пался, негодяй! - зловеще прошептал он, навалившись Кривушу на спину. Толстяк взвизгнул и резко наклонился, пытаясь перебросить через голову преследователя. Но Георгий был сильнее. Он встряхнул Николая так, что тот упал на колени и поднял руки. Из-под плаща выскользнули ощипанный гусь и бутылка. Кривуш успел схватить одной рукой бутылку, другой гуся и, подняв над собой то и другое, зажмурил глаза. - Кто бы ты ни был, - пропищал он жалобным голосом, - я разделю с тобой эти дары. Только уйдем подальше от этих стен. Георгий продолжал держать его, не давая повернуться. - Кто позволил тебе разорять мой птичий двор и грабить мой винный погреб? - грозно спросил он, изменив голос. - О, ясновельможный пан! - залепетал Кривуш, думая, что его настиг сам пан Сташевич. - Дьявол в образе экономки заманил меня в ваши владения. Он искушал мою юношескую скромность, и я еле откупился, согласившись принять сей дар, который намереваюсь пожертвовать монастырю святого Франциска, моего покровителя. Однако, будучи честным католиком, я никогда не посягал на чужое, и раз вы являетесь законным владельцем сих бренных благ, то я охотно возвращу вам эту своевременно скончавшуюся птицу и несколько глотков кислой влаги, именуемой вином. Все же совесть моя повелевает... - Совесть твоя повелевает тебе хранить тайну пани Зоси, - со смехом сказал Георгий, вырвав из рук Николая гуся и бутылку. Узнав друга, Кривуш нимало не смутился. - А славно мы пошутили, - сказал он, поднимаясь с колен. - Я искал тебя со вчерашнего вечера, чтобы разделить с тобой этого юного гусенка и престарелое вино. - Конечно, для того, чтобы вместе со мной помянуть твою покойную тетю? - насмешливо спросил Георгий. - Представь себе мое огорчение, - вздохнул толстяк, - тетя выздоровела и даже, кажется, собирается замуж. Но пусть это не смущает тебя. Мы выпьем за ее здоровье так же, как пили бы за упокой. - Николай! - серьезно спросил Георгий. - Значит, ты не получил наследства и кружева остались неоплаченными? - Клянусь здоровьем этого гусака и моей славной тетушки, что за кружева я уплатил. - Уплатил? - с радостью воскликнул Георгий. - Конечно, - ответил Кривуш. - Слово шляхтича есть слово прежде всего. - Хорошо, Николай. Прежде чем начать пир, мы зайдем к дяде Отто и убедимся в том, что он не считает меня вором, - предложил Георгий. Кривуш вдруг забеспокоился: - К чему это, Франек? Гусь может протухнуть. Экая жара! Но Георгий решил во что бы то ни стало покончить с этой историей, мучившей его уже более двух дней. Он почти силой повел друга в лавку дяди Отто. К радости Кривуша, хозяина не оказалось. Но Георгий решительно заявил, что будет дожидаться его хотя бы до самого вечера. Увидев, что ему не избежать очной ставки, Кривуш обдумал свою позицию и решил, что лучше всего отрицать. Все отрицать. Что бы ни говорил хозяин, он будет говорить совершенно противоположное. Это решение несколько успокоило Кривуша, и он даже весело приветствовал медленно вошедшего в магазин дядю Отто. Ответив, как обычно, "гут морген", немец остановился против Георгия и молча уставился на него. Кривуш затаил дыхание. Георгий, глядя прямо в глаза хозяину, спросил: - Все ли деньги получили вы, дядя Отто, за те кружева, что я отнес панне? - Да, - ответил немец, вынимая два золотых, полученных от Рейхенберга. - Я полушил все теньги... За крушеф... Прошептав "Пресвятая богородица", Николай застыл с разинутым от изумления ртом. Дядя Отто некоторое время смотрел на Георгия, потом, спрятав червонцы в карман, выразительно произнес: - Но ты, Франц... больше не слушишь в мой лавка... Ауфвидерзеен! - и медленно прошел к себе в заднюю комнату. Георгий по-своему понял причину гнева дяди Отто. Он был уверен, что деньги действительно заплатил Кривуш. Потеря выгодной службы не печалила его. Тем лучше. Тем больше останется у него свободного времени. Георгий был рад, что дело с кружевами закончилось так благополучно. Когда в корчме старый знакомый Берка подал им румяного, аппетитно пахнущего гуся и наполнил чарки вином, он сказал: - Николай, я постепенно верну тебе всю сумму, которую ты так благородно уплатил за меня. Кривуш странно молчал и, только выпив вторую чарку, спросил Георгия: - Скажи, Франек, не похож ли я на колдуна? Георгий удивленно посмотрел на друга. - Видишь ли,- сказал Кривуш многозначительно, - мне кажется, что с некоторых пор я приобрел дар волшебника. Не спрашивай меня ни о чем. Скоро я сам открою тебе одну тайну. Глава IV Иоганн фон Рейхенберг стоял посреди высокой комнаты, уставленной чучелами зверей и редких птиц. На стенах были развешаны охотничьи доспехи. На полу, покрытом мягким ковром, лежали две борзые собаки, с интересом следившие за действиями их хозяина. Иогачн стоял неподалеку от толстой веревки, протянутой через всю комнату на уровне человеческого роста. На веревке был привязан худой, взъерошенный кречет. Голова кречета то и дело падала книзу, но, как только она касалась крыла, Иоганн ударял тонким хлыстом по веревке. Птица судорожно вздрагивала, пытаясь расправить связанные крылья, шипя и кося налитые мукой и ненавистью глаза. Борзые смотрели на хозяина, ожидая только его жеста, чтобы одним прыжком покончить с измученной птицей. Обессиленный кречет потерял равновесие и свалился с веревки, повиснув на тонкой цепочке. Борзые вскочили, но Иоганн повелительным взглядом заставил их лечь. Рукой, одетой в перчатку из толстой кожи, он поднял кречета и поставил его на веревку. Снова бессильно опускающаяся голова, снова удар хлыста по веревке. В комнату вошел слуга. - Неизвестный монах просит вашу милость принять его, - доложил слуга. - Отправь на кухню, пусть накормят, и проводи с богом, - ответил рыцарь, не оборачиваясь. - Он говорит, что не нуждается в пище телесной. Он хочет видеть вас... - Гони его прочь! - прикрикнул Рейхенберг, еще раз поднимая повисшую птицу. Но слуга не уходил. Помявшись у дверей, он добавил: - Монах предлагает купить у него какой-то перстень и ладанку... - Что? - Иоганн резко повернулся. - Перстень и ладанку? - Да, - ответил слуга, - кажется, так сказал этот монах. Иоганн быстро надел на птицу колпачок и бросил хлыст. - Скорее проведи его наверх и вели... - Уже ничего не нужно, ваша милость, - произнес появившийся в дверях грязный, оборванный монах. - Осмелюсь смиренно просить благородного рыцаря здесь взглянуть на... Монах протянул на ладони перстень и ладанку, согнувшись в низком поклоне, и бросил быстрый взгляд на слугу. - Иди! - приказал Иоганн. - И пусть никто не входит, пока я не позову. Едва закрылась дверь за слугой, как Рейхенберг опустился перед монахом на колени. Быстрым движением монах благословил Иоганна и, не ожидая приглашения, устало опустился в кресло, покрытое медвежьей шкурой. - Встань, рыцарь фон Рейхенберг! - сказал он повелительно. Перемена, происшедшая в поведении этих людей, была поразительна. - Мы недовольны тобой, - сказал монах. - Два года назад ты высказал желание взять под свою опеку юного схизматика, прибывшего из русских земель, с тем чтобы подарить нашей святой церкви верного слугу. Юноша оказался незаурядным, на что я уже обратил внимание здешнего архиепископа. Однако ничто еще не свидетельствует о его готовности служить нашему делу. Что для этого сделано тобой, рыцарь? - Если будет позволено, - начал Иоганн с неожиданным, не свойственным для него смирением, - я могу предъявить некоторые документы. Он вынул из стола папку и положил перед монахом. - Вот записи некоторых лекций с примечаниями и рассуждениями самого Франциска. А вот расписка, полученная мной от одного немецкого купца, честного католика. - Иоганн протянул расписку, обвинявшую Георгия в воровстве кружев. Монах взглянул на расписку. - Это заслуживает похвалы. Пусть бумага ждет своего времени. Но этого мало. Слишком мало, рыцарь! Что ты можешь рассказать о вашем профессоре Глоговском? - Он пользуется любовью схоларов, - ответил Иоганн. Монах усмехнулся: - Похвальная наблюдательность... Они создали вокруг себя целую общину. Не сегодня завтра он будет проповедовать свои воззрения всей молодежи. К чему ведет это? Иоганн молчал. - Среди них и опекаемый тобой Франциск. Что сделано для того, чтобы спасти юношу от их губительного влияния и умерить его гордыню? Монах вдруг замолчал, уставившись на птицу, сидевшую под колпачком. Кречет еле держался на веревке, вздрагивая и боясь сорваться. Монах подошел к нему. Птица почувствовала его приближение и слабо зашипела, не имея сил поднять клюв. - Что сделало эту птицу послушной? - спросил монах. - Отсутствие пищи и сна... - начал объяснять Иоганн. - Страх! - перебил его монах. - Страх и постоянное напоминание о высшей силе. Власть высшего существа, способного дать, отнять, запретить... И длительные мучения, смиряющие гордый дух неразумного творения господа. Монах взял Иоганна за руку и подвел к птице. - Смотри, рыцарь, и пойми, что должен ты делать ради святого нашего дела... x x x Новая жизнь началась для Георгия. Он почти ни с кем не встречался и даже стал пропускать беседы у Глоговского. Теперь он весь день проводил у стены сада. Положив в условленное место записку, затаив дыхание он ждал, пока послышится знакомый шелест шагов. Потом к его ногам падал ее ответ, написанный неуклюжим детским почерком. Георгий бежал вниз к реке, садился под тень старой вербы и по нескольку раз перечитывал скупые наивные строки. На берегу реки было пустынно и тихо. Уже несколько дней стояла адская жара, и люди редко покидали дома. Никто не мешал Георгию. Он писал Маргарите много и часто. Что это были за письма! Вероятно, за всю дальнейшую жизнь он не скажет столько нежных, столько освященных чистой любовью слов. Маргарита отвечала тем же. Страсть их росла и достигла той силы, когда никакие каменные ограды не могли помешать их встрече. ...Маргарита открыла калитку, и Георгий вошел в сад. Деревья не шевелились. Воздух до предела был насыщен золотистой пылью и, казалось, чуть-чуть звенел. Ни ветерка. На небе медленно сдвигались тяжелые крылатые тучи, и сквозь них с трудом пробивалось уже низкое солнце. Все предвещало грозу. Маргарита прислонилась спиной к дереву. Георгий видит на побледневшем ее лице капли мелкой росы. Он смотрит в глаза любимой. Слышит ее дыхание. Чувствует ее теплоту. Он не в силах двинуться, вымолвить слово. Оба смущены и испуганы. А как они ждали этой встречи, для которой было приготовлено так много слов! Молчание. Горьковатый запах травы. Пряный аромат цветов. На них надвигается тень гигантской тучи, и от этого кажется, что дышать стало еще труднее. Ни ветерка. Земля, деревья, цветы томятся ожиданием. Глаза девушки полузакрыты. Пересохшие губы шепчут: - Как душно... Как тяжело... Тяжело и Георгию. Он слышит, как глухо и повелительно стучит в его жилах кровь. Душно... Это длится, быть может, час или два... Быть может, одно мгновение... И вдруг с оглушительным треском, разрывая огромный полог, сверкает короткая молния. Гром потрясает воздух. Маргарита вскрикивает и, быстро крестясь, приникает к Георгию. Георгий обнимает ее плечи, как бы защищая от неожиданного удара... Дождь обрушился сразу. Обильные теплые струи зашумели по ветвям, выбили короткую дробь на камнях ограды сада, слились в единый, равномерно нарастающий гул. Со стороны дома слышится низкий женский голос: - Маргарита! За ней второй, более высокий: - Панна Маргарита! Маргарита не откликается. Она не слышит голосов. Не видит и не ощущает дождя. Только когда рядом с ними вскрикнула панна Зося, они отпрянули друг от друга. Экономка набросила на плечи Маргариты накидку и, словно ничего не случилось, озабоченно шепнула Георгию: - Бегите! Живее! Как бы панночка не простудилась. Маргарита закрыла лицо руками и побежала к дому. Георгий шел под ливнем и думал о мучительной ночи, которую ему предстоит пережить, прежде чем снова он увидит Маргариту. Казалось, не будь надежды увидеть ее завтра, он не нашел бы сил дожить до утра. x x x Стоя посреди комнаты и сбрасывая