сных ворот. - Позвольте и мне узнать имя пана? - Адверник Юрий, - просто ответил незнакомец. Маргарита пристально посмотрела на него. Адверник смущенно улыбнулся ей и счел нужным добавить: - Я житель и домовласник этого места... - Весьма рад, пан Адверник, вашей компании, - быстро сказал встревоженный Сташевич. - Но дочь моя не совсем здорова. - Ах, отец, - горячо возразила Маргарита, - мне так хотелось бы посмотреть еще. - Не каждый день, пан Сташевич, приезжают к нам в Вильну наследники престола, - поддержал ее Адверник. Когда, оставив коляску и протиснувшись сквозь толпу, Адвернику и Сташевичу удалось подвести Маргариту почти вплотную к живой цепи ландскнехтов, охранявших будущего короля, церемония встречи уже подходила к концу. Поцеловав меч-щербец в руках виленского воеводы, Сигизмунд по очереди обнялся с вельможами. К Глинскому подошел позже всех. - Обнимаю друга нашего, верного слугу и брата! - громко сказал он, повернувшись к народу. - Пусть этот день, когда князь Михаил принес свою клятву, запомнят все! - Запомнить! - с визгом крикнул Ян Забржзинский. - Запомнить! - повторили за ним воеводы. - Запомнить! - улыбаясь, согласился Сигизмунд. По знаку Радзивилла латники схватили в толпе двух бедно одетых мальчиков и вывели на середину образовавшегося круга. Мальчики испуганно смотрели на воевод, не понимая, что хотят от них эти богатые, сильные люди. Сигизмунд бросил на землю два червонца. Телохранитель подобрал их и отдал мальчикам. - Золотые, золотые, - зашелестел в толпе завистливый шепот. И тут же кто-то, нехорошо засмеявшись, прибавил: - А сейчас будет доплата! Тут мальчиков положили на мостовую, лицом вниз, сорвали с них штаны, и над худенькими телами просвистела лоза. Улица огласилась воплями. Воеводы смеялись. - Запомнят! - визжал Забржзинский, довольный тем, что это именно он первый сказал Сигизмунду о древнем обычае. Он выхватил у одного из латников прут и, хохоча, сам стал сечь мальчиков. - Навеки запомнят! - Боже мой... за что их? - Маргарита закрыла руками лицо. Адверник молчал. - То есть наш старый обычай, - улыбаясь, разъяснил Сташевич, - чтобы не пропало в памяти событие. Вырастут хлопцы, состарятся, но будут добре помнить, как обнялись на дружбу Сигизмунд с князем Глинским. Глава III Весь день королевские стражники неотлучно сопровождали обоз купца Алеша. Обоз возвращался назад, в Краков, по уже знакомой дороге. Ночью остановились на отдых, разбив лагерь на обочине возле густого паросника. Дождавшись, когда все затихли, Георгий тихонько подполз к Алешу. - Прощайте, пан Алеш, - прошептал он на ухо своему новому другу. - Я ухожу. - Один? - удивился Алеш. - Опасно, Франтишек, теперь кругом тут неспокойно. - Все же лучше, чем вернуться в Краков с конвоем, - ответил Георгий, сжимая руку пана Алеша. - Вы знаете мои планы, не удерживайте меня, добрый друг. Я должен идти. Помолчав, Алеш обнял Георгия. - Жалею, что расстаемся, - грустно сказал старик. - Мне также придется, видать, повернуть к дому. Думал я уговорить тебя поехать со мной в золотой наш стобашенный город... Через год-два я снова в этих местах буду, и ты бы вернулся. Посетить Прагу - сердце Чешского королевства хотелось Георгию, и случай сейчас, казалось, был подходящий, но, избрав для себя другой путь, он не мог принять предложение чеха. Алеш помог ему незаметно обойти спящих охранников. Проводив Георгия до опушки, он долго смотрел в густеющую темень, в которой словно утонул этот полюбившийся ему молодой бакалавр. И снова, как в дни бегства из Полоцка, непреодолимая жажда увидеть новые земли овладела Георгием. Быть может, теперь в этом желании было и неосознанное стремление забыть тяжелые дни испытаний, уйти от них, и тайная надежда на неожиданную встречу с возлюбленной... Так или иначе, но он решил идти вперед и ни за что не возвращаться. Это чувство не покидало его. Если нельзя пробраться в Вильну и оттуда уехать в Московское княжество, он пойдет в Киев. Не раз Георгий слышал о просвещенных людях древней русской столицы, о монахах, собравших в своем пещерном монастыре редчайшие рукописные творения русских летописцев и переводы с византийских списков. Поговаривали даже о скором открытии в Киеве университета для православных с более широкой и свободной программой, чем в Краковском университете. Трудно было поверить этому, пока Киев находился под властью польской короны, но Георгий надеялся, что все же найдет там ученых мужей, с помощью которых закрепит и расширит полученные в Кракове знания. По совету Алеша он решил дойти до реки Припяти, а там, пристав к плотогонам или торговым караванам, спуститься вниз до Днепра и по Днепру приплыть в Киев. Он шел один, останавливаясь на ночь в лесных хуторах и деревушках. О пропитании почти не приходилось заботиться. Приближалась осень, на полях и в садах богатых фольварков было много работы. Георгий без труда находил применение своим силам. Он не жалел об этих остановках, как не жалел и обо всем своем путешествии. Каждый день приносил новые впечатления. Перед ним открывался неведомый мир, наполнявший сердце любовью и радостью. Медленно продвигаясь на юг, в конце сентября Скорина вошел в пределы бывшего Турово-Пинского княжества. Он проходил через деревни и хутора, над которыми, казалось, века проносились, не разрушая ни чистоту языка, ни обычаи и законы древности. Здесь не было островерхих костелов с их коварными богослужителями. Повсюду звучала родная белорусская речь. Природа, окружавшая Георгия, была красива и загадочна, как предания старины, живущие среди лесов и болот. Его обступали мохнатые ели. Тихая зыбь хвои и янтарь смолы наполняли воздух кружащим голову лесным ароматом. Не шелохнувшись, стояли дубы-великаны, на их могучих ветвях колыхалась заря. Приветливо звали путника отдохнуть лесные поляны. Присев где-нибудь на опушке, Георгий подолгу любовался нежными красками лугов и болот. Тихо струился сладкий запах болотных цветов. Из вязкой земли по вечерам вставали дрожащие испарения и, медленно покачиваясь, тянулись вдоль леса. Тогда все начинало терять свои очертания, переноситься в призрачный мир, рождавший легенды. Легенды, предания, суеверия были неотделимы от жителей этого дикого лесного и болотного края. Скоро Георгию довелось познакомиться с ними. Однажды, миновав старый город Медники с разбитой и заброшенной крепостью, Георгий вошел в селение Рудня. Небольшое селение было окружено болотом, расцвеченным бурыми пятнами. Здесь в земляных печах плавили железную руду, добываемую из глубин болота. Оттого, вероятно, и селение получило название Рудня. Георгий подошел к стоящей на отшибе курной хате. Навстречу выбежали трое детей. Выставив непомерно раздутые животы, они испуганно смотрели на пришельца. Все трое были одеты в одинаковые полотняные рубахи, прикрывавшие их худенькие тела. Едва Георгий перешагнул через низкую изгородь, как дети шарахнулись в сторону и скрылись за хатой. Из полуоткрытых дверей струился дым. В отверстии, прорубленном в стене вместо окна, виднелся огонек камелька. Георгий постучал в притолоку. - Господи Исусе, помилуй нас! Из хаты ответил чей-то слабый голос: "Аминь!" - и Георгий, нагнув голову, вошел. На битом земляном полу лежала женщина. Она тихо стонала и трясущимися руками натягивала на себя какое-то тряпье. В правом углу на свежевыструганном столе лежали остатки еды: кусок серого, землистого хлеба с примесью мезги* и наполовину очищенная луковица. Слева белела примятая солома. Там, вероятно, спали дети. (* Мезга - тонкая прослойка мякоти между корой и древесиной.) В сумерках хаты Георгий больше ничего не мог разглядеть. Да он и не пытался всматриваться. Ему уже хорошо были знакомы эти низкие, прокопченные жилища, где царит темень, нищета и запустение. Женщина пригласила Георгия сесть, показав рукой на ровно обрубленный пень, и осведомилась, откуда он идет: - С русского аль с польского боку? Узнав, что родом он из русской стороны и здесь только заночует, женщина осмелела. - Милости просим... Хозяин еще вчера по знахаря пошел, - рассказала она, продолжая тихо стонать. - Душит меня хворь ломотой и волосом... Колтун напал... Люди говорят, только Михалка один, знахарь наш, может эту болезнь выгнать, да не знаю, видно, пора моя пришла... Женщина заплакала. Сквозь всхлипывания слышен был ее жалобный шепот: - Детки мои, сиротиночки! На кого ж я вас покину теперь? Георгия охватила тоска. Чем он мог помочь этим людям? На лекциях в университете он никогда не слыхал об этой болезни бедняков, не знал ни ее происхождения, ни средств избавления от нее. Да и захочет ли принять его помощь женщина, верящая лишь в силу своего знахаря? Георгий вышел во двор. Вокруг была сумеречная тишина. Сиреневый горизонт затягивался болотным туманом. Птицы уже умолкли. Войдя по брюхо в болото, лошадь мирно пощипывала осоку. Где-то журчала сбегавшая через запруду вода, словно повторяя: "торр-ропись". Георгий лег на небольшой стожок сена, укрывшись тут же валявшимся старым армяком. Трое детей, осторожно прокравшись мимо него, быстро юркнули в хату. Утомленный дорогой, Георгий начал засыпать. С болота потянулся туман, и скоро Георгию стало казаться, что стог, на котором он лежит, превращается в маленький остров, плывущий среди океана. Слабо сопротивляясь сну, он смотрел на торчащий перед стогом куст вербы. Ветер колыхнул туман и, разорвав его на длинные полотнища, повесил на сучья куста. Листья вербы обвисли и колыхались вместе с туманом, словно обрывки рубища. Незаметно для глаза туман принял почти отчетливую форму, и Георгий решил: пришел какой-то монах... На мгновение призрачные образы становились знакомыми и ясными, но вдруг таяли и больше не повторялись. Почему-то вспомнилась давно слышанная им легенда об озере, которое заросло и стало болотом. Не об этом ли болоте сложили люди легенду? Конечно, это здесь когда-то было светлое озеро, а посреди озера - остров. На острове стоял город. Да согрешили люди, озеро поднялось и поглотило его. Стала на этом месте дрыгва такая, что идешь, а земля перед тобой вздыхает, поднимается. На плесах бурые пятна: это кровь потонувших выходит наружу. От крови этой - горе и болезни для всех, кто живет на берегу бывшего озера. В ясную погоду зоркие глаза видят на дне кресты и кровли, чуткое ухо ловит колокольный звон. Устрашенные птицы летят прочь. Серны и лоси, дрожа от страха, скрываются в пущах. А на болоте слышатся гул, вопли и бряцание металла. Слышно ржание коней, мычание коров, голоса людей. Нужно спасти затонувший город, и тогда все успокоится. Но из всех людей только один хлопец семи лет может стать спасителем. Пусть он проедет по болоту на кобыле трех лет, найдет три камышины, возле тех камышин крест на цепи. Пусть тянет за цепь!.. Но не может хлопец вытянуть. Потянет за цепь - город покажет свои крыши и уже раздаются ликующие голоса жителей, а он выпустит цепь из рук, и опять все погружается в болотную муть... Да что же это такое? "Помогите! Помогите!" Георгий спешит на помощь хлопцу, хватает цепь и, не оглядываясь, устремляется прочь. А цепь тянется, тянется и глухо звенит. Над ним бьет крылом сказочная птица-вещун и голосом, похожим на голос больной женщины, поет: "торр-ропись"... "тор-ропись"... Маленький остров колышется и плывет среди океана. На острове танцует серый монах. Танцует на одной ноге и превращается в высокого старца... Старец озирается по сторонам, вынимает из-за пазухи какую-то траву и кладет на голову женщины. - Ты, волос, волос коловый, волос ломовый, и мозговой, и рассыпной... волос жильный и трехжильный, и волос денный, и волос ночной! Отчего ты колешь, отчего ты ломишь? - бормочет старец и поднимает женщину с колен. Георгий смотрит на них из-под армяка и видит стоящего в стороне мужчину в свитке и трех пугливых детей в белых рубашках. Тогда приходит догадка. Это хозяин привел Михалку-знахаря, и он творит заклинание над несчастной женщиной. Монотонное и таинственное бормотание продолжается: - В буйной голове, в ретивом сердце, в скорых ногах, в ясных