е когда его на виселицу ведут. Чтобы, сорвавшись, не имел причины мстить. - У нас не сорвется! - убежденно ответил дьяк. Это были последние слова, которые слышал Шлейнц. Его повесили далеко за оврагом, на виду у проезжей дороги. Георгий, хотя и отказался присутствовать на казни, но не испытывал ни раскаяния, ни жалости; он теперь уже не был тем миролюбивым, наивным юношей, который десять лет назад готов был спрятать от повстанцев католического монаха и выпрашивал ему помилование. За годы скитаний он повидал немало человеческих страданий и теперь по-иному относился к борьбе простых людей за свою жизнь. Да и предательство Шлейнца было очевидно. В письме к Рейхенбергу, которое Георгий читал с таким волнением, говорилось: "...Пока еще не будет поздно и я, слуга и брат ваш, еще не расстанусь с жизнью... Слезы отчаяния падают на сей лист при вспоминании о наших трудах, принесших столь печальные плоды. Когда было получено ваше письмо с заверением, что Глинскому будет возвращено прежнее положение при королевском дворе, мне удалось убедить князя не терять более времени и бежать в тот же день. Уговорам моим помогло взаимное недоверие между Глинским и московским государем, которое ваше великолепие с таким искусством углубляли. Василий посадил воеводой в Смоленске боярина Шуйского, недоброжелателя и соперника князя Михайла. Это решило все. Мы бежали. Среди ночи нас схватили на старом Дубровенском шляху и привели к воеводе Челяднину. Глинского заковали в цепи и отправили, кажется, в Дорогобуж, где пребывает сейчас великий князь Василий. Меня же держали все время отдельно, и я не мог воспользоваться вашим разрешением, чтобы помочь Глинскому покончить все земные расчеты. Только на вторую ночь случайной хитростью удалось отравить стражу и бежать, за что приношу благословение всесильному господу, не покидавшему заботу о нас, грешных. В пути я написал это письмо, ожидая случая переслать его вам. Сам же, верный нашему долгу и святой церкви, воспользуюсь доверием простолюдинов к Глинскому и буду повсеместно распространять слух о том, что князь Михайло обманут Василием, казнен в Москве, а люди его убиты. Это в некоторой мере приблизит нас к цели и остановит бояр и черный люд, устремившийся на сторону московитов... Знаю, путь мой опасен. Но надежда на вашу милостивую и скорую помощь поддерживает дух мой и придает силы усталому и разбитому моему телу. Смиренный брат ваш Алоиз". Глава II Георгий отправился в Полоцк через несколько дней. Снова, как десять лет назад, с ним ласково простился атаман вольного войска. Снова проводили его в путь лесные братья заботливо и душевно. И снова, пробираясь оврагами и тропинками, Георгий думал о Сымоне. Вечно смеющийся Михалка, так удивительно похожий на своего веселого и умного брата, рассказал о смерти Сымона. Долго гулял по лесам Белой Руси "собиратель дикого меда", надеясь пробиться через королевские кордоны на Москву. Жег усадьбы магнатов. Наделял бедных. Вершил справедливый суд и расправу. Наконец соединился с повстанцами Глинского. Казалось, начала сбываться мечта. Глинский поднимал вольнолюбивых людей против извечных врагов Сымона и вел их к Москве. С войском князя Михайлы Сымон подошел к осажденному Минску. И когда, не взяв города, Глинский поспешно отступил, Сымон и его храбрецы прикрывали отход княжеских дружин. Здесь атаман и сложил свою голову. С Глинским ушли на Москву многие люди Сымона, а те, кто не захотел покинуть родную землю, собрались вокруг батьки Михалки. Умный и дальновидный московский воевода Челяднин призвал к себе Михалку и, снабдив его оружием, поставил на службу великому князю Василию. Только служба эта почти ничем не отличалась от прошлых дней вольницы. Дружина Михалки по-прежнему разгуливала по родным местам, наводила ужас на католических епископов и монахов. Время от времени приходили к Михалке гонцы, передавали приказ воеводы, и Михалка уходил "погулять" в новое место. Немало переправил он за кордон польских панов или бояр, "повязав крепко", не лишая, однако, "живого духу". Мечта Сымона не оставляла и брата его Михалку. Он собирал бедных, обиженных, обездоленных, наделял их своими трофеями и переправлял на Москву. Возвращаясь в Полоцк, Георгий далеко объезжал селения и проезжие дороги, по которым сновали королевские конники и воеводские люди. И чем дальше в глушь углублялся наш путник, тем чаще встречал он беглецов, одиноких и целыми семьями, иногда вооруженных, готовых принять бой или напасть на обоз неосторожного купца. Часто поводырями их были нищие старцы или отбившиеся от своей шайки разбойники. - Куда вы, братья, идете? - За волей! К атаману Михалке!.. До московского государя!.. К князю Глинскому! Он наш защитник, он за нас насмерть бьется... Как объяснить им то, что уже стало ясно Георгию? Измена Глинского, на помощь которого так надеялся Скорина, повергла его в тоску, какой он не испытывал, даже живя вдалеке от родины. "Родина! Ни годы странствий, ни красота чужих земель, ни вершина достигнутой цели не могут заставить забыть тебя... - думал Георгий. - Как встретишь сына своего?" Все оказалось иным, чем ожидал Георгий. Брат Иван еще не вернулся из Познани, куда отправился по торговым делам к купцу Клаусу Габерланду. Постаревшая и ставшая сварливой и раздражительной Настя, жена Ивана, встретила Георгия скорее испуганно, чем ласково. Ее малолетний сын Роман по настоянию отца учился грамоте. Бедная женщина пуще всего боялась, что он пойдет по стопам своего ученого дядьки, которого она в душе считала человеком пропащим, а тут еще этот самый дядька словно снег на голову свалился. В первый же день приезда Георгия, жалуясь на тяжкие времена, Настя вспомнила, сколько хлопот доставили их дому безбожные краковские дела Георгия. Снова дом их посетили воеводские соглядатаи, и снова Ивану пришлось немалыми деньгами "замаливать" грехи брата. Георгий остался в отчем доме, не испытывая, однако, той радости, о которой мечтал прежде. Чуть только он входил в дом, две взрослые племянницы сейчас же скрывались в своей светлице, а Романа Настя торопилась услать к соседям, будто по делу. Мальчик же готов был целыми днями слушать рассказы о заморских странах, не отрывая восторженных глаз от красивого и умного лица дяди. Редкие беседы с племянником были, пожалуй, единственными приятными часами для Георгия. Но как томительны, как одиноки были теперь его вечера... Когда-то в тесной келье университетской бурсы Скорина со своим другом Вацлавом мечтал о том дне, когда, вооруженный книжной премудростью, достигнув высокого ученого звания, он возвратится в родной ему город. ...Весть о его приезде соберет всех жителей Полоцка к дому Ивана Скорины. Брат Иван с гордостью примет почет и уважение сограждан. ...Потом войдет седой, постаревший отец Матвей. Георгий горячо обнимет своего первого учителя: "Благодарю вас, отец Матвей, за науку и ласку. Живите долгие годы, а я буду вашим верным помощником в тяжком подвиге просвещения..." Умер поп Матвей. Никто не пришел встретить доктора Франциска... Он сам разыскал некоторых старых членов братства и узнал от них неутешительные вести. Братство по-прежнему все еще сытило мед, в престольные праздники собиралось за круговой чашей, но заботилось лишь о благолепии храмов, мало интересуясь просвещением мирян. Новый священник, ставший на место покойного отца Матвея, пьянствовал и занимался больше торговлей, чем службой. На предложение Георгия открыть свою книгопечатню он возразил: - У всякого человека слов много, а душа одна! К чему же книги твои, если душа молитвы жаждет? А молитва отцами святыми сказана и немногословна есть! Георгий пробовал убедить его, разъясняя пользу для народа книги на родном языке. Но поп Иннокентий имел свое представление о народе. - Наука - дело мужей ученых, а грамота - грамотеев. От них и плодов жди. Поспольство же не к тому богом назначено. Сказано есть в святом писании: "Всякое древо познается по плодам его, и не снимают смокв с терновника и маслин с шиповника". Там же, у попа Иннокентия, Георгий встретил Янку - внука покойного слепого лирника Андрона, взятого братством на попечение. В рослом, возмужалом юноше Георгий с трудом узнал боязливого хлопчика, с которым он когда-то пробирался по подземным катакомбам полоцких храмов, спасаясь от воеводских стражников. Янка и вовсе не узнал своего спасителя. Он служил теперь покручеником у попа Иннокентия и, пользуясь тем, что хозяин его постоянно пребывал во хмелю, извлекал для себя немалые выгоды. С трудом удалось Георгию собрать вокруг себя немногочисленных сторонников из числа мелких купцов и мастеровых. Однако средств, собранных ими, не могло хватить на организацию печатного дела. На помощь братства в ближайшее время надеяться не приходилось. Скорина понял, что здесь нужно запастись терпением и осторожностью. Покуда же он занялся собиранием старых славянских рукописей, разыскивая их среди забытых книг и церковной утвари в полоцких монастырях. Это увлекло и несколько рассеяло его гнетущую тоску. Прежний замысел о сотрудничестве с Глинским рухнул. Нет, никогда более не будет он пытаться связать книгу с мечом. Ни измены князей, ни победы или поражения военачальников не смогут помешать его великому и святому делу - просвещению народа. Книга! Вот что прекратит братоубийственные войны, свяжет людей воедино! Она пройдет все грани и стены и возвестит зарю нового дня! x x x 8 сентября 1514 года на левом берегу Днепра, возле города Орши, дружины русского воеводы Челяднина встретились с войсками короля Сигизмунда. Долго бились храбрые москвичи. Заходило солнце и снова всходило, а они все стояли между Дубровной и Оршей, против полчищ князя Острожского - Сигизмундова воеводы. Видно было: не сломить силы московской. Тогда лукавый князь прибег к хитрости. Выслав послов к московским воеводам Челяднину и Михаилу Голице, князь стал занимать их мирными предложениями, а сам тайно поставил новые пушки на заросших кустарником берегах небольшой речки Крапивны. Московские воеводы на мир не пошли, послов отправили обратно. И вновь разгорелся бой. Ратники Сигизмунда побежали вдоль реки Крапивны, и русские, преследуя их, попали под небывалый еще тогда огонь новых, заморских пушек. Река Крапивна изменила течение, пробиваясь сквозь кусты по низким берегам, русло ее было запружено телами москвичей и поляков. Ни до этого, ни много лет после никто не помнил такого страшного боя. Один за другим три русских города - Дубровна, Мстиславль и Кричев - сдались королю Сигизмунду. Князь Константин Острожский двинулся на Смоленск. Однако ни многодневная осада, ни подосланные грамоты и увещевания не смутили смолян. Острожский был отброшен от города и, преследуемый дружинами Шуйского, потерял много ратников и возов с награбленным в других городах добром. Смоленск стал городом русским. Злоба и ярость царили во дворце Сигизмунда. Преследовался каждый, кто не только делом, а словом или мыслью лишь вставал на защиту русских людей. Ксендзы и монахи прославляли победу короля, а воеводские люди не позволяли никому усомниться в этой победе. Смутно стало в городах Белой Руси. Смутно было и на душе жителей Полоцка. Каждый день до Георгия доходили слухи то о закрытом православном храме, то о грабеже казны братства. Настя причитала целыми днями. Брат Иван все еще был в Познани, и теперь неведомо, воротится ли? Дороги пуще прежнего стали непроходимыми от разбоя и стражников. Иногда через Полоцк проводили закованных в цепи голодных и оборванных людей; женщины тихонько подавали им пищу и плакали. Георгию тяжело было это видеть. Он запирался в своем покое или монастырской келье, проводя целые дни над изучением и сравнением старинных рукописей. Скорина работал много и упорно, подготавливая свой первый перевод Библии на родной язык. Неизвестно, когда его труд смогут прочитать те, ради кого он старался... На организацию типографии средств еще не хватало. Георгий ждал возвращения Ивана, надеясь получить помощь от него и, если тот потребует, передать за это брату половину наследства. Он