мокрые одежды, Георгий рассказывал Вашеку наспех придуманную историю о том, как он попал под дождь. Вацлав любовался мощными, блестевшими от влаги мускулами Георгия, его складной фигурой и думал о том, что ему никогда, вероятно, не суждено встретить такой красивой девушки, как возлюбленная Георгия, о которой он уже знал от Кривуша. И никогда не научиться так весело и искусно скрывать свои похождения, как это делает сейчас его друг. Раздался короткий стук в дверь. Час был поздний. Полуголый Георгий оборвал рассказ и с удивлением посмотрел на Вашека: "Кто бы это мог быть?" Вашек приоткрыл дверь. Кто-то снаружи с силой потянул дверь к себе, и, оттеснив Вашека, в комнату вошел Иоганн фон Рейхенберг в сопровождении двух студентов из числа его рьяных почитателей. Георгий вежливо поздоровался, извинившись, что вынужден принимать гостей в столь странном виде. Иоганн махнул рукой. Не ответив даже на извинения Георгия, он обратился к Вашеку: - Мы имеем приватное дело до пана Франциска. Не сочти за труд оставить нас на короткое время. - Возьми мою сухую сорочку, - сказал Вашек Георгию, - она под подушкой. - И вышел. Рейхенберг стоял, глядя в маленькое окно, по которому извивались мутные ручейки, сбегавшие с крыши. - Два года назад, - заговорил Иоганн тихо, - его преосвященство снизошел до моей просьбы и разрешил принять в университет купеческого сына чужой веры, дабы мог сей юноша познать истину... - Я храню благодарность за то... - сказал Георгий. - Однако, - продолжал Иоганн, - поведение твое заставляет думать иное... - Чем заслужил я этот упрек? - спросил Георгий. - Поддаться влиянию опасных в своем вольнодумстве учителей, - строго сказал Рейхенберг, - это больше, чем нарушить долг благодарности. Ты пренебрег дружбой, которую мог бы сыскать среди нас... - Прости, пан Ян, - перебил его Георгий. - Я еще плохо знаю польский язык и, как тебе известно, не совсем правильно понимаю слово "друг". Кроме того, мне неведомо, кого ты называешь опасными учителями... Иоганн сжал губы. - Хорошо, - процедил он, сдерживая ярость. - Мы пришли сюда с миром... Согласен ли ты, приняв наши условия, заключить с нами союз? - Скажу от сердца, - ответил Георгий, - я никогда не собирался враждовать ни с тобой, ни с кем-либо другим. Но... О каких условиях ты говоришь? - Условия, которые помогут тебе отплатить добром за добро людям, заботящимся о твоем благе, быть может, больше, чем ты того заслуживаешь. Георгий тихо спросил: - Каковы эти условия? - Известно ли тебе, что в недалеком будущем предстоит большой диспут? - спросил Иоганн. - Да, - ответил Георгий. - Мне известно также, что пан ректор рекомендовал поставить на этом диспуте весьма важные научные вопросы. - И, главное, - добавил Иоганн, заметно оживляясь, - рассказать о тщетном старании некоторых подвергнуть сомнениям канонические авторитеты. И вот один из лучших питомцев университета, не блещущий знатностью рода, сын простого русского купца, еще недавно пребывавший в заблуждениях схизмы, ныне вступающий в лоно святой апостольской церкви, должен будет выступить на этом диспуте и рассказать о пагубных идеях, проповедуемых на тайных собраниях... Георгий сделал движение. - Молчи! - остановил его немец. - Мы знаем все. Глоговский и Коперник должны быть преданы церковному суду. Своей речью на диспуте ты можешь оказать нам помощь в этом. - Нет! - воскликнул Георгий. - Как смел ты предложить мне это? Я глубоко почитаю этих великих ученых. И не я один!.. - Того требует святая церковь, - перебил его Иоганн, - рыцарем которой мы помогаем тебе стать. - Не рыцарем церкви, а проповедником науки вижу я себя в будущем. Я принес клятву служить моему народу и... - Твой народ... - прервал его Иоганн с презрительной усмешкой, - рабы, которым нужны не слуги, а господа. Ты можешь стать господином его. Мы дадим тебе власть и силу. Мы сделаем тебя боярином, князем. - Замолчи, Иоганн фон Рейхенберг! - угрожающе сказал Георгий. - Ты пришел за миром, который хуже войны. Все ли сказал ты? - Да, - ответил Иоганн после продолжительной паузы. - Я сказал слишком много для тебя, хлоп... - Немец сделал знак своим спутникам. Рослый длинноносый студент распахнул плащ и поднял распятие. Георгий увидел под плащом ножны кинжала. - Клянись, - грозно сказал длинноносый, - что все слышанное тобой останется тайной! Что ни родным, ни близким ты не откроешь нашего разговора, что не помыслишь восстать против церкви нашей и ее слуг. Иначе... - Иначе? - спросил Георгий, оглядывая обступивших его студентов. Георгий стоял один против троих, полуголый, сжимая единственное оружие, попавшееся ему под руку, - свое мокрое платье. Двое спутников Иоганна медленно заходили ему за спину. Немец стоял прямо против него. - Перекрестись и произнеси клятву, - прошептал Рейхенберг. Лицо немца было совсем близко. Стоило только взмахнуть рукой... Что напомнило ему это выражение лица? Эти серые, холодные глаза... Тонкие поджатые губы... Острый с хищным изгибом нос... - Крестись, и мы простим тебе твои заблуждения... "А-а!.. Дорога у Бреста... Нарядная охотничья кавалькада... Крестьяне, выпускающие зайцев из мешков... Крики "угу... угу". - Или ты примешь наше проклятие и нигде не скроешься от нашего гнева! "...Хриплый лай собак. Бледное лицо всадника... Опрокинувшийся на спину крестьянин... Кровь на траве... Испуганные односельчане, торопливо уволакивающие тело в кусты... Да, то самое лицо! Тот же взгляд!" - Делай свой выбор... Георгий взмахнул рукой и хлестнул по лицу немца. Иоганн отскочил к стене. Двое других отбросили плащи. Но в это время распахнулась дверь. - Крещение состоялось! - весело крикнул Николай Кривуш, входя в комнату вместе с бледным и возбужденным Вацлавом. Кривуш насмешливо поклонился Рейхенбергу: - Виншую* пана Яна. И прошу к столу, по старому нашему обычаю. (* Виншую - поздравляю (польск.).) Вытирая мокрое лицо, Рейхенберг направился к двери. За ним последовали его спутники. Вацлав стоял, сжав кулаки, пока не вышли все трое. Георгий все еще продолжал держать мокрую одежду, с которой стекала на пол вода. Его мышцы мелко дрожали. - Опусти свое паникадило. - Кривуш обнял друга. - Можешь ничего не объяснять. Все ясно! - И, притянув к себе Георгия, он крепко поцеловал его в лоб. x x x Как ни уверяли Георгия друзья, что стычка лишь укрепит его популярность в университете, ибо немца не любят и каждый охотно встанет на защиту Георгия, случай этот омрачил счастливую весну юноши. Он не сомневался в преданности своих друзей и в сочувствии к нему большинства студентов. Но то, чего не могли понять Кривуш и Вацлав, считавшие причиной ссоры только зависть Иоганна к научным успехам соперника, представлялось Георгию в совершенно ином свете. Теперь он наконец отчетливо понял, какую цель преследовали фон Рейхенберг и краковский архиепископ, помогая ему поступить в университет. И странно! Размышляя об этом, Георгий вспомнил последний день своей жизни в Полоцке. Вспомнил во всех подробностях и ощущениях. Незримые нити связывали эти полоцкие события с тем, что происходило теперь в Кракове. Шумный город с его обманчивой нарядностью и весельем вдруг обнажил зловоние монастырских задворков и переулков, где простая человеческая честность была столь редким гостем, как и солнце, загороженное от людей тесно нависшими этажами домов. Университет почудился юноше темным бесконечным подземным ходом, где вдалеке мерцал бледный свет. Сколько препятствий, сколько невидимых ям и обвалов на пути к этому свету! Дойти до него почти невозможно. А если все же дойти? Если, вытянув вперед руки, ощупывая скользкие стены сводов, спотыкаясь и падая, все же идти и идти вперед, сжав зубы, не отрывая глаз от мерцающего вдалеке огонька? Что ждет его там? Не окажется ли этот свет отблеском печальной свечи у изголовья певца и не поразит ли слух монотонный речитатив псалма: "Сокроешь лицо свое, смущаются... И в прах обращаются... Обновляется лицо земли..." Вечное обновление! Бесконечное движение материи и подобная лицу покойника каменная неподвижность однажды установленных истин и законов. К тому ли стремился ты, юноша? Для того ли шел через поля и болота, бросив отчий дом? Вот двор университета. На этих плитах он впервые встретил Иоганна, которого считал своим благодетелем. Не ясно ли теперь, для чего помогли ему тогда Иоганн и стоящие за ним неизвестные люди? Они хотели сделать его своим помощником в тайной борьбе против белорусского народа. О, как далеко метил немец! Он ждал новых стычек с Рейхенбергом, но ни Иоганн, ни его товарищи ничем не выказывали своей вражды. Они даже в отношениях с другими схоларами стали как будто ласковей и проще. Однако теперь Георгию казалось все подозрительным. Единственным местом, где он отдыхал от докучливых мыслей, был старый сад над рекой. Едва наступал условленный час, как Георгий преображался. К нему возвращалась былая веселость, глаза снова светились ласковым светом. Вацлав любил смотреть на своего друга, когда тот готовился к свиданию. Вялому и немного ленивому чеху нравилось в Георгии все. Иногда он сам зажигался его огнем, и тогда их беседа принимала особенно веселый и душевный характер. Однажды Георгий, расчесав кудри и надев праздничное платье, спросил Вашека, хорошо ли он выглядит. - Великолепно! Ты наряден, как в первый день пасхи. Но... Разве ты не знаешь? Вернулся пан профессор. Все наши собираются у него. Георгий нахмурился. Он знал, что Глоговский, отсутствовавший более двух недель, вернулся в Краков. Знал, что профессор, безусловно, спросит о нем, о Франциске... Он и сам побежал бы с радостью к любимому учителю. Вашек мог бы и не напоминать об этом. - Конечно, я знаю, - сказал Георгий сухо, не глядя на Вашека. - Разве мой наряд помешает мне принять участие в беседе? - Нет, нет, Франек, - смутился Вацлав. - Я только хотел предупредить тебя... - Спасибо, - ответил Георгий и, заторопившись, убежал в сад, к Маргарите. Встретившись с Маргаритой, Георгий был серьезен и несколько печален. Беседа долго не вязалась. Он молчал, задумчиво грызя стебель цветка, или отвечал невпопад. - Тебе скучно со мной, Франек, - сказала Маргарита со слезами в голосе. - Ты больше не любишь меня. Георгий крепко сжал ее руки. - Нет, милая, я люблю тебя еще более прежнего. Но у меня много огорчений. - Что же случилось? - испуганно спросила девушка. - Маргарита... Я хочу открыться тебе... Я не Франциск. - Ты шутишь, Франек, - улыбнулась девушка. - Это не мое имя, - продолжал Георгий, - Франциском меня назвали здесь, в Кракове. - Тебя дважды крестили? - Я крестился только раз. Но двери университета открылись лишь для Франциска. Они оставались закрытыми перед моим честным христианским именем: Георгий. - Георгий... Юрий... - повторила Маргарита. - Такое красивое имя. Зачем же ты потерял его? - Я не терял его, - ответил Георгий. - Это они хотели заставить меня забыть мое прошлое. - Ты меня пугаешь, Франек... Прости, Юрий, - поправилась Маргарита. - Кто это они? - Мои враги. Рыцарь фон Рейхенберг, архиепископ краковский и другие. - Его преосвященство? - воскликнула Маргарита. - Опомнись, Юрий. - Молчи, Маргарита, и слушай... И Георгий рассказал ей свою историю. Рассказал о городе Полоцке и смерти отца, о своем детстве, о попе Матвее, лирнике Андроне, о бегстве из родного дома. С любовью и умилением описал ей белорусскую землю, через которую лежал его путь. Никогда еще Маргарите не приходилось слышать такой интересный и вдохновенный рассказ. Она смотрела на своего возлюбленного, и он вдруг показался ей сильнее, красивее и умнее того Франека, которого она знала прежде. Она не могла понять того, что говорил ей Георгий о своем народе, о пришлых властителях, о борьбе истинной науки с рутиной схоластики. Но она любила его и твердо знала: он не может быть неправ. Как страшен мир, в котором живет она и с которым борется Франек... Нет, Юрий! Мужественный и любимый Юрий. Георгий взял девушку за руку. - Любимая моя, - сказал он взволнованно, - прекрасная моя невеста. Дай мне твою руку, и поклянемся... Они опустились на колени. - Клянусь, - говорил Георгий, - не отступать от слова, данного учителю моему, отцу Матвею... - Клянусь, - шептала Маргарита, - молиться за Юрия и дела его. Да принесет ему бог счастье и победу. - ...