очах утишься, умирься и не коли, и не ломи ни на восходе красного солнца, ни на закате ясного месяца. Ступай в землю темную, в тьму кромешную! Не к людям живым, а к упырям лихим... Михалка плюет на три стороны и трижды говорит "аминь". К женщине подходит муж и уводит ее. Женщина идет медленно, превозмогая боль, но не стонет больше, хотя по всему видно, что страдание ее не уменьшилось. Муж и знахарь тихо разговаривают. Говорят о будничных крестьянских делах, словно не было только что ни заговоров, ни колдовства, а просто встретились два добрых соседа. Георгий больше не мог заснуть. Глядя на высокое звездное небо, он думал о том, что довелось ему видеть. Сроднившись с окружавшей природой, полесские жители, как эхо, повторяли то, что сказало им солнце и болотные травы, лесные птицы и звери. Они верили в силу волшебного заклинания так же бесхитростно и свято, как верили в христианскую молитву. Признавая греческих богов*, поклоняясь им, они в то же время расчетливо сберегали старых, еще далекими дедами придуманных идолов, вполне могущих пригодиться, по их мнению, в быту, в хозяйстве. (* Так на Руси, принявшей греко-православную веру, называли иконы.) Рядом с чудовищным суеверием, с набором бессмысленных слов заговоров он встречал и умение избавлять человека от многих болезней. Тогда-то и начал Георгий свои первые записи. В толстый сшиток он записал несколько сказок и притчей: о трудолюбивой пчеле, о том, как на земле появился аист, как превратил бог в эту птицу любопытную женщину, заставив ее весь век собирать по болоту лягушек и гадов. Отдельно Скорина сделал запись "О том, как исцелять разную хворь". О "тетке-лихорадке", распространенной в Полесье болотной болезни, он записал: "Не ложись по весне спать без подстила, а непременно под крышей и на соломе или досках сухих. Почнет же душа колотиться и сотрясать все тело твое, выпей настой прегорький из полыни-травы дикой. Тогда кровь, что осталась холодной, разогревается и все тело греет, а лихорадка уходит". О болях в животе: "От жара человек телом страдает, но жар многие хворобы уничтожает. У кого болен живот, кладут на то место скоринку хлебную, твердую, на ней кусок льна зажигают и тот огонь горшком прикрывают. От сего делается жар и живот в горшок тянется, через то боль отсасывает. А заклинаний при том можно не говорить вовсе". Стремясь глубже понять связь существа человека и внешней природы, Георгий наблюдал за растениями, насекомыми и птицами. Он видел рождение и гибель организмов, видел, как крепнут и наливаются жизненным соком одни, как хиреют и гибнут другие. Великая книга жизни раскрылась перед молодым Скориной, и он часто вспоминал слова Николая Кривуша, советовавшего изучать природу, а не пыльные фолианты университетских библиотек. Георгий записал в своем сшитке: "К природе, что с нарожденья нас окружает, надобно ласку иметь и знать ее добре. А еще надобно знать и сокровища человеческой мысли, заключенные в книгах ученых, без коих не способны прийти мы к знаниям истинным". Эта мысль заставляла юношу отказываться от новых знакомств с лекарями и рассказчиками и быстрее идти туда, где ждал он найти высокую науку. Так приближался Георгий к одной из больших и красивых рек Белой Руси - Припяти. Уныние и тоска давно покинули юношу. С началом каждого дня от земли исходила радость чистой любви ко всему, что окружало его, любви, растущей и крепнущей при каждой встрече с жителями полесского края и его природой. Георгий был свидетелем того, как сопротивлялись полешуки, когда в их забытый край стала докатываться нарастающая волна порабощения. Там, за кругом полесских болот, уже подходила к концу жестокая битва, в которой могучим оружием была новая сила - деньги. Росли города и рынки, развивались ремесла. Продавался и хлеб, и пахарь. Панам-феодалам нужны были деньги. Опутанные хитрой системой денежных выкупов, бедные землепашцы, еще недавно бывшие "людьми похожими", то есть имеющими право свободно переходить с одной земли на другую, от одного пана к другому, становились "людьми непохожими", "отчинными" - крепостными. Полешуки уходили, уходили в леса, за непролазные топи, собирали ватаги и отстаивали свою полесскую волю. Некоторые оседали на новых землях и начинали жизнь сначала. Многие гибли. Иные убегали в города, скрывая свое имя, нанимались на любую работу или шли в "полцены" на тяжелый сплав леса, попадая в новую кабалу. С одним из таких беглых "отчинных" неожиданно встретился Георгий, придя в город Пинск. Глава IV Гулко шлепая босыми ногами, на палубу головного струга* поднялся светловолосый, взлохмаченный, в изодранной, едва прикрывавшей могучее тело рубахе, двадцатилетний детина**. (* Струг - речное судно, род барки. ** Детина - так назывался помощник лоцмана на полесских реках.) Не заметив Георгия, стоявшего возле сложенных в штабель дубовых клепок, почесываясь и сощурив припухшие глаза, он повернулся к солнцу и, опустившись на колени, перекрестился. - Дякую господу богу, солнышку ясному, месяцу красному, звездочкам светленьким, миру крещеному, что я эту ночку переночевал, - полушепотом выговаривал детина, отбивая поклоны. - Дай, боже, этот денек передневать в счастье, в корысти, в прибытке и в добром здоровье. Во имя отца, и сына, и святого духа - аминь. Молящийся услышал тихий смех и оглянулся. - Пропил ты, хлопец, свою корысть и прибыток, - добродушно заметил Георгий, любуясь складной фигурой детины. - Теперь у бога не скоро допросишься. Детина встал и, покосившись на Георгия, смущенно ответил: - Я господу молюсь, а что будет - на то его воля. - Лучше сберечь бы добытое, Язэп, то было в твоей воле. Язэп осторожно шагнул к Георгию, тихо спросил: - От Мосейки штоль? Приказчик новый? - Не бойся, Язэп, - дружески успокоил его Скорина, - я не приказчик над тобой и не от Мосейки. Попутно мне. Вместе до Киева поплывем. - А имя мое откуда ведаешь? - все еще недоверчиво спросил детина. - Имя твое теперь, поди, всему Пинску известно, - улыбаясь, объяснил Георгий, - твое да дружка Андрейки. Я же тебя вчера на струг привел. С того часу ты только сейчас проснулся. Язэп помолчал, видимо стараясь вспомнить вчерашнее, потом мотнул курчавой головой и, засмеявшись, сказал не без хвастовства: - Ну, погуляли с обиды... одного пива да меду не меньше как по ведру на крещеную душу. Георгию кое-что было известно про вчерашнее пьянство помощника лоцмана со своим дружком, подмастерьем Андреем. Догадывался он и о причине необузданного загула, но ему хотелось услышать объяснение самого Язэпа. - Это с какой обиды? - С обиды, с горькой обиды, - повторил Язэп, и красивое, еще по-детски округлое лицо его стало жалким. Подойдя вплотную к Георгию, он строго спросил: - Звать как? Георгий назвался. - Почто на струге сем? - Говорю, попутно мне, до Киева. - К святым местам, что ль? - Я за наукой еду, - ответил Георгий. - За наукой, - раздумчиво повторил Язэп. - А можешь ты крест дать, что обиды моей никому не расскажешь? Никто не мешал их беседе. Головной струг, на палубе которого они находились вторые сутки, стоял на приколе у Лещинского предместья, ожидая, когда подвезут последнюю партию груза. Нанятая голытьба разбрелась кто куда. Старший на струге, набожный и сварливый кормчий, ушел к обедне в монастырь, видневшийся из-за рощи золотистых лип. Несмотря на вчерашнее обильное возлияние, Язэп не изжил своей горечи и невольно искал сочувствия. Отнесясь с наивной доверчивостью к новому знакомцу, он подробно рассказал про "тяжелое свое вандрование"*. (* Вандровать - путешествовать, бродяжничать (белорусск.).) - Жили мы на Днепре, возле Смоленска, - медленно вспоминал детина, прислонясь спиной к борту струга. - В недостатке жили, в убожестве. Порешили на лучшие земли идти. Люди мы были вольные, похожие. Вот и пришли всей семьей аж под Слуцк, осели на земле нового пана Кастуся Санковского, чтоб на нем черти на том свете оседали... - Дурной пан был? - перебил его Георгий. - Добрый да ласковый, - с нескрываемой злобой ответил Язэп. - "Я вас, любонькие мои, со всею душою приму, - передразнил он ласкового пана, - одного мы с вами роду, племени и веры одной". Ну, было нам радости! Вот, думаем, набрели на добрую душу. Матка в церкви толстую свечу заказала. Батька похваляться стал: "Нас, говорит, вольных да работящих, кто хошь примет, не то что пригонное быдло какое". А пан поддакивает: "Так, так, любый братику, твоя воля в великокняжеском статуте оговорена. У нас все по закону будет". Не сбрехал пан. Все было по закону. Дал нам и землю, и коня, и лес на хату, и семена - все по льготе на долгий срок. Почали жить, как арендаторы. Язэп помолчал и, тихо вздохнув, прикрыл глаза. - Придем, бывало, с поля, за вечеру сядем и словно сказку друг другу рассказываем... Вот пройдет еще лето, посеем-пожнем, поднимемся, землю откупим, сами хозяевами станем... Пан добрый, он нам уступит. День за днем, лето за летом, а на третье лето приходит к нам пан... В неизбывной досаде, захлебываясь, Язэп путал слова, рассказывая о роковом для его семьи дне. Пан насчитывал за каждую льготную неделю аренды по десять литовских грошей*. Да въездных двенадцать грошей, да долги разные за три года. Откуда было взять столько денег? (* Литовский грош - примерно девять копеек золотом.) Тогда пан Кастусь прочитал им городское установление, по которому отец и мать Язэпа "вместе с детьми и домочадцами, не имея чем расквитаться, повинны работать на пана за каждую неделю по неделе, сколько было всего сроку льготы, да за долги по три гроша в неделю и на все то время считать их людьми отчинными - за паном Кастусем Санковским, - а не похожими, не вольными". Таков был закон. - Будто цепями сковали нашу семью, - продолжал Язэп, - не смог я слезы маткины видеть, горе батьково, ну и решился... - Пана убил? - невольно вырвалось у Георгия. - Борони меня боже, - замахал руками Язэп, - я не душегуб, мыслимо ли? За того пана всех бы нас живыми в землю вкопали. Нет, пана я не убил. - Что же ты сделал? Язэп помолчал, потом, наклонившись к Георгию, прошептал: - Убежал я от того закона великокняжеского, от батьки... совсем убежал. Большие, доверчивые глаза его подернулись синим ледком. - Найдет меня пан, вернет в свое господарство, навеки отчичем сделает, тогда и смерть не страшна. - Успокойся, Язэп. - Георгий дружески погладил его руку. - Пан далеко, на сплаве не один ты беглый работаешь, кто узнает... - Никто не узнает, - с горькой усмешкой перебил Язэп, - да, видно, правду старые люди кажут: "Паны да панята - одного черта сатанята". Слушай, что вчера было... Вчера покрученик крикнул Язэпу: - Эй, хлопец! После работы ты пойдешь к Мосейке-хозяину. "Мосейкой" называли старого ростовщика Моисея, полгода тому назад взявшего на откуп половину речного сплава. Несмотря на почтенный возраст, ростовщик охотно откликался на свое уменьшительное имя "Мосейка", нередко сам употреблял его, говоря о себе в третьем лице. Он хорошо знал, что как бы ни называли его, а сила его крепнет и многие зависят от него, кормятся его милостью. Сначала была только одна небольшая меняльная лавка, теперь уже вырос дом на окраине Пинска. Сейчас он взял на откуп половину сплава, но кто помешает ему с будущего года откупить весь сплав? Сгорбившийся, одетый в темный, засаленный полукафтан, Мойсей всегда неожиданно появлялся на пристани. Заложив руки и втянув шею, словно вынюхивая что-то своим большим горбатым носом, он только проходил мимо стругов и барж, ни с кем не заговаривая, ничего не спрашивая. Из-под нависших бровей весело поблескивали прищуренные глаза. Так же неожиданно, как появлялся, он вдруг исчезал. А назавтра покрученики отдавали новые распоряжения, переставляя рабочих с одного места на другое, кого-то увольняли, кого-то нанимали. Так был молчаливо замечен Мосейкой Язэп, старательно работавший на вязке плотов, и переведен в помощники лоцмана, на место начавшего слепнуть старика. Кормчие и хозяйские покрученики отнеслись к повышению Язэпа доброжелательно. Они ценили в ладно скроенном тихом парне