, как драгоценность, свою шкатулку, - сколь радостный дар мы получили. - Глаза Скорины светились счастливым волнением. Бабич раскрыл шкатулку. В ней несколькими рядами лежали большие заглавные буквы, вырезанные из дуба. Георгий осторожно вынул несколько букв, расставил их на столе и, улыбаясь, посмотрел на Бабича. - Видать, умелые руки сделали это, - сказал пан Якуб, чувствуя, что Скорина ждет похвалы. - Уж не друзья ли из Чехии прислали эти литеры? - Сделаны они на нашей родине, - с нескрываемой гордостью ответил Георгий, - и присланы из города Орши... Славным мастером Андреем... Встречался я с ним когда-то в Пинске. Был он тогда бедным подмастерьем. А теперь вот... Лучше покойного Стефана вырезал... Литеры действительно были сделаны с большим мастерством. Они отличались от тех, которыми располагал в Вильне Скорина, тонкостью и сложностью резьбы. Каждый лепесток цветка, каждая еле различимая глазом травинка орнамента были тщательно обработаны. Гармоничный рисунок служил выгодным фоном для прописной славянской буквы. Вместе со шкатулкой мастер прислал короткую записку с просьбой "принять в дар сделанные литеры, и коли малым трудом сим, - писал он, - удостоюсь помочь делу, что, слышно, почал доктор Францишек на земле нашей, детям и внукам своим, приведет бог, с гордостью о том рассказывать стану". Подписано просто: "Андрей. В резьбе мастер из Орши". Георгий не сомневался, что это его старый знакомый. Видно, не пропадает бесследно доброе дело. В благодарность мастеру за столь вовремя полученный дар Георгий сам вырезал новую заставку для подготовленного издания Апостола, поместив в центре рисунка "райскую птицу", пленившую его в День первой встречи со знаменитым теперь оршанским резчиком. Братство с нетерпением ждало появления Апостола. Якуб, Богдан, Юрий Адверник почти ежедневно приходили в печатню поглядеть, как идет работа. Приходили и прочие братчики, расспрашивали, подавали советы. Враги тоже интересовались. Недаром сам воевода, пан Гаштольд, вынужден был однажды вызвать к себе Бабича, а также архимандрита Троицкого монастыря и других старших пастырей православной церкви, чтобы расспросить о друкарне и о Скорине. В марте 1525 года книга вышла в свет. Отпечатанная червлеными литерами надпись на первом листе гласила: "Починается книга деяния и послания Апостольская, зовимая Апостол, справлена доктором Франциском Скориной из Полоцка..." Переведенный с Вульгаты* текст, хотя по-прежнему пестрел церковнославянскими словами и оборотами, все же без труда был понятен всякому грамотному белорусу. Перед каждой главой Скорина поместил небольшое примечание, в котором кратко пояснялось содержание главы. В заключении было отмечено, что книга изготовлена "в дому почтивого мужа, Якуба Бабича, наистаршего бурмистра славного и великого места Виленского". (* Вульгата - латинский текст Библии.) Спустя немного времени по выходе книги несколько ее экземпляров лежали на столе перед Иоганном фон Рейхенбергом. Вокруг восседали воевода, князь Альбрехт Гаштольд, епископ виленский и двое католических аббатов - один в доминиканском, другой в бернардинском облачении. Воевода, повертев в руках переданную ему Рейхенбергом книгу и погладив небольшую острую бородку, сказал: - Я вызывал однажды к себе старшин братства и предупреждал, чтобы в печатаемых ими книгах не было ничего оскорбительного для католической церкви, равно как для особы нашего милостивого короля... Видел я эту книгу и не нашел в ней ничего предосудительного. - Так пан воевода не нашел там ничего предосудительного? - язвительно усмехнулся доминиканец. - Ну, тогда незачем и тревожиться. Пусть себе печатают схизматики свои невинные книжки. Гаштольд сердито взглянул на доминиканца, но смолчал. - А что скажет пан воевода, - обратился к нему бернардинский аббат, - о ехидных вопросах, поставленных суесловным Францишком в его предисловии, а именно о том, кто присутствовал при вознесении господнем на небо, кто свидетельствовал о сем... и тому подобных? Не является ли это возмутительным богохульством? Тут вмешался епископ. - Сын мой! - сказал он Гаштольду медоточивым голосом. - Всякая схизматическая книга, да еще печатанная на русском языке, само по себе есть оскорбление нашей святой церкви и власти королевской. - Да простит мне его преосвященство, - возразил Гаштольд почтительно. - Не вижу я, как можем мы воспретить подобные книги в крае, где множество жителей, в том числе и родовитых шляхтичей, исповедуют сию веру. Свобода веры дарована православному населению Великого княжества Литовского самим королем. Рейхенберг, до сих пор молчаливо слушавший, движением руки остановил воеводу. - Мы не запрещаем схизматикам совершать их богослужения, - сказал он сухо. - Но из этого не следует, что можно потакать укреплению схизмы. Наша цель заключается в ином: склонить здешний народ к унии с римской церковью, привести его под благодетельную сень папского престола. Злейший враг нашего короля, коварный московит, князь Василий, всячески помогает здешним схизматикам, рассчитывая с их помощью отторгнуть литовские земли от польской короны. Стало быть, деятельность мирского сообщества, именуемого виленским братством, вредна и опасна. - Король дозволил быть сему братству,- проворчал воевода. - Его королевской милости приходится иной раз дозволять то, чего в душе своей он не одобряет... Добрый слуга должен читать в сердце своего господина и угадывать затаенные его желания, - молвил немец, сверля воеводу холодными серыми глазами. - Впрочем, - продолжал он, - не только о братстве веду я речь, но главным образом о человеке, напечатавшем эту книгу. Францишек Скорина - закоренелый еретик и преступник, неоднократно бежавший от суда. Он является не православным, а тайным приверженцем Лютеровой ереси. - Мне об этом ничего не известно, - пожал плечами Гаштольд. - Жаль! - жестко сказал немец. - Воеводе виленскому надлежало бы знать сие... Однако я готов помочь вашей мосци. Он извлек заранее припасенное письмо Меланхтона и прочел его вслух. - О! - проговорил епископ. Доминиканец, хихикнув, воззрился на воеводу. - Из письма этого явствует, - торжествующе заключил Рейхенберг, - что Францишек Скорина прибыл в Вильну по поручению Мартина Лютера для проповеди его сатанинского учения. - Тогда другое дело, - сказал Гаштольд. - Уж этого я не допущу. - Надеюсь! - кивнул Рейхенберг. - Ибо за последнее время некоторые виленские магнаты весьма склонны прислушиваться к речам виттенбергских отступников... Он встал и учтиво поклонился Гаштольду. - Не смею далее задерживать ясновельможного пана, который, вероятно, спешит вернуться к своим делам. Гаштольд отвесил присутствующим поклон, притопнув каблуком, по старинному шляхетскому обычаю. Когда тяжелая дверь захлопнулась за воеводой, епископ, сокрушенно покачав головой, сказал: - Сколь тяжко блюсти веру господню, когда и сильные мира сего равнодушны к ней... - И, внезапно покинув высокопарный тон, спросил просто: - Однако что же нам делать с Франциском Скориной? - От него следует избавиться