отправил письма в православные братства: витебское, могилевское и минское, приглашая братчиков объединиться "для общего заведения друкарского дела, начать друкарню свою фундовать и мастеров обучать вместе". На письмо Скорины ответило только минское, тогда еще молодое, братство. Но и его ответа Георгий получить не успел. Письма были перехвачены воеводскими соглядатаями и отправлены в великокняжескую тайную канцелярию как неопровержимые доказательства подготавливаемой измены и бунта. Не зная об этом, Георгий полагал, что иногородние братства отнеслись к его предложению так же, как и полоцкое. Однажды Георгий поднялся на высокий холм старого вала и, как когда-то в юности, долго задумчиво смотрел на свой родной город. Казалось, ничто не изменилось в Полоцке. Так же сверкали на солнце его влажные деревянные стены. Так же высились над ним башни двух замков и шумел перевоз через Двину. Только не было больше веселых, пестрых ярмарок, не пели на улицах лирники и словно притаилась, попряталась молодежь. Вспомнилась прошлая жизнь в Полоцке, вспомнились другие города. Почти ощутимо представил себе Георгий Прагу, куда привез его добрый и ласковый пан Алеш. Ему внезапно остро захотелось снова встретиться с людьми, ставшими в Праге его друзьями. Образ их мыслей, их свободолюбие и отзывчивость манили Георгия, мучительно стремившегося вырваться из того жестокого и бездушного круга панского насилия, в котором оказалась не только земля его родины, но и духовная жизнь простых людей. Найдет ли он в себе силы? Удастся ли ему хоть малым светильником указать путь братьям своим? Георгий искал ответа, терзаясь сомнениями. Взволнованный думами, он направился к дому. От городской стены по узкой тропинке навстречу ему бежал племянник Роман. Мальчик так запыхался от быстрого бега, что не мог выговорить слова. Он испуганно оглядывался в сторону города. - Что случилось, Роман? - тревожно спросил Георгий. - Там... - проговорил наконец мальчик, показывая рукой в сторону дома. - Пришли стражники... Ищут тебя... Мамку пытали, где бумаги твои, что от русских получены... Они убьют тебя, дядя Юрий... - Постой, Роман... Какие бумаги? Кто убьет меня? - Беги, дядя Юрий! И я с тобой... Вместе убежим! Георгий улыбнулся. - Куда же мы побежим? Скоро вечер, пойдем-ка домой, Роман. Мальчик вдруг вспыхнул и, ухватив Георгия за рукав, почти рыдая, заговорил: - Не надо, не надо домой!.. Они ждут тебя... Не пущу тебя домой... Идем, я покажу куда. - Он потащил Георгия за собой, и тот, поддавшись, пошел за ним. Солнце уже садилось. Багряные лучи окрасили верхушки редких деревьев. В овраге, куда они спустились, сгущались сумерки. Мальчик почти бежал, все еще не выпуская рукав дяди. Георгий шел молча, стараясь разобраться в том, что сообщил ему племянник. Едва обогнув излучину оврага, Георгий вдруг вздрогнул и остановился. Перед ним на небольшой полянке, среди кустов и можжевельника, стоял горбун. Маленький, в белой рубашке, прикрываясь длинной рукой от закатного солнечного света, он смотрел на Георгия. Георгий сразу узнал его. Это был тот самый горбун, который когда-то укрыл от преследователей его и хлопчика Янку. Горбун вовсе не изменился. Те же добрые, лучистые глаза, то же спокойное, немного бледное лицо. Мальчик выпустил рукав Георгия и, тихо подойдя к горбуну, остановился. Горбун улыбнулся Георгию и спросил тонким, почти девичьим голосом: - Помнишь меня, брат Юрий? Георгий наклонил голову. Горбун приблизился к нему и, взяв за руку, сказал тихо, но решительно: - Беги отсюда, брат!.. Говорю тебе, беги! Быть может... потом вернешься... Даст бог, увидимся... Георгий опустился на камень и закрыл лицо руками. Роман плакал, уткнувшись в грудь горбуна. Глава III В майский день 1516 года по дороге к Праге пронеслись во весь опор пять всадников. Они миновали городские ворота, пересекли Староместскую площадь, Карлов мост и, сбив с ног зазевавшихся пешеходов, остановились у въезда в Градчинский замок. Тотчас же по городу разнесся слух: умер король! Гонцы из Венгрии принесли известие о смерти Владислава, короля венгерского и чешского, и о вступлении на престол его десятилетнего сына Людовика. Чины трех Мест Пражских* были созваны в Градчин, чтобы обсудить послание нового короля, требовавшего ввести его в управление чешскими землями. (* В те времена Прага состояла из трех самостоятельных городов: Старого Места, Нового Места и Малой Стороны с древним кремлем - Градчином.) На площадях собирались толпы. Повсюду шли горячие споры. Многие опасались смуты бескоролевья, вторжения немецких князей. Находились и люди, настроенные более решительно. Слышались призывы к оружию, угрозы по адресу верховного бургграфа Зденека Льва из Розмиталя, ставленника панов, угнетателя и лихоимца. Оживились сторонники князя Мюнстербергского, отпрыска славного чешского рода Подебрадов. - Наздар внуку Юрия Подебрада! Прочь розмитальского разбойника! Въехавший в Прагу в этот день Георгий Скорина с удивлением наблюдал охватившее город волнение. "Не везет же мне! - думал он. - Кажется, и здесь начинаются бури, подобные тем, от которых я только что ушел, покинув родину..." Пробиваясь через толпы возбужденных горожан, он не без труда отыскал место, где должен был находиться дом купца Алеша. Но дома не было. Вместо него Скорина увидел пустырь, поросший травой... "Несколько лет тому назад, - сказал ему хозяин соседнего двора, - пан Юрий из Копидла, будь проклято его имя, учинил погром пражским мещанам. Злодеи грабили лавки... Отрезали носы и уши... Жгли дома... Сожгли и этот дом..." Сообщить же что-либо о судьбе семьи Алеша он не может, так как поселился здесь недавно. Должно быть, пан Алеш перебрался куда-нибудь в Новое Место или за Влтаву, на Малую Сторону... А может, и вовсе покинул Прагу. Лучше всего спросить о нем в магистрате, что на Староместской площади. Прага встречала Георгия не более радушно, чем Полоцк. Впрочем, не все потеряно. Быть может, все-таки удастся разыскать Алеша. Придя на Староместскую площадь, Георгий не смог пробиться к ратуше. Перед зданием собралась огромная толпа. Какой-то человек с балкона ратуши оглашал постановление чинов. - Чешский народ, - выкрикивал человек уже охрипшим голосом, - следуя древнему своему обычаю, может признать Людовика, сына Владиславова, лишь когда он даст присягу хранить верность законам чешского государства и не нарушать прав и вольностей чешских. А потому королю Людовику надлежит прибыть в Прагу для принесения такой присяги и для совещания с чинами государственными по важнейшим делам. Из толпы послышались возгласы: - А как с панами и владыками?.. Пусть новый король защитит горожан от шляхты и папистов!.. Человек на балконе поднял руку. - Решено также, - крикнул он, - созвать общий сейм, дабы положить конец раздорам среди чехов и восстановить законные права для всех сословий и исповеданий! Георгий стоял далеко и не мог разглядеть лица говорившего. Вскоре толпа начала редеть, решение чинов, видимо, внесло успокоение. Георгий направился к ратуше. Из ворот навстречу ему вышла группа людей. Среди них был человек, только что державший речь с балкона, тучный мужчина средних лет. Он шел важно и неторопливо, как подобает людям, обладающим солидным положением в свете. Георгий внимательно посмотрел ему в лицо и обмер... Возможно ли?.. - Вацлав! - вскрикнул Георгий. - Ты ли это, друг мой?.. Человек остановился, с недоумением взглянул на Скорину, потом быстро отступил назад и поднял руки. - Господи помилуй!.. - прошептал он. - Уж не Франек ли это?.. - Он самый! - рассмеялся Георгий, крепко обнимая друга... x x x - Что же наш Николай? Где он? - нетерпеливо спрашивал Георгий, сидя в одной из комнат нового красивого дома на берегу Влтавы. - Не знаю, - отвечал Вацлав. - Его судили, изгнали из университета, и он уехал из Кракова. Однажды я получил от него письмо. Там были стихи, умные и злые, но не было ни даты, ни адреса... Больше я о нем ничего не слышал. - А пан Глоговский? - Скончался. Вскоре после твоего отъезда... Друзья помолчали. - Пан Коперник также покинул университет, - продолжал Вацлав, - и поселился в каком-то небольшом городке... Кажется, во Фрауэнбурге. Он состоит там каноником. - Как странно, - сказал Георгий задумчиво. - Неужели такие люди могут исчезнуть бесследно? - Зато наш старый приятель, рыцарь фон Рейхенберг, процветает, - усмехнулся Вацлав. - Он теперь ближайший советник польского короля. - Знаю, - тихо сказал Георгий. - Мне пришлось еще раз услышать об этом человеке. Он подошел к раскрытому окну и стал смотреть на серые, сумрачные волны Влтавы. Потом спросил, не оборачиваясь: - Не знаешь ли ты... о судьбе... - Я ни разу не встречал ее, - не дал ему закончить Вацлав. - Говорили, будто она вышла замуж. Георгий молча стоял у окна. - С тех пор прошло десять лет... Разве ты все еще любишь ее, Франек?.. Георгий обернулся. Лицо его было спокойно. - Эти десять лет я был слишком занят, чтобы искать новых привязанностей, - сказал он, грустно улыбнувшись. - И едва ли найду для этого время и впредь... Он подошел к Вацлаву и вдруг расхохотался. - Чего ты? - с недоумением спросил тот. - Ох, Вашек, какой ты стал толстый и важный. Ты богат? - Я женился пять лет назад на дочери известного пражского пивовара, - ответил Вашек застенчиво. - Она принесла мне небольшое приданое... - Поздравляю тебя, приятель, ты всегда имел пристрастие к пиву. Где же твоя супруга? - Марта уехала по делам за город. Видишь ли, я ведь состою старшим секретарем Староместского магистрата... - Ого! - Да... И общественные обязанности отнимают у меня много времени, так что Марте приходится самой вести торговые дела. Она очень достойная женщина. - Есть у тебя дети? - Нет, - вздохнул Вацлав. - К несчастью, детей у нас нет... Вошел слуга с подносом, уставленным блюдами и жбанами. Друзья сели за стол. Георгий с удовольствием принялся за угощение. Он с самого утра ничего не ел и порядком проголодался. Вацлав ел мало и неохотно. Вид у него был довольно кислый. - Не понимаю, - сказал Георгий, запивая гусиный паштет холодным пивом, - откуда у тебя такое пренебрежение к этим яствам, достойным Лукулла? - Да, - сказал Вацлав уныло, - я равнодушен к ним. - Я помню времена, когда и во сне тебе грезились маковые лепешки. - Маковые лепешки!.. - Вацлав покачал головой. - Вот чего бы я отведал! К сожалению, мне их не подают. Марта говорит, что эта грубая пища вредит здоровью. - Пустяки! - рассмеялся Георгий. - Так говорит Марта, - повторил Вацлав. - Однако, Франек, ты еще ничего не рассказал о себе... Георгий стал рассказывать. Вацлаву казалось, что он вместе с другом бродит по знаменитым городам Италии, беседует на вершине падуанской башни с московским богомазом, сидит у костра повстанцев-мужиков в чаще белорусского леса. В памяти его воскресла убогая каморка краковской бурсы... Зимние сумерки, красноватые отблески углей в жаровне. Двое юношей, мечтающих вслух. Кажется, совсем недавно это было, а сколько переменилось с тех пор в их жизни. Как различно сложились их судьбы! - Итак, ты решил поселиться в Праге? - спросил Вацлав, когда Георгий умолк. - Да. В этом городе, мне кажется, я смогу сделать многое. Есть в чешской земле искусные друкарни и резчики, можно всякие славянские литеры изготовить. Пойми, Вацлав, ничто нынче не нужно так народу, как книга. Книга на языке, понятном простому люду. Помнишь мой краковский диспут? - Еще бы! - А я и подавно не забыл. Теперь настала пора осуществить то, о чем мечтали мы тогда. Вы, чехи, давно начали это дело. Я продолжу его. Сам переложу священное писание на русский язык, напишу пояснения, примечания, чтобы читателю легче было понять. Оттиснем книги, разошлем по всей Руси, а также в города чешские, польские, сербские - повсюду, где понимают славянскую грамоту. - Да, да, - сказал Вацлав, - давно пора! - Гравюры по дереву вырежем, - продолжал Георгий, не слушая. - Я этому мастерству в Венеции хорошо выучился. Приходилось тебе видеть вашу чешскую Библию, отпечатанную в Венеции? Вацлав утвердительно кивнул