силу, сметливость, душевную простоту и суеверную набожность, оберегавшую, как им казалось, всех плавающих от водяных и лесных духов. Язэп обрадовался новой должности. В его чистом сердце зрела мечта накопить денег и выкупить из неволи мать и отца. Мечта, казалось, начинала сбываться. За пазухой, тщательно завернутые в тряпочку, уже хранились несколько монет. В этот день он должен был получить деньги уже не как простой сплавщик, а как детина, помощник лоцмана. Язэп вошел в полутемную, запыленную меняльную лавку. - Ты знаешь, Язэпка, - тихо сказал ростовщик, заперев за хлопцем дверь и усаживаясь на высокий табурет, - зачем я позвал тебя? Нет, Язэпка не знает, он думает, что он пришел за получкой и только, - сам ответил Мосейка. - Хорошо, ты получишь то, что тебе следует, заработаешь добре, - продолжал ростовщик. - А вот батьку с маткой забыл. Ай-яй, плохо... - Не забыл я ни батьки, ни матки, - ответил Язэп, предчувствуя что-то недоброе. - Не забыл, - словно обрадовался Мосейка, - так чего же ты тут сидишь? Беги лучше до дому! Там же тебя ждут и батька, и матка, и... вельможный пан Кастусь. Ого, какой важный пан. Не то что бедный еврей Мосейка. - Хозяин, - прохрипел Язэп, задыхаясь, - не выдавай меня, Христом-богом прошу, не выдавай! - Что значит - не выдавай? - весело спросил ростовщик. - Разве может бедный еврей не послушаться пана? Или ты думаешь, что я должен дать за тебя выкуп? Ты, верно, не знаешь, какой это выкуп... Он нагнулся над столом и, быстро перелистав толстую книгу, начал считать: - В каждом месяце четыре недели, а месяцев каждый год двенадцать, за три года будет недель уже сто пятьдесят две и за каждую надо по девять грошей... Ну, Язэп, ты уже подсчитал? - Я отработаю, - еле слышно проговорил детина. - Э, хлопец, - ростовщик захлопнул книгу, - я уже стар и не могу ждать. Но я помогу тебе. Язэп смотрел на него с мольбой и надеждой. - Я помогу, - повторил Мосейка, пристально глядя на побледневшего хлопца. - Никто здесь, кроме меня, не знает, что ты должник пана, так бог с тобой. Хочешь, можешь остаться моим должником, понимаешь? Не панским, а Мосейкиным, и я никому не скажу ничего, а? - Лучше уж твоим, Мосейка, - словно в тумане, глядя на ростовщика, проговорил Язэп. - Ты будешь работать, как раньше, а я буду платить тебе половину. Другая половина пусть останется у меня. А вдруг пан найдет тебя и потребует выкуп? Чем будет платить бедный Мосейка? Язэп поставил свой крест на бумаге, которой он не мог прочитать. - Половину того, что ты получал, пока не был детиной, Язэпка, - объявил ростовщик, кладя в руку Язэпа несколько монет. Язэп безразлично посмотрел на деньги и вышел. Он направился к своему другу и утешителю, подмастерью Андрею. Но у Андрея самого дела были не лучше. Давно уже вышел срок хлопцу перейти мастером в цех. Талантливый резчик удивлял купцов тонким рисунком резьбы, хитроумным уменьем оживлять куски простого дерева. Изделия Андрея всегда продавались мастером втридорога. Они были лучше работ других подмастерьев и нередко лучше того, что делал сам мастер Яким. Это-то и мешало Андрею поступить в цех. Мастер оттягивал, насколько мог, экзамен Андрея, боясь потерять работящего, прибыльного ученика и нажить конкурента. По законам цехов ремесленников каждый подмастерье мог быть принят в цех как равноправный после нескольких лет учения и при условии, если он представит на экзамене свою "главную речь" (вещь), сделанную самостоятельно, не хуже, чем по указанию мастера. Кроме того, он обязан был дать угощение за собственный кошт всем старейшинам объединения городских цехов. Иначе никто не станет тратить время на его экзамен. У Андрея была "главная речь". Много дней тайком от Якима вырезывал он "райскую птицу" из дерева, почти не употребляемого тогда для резьбы: из вишни. Он выбрал вишню потому, что его прельстила окраска. Случайно мастер увидел его птицу и понял, что перед ним одаренный художник, опередивший своего учителя. Злобная зависть вспыхнула в сердце разбогатевшего на трудах учеников старого резчика. Яким отказался ссудить червонец Андрею на угощение. У Андрея не было червонца. Хитрый Яким посоветовал обратиться к Мосейке. Мосейка не отказал, но потребовал залог. Когда Язэп принес свое горе к Андрею, тот мрачно заворачивал в платок райскую птицу, чтобы отнести ее в залог ростовщику. Язэп не стал ничего рассказывать другу и, безразличный ко всему, остался ждать. Случилось так, что именно в этот день Скорина зашел к Мосейке, узнав, что его струги готовятся к отплытию в Киев. Сговорившись об условиях, он собирался уходить, но его внимание привлек боязливо вошедший в лавку бледный, худощавый подмастерье с задумчиво-печальным выражением лица, на котором уже появилась русая бородка. - Ну, Андрейка, - приветствовал его ростовщик. - Ты принес мне золотое запястье или, может быть, ожерелье из жемчуга? Что ты принес? - Птушку райскую, - тихо ответил Андрей и начал осторожно разворачивать платок. - Райскую птушку? - переспросил Мосейка. - Из чего она сделана? Из серебра с самоцветами? - Из вишенки, - ответил Андрей, и скулы на лице его дрогнули. Он поднял на ладони деревянную птицу. Георгий видел, как жадно блеснули глаза ростовщика. Птица была хороша. Размером не более одной пяди, она напоминала дикого голубя, но казалась нежней. Бледно-розовая, с чуть заметными отливами и тщательно выточенными перьями, она создавала впечатление живой птицы. К ней хотелось прикоснуться, погладить ее. Мосейка уже протянул было руку, но Андрей отступил от прилавка и, попав в узкий луч солнечного света, выше поднял птицу. Свободной рукой он взял ее за ножки и слегка сжал их пальцами. Вдруг деревянная птица встрепенулась, взмахнула тонкими крыльями и начала медленно распускать веером хвост. Солнечные зайчики замелькали на перьях хвоста, как драгоценные камни. Это было так неожиданно и прекрасно, что Георгий вскрикнул, а Мосейка коротко засмеялся. Андрей разжал пальцы, и птица, словно избежав опасности, сложила перья, приняв прежнюю спокойную позу. Андрей гордо взглянул на ростовщика, но тот уже успел побороть себя. - А чего же она не поет? - спросил он безразличным голосом. - Не надо, - насупившись, ответил Андрей. - Не надо, - невольно повторил за ним Скорина. - Ах, - насмешливо заметил Мосейка, - молодой панич тоже говорит, что "не надо", а бедный Мосейка думал, раз есть птушка, так она должна петь. - Она сама как песня! - не выдержал Георгий, любуясь чудесным творением. - Ой, какие хорошие слова, - заторопился ростовщик, почти выхватив у Андрея птицу и недовольно поглядывая на Георгия. - Андрейка еще подумает, что он сделал чудо... Ладно, хлопец, бери свой червонец, а птушка пускай постоит вот тут... Может, она еще запоет, а? Андрей стоял молча, зажав в руке червонец, не спуская глаз с пыльной полки, где среди старых подсвечников, замков и битой посуды грустила его юная, бледно-розовая райская птица. Георгий видел, с какой тоской расстается мастер со своим, быть может, лучшим творением. Видел это и ростовщик. Ему хотелось как можно быстрее выпроводить Андрея, не дать ему передумать. - Слушай, Андрейка, - ласково заговорил Моисей, доставая из-под прилавка небольшой запечатанный воском жбан, - ты становишься мастером, так прими подарунок от старого Мосейки. Это добрый мед, я берег его для великого свята, так пускай это свято будет у Андрейки. Такой хороший хлопец. На, иди... Сунув ему жбан, ростовщик подтолкнул Андрея к двери. Андрей ушел. Довольный Мосейка обратился к Георгию: - Что делать, панич, надо же помогать бедным людям. - И, засмеявшись, добавил: - Теперь Андрей пойдет служить пану Хмелю. Пропадет мой червонец, что, неправда, панич? Это была правда. В тот же день Георгий еще раз увидел Андрея, а с ним и Язэпа. Решив поискать, где бы можно было за недорогую плату покушать, Георгий вышел в предместье Каролич, к старому замку. Там, на рыночной площади, дрались пьяные. Компания оборванцев и скоморохов окружила дерущихся, подзадоривая то одного, то другого. Кричал пьяный Андрей, на всю площадь обзывая дурными словами своего мастера Якима и цеховых старшин. Язэп опрокидывал торговые лотки и, шатаясь, переходил от одной группы дерущихся к другой. В драку ввязывались новые бойцы, торговцы. Если бы не добрые приятели Андрея - молодые ремесленники, неизвестно, чем кончился бы этот день для Андрея и Язэпа. Георгий помог побыстрее увести уже начавшего слабеть и затихать Андрея. Вернувшись, он разыскал уснувшего под чьей-то опрокинутой телегой Язэпа. Два лесоруба, знавшие помощника лоцмана, помогли Георгию отнести его на струг. Там и спал Язэп до сегодняшнего дня. Георгию было нестерпимо жалко этих двух молодых друзей. Как помочь им? Ведь все, что имел Георгий, - это несколько монет, принесенных Кривушем в последний час расставания. С берега послышался резкий свист. Язэп вскочил и подбежал к борту струга. - Андрейка! - крикнул детина и, бросив Георгию: - Пришел, горемыка, - сбежал по пружинящим доскам сходней на берег. Георгий пошел за ним. Сидя на бревнах, опустив голову и машинально строгая маленьким ножичком поднятую с земли щепку, Андрей тихо говорил Язэпу: - А Яким потребовал, чтоб я ту птушку представил. То, говорит, твоя "главная речь" и повинна быть цеху представлена. Коли не представишь, значит, и суду об ней не быть, и тебе в мастера не лезть... - Ты бы сказал, чтоб обождал, - посоветовал Язэп, - пока Мосейка отдаст. - Говорил, - махнул рукой Андрей. - Ну? - Ждать, говорит, нам особенно нечего. Ты, говорит, пропил свою птушку, делай теперь другую, а покуда мы тебя в цеху даром держать не станем. Как исстари ведется, так и мы. Пока не мастер, все, что сробил, повинен цеху отдать. - Ишь куда гнет, сатанинская сила! - с гневом сказал Язэп. - Как же нам ту птушку вернуть? - А никак, - неожиданно равнодушно отозвался Андрей. - Она теперь у Мосейки в гнезде. Оттуда не выпорхнет. Он сегодня за червонец свой полтора требует... Где мне взять? И вдруг, резко поднявшись, сказал, захлебнувшись горечью: - Проститься с тобой пришел, ухожу отсюда навсегда. - Андрейка! - Язэп крепко схватил его за руку, как бы пытаясь силой удержать друга. - Подожди меня здесь, Андрей! - крикнул Георгий и быстро, почти бегом направился к городу. Когда Георгий снова вернулся на пристань, берег шумел окриками покручеников, бранью, звонким стуком падающего на палубы дерева. Последний обоз с товарами прибыл, и покрученики торопили людей, готовя отправку с рассветом следующего дня. На головном струге было людно. Георгий с трудом отыскал Язэпа, принимавшего груз возле визжащего деревянного блока. - Где Андрей? - Георгий старался перекричать визг блока и грохот катящихся пустых бочонков. - Ушел, - едва взглянув на Георгия, ответил Язэп. - Куда ушел? Я птушку его принес... вот она! - кричал Георгий, поднося к самому лицу Язэпа завернутую в магерку райскую птицу. Язэп, не понимая, посмотрел на руки Георгия. - Вот она, - повторил тот, раскрывая магерку, - та самая, что у Мосейки была... В мягком войлочном колпаке шапки, как в гнезде, сидела красивая и спокойная райская птица Андрея. Язэп улыбнулся, трясущимися руками взялся за край магерки. - Подымай! - закричали на Язэпа с берега. - Ну, подымай! - заревел рядом голос покрученика. Но Язеп бросил канат и, прижав к груди птицу, прыгнул через борт на берег. - Стой, быдло поганое! - Приказчик схватил суковатую палку и метнулся к сходням. Георгий преградил ему путь. - Подожди, пане милостивый, - решительно сказал он, отнимая палку. - Я за него стану, а Язэп скоро вернется. И, не ожидая согласия, он взялся за толстый канат. Приказчик остолбенел от удивления. - Давай веселей! - крикнул Георгий. Блок заскрипел, завизжал. Над узкой полоской реки, отделявшей головной струг от берега, поплыли высоко поднятые связанные ободья. С грохотом катились бревна, мягко шлепали рогожные мешки с золой. Мышцы Георгия напряглись, кровь быстрее побежала по жилам. Из груди сама собой вырвалась песня: Зялены дубочак, Куды нахилиуся? Малады малойчик, чаго