поскорее и без шума, - сказал доминиканец. - Его святейшество папа не возбраняет применять некоторые верные средства, чтобы заставить молчать навсегда врагов церкви Христовой... - Нет, - сказал Рейхенберг, - об этом следовало думать раньше. Теперь же имя Скорины окружено ореолом славы, книги его распространяются повсюду. Чего мы добьемся, подослав к нему убийц? Только того, что сделаем его в глазах народа мучеником, святым... Нет, здесь нужно действовать более осмотрительно. И немец принялся неторопливо излагать созревший у него план. x x x Юрий Адверник собирался ехать в дом Бабича, где в этот вечер братчики праздновали выход в свет первой виленской печатной книги, когда слуга передал ему небольшой пакет. - От кого это? - спросил пан Юрий. Слуга пояснил, что письмо принесено неизвестным человеком, который наказал передать его пану в собственные руки. Адверник не удивился: ему ежедневно приходилось получать различные деловые послания. Он отложил письмо в сторону, намереваясь прочесть его на следующее утро. Но пани Маргарита, одевавшаяся в своей спальне, все не появлялась, и пан Юрий, чтобы скоротать время, вскрыл пакет. Письмо было без подписи. Автор письма, именовавший себя неизвестным другом, сообщал, что супруга пана Юрия еще в Кракове, до вступления своего в брак, состояла в тайной связи с неким схоларом Францишком Скориной и, разлучившись со своим возлюбленным по настоянию ее отца, была заключена в монастырь для исправления. Ныне, по прибытии в Вильну, оный Францишек возобновил свою связь с пани Маргаритой, которая, пользуясь легковерием мужа, преступно нарушает супружеский долг и... - Я готова ехать, пан Юрий... - Маргарита вошла, шурша шлейфом шелкового платья, расшитого серебряными узорами. Пышные белокурые ее волосы были украшены диадемой из сапфиров. Адверник скомкал письмо. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Маргарита посмотрела на него с беспокойством. - Может, пан Юрий нездоров?.. Тогда не нужно ехать. Он улыбнулся через силу. - Нет, дитя мое... Я немного устал, не больше. Они ехали молча. Маргарите уже не раз приходилось встречаться со Скориной и у Бабича, и в своем доме. Но все же перед каждой встречей она испытывала волнение и должна была напрягать все свои силы, чтобы никто не заметил этого. Пан Юрий был поглощен своими мыслями. Он перебрал в памяти всех людей, которых знал, и не нашел среди них врага, способного на подобную низость. Быть может, это сделала какая-нибудь женщина, побуждаемая завистью к Маргарите?.. Он искоса поглядел на жену. Она сидела рядом с ним в коляске молчаливая, немного грустная. Они приехали к Бабичам, когда все гости уже были в сборе. Скорина любезно приветствовал новоприбывших. Маргарита ответила ему вежливым поклоном и отошла к женщинам, весело беседовавшим в дальнем углу. При всем желании здесь нельзя было обнаружить ничего подозрительного. Скоро хозяин дома пригласил гостей к столу. Все двинулись шумно и весело, предвкушая обильное угощение: дом Якуба Бабича славился хлебосольством. Но не успели еще гости усесться, как вдруг из сеней послышался шум и громкие голоса. В зал вбежал насмерть перепуганный слуга. Следом за ним, грохоча тяжелыми сапогами, показались два рейтара с обнаженными саблями. Гости с изумлением и страхом глядели на это странное явление. Якуб Бабич пошел им навстречу и спросил: - Что вы за люди и по чьему приказу ворвались в дом мой? Один из рейтаров, нимало не смутившись, ответил по-польски: - Мы воеводские люди и явились сюда по приказу ясновельможного пана воеводы. Кто из вас, панове, именуется Францишком Скориной? Тревожный ропот пронесся по залу. - Это мое имя, - сказал Георгий, выйдя вперед. - Что вам от меня угодно? - Нам угодно, - сказал рейтар, - чтобы ты отправился с нами. - Куда? - крикнул Богдан, сжав кулаки. - Куда вы ведете его? Рейтар смерил его презрительным взглядом. - Потише, купец! - сказал он. - Уж не тебе ли мы должны давать отчет?.. - Я - наистарший бурмистр виленский, - обратился к нему Бабич, - Скорина - мой гость. Если он в чем-либо виноват, пусть пан воевода позовет меня. - Бурмистр - глава мещанам. А над нами ты не волен, - ответил рейтар нагло. - Идем же! - Он схватил Скорину за локоть. - Прочь! - Георгий оттолкнул руку рейтара. Он поклонился присутствующим: - Вины за мной нет, стало быть, скоро вернусь к вам. Твердой поступью Скорина вышел из залы. Рейтары последовали за ним. - Пани Маргарита, что с вами? - послышался чей-то возглас. Пан Юрий бросился к жене, но было уже поздно. Маргарита пошатнулась, протянула руки, как бы ища опоры, и рухнула на ковер. Понадобилось немало усилий, чтобы привести ее в чувство. Никто, однако, не увидел в этом случае ничего особенного, все присутствующие и особенно женщины были потрясены арестом Скорины. Якуб немедля отправился к воеводе, гости остались дожидаться его. Адверник же повез домой внезапно заболевшую жену. x x x Никогда еще Адвернику не было так тяжко, как в эти последние несколько дней. Письмо "неизвестного друга", к которому он вначале отнесся с презрением, после того, что произошло в доме Бабича, пробудило в нем тревогу. А что, если и в самом деле Маргарита?.. Он старался отогнать от себя эту назойливую мысль. Он больше не мог встречаться с женой, не мог смотреть в ее красивые, казалось, такие честные глаза. Нет, он не верил... не хотел верить письму Давно следовало бы уничтожить эту грязную бумажку... А все-таки... Разве не должен он, муж и глава семьи, разобраться в том, что происходит с его женой с того дня?.. Со дня появления в городе Георгия Скорины. То она печальна, молчалива, рассеянна. То вдруг становится беспричинно веселой. И оживление это какое-то необычное. Не так веселятся здоровые, спокойные люди... А этот обморок? Все любят Скорину, дорожат им. И сам он, Юрий Адверник, не менее других печется о его спокойствии. Однако почему арест доктора Францишка взволновал Маргариту больше, чем всех присутствующих? Если бы он мог пойти к жене и заставить ее сказать всю правду... Но как это сделать? Если она могла обманывать раньше, что помешает ей солгать теперь? Пан Юрий опустился на колени, глядя сквозь слезы на мерцающую зеленоватым светом лампаду. Тусклые лики святых загадочно взирали на коленопреклоненного человека. Полумрак и безмолвие царили в горнице. Не произнося молитвы, не крестя лба, Адверник думал о том, что не в силах больше бороться с самим собой, что смятение, охватившее душу, приближает его к концу. Мысли его путались, обгоняли друг друга. Вдруг вспомнилось, что икона, висящая справа, прислана ему московским другом, священником. Насколько она лучше, ясней и понятней работ здешних мастеров. Братство решило послать его в Московию. Это хорошо... Только сможет ли он доехать до Москвы? Пожалуй, уже не много дней осталось ему жить на этом свете. А надо бы, ох как надо поехать! Свет исходит оттуда, где солнце восходит, а не заходит... Кто это сказал? Это сказал Георгий Скорина. Какое эго счастье, что он прибыл сюда. Но как тяжело сейчас думать об