головой. - Хороша! - сказал Георгий с восторгом. - Чудесно! Что и говорить. И все же можно сделать еще лучше. И сделаем, верь мне! Пусть книга будет прекрасной, словно картина или статуя, пусть радует душу человеческую. Хочешь работать со мной, друг? - Хочу! - сказал Вацлав, восторженно глядя на приятеля, совсем как в дни юности. - Конечно, хочу... - Он внезапно осекся. - А деньги?.. - сказал он. - Затея эта дорогая. - Деньги?.. Я привез из Полоцка некоторую сумму. Один, конечно, не осилю. Я рассчитывал на помощь купца Алеша, да вот беда - исчез он. Не знаю, где и искать... Но теперь это не страшно. Я потерял Алеша, но, слава богу, нашел тебя. Разве ты не поможешь мне деньгами? - Франек, - сказал Вацлав, с испугом глядя на друга, - я ничего не смогу дать тебе... - Как! - воскликнул Георгий. - Ведь ты богат, ты сам сказал. Или ты уже не друг мне, как прежде, Вацлав? - Я богат, Франек, это верно. И я люблю тебя по-прежнему. Но я не волен распоряжаться моим состоянием. Им ведает Марта. Я поговорю с ней, объясню ей... Не думаю, чтобы она согласилась, но все же я поговорю с ней, Франек. Весь следующий день Георгий провел в поисках Алеша, но так и не нашел его следа. Вернувшись на постоялый двор, где по приезде в Прагу он снял комнату, Георгий нашел записку от Вацлава. "Моя жена вернулась, - писал Вашек. - Приходи завтра утром, попытаемся вместе ее убедить". Когда Георгий явился в назначенный час, Марта Вашек сидела в небольшой комнате за конторкою. Перед ней стоял какой-то старичок, по-видимому приказчик. - Дорогая моя, - сказал Вацлав нежно. - Я привел моего друга, доктора Францишка, о котором не раз тебе рассказывал. Георгий учтиво поклонился. Марта ответила вежливо, но холодно. - Здравствуйте, пан доктор, - сказала она. - Садитесь! - Она кивнула приказчику, тот сейчас же вышел. Марта взяла лежавшую подле нее книгу и принялась внимательно разглядывать. Георгий заметил, что это было знаменитое венецианское издание чешской Библии. Он с любопытством смотрел на супругу своего приятеля. Пышная, белотелая, сероглазая, необычайно мощного сложения, эта женщина напоминала ему жен и дочерей именитых полоцких купцов. "Так вот кто пленил нашего робкого Вацлава!" - подумал Георгий. Марта отложила книгу и посмотрела на Георгия испытующим взглядом. - Вы хотите открыть друкарню, пан доктор? - спросила она, не отводя от него холодных глаз. - Да, госпожа Марта, - сказал Георгий просто. - Я уже говорил тебе, дорогая, - торопливо заговорил Вашек, - что печатные книги весьма необходимы не только для нас, чехов, но и для родственных нам народов. Книга является средством... - Погоди, Вашек, - спокойно остановила его жена. - Пану доктору надлежит знать, что я занимаюсь пивоваренным делом. Кое-что я смыслю и в кожевенном товаре. В книгах я разбираюсь слабо, хотя покойный отец учил меня грамоте. - Мне приходилось встречать книгопродавцев, - заметил Скорина, - которые не знали и грамоты. Однако же торговые дела их шли весьма успешно... Марта опять взглянула на Георгия; видимо, ответ пришелся ей по нраву. - По вашему мнению, это хорошая книга? - спросила она, указывая на венецианскую Библию. - Это - чудо книгопечатного искусства! - восторженно воскликнул Вацлав. - Пойми, дорогая Марта, что самый факт появления печатной Библии на чешском языке имеет огромное научное значение. Не кто иной, как наш великий мученик, Ян Гус, впервые осуществил перевод... - Я не могу вкладывать деньги в дело, которого не понимаю, - снова прервала она мужа. - Что до Яна Гуса, то он был мудрым и святым человеком, и все-таки его сожгли. Я женщина простая и немудреная и вовсе не хочу гореть на костре. Вацлав бросил другу взгляд, полный отчаяния. - Книга, лежащая перед вами, - сказал Георгий спокойно, - продавалась в Венеции по полдуката за экземпляр. На эти деньги можно купить почти два бочонка пива. - Это очень дорогая цена. - Марта с удивлением посмотрела на книгу. - Тем не менее, - продолжал Георгий, - не прошло и года, как все издание было распродано. И ныне невозможно приобрести эту книгу дешевле, чем за пять дукатов. - А! - произнесла Марта, явно заинтересованная этим сообщением. - Вы могли бы издать книгу наподобие этой, пан доктор? - Надеюсь, - ответил Скорина, чувствуя, что затронул самую отзывчивую струну этой женщины. - Я думаю, можно даже превзойти ее. С тех пор прошло десять лет, в печатном деле появились некоторые новшества. К тому же число резчиков и друкарей увеличилось. - Вот как, - сказала Марта, - значит, теперь можно платить им меньше, чем раньше, и, стало быть, книга обойдется дешевле? Георгий улыбнулся: - Полагаю, что так. - Вашек говорит, - продолжала Марта, - что вы хотите печатать книги на своем языке. Кто же здесь станет покупать их? - Я буду посылать их на родину: в наших городах нет еще ни одной друкарни. - К тому же, Марта, - опять вмешался Вашек, - многие образованные люди в Чехии, в Польше, в южных славянских землях с большим интересом прочтут эти книги. Ведь я объяснил тебе: наши народы - родня друг другу, и стремления у нас общие. - Ох, Вашек, Вашек! - со вздохом сказала Марта и так взглянула на мужа, что тот сразу поник головой. - Скажите, пан доктор, - снова обратилась она к Георгию, - какие пошлины взимают в вашей стране за привезенные книги? Георгий с удивлением посмотрел на нее. - Книг из чужих стран к нам привозят совсем немного... Какой смысл взимать с них пошлины? Марта задумалась. Оба мужчины тоже молчали. Глава IV В дни, когда Георгий Скорина начал устройство своей друкарни, печатание книг имело весьма ограниченное распространение. Если и появлялись отдельные печатные книги, преимущественно церковного содержания, то пока еще они ценились наравне с рукописными, которые вообще были малодоступны простым людям. Книгами пользовались те, кто держал в своих руках "земные и небесные блага". Князья церкви вкладывали в новые издания свое, угодное им содержание. Перестраивая и дополняя древние тексты, стараясь церковной проповедью и Евангелием оправдать насилие и грабеж, творимые феодалами, церковь грабила крестьян и мелких ремесленников не меньше, чем воеводы и шляхта. Однако влияние церковной "науки" было в то время велико. Религия была идейным обобщением феодального строя, а церковь, особенно католическая, с ее жадными епископами и попами, широкой сетью монастырей, шпионажа и инквизиции - могучим оружием в руках земных владык. Духовная жизнь человека еще находилась в тенетах религии и суеверия. Даже передовые люди той эпохи, восставая против вековой несправедливости, вынуждены были облекать свою борьбу в религиозную форму. Не избавился от этого и Георгий Скорина. Живая и пытливая мысль, разумение лживости церковных догм привели его к сомнениям неожиданным и страшным. Изучая древние рукописные тексты, подготовляя их к печати, Георгий задумывался над описанием некоторых "божественных явлений". "Море расступилось перед Моисеем, и он прошел по дну его, как по суше... Солнце остановилось на небе, и удлинился день... Звезда указала путь..." Правда ли это? Кого призвать в свидетели? Кто подтвердит? Кто при сем присутствовал? Нет, не в чудодейственной силе бога причина этих явлений земного мира. Но как объяснить их? Георгий сделал на полях текстов пометки и сам ужаснулся: как далеко зашел он в своих размышлениях. Но правильно ли будет, если с первых же шагов он посеет сомнение в сердцах людей, много веков проживших с этой неправдой. Не отвратит ли тем он людей от своих книг? Георгий видел, как со времени присоединения Белой Руси и Литвы к Польше ожесточилась борьба православной церкви с католической. Римский первосвященник вел широкое наступление. Ксендзы и монахи заполонили города и села Западной Руси. За ними шли иноземные поработители: польские магнаты, немецкие бароны. Городские просвещенные люди, купцы и ремесленники, организовав православные братства, поддерживали народ в его сопротивлении насильственному окатоличиванию. Братства восставали не только против исконных врагов - католических магнатов и немецких поработителей, но и против владык православной церкви, соглашавшихся на унию. Польские магнаты вынуждены были считаться с силой православных братств из боязни открытых восстаний и частых "отъездов" к московскому царю. Однако они всячески старались затруднить их деятельность. По приказу римского папы в Литовском княжестве распространялись церковные католические книги. Все другое объявлялось ересью. Народ, не знавший чуждой ему латыни, должен был либо оставаться темным, либо отказаться от своей веры, а значит, и от своего языка, обычаев, культуры. Потому так настойчиво заботились православные братства о распространении грамотности, о просвещении на родном, русском языке. x x x "Отдых от трудов и суеты, старикам потеха и песня, женам набожная молитва и удовольствие, детям малым початок всякой науки..." - так писал Скорина в своем предисловии к Псалтыри. Георгий взял в руки первые пробные оттиски. Да, это то, чего он добивался. Ровные красивые строки, набранные крупным полууставом. Эти славянские литеры представляли собой превосходный образец кирилловского письма полоцких, смоленских, туровских старинных рукописей, созданного искуснейшими каллиграфами Белой Руси. Но в то же время было здесь и новое: узорные заставки в заглавных литерах, украшения затейливым орнаментом, изображающим цветы и травы, птиц, животных и людей. Итак, все готово! Завтра начнется печатание книги. Он перелистал несколько страниц приготовленного для печати сшитка. Заученные с детства стихи Давидовых псалмов мелькали перед глазами... "Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых..." Недаром это стало народной поговоркой. Выраженная выспренними ветхозаветными словами, мысль эта предостерегает от всяких сделок с совестью, от участия в злых делах. Нет, он не совершил ошибки! Пусть будет первой печатной книгой эта нехитрая древняя Псалтырь! Пусть учатся по ней посполитые люди грамоте, привыкают любить и ценить книжную премудрость! Он постарался сделать все, чтобы облегчить простому человеку понимание книги. Из многочисленных славянских текстов Псалтыри он избрал тот, что вошел в знаменитый Библейский кодекс, составленный новгородским архиепископом Геннадием в 1490 году. Этот текст был наиболее понятен русским людям. Скорина, решив печатать Геннадиеву Псалтырь, все же во многих местах обновил и усовершенствовал письмо. К каждому стиху дал заголовки. На полях книги он сделал примечания, поясняющие некоторые церковнославянские слова, вовсе непонятные простому народу: "меск" - мул, "стакт" - ладан, "вретище" - власяница, "тымпан" - бубен, "онагры" - лоси, "геродеево жилище" - соколиное гнездо... Книга будет понятной и красивой. Шрифт вышел на славу. Недаром резал его старый Стефан, долго работавший в краковской друкарне Святополка Феоля. Хороши и краски, и бумага. Месяца три-четыре уйдет на печатание, брошюровку, и к осени пойдет его Псалтырь по дальним дорогам в города русской земли. А потом немедля возьмется он за главное свое издание - за Библию. Первая Библия на языке Белой Руси!.. Взяв зажженную свечку, Георгий вышел из комнаты и по узкой деревянной лестнице спустился в подвал, приспособленный под друкарню. Уже целый год он жил здесь при своей типографии, на одной из кривых улочек Старого Места. Работая дни и ночи, он редко выходил на прогулки и не встречался ни с кем, кроме Вацлава и старого профессора - чеха Корнелия Вшегрда, с которым познакомился еще в свой первый приезд в Прагу и которого высоко ценил за его юридические и литературные труды на чешском языке. В друкарне было тихо. Старый Стефан спал в углу на жестком тюфяке. Тускло поблескивали приготовленные для тиснения наборные полосы. Чаны с краской и стопы аккуратно нарезанной бумаги были уже подвинуты к большому деревянному станку. Георгий, опустив кисть, попробовал краску на клочке бумаги. Несколько минут он простоял, высоко подняв свечу, глядя на ждущий работы типографский инвентарь, потом, тихо ступая, вышел и поднялся к себе. Как только взошло