Не страшиться лишений и мужественно переносить удары врагов, - продолжал Георгий, - но достичь цели, хотя бы ценой самой жизни моей... - И если постигнет его горе или будет ему тяжело, - шептала Маргарита, - разделить с ним все и облегчить бремя его. - Клянусь вечно любить и беречь подругу мою Маргариту. Всю жизнь! - Всю жизнь! - повторила Маргарита. Солнце зашло. Последние отблески заката догорели, и сразу наступила темнота. Вдруг Маргарита заплакала. Какое-то неясное предчувствие сжало ей сердце. А что, если это последнее свидание? Она не решалась сказать об этом Георгию. - Всю жизнь, - тихо повторил Георгий. - Но теперь нам придется расстаться на некоторое время. Маргарита вздрогнула. - Не покидай меня, Юрий, - сказала она дрожащим голосом. - Мы не увидимся лишь несколько дней, - успокоил ее Георгий. - Мне нужно много заниматься сейчас. Я буду писать тебе каждый день, и ты тоже... - Да, - ответила Маргарита и, чтобы скрыть слезы, быстро пошла к дому. x x x Георгий не спешил возвращаться в бурсу. Только что показалась молодая луна. Недвижные деревья, осыпанные белым цветением, засеребрились. Тихая, светлая, торжественная ночь... Георгий идет посреди улицы. В домах наглухо закрыты тяжелые ставни. Двери и ворота заложены тройными засовами. Во дворах изредка лязгают цепями собаки и провожают Георгия ленивым лаем. Проходит ночной дозор. Трое стражников с факелами. Стук алебард, гулкий топот кованых сапог. Опять тишина... Мужской голос поет что-то очень простое и трогательное. Слышится девичий смех. Георгий идет на песню. Тени на балконе застывают. Он идет дальше. Сворачивает в узкий переулок. Куда он идет? Не все ли равно... Георгий идет прямо. Переулок кончается. Открытое место, плеск воды. Ах, это река!.. Значит, он шел в сторону, противоположную бурсе. Он идет по берегу. Луна поднялась. Светло, тихо... Георгий смотрит на очертания Вавеля с его башнями, стенами, воротами. На невысоком холме он видит странную фигуру. Человек стоит спиной к Георгию, запрокинув голову. Прямой, темный, неестественно высокий человек медленно поворачивается, продолжая смотреть на небо. - Пан Коперник! - восклицает Георгий, пораженный странной встречей. - Да, - говорит Коперник. - Я пришел сюда, чтобы посмотреть на них. Сегодня они особенно прекрасны. - Кто? - Звезды... Ах, это ты, Францишек! Погляди туда. Это Кассиопея, вон там, на Млечном Пути. Ее очертания похожи на нашу букву "w". Ты видишь только шесть ее звезд, но их там должно быть много больше... Вероятно, много больше. А вон там, по другую сторону, Андромеда. Пониже Персей, Плеяды, Овен... Георгий следил за движением руки ученого. - Поистине они прекрасны, - сказал он шепотом, - и как таинственны. В чем их природа? Далеки ли они? Если бы взглянуть на них поближе... - Да, если бы взглянуть поближе на планеты, - повторил Коперник. - Нам это не дано. Это большие, особые миры, подобные тому, на котором мы обитаем. Они также живут и движутся, повинуясь строгим и неотвратимым законам. - Движутся вокруг нас? - спросил Георгий. - Нет. Движутся вокруг Солнца, вращаясь по своим кругам. И вместе с ними движется наша Земля. - Может ли это быть?.. Мы движемся? - вскрикнул Георгий. - Да, - сказал Коперник. - Теперь я в этом уверен. Иначе чем объяснить смену дня и ночи, смены времен года? У меня нет еще всех доказательств, но я уже убежден. Сегодня я впервые поделился своей гипотезой с паном Глоговским и его учениками. Я не видел тебя среди них, Францишек... Георгий молча опустил голову. Мог ли он знать, что в этот июньский вечер тысяча пятьсот шестого года великий Коперник впервые откроет своим друзьям труд многолетних исканий. Что именно в доме пана Глоговского несколько человек услышат о гениальном открытии, которое еще двадцать лет будет скрыто в разрозненных, перечеркнутых и заново переписанных тетрадях. И что только на смертном одре ученый увидит первый экземпляр своей книги "Об обращении небесных сфер", которой суждено будет потрясти мир. Коперник повернулся к Георгию и некоторое время молча смотрел на него. - Сегодня ты не пришел на беседу оттого, что был у возлюбленной? - неожиданно спросил он. Георгий ответил просто и откровенно: - Да, я был с ней... Коперник улыбнулся: - В твоих глазах еще отражается ее свет... Я не осуждаю тебя, но помни, наука ревнива. Если ты посвятил себя ей... - Разве любовь несовместима с наукой? - смущенно спросил Георгий. Коперник вновь помолчал и, вздохнув, ответил: - Не знаю... Истинная наука не терпит соперниц. Он надел свой четырехугольный берет и протянул Георгию руку. - Прощай, друг мой, я хочу остаться один. Когда Георгий пришел домой, Вацлав против обыкновения еще не спал. - Я дожидался тебя, Франек, - восторженно объявил он. - Профессор Глоговский сказал, что ты выступишь на диспуте на степень бакалавра. Он предлагает тебе тему: "О месте священного писания в науке и просвещении". Счастливый Георгий крепко обнял друга. Наутро Георгий получил письмо, привезенное знакомым купцом, возвратившимся из Литвы. Георгий вскрыл пакет, запечатанный восковой печатью, и узнал знакомые с детства старинные славянские литеры. Поп Матвей писал ему о полоцкой жизни, о том, что брат Иван и все его домочадцы пребывают в добром здоровье, а торговые дела идут не так бойко, как прежде. Задавили же торговлю воеводские пошлины и поборы. Писал старик о полоцкой братчине, что все больше теснят ее невесть откуда понаехавшие монахи, что жить становится все труднее и печальнее... "...Однако стараемся, поелику сил достает, и Янку, отрока-сироту, коего ты к нам привел, обучили письму и к делу поставили. Но бедны мы людьми, грамоту разумеющими. Без них как можем мы умы осветить? Все мы члены единого тела, и не может, например, глаз руке или рука ноге сказать: "Ты мне не нужен". Боле меня, человека малого, боле многих из нас нужен нашему делу ты, брат Георгий. И все мы говорим тебе: иди, научайся, преуспевай в науках и помни, что мы ждем тебя здесь. На тебе же, Георгий, упование наше. И не токмо мы одни чаем возвращения твоего. Прими земной поклон и благословение пастырское от грешного отца Матвея..." Долго Георгий не расставался с этим письмом. Оно напомнило о выполнении святого долга, ради которого он покинул дом. Дни и ночи Георгий готовился к диспуту. Он часто бывал у Глоговского. Подолгу сидел над древними книгами и, казалось, совсем забыл Маргариту, лишь изредка посылая ей короткие записки. Не только друзья Георгия, но весь университет ждал торжественного дня диспута. Не многие студенты знали о существовании кружка Яна Глоговского, но почти все понимали, что в университете возникла особая группа, которая находится в разногласии с официальной, церковной наукой. Лишь наиболее развитые вникали в суть этого разногласия. Однако ясно было, что предстоял не заурядный, скучный спор ученых попугаев, а настоящая схватка. И уже это одно возбуждало всеобщее любопытство. Тезис Георгия был заблаговременно опубликован ко всеобщему сведению. Казалось бы, в нем не содержится ничего из ряда вон выходящего. "О месте священного писания в науке и просвещении"... Общепризнанное положение. Как может породить оно ожесточенную полемику? Какой диспутант дерзнет оспаривать пользу Библии для науки? Если же он признает эту пользу, то в чем же смысл диспута? Никто не мог понять, почему Франциск Скорина и его учитель избрали этот тезис. x x x Расставшись с Георгием, Маргарита проплакала всю ночь и весь следующий день находилась в состоянии смутной тревоги. Занятая своими мыслями, она не обратила внимания на то, что в дом к ним явился какой-то грязный монах. Монах был отведен в дальнюю комнату, где долго и таинственно шептался с отцом. Она поняла, что произошло что-то очень важное, лишь когда ее позвали к отцу. Отец, подведя ее к монаху под благословение, взволнованно сказал: - Дитя мое, правда ли, что некий еретик Франциск и ты... - Да, правда, - прошептала Маргарита, побледнев. - Молитесь! - повелительно приказал монах. Отец и дочь упали на колени перед распятием. Все дальнейшее происходило словно во сне. Ее заперли в отдельную комнату и никого не впускали к ней, даже добрую и преданную панну Зосю. Маргарита слышала торопливые шаги, раздававшиеся в покоях, гневные крики отца, шум каких-то сборов. Потом пришла мать и объявила, что над их домом нависло несчастье и что они должны спешно уехать. Куда? Этого она не может сказать... Маргарита была в ужасе. Значит, сбылось предчувствие: это была их последняя встреча... Отец Маргариты страшился навлечь на себя гнев всемогущего ордена. Размышлять было некогда. Угроза монаха - не пустые слова. Всем домашним было приказано хранить в тайне день и час отъезда. Никому не позволено было разговаривать с Маргаритой, виновницей всего происшедшего. Девушка металась в своей светлице. Она смотрела в маленькое решетчатое окно и ждала, надеясь увидеть кого-нибудь, кто бы мог известить Юрия. Никто не появлялся. Она уговорила мать допустить к ней хоть на часок панну Зосю. Ночью, тайно от отца, мать привела экономку. Маргарита написала короткую записку, и экономка обещала передать ее. Старый привратник принес записку в бурсу. Георгия не было дома, записку принял Вашек. Опасаясь, что письмо любимой девушки оторвет друга от занятий, он открыл записку и, к своему удивлению, прочел: "Любимый мой Юрий!.." Девушка умоляла какого-то неизвестного Юрия спасти ее... Бежать... Бежать из дома. Упоминался какой-то страшный человек, который пришел, чтобы лишить ее счастья. Так вот она, женская верность! Франека обманывали. Хорошо, что записка попала к нему, Вацлаву. Нет, Франек этого не должен знать. Разыскав Кривуша, Вашек показал ему записку. Прочитав ее, Николай задумался... Да, записка была от Маргариты... - Что же, - молвил он со вздохом, - панна Зося тоже предпочла мне нового повара. Мужчине надо привыкать к этому. Да и не так уж прекрасна эта тщедушная панночка. Конечно, Франек пока не должен ничего знать. До окончания диспута записка покоилась в кармане Вацлава, не знавшего истинного имени своего друга Георгия и, как все схолары, называвшего его Франеком. Глава V В три часа дня в университетской капелле состоялась торжественная месса. По окончании мессы схолары, бакалавры и магистры, во главе с паном ректором, в строгом молчании прошли в большой парадный зал. Стоял жаркий августовский день, но окна зала были закрыты плотными драпировками, чтобы ничто мирское не проникало сюда. Зал был освещен множеством восковых свечей и сальных плошек. Студенты расположились на скамьях; деканы и магистры заняли высокие резные кресла вокруг огромного стола, покрытого алым бархатом. Георгий занял место на отдельной, боковой скамье, предназначенной для диспутантов. Рядом с ним сели еще два студента, также выступавшие на соискание ученой степени. И Георгий и его соседи чувствовали на себе сотни глаз, с интересом ожидавших их победы или поражения. Волнение, охватившее Георгия еще с того дня, когда был объявлен диспут, не покидало его до последней минуты. Он взглянул на сидевших рядом товарищей, которым предстояло выступить первыми. Студенты держали свитки своих записей, и Георгий видел, как бумага мелко дрожала в их руках. Выражение их лиц говорило скорее о признании какой-то вины, чем о твердой решимости уверенного в своей правоте человека. Они сидели, словно ожидая суда. Ректор объявил, что по решению факультета свободных искусств кводлибетарием* сегодняшнего диспута избирается пан Ян Глоговский. (* Кводлибетарий - руководитель.) Служитель в черной ливрее, с алебардой в руках, ударил в висячий колокол. Георгий вздрогнул. Один из соседей Георгия поднялся и направился к кафедре. Георгий обрадовался тому, что его вопрос, поставленный