этом, вспоминать его имя... Вот она, медвежья лапа его болезни. Давит и давит грудь... Вздохнуть бы!.. Маргарита!.. - Я здесь, пан Юрий!.. Адверник вздрогнул. - Ты пришла? - спросил он. - Разве я звал тебя? - Я пришла сама, - ответила Маргарита, помогая ему подняться. - Я хотела говорить с вами, рассказать... - Завтра, завтра, дитя мое, - торопливо перебил ее Адверник, направляясь к постели, и вдруг, сам не ожидая того, тихо спросил: - О чем рассказать? - Мне тяжело, пан Юрий, - ответила Маргарита, закрывая лицо руками. - Я не в силах более таиться от вас... Адверник крепко сжал спинку кровати. - Никогда не следует говорить того, - сказал он, с трудом произнося слова, - о чем, возможно, придется пожалеть. Маргарита опустилась перед ним на колени. - Никогда, никогда не покину я вас, пан Юрий! - услышал он и не мог найти в себе силы, чтобы протянуть ей руку. Он почувствовал странное, нежданное облегчение. Боль отпускала его, но вместе с ней, казалось, уходила и жизнь. Глава IV С того дня, когда праздник выхода в свет первого виленского издания был нарушен приходом воеводских людей, для Георгия Скорины начались новые мытарства. Теперь над ним нависло бог весть откуда взявшееся обвинение в связях с лютеранами и в распространении их еретических книг. Воевода потребовал залог за Скорину в четыреста злотых и согласился отложить суд над ним на один месяц, чтобы дать возможность обвиняемому представить доказательства его невиновности. Виленское православное братство, внесшее залог, должно было поручиться, что он не покинет город до окончательного решения. Пока же типография была закрыта. День ото дня дело принимало все более и более запутанный оборот. Находились какие-то "свидетели", будто бы присутствовавшие при беседе Лютера со Скориной. Отыскивались "очевидцы", утверждавшие, что видели, как Скорина и итальянец Лисманини тайно собирали народ и проповедовали учение Мартина Лютера. Ни Георгий, ни его друзья не могли понять причины начатого преследования. Братство не жалело денег на подарки канцелярским писцам и подкупы судейских людей, но все это пока не давало результатов. Тоска снова охватила Скорину. Неужели и здесь, на родной земле, среди близких ему людей, не удастся спокойно и честно служить тому делу, ради которого он скитался так много дней на чужбине? Как доказать воеводскому суду, что его свидание с Лютером окончилось решительным разрывом? Кто этот лютеранский проповедник Лисманини? Так размышлял Георгий, бродя по окраинам города, ища тишины и одиночества. А Лисманини в это время стоял на шатком столе дымной корчмы и, обращаясь к подвыпившим слушателям, пророчествовал. - Все от него! - кричал итальянец на ломаном польском языке. - Говорю вам, все от сатаны. Не верьте ксендзам, не верьте попам и монахам, в их обличий таится сатана. Это говорю вам я, верный ученик добродетельного Мартина! Изгоните же дьявола из плоти вашей! - Аминь! - раздался веселый голос, и из-за дальнего стола поднялся полный, со встрепанной курчавой головой мужчина. - Ты говоришь, чужеземец, - переспросил толстяк, - что сатана обретается в каждом из нас? - Истинно так! - ответил Лисманини. - Тогда не скажешь ли ты, о достойнейший потомок Цицерона, не дьявола ли ты изгоняешь, ежедневно заполняя до краев свои внутренности вином и пивом? Окружающие захохотали. - Не смейтесь, панове, - поднял руку толстяк. - Пусть ученик Лютера разъяснит нам. Возможно, дьявол и впрямь обитает в его чреве. - Замолчи, богохульник! - Итальянец рассвирепел. - Я докажу вам, что опасность близка... - Он выхватил из кармана лист мятой бумаги. На секунду присутствующие затихли, ожидая продолжения поединка между проповедником и веселым толстяком. - Вот доказательство! - торжественно провозгласил Лисманини. - Доказательство того, что в ваш город прибыл служитель сатаны, богоотступник и злодей, проклятый доктором Лютером! Он слывет ученым лекарем и печатником. Зовется он Францишек Скорина! - Что? - вскрикнул толстяк. - Истинно так, - повторил проповедник, потрясая бумагой, - здесь изложено все. С неожиданной легкостью толстяк вскочил на скамью. - Покажи! Теперь всем было видно его лицо, чуть оплывшее, окаймленное курчавой бородой, большие, немного навыкате, хитрые и веселые глаза, толстые губы. - Дай бумагу! - Прочь! - Лисманини отступил на шаг. Толстяк прыгнул на стол, стол затрещал, толстяк взмахнул руками и, ухватившись за проповедника, вместе с ним полетел на пол. Звон разбитой посуды, отчаянный крик итальянца, шум вскочивших посетителей наполнили корчму. Итальянец крепко зажал в руке бумагу. Противник навалился на него своим грузным телом и впился зубами в кисть руки. Лисманини взвизгнул и разжал руку. Выхватив бумагу, толстяк вскочил на ноги. Несколько мужчин двинулись было на него. Толстяк схватил тяжелый табурет и, подняв его высоко над головой, заревел: - Ни с места! Я размозжу голову каждому, кто осмелится дотронуться до отпрыска польских рыцарей - Николая Кривуша из Тарнува. Люди попятились, и Кривуш, отшвырнув табурет, ринулся к двери. - Лови его! Держи! - закричал кто-то... Лисманини, а за ним вся пьяная компания бросились в погоню. Насколько Кривуш был находчив в споре и ловок в рукопашном бою, настолько он оказался слабым в беге. Полы его засаленного плаща путались между короткими ногами, тучное тело раскачивалось из стороны в сторону. Он задыхался. Преследователи настигали его. Спасли его темнота и извилистые лабиринты улиц. Нырнув в какую-то подворотню, он притаился, дожидаясь, пока погоня пронеслась мимо. x x x В небольшом одноэтажном флигеле бурмистрова двора тускло светилось крайнее окно. Несмотря на поздний час, Георгий сидел у стола за своими рукописями. В дверь вошел Гинек. - Хозяин, - сказал мальчик взволнованно, - сторож поймал вора! - Какого вора, Гинек? - удивился Георгий. - Он заглядывал в окно друкарни и пробовал открыть дверь, - объяснил Гинек. - Странно! Что ему там могло понадобиться? - Уж этого я не могу вам сказать, хозяин, - развел руками Гинек. - Он отказался отвечать нам и потребовал отвести его к вашей милости. - Где же он? - Он здесь. Не стоит вам и смотреть, его следует просто передать страже. - Нет, Гинек, - остановил его Георгий. - Думаю, что это не простой вор. Приведи-ка его сюда. Гинек с явным неодобрением крикнул в дверь: - Веди сюда, Юзеф! Сторож втолкнул в комнату вора. Георгий поднял свечу и осветил его. Перед ним стоял грязный и оборванный, но с веселым выражением лица Николай Кривуш. - Боже мой! - воскликнул Георгий. - Неужели это ты?.. Кривуш грациозно поклонился. - Да, это я... - произнес он хриплым голосом. - Впрочем, понятие "я" весьма относительно и неточно, ибо то, что некогда было "мною", претерпело за два десятилетия столь существенные изменения в своей субстанции, что нельзя с уверенностью утверждать, что я - это именно "я". Пан же доктор, безусловно, прав в одном: существо, пойманное вашим могучим стражем, носит звучное и благородное имя Николая Кривуша... Прервав эту тираду, Скорина крепко обнял и расцеловал друга. Сторож и