зажуриуся? С берега ответили лесорубы: О, я зажуриуся, Што не ажаниуся! Жани мяне, матка, Жани маладога! Песня наполнялась хриплыми мужскими голосами, ритмом дружного труда, радостью теплого осеннего дня, росла и плыла над затихшей солнечной рекой. Глава V Головной струг легко рассекал стреж светло-зеленой осенней реки. За ним, не отставая, шли два других струга последнего в это лето торгового каравана. Мимо уплывали пестрые берега, поросшие ольхой, вербами, изредка кленом и молодыми дубами. Деревья уже начали оголяться. Листодер - октябрь щедро сыпал на землю медяки, золотил берега. Местами сквозь поредевшие ветви виднелись желтые, опустевшие поля убогих крестьянских наделов. Звонко хлопая длинными бичами, пастухи сгоняли по отлогому берегу стада на водопой. Изредка доносились голоса перекликавшихся в лесу женщин, вероятно собиравших грибы или бруснику. Впереди съезжались к середине реки две черные, просмоленные душегубки. Рыбаки, стоя на коленях, одной рукой ловко орудуя веслом, другой выбирали из воды опущенную на длинных шестах сеть. Когда головной струг поравнялся с ними, рыбаки уже съехались вместе и, оживленно переговариваясь, быстро освобождали запутавшуюся в нитяных ячейках рыбу: видно, у них была удача. - Бог в помощь! - крикнули им с палубы струга. - Дякуем! - одновременно отозвались оба рыбака и поклонились крикнувшему. - Дякуем брюха не помажешь, - пошутил молодой багорщик, узнавший знакомого рыбака, - позвал бы на уху, дядька Василь! - Милости просим! - добродушно ответил рыжий Василь и, зачерпнув деревянным черпаком со дна душегубки несколько небольших рыб, метнул их на струг. Сверкнув на солнце, по палубе рассыпалась серебристая плотва. Багорщики только оглянулись на нее и, не став собирать, дружно закричали рыбакам: - Помогай бог, чтоб не последняя! - С одной породы не навариста! - Без ерша - не хороша! Рыбаки рассмеялись, и оба, рыжий Василь и его товарищ, швырнули на палубу еще несколько щупаков, мелких окуней и даже молодого соменка в локоть длиной. - Кушайте на здоровье! С веселым оживлением багорщики бросились собирать скользящую по палубе рыбу. Старый кормчий прикрикнул на них и, переложив руль, отвернул струг от лодок. Рыбаки отплывали, выгребая вверх по течению. Скоро они поравнялись со стругами, шедшими вслед за головным. Оттуда послышались голоса новых любителей ухи. Но рыбаки только ответили им на приветствие, быстро повернув к берегу, заросшему густым камышом. Снова медленно и плавно потянулись тихие берега, согретые последним теплом осеннего солнца. Вверху бороздили голубую лазурь журавли. Внизу отраженные водой Припяти облака ласково хлюпали о просмоленные борта и терялись в мелких струях, расходившихся по сторонам судна. Легко и отрадно было на душе у Георгия. Все предвещало добрый путь: и тихая даль красивой реки, и золотистые берега, и мягкий солнечный день, и добрые рыбаки... Все казалось наполненным любовью и дружбой. Небольшая жертва, принесенная им ради избавления от несчастья другого, решительный шаг, сделанный в защиту обиженного, открыли ему ту единственную истину человеческого спокойствия и счастья, которая неизменно приходит вслед за выполненным желанием сделать добро. Кажущаяся невозможность отказа от некоторых собственных выгод и удобств ради кого-то другого нередко сдерживает чистый порыв, делает человека как будто житейски разумным, на самом же деле постепенно отдаляет от окружающих, ожесточает и лишает радости дружбы. "Если бы все люди, - размышлял Георгий, - так же, как они стараются оградить себя от других, стремились бы помочь друг другу, то зачем нужны были б великокняжеские законы и стражники? Разве должен был бы тогда Язэп убегать от отца с матерью или отдавать за червонец свою райскую птицу Андрей?" Вспомнив об Андрее, Георгий улыбнулся. Как хорошо, что он сберег деньги, полученные его другом Николаем у краковского менялы взамен дорогого плаща. Это были последние деньги Георгия. Неизвестно, как скоро он сможет заработать другие, но, ни на мгновение не задумываясь, отдал он их пинскому ростовщику. Язэп догнал Андрея уже в Заречье, на дороге в Велятичи. Вернуться в Пинск Андрей наотрез отказался. - Паничу скажи, - передавал он через Язэпа, - что век его ласки не забуду. Приведет бог, отслужу за доброту. А в Пинске дел у меня не осталось. Теперь мне туда путь закрыт. Ушел на восток... Сколько тропок протоптано в эту сторону?.. На восток... на восток... Вот и Язэп, тоскуя о друге, признался Георгию, что хотел бежать вместе с Андреем "на русскую сторону", да побоялся. Ведь он крест на бумаге хозяина своей рукой поставил. Три больших струга шли вниз по течению. Извилистое русло реки с песчаными откосами и перекатами таило немало опасностей для пловцов. Стоя на носу головного струга, Язэп замерял глубину длинным шестом с насечками. - Круче давай! - кричал он кормчему. - Еще круче, под самые вербы правь! И, выждав некоторое время, вдруг командовал: - Выпрямляй! Судно послушно сворачивало на середину реки, обходя неожиданно показавшийся из-под воды большой камень. Язэп обладал удивительной памятью и чутьем. Однажды проплыв по реке, он на всю жизнь запоминал ее виры* и отмели, безошибочно угадывал обмелевшие или начавшие зарастать песком перекаты. Даже сам кормчий, крепкий сухожилый старик, вечно ворчавший на багорщиков и бурлачную голытьбу, затихал перед Язэпом, когда тот выходил на нос со своим шестом. (* Вир - омут, глубокое место.) Но выплывали струги на широкую ровную гладь, и оживление Язэпа сменялось унынием. Он садился куда-либо в угол, среди бочек и мешков, и молча смотрел на бегущую воду, словно искал в ней разгадку своим невеселым думам. Так плыли весь день. Скоро по правому берегу открылся Туров. Первый этап пути пройден благополучно. Кормчий стал на колени. - Яко Давид-царь, воспою славу твою, яко твое есть царство, и сила, и слава! - говорил старик нараспев. Все бывшие на струге повеселели и стали готовиться к причалу. Город лежал в низине между двумя песчаными мысами, образующими широкую бухту. Разбросанные по берегу дома предместья, поднятые на высокие сваи и украшенные деревянной резьбой, напоминали огромные скворечни. Видно, здесь часто река заливала берега. За насыпным валом, окружавшим город, виднелись купола храма, крыши новых построек и на большом кургане возвышался серый каменный замок. Вот и все, что успел рассмотреть с палубы струга Георгий. Возле старой пристани толпилось много барж, лодок, стругов, сновали люди, со скрипом двигались груженые телеги. Необычное в этот час оживление на пристани удивило прибывших. Удивление сменилось тревогой, когда, подойдя ближе, они увидели расставленные на мостках гаковницы* и возле них вооруженных людей. С левого берега, из-под кустов, вышли две плоскодонки и, держась посреди реки, перегородили путь. На плоскодонках также были люди с оружием, но не в форме жолнеров или ратников, а в обычном мещанском платье. Вероятно, жители города. (* Гаковница - небольшая пушка.) Едва струги причалили к торчащим из воды почерневшим сваям, как с берега потребовали к себе старших. С первого и второго стругов сошли кормчие, с третьего сбежал суетливый косоглазый покрученик. Скоро до Георгия донесся его визгливый голос. Покрученику объявили, что струги дальше не пойдут, а весь товар и прибывшие люди останутся в Турове, на какой срок - неизвестно. Такова воля князя. Всех прибывших из Пинска согнали под охраной на берег. - Где это видано? - визжал косоглазый покрученик. - Купцов не с почетом, а с пищалями встречают!.. Галганы туровские, христопродавцы! Найду же я управу на них! Проклиная и понося туровские порядки, косоглазый побежал искать управу в магистрате. На пристани посмеивались стражники: - Зря человек жар теряет... - Магистрат теперь заодно с князем стоит. Прибывшим предложили устроиться на ночь в полусожженном сарае. Там уже находилось несколько человек, приплывших снизу и тоже задержанных в Турове. Бурлаки о чем-то шептались в темных углах. Кормчий тихо молился, готовясь ко сну. Георгий поискал Язэпа и, не найдя его, прилег на охапке соломы. Из отрывочных, доносящихся до него слов он не мог составить себе представление о происходящем в городе, поняв лишь одно, что уйти из города самовольно никто не имеет права. Язэпа все не было. Поздно ночью прибежал косоглазый покрученик. Теперь он проклинал туровский магистрат, отказавшийся вступиться за его обиду. Осветив спящих фонарем, он растолкал Георгия. - Вот тебе, пан грамотей, бумага, перо. Напиши за ради бога челобитную до князя. Сможешь ли? - До какого князя? - спросил Георгий, беря бумагу. - До Глинского, до князя Михаилы, он теперь сам тут. x x x Еще не успели сойти рубцы от розог на спинах мальчиков, высеченных в память дружбы Глинского с Сигизмундом, еще только отшумели салюты и фейерверки в честь избрания Сигизмунда великим князем Литовским и королем Польским, как Глинский сделал первый ход в своей двойной игре. Оставив короля в окружении придворных, усыпив его верноподданнической лестью, князь Михайло уехал в свое имение Туров и начал тайную подготовку к решительной схватке. В Туров съезжались белорусские и украинские шляхтичи, мелкие землевладельцы. Обиженные королем и богатыми магнатами, они тянулись к Глинскому, надеясь на поддержку Москвы. Сходились в Туров и посполитые, видя в князе Михайле защитника веры и обычаев от жестоких притеснителей - литовско-польских феодалов и католических епископов. В Турове обновлялись старые и строились новые укрепления. Делалось это под видом восстановления недавно разоренной татарами вотчины. А чтобы не было лишних языков, Глинский повелел запереть город с суши и воды. Струги и баржи, еще летом свободно заходившие в Туров на торговом пути по Припяти и Днепру, теперь попадали в ловушку. Товары перегружались в княжеские склады. Иногда за них расплачивались, а иногда отделывались обещаниями. Людей переманивали на службу к Глинскому. Купцы, отправившие свои караваны, долго не могли разыскать их следы. Улицы были оживлены, словно в дни большой ярмарки. То там, то здесь виднелись шатры прибывших обозов. Почти на каждом шагу встречались вооруженные люди. Мастеровые возводили новые временные дома, чинили городские стены, укрепляли земляной вал. Особенно шумно было в Заятелье и Запесочье, частях города, еще не залечивших раны после нашествия татар 1502 года. Следы недавних жестоких битв встречались в древней столице феодального княжества на каждом шагу. С любопытством осматривая незнакомый ему город с высокого холма, прозванного "тур-горой", возле вросших в землю каменных крестов, Георгий вспоминал слышанное им раньше о Турове. "Кто основал этот город? - думал Георгий. - Варяг ли по имени Тур, принявший здесь христианство, или вырос он из простого селения рыбаков? А может быть, пошло название города от зверя тура, в неисчислимом множестве водившегося на берегах Припяти?" По-разному говорилось. Слава Турова далеко разнеслась по Белой Руси. Здесь был центр и оплот христианской веры всего полесского края. Отсюда, из Туровского монастыря, расходились по всей русской земле пламенные слова проповедника Кирилла, епископа Туровского, учителя многих просвещенных монахов. Сойдя к урочищу Городище, Георгий остановился возле колодца, в котором, по преданию, крестился варяг Тур. Наклонившись над полуобвалившимся срубом, он увидел в глубине слабое мерцание криницы. Сквозь песок пробивалась, равномерно пульсируя, мутно-белая жидкость растворенного известняка. Это был тот самый "Тур-колодезь", легенду о котором слыхал Георгий еще в Полоцке. Рассказывали, что злые татары, вырезав все население города, закидали колодезь телами грудных младенцев и теперь, вот уже сколько лет, бьет в колодце ключом из-под земли материнское молоко, взывая о мести. Не просто рождались такие легенды. Многое видал город Туров... Что же готовилось в нем теперь? - День добрый, панич! - услышал Георгий знакомый голос. Оглянувшись, он увидел торопливо подходившего, запыхавшегося Язэпа и с ним стражника. Если