вторым в программе диспута, давал некоторую отсрочку и позволял ему увидеть ход спора. - Могут ли души праведников вознестись на седьмое небо и лицезреть господа, или доступно сие лишь ангелам? - дрожащим голосом повторил свой тезис поднявшийся на кафедру студент. Тема эта уже неоднократно обсуждалась в университете, и потому диспут шел вяло, не вызывая ни горячих возражений, ни "научных" доказательств. Георгий стал рассматривать зал, мысленно отыскивая своего будущего противника. По условиям диспута, каждый желающий мог выйти на единоборство с ним. Кто же он: друг или враг? Искусный оратор или начетчик, зазубривший тяжеловесные цитаты? Слева от него сидел Вацлав Вашек. Милый и преданный друг. Исход диспута волновал его не меньше, чем самого Георгия. Сколько нежной заботы проявил он в дни подготовки! Теперь Вашек, согнув могучую спину и подперев руками голову, о чем-то сосредоточенно думает. Позади Вашека Кривуш. Он серьезен и торжествен. На нем дорогой шелковый плащ, подаренный какой-то знатной дамой в благодарность за стихи, написанные ко дню ее рождения. "Эту королевскую мантию, - говорил тогда Кривуш, - я накину на плечи лишь в самый торжественный день, ибо она есть первая достойная плата за несколько чудесных строк, похищенных у одного великого поэта". Курчавые волосы поэта хранили следы тщетных попыток сделать прическу. Лицо было чисто вымыто и припудрено. Кривуш внимательно вглядывается в лица. Потом, когда окончится ученый спор, он изобразит в лицах участников и в насмешливых стихах передаст смысл и цель диспута. На правом крыле, напротив кафедры, окруженный своими друзьями, сидит Иоганн фон Рейхенберг. Еще раз ударил колокол, возвестив об окончании первого спора и о присуждении степени бакалавра студенту, "доказавшему" возможность лицезреть господа бога не только ангелам, но и праведникам. Наступает очередь Георгия. Сейчас решится, сменит ли он шапочку схолара на берет бакалавра или, посрамленный противником, опустится на покрытый соломой пол аудитории. - На суд ученых мужей славного Ягеллоновского университета, - объявил Глоговский, встав с кресла, - предлагается трактат о том, какое место в науке и просвещении рода человеческого занимают книги священного писания и как должно нам применять и изучать их. Разъяснить сие вызвался схолар Франциск, ищущий ученой степени бакалавра. Всякий, кто пожелает, может вступить с ним в спор и опровергнуть высказанные им мнения. Итак, Франциск, займи место на этой кафедре. Георгий словно не слышит этого. Он остается сидеть на своем месте. - Франциск, - повторяет Глоговский, смотря на юношу. - Иди, Франек, - шепчет Кривуш. Перегнувшись через спинку скамьи, Вацлав смотрит на Георгия; в глазах его страх и сочувствие. Георгий встает с места и идет к кафедре. Он бледен, но поступь его тверда. Легкий шепот слышен на скамьях. Георгий на кафедре. Глоговский ободряюще кивает ему и улыбается. Взгляд Георгия падает на Рейхенберга... Застывшие острые глаза... К немцу склоняется один из его друзей и что-то шепчет на ухо. Иоганн чуть заметно улыбается. О чем они? Сотни глаз устремлены на одного. Это первое публичное выступление юноши в одном из знаменитейших университетов мира. Ни один из его соотечественников не удостоился еще этой чести, и, значит, его победа будет как бы победой всего его народа. На него пал выбор Яна Глоговского, Николая Коперника и лучших студентов Краковского университета. Он будет говорить не только от своего имени, но выразит взгляды всего их кружка. Нет, лучше умереть, чем потерпеть поражение. - Я, Франциск, сын Скорины из славного города Полоцка... - начинает он и слышит, как голос его дрожит. "Только бы не сорваться, только бы не спутать заранее приготовленных аргументов..." - ...дерзнул предстать перед высоким синклитом ученых мужей, дабы высказать свои суждения по предложенному вопросу. Зал затих, словно притаившись. Но уже произнесены первые слова. Уже схвачена нить сложного рассуждения, и Георгий, отбрасывая общепринятые вступления, громко спрашивает: - Что есть Библия? Глоговский удивленно поднимает брови. Не так должна была начаться речь его ученика. Где же ссылки на книги Ветхого и Нового Завета? Где изречения пророков и апостолов? Как подойдет он теперь к теме? Георгий сам отвечает на заданный им вопрос: - На языке древнегреческом слово "Библия" означает "книга". Да, это книга, написанная мужами далеких времен. В книге сей, вернее, во многих книгах, ее составляющих, даны научные знания, достойные внимания ученых. Вашек слушает затаив дыхание. Ни одно слово, ни один звук, произнесенный его другом, не проходят мимо. Лицо Николая Кривуша расплывается в улыбке. Как смело и просто говорит он о священном писании! - Разве не помогает нам Псалтырь, - говорит Георгий, - познать основы грамматики, то есть искусство правильно читать и говорить? Разве изучающий логику не найдет для себя полезного в посланиях апостола Павла или в книге Иова? Вспомним книги Соломоновы или Екклезиаст. Не помогают ли они нам овладеть риторикой, иными словами, искусством красноречия и складного письма? Взглянем на такие науки, как математика и астрономия. Люди, лишенные света знаний, видят в явлениях природы часто лишь чудо. Мы же должны объяснить их по законам науки астрономической. Тишина сменяется нарастающим гулом. Кривуш, не удержавшись, кричит: - Молодец, Франек! Кто-то вскакивает с места и требует прекратить богохульство. Его силой усаживают на скамью. Вашек озирается, готовый каждую секунду броситься на защиту друга. Рейхенберг громко хохочет, за ним хохочут его подголоски. Глоговский стучит молоточком, пытаясь установить тишину. Но Георгий не нуждается в ней. Словно подстегнутый шумом, он поворачивается в сторону Рейхенберга и голосом, перекрывающим все, продолжает: - Мы извлекаем из книг сих познания о любви к родной земле, к воле и счастью своего народа. - Георгий выпрямляется и, протянув руку к залу, спрашивает: - Не надлежит ли нам, подобно древним героям, не щадя живота своего, бороться с порабощением народов славянских? Зал снова загудел. Ректор растерянно посмотрел на кводлибетария. Но Глоговский не видел ни ректора, ни шептавшихся профессоров. Он смотрел на своего ученика, и только на него. Освещенный неспокойным пламенем свечей, возвышаясь над залом, Георгий продолжал говорить. Он говорил, что только невежда или безумец может усомниться в правильности высказанного им положения, что нужно стремиться к распространению книг в народе, чтобы простые люди могли постигнуть начала науки. Голос его звенел под высокими сводами. - Однако мы видим, что священное писание, равно как и другие книги, существует лишь на латинском языке, а в землях православной веры - на церковно-славянском. Посполитый люд не знает древних языков, и книги ему недоступны. Зачем сие? Кто скрывает науку от поспольства, от людей простых и немудреных, кои наполняют собой мир и в поте лица умножают его достояние? Не те ли, кому тьма и заблуждения народа помогают порабощать его? Кому же, как не нам, людям науки, надлежит пресечь это зло. Осветим души и умы человеческие знанием. Объясним тайны Вселенной. Научим отличать правду от кривды. Общим радением дадим народу книги на понятном ему, родном языке... ...Что он говорит, этот юноша? Слыханное ли дело? Книги на языке мужиков? Магистры укоризненно качают головами. Рейхенберг снова смеется и свистит. Тишина взрывается нестройным хором голосом. К Георгию долетают отдельные бранные выкрики. Он смотрит в зал и видит только злые, возбужденные лица. Где же друзья? Где Кривуш, Вацлав? Где другие студенты кружка Глоговского? Неужели теперь, когда наконец сказано большое и правдивое слово, он остался один? На мгновение ему стало страшно. Ректор и профессора окружили Глоговского. Быть может, они требовали прекратить диспут, оборвать речь Георгия? Глоговский стучал молотком и не отвечал им. Его возбужденное лицо, вся его фигура, казалось, говорили Георгию: "Продолжай, юноша, продолжай! Это те мысли, которые давно лелею я сам. Но разве могу я высказать их? Ты моложе и смелее твоего учителя, отягощенного годами и бременем повседневных забот. Продолжай же!" И Георгий продолжает. Он поднимает вверх обе руки. Это знак, говорящий о желании оратора высказать самое главное и закончить речь. Наконец он находит Кривуша и видит, как тот вместе с Вашеком почти силой усмиряют разъяренных противников. Георгий говорит медленно, чеканя каждое слово. С негодованием он отвергает ложное положение о том, что только древние языки могут быть языками книг. Он доказывает, что языки польский, чешский, язык его родины Руси достойны стать языками науки. Разве не обладают они обилием слов, достаточным для обозначения всевозможных предметов, действий, понятий? Разве нет в них правил грамматических, как и в древних классических языках? И можно ли сомневаться в звучности и красоте песен, сказок и поговорок народа? Только переводя книги на живой язык всех народов, можно сделать их рассадником науки и просвещения. - В этом, мыслю я, лишь начало, - вдохновенно заканчивает Георгий. - Ибо наука, подобно жизни человеческой и самой Вселенной, не стоит на месте, но движется и совершенствуется, обогащая нас новыми дарами. Таково мое убеждение, и иного не мыслю. Я кончил, панове! Едва умолк Георгий, как с места поднялся Иоганн фон Рейхенберг. - Я хочу опровергнуть положения, выдвинутые схоларом Франциском, - сказал он требовательным высокомерным голосом. - Хорошо, рыцарь фон Рейхенберг, - ответил Глоговский. - Займи свое место и говори. Иоганн поднялся на кафедру, стоявшую против той, которую занимал Георгий. Зал снова затих. Георгий и Иоганн стояли лицом друг к другу. На секунду глаза их встретились, и каждый прочитал во взгляде другого непримиримую вражду. - Положения, изложенные тобой, Франциск, - начал Иоганн, - есть чудовищное нагромождение ложных и еретических мыслей. Никто не мог ожидать от тебя слов, подобающих верному сыну церкви, ибо всем известно, что ты по сей день хранишь верность заблуждениям восточной схизмы. Однако даже твои единоверцы не дерзают так богохульствовать и порочить священное писание, как это сделал ты. - Из чего ты заключил это? - спокойно спросил Георгий. - Ты говоришь о священном писании, как об обыкновенной книге, написанной людьми. Между тем все мы, честные христиане, считаем его божественным откровением. Разве это не поношение святыни? - Нет, - сказал Георгий. - Книги эти написаны людьми, и мы можем назвать их имена. Имена царей и пророков, евангелистов и апостолов. Если же написанное внушено им свыше, то это лишь усиливает его мудрость и научный смысл. Может быть, ты с этим не согласен, Иоганн фон Рейхенберг? - Не он с мудростью, а мудрость не согласна с ним! - крикнул с места Николай Кривуш, и на скамьях ответили смехом. Глоговский пригрозил Кривушу. - Я утверждаю, что это есть ересь и святотатство! - почти крикнул Иоганн. - Нужно не утверждать, а доказывать, - спокойно возразил Георгий. - Докажи, и я охотно соглашусь с тобой... - Хорошо, - продолжал Иоганн, постепенно раздражаясь. - Усомнившись в чудесах, ты дерзнул усомниться во всемогуществе господа. Деянья Христовы изображены тобой как явления астрономии. Это ли не кощунство? - Я лишь говорю, - ответил Георгий, - что явления эти могут быть объяснены наукой. Разве существование Земли и небесного свода, Солнца и звезд не является само по себе величайшим чудом? Почему же желание объяснить это ты называешь кощунством? Ведь древние мудрецы Аристотель и Птолемей, а также отцы церкви пытались познать сию тайну. - Можно ли сравнивать ничтожных смертных с великими мудрецами и святыми? - гневно воскликнул Иоганн. Георгий улыбнулся: - Прежде чем стать мудрыми или святыми, они были простыми смертными. Судьба человека неведома. Возьмем тебя, Иоганн фон Рейхенберг. Едва ли ты способен стать мудрецом, судя по твоим невежественным речам. Но, проявляя такое рвение в защите церковных догматов, ты наверняка