Гинек во все глаза глядели на эту странную сцену. - Как я рад, что снова вижу тебя! Как часто я вспоминал о тебе! - говорил Георгий, когда они остались одни. Кривуш, видимо, был очень растроган. Громко сморкаясь и кашляя, он старался скрыть свое волнение. - Откуда ты? Где ты живешь? - спрашивал Георгий. - Где живу? Гм... На этот вопрос ответить не так-то легко. Я всегда считал, друг мой, что постоянное жилище сковывает человеческий дух, и оттого стараюсь не задерживаться подолгу на одном месте. - Я тоже немало скитался эти годы, - сказал Георгий. - Все учился? - спросил Кривуш. - Все учился... - К чему же привела тебя наука? - К сознанию того, как мало мы знаем, - улыбнулся Георгий. - Я об этом догадался значительно раньше, а потому не стал напрасно тратить время. - Что же ты делал? - О, многое! Я исходил вдоль и поперек то, что именуется Королевством Польским. Я встречал разных людей, веселых и грустных, бедных и богатых, пьяниц и трезвенников. Кажется мне, я узнал о жизни человеческой больше, чем из всех мудрых книг. Впрочем, иногда я сочинял кое-что в стихах и прозе. И, уверяю тебя, некоторые из этих творений были не совсем дурны... - О, Николай, - сказал Георгий, - я мечтаю когда-нибудь собрать твои сочинения и напечатать их в большой прекрасной книге. Кривуш расхохотался: - Представляю себе: толстая, красиво переплетенная книга, размером "ин фолио", содержащая пикантные притчи и рифмованные богохульства! - Ты все тот же, Николай, - смеялся и Георгий. - Да, Франек... Но вот беда, у меня нет плодов моего вдохновения. Одни я сочинял по заказу влюбленных шляхтичей, другие для потехи странствующих торговцев. Самые бесстыдные из них откупали у меня на корню ксендзы и монахи. К чему я стал бы хранить все это? То, что сочинено сегодня, завтра становится неинтересным. Но, Франек, мне не терпится услышать рассказ о твоей одиссее. - Охотно, - сказал Скорина. - Однако прежде... Я думаю, ты голоден? Не дожидаясь ответа, Георгий крикнул Гинека и велел подать жбан меда, мяса и пироги. - Франек! - воскликнул Кривуш при виде яств. - Ты всегда был щедр, но прежде тебе не хватало богатства. Теперь, я вижу, ты обрел его. - Я не многим богаче прежнего, - засмеялся Георгий, - однако в состоянии накормить друга. Скажи же, Николай... - Георгий замялся, не решаясь прямо задать вопрос. - Как ты нашел меня? - Вернее, - поправил его Кривуш, - как поймал меня твой сторож? Не бойся, Франек, вором я еще не стал. Итак, слушай! Приехав в Вильну, я, разумеется, посетил все места, где за скромную плату можно получить кружку любимого с дней моего невинного детства напитка. В одном из таких мест я встретил приятеля, по имени Лисманини... - Лисманини? - воскликнул Георгий. - Это лютеранский проповедник? - Что не мешает ему быть порядочным пьяницей и отчаянным плутом. Он-то любезно и сообщил мне имя доктора Францишка Скорины - владельца виленской печатни. Ну, а остальное было легко. Я разыскал твою печатню только к концу дня, застал там твоего цербера, и он проводил меня сюда. - Постой! - Георгий пристально посмотрел на друга. - Ты сказал, что Лисманини твой приятель? Не можешь ли ты свести его со мной? - Боюсь, что нет, - засмеялся Кривуш. - Видишь ли, Франек, прощаясь сегодня вечером с этим потомком Сенеки и Цицерона, я, кажется, не рассчитал силу своих объятий... Возможно, что сейчас он предстал перед князем тьмы, по которому он так долго тоскует. - Ох, Николай, - поморщился Георгий. - Признаюсь, мне не до шуток. Он коротко рассказал другу все, что произошло с ним с тех пор, как он покинул Вацлава Вашека. - Нам повезло, Франек! - весело сказал Кривуш, выслушав рассказ. - Я не хотел тебя огорчать, ибо в письме, которое мне удалось вырвать из рук итальянца, о тебе отзываются не слишком лестно. Но именно это письмо и послужит доказательством твоей невиновности. - Что за письмо? - Вот оно! - Кривуш вытащил из-за пазухи измятый листок и поднес его к свече. Это было письмо доктора Филиппа Меланхтона к виленским приверженцам Лютерова учения, предостерегавшее последних от зловредного влияния Францишка Скорины, осужденного и преданного проклятию самим Мартином Лютером. - Благодарю тебя, друг мой, - радостно и взволнованно сказал Георгий. - Клянусь прахом моей тетушки, - торжественно заявил Кривуш, - я никогда не читал чужих писем, но коль скоро этот итальянец сам выболтал его содержание, то я решил, что не будет грехом добыть это письмо и... уничтожить. Верь мне, Франек, оно уцелело только случайно. Друзья провели всю ночь за оживленной беседой. Они подробно обсудили, как использовать спасительное письмо Меланхтона, чтобы раз навсегда снять со Скорины обвинение в лютеранстве. - Да, - сказал Кривуш грустно. - Вот уже второй раз мне приходится первому читать письма, нужные тебе. Помнишь, в Кракове мы с Вацлавом утаили записку перед диспутом. Мы боялись, что ревность помешает тебе выйти победителем. Георгий опустил голову. Кривуш с любопытством поглядел на друга. - Ты все еще помнишь эту панночку?.. - Да, - сказал Георгий тихо. - Я помню ее. - Не знаешь ли, что с ней сталось? - Она здесь, Николай. - О! - воскликнул Кривуш. - Не колдовство ли это? Так, может быть, с ней и панна Зося? Георгий поднялся. - Николай, - сказал он сухо. - С этим покончено. Маргарита замужем... И я прошу тебя... В окно постучали. - Пан доктор, пан доктор! - донесся со двора чей-то взволнованный голос. Было слышно, как Гинек отодвигал засовы двери. Георгий распахнул окно. - Пан доктор, - крикнул запыхавшийся посыльный, - пан Юрий умирает! Он просил пана доктора поспешить к нему. Георгий повернулся к Николаю. Он был очень бледен. - Умирает Юрий Адверник... Муж Маргариты. x x x Две свечи горели у изголовья постели. Адверник лежал высоко, приподнявшись на подушках. Он улыбнулся вошедшему Георгию и слабым движением руки попросил его подойти поближе. - Благодарю вас, друг мой, - сказал пан Юрий почти шепотом. - Я умираю и хотел поговорить с вами... Георгий ласково взял его за руку. - Прогоните мрачные мысли. Может ли больной предугадать исход недуга? Позвольте мне, лекарю, помочь вам... - Ни один лекарь уже не поможет мне... и не для того я звал вас, Францишек. Можете ли вы выслушать меня? - Говорите, пан Юрий. - Мне нужно сказать вам нечто важное... не о делах братства, в них вы и без меня разберетесь... Я хочу поговорить о Маргарите. Георгий вздрогнул. Больной посмотрел ему прямо в глаза и снова улыбнулся спокойной, тихой улыбкой. - Я знаю все, Францишек. Георгий выдержал его долгий взгляд и ответил: - Нет ничего, что заставило бы меня покраснеть перед вами, Юрий. Я ничем не оскорбил вас. - Верю, друг мой, - сказал Адверник. - Верю и благодарю... Я всегда только хотел, чтобы она была счастлива... Вас, Францишек, я полюбил, как брата... Я хочу... чтобы вы... чтобы вы не покидали ее... Георгий протестующе поднял руку, но больной продолжал: - Это моя последняя просьба, Францишек... Георгий молча смотрел на его бледные, почти прозрачные руки. - Я не беден... близких родных у меня нет, разве