солнце, Георгий снова спустился в друкарню Стефан уже возился у станка, устанавливая на доске полосы набора, которые печатники называют тагером. На лестнице послышались шаги, и в подвал спустился мальчик лет четырнадцати. - Доброе утро, Гинек, - ответил Скорина на его почтительное приветствие. Гинек был учеником Стефана и служил подручным в друкарне, но жил отдельно, в доме своих родителей. - Я готов, господин доктор, - сказал Стефан. - Можно начинать... - Погодите чуточку, друг мой, - остановил его Скорина. - Я хочу подождать господина Вашека... А вот и он. Вацлав почти скатился по ступенькам в подвал. За ним медленно вошел старый и, очевидно, больной человек, закутанный в теплый шарф. - Я не опоздал! - радостно вздохнул Вашек. - Пан профессор ни за что не хотел отпускать меня одного. И мне пришлось немного задержаться. Георгий пожал руки Вашеку и Корнелию Вшегрду. - Приступим! - сказал он. - Господи благослови! - перекрестился старый профессор. За ним перекрестились остальные. Гинек окунул в чан кожаные мацы и, осторожно отряхнув их, накатал краску на полосу набора. Потом положил лист на узкую раму, обтянутую материей, и опустил раму на тагер. Мастер подвел тагер под массивную гладкую доску - пиан - и сильным рывком притянул к себе рукоятку станка. Пиан опустился на тагер, придавив его своей тяжестью. Стефан отвел назад рукоятку, тагер снова поднялся, и мальчик, ловко сняв мокрый оттиск, подал его Скорине. Вацлав, профессор, Стефан и Гинек окружили Георгия, рассматривая оттиск. Скорина долго читал его, не говоря ни слова. Было видно, как мокрый лист дрожал в его руках. Никто не решался нарушить тишину. Георгий закрыл глаза и молча протянул оттиск профессору. Тот взял его и, подняв к лицу, торжественным и громким голосом прочитал: - "Я, Францишек, Скоринин сын из Полоцка, в лекарских науках доктор, повелел сию Псалтырь тиснуть русскими буквами и славянским языком ради приумножения общего блага и по той причине, что меня милостивый бог с того языка на свет пустил..." x x x Работа шла безостановочно. Скорина нанял еще двух искусных мастеров, и пока одни заканчивали печатание Псалтыри, другие составляли набор книг Ветхого Завета. А сам он тем временем готовил новые переводы и старательно проверял прежние. В августе 1517 года Псалтырь была уже пущена в продажу. Месяц спустя закончилось печатание книги Иова. Двадцать восьмого сентября, в день святого Вацлава, Георгий отправился поздравить Вашека, праздновавшего свои именины. - Вот! - сказал он, вручая другу большой, тщательно завернутый пакет. - Погляди на этот плод трудов моих. Вацлав развернул пакет. Это был специально изготовленный экземпляр только что отпечатанной книги Иова в превосходном переплете свиной кожи. На титульном листе помещалась резанная по дереву гравюра, изображающая многострадального Иова, преследуемого дьяволом. Под гравюрой заголовок: "Книга святого Иова... Зуполне выложена доктором Франциском Скориной с Полоцка", и посвящение: "Людям посполитым к доброму научению". Вацлав медленно перелистал книгу, внимательно разглядывая каждый лист. - Это чудо, Франек, - сказал он тихо, - настоящее чудо! - Я рад, что тебе нравится, - улыбнулся Георгий. - Мне кажется, что книга действительно неплоха. Давно я не испытывал такой радости, как теперь. Даже в тот день, когда закончил Псалтырь... Все же в Псалтыри я сохранил старый церковнославянский текст. И еще до меня подобную Псалтырь напечатал в Кракове Святополк Феоль... А это, - он указал на лежавшую перед Вацлавом книгу, - это первая печатная книга на родном моем языке. Нет больше в живых моего наставника, отца Матвея, нет и Яна Глоговского. Не увидят они этой книги, не порадуются вместе со мной. Исчез и наш Николай... Из всех, кого любил я в дни юности, остался только ты один, Вацлав. Прими же ее в знак нашей дружбы. Этот экземпляр сделан специально для тебя. - Марта! - воскликнул Вацлав. - Полюбуйся, Марта! Это чудо! Марта осмотрела книгу со всех сторон. - Исправная работа, пан Францишек, - сказала она серьезно, - вы сдержали свое обещание: эта книга, пожалуй, не уступит чешской Библии... С улицы донеслись крики толпы. Вацлав распахнул окно. С противоположного берега Влтавы, от стен Градчина, по Карлову мосту и набережной двигалась процессия. "Наздар! Наздар! Слава сейму! Мир! Мир!" - кричали люди и бросали вверх шапки. - Сегодня день святого Вацлава, покровителя Чехии, - объяснила Марта. - Как всегда, у нас будет народное празднество... - Нет, - покачал головой Вацлав. - Должно быть, произошло важное событие. Они кричат: "Слава сейму!" Но ведь сейм еще не закончился. - Сейм закончился! - послышался голос, и в комнату вошел Корнелий Вшегрд. - Сейм закончился сегодня, в день святого Вацлава, - повторил он, - и принял важнейшее решение о прекращении распри между панством и городами. - Значит, мир? - спросил Вашек. - Каковы же его условия? - Отныне, - сказал Вшегрд, - горожане получают голос в сеймах наравне с панами и владыками, а также могут приобретать земли вне городской черты. - Добро! - перекрестилась Марта. - Слава святому Вацлаву! - Однако, - продолжал старый Корнелий, - города, в свою очередь, согласились поступиться своей старинной привилегией. Панам и шляхтичам будет разрешено варить пиво в своих владениях. - О, нет! - сказала Марта. - Торговым людям не поздоровится от этого решения. Лучше бы уж нам не иметь голоса в сейме... Вопрос этот с давних пор являлся причиной смут и неурядиц. Пиво было одним из самых доходных промыслов чешских городов, и городское сословие бдительно охраняло свою привилегию от посягательств шляхты. Не раз на этой почве вспыхивали драки и междоусобицы. - Нет, дорогая Марта, - возразил Вацлав. - Право голоса в сейме - это большая радость для городов. Без него мы беззащитны перед лицом могущественного панства: ни в делах, ни в жилищах своих не чувствуем себя спокойно. Паны и владыки, заправляющие в сеймах, творят что хотят. Они вертели старым королем да и нового стараются прибрать к рукам. Но знаете ли вы, пан Корнелий, что сегодня праздник ознаменовался еще одним торжеством? Он подвел старого ученого к столу, где лежала книга Скорины. Корнелий долго рассматривал ее. - Поистине, - сказал он, - это событие знаменательное. Книга на языке, понятном народу, - это больше, чем победа на поле битвы, важней, чем голос в сейме, чем договор, заключенный государственными мужами. Победы сменяются поражениями, договоры вероломно нарушаются. Книга же остается навеки. - Вы правы, господин Корнелий, - сказал Скорина задумчиво. - Веками живет народ во тьме и бедности, не вкушая плодов труда своего, веками терпит произвол и насилия. Придет время, когда книга станет людям что хлеб насущный, когда простой человек постигнет больше, чем ныне знают немногие ученые. Тогда без крови и страданий падет царство зла. Ведь злые не сотворены такими от природы, а лишь по невежеству своему творят зло. Корнелий покачал головой: - В этом я сомневаюсь. Пани Вашек пригласила гостей к столу. Наполнив кубки, Корнелий сказал: - Доктор Францишек, сын близкого нам народа, пришел к нам, в старую Прагу, и здесь создал первую печатную книгу на своем языке. Не есть ли это перст божий, указывающий путь детям великой славянской семьи? Осушим же кубки в честь брата нашего, доктора Францишка, и его трудов! В этот день до поздней ночи продолжалось в городе веселье. На Староместской площади под звуки дудок и барабанов юноши и девушки вели хоровод. Улицы были полны оживленных горожан. Покинув дом Вашека, Георгий шел не спеша, с наслаждением вдыхая свежий осенний воздух. На одном из перекрестков он остановился, залюбовавшись танцем. Окруженные тесным кольцом восхищенных зрителей, двое дюжих парней плясали, держа на голове кружки, наполненные пивом. Искусство танцора состояло в том, чтобы до конца танца не расплескать ни капли жидкости. Окружающие всячески подзадоривали танцоров. - Нет, этих не собьешь, - сказал кто-то, стоящий рядом с Георгием, по-польски. - Важно пляшут... Георгий оглянулся. Это был человек средних лет, одетый в платье, какое носили обычно зажиточные мещане польских городов. Его голубые глаза были с восхищением устремлены на танцующих. Один из парней споткнулся и еле успел подхватить свою кружку, из которой выплеснулось пиво. Его противник поднял свою полную кружку. Толпа заревела от восторга, бросилась к победителю и, подняв его на руки, понесла по улице. - Пан прибыл из Польши? - спросил Георгий своего соседа. - Из Вильны, - охотно ответил тот, видимо радуясь случаю поговорить. - Не знаете ли, любезный пан, по какому случаю это празднество? Георгий коротко объяснил причину народной радости. Незнакомец кивнул головой. - Понятно, - тихо сказал он, - только не рано ли ликовать?.. Обманут чехов те магнаты... У них и договор не договор, и присяга не присяга, нам ли не знать того... Георгий внимательно посмотрел на незнакомца, ожидая услышать нечто важное, но... стремительный хоровод налетел на них и, чуть не сбив с ног, закружил, увлекая за собой. Георгий озирался по сторонам, стараясь отыскать своего собеседника. Да где тут было найти его среди мелькающих лиц, танцующих фигур, в вечернем сумраке освещенных плошками улиц? Не без труда выбравшись из толпы, Георгий пошел к своей друкарне. - Пан доктор, - сказал ему старый Стефан, - вас тут спрашивал некий иностранец. Кажется, он прибыл из вашего края. - А не назвал ли он своего имени? - живо спросил Георгий. - Нет, не назвал. Верно, еще раз зайдет. На следующий день пришел в друкарню Вацлав и, сияя гордостью, рассказал, что все издание Псалтыри вчера было распродано. Все до единой книги скупил неизвестный человек. Книгопродавец говорит, что это был иностранец, не то поляк, не то русский. Однако странный незнакомец так и не появлялся. Глава V Вацлав с зажженной свечой вошел в спальню. Марта лежала в постели, но еще не спала. - Что ты все бродишь, Вашек? Порядочные люди давно уже спят... - Я был у Францишка, дорогая, - виновато ответил Вацлав. - Уж конечно, у него, - язвительно заметила Марта. - Завертелась у тебя голова от этой друкарни. А я одна... Все время одна... Разве я вдова либо незамужняя девка?.. - Марта! - воскликнул Вацлав. - Ведь ты же сама отстранила меня от всех дел. И потом, ты же знаешь: Франек - друг моей юности... - Что из того? - перебила его Марта. - Слава Христу, ты теперь не юноша, а человек женатый. - Франек - великий ученый, - робко заметил Вацлав. - Я доктора Францишка не хулю, - сказала Марта, - однако у него одна дорога, у тебя другая. И не пристало тебе увлекаться пустыми затеями. - Как - пустые затеи?! - возмутился Вацлав. - Все ученые Праги, все друкари и книгопродавцы восхищаются книгами Францишка. - Книги хорошие, - вяло заметила Марта. - А с какой быстротой он готовит их! - взволнованно подхватил Вацлав. - Он начал весной, теперь декабрь, и уже вышло пять книг. - Какой мне прок от этого? - усмехнулась Марта. - Много ли из них удалось продать, если не считать того, что тот приезжий чудак скупил всю Псалтырь? - Дорогая Марта! - Вацлав присел на край супружеского ложа. - Со всей польской и литовской земли будут приезжать люди за этими книгами. Теперь важно, чтобы не остановилось печатание... Нужно дать ему еще хотя бы тысячу коп пражских грошей... Не пройдет и года, как эти деньги окупятся. Марта приподнялась на подушках. - Вот что, Вашек, - заговорила она серьезно. - Раз уж ты начал, так скажу тебе прямо: больше денег я не дам! - Марта, опомнись! - воскликнул Вацлав. - Да, да, Вашек! Этот Святовацлавский договор, как я и думала, причинил нам изрядные убытки. Шляхтичи стали варить пиво сами и продают его не только в селах, но и в города ввозят беспошлинно. Если будет так продолжаться, мы разоримся. Я, слава богу, еще не лишилась рассудка, чтобы тратить деньги на пустяки. Не за тем покойный мой отец трудился, чтобы мы с тобой развеяли все по ветру. Больше я не дам ни гроша! - Подумай, Марта! - прошептал Вацлав, охваченный отчаянием. - Великое начинание погибнет... Нет, ты не поступишь