б Язэп не окликнул Георгия, тот не узнал бы своего друга. Вместо рваной рубахи на детине была добротная крестьянская куртка, сапоги. В руках он держал новую жолнерскую шапку. - Насилу нашли тебя, - весело заговорил Язэп, - от князя приказ в замок идти... Большего ни Язэп, ни стражник объяснить не могли. - Велено до князя доставить, - только повторил стражник. Лицо Язэпа сияло. На вопрос Георгия, где он был и откуда у него такая одежда, хлопец уже на ходу объяснил: - Попрощался я ныне со всем, что ранее было. Ха, ха... Было, да сплыло... Мосейка теперь сам до пана Кастуся пускай побежит, а я теперь вольный! - Кто же дал тебе волю? - радуясь за хлопца, спросил Георгий. Язэп, взглянув на шагавшего рядом стражника, подмигнул ему. Оба загадочно улыбнулись. Взяв Георгия за руку, Язэп шепнул в самое ухо: - Князь Михайло... Он всем русским волю дает... и одежду, и хлеб... Я теперь... Он вдруг замолчал, испугавшись, как бы не сболтнуть чего лишнего. С тревогой и любопытством вошел Георгий в княжеские покои. Лысый дворецкий посмотрел на его запыленные сапоги и, неодобрительно чмокнув обвисшими губами, показал на скамью в углу, возле широкой лестницы. Георгий присел на скамью, раздумывая о том, что его ожидает. Встреча с прославленным и всесильным князем тревожила юношу. Чего хотел от него Глинский? Что происходит здесь? Молодой белокурый шляхтич в нарядном кунтуше, с короткой саблей у пояса, приоткрыв тяжелую дверь, негромко спросил: - Дозволит ли ваша мосць? Тот человек разыскан... - Пусть войдет, - ответил ему густой, сильный голос. В широкой с низкими сводами комнате, устланной коврами и украшенной резными изделиями на русский манер, возле небольшого, покрытого парчовой скатертью стола, заваленного свитками бумаг, стояли два человека. Георгий сразу понял, кто из двоих был князь Глинский. Статный, широкоплечий, с гордо посаженной головой, одетый в шелковый домашний полукафтан, с дорогим перстнем на пальце левой руки, Глинский, не обратив внимания на вошедшего, продолжал беседу с почтительно стоящим перед ним толстым паном с длинными, по старой польской моде завитыми усами. - Поляк мудр после беды, - говорил, очевидно разгоряченный спором, князь, - и нам, пан Андрей, забывать того не след. - Так, - односложно ответил Андрей Дрожжин, слуга и поверенный Глинского и, предостерегая князя, кивнул на вошедшего Георгия. Глинский взял со стола бумагу. - Ты писал? - нахмурившись, обратился он к Георгию. Георгий узнал челобитную, написанную им утром по просьбе косоглазого покрученика. - Писал я, - смело ответил он, но, не зная, какова судьба челобитной, на всякий случай разъяснил: - По жалобному делу от старшего на стругах, где я попутчик. - Стало быть, за проезд эта услуга? - улыбнулся Глинский. - И слава грамоты сей не за тобой? Cui honor, cuidecus, cui vectigal*, - со смешком сказал Дрожжин, важно поправляя усы. (* Кому честь, кому слава, кому дань (лат.).) Георгия почему-то задел этот смешок и, обращаясь к Дрожжину, к которому он сразу почувствовал неприязнь, резко ответил: - Ubi oficium ibi beneficium*. (* Где долг, там и заслуга (лат.).) - Браво, - весело сказал Глинский, - от меня это не раз слыхал пан Андрей. По заслугам! Однако... ты поляк? Учен? - Я русский, - ободренный похвалой князя, ответил Георгий. - Учился в Кракове до степени бакалавра, теперь же направляюсь в город Киев за новыми знаниями. - В Киев? - тихо переспросил Глинский и взглянул на Дрожжина. - Вот что, пан бакалавр, - мягко сказал он, подходя ближе к Георгию, - челобитную ты написал разумно и грамоту добро знаешь. Затем и велел сыскать тебя. А только струги я отпустить не могу. Да и людей, что разом с тобой прибыли... - Глинский взглянул в упор в глаза Георгию. - Кто хочет мне служить - приму с радостью. Мне каждый потребен, особливо русский да грамотный. Что скажешь? - Нет, князь, - ответил Георгий, - я не служить, а учиться иду и здесь не останусь. Отпусти меня. Глинский с любопытством смотрел на юношу, осмелившегося говорить так независимо. Вон Дрожжин сколько лет рядом, а все вздрагивает, когда к нему обернешься. Положив руку на плечо Георгия, Глинский сказал более твердо: - Оставайся, побеседуем, потолкуем, авось решение твое переменится, когда дела наши поймешь... А что до Киева, и туда сходишь. Сам отправлю, как время придет. Глава VI В Киев Скорина попал не скоро. Ни высокие стены, ни княжеские дозоры, дни и ночи охранявшие городские ворота, ни отсутствие денег, необходимых для дальнейшего путешествия, не удержали бы юношу, если бы его не захватили события, начавшие развиваться в Турове. От зари до сумерек сидел Георгий в полутемном покое княжеского дворца, где несколько монастырских писцов переписывали составляемые им обращения, или, как тогда их называли, "прелестные листы", прельщавшие "всех, от единой веры и единого языка на свет божий нароженных, собираться под стяги защитника нашего - князя Михаqлы Глинского". В канцелярии князя были заведены порядки не хуже, чем при королевском дворе. По примеру того, как делалось это еще при Казимире Великом, у Глинского велись книги записей - "Справы судные", "Дани", "Аренды", "Реестры разных отправ". Заполняя страницы книг, едва обученные грамоте писцы вносили в них не столько описания действительно важных событий, сколько то, что было "им по руке". Книгой "Реестра разных отправ" ведал наистарейший полуглухой писарь Федор Янушкович, служивший в канцелярии Александра и после его смерти перешедший к Глинскому. На одной из страниц книги Федор записал: "Тут початы писатыса про память отправы листов его милости, князя Михайлы, до панов и бояр и до разных земян и люду лета 1506, ноября 20 ден, индикт 10. А писаны те листы в Турову, повелением его милости князя, ученым бакаляром Франтишком и во множестве переписаны дяками. Которы чисты отданы его милости князю, а которы обшарпаны тые заглажены. Дале не было чего писати у той ден, а што было, тое записал я, писар Федька Янушков сын". Старик присыпал мелким песком страницу, аккуратно закрыл книгу и перекрестил зевающий рот. Георгий тоже отложил перо. Он устал. Мысли начинали путаться, трудно находились необходимые слова. - Много листов сегодня до князя отправил? - громко спросил он старого писаря. - Что тебе? - приставив ладонь к уху, переспросил Федор. - Листов, говорю, много ли? - Почитай, половина обшарпана, - думая о своем, ответил глуховатый старик. - Совести у людей нет. По такому святому делу пишут, будто слепые. Тут каждую литеру нужно от самого сердца вести, душевно выписывать, а они, писаришки негодные, все пообшарпали. Мне же от князя срам... - Да, от самого сердца надобно... - задумчиво повторил Георгий, не слушая ворчания старика. В переписке ли дело? Были бы слова не обшарпаны... от самого сердца... Где взять пример? У каких писателей? - Скажи, дядька Федор, - нагнувшись к писарю, спросил Георгий, - не осталось ли в Турове списков со "слов" покойного епископа Кирилла? - Не ведаю, - ответил рассерженный на переписчиков старик, - может быть, и осталось, не у меня про то спрашивать. Я здесь пришлый и в монастырь их всего два раза ходил, а более и не пойду... Старик распалился, заворчал с озлоблением. Георгий уже не рад был, что задел эту больную струну Федора. - Почали дома божие гаснуть, как лампада без масла, - возмущался писарь, - только дымят, а не светят. Теперь у них Стефан-богохульник в преподобных подвизается. В святые метит, а про грехи мирские не забывает. От Кирилла не токмо что листов, и духу, почитай, не осталось. Все к рукам прибрал: и "Слово", и дело. Ризы дорогие с икон попрятал, то, говорит, татары пограбили. Когда те татары были, а он все на них валит. Разорилась обитель... А до того, как епископскую кафедру отсюда в Пинск перевели, была тут благодать... Увлекшись воспоминаниями, Федор не заметил, как слушатель его тихонько вышел за дверь. Не первый раз набожному старику приходилось заканчивать свой рассказ о благодати прошлого в пустом покое. Редко находился терпеливый человек, способный до конца выслушать жалобы на новые порядки в православных монастырях и храмах. Старик привык к этому и не обижался на легкодумную молодежь. Георгий вышел на верхний двор. Город уже окутывал вечерний туман. Кое-где горели костры. Возле них было шумно и весело. Доносились песни, смех. Несмотря на поздний час, на улицах было много народу. В городе становилось тесно от новых жильцов... Георгий с радостью видел, что слова его падали на благодатную почву. Он не знал, куда в точности отправлялись "прелестные листы", но из Турова ежедневно уходили во всех направлениях гонцы, путные слуги, унося в переметных сумах, в шапках или на груди под сорочкой переписанные дьяками обращения. Не хуже, чем "прелестные листы", доступные только знающим грамоту, зазывали людей нищие старцы, слепцы-лирники. Они расходились по всему Литовскому княжеству. С серьезными, настороженно-сосредоточенными лицами пели свои печальные песни, говорили свои душевные слова, указывали путь в город Туров. С одним из таких нищих, чаще других заходившим в канцелярию князя, Осипом, Георгий познакомился в первые же дни работы у Глинского. Осип, видно, был старшим среди жебраков*, выполнявших тайные поручения. Придя во дворец, он подолгу беседовал с Андреем Дрожжиным, потом собирал где-нибудь в углу двора свою братию, рассказывал, о чем была беседа с паном Андреем, раздавал мелкие деньги, никогда не беря себе ни гроша, и отправлялся в путь. (* Жебрак - нищий (белорусск.).) С живым, привлекающим сразу внимание лицом, умный и бескорыстный Осип нравился Георгию. Юноша охотно беседовал с ним, нередко узнавая от бывалого жебрака то, что не доходило в канцелярию князя. Возле сожженной татарами деревянной Преображенской церкви Георгий встретил Осипа, сопровождавшего небольшую группу пришлых людей. - Далеко ли собрался? - спросил Георгий. - К пану войту нежданных гостей провожаю, - ответил Осип, на минуту задерживаясь. - Нынче с татарами вместе прибыли. Слыхал небось, войско наше как разбогатело? Брат князя Михайлы, князь Андрей, на собственный кошт целый табун коней закупил. Сегодня пригнали нехристи. Георгий не знал этого. - Как же, - весело рассказывал Осип, - коней пригнали, а по пути людишек себе заполонили. Еле наши отбили. Вот тебе и купцы, не то что венгры, те честно идут. - А венгры что? - поинтересовался Георгий. - Большим обозом идут, - понизив голос, сообщил жебрак. - Будто бы пищали и сабли везут. А ты сходи вон туда. - Осип махнул рукой в сторону далеко видневшихся новых хаз*. - Там тебе хлопцы все расскажут, поди, только о том языками молотят. (* Xаза (от латинского слова "casa") - домик, лагерный барак. Отсюда позднее - казарма.) Георгий направился вниз. Проходя по улицам, он с интересом наблюдал многообразную жизнь города. Туров постепенно превращался в большой военный лагерь. Выросли новые загороды, на земляном валу появились пушки, умножилось количество кузниц, день и ночь наполнявших город звонкой перекличкой молотов. Прибывали обозы, шумели пьяные ратники возле одинокой корчмы в Заятелье. Лукавые горожанки распевали песни, заманивая бравых воинов на берег Припяти. Перекликались воротные часовые, опрашивая каждого входящего и выходящего. Вспомнив рассказанное Алешем, Георгий невольно сравнивал Туров с чешским "Табором". Казалось, скоро князь Глинский поднимет знамя свободы, заиграют трубачи, ударят в бубны и литавры, всколыхнется, ощетинится город лесом пик, сабель, крестьянских кос и рогатин... Георгий никогда не представлял себя в рядах воинов. Душа его по-прежнему восставала против кровопролития, он растил в своем сердце чистую любовь к людям и родине, но постепенно, с прожитыми днями, направление мыслей его стало меняться. Георгий все более убеждался, что одной любовью к родине, одними мечтами нельзя изменить ее печальную участь. В неволе люди темны. Чтобы дать им свет грамоты, надо дать им волю. А воля, видать, сама не придет. Георгий не знал истинных замыслов князя, как не знал их никто, но