метишь в святые... На скамьях раздался взрыв веселого хохота. Иоганн побледнел: - Ты ответишь за это оскорбление, схизматик. - Разве я оскорбил тебя, - иронически спросил Георгий, - сказав, что ты стремишься заслужить венец святого? Я готов слушать не угрозы твои, но разумные возражения. Однако если они будут подобны уже высказанным, то ты не выйдешь победителем из нашего спора. - Ты осмеливаешься настаивать, - крикнул Иоганн, - на переводе священного писания на грубый и подлый язык черни! - На благородный язык народа, - поправил его Георгий. - Эго противоречит основным положениям нашей церкви, признающей языком богослужения, а также науки только латынь. - Ты говоришь неверно, Иоганн. Ведь в стремлении подчинить православную веру римскому престолу под видом унии папа разрешает пользоваться на Литве и на Руси церковнославянским языком. Но если можно пожертвовать латынью ради древнеславянского, то почему этого нельзя сделать ради языков, на которых говорят славянские народы ныне? Объясни нам, рыцарь... Иоганн вдруг оживился. - Значит, ты подвергаешь сомнению мудрость предписаний святейшего престола и тем самым сомневаешься в непогрешимости папы? Георгий ответил не сразу. Иоганн ждал, пристально глядя на своего противника, и, казалось, уже видел победу. Друзья Георгия затаили дыхание. Что ответит он? Как обойдет он это страшное место и обойдет ли? Георгий поглядел на профессоров. Глоговский опустил голову, сдерживая волнение. Рядом с ним сидел Коперник. На его лице Георгий не мог прочесть ничего. Он, как всегда, был спокоен и безучастен. Непогрешимость папы! Георгий уже слыхал об образе жизни папы Александра VI Борджиа, кровосмесителя и убийцы - ярчайшем свидетельстве "непогрешимости" римских первосвященников. Но одно упоминание об этом было бы равносильно самоубийству. Георгий видел, какую западню расставил ему противник. - Призываю всех в свидетели, - тихо сказал Георгий, повернувшись к залу, - что я не касался этого вопроса, хотя и имею о нем свое мнение. - Изложи его, - потребовал Иоганн. - Рыцарь фон Рейхенберг, - прервал немца Глоговский, - ты отклоняешься от темы. Здесь не идет речь о догмате папской непогрешимости. Иоганн бросил злобный взгляд на Глоговского: - Я вижу, что у схизматика нет недостатка в покровителях. Мы еще заставим его ответить на этот вопрос. Теперь же спросим: во имя чего хочет он переводить священное писание с латыни на язык холопов? - Я уже разъяснял, - ответил Георгий. - Чтобы сделать науку достоянием народа. Истинная мудрость понятна всякому. Подобно большой реке, она имеет глубины, в которых может утонуть слон, но имеет и мели, по коим легко пройдет и ягненок. Народ должен... - Народ! - презрительно перебил его Рейхенберг. - Разве жалкий мужицкий сброд, подобный диким зверям, обитающим в ваших лесах и болотах, нуждается в науке? - Иоганн фон Рейхенберг, - сказал Георгий, сурово сдвинув брови. - Не в первый раз я слышу от тебя эти гнусные слова. Сто лет назад люди Белой Руси вместе с поляками, чехами и литвинами бились с твоими предками на поле Грюнвальда. И надменные рыцари полегли во прахе и крови под ударами презираемых тобой мужиков. Остерегись же, рыцарь, изрыгать хулу на славные наши народы. Ибо терпению нашему есть предел! Неистовый шум покрыл эти слова Георгия Скорины. Накаленный воздух зала потрясали грозные выкрики. Студенты перепрыгивали через скамьи и двигались к кафедрам. Иоганн стоял бледный, с перекошенным от злобы лицом. Небольшая группа его сторонников окружила кафедру, защищая его от нападения. Служитель колотил в колокол. Профессора и магистры, покинув высокие кресла, оттаскивали дерущихся студентов. О продолжении спора нечего было и думать. - Долой с кафедры! - Виват Франциску! Вон немца! В Рейхенберга полетели комья смятой бумаги, гнилые яблоки. Иоганн сделал угрожающий жест и быстро спустился, укрывшись за спины своих защитников. С большим трудом удалось установить некоторую тишину. Пан ректор встал рядом с Глоговским и громко спросил: - Почитают ли панове факультет схолара Франциска достойным ученой степени бакалавра в семи свободных науках? Зал затих, ожидая решения. Ректор обращался со своим вопросом по очереди к каждому из сидевших за столом ученых: - Пан Глоговский... Пан Вратиславский... Пан Коперник... Пан Григорий Саноцкий... Пан Тадеуш Ортым... Все отвечали утвердительно. Ректор вздохнул с облегчением. Ему хотелось как можно скорее закончить этот скандальный диспут. Его преподобие по натуре был человек мирный. Трепеща перед высшим церковным авторитетом, он в то же время искал расположения профессоров. Поэтому борьба, закипевшая в университете, весьма тревожила его и сбивала с толку. Он с трудом ориентировался в ней, не зная подчас, чью сторону принять. Итак, все отвечали утвердительно. Но вот очередь дошла до одного из ученых докторов, желтолицего, морщинистого старичка. - Мысли оного Франциска почитаю я еретическими. А посему согласия моего нет, - сказал он сердито. Ректор даже вздрогнул. - А ведь правда, - сказал он, словно вспомнив. - Я и сам усмотрел в его словах... некоторым образом... частицы... Но тут вступился Глоговский: - Франциск не сказал ничего такого, что бы оскорбило слух честного католика. Напомню, он привел несколько ссылок из законов и учения святейшего престола. - Да, да, - обрадовался ректор. - Где же тут ересь? - Устав наш не требует согласия с мнением диспутанта, - продолжал Глоговский. - Для присуждения ученой степени достаточно признать, что он обладает обширными знаниями и искусен в ведении научного спора. Он доказал это. - Конечно, - быстро согласился ректор. - Он вполне доказал нам свои знания и риторический дар. Георгий все еще оставался на кафедре, ожидая окончательного решения. Возбужденный спором, он теперь почти безразлично слушал переговоры ректора и профессоров, хотя и знал, что именно от них зависит его судьба. - Тем не менее, - скрипел желтолицый, - самый дух его речей не совпадает с догматами нашей церкви. - В этом пан, пожалуй, прав, - с грустью заметил ректор. Но Глоговский не уступал: - Панове, факультет должны принять во внимание, что Франциск не является католиком. Разумеется, об этом можно пожалеть. Однако известно, что он допущен в университет с высокого соизволения его преосвященства архиепископа, попечителя нашего. Уже готовый возразить, желтолицый вдруг поджал губы, словно сразу глотнул много воды. Ректор возликовал. - Ну, разумеется, - сказал он с улыбкой. - Ведь не кто иной, как его преосвященство указал нам принять этого юношу, невзирая на его принадлежность к восточной схизме, а стало быть, мы и не можем требовать от Франциска верности католическим догматам. Я полагаю, что мы вправе решить сей вопрос утвердительно. И ректор торжественно провозгласил о присуждении Франциску, сыну Скорины, происходящему из города Полоцка, ученой степени бакалавра. - Виват! - гаркнули во всю мочь Николай Кривуш и Вацлав. - Виват! - повторили почти все студенты. - Не позволим! - внезапно раздался голос Рейхенберга. - Не позволим! - завопили его соседи. Ректор снова нахмурился. - Рыцарь фон Рейхенберг, - сказал он с достоинством. - Мы уважаем твое благочестие, твое рвение к наукам, твое высокое происхождение. Однако не можем признать за схоларом право вмешиваться в решения ученых мужей факультета. - Я хочу спасти вас от бесчестия! - громко сказал Иоганн, подходя к столу. - Может ли носить почетное звание ученого человек, запятнавший себя позорным воровством? Ропот пронесся по залу. - Подлый клеветник! - крикнул Вацлав. Георгий стоял бледный как полотно. - Чем можешь ты подтвердить это тяжелое обвинение? - спросил ректор. Иоганн подошел к столу и положил перед ректором расписку дядюшки Отто. Ректор медленно прочел расписку вслух. - Ложь, - прошептал Георгий и тотчас же громко спросил: - Кто написал это? - Купец Отто из Любека, - ответил торжествующе Рейхенберг и, подойдя к двери, распахнул ее. - Войдите, герр Отто. Пан ректор желает говорить с вами. Когда к столу, покрытому алым бархатом, подкатилась кругленькая фигурка дядюшки Отто, зал наполнился шумом и движением. С изумлением, почти с отчаянием Георгий взглянул на Кривуша. Он искал его взгляда, надеясь прочесть в нем разгадку этой неожиданной и странной истории. Но Николай глядел в сторону, и лицо его, казалось, не выражало ничего. - Это твоя рука? - спросил ректор у дядюшки Отто, указывая на расписку. - Моя. - Можешь ли ты принести клятву перед распятием, что написанное здесь - правда? - Могу. - Дядя Отто... - взволнованно начал Георгий. - Франциск, - прервал его ректор. - Вина твоя подтверждается. Ты признаешь ее? Георгий едва успел перевести дыхание, как Кривуш, перепрыгнув через нижнюю скамью, оказался посреди зала. - Нет! - крикнул он. - Виновен не Франциск. - Кто же? - крикнул Глоговский. - Кто? - спросил ректор. - Назови его имя. Кривуш, выждав, пока затих в зале шум, ответил громко и спокойно: - Виновен я... И чтобы доказать это, прошу разрешения задать купцу Отто несколько вопросов. - Говори, - разрешил ректор. - Дядя Отто! До этого случая подозревали ли вы Франциска в чем-либо бесчестном? - О, нет, - ответил купец. - У меня нишего не пропатал... Он был шестный юнош. - Хорошо, - сказал Кривуш. - Кто сообщил вам о том, что некая пани купила эти кружева и велела отнести их к ней в дом? - Отлишно помню, - сказал Отто. - Это быль ты... - Так, - продолжал Кривуш. - А помните ли вы, что два дня спустя мы пришли к вам в лавку и Франциск спросил вас, получили ли вы деньги за кружева? - Я не забыль это... - И вы ответили, что получили все сполна и показали два золотых? - Я так сделаль, потому што полючиль мои деньги от милостивый герр риттер фон Рейхенберг... - Вы сказали об этом Франциску? - О, нет! Герр риттер приказаль никому не кофорить... - Достаточно, - прервал немца Кривуш. - А теперь пусть позволит мне высокое собрание разъяснить эту прискорбную историю. И он подробно изложил все, заявив, что кружева нужны были ему, Кривушу, для его дамы. О Маргарите он умолчал. - Я невольно ввел в заблуждение и купца и Франциска, так как некоторые мои расчеты не осуществились. Однако я уплатил бы эти деньги несколько позже, если бы милостивый рыцарь не поспешил сделать это за меня. И, отвесив иронический поклон Иоганну, Кривуш сказал: - Благодарю пана за дружбу. Я верну ему те два червонца. А за свои старания рыцарь заслужил проценты. И я готов уплатить их добрым ударом сабли, как подобает честному польскому шляхтичу. Прежде чем удар колокола возвестил об окончании диспута, Кривушу было объявлено о том, что он предстанет перед университетским судом. Георгий бросился к другу: - Николай! Я выступлю на суде. Докажу, что ты честен... - Ах, Франциск, - перебил его Кривуш. - Все равно мне не избежать геенны огненной. Не будем больше говорить об этом. Я заказал Берке поистине княжеский ужин. Зови же Вацлава, и пойдем праздновать твою победу. Когда друзья, пробившись через толпу возбужденных студентов, заполнивших коридоры, выбрались на уже потемневший двор, их остановил Коперник. - Поздравляю тебя, Франциск, - сказал он тихо, - и хочу дать добрый совет... Уезжай из этого города. Они не простят тебе. - Бежать? - воскликнул Георгий. - Да, - сказал Коперник. - Иначе ты погибнешь. Разве ты не видишь, что и на нашей польской земле рыщут агенты инквизиции. - Но здесь живут друзья мои... Моя невеста... Могу ли я покинуть их? - Ты должен это сделать, если действительно любишь науку. Я также уезжаю отсюда. - Куда же мне идти? - спросил Георгий. - Планета наша велика, - улыбаясь, ответил Коперник и, обняв юношу за плечи, отвел в сторону. - Ты хотел изучать медицину, - тихо сказал он, словно собираясь сообщить нечто такое, что надобно уберечь от огласки, - отправляйся в Падую. Я дам тебе письмо к большому ученому и моему другу, профессору Мусатти. Ты будешь учиться у него. Уехать в Италию! Кто из схоларов не мечтал об этой стране прославленных ученых, ваятелей, живописцев! Не