один беспутный племянник, скитающийся бог знает где... Все унаследует Маргарита... Я умру спокойно, коли буду знать, что она с вами... Пусть и богатство мое будет с вами, для нашего общего дела... Ему становилось все труднее и труднее дышать. Вдруг Адверник оживился, лицо его будто осветилось. Георгий оглянулся. В дверях стояла Маргарита. - Маргарита! - позвал умирающий. - Подойди... Маргарита приблизилась к постели. Юрий откинулся на подушки, руки его быстро и мелко дрожали, он искал что-то. Маргарита протянула свою руку, он сжал ее. - Не покидайте ее, Францишек, - прошептал Адверник. Капли мелкого пота выступили на его лбу. - Прощайте... Два дня спустя многочисленная толпа и все виленское православное духовенство проводили прах усопшего Юрия Адверника на кладбище Троицкого монастыря. Николай Кривуш, пришедший на похороны вместе с Георгием, поклонился Маргарите и почтительно поцеловал ей руку. Но она не узнала его. Горе ее было неутешным. x x x Запрет воеводы был снят с печатни Франциска Скорины. Письмо Меланхтона, так счастливо принесенное Кривушем, было подвергнуто тщательному исследованию. Лисманини разыскивали, чтобы допросить его, но итальянец исчез. Это послужило новым доказательством невиновности Скорины. Скрепя сердце воеводскому судье пришлось снять обвинение. Виленское братство торжествовало победу. Николай Кривуш чувствовал себя именинником. Скорина немедля принялся за работу. Теперь он готовил к печати "Малую Подорожную Книжицу", предназначенную для чтения посполитым людям во время путешествия. Глава V Георгий спустился по ступенькам в сад. Полуденное солнце жгло немилосердно. Щебетали птицы, жужжали шмели. Деревья стояли недвижно, отягощенные спеющими плодами. На каменной скамье под старой яблоней он увидел Маргариту. Она спала, опершись на бархатные подушки. Георгий остановился затаив дыхание. Пчела, с низким гудением кружившая над спящей, уселась на ее щеку. - Ах, Франек! Маргарита открыла глаза. Он поцеловал ее руку и присел на край скамьи. - У тебя был кто-то? - спросила она сонным голосом. Георгий, помедлив, ответил: - Он привез письмо из Познани... Брат Иван тяжко занемог. Просит приехать к нему. Она всплеснула руками: - Так ты уедешь? - Не хотелось бы, - сказал он, - да придется. Повидать надобно. И дела уладить, сама знаешь... Спустя ровно год после смерти Юрия Адверника Георгий и Маргарита обвенчались и с тех пор не расставались ни на один день. Неделя за неделей, месяц за месяцем продолжалась самая счастливая пора в их жизни. Издав "Малую Подорожную Книжицу", Скорина не стал печатать новых книг. Теперь, достигнув полного счастья, он решил осуществить давнишнюю мечту. Пора перейти к созданию собственных сочинений, в которых его обширные знания и плоды долгих размышлений будут приложены к пользе и просвещению его братьев на Руси. Первым таким сочинением должна стать "Большая Подорожная Книга". В ней он даст подробное описание Белой Руси, Литвы и Польши, а также чужих земель, в которых пришлось ему странствовать. Он расскажет о лесах и горах, озерах и реках. О том, как живут люди в селах и городах, каковы их жилища и обычаи, какие сеют растения и каким промыслом добывают себе пропитание. Не бесстрастным языком летописца напишет эту книгу Георгий Скорина, мысль его обретет широкий простор. Он будет восхвалять труд человека, бичевать деспотизм властителей и религиозную нетерпимость. Он благословит свободу мысли и братство людей, прославит истинную науку. Георгий хотел издать эту книгу с особенной тщательностью. Понадобятся новые шрифты с красивыми заглавными литерами и заставками, художественные гравюры и карты. Все это потребует больших расходов. Виленское братство оказывало Скорине денежную помощь, но ее размеры были недостаточны по сравнению с его широкими планами. К тому же братство было заинтересовано только в издании обычных церковных книг, а Георгий стремился к большему, и ему не хотелось целиком зависеть от денежной помощи братства. Брак с Маргаритой, казалось, сделал Скорину богатым. На деле же это было далеко не так. Для передачи Маргарите имущества, завещанного покойным Адверником, требовалось специальное постановление суда. По существующим в то время литовским законам, вдова могла наследовать от мужа полностью только деньги. Что же касалось недвижимости, то ей полагалась всего лишь третья часть. Прочее отходило к другим наследникам: сыновьям и родичам супруга. Если же вдова вторично выходила замуж, то и полученная ею часть так же становилась спорной. Адверник не имел родни, которая могла бы оспаривать права Маргариты, кроме племянника, давно исчезнувшего из виду. Все же суд отказал издать соответствующее постановление, ссылаясь на то, что наследники могут объявиться. Георгий и его друзья догадывались, что судебная волокита возникла не случайно, что снова чья-то умелая рука держит и направляет все это дело. Чтобы ускорить дело, нужно было потратить немало денег на подкупы и взятки. Наличных же денег было немного. Большая часть состояния покойного Юрия Адверника находилась в долгах, торговых складах, товарах. Маргарита всеми силами старалась помочь своему мужу, но много ли могла она сделать? Однажды - это было вскоре после их свадьбы, - гуляя в саду, Маргарита услышала голос Георгия. Она быстро пошла ему навстречу и вдруг остановилась, пораженная... По солнечной дорожке шел юноша. Это был Георгий, но чудесно преображенный, совершенно такой же, каким он был тогда, в Кракове. Она даже вскрикнула, но в тот же миг увидела за спиной юноши другого, сегодняшнего Георгия. - Гляди, какого гостя я привел к тебе, дорогая, - улыбаясь, пояснил он. - Это Роман, племянник наш. Сын брата Ивана. Маргарита, не отрываясь, смотрела на Романа. Действительно, это было поразительное сходство. Маргарита приняла Романа, как сына. Он был умным и сообразительным юношей и деятельно помогал своему отцу в делах. В Вильну он приехал по отцовскому поручению. "Стал я слаб, - писал брату Иван из Познани, где задерживали его торговые дела, - только и отраду вижу в сыне Романе, помощнике и советчике моем. Ты право имеешь на наследство. Доколе мне твою долю у себя хранить? Разделимся, брат. Коли умру, совесть моя будет чиста..." Из рассказов племянника Георгий узнал, что дела Ивана Скорины сильно пошатнулись. Немало пострадал он от последней войны, да и теперь отношения между Польшей и Москвой весьма препятствовали торговым связям Полоцка с иными городами. К тому же король, собирая средства для новой войны, все сильнее прижимал белорусское купечество. По поручению отца Роман предложил Георгию вложить некоторую сумму денег в предпринятое им торговое дело. Георгию было не вполне ясно, о чем заботился Иван, предлагая ему вступать в компанию: о пользе ли младшего своего брата, либо о пополнении недостающих на закупку большой партии товара средств. Но, поразмыслив, согласился. Деньги были взяты из наследства Маргариты, и расписка, подписанная Романом, была выдана на ее имя. Юноша пробыл в Вильно около двух недель. Георгий и Маргарита