он поверил в бескорыстность и святость дела Глинского, как поверили ему многие, и остался в Турове. Здесь окрепла и начала наполняться жизнью его мечта. Все то, что только искрилось в его представлении о будущем подвиге, теперь, казалось, находило опору в делах князя Глинского. Спустившись к новым хазам и подойдя к костру, возле которого толпились ратники, Георгий увидал Язэпа. - Слыхал, - радостно спросил его детина,- какая сила к нам прибавляется? От самого хана крымского - каждому по коню, от короля венгерского - по сабле! Осип не ошибся: сообщенные им новости горячо обсуждались среди туровских воинов. - Нет лучше воина, чем у нашего князя! - важно заявил гревший у костра зад в заплатанных штанах маленький человек, видно слывший здесь весельчаком и балагуром. - Это почему же так? Растолкуй, Устин! - заранее улыбаясь, попросили окружавшие. - А сами считайте, - загибая пальцы на руке, объявил Устин. - Воин хрестьянский, конь татарский, шапка-магерка, сабля-венгерка. Где другого такого отыщешь? Ратники засмеялись. - Ловко подсчитано. - Верно, Устин, такого и у короля Жигмонта не найдешь. - А я у Жигмонта другое поискать собираюсь, - весело возразил балагур. - Это чего же? - Сала с его королевской милости да с панов, что понаросло на них от нашего поту! - Панское сало с душком, - заметил кто-то из-за костра. - А ништо, - ответил Устин, - мне боты смазать, а то третий день скрипят, спасу нет. - И под общий хохот Устин поднял над костром ногу в старом, истоптанном лапте. - Потерпи, Устин, - сквозь смех сказал Язэп, - придет час, оденешь панские боты. - И шапку боярскую, - поддержал стоявший рядом. - Слыхал еще я, вышла подмога нашему князю, - серьезно заметил пожилой рослый крестьянин, опоясанный саблей. Все замолкли, повернувшись к нему. - От московских бояр, - неторопливо продолжал пожилой, - обозы с пищалями и одеждой. К зиме обещалися тут быть непременно. - А боле бояре те ничего не обещалися? - насмешливо спросил сидящий на корточках чернобородый мужик в рваном полушубке. - Что? - Да то, что московские бояре всего охотней дают! - ответил чернобородый, поднявшись и злыми глазами смотря на собравшихся у костра. - Я, братцы, сам из Москвы-матушки. Да только стала она мне злей мачехи... Не для нас Москва строилась, и не об нас там забота. - Не бреши! - кинул ему пожилой. Но чернобородый не обратил на него внимания. - Тут у вас, - продолжал он, - паны да паненки, а там - батоги да застенки. Такая там воля, как на погосте поле... - Что ж ты у панов волю искать прибег? - спросил Устин, подходя к чернобородому. - А хоть бы и так, - огрызнулся тот, - ничем ваши паны наших бояр не хуже! - Ах ты прихвостень панский! - шепотом проговорил Язэп. Георгий оглянулся на него. Впившись глазами в чернобородого, сжав кулаки, Язэп вздрагивал от закипавшего гнева. Георгий взял его за руку, но Язэп, не глядя на друга, встряхнул плечом и шагнул к чернобородому прямо через костер. - Ты что людей от братьев родных воротишь? - Гони его в пекло к чертовой теще, - крикнул Устин, толкнув чернобородого на Язэпа. Язэп взмахнул кулаком, чернобородый, пригнувшись, отскочил, попав ногой в костер и подняв облако искр и пепла. - Что вы, братцы? Истинную правду скажу, провалиться мне на сем месте! Чернобородый перекрестился. - Вон, поганец! - наступал Язэп. Георгий бросился к Язэпу, видя, что сейчас вспыхнет драка. - Отойди, панич! - неожиданно остановил Георгия пожилой крестьянин. - И ты, хлопец, постой! - сурово приказал он Язэпу. - Вперед разобраться надо, что за человек... - Верно! - подхватил насмешник Устин. - Может, при нем охранная грамота от князя или боярина! - Грамота? - хрипло спросил чернобородый, метнув глазами на насмешника. - На, смотри, какую грамоту мне боярин выписал! Быстро скинув полушубок, он поднял рубаху и повернулся спиной к Устину. Спина его была покрыта синевшими рубцами и лиловыми пятнами на местах вырванной кожи. В неспокойном свете костра раны будто ожили. Молча смотрели на них ратники. Потом кто-то тихо спросил: - За что его так? - Да, может, он злодей какой? - Не злодей я и не вор, - говорил чернобородый, поворачивая спину так, чтобы было видно новым подходившим любопытным. - На боярина Ноздреватого всю жизнь спину гнул, а он по ней батогами пахал. Полюбуйтесь. Окружившие его смотрели, трогали пальцами. - Опусти сорочку, простынешь... - хмуро сказал пожилой. Ему неприятно было видеть, как человек хвалится своим горем. Чернобородый одним движением заправил рубаху в штаны и стал натягивать на плечи полушубок. Он осмелел, почувствовав как бы свое превосходство над теми, кто зря смеялся над ним. Говорил зло, поучительно: - Не нужны мне ни ваши паны, ни наши бояре. Будет! Теперь мой черед! Вы от князя своего воли ждете. Погодите, даст вам князь волю. Кому в рыло, а кому мимо, - сказал он, повернувшись к Язэпу. Язэп молчал, исподлобья глядя на чернобородого. - Ты нашего князя не тронь, - вступился за Глинского пожилой, - сам небось к нему прибежал. - Может, к нему, а может, и нет, - загадочно ответил чернобородый. - Я землю ищу, где бы самого меня за князя признали... - ухмыльнувшись, пояснил он. - Да, видать, не с вами искать ее... Ну, расступись! Твердым, решительным шагом чернобородый пересек светлый круг костра и ушел в темноту. Оставшиеся зашумели, заговорили все сразу. На разные лады обсуждали непонятные слова. - Видать, хлебнул борода горя... - Это какую землю ищет человек? - Где она, чтобы мужика за князя признали?.. - Вроде посмеялся над нами... - А может, и в самом деле он... из каких-нибудь... - Ну, чего языком мелешь, был бы из благородных, так не секли бы. - Да, высекли крепко! - Это баба его чепелом приласкала, - пытался шутить Устин, но шутку его никто не поддержал. - Зря уйти дали, - словно опомнился Язэп, - надо бы его к пану Дрожжину отвести. - Не совестно тебе, Язэп? - вступился Георгий. - Не от сладкой жизни сюда бежал человек. - Знаю, - с неиссякнувшим еще возбуждением заговорил Язэп, - бегут к нам горемыки, и мы их, как братьев родных, жалеем, а этот... - Что - этот? - Глаза у него не такие... Брешет он, чует душа моя. Подосланный это. - Кем подосланный? - Панами подосланный, - горячо объяснил Язэп, - чтобы людей смущать, кого от Москвы отговаривать, кого от самого князя Михайлы. Слушайте, други, - обратился Язэп к собравшимся, - до князя разные люди приходят! От них только раздор. Вчера мы таких двоих повязали, смуту сеяли. А нам одного надо держаться! - Верно, хлопец! - послышались одобрительные голоса. - Святая правда твоя, нам за князя надо держаться. - Он нас и на Руси в обиду не даст! - Дай бог ему многие лета... - Мы не боярские, - кричали одни, - а на Руси государь нашей веры! - Нам другую землю искать нечего, - соглашались другие, - ишь чего захотел, самому за князя сказаться! - Чужое горе-то далеко, - задумчиво сказал пожилой, - а свое - оно рядом. Вперед надо от него уйти, тогда закурим и другое кадило. Долго еще по-разному обсуждалось сказанное чернобородым. Видно, слова его чем-то смутили людей. В темных углах шепотом рассказывали о нем тем, кто не был у костра. И, как всегда в рассказах, к малой толике известного о судьбе чернобородого прибавлялись новые, рожденные выдумкой сведения. Говорили, что прислан он от какого-то князя, бывшего простого мужика. Говорили, что сам он переодетый князь, бежавший с русской земли от злых братьев, захвативших его имение. Называли его и знаменитым разбойником, и тайным королевским соглядатаем. Верили тому, что кому больше было по душе. Кое-кто искал встречи с ним, таясь от своих товарищей. x x x Князь Глинский стоял у стрельчатого окна в просторном верхнем зале дворца и смотрел на поблескивающий редкими сторожевыми огнями ночной Туров. Только что он отпустил своего верного немца Шлейнца, умно и подробно рассказывавшего о настроениях в городе. О том, что делают городские мещане, стесненные военными приготовлениями Глинского, что говорят среди ратников, чего ждут приходящие на призыв князя люди. Глинский смотрел в окно. Внизу, под горой, лежал темный разбросанный город. Неспокойные думы тревожили князя. Скоро зима. Войско плохо одето, запасы продовольствия невелики, не хватает оружия. Братья - старший Андрей и киевский воевода Иван - медлят с помощью. А надобно торопиться. Того и гляди, разведает Сигизмунд о том, что готовится в Турове, и нагрянет раньше времени. Не отобьешься от коронного войска с этакой голытьбой. Где искать помощи? У перекопского хана Менгли-Гирея? Коварен, да и зол он на Глинского из-за битвы у Клецка. У Владислава венгерского? Тот далеко. Ладно, что обоз с оружием выслал, а большего вряд ли допросишься. У московского князя Василия?.. Всякий раз, когда мысли обращались к этому имени, сердце сжималось будто от страха. Каждый день доносят ему, как растет в Турове надежда на Московского великого князя. Иной раз казалось, стоит только ворота открыть, уйдут посполитые "на русскую сторону" - не удержишь. И останется он, князь Глинский, сам-конь. Кто окружает его? Кучка мелких феодалов, обиженная православная шляхта да несколько иноземных наемников. Среди них есть неплохие военачальники, но сила не в них, а в больших полках простолюдинов. К их душе надобно путь найти. Увлечь за собой, через их мечту о воле достичь своей цели: отомстить Сигизмунду и панам магнатам, стать вровень великим властителям - королю польскому и великому князю Московскому, а пока не настал еще час, осторожно вести игру. Даже самые близкие видят в нем вождя вольнолюбивых угнетенных людей, и никому не ведомо, чем пламенеет его душа. Так и должно быть. Сигизмунд и магнаты испугались его, хотят лишить всего, чего за долгие годы добился он миром, умом и отвагой. Что ж, теперь он заговорит с ними иначе. Не видит нынешний король, как за его спиной растут силы Глинского. Да и что может видеть этот надменный властитель, окруживший себя иноземными советниками? Словно закрыл кто глаза королю. У Глинского глаза открыты. Вовремя он увидал, как росло недовольство людей на Белой Руси, как притесняемый иноземцами черный люд и купечество стали открыто искать дружбы с Москвой. За них вступился князь Михаил. К нему пристали братья его и несколько полуразоренных польскими магнатами феодалов. Дружба их с Глинским была понятна. А чем объяснить поток посполитых людей, хлынувший на его призыв? Только ли силой "прелестных листов", сочиненных молодым бакалавром, задержанным в Турове и обласканным князем? Военной славой Глинского или самовольно объявленным им правом переходить от своих панов, не боясь преследования и нового закрепощения? Нет, в Туров шли, покинув своих панов, свои хаты и семьи, люди, давно копившие ненависть к гонителям веры и воли - католическим панам и епископам. Шли, надеясь на то, что он даст им долгожданное избавление, приведет под высокую руку русского государя, защитника и хранителя веры. Он ненавидел нового литовского князя и короля польского Сигизмунда, ненавидел всех Радзивиллов и Забржзинских, готовился нанести им жестокий удар, но не хотел владычества над собой и московского князя. Боялся этого, потому и медлил с просьбой о помощи, хотя видел в Василии врага своих врагов. Людская молва о якобы состоявшемся договоре Глинского с Москвой раздражала его. Он старался развеять эту молву, подсылая людей, пытаясь осторожно вселить неверие в русского князя. А молва росла, ширилась, и, что ни день, к нему во дворец приводили ратники связанных шептунов, требуя от князя Михайлы казни за смуту, за худые слова о братьях-единоверцах. Глинский думал, что, пока его идея захватила весь лагерь, пока стали подвластны ее силе с таким трудом сколоченные полки, можно успеть повернуть людей. После, когда он одержит победу и запишет за своей вотчиной всех приходящих к нему посполитых, не страшна будет и дружба с московским Василием, как равного с равным. Надо выиграть время, еще раз попробовать уговорить Сигизмунда пойти на уступки... Или поискать помощи у Владислава... Надо действовать. Глинский дернул шнур