раз Николай Коперник в тесном кружке друзей-учеников рассказывал о своих странствиях по этой солнечной стране. В воображении вставали величественные колонны Римского форума, прекрасные венецианские каналы, чудо-дворцы Флоренции и Милана. Видеть все это хотелось. Но еще больше Италии юношу, так мало знавшего родину, манило другое. - Знаю, - сказал Коперник, пристально глядя в глаза Георгия и как бы читая в них его мысли. - Мне говорил пан Ян о твоем благородном желании вернуться на родину. Подумай, что принесешь ты ей сейчас? - Нет, - ответил Георгий. - Сегодня, пан Николай, на диспуте... я клятву дал жизнь посвятить служению братьям моим, принести им свет грамоты... - Задача сия высока, - негромко сказал Коперник, - трудна и опасна. Ни в чем правители так не боятся истины и не мстят за нее, как в просвещении поспольства. Где хочешь найти ты наставников и защитников дела своего? - спросил он. - Приходят вести из Киева, из Московии, из чешской Праги, - ответил Георгий тихо, но убежденно. - О мужах науки славянской. К ним пойду. - Славно, - одобрил Коперник. - Бери пример с близких своих, но прежде туда пойди, где почерпнешь наиболее знаний. И на чужой земле не грешно учиться тому, что после свою землю украсит. Охвати мир разумом, сравни и исчисли истину. Ты молод, свободен, везде побывай! Вечером собрались у Глоговского. Так же, как и Коперник, Глоговский считал, что Скорине более оставаться в Кракове не следует. Ясно, что Рейхенберг не замедлит отомстить за свое поражение, и это может пагубно сказаться на дальнейшей судьбе Георгия. Но куда направить юношу? Где найдет он мудрых и чистых сердцем учителей, способных открыть пытливому уму бакалавра многое, еще оставшееся тайным? Николай Коперник, как обещал, принес письмо к итальянскому профессору Мусатти. Георгий принял письмо с благодарностью, но снова сказал о своем решении побывать сначала в русских городах. Глоговский понимал и одобрял стремление Скорины. - Что ж, Францишек, - сказал он к концу беседы, - пожалуй, прав пан Николай. Идти нужно туда, где почерпнешь наибольше знаний. Не отрекайся от Падуи. Университет итальянский - один из достойнейших. Изучишь там медицину лучше, чем у нас в Кракове или даже в славном Пражском университете. Худо ли поступил сам пан Коперник, вернувшись на родину с бесценным богатством, собранным им в чужих городах? Но прав и ты. Если хочешь дать народу книги на его родном языке, надобно прежде поучиться у самого народа. Так думал и Георгий. День за днем, как трудолюбивая пчела, он будет собирать нектар науки, увидит жизнь людей, услышит их песни и сказки. Он проникнет в сокровищницы монастырей и разыщет списки древних славянских сказаний. Он пойдет в Москву, в Киев, познакомится с сочинениями ученых монахов. Побывает в чешской Праге и отправится в Италию не бакалавром "семи свободных наук", а человеком, познавшим жизнь великих славянских народов, впитавшим их мудрость, накопленную годами борьбы. Так мечтал Георгий, лежа без сна, в ночь после диспута и прощальной беседы у Глоговского. А Маргарита? Покинуть ее? Разве не поклялись они всю жизнь быть вместе? Что ж, они пойдут вдвоем. Рука об руку. Путь их будет нелегким. Но Георгий верил в свою подругу. Ничто не пугало его. Сначала он будет учить малых детей, Маргарита станет помогать ему, и так они добудут себе пропитание и благодарность народа. А потом... Едва дождавшись утра, он решил отправиться к Маргарите. Вашек остановил его у самых дверей. - Что случилось, Вацлав? Я тороплюсь. - Не стоит торопиться, - сказал Вацлав грустно. - Она обманывает тебя. - И он протянул Георгию смятую записку. Георгий в недоумении взял записку, но едва только он прочитал первые строки, как лицо его изменилось. - Когда ты получил это? - Несколько дней назад. Я не хотел отвлекать тебя... - Что ты наделал?.. - прошептал Георгий в отчаянии. - Франек, - сказал Вашек, встревоженно глядя на друга, - скажи мне только, кто этот Юрий, и я убью его. - Юрий - это я, - ответил Георгий и выбежал из комнаты. Задыхаясь, он спешил к знакомому дому... Но что это?.. Окна заколочены, на дверях большие замки. На его отчаянный стук вышел старый привратник и равнодушно сообщил, что Сташевичи уехали, не дожив своего срока по контракту. А куда и почему, он и сам не знает. Маргарита уехала!.. Словно качнулась земля под ногами у Георгия. Он прислонился к забору. - Не может того быть...- прошептал юноша, удивленно глядя на привратника. Старик ответил: - То правда, панич. - И вдруг, вспомнив, спросил: - А не вы ли схолар Юрий? - Я! - встрепенулся Георгий. Мгновенная надежда осветила его лицо. Быть может, сейчас он получит оставленный ею адрес, письмо... Привратник вынул из-за пазухи маленький сверток. - Вот, - сказал он, - это просила панна Маргарита отдать схолару по имени Юрий. Георгий схватил сверток. Руки дрожали, шелковый лоскуток выскальзывал, никак не развязывался. - Очень плакала панночка, - шепотом сообщил старик, - а святой отец успокаивал, о каком-то монастыре говорил... - О монастыре? - с ужасом переспросил Георгий. - Так ее увезли в монастырь? - Не знаю, ничего не знаю... Мне и того не велено, что сказал. Старик испуганно закрестился: - Святая дева, защити меня... - и захлопнул калитку. Георгий услышал, как скрипнул засов, зашуршали по песку торопливые шаги привратника, и все стихло. Перед ним был дом с заколоченными окнами и в руках развернутый лоскут, на котором лежал последний привет Маргариты. Старинный перстень с камнем-печаткой. Дубовая веточка и латинское слово "Fides", что означает "верность". x x x Две переметные сумы уложены и завязаны. Все готово к путешествию. - Сядем, - предложил Вацлав. Исполняя древний обычай, они опустились на скамью. Кривуша все еще не было. Это огорчало Георгия. Все как-то не ладится. Последние три дня он и его два друга - Вацлав и Николай Кривуш - неутомимо рыскали по окрестностям Кракова, пытаясь узнать, куда увезли Маргариту. Они обошли все соседние монастыри. Часами простаивали у ворот. Георгий роздал монахам почти все свои сбережения. Кривуш пускался на любые дерзости, чтобы проникнуть за высокие монастырские стены. За эти три дня он дважды исповедовался в монастырских церквях и один раз чуть не дал обет послушания, но вовремя успел вернуться в грешный мир через узкое окно монашеской кельи. А Маргариты все не было. Никто не знал, не видел в монастырях молодой богатой панночки... Вашек, как только узнал о решении Георгия покинуть Краков, замолчал, и теперь из него нельзя было вытянуть больше двух слов. Не пришел проститься Николай. Как грустно!.. Скоро взойдет солнце, и чешский купец, которого Глоговский попросил взять с собой Георгия, тронется в путь. Встретит ли Георгий еще когда-нибудь своих друзей? Вчера объявили, что решением пана попечителя Кривуш исключен из университета. Бедный Николай! Как все здесь несправедливо. Даже диплом бакалавра, на котором так красиво написано его имя "Францискус Луце де Полоцко - бакалавр", кажется ему тоже фальшивой бумажкой. Нет, ничто его не удержит. Ни воспоминания о Маргарите, ни добрые друзья, убеждавшие остаться, обещая защиту и помощь. Не из-за боязни покидает он этот город. Решение, однажды принятое им, не могло быть изменено. Изменив его, он изменил бы самому себе. Этого Георгий никогда не допустит. Зная характер Францишка, друзья прекратили уговоры. - Пора, Франек, - сказал Вацлав. Георгий окинул взглядом маленькую комнату, где он провел два долгих, незабываемых года. Друзья вышли... Вашек не позволил Георгию взять сумки и понес их сам. Больше он не говорил ни слова. Вот и обоз купца. Последняя минута прощания. Георгию показали место на передней телеге. Солнце начало подниматься над горизонтом. Купец перекрестился и сказал: - Пресвятая дева, сохрани нас... Трогайте с богом. Обернувшись, Георгий увидел бегущего от городской заставы человека. Это был Кривуш. Георгий соскочил с телеги и бросился ему навстречу. Юноши обняли друг друга. Купец велел остановить обоз. Вашек стоял на прежнем месте, глядя в землю. - Во всей Польше нет лучшего бегуна, чем Николай Кривуш, - говорил толстяк, еле переводя дыхание. - Почему же ты не пришел раньше? - спросил Георгий. - Вот, - ответил Кривуш, протягивая Георгию несколько монет. - Я ждал, пока проснется меняла, чтобы вернуть тебе долг. - О каком долге ты говоришь? - Помнишь червонец в первый день нашего знакомства на университетском дворе? - Николай, как не стыдно... - Тебе деньги нужнее, чем мне. Ведь я все равно растворю их в адской кухне алхимика Берки. Бери, Франек! Георгий смотрел на друга, и в глазах его стояли слезы. Вдруг он заметил: - Что за платье на тебе? Где же твой дорогой плащ, в котором ты красовался на диспуте? - Ах, я, кажется, забыл его у менялы, - ответил Кривуш. - Там было так душно... Ничего, Франек, и без плаща каждый узнает Николая Кривуша, шляхтича и ученого. Телеги заскрипели по песчаному тракту. Георгий смотрел на удалявшихся от него друзей. Вот он уже не различает их лиц, не видит, как закусил губы Вашек, не слышит, как Николай, сжав его руку, говорит: - Стыдись, Вацлав. Разве не радоваться мы должны, что наш Франек уезжает туда, где нет ни ректора, ни Рейхенберга, где он найдет себе новых друзей? И слеза покатилась по щеке веселого студента. Второй раз в своей еще недолгой жизни покидал Георгий друзей. Часть Третья. Братья мои - русь! Иди в огонь за честь отчизны, За убежденья, за любовь! И. Некрасов Глава I Как ни тоскливо, как ни тяжело было на душе у Георгия, потерявшего возлюбленную и друзей, все же он не приходил в отчаяние. Его окрепшая воля помогла выдержать и это испытание. В часы бессонницы воспоминания томили сердце скорбью об утраченном, рука до боли сжимала спрятанный на груди маленький перстень. Но никто не слышал от Георгия ни жалобного слова, ни даже тяжкого вздоха. С ним никто не заговаривал без дела, никто ни о чем его не расспрашивал. Монотонно скрипели по песчаному тракту колеса, мерно покачивались тяжело груженные телеги чешского купца. Переправившись через Вислу, они выехали на мощенный деревом шлях Брестского воеводства, по которому Георгий проезжал два года назад, направляясь в Краков. Но теперь путь лежал в столицу Литовского княжества Вильну. Георгий никогда не был в Вильне, и знакомство с одним из оживленнейших городов Запада было заманчивым для него. Однако не простое любопытство заставило юношу предпринять это путешествие. Виленские купцы и старшины ремесленных цехов вели обширную торговлю со многими городами Германии, Венгрии, с Крымом и славянскими землями. Начала завязываться и торговля с Москвой. Если бы не мешали частые военные столкновения, с Москвой окрепла бы не только торговая связь. Георгий не сомневался, что встретит в Вильне московских или новгородских купцов, а с их помощью, воспользовавшись затишьем на литовско-русской границе, уедет в Московское княжество. Хозяин обоза, купец Алеш, не знал о таком плане своего попутчика. Рослый сумрачный чех с вечно озабоченным лицом, украшенным длинными, свисавшими на грудь, поседевшими усами, в простой одежде, вооруженный двумя дорожными пистолетами, на первый взгляд заставлял относиться к себе настороженно. Но постепенно, наблюдая за ним, видя, как Алеш обращается со своими конюхами и молодым приказчиком, как помогает людям на переправах через реки, как делит с ними свою небогатую пищу, Георгий понял, что под суровой внешностью купца кроется доброе и мужественное сердце человека, прожившего нелегкую жизнь. Чувствуя, как Алеш по-отечески заботливо относится к нему, Георгий первый сделал шаг к дружбе. - Пан Алеш, - сказал он на одной из остановок, присаживаясь возле купца, отдыхавшего в тени широкой ветлы на берегу озера. - Не знаю, как лучше отблагодарить вас за добро, и прошу, коли будет в том надобность, примите посильную помощь мою, как друга. Алеш взглянул на него из-под нависших бровей и, кажется, в первый раз за весь путь улыбнулся. - Слава Христу, пан бакалавр, - сказал