сердечно полюбили племянника за его доброту, веселость и открытый, честный нрав. И он, в свою очередь, крепко привязался к ним. Перед дядей, чья слава разнеслась теперь по всем русским землям, он испытывал восторженное преклонение. Но когда Георгий предложил Роману переселиться в Вильну и заняться науками, юноша отказался, объяснив, что не может покинуть отца и что сам больше чувствует склонность к торговому делу. Георгий не стал уговаривать его. После отъезда Романа Георгий со дня на день ждал брата в Вильну, но тот все не приезжал. А теперь прибыло известие о тяжкой его болезни. Как ни горько было Георгию разлучаться с женой, а все же ехать в Познань было необходимо. Помимо желания увидеть брата, может быть в последний раз, нужно было подумать о делах. Георгию так и не суждено было свидеться с братом. Дней за пять до его приезда Иван Скорина скончался. Вместе с осиротевшим Романом Георгий посетил тихое кладбище и отслужил заупокойную службу на могиле Ивана. А дальше начались хлопоты по разделу имущества. Положение оказалось еще худшим, чем Георгий предполагал. Вся наличность покойного была вложена в большую партию кож, хранившуюся на складе у познанского купца Якова Корбы. Здесь было двести шестьдесят больших кусков отличной тонкой кожи по одному злотому штука, пятьсот кусков такой же кожи, только поменьше, именуемой кожевниками "чимче", десять рысьих шкур по три с полтиной каждая, да еще сорок семь тысяч кусков простой кожи, оцененных в двадцать злотых за тысячу. Стоимость всей партии немногим превышала тысячу семьсот злотых. Товар оставался непроданным, ибо цены на кожу, как разъяснил Роман, несколько понизились, и нужно было выждать время, чтобы не потерпеть убытка. Расходы, понесенные покойным, были высоки, а сумма его долгов составляла около половины стоимости товара. Немец Клаус Габерланд, который вел дела еще с покойным Лукой Скориной и которого Георгий помнил с детства, предъявил иск к наследникам Ивана на пятьсот злотых, жена Якова Корбы - на тридцать да слуга покойного Ивана, Ешко Стефанович, - на пятьдесят. После раздела, произведенного познанским магистратом, наследникам достались жалкие крохи. Правда, оставались еще отчий дом и лавка в Полоцке, но Георгий не счел себя вправе забирать долю этого скромного имущества у семьи покойного брата, который всю свою жизнь вел дело. Поэтому он заявил Роману, что отказывается от наследства и удовлетворится только расчетом по вложенной в дело от имени Маргариты сумме. За неимением наличных денег племянник предложил отдать ему двадцать пять тысяч кусков простой кожи. - Что стану я делать с этой кожей? - в недоумении спросил Георгий. Роман пояснил, что и свою партию кожи он намерен везти в Гданск, так как в Познани ее продавать невыгодно, а стало быть, сможет взять с собой и дядин товар и, продав его в Гданске, вернуть Георгию долг с прибытком. На том и порешили. Покончив с судебными формальностями, Георгий и Роман покинули Познань. Проехав вместе часть пути, они распрощались. Роман направился в Гданск, Георгий - в Вильну. Дома его ждала новая неприятность. За время его отсутствия к Маргарите явился незнакомец, назвавшийся Михасем Адверником. Он заявил, что пан Юрий приходился ему дядей и что, поскольку вдова покойного вступила вторично в брак, он является единственным законным наследником. На другой день после приезда Скорины он явился снова. Это был человек уже не первой молодости, неопрятно одетый, с нехорошими, бегающими глазами. Говорил он тихим, глухим голосом, и Георгий обратил внимание на то, что он неправильно, на польский лад, произносит белорусские слова. Михась объяснял это тем, что с давних пор живет в польских городах и отвык от родной речи. Георгию он показался подозрительным. Единственным доказательством его родства с паном Юрием было письмо покойного к нему. Однако доказательство это могло быть признано судьями убедительным. Георгий предложил Михасю полюбовно уладить спор, но тот нагло отказался, требуя наследства полностью. Все оборачивалось как нельзя более скверно. Деньги таяли, предстояла запутанная, долгая, разорительная тяжба. А тут еще явился шляхтич со двора воеводы с извещением о том, что пан воевода требует доктора Франциска к себе. Сердце у Скорины вовсе упало. Он не сомневался в том, что на него свалится новый удар. Не сказав жене ничего, Георгий отправился к воеводе. Однако на этот раз он испытал приятное разочарование. Пан Гаштольд принял Георгия милостиво и объявил ему, что владетель Пруссии, герцог Альбрехт, прослышав об учености и типографском мастерстве доктора Франциска Скорины, приглашает его к своему двору в Кенигсберг для устройства большой печатни, обещая щедро вознаградить его. Георгий быстро взвесил выгоды и невыгоды этого предложения. Получив вознаграждение, он вернется в Вильну, освободится от опутавшей его паутины тяжб и денежных затруднений, расширит свою друкарню, издаст "Большую Подорожную Книгу"... К тому же у немцев, говорят, есть ныне разные новшества в печатном деле и кое-что можно от них заимствовать, а может, удастся найти там и добрых мастеров. Поблагодарив воеводу, он изъявил свое согласие. Гаштольд остался доволен ответом Скорины, видимо радуясь случаю сбыть с рук этого беспокойного друкаря, из-за которого ему не раз уже приходилось сносить укоры епископа и барона фон Рейхенберга. Прощаясь с Георгием, Маргарита, улыбнувшись, тихо шепнула ему: - Возвращайся скорее, Франек... Я жду ребенка... x x x Прусский герцог Альбрехт Гогенцоллерн в те времена был одной из восходящих звезд на европейском небосклоне. Сын Фридриха, маркграфа Ансбахского, и племянник по матери польского короля Сигизмунда, он в возрасте двадцати лет был избран гроссмейстером Тевтонского ордена. Альбрехт Гогенцоллерн был не менее жаден, чем его предки, и решил продолжить наступление немцев на земли восточных славян, начатое разбойничьими немецкими рыцарскими орденами много веков назад. Но самонадеянный и надменный, как большинство его предшественников, новый гроссмейстер все же оказался способным понять ту очевидную истину, что немецким полчищам никогда не одолеть объединенных сил славянства, особенно теперь, когда за польскими и литовскими землями встала могучая славянская держава - Москва. Альбрехт решил прибегнуть к другим средствам, зная, что там, где подчас бессильно оружие, хитрая уловка и коварная интрига могут сделать многое. А по этой части он был великим мастером. Гогенцоллерн стал настойчиво вести политику раскола славян. Пользуясь своими родственными связями с Сигизмундом, он то пытался урвать от Польши всякие выгоды, то заговаривал о союзе с великим князем Московским, обещая помочь ему в борьбе с польским королем, то вероломно изменял обязательствам. В 1519 году Альбрехт начал войну со своим дядей Сигизмундом. Не добившись победы, он, однако, сумел выговорить у короля предоставление ему в качестве лена Прусского герцогства. Это было далеко не то, о чем мечтал Альбрехт, ибо не вассалом польской короны стремился он стать, а господином