так жестоко! - Что решено, то решено, - сказала Марта твердо. - Твой Франек, кажется, не ребенок и не баба. Как-нибудь извернется. Вацлав сидел на краю постели, опустив голову, сжимая подсвечник. За окном свистел декабрьский ветер. Остывали уголья в камине. В спальне было тепло и уютно. Марта прижалась к мужу. - Дурачок, - шепнула она, - тебе-то что горевать? Она задула свечу и обвила шею Вацлава своей пухлой горячей рукой. x x x - Не могу передать тебе, Франек, как я огорчен, - сказал Вацлав, прощаясь с другом, - совесть мучает меня. - Бедняга Вашек, - ответил Георгий, ласково обнимая его. - Я не таю обиды. Мне просто очень жаль, очень жаль. - Георгию не хотелось говорить, и он почти выпроводил Вацлава, испытывая чувство гнетущего одиночества, которое охватывает людей в час нового несчастья. Положение было отчаянное. Кроме Псалтыри и Иова, он успел выпустить в свет еще две книги: Исуса, сына Сирахова, и Притчи Соломона. Три следующих: Екклезиаст, Премудрость, Песнь Песней были уже полностью набраны и частью отпечатаны. Он подсчитал свои средства. Оставшаяся сумма была ничтожна. Ее не могло хватить даже для того, чтобы закончить печатание этих уже совсем готовых книг. А нужно еще расплатиться с поставщиками бумаги, домовладельцем, уплатить Стефану и другим друкарям... Кто же выручит его из беды? Он вспомнил о Корнелии Вшегрде. Старик горячо интересовался делами Георгия. Но едва ли можно рассчитывать на его помощь. Корнелий небогат... Да, видно, придется закрыть друкарню. Он окинул взглядом груды рукописей, которым так и не суждено увидеть свет. Прямо перед ним лежали свежие оттиски первых листов Екклезиаста. "Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, - все суета!.." "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, - и нет ничего нового под солнцем..." "Какая мрачная мудрость! - подумал Георгий. - Какая мрачная и безнадежная!.. Неужели всегда будет так, как было, и тщетны все труды человека и надежды его?.." Он продолжал читать: "...И предал я сердце свое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость, узнал, что и это - томление духа... Потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания - умножает скорбь..." "Во многой мудрости много печали!.. - размышлял Георгий. - Разве только потому, что невежда подобен животному. Потребности его грубы, несложны его радости и печали. А истинная мудрость рождает великую тоску о правде, скорбь о несовершенстве земной жизни и человеческих знаний... Однако эта тоска, порожденная мудростью, разве не направлена на то, чтобы сделать жизнь людей разумнее, чище, счастливей? И не заключена ли в такой великой печали и великая радость? Разве не всемогущ человек?" А Екклезиаст твердил свое: "И возненавидел я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем, ибо все - суета и томление духа!" - Ложь! - сказал вдруг Георгий громко. Охваченный волнением, он зашагал по комнате. - Ложь! Не для того ли трудится и созидает человек, чтобы на смертном одре с удовлетворением сказать: вот я приумножил достояние мое, и выстроил это, и сделал то, чтобы сыны мои, и внуки, и правнуки наследовали мне и продолжили дело мое... Нет! Ты не прав, древний пророк израильский! Не суета дела наши! Не напрасно живет человек на земле, трудясь для пользы тех, кто будет после него. Много зла на земле, но еще больше добра, и растет мудрость человеческая от века к веку... Много ли ты знал о мире, в котором жил, и о себе самом? А сколько уже тайн с тех пор вырвал человек у природы!.. Бессмертна мудрость, и есть у нас память о прошлом, как и у далеких наших потомков будет память о наших делах... Ты был мудр, но ты не любил людей и жил только для себя. Оттого-то старческая немощь и чувство близкой кончины поселили в душе твоей отчаяние и мрак. Не так стареют те, кто посвятил жизнь поискам истины и заботе о счастье народа. Нет у них страха смерти, и старость их светла. Такой и на костер взойдет с улыбкой, ибо он знает, что его дела переживут его и мысль его, подхваченная другими, восторжествует над глупостью и злом!.. Спор с древним пророком пробудил у Георгия прежнее упорство и волю к борьбе. Нет! Не все потеряно, думал он. Он поедет со своими книгами на родину, в Полоцк, в Вильну, в Московию... Быть может, брат Иван даст денег, чтобы продолжить дело, наладить новую печатню. Не здесь, так в другом месте. В комнату вошел Стефан. - Пан доктор, - начал старик, - я пришел... - Хорошо, что ты пришел, Стефан, - перебил его Георгий. - Мне нужно сказать тебе нечто важное. Стефан впервые видел своего хозяина в таком возбуждении. Скорина быстро шагал по комнате. - Видишь ли, друг мой, - говорил он, - я вынужден закрыть друкарню. У меня нет больше денег. Я задолжал тебе за прошлое. Тебе и всем остальным. Но пусть никто не опасается. Я уплачу все до гроша. Георгий торопился высказать свою мысль, словно боясь изменить принятое решение. - Уплачу, как только продам все... Станки, книги. - Вы не сделаете этого, пан доктор, - едва смог вставить пораженный Стефан. - Там внизу ждут вас. - Ах, да, да, - снова не дал ему договорить Георгий. - Сейчас я объясню им. И Георгий быстро сбежал по лестнице в друкарню. - Друзья мои! - позвал он рабочих, толпившихся в углу около стопок готовых книг. - Вы свободны. Я закрываю друкарню... Рабочие удивленно повернулись к нему, и тут Георгий увидел двух чужих. Одного из них он сразу узнал. Это был книгопродавец Зденек, а второй?.. Георгий удивленно вскрикнул. Второй был тот самый приезжий из Вильны, с которым он встретился в день святого Вацлава на улице. - Этот пан, - объяснял книгопродавец, поклонившись Георгию, - однажды скупил у меня всю вашу Псалтырь. Теперь он забрал и прочие ваши книги. Он пожелал увидеть пана доктора, и я привел его к вашей милости. - Так вот он каков - доктор Францишек из Полоцка, - весело сказал приезжий. - Кажись, мы уже однажды видались. Георгий крепко пожал его руку. - Давно я хотел повидать вас, - продолжал приезжий, - да все разъезды мешали. Таковы наши торговые дела. А все же нашел-таки земляка. - Кто вы? - спросил Георгий, охваченный волнением. - Виленчанин я. Роду белорусского и православной веры, а зовусь Богданом, Онковым сыном. Радец места Виленского. Богдан улыбнулся доброй, немного хитроватой улыбкой. - А пришел-то я, кажись, вовремя. Гляди, на день опоздал и поцеловал бы в пробой, да и назад домой... Так, что ли? - Да, - тихо ответил Георгий, - друкарню я закрываю... - Ну, это не к спеху, - возразил Богдан. - Да, что ж мы стали на пороге? Али я не гость у тебя? - И Богдан, словно он тут был хозяином, сам увел Георгия по лестнице наверх. Наблюдавший эту сцену Стефан весело подмигнул рабочим и засмеялся. - А ну, братья, за дело! - крикнул старый друкарь и, взобравшись на свой высокий табурет, негромко запел. Глава VI Два следующих года прошли, как один день. Пока заканчивалась одна книга, другая, заблаговременно набранная, ждала очереди. Скорина жил замкнуто, мало общаясь с внешним миром. Только Вацлав по-прежнему навещал его, хотя и не так часто, как прежде. Другой его друг, профессор Корнелий Вшегрд, был прикован к постели длительной и тяжелой болезнью. Но теперь, поглощенный работой, Георгий не ощущал одиночества. Он стремился закончить печатание Библии как можно скорее. Обстоятельства складывались благоприятно, и нужно было ими воспользоваться. Богдан Онкович не только уплатил сполна за закупленные книги, но и передал Георгию значительную сумму на расходы по следующим изданиям. С тех пор на книгах, отпечатанных в типографии Скорины, появилась надпись: "Издано на средства Богдана, Онкова сына, радца Виленского". Заслуга щедрого белорусского купца была увековечена в памяти потомства. Редкие часы отдыха Георгий проводил в беседах с Богданом, радуясь возможности говорить на родном языке. Богдан рассказывал о событиях, происшедших на Руси, о жизни в Литве и особенно подробно и горячо о виленском православном братстве. - Верил и я когда-то, что братства станут великой силой... - заметил Георгий, охваченный чувством обиды, возникавшим в нем всегда при упоминании о родине. - Вот в Полоцке предлагал я братству друкарню открыть, так не о том их думы сейчас... Попы пьянствуют, блуд творят, с прихожан деньги выжимают... Георгий, словно споря с самим собой, говорил сердито, раздраженно. Он уже знал, что полоцкое братство, прогнав пьяницу попа Иннокентия, снова стало крепнуть, однако не хотел признать этого, еще не изжив чувства горькой обиды и разочарования, испытанного тогда в Полоцке. Богдан пристально посмотрел на Георгия и уклончиво ответил: - Не в попах дело сейчас. Мещане наши далеко опять бывать стали. В Новгороде, в самой Москве. А недавно посадские люди из Пскова книги прислали нам. - Какие книги? - живо заинтересовался Георгий. Богдан ждал этого вопроса. - Рукописные книги, - ответил он словно нехотя. - Теперь о своей друкарне думаем. Да тебя добрым словом вспоминаем. Ехал бы к нам... Георгию было радостно услышать эти слова. - А дадут ли мне на Литве работать? - спросил он, хотя про себя подумал другое: "Правда ли, что ждут меня?" - и тут же, словно оправдываясь, добавил: - Разве не пытался я начать в Полоцке... Так ведь один я, один... - Неверно судишь, брат! - почти сердито возразил Богдан. - Был один, а теперь с тобой книги твои, а за ними друзья да защитники. Нет, не один ты. Ждем тебя и надежды не теряем. Книги твои у нас из рук вырывают. Беседы с Богданом вывели Георгия из того замкнутого мира, в котором он жил здесь, в Праге. Мечта о возвращении на родину не покидала его, но он не представлял себе, как сможет она осуществиться. Теперь родина сама пришла к нему в образе виленского купца. Возвращение казалось возможным, близким. Так, значит, соотечественники нуждаются в нем, ждут его! Когда Богдан пришел прощаться, он расцеловался с Георгием и сказал взволнованно: - Трудись спокойно, земляк, и помни: мы тебе всегда поможем. А решишь вернуться, приезжай в Вильну, как в отчий дом... x x x К концу 1519 года были отпечатаны книги Судей, Юдифи, Эсфири, Иеремии, Даниила и Пятикнижие. Пятикнижие было первой книгой Ветхого Завета, и Георгий хотел его издать особенно торжественно и красиво. На титульном листе большими красными литерами в черной рамке было напечатано заглавие: "Библия Русска, выложена доктором в лекарских науках Францишком, сыном Скорининым, из славного града Полоцка, Богу ко чести и людям посполитым к доброму научению". Поверх заглавия, посредине листа, - пустой щит; внизу, с обеих сторон, - два таких же щита и в одном из них, в правом, - изображение солнца и месяца, которые семь лет назад нарисовал ему Тихон Захарович Меньшой, в левом щите - затейливая монограмма с ясно различимыми литерами ТЗ-М - дань уважения московскому живописцу. Десять гравюр, помещенных среди двухсот пятидесяти листов текста, изображали различные сюжеты Пятикнижия. Предисловие к Пятикнижию, изложенное на двадцати двух страницах, было по глубине содержания самым значительным из всех предисловий, написанных Скориной к отдельным книгам Ветхого Завета. В его основу были положены мысли, которые когда-то Георгий высказал в своем первом публичном выступлении на диспуте в Краковском университете. С тех пор прошло тринадцать лет. Юноша стал зрелым ученым, многое повидал и пережил. Но убеждения, с которыми вступил он в жизнь, не поколебались. "Не только для себя рождаемся мы на свет, но наиболее для служения общему благу", - писал он в своем предисловии. Простыми и трогательными словами поведал он будущим своим читателям о том главном, что наполняло всю его жизнь: "Как звери, от рождения бродящие по пустыне, знают свои норы, птицы, летающие по воздуху, ведают гнезда свои, рыбы, плавающие в море и в реках, чуют виры свои, пчелы и им подобные оберегают ульи свои, так же и люди, где родились и вскормлены были, к тому месту великую любовь имеют..." Переводя и печатая библейские книги, он хотел их сделать первыми рассадниками грамотности и науки на Руси. Для того-то так подробно он