он, погладив Георгия по голове, как ребенка, - с делами мы справимся. А от дружбы купцу как отказаться? Радостно мне, что очнулся ты. Георгий удивленно посмотрел на Алеша. Тот пояснил: - Тревожить тебя боялся, пока горечь вся на дно не осядет. Не смущайся, мне пан Глоговский все про тебя поведал. И про диспут, и про паненку. - Зачем же... - смущенно пробормотал Георгий. - А затем, - засмеялся пан Алеш, - что любят старики о молодых посплетничать. То не в обиду. Мне наказ дан увезти тебя не только от Кракова, но и от смуты твоей. Послушай меня, не томись. Помни, коли грабитель твой тебя веселым зрит, добро твое в его руках горит. На этот раз привал затянулся надолго. Неторопливо, словно разматывая запутанный клубок, протягивал Алеш нить своей долгой жизни к сегодняшним дням. В иных местах, будто завязывая узелок, сравнивал он рассказанное о прошлом с тем, что происходило на глазах у Георгия. - Вот ты за наукой в далекие земли идешь, а я для науки той, покоя не зная, по белу свету шатаюсь. За купца выдаюсь, товары разные продаю, покупаю, а всего-то моего имущества здесь - конь да одежда на мне. Старик доверил Георгию свою тайну. Обоз, с которым они двигались в Вильну, не принадлежал ему. Он всего лишь выполнял поручение общины "чешских братьев". Разъезжая по ярмаркам, продавал сукна, шерсть, куски тонкого полотна, металлические изделия, все то, что жертвовали ремесленники и крестьяне - члены "чешского братства" для строительства и содержания школ на родном языке. На вырученные деньги Алеш покупал воск, смолу и возвращался на родину. Прибыль сдавалась казначею общины. Были у него и другие поручения к некоторым образованным людям Польши и Литвы, но о них Алеш умалчивал. - Добрые школы построили мы для малых детей, - с гордостью похвалился старик, - учат там на нашем родном языке. Но мало их... Все тесней и тесней становится, разоряют нас... - вздохнул Алеш. "Стало быть, и на вашей земле..." - хотел спросить Георгий, с интересом слушая рассказ. Но Алеш продолжал: - Бьемся и за волю, и за веру свою. Сколько я себя помню, дня не было, чтобы не нависала над нами угроза чужого ярма. Старик рассказал, как, будучи еще мальчиком, он принимал участие в защите "Табора", боевого революционного лагеря гуситов. Во время разгрома "Табора" погибли его отец и старшие братья. Много горя пришлось тогда на долю таборитов. Крестьяне, ремесленники и обнищавшие землевладельцы, вооруженные косами и вилами, храбро бившиеся за свободу, равенство и братство, были обмануты и преданы сторонниками панов-феодалов. Потерпев поражение, табориты все же не прекратили борьбы. Объединившись в общины "чешских братьев", они продолжали сопротивляться владычеству римского папы и германского государя. Пользуясь трудами выдающегося чешского ученого Петра Хельчицкого, "братья" создали стройную систему самоуправления своих общин. - Не папа римский назначает нам священников и епископов, - рассказывал Алеш, - а на общем сборе синодом выбираем мы своих пастырей. Оттого и зовемся братьями, что у нас все люди равны. Нынешний король Владислав и многие паны ненавидят нас, с презрением обзывают "грязными земледельцами", "сапожницким обществом", трудно нам отбиваться, да все же держимся, а иначе и вовсе жить смысла бы не стало. Долго рассказывал Алеш о самоотверженной борьбе чехов. Скорина слушал и думал, что в будущей жизни, о которой сейчас он только мечтал, он не останется одиноким. Новые мечты и новые планы начали возникать в голове юноши. Но не скоро суждено им было осуществиться. Солнце уже окунулось в багряное озеро. Потемнел и затих прибрежный камыш. Дважды подходил молодой приказчик, чтобы напомнить о позднем времени. Наконец Алеш поднялся. - Что же, братцы, - обратился он к ожидавшим его людям, - скоро ночь. Не случилось бы худа ехать далее. Разводите огонь, здесь заночуем. Коротка летняя ночь. Георгий, казалось, едва только стал засыпать, как его разбудил лай собак и громкий говор людей. Выбравшись из-под телеги, где он устроил себе ложе, Георгий увидел, что их маленький лагерь окружен вооруженными всадниками. Некоторые из всадников держали на сворках больших рычащих собак. Сначала Георгий подумал, что это охотники, егеря какого-нибудь магната, случайно завернувшие на их огонек. Но скоро разглядел на всадниках одежду королевского войска. Старший из них, не сходя с коня, при свете потрескивающего факела рассматривал поданную Алешем охранную грамоту. - То добре, - сказал всадник, возвращая бумагу. - Але пану купцу придется не ехать на Вильну. - И, не слушая возражений Алеша, крикнул: - Пистоли, сабли забрать! Трое всадников обезоружили Алеша. Один из них подтолкнул Георгия, стоявшего в стороне. Шагнув вперед, Георгий обратился к старшему: - Дозвольте пана спросить... - Кто то есть? - прервал его старший, поднося к лицу Георгия факел.- Служка? - Я не служка, - попытался объяснить Георгий. - Пане товарищу*, - вмешался Алеш, становясь рядом с Георгием, - это наш случайный попутчик. Он ученый. Бакалавр достославного Краковского университета, он направляется... (* Товарищ - военный чин в польском войске того времени.) - То добре, - не слушая дальше, объявил пан товарищ. - Пану бакаляру надо вернуться до Кракова. - Но мне надобно в Вильну! - запротестовал Георгий. - Не можно! - грубо оборвал его старший всадник. - Никому не можно до Вильны! - И, перекрестившись, тихо добавил: - Умер король. x x x В ту же ночь к воротам города Вильны подкатили две закрытые кареты. Взмыленные кони тяжело дышали. На каретах и усталых слугах, сидевших на высоких запятках, толстым слоем лежала дорожная пыль. Видимо, они проделали неблизкий путь и очень торопились. Латники, охранявшие городские ворота со стороны Трокского шляха, окружили прибывших, приказав всем находящимся в каретах выйти. Сопровождавший приезжих монах шепнул что-то старшине стражи, и тот разрешил не выводить из кареты молодую панночку и ее остроглазую экономку. Из первой кареты, опираясь на трость, вышли грузный хозяин и пожилая, тяжело вздыхавшая, утомленная пани. Латники видели, как старая пани хотела подойти к дверцам второй кареты, но толстый хозяин строго взглянул на нее и сердито стукнул о землю тростью. Пани только прошептала: - Пресвятая дева, помилуй ее... Монах торопил стражу. Скоро воротные цепи были опущены, и, прогремев по булыжнику под сводами арки, кареты выехали на мощеную улицу города. Неприветливо, мрачно встречал город ночных гостей. Со стен свисали длинные черные полотнища. Толстые восковые свечи горели у распятий и каплиц, уныло перекликались колокола католических и православных церквей. На высоких ступенях костела, мимо которого проезжали кареты, сидел воеводский служитель-бирюч* с бумагой в руке. (* Бирюч - глашатай.) Дав знак каретам остановиться, он поднялся и, почти не глядя на бумагу, монотонным голосом объявил заученный текст "Повеления ясновельможного пана воеводы жителям славного места Виленского, всем приезжим и путникам": - Никто не должен носить другого платья, кроме как черного. Пусть снимут женщины ожерелья и кольца и всякие украшения. Никто не засмеется, не будет петь песни или слушать музыку... И будет так ровно один год! Приникнув к окнам карет, приезжие с тревогой смотрели на затихшие улицы города. Хотя уже приближался час заутрени, на улицах не было никого, кроме вооруженной стражи. Это пугало приехавших господ и их слуг. Только одна печальная панночка, забившись в угол кареты, безразлично глядела перед собой и односложно отвечала на вопросы экономки. Заехав в тихий переулок возле моста через Вилию, кареты остановились у высокой каменной ограды, заросшей диким виноградом. Монах постучал в калитку. Ему ответил лай собак. - Мы приехали? - словно очнувшись от сна, спросила панночка. - Кажется, так, панна Маргарита, - шепотом ответила экономка, не отрываясь от окна, - ой, недоброе творится в этом городе... Маргарита молчала. Глава II - Плачьте, люди места Виленского. Соедините скорбь свою друг с другом и рыдайте! В траур оденьте сердца свои... Пан Николай Радзивилл поднял тонкий кружевной платочек и приложил его к сухим глазам. Длинные волосы воеводы упали на плечи, прикрытые черным плащом. Могучая фигура согнулась, словно от горя, и голос дрогнул. - Нет более у нас отца, защитника и милостивого господина, - продолжал воевода, стоя на высоком балконе своего замка. Но пока еще никто не рыдал. Собравшись у воеводского замка, толпа молча слушала речь, ожидая погребального шествия. Не горе, вызванное смертью великого князя, отражалось на лицах простых людей, а любопытство и тревога. Виленчане чувствовали, что воевода и городской магистрат обеспокоены не только тем, как, соблюдая древние обычаи Литвы и Польши, сладить траурную процессию из Вильны в Краков, но и чем-то другим. Давно уже было неспокойно в столице Великого княжества Литовского. Не успели люди порадоваться миру, заключенному с Москвой, как начались неурядицы между панами магнатами и королем. Доселе шумный, оживленный город затих, насторожился, словно в засаде. Торговля замерла. Иноземные купцы поспешили уехать, ничего не продав и не купив. У псковских и калужских купцов люди воеводы Яна Забржзинского отняли товары и многих побили. Козельские купцы еле спаслись бегством из самого города Вильны. И это было, пока еще жил Александр, да при нем был князь Глинский, у которого не раз искали русские люди защиту и управу на беззакония панских державцев. А что будет теперь? В мае месяце в земли княжества вторглись толпы перекопских татар. Запылали города и села, застонали нивы под копытами вражьих коней. Князь Глинский остановил это нашествие. Одержав блестящую победу под Клецком, он недавно вернулся в Вильну, гоня перед собой толпу пленных крымцев. Накануне его возвращения жители города готовились торжественно встретить победителя, да воеводские стражники плетями загоняли их во дворы и дома. Вильна встретила Глинского пустынными улицами и молебнами костелов. Король умирал. Паны магнаты давно не ладили с Глинским. Потомок татарского князя, осевшего в городе Лиде еще при Витовте, Михайло Глинский был любимцем великого князя Александра. Хитростью и старанием он приблизился ко двору и скоро из придворного маршалка стал властным хозяином чуть ли не половины Литовского княжества. Обладая острым глазом и пытливым умом, обученный военному искусству в странах Западной Европы, Глинский не только в ратных делах выделялся среди литовских и польских вельмож. Он прежде других увидел признаки распада и гибели Литовского княжества. Уния с Польшей, жестокий произвол, грабежи, чинимые населению королевскими державцами и католическими монастырями, вели край к полному разорению. Войны с русскими еще более отягощали положение. Уже не только пограничные, но и дальние бояре помышляли об отъезде к московскому государю. Большая часть православного населения, люди Белой Руси, притесняемые иноземцами, теряли терпение, искали пути объединения с русскими, поднимали восстания. Глинский, не боясь, указывал Александру на причины этих восстаний. Советовал изменить политику. Александр понимал правоту Глинского, доверял ему, но был бессилен против магнатов и шляхты. Видя слабость великого князя, Глинский пытался заключить союз с панами магнатами. Ярый сторонник римского папы, Ян Забржзинский, завидуя Глинскому, не брезгал клеветой и обманом. Собирая доказательства о якобы подготавливаемой измене, о желании отделить Белую Русь от Великого княжества Литовского, он оговаривал Глинского. Защита Глинским некоторых обижаемых литовскими магнатами русских бояр давала богатую пищу клеветникам. Постепенно Глинский оказался в непримиримой вражде с Забржзинским и его сторонниками. Продолжая пользоваться лаской великого князя, он стал тайно накапливать силы. Добиваясь назначения русских на "державные и коштовные должности", Глинский стремился окружить себя людьми близкими и преданными. Это не могло ускользнуть от пристальных взоров его врагов. Ненависть