Польши. И все же это был первый шаг. Альбрехт отдавал себе отчет в слабости Тевтонского ордена. Могущество немецких псов-рыцарей безвозвратно ушло. Орден теперь влачил жалкое существование. Папа дорожил дружбой короля Сигизмунда, и Тевтонский орден не мог рассчитывать больше на помощь римского престола в борьбе с Польшей. Немецкие рыцари-разбойники были навсегда опорочены в глазах православного населения Литвы и Руси, и одно имя их вызывало в народе лютую ненависть. Нет, Тевтонский орден не мог привести Альбрехта Гогенцоллерна к заветной цели. И он обращает свой взор в другую сторону. Все громче звучит в Германии имя Лютера. Не только горожане, но и немецкое рыцарство и многие владетельные князья пристают к виттенбергскому реформатору. Это заслуживает серьезного внимания. Приехав в Нюрнберг, Альбрехт близко сходится с одним из видных лютеранских деятелей Андреем Осеандром. Несколько позже герцог отправляется к самому Лютеру и ведет с ним долгие беседы. Наконец решение принято. Альбрехт круто меняет курс. Он издает постановление о секуляризации* Тевтонского ордена и из фанатичного католика внезапно превращается в ревностного протестанта. Он стремится насадить лютеранство не только в пределах Пруссии, но и в Польше и Литве. Подобно самому Мартину Лютеру, прусский герцог надеялся, что послужить целям германского натиска на Восток способна скорее реформация, нежели пошатнувшийся и ненавистный восточным славянам воинствующий католицизм. К тому же, став лютеранином, он мог рассчитывать на союз с прочими протестантскими князьями Германии и таким образом обрести более значительный вес и независимость в отношениях со слабеющим Польским королевством. И ему удалось достигнуть немалых успехов. Король Сигизмунд вынужден был считаться с Альбрехтом и даже искал его дружбы. Этим и объясняется та предупредительность, с которой виленские власти выполнили просьбу Гогенцоллерна. (* Секуляризация - переход поместий или учреждений из церковного в светское владение.) Георгий до сих пор мало интересовался Пруссией и имел самые отрывочные сведения о герцоге Альбрехте. Но и то немногое, что пришлось ему слышать, внушало опасения. "Чего хочет от меня этот человек? - думал Скорина дорогой. - Хорошо, если только того, о чем писал он воеводе". Герцог принял Скорину немедленно. Он сидел в высоком золоченом кресле. На его строгом черном платье не было ни драгоценностей, ни украшений. Так же просто и строго были одеты вельможи и лютеранские пасторы, окружавшие герцога. Они беседовали долго. Альбрехт говорил, что стремится всемерно содействовать просвещению своих подданных и для этой цели создает школы и печатни. - Известно нам, - сказал герцог, глядя на Скорину холодными голубыми глазами, - что и ваш народ немало пострадал от монахов и ксендзов польских и весьма враждебен римской церкви. Георгий подтвердил это. Герцог сказал, что имя доктора Франциска Скорины и его книги, напечатанные на понятном народу языке, стали известны в Кенигсберге и вызвали всеобщий интерес и сочувствие к трудам ученого мужа виленского. Затем он осведомился об отношении Скорины к Лютерову учению. Георгий, помня о своем решении соблюдать осторожность, ответил уклончиво: - Некоторые люди считали меня последователем Лютера. Однако в действительности я не принимаю участия в распрях между католиками и лютеранами. И с учением Лютеровым знаком недостаточно хорошо... "Знает ли он о моей встрече с Лютером?" - пытался угадать Георгий. Но тот, видимо, удовлетворился ответом и, кивнув головой, повторил, что добрая молва о деятельности доктора Франциска внушила ему мысль пригласить его к себе для помощи в деле книгопечатном. - Я хочу, чтобы доктор Франциск был моим главным помощником в книгопечатании. Вы осмотрите имеющуюся здесь типографию и сами увидите, что нужно... - сказал герцог. - У вашей светлости нет ни одного печатного мастера? - Есть, и, кажется мне, довольно искусный. Он также является и врачом. Но человек этот принадлежит к отверженному иудейскому племени, и я не могу вполне доверять ему. Особенно же в печатании священных христианских книг... Сейчас вы увидите его. - И герцог приказал привести Товия. Еврея ввели в зал. Это был пожилой тощий человек, одетый в черный длиннополый кафтан. Курчавые волосы, выбивавшиеся из-под ермолки, и длинная борода были перевиты серебряными нитями. Большие черные, глубоко сидящие глаза глядели испуганно и тоскливо. - Товий! - сказал герцог. - Приехавший к нам из Вильны доктор Франциск отныне будет твоим хозяином. Будь покорен и не перечь ему ни в чем... Вы же, доктор Франциск, можете распоряжаться иудеем по вашему усмотрению. Советую не проявлять в обращении с ним излишней мягкости, ибо это способно еще больше развратить его грешную душу. Глава VI Уже три месяца прошло с того дня, как уехал Георгий, а от него все еще не было никаких известий. Маргарита никуда не выходила из дому, проводя дни в тревожных размышлениях. Гинек трогательно заботился о жене своего учителя. Ее часто навещали друзья: супруга Бабича, Богдан и другие деятели братства, но посещения их не могли рассеять чувства одиночества. Как-то раз, когда Гинек ушел в друкарню и Маргарита была одна в доме, к ней снова явился Михась Адверник. Ей не хотелось оказаться наедине с этим неприятным и подозрительным человеком, но она считала себя обязанной принять родственника пана Юрия. Михась осведомился о том, когда должен возвратиться доктор Францишек, и сказал: - Обстоятельства мои таковы, что более ждать не могу. Сегодня я подал мою жалобу в суд... Однако если пани Маргарита окажется более сговорчивой, то можно будет дело прекратить... - И многозначительно добавил: - Я думаю, что для пани будет полезнее поладить мирно. Ибо на суде могут открыться некоторые не совсем выгодные для пани и ее нового мужа подробности... Маргарита удивленно взглянула на него. - Не понимаю, о чем ты ведешь речь... Ни мне, ни мужу моему нечего скрывать от людей... - Как знать? - усмехнулся Михась. - Найдутся в Вильне люди, которые смогут рассказать судьям о тайной связи, существовавшей с давних пор между пани Маргаритой и Францишком Скориной. И возможно, судьи сочтут, что... безвременная смерть несчастного моего дяди... Маргарита выпрямилась: - Как ты смеешь! Михась невозмутимо усмехнулся: - Не гневайтесь, прекрасная пани, некогда приходившаяся мне теткой... Она дрожала от бессильного гнева... В этот миг, отстранив растерянного слугу, вошел Николай Кривуш. - О, пан Николай! - обрадовалась Маргарита. Опустившись на одно колено, Кривуш галантно приложился к руке пани. - С глубокой грустью я наблюдаю, - сказал Николай, - что с отъездом моего друга пани развлекается с другими кавалерами. - Что вы, пан Николай! - воскликнула Маргарита. - Это Михась Адверник, племянник покойного пана Юрия. Он явился по делу... Она взглянула на своего неприятного посетителя. Тот поднялся с места и, глядя в сторону, сказал: - Мне пора идти. Приветствую любезную пани. Кривуш пристально посмотрел на Михася. - Так это ваш племянник? - спросил