разъяснял в предисловии к Пятикнижию, что Библия, которую духовенство объявило божественным откровением, недоступным разуму простых смертных, есть книга, созданная людьми, книга, в которой собраны всевозможные сведения научного и практического свойства, полезные народу. "Захочешь ли познать грамматику, или, говоря по-русски, грамоту, дабы уметь правильно читать и говорить, найди в сей полной Библии Псалтырь и читай ее. Если пожелаешь понять логику, которая учит, как при помощи доказательств отличить правду от кривды, обратись к книге святого Иова либо к посланиям апостола Павла. А помыслишь об изучении риторики, то есть красноречия, читай книги Соломоновы... Из книг Исуса Навина узнаешь ты многое из геометрии, или, по-русски, землемерия. И по астрономии найдешь у Исуса Навина - как неподвижно стояло солнце на одном месте целый день; а в книгах Сираха - как солнце отступило назад на несколько ступеней. А это и суть семь свободных наук". Понятие "семь свободных наук", широко распространенное в Западной Европе, в чешских и польских университетских городах, впервые прозвучало на белорусском языке. Работая над предисловием, Георгий испытывал порой мучительные сомнения. Ему вспоминались беседы с Коперником, споры в кружке Яна Глоговского, занятия с Гварони и Мусатти. Пятнадцать долгих лет он учился, размышлял, общался с великими учеными. Мысль его витала в заоблачных высотах, доступных лишь немногим. Смелые догадки рождались в его мозгу. Он мог бы обессмертить себя замечательными открытиями. И вот теперь он приходит к людям с этими наивными объяснениями, даже не пытаясь раскрыть смысл тех явлений природы, которые представлялись библейским авторам непостижимыми чудесами. Неужели же все было напрасно? Неужели его познания должны праздно лежать взаперти, словно сокровища в сундуке скупца? "Но простой человек не поймет научных рассуждений, - возражал он себе. - Чтобы книга нашла дорогу к сердцам людей, она должна быть понятной, привычной православной книгой. Только таким безыскусным языком и можно начинать общение с посполитым русским людом... Это укрепит их единство, поможет в борьбе" Итак, к концу 1519 года большая часть Ветхого Завета была выпущена в свет. Печатание рукописей теперь шло так быстро, что опередило работу Скорины по переводу последующих текстов. Понадобился длительный перерыв, пока Георгий смог подготовить новые переводы. Осенью 1520 года друкарня Скорины остановилась. Целыми днями просиживал Георгий над фолиантами и свитками старинных рукописей, делая выписки, сопоставляя тексты и готовя новые переводы. Ничто не мешало ему, но работа подвигалась медленно. Снова и снова сомнения одолевали его. Это были самые тоскливые месяцы его жизни. После долгой болезни умер Корнелий Вшегрд. Теперь из друзей у него остался только Вацлав. Но дружба с Вацлавом, то ли не выдержав испытания временем, то ли под влиянием Марты, заметно ослабела. Встречи с ним уже не рождали в душе былой юношеской радости. Георгий все чаще и чаще ощущал свое одиночество. Иногда он бросал работу и подолгу без цели бродил по городу или просиживал часами на каменной скамье, глядя на островерхие кровли пражских домов. Он избегал встреч с людьми и, даже возвращаясь домой, старался незаметно пробраться по лестнице, чтобы не отвечать на мучительные для него вопросы Стефана и Гинека: "Когда же, пан доктор, мы снова начнем работу?" Так прошла осень, наступила зима, а с ней и новый 1521 год. В первый день нового года приехавший из Вильны поляк привез письмо от Богдана Онковича. Богдан извещал Скорину, что немецкому купцу Генриху Зайцу, проживающему в Праге на Малой Стороне и находящемуся в деловых отношениях с ним, Богданом, и другими виленчанами, дано распоряжение выплатить доктору Франциску Скорине одну тысячу коп пражских грошей. "...Получив сумму сию, - писал Богдан, - благослови православное братство виленское, от коего эти деньги взяты для покупки друкованных тобою по-русски книг. А книги новые, что изготовишь, с надежным человеком в Вильну пошли. А еще лучше бы тебе, Францишек, самому их привезти. Ныне имя твое людям книжным на Руси ведомо, и многие люди твои книги чтут и тебя добром поминают. Что и говорил тебе прежде, лучше бы здесь книги друковать, нежели на чужой земле. А друкарню наладить можно, и братство всякую помощь даст. Пишу не от себя только, но и от пана Якуба Бабича, наистаршего бурмистра виленского, и пана Юрия Адверника, домовластника и купца именитого, и от прочих, кои о делах братства радеют. Как решишь, просим нам отписать". Родина опять протягивала Георгию свою ласковую руку. Он схватил со стола рукопись. Почему она все еще здесь? Почему не в печатне? Разве не десятки раз он проверил каждую строку? Что может прибавить он к этим текстам, составленным из множества рукописей и источников? Чего еще ждать?.. Быстро сбежав по лестнице, он вошел в друкарню. Там было темно и тихо. Давно замолкшие станки сиротливо прижались к стенам. Аккуратно сложенные доски и шрифты покрылись пылью. На полу не было ни обрывков бумаги, ни стружки. Даже привычный запах краски уступил место затхлому воздуху подземелья. Георгий положил на большой стол рукопись и рядом поставил наборную кассу. Пусть завтра старый Стефан сам поймет, что наступил долгожданный час. Скорее, скорее отпечатать книги и увезти всю типографию в Вильну. Покинув подвал, Георгий побежал на Малую Сторону к Генриху Зайцу. Немец встретил его почти торжественно. - О, господин доктор! - заговорил он, едва Георгий назвал себя. - Я много слыхал о вас. Я так польщен, что буду считать сегодняшний день праздником. Георгий, несколько отвыкший от людей, смутился и протянул письмо от Богдана Онковича. Немец письма не взял. - Я также получил письмо от моего друга, господина Богдана из Вильны. Очень рад служить. Деньги я уже приготовил, но... сегодня мне хочется воспользоваться одной счастливой случайностью... Если господин доктор не возражает, я познакомлю его с одним человеком. С ним можно начать дело. Очень выгодное дело, господин доктор... Словоохотливый немец ввел Георгия в просторную, скромно обставленную комнату. На стуле с высокой спинкой сидел угрюмого вида мужчина с массивным лицом, обросшим курчавой черной бородой. Хозяин назвал Георгия. Мужчина поднялся и, протянув руку, заговорил густым низким голосом: - Прежде я занимался скорняжным ремеслом, но, повинуясь велению свыше, теперь проповедую слово божие. Сограждане зовут меня Матвеем Пустынником. Георгий с любопытством посмотрел на него. - Как относитесь вы, доктор Франциск, к учению Мартина Лютера? - в упор спросил Пустынник. Скорина пожал плечами. - Я мало знаком с учением Лютера. Люди, приезжающие из Виттенберга, рассказывают, что он сурово обличает распутство и алчность прелатов римской церкви... - Да! - прогремел Пустынник. - И порицает постыдную торговлю индульгенциями. Он проклял папу и сжег его буллу, запрещающую наши проповеди! - Если все это правда, - заметил Георгий, - то доктор Мартин Лютер - человек честный и желает блага своему народу. - Лютер не только честный человек, - сказал сурово Матвей, - господь наделил его пророческим даром, возложив на него святую миссию: очистить род людской от скверны. - Возможно, - ответил Георгий спокойно. - Я уже сказал, что не знаком с сочинениями Лютера. Однако я полагаю, вы хотели беседовать со мной не о виттенбергском проповеднике? - О нем! - сказал Пустынник. - Дело в том, что чешские паны и богатые горожане, принадлежащие к утраквистской церкви*, именуют себя последователями Яна Гуса. На деле они давно отступились от учения Гусова и немногим отличаются от католических попов. Они готовы примириться с восседающим на римском престоле наместником дьявола, чтобы с помощью его слуг владеть душами и телами бедняков. Я, Матвей Пустынник, по гласу божию приступил к проповеди Лютерова учения среди заблудших и невежественных моих братьев в Чехии. (* Утраквисты, или подобеи, - представители умеренного гуситского учения, выступавшие как против папства, так и против гуситских сект: таборитов и чешских братьев, поддерживаемых народными массами. В ту пору утраквисты были господствующей силой в Чехии.) Он говорил глухо и монотонно, словно повторяя давно заученную речь. Маленькие глазки под нависшими черными бровями горели мрачным огнем. Скорина слушал его, все еще не понимая цели беседы. - Доктор Францишек! - продолжал Матвей Пустынник. - Господь повелел мне проповедовать истину не только речью, но и книгой. А как мне исполнить это, если все печатни пражские находятся в руках либо католиков, либо утраквистов? Все печатни, кроме вашей, доктор Францишек... - Теперь понимаю, - сказал Георгий. - Но я иноземец и стою в стороне от происходящих здесь распрей. Живя в Праге, я печатаю книги для моего народа. - Разве те, на которых восстал Лютер, не являются врагами вашего народа? - Да, это так, - согласился Георгий, - однако у нас свой путь и своя вера. - Доктор Мартин Лютер объявил войну латинской тарабарщине. - Матвей в упор смотрел на Скорину. - Он занят теперь переводом Библии на народный немецкий язык. Ход был рассчитан правильно. - О! - проговорил Скорина, оживившись. - Это заслуживает одобрения. - Ведь и вы делаете то же, доктор Францишек, - значит, пути ваши не так уж различны, - вкрадчиво заметил хозяин дома. Георгий задумался. - Сожалею, - сказал он, - что не имел возможности ранее познакомиться с учением Лютера. Есть у вас его книги? - Вот! - почти выкрикнул Матвей и резким движением вытащил из-за пазухи небольшой томик. - Это - книга на немецком языке, - объявил Матвей, - но вы сможете ее отпечатать на русском, на польском, на чешском... Вы дадите своим братьям духовный свет. - Я печатаю только те книги, которые перевожу или сочиняю сам, - сказал Георгий. - О, это неважно! - заметил хозяин дома, внимательно следивший за беседой. - Мы оплатим всю работу. Это очень выгодно, господин доктор. - Господин Зайц ошибается. Речь идет не об оплате. - Скорина улыбнулся. - Но прежде чем дать окончательный ответ, я должен прочитать это. x x x Придя домой и ознакомившись с книгой, полученной им в доме Генриха Зайца, Георгий увидел, что это было сочинение не Лютера, а самого Матвея Пустынника, или, как он именовал себя на заглавном листе, "Достопочтенного Матвея из Жатца". Это была скучная проповедь, где в нагромождении выспренних сентенций, славословий Лютеру и проклятий папистам трудно было найти мало-мальски живую мысль. Георгий быстро потерял интерес к творчеству Матвея Пустынника и, бросив немецкую книгу в угол, с увлечением занялся работой в друкарне. Пустынника, явившегося как-то в типографию, Георгий не принял, сославшись на крайнюю занятость. Больше тот не являлся. Однако лютеране, по-видимому, действовали небезуспешно. До Георгия доходили слухи о многолюдных сборищах, в которых Матвей из Жатца и его единомышленники выступали с проповедью церковной реформы, подвергая ожесточенным нападкам не только католиков, но и утраквистов. Новое учение находило своих последователей. По словам Вашека, чины и магистры всех трех Мест Пражских были не на шутку встревожены брожением в народе. В Чехии уже в течение некоторого времени не происходило больших религиозных распрей; теперь же не раз случалось, что толпа, возбужденная лютеранскими проповедниками, врывалась в католические и утраквистские храмы, разбивая иконы и церковную утварь. Власти стали преследовать лютеран, а тайные католические агенты, конечно, воспользовались этим в своих целях. Опасались, как бы возбуждение не распространилось на сельские местности: призрак грозной крестьянской войны прошлого столетия все еще жил в памяти землевладельцев и зажиточных горожан, а знаменитое таборитское движение еще и по сей день вспыхивало на чешской земле. Глава VII Однажды в субботний вечер Георгий вышел прогуляться перед ночной работой. На потемневшем небе громоздились тяжелые тучи. У Вифлеемской часовни, прославленной проповедями Яна Гуса, собралась многолюдная толпа. Люди старались протиснуться внутрь, хотя церковь