литовских магнатов росла. Росло и недовольство политикой Александра. Видя во всем руку Глинского, на сейме в Радоме паны выступили против короля, потребовав ограничения его власти. Желание ставить всякое решение короля под свой контроль давно уже не давало покоя завистливым магнатам. Выслушав приговор сейма, Александр тяжело занемог. Болезнь обострилась здесь, в Вильне, куда привезли немощного Александра, покинувшего войско Глинского, защищавшее княжество от крымских татар. Александр едва дождался возвращения князя Михаилы с победой. Вскоре он умер, не оставив наследника. Глашатаи возвестили о последней воле покойного, будто бы высказанной епископу виленскому Табару и воеводе Радзивиллу. Наследником объявлялся брат великого князя, пятый сын Казимира - Сигизмунд. Перед богом и людьми мог свидетельствовать Михайло Глинский, что не о Сигизмунде были последние слова великого князя. - Гибнет княжество, - прошептал Александр, слабой рукой обнимая склонившегося Глинского, - защити его... На мудрость твою и мужество уповаю. Прости меня, брат... Были при сем и епископ Войтэх Табар, и Николай Радзивилл, и польский канцлер пан Ласский, да только слышали они как будто другое. Боялись магнаты, что гордый недавней победой Глинский, владевший отрядами испытанных воинов, захватит великокняжеский престол и, войдя в союз с Московским великим князем Василием, отдаст ему Литовскую Русь, чего хотел и Василий, и люди, населявшие большую половину Литовского княжества. В Вильну съехались воеводы с отрядами вооруженных слуг. Прибыл смоленский наместник Станислав Кишка, полоцкий воевода Глебович, пан Ян Забржзинский и уже выживший из ума, подслеповатый староста жмудский Станислав Янович. Желчный и подозрительный канцлер Ласский торопил отправить тело покойного в Краков, чтобы по старому обычаю похоронить его на Вавеле. Но Радзивилл отказал канцлеру, заявив, что, пока Глинский со своими людьми в Вильне, нельзя покидать столицу. Решено было хоронить Александра в Вильне и сюда же как можно скорей вызвать Сигизмунда. На воскресенье было назначено траурное шествие. Все пять ворот города зорко охранялись латниками и ландскнехтами. Закрыты были и все дальние дороги, ведущие в Вильну. Поняв причину неожиданных распоряжений виленского воеводы, взвесив свои силы и силы врагов, Глинский решил принять участие в шествии, подготовив неожиданный для панов воевод план отступления. Многие жители Вильны другого ждали от Глинского. x x x В доме, в котором остановились Сташевичи, строго соблюдался этикет траура. Комната, отведенная для Маргариты, не отличалась от других покоев. Картины, бронзовые светильники и зеркала покрыты черными полотнищами. Узкие окна, на стеклах которых изображены жизнь и страдания пророка Иеремии, затянуты крепом. Одинокая свеча изливала печальный свет. Перед Маргаритой стояло распятие и лежала раскрытая книга. Когда пан Сташевич вошел в комнату дочери, Маргарита поднялась навстречу ему. Лицо ее было бледно, глаза, веселые глаза Маргариты, потускнели и смотрели испуганно, жалостно. - Маргарита, дитя мое! - дрогнувшим голосом проговорил старый пан, протягивая руки. Маргарита упала ему на грудь. Пан Сташевич в глубине души опасался, что строгие меры могут оказаться пагубными для его хрупкой дочери. Но угроза бернардинцев была так страшна и страх настолько непреодолим, что до приезда в Вильну он и не думал о смягчении участи Маргариты. Теперь семья его далеко от опасного схизматика Франциска, или - как называла его Маргарита - Юрия, и девушка вернется к жизни. В эти дни в Вильне нельзя было рассчитывать ни на какое веселье, но прогулка по городу и особенно зрелище торжественного обряда должны были оказать благотворное влияние на сердце юной католички. Пан Сташевич отправился с Маргаритой к воеводскому замку. Улицы были заполнены людьми, каретами, колясками. Весь "Кривой град"*, вплоть до берега Вилии, протекавшей у подножия Замковой горы, шумел и колыхался. Даже на городской стене и на крышах домов сидели любопытные. (* Район у подножия горы, на которой стоял замок.) Сташевичи с трудом добрались до палат Радзивилла и поднялись на холм, где уже расположились в своих колясках ранее прибывшие виленчане. Шествие только началось. С горы спускались, прорезая толпу, нищие с толстыми зажженными свечами в руках. Их было много, не менее двухсот или трехсот человек. Одетые в траурные хитоны, нищие завывали, ударяя себя в грудь. За нищими на рослом белом коне ехал придворный хорунжий с обнаженным мечом, острием обращенным к сердцу. Для Маргариты все это было новым и необычным. Стараясь ничего не пропустить, она встала на сиденье коляски и, опираясь на плечо отца, спрашивала его обо всем. Отец охотно объяснял. - Это придворный хорунжий, начальник охраны покойного. - А почему он так держит меч? - То знак горя и отчаяния, - пояснил Сташевич. - Когда-то телохранитель мечом прокалывал себе сердце, когда умирал его господин. - Он тоже проколет сердце? - в ужасе спросила девушка. - Нет, дочь моя, то было раньше, теперь это только напоминание. Вслед за всадником медленно двигались четыре траурные колесницы и сорок латников, везущих одиннадцать знамен земель, объединенных Польшей, и двенадцатое самое большое, коронное. На некотором расстоянии от них ехал рыцарь, наряженный в одежды Александра, представлявший в торжественном шествии особу покойного. Следом воеводы несли регалии великого князя. Старший из них двумя руками держал высоко поднятый меч с хорошо различимой щербиной на его лезвии. - Сам виленский воевода, - тихо сообщил Сташевич, нагнувшись к Маргарите, - ясновельможный пан Радзивилл. В руках у него, очевидно, меч великого князя. - Если позволит пан, - обратился к Сташевичу стоящий рядом невысокий мужчина с бледным лицом и широко расставленными добрыми глазами, - я расскажу уважаемой панночке, что то за меч... Незнакомец поклонился Маргарите. С самого начала Сташевич заметил, что человек этот не столько следил за процессией, сколько за ним и особенно за его дочерью. Сташевич даже подумывал переменить место, но теперь это сделать было трудно, да и внимательно посмотрев на незнакомца, он решил, что человек этот, видно, состоятельный и воспитанный. Имея взрослую дочь, не следует избегать знакомства с молодыми мужчинами. - Прошу вас, пан, оказать эту ласку, - согласился Сташевич. Подойдя ближе и обратившись к Маргарите, незнакомец объяснил. - Панна видит зазубрину на мече - это "щербец". А сделана эта щербина будто еще Болеславом Храбрым, когда этим мечом он постучал в ворота города Киева, матери городов русских, - с какой-то едва заметной горечью закончил незнакомец. - А кто тот, рядом с паном воеводой? - спросила Маргарита, указывая на худого, с плоским белым лицом, высокого человека. - Ой, какой некрасивый! - Т-с-с, - шутливо погрозил незнакомец и, понизив голос, ответил: - То польский канцлер пан Ласский, за ним на подносе несут жезл и державу, символы власти. Справа идет воевода полоцкий пан Глебович, слева - смоленский наместник пан Станислав Кишка. - Так, так, - подтвердил Сташевич, - то, дочь моя, все наизнатнейшие вельможи. - Да, - тихо заметил незнакомец, - только не вижу я самого наизнатнейшего... - Кого пан мыслит? - Князя Глинского. Улицу уже заполнило духовенство, идущее впереди королевской колесницы, нагруженной драгоценными, шитыми золотом материями и заморскими шелками. Это везли подарки костелам, встречаемым на пути следования шествия. Плакали, завывая, "траурники", монотонно звонили колокола. Тридцать вороных коней везли золоченые дроги, на которых возвышался открытый пустой гроб. - А где же?.. - успела только вскрикнуть удивленная Маргарита, как отец, жестом приказав ей молчать, опустился на колени и стал креститься. Перекрестился и незнакомец, но Маргарите показалось, что он перекрестился не так, как крестился отец и как крестилась она. Отец оставался на коленях все время, пока дроги с пустым гробом медленно двигались мимо них. - Тело покойного князя в храме, - шепотом объяснил Маргарите незнакомец, - пока идет шествие, над ним совершается богослужение. Объехав все костелы, процессия должна вернуться... Шум прервал объяснение незнакомца. В толпе, плотно обступившей процессию, мелькнули приветственно поднятые руки, послышались негромкие возгласы: - Глинский! Князь Глинский! Незнакомец вдруг оживился и, на мгновение забывшись, вскочил на подножку, схватил Маргариту за руку: - Вот он, вот! Смотрите! Лицо его осветилось радостью. Он указал Маргарите на спускавшегося с Замковой горы всадника, одетого в простое военное платье. - Слава, князь! Виват пану Глинскому! - выкрикивали из толпы на разных языках: по-литовски, по-русски, по-польски. Скованные торжественностью церемонии, виленчане не сразу решились нарушить строгий порядок траура. Сначала несколько смельчаков, поддавшись порыву, забыв, зачем они вышли на улицы города, подбросили вверх шапки, выкрикнули приветствия победителю татар. И вслед за ними, почувствовав силу, уже не боясь плетей воеводских гайдуков, народ подхватил: - Слава Глинскому, защитнику нашему! Слава! Над толпой взлетали шапки, платки. Букет цветов, рассыпавшись в воздухе, упал на дорогу под копыта коня князя Михайлы. Гул приветствия вызвал ропот среди панов. Стоявшие позади пробивались вперед. Завязались мелкие драки, послышалась грубая брань. Латники повернулись к толпе и оттесняли ее. Глинский ехал молча, не отвечая на приветствия. Он поравнялся с коляской Сташевичей, и Маргарита могла хорошо рассмотреть его лицо. Смуглое, с небольшими черными усами и столь же черными нахмуренными бровями, лицо его было мужественно красивым. Но Маргарите оно показалось злым. Глинский и в самом деле был рассержен. Он не хотел нарушать торжества похорон своего друга и боялся, как бы из-за неожиданных приветствий народа паны воеводы не наделали бед. Впереди процессии пан Радзивилл уже шептал что-то пану Ласскому. Метались вокруг них растерянные слуги. Почти дойдя до красных ворот, траурные колесницы остановились. Неизвестно, как бы обернулись события, но тут из-за ворот послышался звук военной трубы. Два всадника, обгоняя друг друга, помчались навстречу шествию. Один спешил к виленскому воеводе, другой - к Глинскому. Гремя, опустились тяжелые цепи, и в арке красных ворот, гарцуя на гнедой тонконогой кобыле, показался богато одетый всадник, сопровождаемый трубачами и вооруженной свитой. В тот же миг, пришпорив коня, обойдя золоченые дроги, мимо возмущенных священников и вельмож проехал Глинский. За ним промчались Андрей Дрожжин и немец Алоиз Шлейнц. Все, кто стоял вдоль мостовой, двинулись к красным воротам, окончательно сломав порядок траурного шествия. Некоторые бросились в обход, в переулки. Путаясь в длинных хитонах, суетились нищие со свечами в руках. Сердито кричал что-то пан Ласский. Радзивилл приказал латникам расчистить дорогу. - Спокойно, панове, - гремел голос воеводы. - Ясновельможный наследник великого князя Литовского прибыл! Виват Сигизмунд! - Виват! - заревели паны. Подняв над головой меч-щербец, Николай Радзивилл торжественным шагом двинулся к Сигизмунду. Но он опоздал. Будущего великого князя и короля Сигизмунда встретил Михайло Глинский. Гордый и воинственный претендент на престол Великого княжества Литовского Михайло Глинский первый преклонил колени перед Сигизмундом. Не сходя с коня, Сигизмунд выслушал верноподданническую речь Глинского. Паны воеводы, минуту назад готовые броситься на Глинского, теперь остановились на почтительном расстоянии, обмениваясь недоуменными взглядами. Замолк и собравшийся вокруг народ. Мало кто понимал латинские слова, и еще непонятней слов было поведение князя Михайлы. - Эге, - сказал незнакомец, стоя в коляске рядом со Сташевичем, - кажется, от большого грома и малого дождя не случилось. Не подъехать ли нам полюбопытствовать, пан... простите, не знаю вашего уважаемого имени. - Сташевич Эдуард, - ответил отец Маргариты, продолжая настороженно смотреть в сторону кра