большого звонка. - Коней! - приказал он вбежавшим слугам. На рассвете Глинский выехал в Краков. В Турове остался брат князя Михайлы Василий со своей дочерью. Он был слеп, немощен и, кроме того, что передавал брату часть своего имения "для общего дела", больше ничем заниматься не хотел. Даже его личным хозяйством он предоставил распоряжаться брату. А у Михаила дел было много. В военном лагере Турова по-прежнему не затихали приготовления. Дрожжин носился по городу, проверял работы, распределял людей, проводил обучение новоприбывших, судил, миловал и казнил. Все шло, как раньше. Однако отъезд князя в Краков, а затем в Венгрию оказал неожиданное влияние на жизнь всего туровского лагеря. Скоро это почувствовал и Георгий, увлекшийся разысканными им старинными рукописями и давно уже не видевший никого из своих друзей. Глава VII В один из солнечных зимних дней Георгий отправился в монастырь к отцу Стефану, хранившему, по слухам, листы "слов" русского златоуста - епископа Кирилла Туровского. Монастырь находился за городской стеной, и раньше посетить его Георгий не мог. Теперь же, став во дворце своим человеком, он получил право в любое время выходить за городские ворота. Привратник, проводивший Георгия к отцу Стефану, приоткрыл дверь кельи и, молча указав на нее, ушел. Георгий переступил порог и остановился. Черный гроб, поднятый на небольшой постамент, стоял посреди просторной сводчатой кельи, вдоль стен которой протянулись низкие дубовые скамьи и в углу, под тусклым киотом, стоял грубо сколоченный шкаф. Пахло ладаном и плесенью. В гробу лежал, сложив на груди руки, старик. Георгий подумал, что привратник ошибся или по какой-то причине не предупредил о смерти Стефана. Он взялся уже за ручку двери, чтобы покинуть келью, и... невольно вздрогнул. Из гроба послышался легкий свист и затем мерный храп спящего человека. Георгий удивленно посмотрел на лежащего. Отец Стефан сладко спал, так широко открыв рот, что жиденькая бороденка переломилась о грудь. Вспомнив слышанное о фанатичных схимниках, избиравших при жизни ложе смерти, Георгий осмелел и сделал шаг к гробу. Навстречу ему из гроба поднялась лохматая, жалобно замяукавшая рыжая кошка. Стефан рывком поднял голову и, досадливо крикнув: "Псик, окаянная!" - ногой выбросил кошку из гроба. Тут он заметил Георгия. - Кто здесь? Еле сдержав улыбку, Георгий поклонился схимнику: - Я из города, по делу до вас, отец Стефан... Стефан посмотрел на него из-под красных припухших век, потом медленно и тяжело потер рукой лоб. - Выйди, - тихо приказал он, - помолюсь, позову. Георгий вышел, за ним шмыгнула и рыжая кошка. - Дверь прикрой, - услышал он сердитый голос святого. Плотно прикрыв дверь кельи, Георгий прошелся по коридору. Скоро Стефан окликнул его, и, вернувшись в келью, Георгий почувствовал, как к запаху ладана прибавился новый, острый и стойкий запах вина. Стефан снова лежал в позе покойника, но лицо, чуть порозовевшее, больше не казалось сердитым. Тихонько икнув, он ласково спросил: - Что ищешь, сын мой? - Ведомо мне, - как можно почтительней ответил Георгий, - что вам, отец Стефан, удалось спасти от иноверцев некие творения преподобного Кирилла... - Святого, - поправил его монах. - Святого Кирилла, - повторил Георгий, - записи собственноручные сказанных "слов". - Боже, - протяжно произнес Стефан, - поем и воспеваем силы твоя! - и снова икнул. - Я ученый, - продолжал Георгий, - хотел бы увеличить знания свои, прочитав хоть однажды те листы, вами сохраненные. - Вси языци, восплещите руками, воскликните богу гласом радости! - пропел Стефан, явно оживляясь и всплескивая руками. - Оскудела обитель наша, только и храним, что святыню, слова Кирилла... ик... яко зеницу ока... За помощь нашу духовную, - плаксиво продолжал старик, - не благодарствуют. Не себя ради во гроб сошел, ради приношений для братии, а мне ничего не надо, я во гробе... Георгий догадался. Вынув несколько монет и положив их на скамью так, чтобы видел Стефан, он смиренно сказал: - Беден я, но поделюсь чем имею за помощь вашу... Стефан метнул взгляд на скамью и приподнялся. - Туда не клади, сюда подай... Не для себя, для братии благодарствую. Теперь вдругорядь выйди. Помолюсь за тебя. Георгий вышел. На этот раз Стефан долго не окликал его. Когда же наконец Георгий снова вошел в келью, Стефан сидел в гробу и раскладывал на поднятых коленях старые свитки. - Святые слова, святые слова, - бормотал он заплетающимся языком. - Никому зрить, не токмо читать не даю. А тебе дам, дам на малый срок... Только ни-ни! - погрозил он толстым пальцем. - Прокляну! - Он вдруг, хитро подмигнув Георгию, прошептал: - Я сам сии слова из гроба реку... живым вещаю. Георгий взял у захмелевшего схимника несколько свитков и с чувством гадливости покинул келью. Придя домой, он, однако, увидел, что вознагражден за неприятные минуты, проведенные в монастыре. Несколько полуистлевших свитков, доставшихся Георгию, были лишь отдельными частями разных "слов" проповедника. На них не было даже обозначено, какому дню праздника или какому событию они посвящены. Вероятно, Стефану удалось припрятать лишь то, что было забыто при переезде высшего духовенства в Пинск, и вряд ли было необходимо хитрому монаху приводить их в порядок и устанавливать причины появления "слов", которыми он пользовался по своему усмотрению. Разбирая ровный почерк Кирилла, Георгий поражался яркости поэтических символов, образности языка. "Грехи расслабили члены тела моего, - читал Георгий. - Богу молюся, и не слушает меня. Врачам роздал все мое имение, но помощи получить не мог. Нет у них зелия, могущего переменить казнь. Ближние мои гнушаются мною. Смрад мой лишил меня всякой утехи... Нет утешающего. Мертвым ли себя назову? Но чрево мое пищи желает, а язык иссыхает от жажды. Живым ли себя помыслю? Но не только встать с одра, подвинуть себя не могу. Ноги мои непоступны, руки бездельны. Мертвый я в живых и живой в мертвых. Как живой, питаюся, как мертвый, ничего не делаю. Лежу наг без божия покрова. Человека не имам влажаша мя в купель..." "О чем это "слово"? - размышлял Георгий. - Только ли о недугах одного человека, имя которого оставалось неизвестным, или о судьбе многих в иносказательной форме говорил проповедник? К чему звал он людей, пребывающих живыми в мертвых и мертвыми в живых? Чему учил?" Георгий развернул другой пергамент. "Что глаголеши: человека не имам? - отвечал поэт. - Небо и земля тебе служат. Небо - влагою, земля - плодом. Для тебя солнце светом и теплотою служит и луна со звездами ночь обеляет. Для тебя облака напояют землю дождем и земля на твою службу возвращает всякую траву семенитую, древа плодовитые, для тебя текут реки и пустыня зверей питает. Трудолюбивые пчелы летят на цветы и творят для тебя медовые соты". Георгий и раньше знаком был с некоторыми поучениями Кирилла - "Словом в новую неделю по пасхе", "Словом на Фомину неделю" и другими, попадавшими в руки читателей в виде переписанных, а иногда и по-своему переложенных монастырскими писцами листов. Теперь же в руках у него то, что не подвергалось чужому домыслию. Так ли велики эти "слова", как казалось прежде? Форма их сравнения, вопросы, обращения и аллегории отличали "слова" от сочинений других церковных писателей. Но поэтический взор проповедника, обращенный к явлениям природы, уводил слушателей в сферы религиозного созерцания, поэтому назидательность его "слов" была далека от жизни народа, нуждающегося в общедоступном, ясном просвещении. Георгий же мечтал о таких сочинениях, в которых бы каждое слово было понятно и грамотному монаху, и прибитому нуждой землеробу. Не ради туманных будущих благ, а ради сегодняшнего вызволения писал свои "прелестные листы" Скорина, и потому слова ему надобны были про людей, что "на своей земле, как чужие, живут, и про чужих, что их трудом, как своим добром, распоряжаются". Засидевшись до полуночи, Георгий убрал пергаментные свертки и уже хотел погасить свечу, как в комнату, не постучавшись, вошел Осип. Отряхнув снег, поставив в угол посох с надетой на него шапкой, Осип сбросил с плеча полупустую суму. - Слава богу, что ты вернулся, - обрадовался Георгий. Осипа не было в Турове более двух недель, и Георгий опасался, что жебрак попал в лапы королевских соглядатаев. - Трудна дорога сейчас? Намело сугробы? - спросил он. Осип присел на скамью, помолчал. - Тяжело, да не сугробы повинны. Что сугробы? Снег, он и есть снег... бел, чист, недолговечен... Солнце поднимется, снег ручьями сойдет, а молодую землицу снова наши слезы польют... - Что случилось, Осип? - встревожился Георгий. - Горе, - тяжело вздохнув, ответил жебрак. - Обманет князь. - Обманет? - удивился Георгий. - Князь Михайло обманет? - Он, - кивнул головой Осип. - Кто же еще? Оттого только и горек обман, на кого надежда была. - В чем же ты видишь обман для себя? - не поняв его, спросил Георгий. - Не для себя, - отмахнулся жебрак, - меня обмануть нельзя. Не на чем обмануть нищего, - объяснил он, постепенно оживляясь. - На деньгах обмануть захочешь - я их и так не беру, должности не присудишь - и ее я не жду, а хлеба кусок от камня за версту отличу. Убить меня или в темницу бросить можно, а обмануть - нет. Тебя вот да, тебя обмануть легко. - В чем же? - В надеждах твоих, в чаяниях, - ответил Осип. - Тебя да несчастных тех, что на слово твое, как на приманку, шли, родные места покинули. К воле шли! Ты их прельстил твоими листами. Ты да мы, неразумные. Поверили князю, смутили людей! - с гневом закончил Осип. - Постой, друг! - Георгий присел рядом с ним на скамье. - Видать, ты узнал что недоброе? - Узнал. - Осип резко повернулся к Георгию. - Князь к королю Жигмонту поехал, - заговорил он шепотом торопливо, взволнованно. - У его милости ласку выпрашивает, чтобы миром все кончить. А людишек зазвал сюда, дабы короля напугать. Дескать, вон какая сила у меня, не хочешь мира - я войной пойду... И еще знаю, к хану крымскому от себя посылал. Может, и ему передаться согласен. Видно, заговорила кровинка татарская. Ты вот думал, что людей до московского князя зовешь. Тому поверили многие, ан все иначе выходит... Слушай меня: князь замирится с королем либо союз с ханом заключит, куда люди пойдут? Кто им защиту даст? Хлопы, рабы, отчинники княжий... Боже ж ты мой, сколько жизней загинет! - Осип уронил голову на руки и закачался, причитая: - Боже милостивый!.. Под кнутом, в колодках, на виселицах... за что? Сирот сколько новых, за что? Господи, смилуйся ты над нами, грешными. - Успокойся, Осип, - проговорил Георгий, чувствуя, как его самого захватывает тревога высказанной жебраком страшной догадки. - Дай рассудить... не может того быть. Это злые люди так о князе... Нет, Осип, не покинет князь посполитых... - Покинет! - почти выкрикнул Осип и быстро поднялся. - Только вперед я покину его! Он шагнул к двери и поднял свою суму. Движения его были решительны. - Куда ты, Осип? Отдохни у меня... обсудим... Жебрак посмотрел на Георгия. Лицо его вновь приняло обычное, ласковое выражение. - Куда? - переспросил он с улыбкой. - А никуда... На волю... Подале от князей - голова целей! Низко поклонившись Георгию, он вышел за дверь. Больше никто не видел в Турове старого жебрака. x x x Посещение Осипа лишило Георгия покоя на всю долгую зимнюю ночь. Вспышка гневного недоверия к князю, убеждение в грозящем обмане, высказанное старым жебраком, обычно лучше других осведомленном о делах князя, наконец, его уход из Турова взволновали юношу. Он не верил в обман Глинского, быть может, потому, что многого не знал, не видел. Запершись в своем покое, увлекшись разбором старых пергаментов и подорожных записей, он мало интересовался тем, что творилось за стенами дворца. А за стенами дворца уже появились первые признаки разлада в туровском лагере. В городе было неспокойно. Горожане выказывали недовольство. Размещенные в их домах ратники с каждым днем вели себя все смелее и нахальнее, разоряли хозяйство. Приходилось прятать от них не только сало и хлеб, но и дочерей с женами. Коли дальше