была уже переполнена. - Лютеране! - объяснил кто-то из толпы. Георгию захотелось послушать лютеранскую проповедь, и, поработав локтями, он кое-как добрался до входа. В глубине часовни на кафедре стоял незнакомый проповедник. Одетый в грубую монашескую рясу, он, однако, не походил на католического монаха. Черные волосы были нестрижены и свободно падали волнами на плечи. Небольшая светлая бородка обрамляла его лицо. Широко расставленные серые глаза сияли вдохновенным огнем. Толпа состояла почти сплошь из простолюдинов. В переполненной часовне пахло человеческим потом, чесноком, пивным перегаром. Задыхаясь от жары и давки, люди жадно вслушивались в речь проповедника. Георгий стоял далеко от оратора, и к нему доносились только отдельные фразы, произносимые особенно громко. Проповедник говорил страстно, порой доходя до экстаза. - Доколе будете вы терпеть нечестие слуг дьявола? - восклицал он, простирая руки к слушателям. - Развратные попы и подражающие им обезьяны торгуют словом божьим, глумятся над бедняками, обирают народ до нитки, пот и кровь вашу обращают в золото, коим набивают сундуки свои. Словно язычники, водворили они в домах молитвы идолов! - Широким жестом он указал на раскрашенные статуи святых и живописные фрески. - О, братья мои! Очнитесь от долгого сна! Вооружитесь мечом, дабы истребить идолопоклонников! Отвергните латинскую мессу! Вспомните, это говорил вам и замученный инквизиторами Ян Гус, проповедовавший некогда на том месте, где ныне стою я. Восстаньте на злых и нечестивых, упивающихся златом и распутством!.. Он умолк на мгновение, подняв голову вверх, как бы прислушиваясь к голосу, доносящемуся с неба. Напряженная тишина, царившая в церкви, прерывалась вздохами и стонами. Среди слушателей, близ кафедры, Георгий увидел угрюмое лицо Матвея Пустынника и, как ему показалось, невдалеке от него своего старого печатника Стефана. Проповедник снова заговорил: - Близится Страшный суд. А за ним наступит тысячелетнее царство божие, где не будет ни угнетателей, ни притесняемых, ни князей, ни простолюдинов, ни богачей, ни нищих. Торопитесь же очистить себя и братьев ваших от скверны, чтобы непорочными предстать перед грозным судьей... Окна внезапно осветились снаружи ослепительным синим светом, и в тот же миг мощный удар грома потряс здание. - А-а-а! - раздался многоголосый вопль в толпе. Новая вспышка молнии и вслед за ней новый оглушительный громовой раскат... Проповедник стоял неподвижно с простертыми к толпе руками. Георгий, находившийся у самого входа, поспешил выбраться наружу. Гроза усиливалась. Зигзаги молний поминутно прорезали черное небо, удары грома следовали один за другим. На землю низвергались тяжелые потоки ливня. Георгий укрылся под выступом верхнего этажа соседнего дома, намереваясь переждать дождь. Толпа из часовни хлынула на улицу, но, задержанная грозой, остановилась. Придя в себя, люди снова стали проталкиваться внутрь церкви. Когда новая вспышка осветила улицу, Георгий увидел группу ландскнехтов, расположившуюся на противоположной стороне, прямо против входа в часовню. Они стояли под проливным дождем, видимо ожидая чего-то. "Эге! - подумал Скорина. - Это неспроста... Здесь что-то затевается. Надо уходить..." Он вышел из своего укрытия и поспешно зашагал по направлению к дому. Развешивая подле зажженного очага мокрую одежду, Георгий думал о неизвестном проповеднике. Он резко отличался от угрюмого и туповатого Матвея и других лютеран, с которыми Скорине приходилось встречаться. Видно, недаром пражский бургграф послал стражу к Вифлеемской часовне. Переодевшись, Георгий спустился в друкарню. Как всегда по субботам, работа была окончена раньше времени. Гинек убирал остатки бумаги. - Где же Стефан? - спросил Георгий. - Он ушел сегодня раньше всех, - объяснил мальчик, - кажется, приехал кто-то, кого ему непременно нужно повидать. Георгий направился было к себе, но вдруг кто-то громко и торопливо застучал во входную дверь. Георгий открыл и с удивлением посторонился. В подвал вошел совершенно мокрый Стефан. За ним следовали Матвей Пустынник и человек, одетый в монашескую одежду. Низко опущенный капюшон закрывал его лицо. Увидев Скорину, Стефан смутился. Первым заговорил Матвей Пустынник. - Доктор Франциск, - сказал он, - этот добрый старик, ваш мастер, согласился дать приют одному из наших братьев... Его преследуют, чтобы предать смерти! Скорина, все еще не понимая, в чем дело, поглядел на Стефана. Старый печатник стоял, опустив голову. - Пан доктор! - наконец робко проговорил Стефан. - Это правда... за ним гнались ландскнехты... Я подумал, что вы простите меня... - Вы честный человек, доктор Франциск, - перебил старика Матвей, - и должны спрятать его. Незнакомец поднял капюшон. Это был проповедник, которого только что слушал Георгий в Вифлеемской часовне. Скорина подошел к нему и взял за руку. - Останьтесь, друг мой, - сказал он. - Поднимитесь в мою комнату, там горит очаг, и вы сможете просушить ваше платье. Проповедник улыбнулся. Лицо его, такое грозное и вдохновенное на кафедре, теперь было добрым и простодушным. - В этом нет нужды, брат мой, - сказал он, - я не раз проводил ночи под открытым небом в бурю и непогоду. - Но теперь вы под кровом, и огонь уже разведен, - возразил Георгий. - Пойдемте же и побеседуем. Прошу и вас также, пан Матвей. Матвей покачал головой. - Нет, я пойду к своим. Теперь я спокоен. Прощайте, доктор Франциск. И, быстро повернувшись, он скрылся. Стефан закрыл за ним дверь на засов и направился в свой угол. Георгий повел гостя наверх и усадил подле очага. Он сидел молча, задумчиво поглядывая на пылающие поленья. - Я был сегодня в Вифлеемской часовне, - сказал Георгий. - А! - Проповедник поднял голову. - Ты не одобряешь моей проповеди? - Я не принадлежу к числу последователей Лютера... - начал Георгий. - И я также, - неожиданно сказал гость. Георгий удивленно посмотрел на него. - Разве не от имени Лютера проповедуете вы здесь? - Я проповедую от своего имени, - сказал тот с внезапной резкостью. - Как же ваше имя? - Меня зовут Томас Мюнцер, но это ничего не скажет тебе, - ответил проповедник. - Прежде я действительно во многом сходился с Мартином Лютером. Он неплохо начал. Но теперь... Теперь наши пути различны. - Почему же? - заинтересовался Георгий. - Потому что он изменил народу, снюхался с немецкими князьями да с разбойниками-рыцарями. Потому что он, восставший против папы, сам стал папой. Ха-ха-ха, - рассмеялся проповедник. - Видно, мало было нам одного папы, так теперь у нас стало два: один в Риме, другой в Виттенберге!.. Нравится тебе это, брат мой? - Он заговорил вдруг горячо и торопливо. - Властолюбивый монах, злоречивый обманщик, славословящая плоть из Виттенберга! Он обманывает бедняков, внушая им смирение и покорность, вместо того чтобы звать их на борьбу. - На какую борьбу? С кем? - спросил Георгий. Этот человек вызывал в нем все больший интерес. - С кем?.. Неужто ты не знаешь их, врагов рода человеческого? Князей и герцогов, баронов и рыцарей, ростовщиков-кровопийц... Только уничтожив их, добьемся мы царствия божия. Не к смирению надо звать народ, а к мечу. Он порывисто встал с места и подошел к столу. Поверх груды книг и рукописей лежал первый том русской Библии - Пятикнижие. Проповедник раскрыл его. - Что это? - спросил он. - Пятикнижие. Одна из напечатанных мной по-русски книг священного писания... - Ты перевел Библию на свой родной язык? - спросил гость и, не дожидаясь ответа, снова торопливо заговорил: - Это великая заслуга, брат мой. Только не делай из этого кумира. - Он указал на книгу. - Не уподобляйся Мартину Лютеру, боготворящему мертвую букву... Словно книжные черви, эти лицемеры грызут писание и препираются между собой из-за пустяков, вместо того чтобы пробуждать в человеке разум... - Я согласен с тобой, - сказал Георгий, - и в моих предисловиях пытаюсь объяснить людям истинное значение Библии. - А! - сказал проповедник. - Переведи мне это! Георгий вкратце изложил по-немецки содержание предисловия к Пятикнижию. - Мало! - воскликнул проповедник. - Здесь верные мысли, но этого мало. Почему ты не решаешься порвать с церковью и разоблачить ее преступную ложь, как это делаю я? - Для того чтобы судить меня, - сказал Скорина серьезно, - тебе нужно знать жизнь моего народа. Я хорошо знаю ее и действую так, как почитаю более полезным. Придет время, пойду и дальше... - Дальше! - громко повторил проповедник. - Иди дальше! Огнем и мечом надо пройти по всей земле, дабы истребить князей и господ. Они обращают в собственность рыбу в воде, птиц в воздухе, растения на земле. И после этого они имеют смелость проповедовать бедным заповедь: не укради... А сами берут себе все, что найдут, дерут шкуру с крестьянина и ремесленника. Когда же бедняк совершит малейший проступок, его отправляют на виселицу. И на все это католическая церковь вкупе с Лютером говорят "аминь"... Мюнцер умолк. Крупные капли пота выступили на его лбу. - Знавал я одного человека у себя на родине, - сказал Скорина, - он говорил то же, что и ты. Вы оба правы, но не во всем. Огнем и мечом пройти по земле - мыслимо ли сие? И есть ли в том надобность? Смел ты и душою чист, но подумай, сколько людей пойдут за тобой и сколько погибнет их? Смоешь ли их кровью зло с лица земли? Нет! Не настало время еще. Георгий встал, взволнованный. - Не кучке храбрецов суждено дать волю народам, а всему посполитому миру, в едином братстве собравшемуся. Для того и тружусь денно и нощно, чтобы народ мой пришел к знаниям и через то осмыслил задачи свои. Понял бы, кто ему брат, а кто недруг извечный. Молясь, на восток обращается наш простой человек. Оттуда и солнце светит ему... оттуда и братний голос начал уже слышаться... Сильный стук внизу прервал его речь. Кто-то изо всей мочи колотил во входную дверь. Георгий вышел в сени. Стефан и Гинек были уже там. За дверью слышались крики и немецкие ругательства. Георгий мигом понял, кто эти непрошеные гости и для чего они явились. - Не открывайте двери, Стефан, пока я не скажу, - шепнул он старику и, обратившись к Гинеку, тихо спросил: - Можешь ты оказать мне услугу? - Любую, хозяин, - ответил мальчик тоже шепотом. - Пойдем! - Он втащил Гинека в комнату и прикрыл за собой дверь. Мюнцер сидел у очага, по-прежнему глядя на пылающие дрова. - Это за мной? - спросил он. Георгий кивнул. - Пойдешь с ним. - Он указал на мальчика. - Ты, Гинек, проводишь этого человека к Зденеку - книгопродавцу. Пусть переоденет его и на рассвете отправит за город. Скажешь, что это мой друг. Понял? - Да, хозяин. Мальчик сиял от гордости. - Ступай! Георгий задул свечу и распахнул окно. - Прыгай, Гинек! Мальчик легко спрыгнул вниз. Проповедник вскочил на подоконник. - Прощай, Франциск! - сказал он и улыбнулся своей прекрасной доброй улыбкой. - Благодарю тебя, брат мой. Он исчез за окном, Георгий зажег свечу и вернулся в сени. Дверь трещала под неистовыми ударами. - Откройте им, Стефан, - сказал Скорина. Шестеро немецких ландскнехтов, вооруженных алебардами, ворвались в сени. Они были разъярены и пьяны. - Где лютеранский поп? - заорал рыжебородый великан, видимо старший из них. - Не знаю, кого вы ищете, почтенные господа, - ответил Георгий. - Я - владелец печатни, а это - мой рабочий. Ни он, ни я не являемся лютеранскими попами. Кроме нас двоих, в этом доме нет никого. - Врешь! - крикнул бородач.