он. - Вы говорите, его зовут Михась? Племянник быстро пошел к двери. Кривуш преградил ему дорогу. - О, юноша! - сказал он насмешливо. - Не стыдно ли тебе забывать старых знакомых? - Я вас не знаю, - пробормотал Михась, пытаясь пройти мимо толстяка. - "Спеши медленно" - гласит латинская пословица, - сказал Кривуш, распростерши руки. - Присядь, мой друг, и побеседуем. Михась опустился на стул. - Давно ли, пани Маргарита, вы знаете вашего племянника? - Я не знала его прежде, - ответила Маргарита, все больше удивляясь. - Он появился только теперь. - Для чего же он явился к вам? - продолжал Кривуш свой допрос. - Только для того, чтобы изъявить свои родственные чувства? - Нет, он требует наследства пана Юрия. - О, алчность! - Кривуш воздел руки к небу. - Во что превратила ты этого благородного и тихого юношу!.. Однако, пани Маргарита, почему вы, никогда не видев прежде сего пана, поверили тому, что он является племянником вашего покойного супруга? - Он показал мне письмо, писанное рукой пана Юрия. Кривуш похлопал Михася по плечу: - Недурно придумано, дружок! И, обратившись к Маргарите, сказал: - Не сочтите за труд, любезная пани, оставить нас наедине на несколько минут. Нам с паном нужно серьезно потолковать. Окончательно сбитая с толку, Маргарита вышла из комнаты. - Итак, Криштоф Дымба, тебе надоело твое благозвучное имя и ты решил взять другое? - спросил Кривуш. - Какие причины побудили тебя к этому? - А тебе что за дело? - Он стоял, сжав кулаки, с перекошенным от злобы лицом. - Сейчас объясню, - серьезно сказал Кривуш. - Мне действительно не было дела до твоих плутней в Кракове, ибо об этом надлежало бы тревожиться королевским судьям. Что касается ограбления тобой монастыря близ Люблина, то я вовсе не собирался выступать на защиту отцов францисканцев... Но теперь, Криштоф, ты захотел ограбить и опорочить моих друзей. Вот этого-то я не допущу... - А что можешь ты сделать? - спросил Криштоф. - Очень немногое: сообщу судьям о твоих прошлых подвигах. - Так они тебе и поверили! - О, не беспокойся, друг мой. Кроме меня, найдутся люди, хорошо знающие тебя, например люблинский аббат Амвросий, начальник краковской стражи и другие. - У меня есть могущественные покровители, - сказал Криштоф. - Догадываюсь, - невозмутимо ответил Кривуш, - но, когда ты будешь разоблачен, кто захочет опозорить свое имя связью с вором, мошенником и святотатцем? - Кривуш! - сказал Криштоф смиренно. - Я мог бы поделиться с тобой. - Ха-ха-ха! - рассмеялся Кривуш. - Ты, видно, шутник, братец мой... Быть может, Николай Кривуш грешен в том, что водит знакомство с проходимцами, подобными тебе. Но он никогда не похищал чужого и не покидал в беде друзей... Криштоф, друг мой, тебе не повезло... Однако как попало к тебе письмо, адресованное Михасю Адвернику? - Мы были друзьями и жили вместе... - Понимаю. Ты убил его? - Что ты! Клянусь святым крестом, он умер от болезни... После его смерти остались лишь жалкие лохмотья. - И среди них - письмо? - Да. - А затем ты решил отправиться с этим письмом в Вильну, чтобы, разжалобив Адверника болезнью Михася, выудить несколько сот злотых? Криштоф молчал. - Понятно... Приехав сюда, ты узнал о смерти пана Юрия, и тут в голову тебе взбрела блестящая мысль... Ты решил выдать себя за умершего Михася, которого пани Маргарита никогда не видела в глаза. Это - рискованное дело. Ведь на суде потребуют свидетелей, знавших в лицо бедного Михася. - Мы были немного похожи друг на друга, и... мне обещали... - ...что суд будет благосклонен и найдутся свидетели, утверждающие, что ты - это не ты? - Ну да... - Как видишь, не зря Николай Кривуш изучал логику в Краковском университете... Продолжаем наше рассуждение... Увидев, что пани заупрямилась, ты пригрозил судом. Но долго не решался привести в исполнение угрозу, потому что питаешь к судам природную неприязнь... - Еще бы! - буркнул Криштоф. - Все же через некоторое время ты обратился в суд. Что же случилось?.. Ясно: этого потребовали твои могущественные покровители. Криштоф с почтительным удивлением слушал. - Кто же эти покровители, вернее, покровитель? Отвечу и на этот вопрос. Его имя - барон Иоганн фон Рейхенберг. - Уж не колдун ли ты? - воскликнул потрясенный Криштоф. - Я и сам подозреваю, - ответил Кривуш, приняв величественную позу, - что господь наградил меня пророческим даром. И потому не советую тебе ссориться со мной. - Что же я должен сделать? - Ты пойдешь в суд и в моем присутствии возьмешь обратно свою жалобу. Покончив с этим, ты не позже завтрашнего дня покинешь Вильну. - А мои расходы? Кто оплатит их? - О, жалкое подобие человека! - негодующе воскликнул Кривуш. - Ты тревожишься о деньгах, когда я тебе дарую самое ценное из сокровищ земных - твою свободу. Стоит мне пожелать, и ты сегодня же очутишься в темнице и получишь не менее ста плетей в придачу. Впрочем, иногда в таких случаях с успехом применяются не менее приятные вещи. Итак, я жду ответа. Понурив голову, Криштоф тихо сказал: - Лучше бы нам поделиться... Кривуш распахнул дверь и пригласил Маргариту. - Этот пан страдает тяжким недугом, - сказал он. - Во время припадков он способен перепутать все на свете. Неоднократно ему случалось принимать чужое имущество за свое, теперь же он забыл имя Криштоф, коим нарекли его при святом крещении, и назвался именем усопшего Михася Адверника. Но Николай Кривуш, обладая редким искусством исцеления подобных недугов, привел пана в полное сознание. Пан Криштоф Дымба, - обратился он к проходимцу, - вы свободны! x x x Через крошечную отдушину в подземелье проникал слабый серый свет. По холодным, заплесневевшим стенам ползали мокрицы. Воздух каземата был насыщен сыростью и зловонием. В углу на кучке соломы, скорчившись, сидели двое мужчин. Ноги их были скованы одной цепью так, что если бы один захотел подняться, то другой должен был следовать за ним. Одежда их была разодрана и грязна, лица обросли густой щетиной, глаза ввалились. Это были братья Лазарь и Моисей, принадлежавшие к одной из богатейших семей Варшавы. Их схватили в собственном доме, увезли в Вильну, и вот уже который день они томятся в этом ужасном подземелье. Заключенные сидели безмолвно. В первые дни они вопили, плакали, проклинали своих тюремщиков. Теперь они молчали. Послышался лязг засовов. Дверь распахнулась, в глаза заключенным ударил свет. У входа появились два привратника с зажженными факелами. Между ними, нагнув голову, в подземелье спустился высокий человек, закутанный в черный плащ. Лицо его было скрыто под бархатной маской. Его сопровождал другой, одетый в черную сутану, какие носили судейские чиновники или правители канцелярий... Заключенные зашевелились. - Что же, евреи, - сказал человек в маске, - не надоело вам еще томиться здесь? - Клянусь свитками Торы, ясновельможный пан, - проговорил Моисей слабым голосом, - не ведаем мы, в чем наше преступление. - Полно притворяться!.. Но не об этом сейчас речь. Знаете ли вы купца Скорину из Полоцка? - Как же! - сказал Лазарь. - Мы вели дела с Иваном Скориной. Только он уже