пойдет так, то не от войны, а от одного постоя нового войска погибнет город Туров. По улицам, словно в праздничный день, разгуливали молодые ратники, горланя непристойные песни. Чаще стали вспыхивать драки между полоцкими крестьянами, приставшими к Глинскому, и литовцами, между русскими и иноземцами. Воротные стражники, что ни ночь, ловили людей, занесенных в реестры князя, пытавшихся обманом, а то и открытым боем прорваться за городские стены. Некоторым удалось уйти. По берегам Припяти, грабя соседние фольварки и богатые хутора, разгуливала вольница чернобородого атамана, не признававшего ни князей, ни бояр. Застрявшие в Турове купцы и покрученики подбивали народ к неповиновению. Обещали награды тому, кто вернется к своему старому господарю. Распускали слухи против князя Михайлы. Одни говорили, что Глинский хочет продать все поспольство, замириться с королем и панами магнатами. Другие сообщали как достоверное, что князь сторговался с татарским ханом Менгли-Гиреем и будет менять людей на золотые цехины. По пять грошей за голову. Но самым злым слухом, более всего разжигавшим волнения, была весть о том, что Глинский отказался от помощи и покровительства Московского великого князя. Находились "свидетели", будто бы видевшие в Турове московских послов. Привезли будто те послы волю всем русским от московского князя Василия, да Глинский напоил послов отравленным вином и ночью бросил в Турколодезь, а грамоту Василия сжег не то на трех, не то на двенадцати свечах. Те, кто еще верили Глинскому, защищали его и словом, и кулаком. От этого нередко страдали и непричастные к тайному шепоту люди. Дрожжин, оставшись за старшего военачальника и пытаясь успокоить непомерно выросшее пестрое и разноязыкое население туровского лагеря, до отказа набил сторожевую башню пойманными шептунами, публично сек главарей, но сдержать разложение лагеря не мог. Он отправил одного за другим четырех гонцов к князю в Краков, а затем в Венгрию, требуя возвращения Глинского. А Глинский, не добившись успеха в своих переговорах ни в Кракове, ни у короля Владислава, покинул Венгрию и, разминувшись с гонцами Дрожжина, возвращался в Туров, ничего не зная о происходящем. x x x Проведя в тревоге бессонную ночь, взволнованный виденным и слышанным в городе, Георгий находился в крайне возбужденном состоянии. Чувство обиды и ненависти захватило его. Обиды на маловеров, поддавшихся обману панских лазутчиков (он не сомневался в этом), и ненависти к врагам, пробравшимся в лагерь. Он понимал, что крутые меры, принимаемые недальновидным и нелюбимым народом паном Дрожжиным, из-за которых страдают и невинные люди, могут вызвать еще большее озлобление. Надобно действовать иначе. Пока не приехал князь и пока еще не стало поздно, надо собрать верных людей, таких, как Язэп, и заставить самих посполитых охранять свою веру в начатое ими дело. Отправившись искать Язэпа, он столкнулся со своим другом на повороте узкого переулка, ведущего к рыночной площади. - Беда, - крикнул запыхавшийся Язэп, - к тебе бегу! Уходи, заховайся куда-нибудь... придет князь, оправдаешься... - В чем оправдаюсь? Перед кем? - Перед людьми! - проговорил Язэп, испуганно оглядываясь назад. Со стороны площади доносился неспокойный гомон множества голосов. - Листы! - торопился хлопец. - Побьют тебя за листы обманные... Беги! Там человек один грамотный листы читает, что ты писал, говорит: "ради обмана"! Георгий схватил Язэпа за плечи. - Ради обмана? Листы наши обманные? - Ну да!.. Сейчас на дворец пойдут: листы сжигать и писцов топить. Я хлопцев к пану Дрожжину послал предупредить. Но Георгий будто не слышал этих слов. - Слова там про волю твою... За тебя же, а ты - "обманные"! - Да что ты трясешь меня? - вырвался Язэп, с удивлением глядя на друга, никогда еще не бывшего в таком состоянии. - Не я то говорю. Человек там один... - Что за человек? - Георгий решительно шагнул в сторону гудящей площади. Теперь Язэп схватил его за руку: - Не шути, панич! В большом гневе народ. Могут что хошь сейчас учинить. Лучше и не кажись. Георгий остановился, повернув к нему бледное с горящими глазами лицо. - Ты поверил тому человеку, Язэп? - спросил он таким голосом, что тот невольно отпустил руку и машинально перекрестился. - Бог с тобой, Георгий Лукич... Я тебе как брату родному и князю верю... да не я один... боюсь только, кабы... - Бояться нам нечего, - перебил его Георгий. - Правда наша! Стало быть, за нас люди будут. Идем! Не дожидаясь Язэпа, Георгий быстро направился к площади. - Коли так, - пробормотал смущенный отвагой друга Язэп, - и моя голова с тобой! - Придерживая висевшую у пояса новую венгерскую саблю, он побежал вслед за Георгием. Язэп несколько преувеличил опасность. На площади было пока относительно спокойно. Худой, с вытянутой шеей человек, одетый в потертую купеческую чугу, возвышаясь над любопытной толпой горожан и молодых ополченцев, потрясая каким-то листом, кричал охрипшим, надорванным голосом: - Ты нам грамоту московскую покажи, а не брехню дьякову! Обманные тут слова написаны, верьте мне, я все литеры знаю! - Читай, что написано! - требовали вновь подошедшие. - Про Москву, про русских что сказано? - Про князя что? - гудели другие. - Когда татарам продался? - Спалить листы! Разом с теми, кто набрехал их! - Заманили нас, темных, неписьменных! - Слушайте, слушайте, люди добрые! - призывал хриплый голос. - Ничего тут про волю вашу не сказано. И про Москву ничего! Только чтоб до князя шли. Сами теперь растолкуйте: вы до князя, а князь куда? - Князь к татарам пошел, а нам куда? - Князь с панами опять... против русских! Не видя, не замечая никого, кроме стоящего на возвышении человека, не отрывая от него горящего взгляда, Георгий пробивался вперед, расталкивая плотный круг слушателей. За ним шел Язэп, по пути выискивая знакомых ему ратников. - Может, листы эти нехристь какой складывал, а вы им поверили! - надрывался охрипший. - Татарам за обман крещеной души по ихнему корану все грехи прощаются! Добравшись до сваленных бревен, на которых стоял ораторствующий, Георгий прыгнул к нему и, поскользнувшись, ухватился за полу охрипшего. - Ай! - испуганно вскрикнул тот, подавшись назад, словно ожидая удара. Но Георгий не выпустил полы. - Стой! - крикнул он, становясь рядом. - Я тоже грамотный, дай сюда лист! Глаза охрипшего забегали по толпе. - Братцы! - прохрипел он осевшим голосом, пряча за спину лист. - Отдай! - грозно потребовал Язэп, встав с другой стороны и положив руку на эфес сабли. - Тут и читать нечего... брехня это. - Трясущейся рукой человек протянул лист. Георгий выхватил его и поднял над головой. - Листы эти, - крикнул он в затихшую, жадно ждущую новых событий толпу, - помолясь богу, я складывал! - И, опустив полу чуги, свободной рукой осенил себя крестом. - Ага! - взвизгнул кто-то над ухом Георгия. - Вот он, подманщик! Бей его! Георгий увернулся от удара. - Эй! Не балуй! - Одним прыжком Язэп оказался возле Георгия. Он толкнул в грудь замахнувшегося, тот качнулся, распростер руки и покатился вниз с бревен. Из толпы с руганью к бревнам бросились двое мещан. Язэп выхватил саблю. Охрипший, видя все это, хотел было юркнуть вниз, но подоспевший к Язэпу молодой ратник схватил его за воротник. - Погоди! Разом читать будешь! - Ты за что человека бьешь? - визжал внизу сбитый с бревен. - Кто таков? На Язэпа наступали подголоски. - Вязать их обоих! - Слушайте, что тут написано! - кричал Георгий, стараясь перекрыть поднявшийся шум. На бревнах уже было несколько молодых ратников. Человек в купеческой чуге хрипел, вырываясь из их цепких рук. - Разбой!.. За правду средь бела дня убивают! - Узнаем, чья правда! - Пущай читает! - Читай, панич! Мы тебя знаем! - гудела толпа, напирая на стоящих впереди. Ратники держали охрипшего, зажав ему рот. Язэп размахивал саблей, не пуская на бревна лезущих в драку. - "Люд посполитый!" - начал Георгий, держа перед собой лист. - Тише, тише! Дайте слово человеку сказать! - "Люд посполитый!" - еще раз громко повторил Георгий, глядя в бумагу, и, не ожидая, пока установится тишина, стал читать дальше. Голос его был звонок, силен, взволнован. Смелость, с какой оборвал он ораторство хриплого, и любопытство к написанному сделали свое. Зажатые в толпе, укутанные платками женщины зашипели на мужей. Пожилые мужчины крикнули на молодежь, и толпа стала затихать, боясь не расслышать слов того листа, который только что, не зная его содержания, она считала "обманным", а теперь, может, он и вовсе окажется правдой. - "Кому веру свою отдадите, - читал Георгий, - панам ли католикам, что забрали и землю вашу, и дом, и волю? Или же братьям своим единокровным от единой матери нашей - Руси?" Словно последняя волна затихшего шторма, шелестя, прокатилась по площади и рассыпалась, затихая в глубине, возле амбаров. Когда Георгий уже заканчивал чтение, пан Андрей Дрожжин в сопровождении двадцати конников прискакал на площадь. Настроение толпы так же быстро, как оно было поднято против "обманных листов" и их составителей, теперь поворачивалось в противоположную сторону. Но пану Дрожжину было известно только то, как сообщили ему посланные Язэпом хлопцы, что на площади подбивают людей идти жечь дворец. Увидев в центре толпы молодого бакалавра, он удивился, но не стал медлить. По его команде всадники, горяча коней и ругаясь, врезались в толпу. Мещане шарахнулись в стороны, увязая в сугробах. Поднялся женский визг, вопли. Пешие ратники закричали, пытаясь объяснить конникам, но поднятый шум потопил их голоса. Люди, теперь боявшиеся наказания за свой первый порыв, разбегались, толкая друг друга, попадая под копыта коней. Язэп с товарищами тащил по снегу упирающегося хриплого человека в купеческой чуге. - Пан Дрожжин! - еще издали кричал возбужденный хлопец. - Вот он, зачинщик! Он подговаривал! - А тот где? - грозно спросил пан Дрожжин. - Бакалавр? Язэп не знал никого с таким именем. Но Дрожжин уже сам увидел спешившего к нему Георгия. - Вот ты как на князеву ласку ответил? - прошипел он, нагнувшись с коня и угрожающе сжимая плеть. - Пан Андрей, - проговорил Георгий, с удивлением глядя на взбешенного Дрожжина. - Народ в сильном волнении... - Связать! - приказал Дрожжин, ткнув плетью в Георгия. - Об народе сам князь позаботится! - громко сказал он, приподнявшись на стременах. - Едем встречать его милость! Крикнув всадникам, он поднял коня в галоп, обдав застывшего от удивления Георгия брызгами снега. Двое конников, спешившись, подошли к Георгию и молча скрутили ему руки. Юноша не сопротивлялся и только выронил на снег все еще зажатый в руке "прелестный листок". x x x Вернувшись в Туров, князь Глинский понял, что его лагерь в опасности. Слишком открыто проявлялось нетерпение, колебалась вера в него - Глинского. Боязнь вернуться под власть ненавистных феодалов-католиков или попасть в рабство татарского хана толкала людей на необдуманные поступки, разлагала воинов. Глинский, хорошо знакомый с историей крестьянских войн в Европе, знал, что массы легко отрекаются от своих поводырей, чуть только те сворачивают с желанного пути. Чтобы стать вождем людей, жаждущих воли и союза с русскими, а не просто смены властителя, надо поддерживать их веру в единомыслие с ними. Как ни темен, как ни придавлен народ, все же он сильнее, чем кучка жадных дворян, ищущих только своей личной выгоды. Чтобы не быть раздавленным, надо идти с главными силами. Другого выхода нет. Переговоры с Сигизмундом лишь ухудшили отношения. На помощь Владислава или Менгли-Гирея нельзя рассчитывать, да и при таком настроении людей в самом лагере их помощь была бы опасней молчаливого невмешательства. Отругав Дрожжина за то, что тот без разбору хватал и виновного, и невиновного, слишком доверясь доносам и слухам, Глинский велел выпустить всех томящихся в сторожевой башне и начал осторожно, не наводя страха, очищать лагерь от смутьянов и маловеров. Молодого бакалавра, по словам Дрожжина, подбивавшего людей разграбить и сжечь дворец, и еще нескольких заключенных он вызвал к себе. До сих