- Он у тебя, его выследили. Он взбежал по ступенькам в комнату Георгия. Убедившись, что комната пуста, вернулся. - А там что у тебя? - Он показал на лесенку, ведущую в подвал. - Моя печатня, - сказал Скорина, - но и там нет никого. Рыжебородый сделал знак ландскнехтам, и они ринулись вниз. Георгий и Стефан последовали за ними. Стражники принялись обыскивать помещение. Они заглядывали под столы, освещали темные углы, открывали шкафы. У стены лежали сложенные в два ряда отпечатанные книги. Ландскнехт толкнул их сапогом. Сорвав полог, он перевернул кровать Стефана. Из-под подушки также выпало несколько книг. Одна из них, падая, раскрылась. На титульном листе была гравюра, изображавшая в профиль человека в облачении монахов августинского ордена. Это был портрет Мартина Лютера, гравированный знаменитым Лукой Кранахом в начале 1521 года. Над портретом значилось немецкое двустишие: Пусть тело Лютера когда-нибудь истлеет, Его христианский дух навеки уцелеет. Рыжебородый поднял книгу и принялся разглядывать портрет. Георгий вздрогнул. Он узнал книгу, принесенную им от купца Генриха Зайца. Откуда она у Стефана? - Эге! - произнес рыжебородый. - Кажется, я еще не совсем разучился разбирать немецкие буквы. Пусть гром разразит меня на месте, если этот монах не есть проклятый святым отцом еретик Мартин Лютер... Что скажешь ты на это, печатник? Стефан шагнул было вперед, но Скорина задержал его. - Возможно, - ответил он, - книги эти случайно забыты здесь незнакомым книгопродавцем. Я за него отвечать не могу. - Все ты врешь, - сказал бородач. - Эй, солдаты! Забирайте эти чертовы книги отсюда! Ландскнехты принялись швырять книги, сваливая их в угол. Старый Стефан стоял у противоположной стены, где были сложены оттиски и уже готовые книги Скорины. Рыжебородый заметил это. - Вон там еще книги. Бери их, ребята, в такую ненастную ночь недурно погреться у хорошего огонька. Солдаты двинулись по направлению к книгам. - Господа! - сказал Георгий, и голос его дрогнул. - Это книги мои. В них нет ни слова о Лютере и его учении. Это - православные книги, они напечатаны на русском языке. - Мне-то что за дело! - захохотал ландскнехт. - Мы снесем их куда следует. - Это - Библия! - воскликнул Стефан. - Если вы христиане, то не осмелитесь надругаться над священным писанием. - Мы-то христиане, - сказал ландскнехт и набожно перекрестился, - а вот ты, видать, еретик... Берите книги, ребята! Стефан стоял с распростертыми руками, преграждая солдатам дорогу. - Не пущу! - крикнул он. - Не дам тронуть ни одной книги! - Прочь! - заревел бородач. Стефан не двигался с места. - Прочь! - снова загремел ландскнехт и наотмашь ударил его алебардой по голове. Старик как подкошенный упал ничком. Георгий бросился на ландскнехта и могучим ударом швырнул его на землю. Падая, рыжебородый выронил алебарду. Скорина подхватил ее на лету. Оправившись от изумления, ландскнехты с ревом двинулись на него. Георгий взмахнул алебардой, и здоровенный немец, приближавшийся к нему, со стоном свалился. Остальные отступили. Георгий стоял у стены. Бешеная ярость клокотала в нем. В грубых и свирепых немецких наемниках, казалось, воплотилось все то зло, которое пришлось ему встретить в жизни. Перед его взглядом вихрем пронеслись сцены полоцкой ярмарки, безбровая харя воеводского шпиона, надменное лицо рыцаря фон Рейхенберга... В его ушах звучали слова: "Убивать их, убивать без милосердия". Ландскнехты снова двинулись на него с алебардами наперевес. Георгий прыгнул вперед, схватил конец направленной на него алебарды и с силой дернул к себе. Солдат, потеряв равновесие, упал. Георгий пригвоздил его копьем к полу и снова отступил к стене. Трое уцелевших немцев прыгнули в стороны. Один из них схватил увесистую книгу из сваленной на полу кучи и метнул в Георгия. Книги летели одна за другой, с глухим стуком ударяясь в стену. За книгами последовали наборные доски и типографские кассы. Шрифты со стуком рассыпались по полу. В исступлении Георгий бросился вперед на немцев. Один из солдат быстро забежал ему за спину и ударил копьем меж лопаток. Георгий зашатался и рухнул на землю. Не прошло и нескольких мгновений, как вокруг него уже была лужа крови. Глава VIII - Все комнаты заняты, друг, - сказал трактирщик, окинув приезжего недоверчивым взглядом. - Поищи ночлега в другом месте, пока не стемнело. Хозяин гостиницы "Два голубя", посещаемой почтенными гражданами города Виттенберга, дорожил репутацией своего заведения и принимал постояльцев с осторожностью. Одежда приезжего была изношена и забрызгана грязью. Обросшее густой, всклокоченной бородой лицо выглядело простым и грубым. По всему было видно, что это не бог весть какая птица... Время было смутное. По дорогам бродили отряды восставших крестьян, тревожно было и во многих германских городах. - Все комнаты заняты, говоришь? - переспросил приезжий и спрыгнул с седла на землю. - Все до единой. - Надеюсь, кроме той, что предназначена для господина из Праги? - сказал приезжий, пристально глядя на трактирщика. - О! - воскликнул хозяин. - Так вы и будете тот самый господин? Тогда другое дело. Пожалуйте же, сударь! Приезжий, отряхнув с сапог комья грязи, пошел в трактир. Там было тепло и уютно. В очаге пылал веселый огонь. Над огнем, на вертеле, поджаривалась кабанья туша. Жена трактирщика, добродушная толстуха, хлопотала у стойки. - Комната ваша находится наверху, милостивый господин, - сказал трактирщик, - я посвечу вам. - Ты хочешь вести меня в комнату, заказанную для пражского гостя? - Именно. В ту самую. Это чистая и просторная комната. - А ты уверен, что я тот, кого ты ждешь? - спросил приезжий с угрюмой усмешкой. Хозяин в недоумении поглядел на него. - Но... мне кажется, вы сами сказали... - Тебе почудилось, - опять усмехнулся приезжий. - Ничего подобного я не говорил... Впрочем, особа, для которой ты приготовил комнату, скоро прибудет. - Ты что же, находишься в услужении у этого пражанина? Хозяин снова перешел к прежнему пренебрежительному тону. - Тебе до этого дела нет, - отрезал приезжий. - Вместо того чтобы болтать пустое, дай-ка мне поесть и промочить горло. Осмотрев помещение, он выбрал столик в дальнем, слабо освещенном углу. - Ишь ты! - с возмущением проговорил трактирщик. - Моя гостиница открыта не для всякого сброда, и беру я с постояльцев недешево. Приезжий развязал кошель и бросил на стол золотой дукат. Хозяин быстро сгреб монету и ухмыльнулся. - Прошу прощения, милостивый господин, - заговорил он медовым голосом. - Ужин готов, и, клянусь небом, вы не раскаетесь в вашей щедрости. Не угодно ли вам чего-нибудь? - Мне угодно, - проворчал посетитель, - чтобы ты держал язык за зубами... Кто бы ни явился сюда, не упоминай обо мне ни слова. Понял? А теперь давай ужин. Трактирщик низко поклонился и рысцой побежал к стойке. Не прошло и пяти минут, как перед незнакомцем появился поднос с едой и кувшин пенящегося пива. В этот момент дверь отворилась, и в трактир вошел человек, по внешности похожий на зажиточного бюргера. - Добрый вечер, Кунц, - сказал он, приблизясь к стойке, - прибыл уже господин из Праги? - Здравствуйте, господин Юст, - почтительно ответил трактирщик, - нет, он еще не прибыл, но, по-видимому... Звон разбитой посуды прервал его на полуслове. - Я, кажется, разбил кувшин, - послышался голос из дальнего угла. - Подай сюда другой! Кунц бросился исполнять приказание. Когда он возвратился к стойке, бюргер передал ему свернутый в трубку небольшой лист бумаги. - Как только господин из Праги явится, передайте ему. Это от доктора Филиппа. Надеюсь, вы не забудете, Кунц!.. - Что вы, господин Юст! Могу ли я забыть о поручении почтенного доктора Филиппа? Бюргер кивнул трактирщику и вышел. - Эй, хозяин! Кунц снова поспешил на зов беспокойного посетителя. - Он передал тебе письмо для пражанина? - спросил тот. - Да. - Дай это письмо мне. - Отчего бы мне давать его вам, если оно предназначено другому? - сказал трактирщик. - Оттого, что я так хочу. - Ну, уж это слишком, - возмутился Кунц. - За ваши деньги я могу приготовить роскошный ужин. Я готов устроить вам удобный ночлег, хотя это и не так-то легко. Но вы требуете большего... - Требую. И ты исполнишь это. - И не подумаю, - пожал плечами трактирщик. - Ваши деньги не заставят меня обмануть доверие такой почтенной особы, как доктор Филипп Меланхтон... - А я тебе и не собираюсь предлагать денег. - Тем более... - Но, - продолжал странный гость, - зато я покажу тебе нечто иное... - Он протянул руку и разжал кулак. На его широкой грубой ладони лежал тоненький золотой перстень и маленькая ладанка. Трактирщик отпрянул, словно наступив на змею. - Трудхен, - обратился он к жене, - сходи в кладовую и отбери несколько копченых окороков. Женщина вышла. Кунц опустился на колени. - Простите, господин мой! - прошептал он. - Мне и в голову не могло прийти... - В глупую голову редко приходят умные мысли. Разве не учили тебя в любом обличье угадывать наставников твоих?.. Итак, я жду этого письма. Трактирщик поклонился и передал бумагу незнакомцу. Тот развернул бумагу и прочитал ее. - Умеешь ты читать? - спросил он. - Да, - сказал Кунц. - Тебе приходилось видеть почерк Меланхтона? - Несколько раз. - Погляди сюда! - Он протянул бумагу трактирщику. - Это его рука, - подтвердил Кунц. Незнакомец подумал. - Я оставлю письмо у себя, - сказал он, - оно может понадобиться впоследствии. - Значит, я не должен выполнять поручения? - спросил трактирщик робко. - Напротив. Ты должен исправно выполнить его. - Как же мне быть? - Письмо могло затеряться. Ты извинишься и передашь поручение на словах... А вот, кажется, и он сам пожаловал. Снаружи послышался топот лошадиных подков и голоса. Трактирщик открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин. Один из них сказал: - Меня известили, что в гостинице "Два голубя" для меня приготовлена комната. - Откуда вы, сударь? - осведомился Кунц. - Из Праги, столицы Богемии, - ответил новоприбывший, - меня зовут доктор Франциск Скорина. - Добро пожаловать, господин доктор... Комната ваша находится наверху. Приезжие вошли в трактир. - Гинек, - сказал Скорина своему спутнику, - присмотри, чтобы накормили коней! - И, обратившись к трактирщику, спросил: - Не справлялся ли обо мне господин Меланхтон? Я несколько задержался в пути... - Как же!.. - воскликнул трактирщик. - Один из его друзей только что приходил узнать о прибытии вашей милости в Виттенберг. Он оставил для вас письмо от доктора Филиппа. Сию минуту я вручу его вам. Он принялся шарить под стойкой. Скорина сидел, ожидая, пока хозяин разыщет письмо. - Ума не приложу, - бормотал Кунц, - куда оно запропастилось. Уж не натворила ли моя дура опять беды?.. Трудхен!.. Куда ты девала бумагу, которую принес мне господин Юст? - Чего ты врешь, муженек, - откликнулась трактирщица из кладовой, - не трогала я твоей бумаги. - Как же не трогала, когда я вижу обгорелые клочки! - заорал Кунц. - Ты бросила ее в огонь. О, Трудхен, ослиная голова, разрази тебя гром!.. Прошу вас, милостивый господин, не гневайтесь на меня... Георгий поднялся. - Экая досада! - молвил он, нахмурившись. - Придется тебе самому, хозяин, сходить к Меланхтону и уведомить... - В этом нет нужды! - воскликнул трактирщик. - Я случайно прочел это письмо. - Гм!.. - проговорил Скорина. - Ты имеешь обыкновение читать письма, адресованные твоим постояльцам? - Боже меня сохрани, сударь! Но эта бумага не была запечатана, и в ней не было ничего, кроме приглашения от доктора Филиппа... - Куда же приглашает меня господин Меланхтон? - спросил Скорина. - К себе в дом, завтра после полудня. Он предупреждает вас, что в это время к нему пожалует сам... - он благоговейно поднял глаза к небу, - достославный наш учитель, доктор Мартин Лютер... - Хорошо, - сказал Скорина, - завтра я явлюсь к нему в назначенное время... Если у тебя найдется ужин, пришли его в мою комнату, хозяин! Он быстро взбежал по ступенькам. - Неплохо, - сказал незнакомец, продолжавший сидеть в своем темном углу. - Оказывается, ты не так глуп, как можно было думать. Рядом с его комнатой живет кто-нибудь? - Да. Вербовщик рекрутов. Он мертвецки пьян и храпит во всю мочь. Кажется, и иерихонская труба не разбудила бы его. - Отлично! - сказал незнакомец. - Снеси его куда-нибудь. Проснувшись, он решит, что спьяна заблудился. Эта комната нужна мне. x x x Больше двух лет минуло с той памятной читателю ночи, когда пражская типография Скорины подверглась нападению ландскнехтов. Около месяца Георгий в беспамятстве пролежал в доме Вашека, куда в ту же ночь перенес его Гинек с помощью соседей. Пани Вашек сперва поворчала, боясь, что присутствие Скорины навлечет на их дом гнев властей. Но тут Вацлав впервые проявил решимость. Прик